Система OrphusСайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена,
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К оглавлению Введение

Торшилов Д.О.
Об истории книги


«Истинное наслаждение — бродить среди этих сказочных образов, в которые вдохнул жизнь поэтический дух; нужно читать фабулы подряд, одну за другой, чтобы почувствовать всю благодатную полноту греческой фантазии»

Ф. Шиллер. Письмо И.-В.Гёте
от 28 августа 1798 г.

Книги, задача которых — изложить все мифы и только мифы, писали в Греции и Риме неоднократно, но сохранилось (за исключением совсем поздних) только два таких «руководства» — одно греческое, так называемая «Мифологическая библиотека» Аполлодора, и одно латинское — так называемые «Мифы» Гигина. Аполлодор сохранился лучше Гигина; кроме того, он превосходит его систематичностью, точностью и вообще наукообразием. Сравнительными же достоинствами Гигина, быть может, являются только простота и большая приспособленность для чтения и для использования в качестве справочника, а не для изучения. Аполлодор построен генеалогически, Гигин состоит из отдельных фабул. Генеалогии показывают мифологию как цельную и разветвленную систему, фабулы ясно излагают мифы по отдельности.

О рукописи

В отличие от классиков латинской литературы, чьи сочинения существовали к началу книгопечатания в десятках рукописей, рукопись сборника, подписанного именем Гигина, была известна только одна. По этому единственному кодексу1), написанному в IХ или Х веке, «Мифы» были изданы филологом Якобом Мициллом в Базеле в 1535 году2). Текст находился в плачевном состоянии как из-за многочисленных ошибок переписчиков (прежде всего в именах собственных), так и из-за плохой сохранности самой рукописи: многие места были стерты или оборваны. Работу издателя усложняло и то, что рукопись была написана красивым, но неразборчивым (на что жаловался и сам Мицилл) беневентинским письмом3). Издание Мицилла, еditio princeps (в основном тексте которого он исправлял откровенные ошибки, сохраняя их в примечаниях) является с тех пор исходным текстом сборника, так как сам «Фрейзингский кодекс» утрачен. Как выяснилось впоследствии, он был разорван на части; несколько листов сохранились в архивах и библиотеках Баварии. Восемь незначительных фрагментов были обнаружены в Регенсбурге и изданы в 1870 году4). Позднее, во время второй мировой войны, еще несколько листов нашел Б. Бишофф в архиве баварского архиепископата5).

О существовании другой рукописи Гигина, содержавшей, вероятно, другую переработку исходного текста, свидетельствует палимпсест, найденный Б. Г. Нибуром в Ватиканской библиотеке6). На нем можно разобрать части фабул 67 («Эдип») и 71 («Эпигоны»), существенно отличающиеся от текста Мицилла. Отличаются от него и фрагменты древнего греческого перевода Гигина, о которых будет сказано ниже; эти фрагменты, в частности, позволяют утверждать, что книгу в древности называли не только «Мифами» (лат. fabulae, греч. μῦθοι), но и «Генеалогиями»; однако название Fabulae, сохраненное во Фрейзингском кодексе, точнее, хотя, наверняка, возникло позже.

Об авторе

Под именем Гигина, кроме настоящего сборника, сохранилось еще одно мифографическое сочинение, так называемая «Поэтическая астрономия». Оно содержит пересказы мифов о происхождении созвездий, «катастеризмов» («превращений в звезды»); из греческих сочинений этого рода сохранился сборник, приписываемый Эратосфену. Нельзя с уверенностью утверждать, что автор «Мифов» и автор «Поэтической астрономии» являются одним и тем же лицом; однако некоторые исследователи, в том числе предпоследний издатель оригинального текста Гигина Роуз (работа которого7) положена в основу настоящего издания), исходя из сходства содержания и стилистики обоих сочинений, склоняются к тому, что их написал один и тот же человек, возможно, ко времени работы над «Астрономией» достигший большей зрелости и лучшего владения пером8).

В составленные Светонием биографии грамматиков (20) входят сведения о другом ученом, носившем это имя: Гай Юлий Гигин, родом из Иберии, учился у Александра Полигистора, был отпущен Августом на волю и назначен им главою Палатинской библиотеки. Он общался с Овидием и историком Клодием Лицинием и составил многочисленные сочинения, из сохранившихся названий которых ни одно не может быть связано со сборником кратких пересказов мифов. Отождествление автора «Мифов» и Гая Юлия Гигина отвергается большинством исследователей: глава Палатинской библиотеки и друг Овидия не мог писать таким бедным и не всегда правильным латинским языком, как автор «Мифов», и допускать такие ошибки в переводе с греческого, как те, примеры которых будут приведены ниже9). Карл Ланге предполагал, что мифографические труды любимца Августа были впоследствии кардинально переработаны, сокращены и интерполированы полуобразованным анонимом10); слабым местом этой гипотезы является гипотетичность самого существования у Гая Юлия Гигина таких трудов.

Таким образом, о биографии Гигина, написавшего «Мифы», ничего не известно. Дефицит живого представления об авторе, имеющий место всегда, когда речь идет о писателе, известном только по сохранившейся книге, восполняется лишь интуицией исследователей. Признаваясь, что основанием его суждений является только впечатление от внимательного чтения Гигина, Роуз11) представляет себе его недоучившимся провинциальным юношей, почти мальчиком, смело взявшимся (возможно, по совету учителя) за работу, которая была ему не совсем по силам. Через несколько лет, усовершенствовав свое знание языков и других наук, он начал работу над «Астрономией» (в предисловии к которой содержится признание автора в своей молодости). Неоспоримо в этом портрете то, что Гигин, безусловно, не принадлежал к культурной элите своего времени.

Гигин-переводчик

Основная часть книги Гигина является переводом с греческого (совсем не обязательно одной и той же книги). Свидетельство этого — остающиеся в ней фрагменты недопереведенного греческого текста (например, не поддающиеся переводу этимологии в фабуле 7 или ставящие Гигина в тупик сложные греческие слова, как в фабулах 12, 14), а также неясные места, которые могут быть объяснены только переводом с греческого (ср. фаб. 15). Гигин иногда даже создает латинские «неологизмы», калькируя греческие слова или придавая им латинскую форму12). В отдельных случаях, насколько можно судить, имело место непонимание греческого текста (см. прим. к фаб. 12, 135, 165). В целом же, как можно предполагать, в процессе перевода «аттическая» простота оригинала, сохраненная у близких Гигину по форме и дошедших по-гречески Антонина Либерала или Парфения, часто оборачивалась примитивностью, лаконизм — сбивчивой краткостью, а место искусственной и искусной наивности ученых греков занимала неподдельная наивность далеко не столь ученого переводчика.

В книге есть и места, латинское происхождение которых несомненно. Число их незначительно: это фабулы, пересказывающие Вергилия (108, конец фаб. 273) и Овидия (134, 181), цитаты из латинских поэтов (фаб. 8, 177), басня о Заботе (220), а также другие места, отмеченные в комментариях. Неизвестно, являются ли они результатом работы первого составителя-переводчика или одного из тех, кто перерабатывал книгу впоследствии. При этом самые известные мифы, связанные с Римом (Эней, Ромул и Рем, Нума Помпилий) все-таки остались за пределами книги.

Забавно, что некий грамматик, не обращая внимание на греческое происхождение книги Гигина, перевел (или начал переводить) ее обратно на греческий. Случаи обратного перевода были не столь уж редки в единой, но двуязычной литературе империи. Фрагменты этого перевода, содержащие 7 фабул и заглавия еще 25-и (не все из которых сохранились в латинском тексте) были обнаружены в начале XIX века в составе так называемых Нermeneumata Leidenses, учебной хрестоматии переводов с латинского, подписанной именем Досифея Магистра13).

О датировке и языке

Эти выписки из греческого перевода Гигина ценны тем, что они датированы; они сделаны 11 сентября 207 года от Р. Х., причем книга Гигина была тогда, по словам переводчика, всем известна; сам перевод на греческий был, следовательно, сделан еще раньше. Это устанавливает terminus ante quem, верхнюю границу датировки.

Terminus post quem, нижняя граница, не может быть установлен столь точно. Составитель не мог жить раньше авторов использованных им книг. Наиболее поздним из безусловных источников книги Гигина являются схолии к Аполлонию Родосскому (см. фаб. 14), составление которых датируется временем императора Тиберия или даже Клавдия и позже, т. е. первой половиной I века от Р. Х.14) Таким образом время составления книги Гигина приходится на эпоху Антонинов (конец I — середину II века от Р. Х.), или на конец II века.

Эта датировка подтверждается и данными языка «Мифов». С одной стороны, Гигин далек от грамматической правильности золотой и серебряной латыни15), а некоторые слова и словоупотребления в его книге встречаются только в языке II—III века или еще более позднем16); с другой — ему не чужда манера вставлять в текст нарочито архаические слова и формы17), получившая распространение в латинской литературе во II веке от Р. Х. благодаря деятельности школы Фронтона. Это неумение избавиться от привычек разговорной речи в сочетании со стремлением к книжной учености характеризует как самого автора, так и аудиторию, у которой «Мифы» могли найти отклик.

Читатели, переработки, ошибки

Книга Гигина была популярна. Досифей Магистр, назвав ее всем известной и стремясь сказать далее несколько похвальных слов ее пользе, невольно очерчивает круг этих всех: это люди, часто видящие изображения мифологических персонажей (которые были в древности повсюду), знающие (понаслышке?), что образованные «грамматики» должны украшать свою речь мифологическими примерами, но чаще всего встречающиеся с мифами на ставших во время Империи распространеннейшей формой театра представлениях танцовщиков-пантомимов, изображавших «суд Париса» или «отчаяние Ариадны»; а чтобы понимать немые картины пантомимов, весьма полезно, по мысли Досифея Магистра, читать Гигина18). Конечно, Гигина читали не только для того, чтобы не скучать на мимическом спектакле, однако образовательная цель (или просто любопытство) была главной. Как полагает Роуз, основу его читательской аудитории составляли провинциальные школьные учителя, magistri ludi, и их ученики. Таким образом, созданная греческой ученой традицией книга после перевода на латинский оказалась тесно связанной с бытовыми, повсеместными формами функционирования мифологии в позднеимперское время; это и определило ее дальнейшую судьбу.

Об активности читателей «Мифов» свидетельствует то, что книга непрерывно видоизменялась. Как уже говорилось, все три источника текста «Мифов», т. е. Фрейзингский кодекс, Ватиканские фрагменты и выписки Досифея, не совпадают друг с другом. Вряд ли следует говорить о каком-то одном или нескольких «эпитоматорах»; изменения, возможно, вносились каждым переписчиком19). Податливость фабульной формы, сама мифологическая тематика, всегда взывающая к дополнениям и исправлениям, соображения практической пользы (поскольку, как уже указывалось, книга использовалась в образовательных целях) и отсутствие за именем автора славы и авторитета, сдерживавших бы исправления — всё это толкало переписчиков к тому, чтобы в текст вносились не только новые ошибки, но и сознательные переделки. В результате этих переделок объем «Мифов» возможно, уменьшился с двух книг до одной (о чем свидетельствует ссылка в «Поэтической астрономии», см. выше) и были утрачены многие фабулы (названия некоторых из них сохранились в списке Досифея), а уцелевшие фабулы подверглись сокращениям (те сокращения, о которых можно судить, отмечены в комментариях — фаб. 5, 30, 81, 125), причем иногда сокращенный вариант оставался в рукописи рядом с полным (фаб. 50). С другой стороны, в книгу вставляли как отдельные фразы (например, возмущенное замечание о Кенее в фаб. 14), так и целые фабулы (например, 126-ую, язык и стиль которой свидетельствуют об очень позднем происхождении; возможно, вставлены и фабулы, опирающиеся на латинские источники, см. выше). Вставлялись целые серии фабул: фабулы 258-263 являются выписками из комментариев Сервия к Вергилию, а между фабулами 164 и 165 в рукописи идут две фабулы из Фульгенция. Содержание вставок иногда даже не имеет отношения к мифологии, хотя входит, как и она, в круг минимальной образованности («общеобразовательные» фабулы 221-223, выписанные из «Гебдомад» Варрона, также фабула 276). Забавные каталоги матереубийц и прочих преступников20), возможно, также отсутствовали в греческом оригинале; подобные списки стали появляться в литературе в конце II — начале III века от Р. Х. (см. прим. к фаб. 155), а в нашем случае они составлялись, как нетрудно заметить, по материалам самой книги, затем дополнялись читателями и переписчиками, вспоминавшими подходящие сведения.

Нам не хочется видеть во всей этой картине развития только картину порчи, иллюстрацию общего падения древней образованности и умирания старой культуры. Дополнение мифологического сборника общеобразовательным материалом полезно для читателей и вполне соответствует духу позднеантичной и раннесредневековой учености (какой мы видим ее у Исидора Севильского или Кассиодора, к сочинению которого «Мифы» текстуально близки в одном месте — фаб. 274), а каталоги совершивших одинаковое преступление или подвергшихся одинаковому несчастью заставляют задуматься об общности и различии ситуаций и проясняют, таким образом, смысловые механизмы сюжетосложения мифа. Даже прямые и несомненные ошибки переводчика или переписчика, когда на место имени малоизвестного персонажа подставляется имя более известного или просто упоминавшегося несколькими строками или фабулами выше, часто не только обедняют материал потерей старой информации, но и неожиданно обогащают, внося новую. Такое нечаянное обогащение старой и поднадоевшей трагической фабулы происходит, например, когда Менекей, принесший себя в жертву во время осады Фив Семерыми, оказывается в результате ошибки отцом Иокасты (фаб. 67)21). Не менее любопытны ошибки, налаживающие новые связи между старыми сюжетами (когда, например, Фоант из «Ифигении в Тавриде» оказывается спасенным отцом Гипсипилы — фаб. 15, 120) и представляющие непреднамеренную аналогию трагедийного «узнавания» известного в неизвестном. Приводить все места, в которых комментаторы отмечают ошибку (часто бессмысленную, но иногда приводящую к любопытным результатам) — значит перечислить треть всех фабул; а когда ошибку Гигина повторяют позднейшие латинские мифографы (см., напр. фаб. 7 об Эпафе), тогда она окончательно становится из ошибки самостоятельной версией. Трудно отрицать, что путаница и оговорка являются вполне «законными» путями развития устного мифа (хотя бы потому, что их результаты никогда не смогут быть отделены от «правильных» пересказов); сложнее признать такую же правомерность за опиской в истории мифа литературного.

Поздние латинские мифографы — Фульгенций, Лактанций Плацид, схолиасты Германика, трое Ватиканских мифографов — не только заимствовали из Гигина отдельные сведения, но и выписывали целые отрывки22), подражая ему в стиле и в композиции. Так книга, вряд ли замеченная образованными людьми после ее выхода в свет, стала через 150-200 лет классическим образцом «жанра» и оставалась им и впоследствии, в Средние века23).

Порядок фабул: композиция книги

Самым запутанным вопросом, связанным с процессом переработки «Мифов», является вопрос о порядке фабул. Не вызывает сомнения, что фабулы во Фрейзингском кодексе перепутаны24); наиболее очевидным доказательством этого является то, что фабула 137 («Меропа») оказалась разорвана пополам и вторая половина ее присоединена к фабуле 184 («Пенфей и Агава»), которая сама при этом оборвана — в ней далее должно было говориться об убийстве Агавой Ликотерса, упомянутом Гигином в каталоге «мужеубийц» (фаб. 240), составленном, как говорилось выше, по материалам самой книги. За оборванным началом «Меропы» в рукописи начинается явно неуместный здесь цикл фабул о богах и раннейших стадиях мифической истории.

Эти обстоятельства служили отправной точкой для работы издателей Гигина по восстановлению «исходной» композиции книги. Эта работа была начата в издании Б. Бунте, продолжена К. Бурсианом25); наибольшие усилия приложил к ней М. Шмидт, расположивший фабулы в совершенно новом порядке и предпославший им многостраничное предисловие, целиком посвященное обоснованию этого порядка. Однако результаты этой работы не были убедительны26), и новейшие издатели Гигина Роуз и Маршалл вернулись к порядку фабул Фрейзингского кодекса; в таком же порядке они следуют в настоящем переводе.

Возможно, однажды листы рукописи просто были рассыпаны и сложены почти как попало, с попыткой соблюдения лишь самых основных композиционных принципов, т. е. чтобы генеалогии богов шли в начале, а перечни-«указатели» — в конце, а также чтобы крупные мифологические циклы, например, троянский и фиванский (или цикл Тесея и цикл Геракла), не были перетасованы друг с другом; возможно, мы имеем дело с результатами вмешательства не случая, а только переписчиков и эпитоматоров — итог одинаков. Все равно даже при случайной перестановке слагаемых книга фабул теряет намного меньше, чем книга иной композиции или иной тематики. Это происходит в силу мозаичности фабульной формы и гибкости мифологического содержания, элементы которого, сцепляясь друг с другом различными — сюжетными, генеалогическими, географическими, тематическими — связями, позволяют повествователю и читателю бороздить целое мифологической системы в уводящих в разные стороны направлениях. Первое из этих обстоятельств обуславливает легкость перемещения частей книги, второе — его результативность; именно они и подталкивают к перестановкам, вставкам, сокращениям как древних, так и современных занимавшихся Гигином филологов, пробуждая в них, по выражению Роуза, ordinis mutandi libidinem, неудержимую страсть к перестановкам.

Разбирая порядок, в котором фабулы стоят во Фрейзингском кодексе, можно обнаружить как все четыре упомянутых выше типа связей, так и следы вставок и перестановок, которым трудно найти обоснование.

Сборник открывается генеалогиями богов и сверхъестественных существ, соответствующими по содержанию «теогониям» различных поэтов, не включенными в нумерацию фабул27) и отличающимися от них структурой: бессобытийную (по преимуществу) теогоническую информацию оказалось невозможным изложить фабулами. Собственно фабулы открываются рассказом о героях старшего поколения, а среди них — циклом аргонавтов (1-27); он включает в себя как предысторию золотого руна, т. е. историю семьи Афаманта (1-5); при этом от одной из его жен, Ино, совершается переход к ее отцу Кадму (фаб. 6), а от него к другим фиванским мифам, т. е. к истории Антиопы и ее потомства28). Завершает цикл аргонавтов рассказ о судьбе Медеи (25-27).

Рассказав без видимой связи с предыдущим об Алоадах (28), повествователь переходит к циклу Геракла (29-36), а затем Тесея, по распространенному в древности мнению, подражавшего ему (37-47). В цикл Тесея включены связанные с ним сюжетно мифы о Дедале и Миносе (39-41, 44), а также другие аттические мифы (45-46); расширенный таким образом до пределов «аттического» цикла, он завершается списком афинских царей (48).

Последующие фабулы об Асклепии, Адмете и Альцесте (49-51) связаны сюжетно — Аполлон служил у Адмета в наказание за свою месть убийцам Асклепия, а дальше повествование становится свободным и фабулы объединяются преимущественно тематически: следуют три фабулы о возлюбленных Зевса (Эгина, Астерия, Фетида – 52-54), две о наказании злодеев (Титий, Бусирид – 55-56), три о несчастной любви (Сфенебея, Смирна, Филлида – 57-59), три о богоборцах (Сизиф, Салмоней, Иксион – 60-62), цикл Персея (63-64), история Альционы (65).

Закончив таким образом рассказ о героях старшего поколения, повествователь переходит к великим войнам мифологической эпохи. Фиванскому циклу посвящены фабулы 66-76, завершаемые списком царей Фив. Внутри троянского цикла (77-127) выделяются взаимосвязанные меньшие отделы: Тиндариды (77-81), Пелопиды (83-88), предыстория Трои (89-94), приготовления к войне (95-98), цикл Телефа (99-101), собственно война (102-115), завершаемая, как и весь сборник, собственным отделом каталогов (112-115), наконец, возвращение героев (116-126), причем рассказ о возвращении Агамемнона приводит к изложению всех злоключений его семьи (119-123), после которого дается список аргосских царей (124), и лишь потом внимание читателей обращается к Одиссею. Его смертью от руки Телегона завершается основная часть книги, соответствующая в общих чертах пресловутому «эпическому киклу», а все последующие части являются в известном смысле дополнениями; роль подытоживающего списка, которую в отдельных циклах исполнял список царей, при завершении этой основной части играет список великих прорицателей (128). О том, что здесь мы имеем дело с неким композиционным рубежом, свидетельствует и то, что с последующей фабулы (129) в рукописи перестают быть проставлены заголовки; они возобновляются только после фабулы 166, перед которой кем-то вставлены фабулы из Фульгенция.

Дополнения к «основной» части начинаются с фабул цикла Диониса (129-134), к последней из которых привязана генеалогически29) фабула о Лаокооне (135). После фабул о Полииде (136) и Меропе (137) мы имеем тот несомненный обрыв рукописи, о котором говорилось выше, и начинается отдел фабул о богах, демонах и первых людях (138-167). Его внутреннее строение чрезвычайно свободно; можно сказать только, что в конце его, так же, как в конце всей книги и в конце описания Троянской войны, следуют каталоги; на этот раз это каталоги смертных сыновей богов (к которым добавлен еще список амазонок, видимо, сочтенных кем-то за существ также не совсем обычной природы — 155-163). После каталогов вписаны еще три мифа об Афине (164-166) и о Загрее (167).

Далее снова следуют мифы о героях: цикл Даная и Данаид (168-170), этолийский цикл (171-174), аркадский (176-177), Кадм и его потомство (178-184); в последний попали еще две фабулы, которые должны были относиться, вероятно, к разделу о богах (182-183); в конце цикла Кадма мы снова имеем обрыв рукописи, так что фабула об Аталанте (185) должна была бы идти после «Меропы» (137).

В третьей части книги бóльшая часть фабул объединена тематически, что соответствует традиции составления отдельных тематических мифологических сборников: возлюбленные Посейдона (186-188), катастеризмы (192-197), прочие превращения (198-205). Внутри отдела «метаморфоз» фабулы соединяются иногда по генеалогическому принципу (200-201) и даже по принципу омонимии (после мегарской Сциллы идет рассказ о Сцилле италийской — 198-199). Трудно говорить о композиционной связи утерянных фабул, листы с которыми были вырваны из Фрейзингского кодекса уже при Мицилле; однако бóльшая их часть, кажется, относилась к метаморфозам. Завершают третью часть фабула об Архелае (219), действие которой, относящееся ко времени после нашествия Гераклидов, уже как бы не относится к мифологическим временам; описывая самые поздние, с точки зрения мифологической хронологии, события, «Архелай» поставлен в сборнике последним, оказываясь симметричным с открывающей его «теогонией». После «Архелая» кем-то вписана басня о Заботе, не совсем подходящая к содержанию книги.

Последнюю часть книги представляет собрание каталогов, открывающееся выписками из Варрона (221-223); в нее включены также нарушающие композиционное единство не-каталогические выписки из Сервия (258-263). О других подразделениях этой части, возникших, возможно, в процессе переработок, говорилось выше.

Таким образом, в существующем виде сборник состоит из четырех частей:

основные героические мифы; «эпический кикл» (1-128);

мифы о богах; прочие героические мифы (129-185);

тематически объединенные мифы (186-220);

каталоги (221-277).

Царские и другие списки выполняют композиционную функцию завершения как отдельных циклов, так и всего сборника. Расположение же частей соответствует логическому (и хронологическому) соотношению различных типов мифографической литературы: целостных повествований, тематических сборников, ученых каталогов.

Предыстория книги: греческие прототипы

Именно неизвестных по имени составителей греческих источников следует чаще всего понимать под «Гигином» в выражениях типа «версия Гигина», «Гигин сообщает», «Гигин опирается на...» и пр.30) О гипотетических достоинствах их стиля говорилось выше; об их учености свидетельствует то, что каждая третья или четвертая фабула содержит либо детали, либо целые мифические сюжеты, не сохранившиеся нигде, кроме его книги. При этом редкость и малоизвестность собираемых сведений отнюдь не входила в данном случае в число основных принципов отбора, как, например, для Антонина Либерала. Напротив, целью было изложить в простой и легковоспринимаемой форме всю мифологию, включая и все те мифы, которые, с одной стороны, давно стали общеизвестными и наскучившими, а с другой — запутались в паутине ученых комментариев и противоречивых версий. Лаконичная фабульная форма помогала избавиться (или даже вынуждала отказаться) от последних, и она же, а не откровенная модернизация и введение неожиданных или пикантных деталей (как у Дионисия Скитобрахиона, Филострата или Птолемея Гефестиона) должна была придать свежесть избитым сюжетам. Фабула в какой-то степени отвечала стремлению эпохи к аттицизму — к совершенству ясной и точной речи, излагающей ясную и точную мысль, к тщательно воссоздаваемой «классичности» формы и содержания.

Источники, использованные автором в процессе работы, указываются (тогда, когда это возможно) в комментариях к фабулам. Их круг весьма широк, и не следует думать, что все названные в комментариях книги использовались непосредственно: посредниками в передаче информации могли служить и «трагедумены», о которых еще будет говориться подробнее, и книги типа «эпического кикла», включавшие как пересказы поэм, так и цитаты из них, и сборники катастеризмов и метаморфоз, и каталоги «открытий».

Литературно-исторический контекст

Работа греческих ученых, писавших ставшие источниками Гигина книги, являлась (хотя бы отчасти) составляющей того же периода возрождения греческой литературы и образованности при Антонинах, которому мы обязаны, в частности, воссоздающими целостный и детализированный образ эллинской культуры трудами Плутарха и Павсания. Что касается мифографической литературы в узком смысле слова, то в это же время создается, вероятно, сборник Антонина Либерала, приобретают окончательную форму «Библиотека» Аполлодора и «Катастеризмы» Лжеэратосфена, т. е. возникают основные дошедшие полностью книги, представляющие ныне древнюю мифографию31).

История мифографии насчитывала к этому времени тысячу лет. Первой зарегистрированной попыткой собрать и упорядочить мифы, первым «мифографическим» жанром является генеалогический эпос Гесиода, чья «Теогония» вместе с «Каталогом женщин» и «Большими Эоями» возникли, возможно, как запись устной генеалогической традиции. Последователями Гесиода, эпиками-генеалогами VII—VI веков были Асий Самосский, Кинефон Лаконский и автор «Навпактики». В V веке на опыт генеалогической поэзии опирались Ферекид Афинский и Гелланик, проза которых составила классический период генеалогической (и вообще греческой) мифографии. Их последователями были Симонид Кеосский-младший, Анаксимандр Милетский-младший и Дамаст Сигейский. В эллинистический период собственно генеалогическая мифография отступает на второй план, уступая место другим многочисленным видам мифографической литературы — хорографии, каталогам и тематическим сборникам, гомеровским комментариям, мифологическому роману. «Библиотека» Аполлодора соединяет возрождаемые принципы Ферекида и Гелланика с традициями «эпического кикла» (книга с таким названием принадлежала Дионисию Самосскому), т. е. прозаического резюме героических поэм, и синтезирует, таким образом, обе ветви греческого эпоса — героическую и дидактическую, Гомера и Гесиода.

Мифологическая генеалогия была стержнем развития мифографии в Греции. «Фабульная» мифография возникла поздно, не ранее эллинистического времени, а возникнув, служила для составления тематических сборников, чему примером «Любовные истории» Парфения и неоднократно упоминавшиеся Антонин Либерал и Лжеэратосфен32). Неизвестно, был ли автор греческого оригинала Гигина первым, решившим охватить собранием фабул всю мифологическую систему; однако сведений о его предшественниках не имеется. Напротив, в поздней латинской мифографии эта форма, как уже отмечалось выше, не без влияния Гигина стала общепринятой. Рассмотрение трех историко-литературных аспектов этой формы помогает уяснить ее место в греческой литературе: это соотношение фабулы и басни, фабулы и трагедии, фабулы и каталога.

Фабула и басня

Из многочисленных значений греческого слова μῦθος и латинского fabula (с древности воспринимавшихся как корреляты) как термины закрепились два: миф, т. е. рассказ о богах или героях, и басня, т. е. вполне определенный жанр фольклора, литературная обработка которого связывается обычно с именем Эзопа33). Его имя иногда и добавляли по-гречески, чтобы отличить собственно «басню» от «мифа», говоря μῦθος τοῦ Αἰσώπου, букв. миф Эзопа, и вполне сознавая возможность путаницы или каламбура34). Эзоповские басни так же объединялись в сборники, как и фабулы мифологического содержания, и называть и те и другие сборники естественнее всего было одним и тем же словом μῦθοι; неизвестно в точности, так ли называлась греческая книга, переведенная Гигином, но во всяком случае латинский читатель мог, взглянув на название Fabulae, решить, что перед ним один из сборников басен; плохо отличая миф от басни, один из читателей и вставил в рукопись басню о Заботе (220)35).

Миф и басню объединяло не только общее название, проистекающее из общности фольклорного происхождения и аллегорического понимания. Обычными действующими лицами басни являются, помимо животных и людей, боги олимпийского пантеона: это чаще всего Зевс (в роли не всегда удачливого царя всех живых существ) и Гермес (в роли его слуги и посыльного), но также и Афина, и Афродита, и Прометей, и Геракл, и насмехающийся над всеми ними Мом (деятельность которого вообще известна только из басен36)), и прорицатель Тиресий, и сатиры — не как спутники Диониса, а просто как лесные жители, разумные (говорящие, αὐδήεντες), но нечеловеческой природы. Басня часто использует такие «мифологические» сюжеты, как творение богами людей, дары людям от богов, превращение богами людей в животных и пр.; особенно часто встречается «этиологическая» басня («поэтому черепаха всегда носит свой дом с собой»), структурно вполне подобная этиологическому мифу. При всем этом «басенность» рассказа, т. е. юмористичность, нравоучительность и откровенное использование действующих лиц лишь как инструментов типизации определенного рода ситуаций обычно достаточно ощутима, чтобы спутать басню с мифом было невозможно, и примеры повествований, занимающих промежуточное между мифом и басней место, чрезвычайно редки (один из них сохранен у Гигина в фаб. 13).

Кроме сходства содержания миф и басня обладают сходным повествовательным строением. Суть басни, то, ради чего она рассказывается, всегда заключается в ее концовке: в конце персонаж совершает некое действие или, чаще, произносит некую реплику, приобретающую вес афоризма, а предшествующий рассказ вводит предпосылки и создает условия для того, чтобы концовка могла прозвучать должным образом. Подобная структура, схожая с доказательством теоремы, где изложение предпосылок обуславливается выводом, обнаруживается и в гигиновых фабулах: сначала нужно ввести персонажей, обозначить их имена и взаимоотношения постольку, поскольку это потребуется для финальной части, излагающей событийный узел мифа, который Гигин часто пытается втиснуть в одно несоразмерно длинное и изобилующее придаточными предложение. Однако и здесь сходство с басней достаточно поверхностно; другой жанр, а именно трагедия и ее пересказ, сыграл здесь главную роль.

Фабула и трагедия

Кроме значений «миф» и «басня», слово μῦθος (и, соответственно, fabula) имеет еще одно терминологическое значение, а именно значение «фабула трагедии», «миф, положенный трагическим поэтом в основу сюжета»; в этом значении оно неоднократно употреблено в «Поэтике» Аристотеля, отсюда же происходит употребление слова «фабула» в современном литературоведении. Те две части фабулы, о которых сказано выше, соответствуют не столько частям басни, сколько двум частям всякой трагедии, которые Аристотель называет завязкой (δέσις) и развязкой (λύσις), определяя первую как простирающуюся от начала до предела, с которого наступает переход к счастью от несчастья или от счастья к несчастью, а вторую — от начала этого перехода до конца37); первая вводит действующих лиц, устанавливает их взаимоотношения и описывает сложившуюся между ними ситуацию, а вторая «развязывает», разрешает эту ситуацию теми или иными событиями, подобно тому как решение задачи является «развязкой» ее условий.

Весьма многие фабулы Гигина очевидным образом являются пересказами, «фабулами» трагедий38); то, что большинство пересказанных им трагедий не дошло — одно из обстоятельств, вызывающих интерес к его книге39). Но дело не только в пересказах; достаточно сравнить списки названий недошедших трагедий с перечнем гигиновых фабул, чтобы убедиться, что в творчестве трагиков берет начало то членение мифологической системы на сюжеты, которое отражено у Гигина. Даже когда Гигин не пересказывает конкретную драму, обнаруживается, что именно в аттической трагедии совершилось выделение и обособление данного сюжета, закрепление за ним символизирующего его имени (например «Паламед» или «Финей»); о роли имени мифологического героя в развитии фабульной мифографии еще будет говориться ниже.

Пересказы трагедий, «трагедумены»40), начинают появляться во второй половине IV-ого века до Р. Х. Возможно, наиболее раннее сочинение такого рода принадлежало Дикеарху Мессенскому, плодовитому ученику Аристотеля; Секст Эмпирик41) называет эту его книгу (как явствует из контекста, вряд ли стремясь к точности) ὑποθέσεις τῶν Εὐριπίδου καὶ Σοφοκλέου μύθων, аргументы (т. е. краткие пересказы содержания) мифов (или, что в данном случае то же самое, то же самое, фабул) Еврипида и Софокла. К чуть более позднему периоду (конец IV — начало III века) относятся книга классика аттидографии Филохора περὶ Σοφοκλέους μύθων42), т. е. О мифах (фабулах) Софокла, и сочинение Главка περὶ Αἰσχύλου μύθων43), т. е. О мифах (фабулах) Эсхила. Неизвестно, в какой степени эти три книги продолжали традицию анализа фабулы трагедии, начатую в «Поэтике» Аристотеля, а в какой — тяготели к собственно мифографии, тем более что уцелевшие фрагменты Дикеарха, говорящие о трагедии (и неизвестно, относящиеся ли к упомянутой книге «аргументов»), не касаются ни того, ни другого44).

С «аргументов» начинали чтение классики в школе эллинистического и римского времени45). Многочисленные «аргументы», предпосылаемые трагедиям в сохранившихся схолиях, составлялись в различное время, начиная с александрийского и позднее; ими занимался, в частности, основоположник филологии Аристофан Византийский, укладывавший содержание трагедии в одну фразу46) и дававший не менее краткое сравнение данной версии мифологической фабулы с ее трактовкой другими трагиками47). Такое стремление свести миф к одной фразе встречается иногда и у Гигина48); однако средний размер сохранившихся аргументов, как и гигиновых фабул, все-таки значительно больше.

О существовании книг, содержавших комические «мифы», ничего неизвестно, хотя Cекст Эмпирик и упоминает о комических аргументах вместе с трагическими. Древняя и новая аттическая комедия редко обращалась к мифическому сюжету; зато к нему весьма часто обращалась так называемая средняя комедия IV века, а также сицилийская, дорическая комедия Эпихарма. Последняя была объектом внимания составителей аргументов, как можно заключить из наличия у Гигина пересказа эпихармова «Гефеста» (166).

Знаменитые, часто цитировавшиеся древними учеными «Трагедумены» в шести книгах составил ученик Исократа Асклепиад из Трагила49). В cохранившихся цитатах Асклепиад, помимо детального изложения мифов, бывавших фабулами трагедий, сравнивает версии различных поэтов, ссылается на прозаических мифографов, предпосылает сюжетам длинные генеалогии, перечисляет противоречивые варианты; следы перипатетического анализа фабулы в уцелевших фрагментах отсутствуют. Таким образом «Трагедумены» — не собрание аргументов, не служебное по отношению к трагедии сочинение и не сочинение, анализирующее ее; это собственно мифографическое произведение, опирающееся на опыт ферекидовской школы и охватывающее цикл «трагической» мифологии. Сохранившиеся фрагменты подразумевают скорее слитное изложение (композиционные принципы которого неизвестны), чем деление на отдельные фабулы или ипотесы. Не будучи предшественником Гигина в фабульном строении, Асклепиад, по-видимому, не входил и в число его источников (те мифы, изложение которых сохранилось в его фрагментах, у Гигина рассказаны иначе50)); его роль заключается в совмещении материала трагедии с традиционной мифографией.

Другие «Трагедумены» были написаны не позднее начала нашей эры (поскольку ссылки на них содержатся у Аполлодора и в схолиях к Аполлонию) неким Демаратом51). Стобей52) приводит следующую цитату из третьей книги его сочинения:

Когда афиняне вели войну с Эвмолпом, царем фракийцев, Эрехфей, правивший в Аттике, получил предсказание, что победит врагов, если принесет в жертву Персефоне старшую из своих дочерей. Вернувшись в Афины, он возвестил ответ дельфийского оракула своей жене Праксифее, а затем, приведя девушку к алтарям, убил ее и, выйдя на бой, одержал победу.

Прямым источником Гигина Демарат не являлся: приводимая Гигином версия того же мифа (фаб. 46) отлична от демаратовской. Зато сходство стиля и метода повествования не нуждается в комментариях: если перевести этот отрывок на латинский, получится одна из фабул Гигина. Простота языка, отсутствие как ученого аппарата ссылок и версий, так и украшающих текст риторических фигур, насыщенность фразы глаголами, а содержания — действиями, четкое противопоставление завязки и развязки — всё это характеризует уже сложившуюся фабульную форму; автору греческого оригинала Гигина оставалось только попытаться распространить ее на всю мифологию в целом. Только одна деталь в рассказе Демарата является лишней с точки зрения жесткой фабульной логики: это разговор Эрехфея с Праксифеей, ненужный для развития фабулы, но бывший, вероятно, эффектным местом пересказываемой трагедии53); такие «театральные» детали, иногда кажущиеся неуместными, иногда оживляющие сухость перечисления событий, встречаются изредка и в тексте Гигина (ср., например, упоминание о вестнике в фабуле 29, «Алкмена»).

Таким образом трагедумены могли включать в себя почти любой миф, не ограничиваясь одной темой, как метаморфозы или катастеризмы, но имели, благодаря своей связи с логикой трагической фабулы, простое повествовательное строение; они подчеркнули фабульную, событийную сторону мифа и явились предшественником описывающей фабулами все мифы книги Гигина. Однако вытекающая из фабульной логики тенденция к сжатию рассказа, к выделению событийной сути, которую мы наблюдали и в ипотесах Аристофана Византийского, и у Демарата, приводила уже к другому, максимально лаконичному методу изложения, т. е. к каталогу, который тоже занимао почетное место в греческой и римской школе54).

Фабула и каталог

Если в мифе обращаешь внимание прежде всего на события, разрешающие ситуации, оказывается, что многие ситуации и разрешающие их события аналогичны; так, можно посвятить каждому подвигу Геракла отдельную фабулу, и в ней будет присутствовать все необходимое — и действующие лица (Геракл и чудовище), и коллизия между ними, и развязка (победа Геракла) — но проще вынести повторяющуюся коллизию, как выносят общий член в арифметике, за скобки, т. е. в заголовок; так появится каталог, озаглавленный «Кого победил Геракл», а оставшиеся неповторяющиеся члены станут его пунктами55).

Одинаковые действия в одинаковых ситуациях могут совершаться не только одним героем, но и разными; так фабульная логика приводит к классифицирующим персонажей мифа по ситуациям каталогам типа «Кто убил мать», «Кого растерзал кабан» и пр. (при этом, так как мы имеем дело с мифологией, прошедшей через призму трагедии, подавляющее большинство этих каталогов окажутся перечислениями несчастий). Однако в одинаковых ситуациях каталога не все может быть совсем сходным; тогда можно расширить отдельные пункты, указав различия причин или способов, например, что Алфея убила сына из мести, а Агава — по воле Диониса, Геракл убил жену в безумии, а Кефал — по неведению, что из числа покончивших с собой героинь Гекуба и Ино утопились, Эвадна и Семирамида бросились в костер, а Филлида и Эригона повесились56) и пр. Если же расширять подобные комментарии дальше, то каталог превратится в мини-сборник фабул по определенной теме, точнее классификационной рубрике; таким образом в гигиновские каталоги включены в качестве пунктов не уступающие по размеру фабулам основной части сборника рассказы о Клеобисе и Битоне, Гармодии и Аристогитоне, Гагнодике и др.57) Упомянутые истории вписаны в рукопись позднее, но в полном согласии с композиционной логикой фабульно-каталогического сборника.

Сами каталоги также могут быть однотипными; тогда возникает «каталог каталогов», примером которого является фаб. 273, в которой один за другим приводятся перечни победителей игр мифологической эпохи.

В подавляющем большинстве случаев первыми словами фабулы у Гигина являются, иногда в ущерб дальнейшему развитию синтаксиса, имя и генеалогия главного действующего лица — именно с этого требует начать «дезис» фабульная логика58), именно имя и было обычно заголовком трагедии и символом стоящего за ним сюжета. Эта тенденция ведет к тому, что иногда первое предложение фабулы вообще теряет сказуемое и становится назывным, например: Хлорида, дочь Ниобы и Амфиона, или: Амик, сын Нептуна и Мелии, царь Бебрикии59). Подобные «заголовочные» предложения — это та же самая синтаксическая и логическая единица, что и пункты гигиновских каталогов, а следующая за ними собственно фабула — то же, что уточняющие каталог приписки, о которых говорилось выше. Таким образом весь сборник Гигина оказывается в потенции одним «сверхкаталогом», отвечающим на некий вопрос, который условно можно сформулировать как «Кто действовал в мифические времена» или «Кто известен поэтам и мифографам», а фабулы — его пунктами. Таков логический предел фабульного подхода к мифам.

Книга Гигина содержит не только классификационные, «мифографические» каталоги, но и вполне традиционные «эпические», т. е. списки вождей фиванского и троянского похода, аргонавтов, женихов Елены, охотников на Калидонского вепря, участников игр и пр., имена которых не только перечислялись эпическими поэтами, но и надписывались живописцами и вазописцами в многофигурных композициях. Эти привычные каталоги, объединяющие героев, собравшихся с одной целью в одном месте и времени, оказываются теперь частным случаем классификационных. Другой традиционный тип каталогов, а именно царские списки, претерпевает модификации под воздействием чуждой хронологии фабульной логики: во-первых, царские списки у Гигина не стремятся к хронологической последовательности60), а во-вторых — включают иногда либо героев, не бывших царями61), либо царствовавших не там62), но связанных тем или иным образом с данным мифологическим циклом; при этом пропускаются хронологически нужные, но не удостоившиеся отдельной фабулы. Таким образом царский список тяготеет к превращению из хронологического инструмента в классификационный, в каталог типа «Кто славен из афинских героев», т. е. в подрубрику всеобщего каталога мифов, говоря проще — в оглавление фабул части сборника (что подтверждается и композиционной функцией царских списков, о которой говорилось выше). Единственные классификационные (классифицировавшие героев все же не по ситуациям, а по историческим результатам) каталоги, существовавшие в классическое и александрийское время, — это каталоги основателей: основателей городов, основателей святилищ и изобретателей разных полезных (или бесполезных, как азартные игры) вещей63); все три каталога имеются и в книге Гигина64).

Фабула и понимание мифов

Таким образом, фабулы ослабляют традиционные генеалогические и географические связи и замещает их классификационно-типологическими, заново собирая по рубрикам рассыпавшуюся на калейдоскоп сюжетов мифологию. Многое в мифологии оказывается недоступным для фабул: даже при изложении мифов, наиболее подходящих для них, т. е. мифов трагедии, при разбивке на фабулы, каждая из которых законченна и логична сама по себе, ускользает связующая отдельные несчастья Пелопидов или Лабдакидов тема родового проклятья65). Чтобы изложить эпические описания боев и поединков, требуется прибегать к маловыразительной в данном случае форме каталога; невозможно ни изложить фабулами теогонию (чем и вызвано отступление от формы во «Введении»), ни описать свойства и атрибуты богов (для чего больше всего подходит гимническая литература); в книге фабул теряется вся символическая сторона мифа, раскрывавшаяся древними в этических, физических или метафизических истолкованиях, и почти вся его этиологическая сторона66), ненужная собственно сюжету. С потерей этиологии и внутренней хронологии мифа пропадает и мифологический историзм — значении мифологии как знания о предыстории теперешнего мира и человека.

Таким образом оба основных, типичных для Греции и Рима понимания мифов — как аллегории и как истории — при его изложении фабулами сводятся к нулю; остаются только сами мифы как рассказы (но не как представления!), только бесконечные перечни имен и действий — своего рода мифологическая грамматика. Возможности же понимания этих рассказов остаются открытыми.

О настоящем издании

То, что Гигина долгое время никто не переводил на русский, объясняется, наверно, его плохой сохранностью и обилием ошибок. Последние отмечаются в настоящем издании в комментариях.

Другая (и главная) цель обширных комментариев — дополнить Гигина, во-первых, указанием на другие основные сохранившиеся источники по каждому мифу, во-вторых, теми из пропущенных им мифологических сведений, которые представляются важными или просто любопытными, и, таким образом, попытаться сделать современное русское краткое руководство по греческой мифологии, основываясь на таковом же римском (как сам Гигин основывался на каком-то греческом). У англоязычного читателя подобная книга есть — это постоянно переиздающийся на протяжении последних ста лет Аполлодор с комментариями Фрэзера. Эти комментарии (наряду с комментариями Роуза к Гигину и другими материалами) использовались при составлении наших. Аполлодор же не взят нами за основу потому, что его генеалогическое строение есть сложный, своеобразный и причудливый результат трудов многих поколений греческих ученых; оно само требует обстоятельных разборов, изысканий и объяснений и потому не годится для простого руководства. Гигин же выбрал более простую и очевидную форму изложения — ведь он писал отнюдь не для ученых греков. Пока его книга не вышла в свет, Гай Помпей Тримальхион, например, хоть и интересовался фабулами и аргументами, завязками и развязками, все же вынужден был комментировать пантомимическое представление следующим образом (Petr. Sat. 59, 3-5):

Знаете, — сказал он, когда все замолчали, — какой миф [fabulam] они играют? Диомед и Ганимед были два брата, а их сестра была Елена. Агамемнон украл ее и подложил лань Дианы. И вот значит поэтому Гомер теперь рассказывает, как сражаются друг с другом эти... мм... троянцы и тарентинцы. Ну, он, конечно, победил и выдал свою дочь Ифигению за Ахилла, а Аякс из-за этого взбесился и сейчас сделает всему этому аргументу развязку [statim argumentum explicabit].



1) Codex Frisingensis 237.

2) Немецкая фамилия Мицилла неизвестна — Мёльцер или Мёльсхейм. Рукопись ему передали Иоганн Вюйер и Иоганн Хрумер, каноники церкви св. Андрея во Фрейзинге (ныне пригород Мюнхена), в которой она и хранилась. В издание вошли также «Астрономия» Гигина, латинский перевод Палефата, Фульгенций, Германик, Арат и «Сфера» Прокла.

3) Scriptura beneventana или litterae longobardicae, см. Lowe E. A. Scriptura Beneventana, Oxf., 1956.

4) Sitzungsberichte der klassischen bayerischen Akademie, 1870, p. 317. Ныне они хранятся в Мюнхенской публичной библиотеке (Codex Monacensis Latinus 6437). Их исследовал Дж. Д. Келлог (American Journal of Philologie, XX, 1899, p. 406).

5) Num. 800. Они поступили туда уже в 1558 году, через 23 года после издания Мицилла. Изданы Paul’ем Lehmann’ом (Abhandlungen der Bayerischen Akademie der Wissenschaften, philosophisch-historische Abteilung, Neue Folge, Heft 23, 1944, 37-47).

6) Pal. Lat. 24, датируется V—VI веками. Издан Нибуром в: M. Tullii Ciceronis orationum pro M. Fonteio et C. Rabirio fragmenta, 1820.

7) Hygini Fabulae / Ed. H. I. Rose, Leiden, 1933, 1963, 1967. Последнее издание Гигина, в тейбнеровской серии: Hygini Fabulae / Ed. P. K. Marshall, Stutgardiae – Lipsiae, 1993. Роуз не знал второй серии отрывков кодекса, учтенной Маршаллом (некоторые его изменения внесены в перевод); Маршалл также упрекает Роуза в чрезмерном доверии к конъектурам Мицилла, однако не может не признать ценности его предисловия и комментариев и его заслуг в области изучения мифологии и мифографии.

8) См. также Bursian C. Zu Hyginus // Neue Jahrbücher für Philologie und Pädagogik, 1866, p. 761. В «Астрономии» (II, 12) содержится, возможно, прямое указание на «Мифы»: но как говорит Эсхил, писавший трагедии, Грайи были стражами Горгон, о чем мы написали в первой книге «Генеалогий». О том, что «Мифы» называли «Генеалогиями», уже было сказано; однако в дошедшем до нас тексте нет никакой второй книги и никакого упоминания о Грайях, стражницах Горгон. Всё это может объясняться тем, что дошедшая до нас версия текста является эпитомой, сокращением исходной (см. ниже, стр. 8). Наиболее решительным противником аттрибуции «Мифов» и «Астрономии» одному автору являлся М. Чясны (Tschiassny M. Studia Hyginiana, I, Wien, im Selbstverlage des Verfassers, 1888), приводивший многочисленные примеры различия лексики двух книг (например, в «Мифах» никогда не встречается частица autem, которой пестрит текст «Астрономии»). Эти различия могут объясняться как результатами работы автора над своим стилем, так и деятельностью эпитоматора.

9) Как отмечал Роуз, гипотезу отождествления поддерживают преимущественно те ученые, которые не занимались Гигином вплотную (см. Laurand L. Manuel d’études grecs et latins, V, par. 231; Bacon J. R. Voyage of the Argonauts, p. 33). Исключение из этого правила — французский издатель «Поэтической Астрономии» А. Ле Бёффль (Hygine, L’Astronomie Poétique // Les Belles Lettres, Paris, 1983, p. XXXI-XXXVIII). Не высказывает решительного мнения Толкин, автор статьи о Гигине в Realencyclopädie (X, 651, 43).

10) Lange С. De nexu inter C. Iulii Hygini opera mythologica et fabularum ... librum. Diss., Moguntiae, 1865.

11) Не без британского высокомерия, так как остроумный латинский язык его предисловия и комментариев неизмеримо выше латинского языка самого Гигина.

12) Например, сommeletare (фаб. 165) или venerari в смысле ἀφροδισιάζειν (фаб. 75). «Поэтическая астрономия» также является переводом с греческого, что доказывается аналогичными аргументами.

13) Изданы впервые: Dosithei magistri interpretamentorum liber tertius / Ed. Böcking, Bonn, 1832. Переиздавались в изданиях Гигина (Schmidt, p. LIV, Rose, p. 174). Сам Досифей жил, вероятно, уже в IV веке и включил в свою хрестоматию переводы, сделанные раньше, так что далее переводчик Гигина на греческий именуется «Досифеем» условно.

14) См. Christ — Schmid, Griechische Litteratur, II. p. 146, и др.

15) К недопустимым с точки зрения хорошей латыни особенностям языка Гигина относятся постоянное употребление qui вместо is или hic, quis и alius вместо uter и alter, неразличение hic и ille, неправильное употребление se, чрезмерно частое согласование ad sensum, злоупотребление неуместными переходами из перфекта в praesens historicum, неверное управление глаголов (например, nanciscor). Как полагают Роуз, Чясны (op. cit.) и Верт (Werth A. De Hygini fabularum indole. Diss., Lips. 1901), эти особенности характерны для разговорной латыни полуобразованных кругов II—III века.

16) Laetabundus (фаб. 119), murus в значении темница (фаб. 63). Конечно, это может быть результатом деятельности эпитоматоров.

17) Например, Alcimena (фаб. 29), induperavit (фаб. 222), exinterare (фаб. 30). От употребления архаизмов такого рода следует отличать привычку Гигина вставлять в свое сугубо прозаическое повествование близкие к тексту цитаты из известных и неизвестных латинских поэтов или просто полюбившиеся поэтические обороты (фаб. 8, 14, 75, 123, 126, 150, 151 и др.), вызывая этим стилистический диссонанс, создающий трудности для переводчика.

18) Хрестоматия Досифея предназначалась, вероятно, для греков, учивших латинский, что также свидетельствует о популярности включенных в нее текстов.

19) Ср. Reeve M. D. Texts & Translations: A Survey of the Latin Classics / Ed. L. D. Reynolds, Clarendon Press, Oxf. 1983, p. 189-190.

20) Фабулы 234-271 или многие из них, вставленные в середину имевшегося в оригинале раздела каталогов, от которого уцелели фаб. 225, 272, 273. Еще более позднего происхождения каталоги 275 и 276, вставленные в середину некогда единой фаб. 274/277.

21) Другое любопытное нововведение в тот же фиванский цикл (самоубийство Эдипа) основано, возможно, на ошибке при переводе с греческого (фаб. 242).

22) Список заимствований Ватиканских мифографов из Гигина приводится в издании Шмидта (Hygini fabulae / Ed. Mauricius Schmidt, Jenae, 1872, p. XLVII); еще более внушительный список, включающий Сервия и комментарии к Стацию, — в издании Бунте (Hygini fabulae / Ed. Bernhardus Bunte, Lips. 1856).

23) Гигин цитируется в схолиях к Исидору Севильскому (так называемые scholia Vallicelliana, где автор назван «Эгином») и в комментариях Арнульфа Аурелийского к «Метаморфозам» (см. Holzworth J. A Light from a Medieval Commentary on the Text of the Fabulae & Astronomia of Hyginus // Classical Philology, 38, 1943, p. 126-131).

24) Порядок фабул в выписках Досифея не содержит с ними ничего общего.

25) Bursian С. Zu Hyginus // Neue Jahrbücher für Philologie und Pädagogik, 1866.

26) По мнению Роуза, если Шмидту и удалось показать, как возник теперешний порядок, то всё же не удалось — каким был исконный.

27) Нумерация фабул восходит их списку-«оглавлению», имевшемуся в рукописи; этот список был составлен после того, как в сборник были вставлены выписки из Сервия (которые поэтому имеют свои номера), но до того, как в нее попали фабулы из Фульгенция (которые поэтому их не имеют). Этот список — единственный источник сведений о тех частях рукописи, которые были утрачены (говоря попросту, вырваны) уже при Мицилле (они содержали фабулы 207-218, 222, 226-238, 262-269, 272).

28) Включение в рассказ об аргонавтов истории Афаманта — это связь «сюжетная»; переход от Ино к Кадму — генеалогическая; от Кадма к Антиопе — географическая; возвращение же к Пелию и аргонавтам так же может быть оправдано генеалогически, так как Хлорида, внучка Антиопы, была замужем за Нелеем, братом Пелия.

29) Возможно, в результате ошибки или сознательного искажения — см. комм.

30) Хотя иногда «Гигином» может оказаться и средневековый переписчик.

31) Значительно раньше (конец I века до Р. Х.) составлены сборник Парфения и мифографический корпус внутри «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского; к более позднему времени (не ранее конца II — начала III века) относится творчество Птолемея Гефестиона и Конона, пересказы которых сохранились в составе «Библиотеки» Фотия, а также игры с мифами троянского цикла в трактате Филострата «О героях» и в книгах, приписанных «Диктису Критскому» и «Дарету Фригийскому» (ср. также «Троянскую речь» Либания, Decl. 6, 2).

32) Как и в случае генеалогической мифографии, опыт поэтов предшествовал опыту прозаиков: «Причины» Каллимаха, собрание этиологических мифов, являлись классическим образцом нового метода, а эпиллий, составляющая единица Каллимаховой поэзии — в какой-то степени стихотворным соответствием прозаической фабуле.

33) Поэтому слово мифология иногда переводилось (точнее, калькировалось) на русский язык ХVIII века как баснословие, мифологическийбаснословный и т.п.

34) Сократ в «Федоне» говорит, иронизируя над самим собой: ἐννοήσας ὅτι τὸν ποιητὴν δέοι, εἴπερ μέλλοι ποιητὴς εἶναι, ποιεῖν μύθους ἀλλ᾿ οὐ λόγους, καὶ αὐτὸς οὐκ ἦ μυθολογικός, διὰ ταῦτα δὴ οὓς προχείρους εἶχον μύθους καὶ ἐπιστάμην τοὺς Αἰσώπου, τούτων ἐποίησα οἷς πρώτοις ἐνέτυχον (...я подумал, что поэт, если конечно он хочет быть поэтом, должен излагать в своих стихах мифы, а не рассуждения, а сам я чужд мифологии; вот потому-то из тех мифов, которые были у меня под рукой, то есть Эзоповых, — ведь я их помню, — я и переложил стихами первые попавшиеся — Phaedo, 61 B, ср. Diog. Laert., II, 42).

35) В хрестоматию Досифея также входили, наряду с выписками из «Мифов» Гигина, выписки из какого-то сборника басен; возможно, именно для того, чтобы отличить их друг от друга, составитель назвал книгу Гигина «генеалогиями», используя это слово как синоним «мифографии» вообще.

36) В собственно мифологических источниках имеется лишь упоминание Гесиода о том, что Мома (μῶμος — насмешка, брань, разнузданность, в переводе Гигина Petulantia, см. <Введение>, 1) родила Ночь (Theog. 214); существовала также сатировские драмы Софокла и Ахея Эретрийского «Мом» (F 419-424 Radt, 29 Snell). Возможно, в несохранившихся баснях действовали и другие аллегорические фигуры из приводимого здесь Гесиодом списка порождений Ночи.

37) Poet. 18, 1455 B, перевод В. Г. Аппельрота.

38) См. прим. к фаб. 1, 2, 4, 8, 25, 27, 29, 32, 36, 47, 51, 62, 72, 100, 101, 102, 104, 105, 109, 120, 121, 122, 147, 154, 186, 187, 190, 219.

39) Например, в нее включен пересказ «Антигоны» (фаб. 72) Еврипида, разительно отличавшейся от привычной софокловской версии и, возможно, именно поэтому обратившей на себя внимание автора; не менее любопытны образцы поздних трагедий, доводящих до софизма и нелепости механизм трагических «перипетий» и «узнаваний» — фаб. 27 («Мед») или 190 («Феоноя»).

40) Τραγῳδούμενα, букв. трагедизируемое.

41) Adv. Math. III, p. 84.

42) Suda s. v. Φιλόχορος.

43) FGrHist 3C, 843, fr. 1; P. Oxy. 15, 1802, pap. 75.

44) Они касаются биографий поэтов-трагиков, а также приводят сведения о постановках и победах или поражениях их произведений, т. е. относятся к дидаскалиям, которые собирал как сам Аристотель, так и перипатетическая школа — F 73-89 Wehrli.

45) Ср. Марру А.-И. История воспитания в античности (Греция). М., 1998. С. 231.

46) Ср., например, его аргумент еврипидова «Ореста»: Оресту, когда он, за убийство матери преследуемый Эриниями и приговоренный аргоссцами к смерти, собирался убить Елену и Гермиону и их не смог защитить прибывший Менелай, воспрепятствовал [сделать это] Аполлон (Sch. Eur. Or. arg.). Все придаточные в начале предложения являются здесь как бы завязкой-«дезисом» и только два последних слова — развязкой-«лизисом».

47) Например, о «Финикиянках»: мифическое содержание (μυθοποιΐα) — у Эсхила в «Семерых», кроме Иокасты (имеется в виду, что у Эсхила она не действует, а у Еврипида кончает с собой, видя братоубийство сыновей).

48) См., напр., фаб. 1 («Фемисто») или 110 («Поликсена»).

49) FGrHist IA 166-176.

50) О Беллерофонте (sch. Ζ 155, ср. фаб. 57), о Финее (sch. μ 69, ср. фаб. 19), об Ипполите (sch. λ 321, ср. фаб. 47) и др.

51) FGrHist IA 42.

52) Floril. III, 39, 33.

53) Возможно, трагедии Еврипида «Эрехфей», от которой сохранилась знаменитая реплика Праксифеи (φιλῶ τέκν᾿ ἀλλὰ πατρίδ᾿ ἐμὴν μᾶλλον φιλῶ — люблю дитя, но родину люблю сильней, F 360a Snell).

54) См. Марру А.-И. Цит. соч. С. 234 слл.

55) Фаб. 30; ср. оформление подвигов Тесея в фаб. 38, странствий Одиссея в фаб. 125.

56) Фаб. 241-243.

57) Фаб. 254, 257, 274.

58) Это не всегда возможно передать в русском переводе, так как требуется выносить вперед союз (обычно когда), который по-латински стоит дальше.

59) Фаб. 10, 17б ср. также 58, 63, 140, 178, 182, 188, 189.

60) В изданиях она все-таки по возможности восстанавливается, но в рукописи почти всегда отсутствует.

61) Как Кефал в афинском царском списке, фаб. 48.

62) Как Тантал и Пелопс в аргосском царском списке, фаб. 124.

63) Основанию святилищ была посвящена книга перипатетика Гераклида Понтийского. Основания городов, ктисисы — вообще древнейший жанр греческой прозы, первым произведением которой был, возможно, «Ктисис Ионии» Кадма Милетского; в александрийский период они писались даже в стихах. О каталогах изобретений см. прим. к фаб. 274.

64) Фаб. 225 (вероятно, из числа древнейших каталогов в составе книги), 274 (частично переработан в раннесредневековое время), 275 (полностью переработан).

65) Не всегда совершенное разбиение циклов на фабулы заставляло даже Шмидта предполагать в оригинале Гигина сплошной текст.

66) Отдельные этиологические детали у Гигина все же по инерции сохраняются, хотя и выглядят чужеродно, см. например, фаб. 59, 130.


























Написать нам: halgar@xlegio.ru