Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам: Славянство | Прибалтика

Охманьский Е.
Михалон Литвин и его трактат о нравах татар, литовцев и москвитян середины XVI в.^*

Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. М., 1979.
{97} – конец страницы.
OCR OlIva.

Литовская письменность со времени своего зарождения в конце XIV в. до Люблинской унии в значительной мере анонимна: неизвестно, кто писал ее важнейшие памятники — литовские летописи, кто составлял Литовский статут 1529 г. Правда, удалось неоспоримо определить, кто был автором первой литовской книги 1547 г., но это произошло как благодаря находке непосредственных указаний на авторство Мартина Мажвидаса, так и благодаря раскрытию Я. Сафаревичем акростиха в его труде, сообщающего имя автора. Отсутствие же таких указаний не позволило исследователям убедительно показать, кто были авторы двух других ценных памятников литовской письменности середины XVI в. «Rozmowy Polaka z Litwinem» (1564) — замечательного политического трактата о «prawei wolności» литовской и об унии Литвы с Короной, а также знаменитого политического трактата, хотя известного только во фрагментах «О нравах татар, литовцев и москвитян», автор которого, писавший в середине XVI в., тоже скрывал свое настоящее имя и известен как Михалон Литвин¹⁾. Названные здесь основные памятники литовской письменности возникли в эпоху развивающегося в Литве Ренессанса, на них повлияла частично и распространяющаяся в Литве Реформация. Как Ренессанс, так и Реформация порывали с частой анонимностью средневековья, так как писатели в погоне за известностью привыкли ставить свои имена на титульных листах своих трудов. Между тем в литовской письменности вплоть до унии 1569 г. продолжают появляться анонимные сочинения.

Автором «De moribus Tartarorum, Lituanorum et Mosshorum» сейчас считается живший около середины XVI в. Михаил Тышкевич, русский боярин и великокняжеский дворянин, упоминаемый в источниках 1528—1552 гг.

М.К. Любавский указал первым, что автором этого трактата был литовец²⁾, поскольку Михалон в одном месте {97} ясно отметил, что «Idioma Ruthenum alienum sit a nobis Lituanis» (V, 23). Однако это указание было оставлено без внимания, хотя русское происхождение рода Тышкевичей было ему известно. М.К. Любавский исходил из предпосылки, что названное в трактате имя Михалон — настоящее, а, поскольку автор упоминал, что был в Крыму во времена хана Саип-Гирея (1533—1551), отождествил его с личностью литовского посла в Крыму в 1538—1539 гг.— с паном Михаилом Тышкевичем — и столь простым способом признал несомненным его авторство.

Против этого тезиса М.К. Любавского возразил другой исследователь — И.И. Лаппо, доказавший, что автором «De moribus» был затронутый реформационным движением католик, который гордился римским происхождением своего народа — литовцев, чем, конечно, не похвалялся бы подданный Литве русский. Поэтому И.И. Лаппо принял, что по происхождению Михалон был литовцем³⁾. Однако он не обосновал точнее своей точки зрения, поэтому его тезис был предан забвению, в то время как выводы Любавского укоренились в литературе⁴⁾.

Укреплению гипотезы Любавского значительно способствовала литовская публикация «De moribus» в 1966 г. Вместе с воспроизведением первого издания 1615 г. и его литовского перевода в ней помещен литовский перевод уже упоминавшейся статьи М.К. Любавского, а также приложена статья известного литовского исследователя И. Ионинаса (1884—1954), посвященная автору «De moribus». И. Ионинас, который почти одновременно с Любавским начал исследовать вопрос об авторстве трактата — личности Михалона Литвина, пришел к тому же выводу: трактат вышел из-под пера Михаила Тышкевича. Ионинас привел ряд других аргументов, свидетельствующих об авторстве Тышкевича, в особенности подчеркнул факт, что автор сам говорит о своем пребывании в Крыму во время татарского похода в Венгрию, который мог иметь место в 1529, 1532, 1540—1541 гг. Тышкевич, как показал Ионинас, был в Крыму по крайней мере с осени 1538 г. приблизительно до начала 1540 г.⁵⁾

И. Ионинас, очевидно, специально не публиковал результаты своих исследований личности Михалона Литвина, поскольку в свое время он усомнился в авторстве Тышкевича и проводил дальнейшие изыскания. Во всяком случае, издавая рукопись работы И. Ионинаса, {98} Ю. Юргинис совсем не упомянул о ее состоянии, а в своем предисловии к литовскому изданию трактата вопрос об авторстве обошел молчанием, в другом же месте осторожно намекнул на то, что до настоящего времени окончательно не выяснено, кто такой Михалон Литвин, чтобы затем принять авторство Михаила Тышкевича⁶⁾. За авторство Тышкевича как будто высказалась и А. Вишняускайте, отрицая литовское происхождение автора и рассматривая его как православного⁷⁾. Авторство Тышкевича принял в последнее время и белорусский исследователь С.Ф. Сокол, причислив таким образом Михалона Литвина к выдающимся представителям общественно-политической мысли Белоруссии XVI в.⁸⁾

Прежде попытки установления авторства трактата «De moribus» исходили из предпосылки, что имя Михаил — настоящее. На этом основании автора трактата усматривали в литовском после, носящем это имя, который находился в Крыму во времена хана Саип-Гирея, о котором Михалон говорит как о живом, между тем имя Михаил не дает достаточно надежных указаний на личность автора «De moribus». Оно появляется в трактате только три раза и исходит, по всей вероятности, не от автора, а от издателя, который опубликовал труд Михалона. В тексте же автор все время тщательно скрывает свое имя. В конце он говорит, что, вызвав (своей критикой) раздражение стольких людей, он не хочет возмутить против себя и священников (X, 41) — тех, с кем очень сурово обошелся. Значит, это и было причиной того, что он не сообщил своей фамилии и имени (которое легко можно было расшифровать!) и предпочел укрыться в тени, чтобы избежать нападок со стороны затронутых им лиц. Ведь хотя и анонимно, но он выступал против двух наиболее влиятельных слоев — магнатов и ксендзов.

В работе по установлению авторства трактата «De moribus» как М.К. Любавский, так и И. Ионинас допустили принципиальную методическую ошибку: они не попытались на основании труда определить черты личности автора. Оба взяли за основу своих рассуждений вместо целого комплекса черт личности автора только одно указание — имя Михаил, причем исходили из того, что оно является настоящим именем анонимного автора. Оба также не пытались доказать, мог ли указанный ими Михаил Тышкевич быть свидетелем татарского похода в Венгрию, {99} о котором упоминал автор трактата. Их выводы поэтому следует признать недостаточными, а авторство Михаила Тышкевича недоказанным.

Для выяснения личности автора, скрывающегося под псевдонимом Михалона Литвина, основным вопросом является установление комплекса признаков, его характеризующих. В комплекс этих признаков должны входить: национальность, вероисповедание, социальное происхождение, образование, имущественное положение, непосредственное знакомство с описанными в трактате литовцами, татарами и москвитинами, наконец, пребывание в Крыму во время какого-то татарского похода в направлении Венгрии.

О национальности Михалона Литвина говорит прежде всего его высказывание о том, что литовцы — это итальянцы, происходящие от крови итальянской (Italianis, Balice sanguine oriundis, V, 23). После этой констатации автор привел доказательство римского происхождения литовцев, а именно сослался на сходство языческих культов обоих народов и подобрал 74 латинских слова, сообщив, что в литовском и латинском языке много одинаковых слов («idem significant Lituanice sermone quod et Latine»). Из литовских же привел одно: «ugnis, id est, ignis» (V, 23-24). Значит, он несомненно знал литовский язык⁹⁾. При этом он показал знакомство со старыми, «до сих пор» еще кое-где сохранившимися языческими верованиями литовцев, среди них — обычай сжигания мертвых, гадание по полетам птиц, внутренностям зверей (V, 23). Сходством литовских и римских верований он подкреплял теорию римского происхождения литовцев, уже отмеченную Длугошем. Михалон Литвин был ее горячим приверженцем. Он не происходил из Жемайтии, хотя кое-что о ней знал, но слабо, поскольку Плотеле помещал у берега моря, где якобы высадились его римские предки. Так что он был родом собственно из Литвы — из Аукштайтии.

В нескольких местах автор высказывает свои религиозные убеждения. Приведя московское проклятие: «Чтоб ты стал человеком римской или ляцкой веры», прибавляет от себя: «так ее не выносят» (V, 23). Он сообщил также, что некий москвитин чародейским способом отобрал у некоей девушки оставшуюся у нее после причастия евхаристию (IX, 32). Православный никогда не привел бы такого оскорбительного для своей религии {100} суждения. Он не гордился бы, как это делал Михалон Литвин (V, 25), крещением Литвы при посредстве соседней Польши в 1386 г. при прадеде нынешнего короля Сигизмунда Августа. Он также не беспокоился бы о сгоревшем в 1529 г. соборе св. Станислава в Вильно (IX, 33). Он не употреблял бы также определения «наши ксендзы», которых порицают не только язычники, но также и соседи русские за то, что они пьют вино — предмет роскоши — и едят мясо (X, 40). Он отметил также, что если бы наши ксендзы постились три дня, прежде чем поднять божью чашу, то жили бы примернее, чем сейчас, что они используют викариев и даже сдают костелы в аренду, а во многих храмах пасторов вообще не видно (X, 40). С таким знанием дела мог писать не православный, а католик, критически относящийся к римской церкви под влиянием Реформации.

Социальное происхождение Михалона Литвина установить нетрудно. Он дважды упомянул свое земельное владение — Pagus, fundus (IV, 21-22) — и при этом сожалел, что своего соседа по селу, подлежащего другой юрисдикции, не так просто вызвать на суд. А если бы кто-либо, относящийся к нему недружелюбно, захватил собственное имение Литвина, то, выплачивая судье за каждое возбуждение дела десятую часть его стоимости, он потратил бы на суды все свои сбережения. Значит, он был не очень зажиточный литовский боярин.

Если Михалон Литвин писал на латыни и на хорошей латыни, то он, возможно, имел университетское образование. Исключено, что кто-то переводил его труд на латынь, так как автор показал знание античных авторов (V, 24). Может быть, он получил юридическое образование, поскольку в его трактате много места занимают юридические рассуждения, сетования на недостатки правосудия в Литве, юридические нормы в Литовском статуте 1529 г., а также их сравнение с татарскими и московскими. Он знал и польское право, поскольку ссылался на достоинства Пиотрковского статута 1511 г. Он имел, пожалуй, личный опыт в имущественных процессах, поскольку подчеркнул их стоимость. Он обладал также довольно обширными историческими познаниями в области истории собственной страны. Он знал о Миндовге (он употребил русское написание — Mindavvg), то, что он принял не только крещение, но и корону (diadema), о которой глухо {101} сказано во всех литовских и русских летописях. Возможно, он прочел об этом у Меховского (1521)¹⁰⁾. Он имел достаточно сведений по истории Руси и Москвы, например знал предание о крещении в Корсуни, упоминал о свержении татарского ига Иваном III. Это могло бы свидетельствовать о том, что в Вильно у него была какая-то московская летопись. Он хорошо ориентировался в татарском мире, в его делениях на орды, знал историю Крыма и династии Гиреев. Он проявлял необычную для среднего христианина начитанность в священном писании, а именно в знании Старого завета, который несколько раз цитировал, что свойственно людям, проникнутым духом Реформации.

Возможно, ему довелось побывать в Германии, поскольку он дважды сообщил о соотношении литовского гроша и немецкого крейцера (IV, 19, 22). Пребывание в Германии объясняет одновременно и его реформаторские взгляды на дела католической церкви в Литве. Но, возможно, эти данные он получил от виленских купцов.

Из труда Михалона можно также сделать некоторые выводы о профессии автора. Скорее всего, это был человек, связанный с великокняжеским двором, так как он показал хорошее знание работы литовской канцелярии. Он утверждал, что если на его родине посылали кого-либо по господарской службе, то тот, хотя и не всегда заслуживал это, получал от казны деньги на дорогу, коней и подводы, хотя иногда возвращался, не выполнив дела. Более того, канцелярия выдает слишком много разрешений на подводы, хуже того, недавно от обязанности предоставления постоя освободили тех, которые с этой собственно целью получили имения при дорогах из Москвы, из Крыма и Турции (до Вильно). Михалон знал также, что некий московский священник тайно получал в королевской канцелярии копии договоров, распоряжений и материалы совещаний, которые посылал своему князю (IX, 32). Таких деталей не мог знать человек, не занятый в литовской канцелярии.

Михалон был знаком и с политической жизнью за границей, поскольку знал, что у ливонцев с Москвой вечный мир (в сущности — перемирие 1503 г.) и добрососедские отношения (IX, 32). Он обладал обширными знаниями о своей стране и о соседних землях, полученными из поездок, скорее всего не приватных, а по службе своего {102} господаря. Больше всего у него данных о Киеве, традиции и памятники которого он знал превосходно. Он посетил знаменитый Софийский собор и Киево-Печерскую лавру. Не раз он бывал в Мозыре, не раз видел весной на Припяти неслыханное изобилие рыбы (IX, 33-34). Он знал весь путь вдоль Днепра до его двенадцати рукавов, впадающих в Черное море (IX, 35), ознакомился со всем надднепровскими городами: Вязьмой, Дорогобужем, Смоленском, Дубровно, Оршей, Могилевом, Рогачевом, Быховом, Речицей, Любечем, Чернобылем, Киевом, Каневом, Черкассами, Дашовом и Очаковом (IX, 35). О лежащей в устье Днепра местности Видово он заметил, что она была местом ссылки Овидия (IX, 35). Он восхищался Днепром и его одиннадцатью порогами; к сожалению, он не привел названия ни одного из них, зато сообщил, что от последних литовских городов на Украине — Черкасс и Браславля — до Крыма шесть дней пути степями (I, 2).

Сам Крым, как описывает Михалон, равнинный, только на побережье есть горы и леса. Там издавна живут угнетаемые татарами греки. Здесь много соли, легко добываемой из соленой воды, так как она кристаллизуется летом от жары. Земля, раз вспаханная и проборонованная, дает всякое зерно и виноград. Скот даже зимой остается на пастбище под открытым небом и выгребает корм из-под снега (I, 2). Зимой в Крыму дует северный ветер, а реки покрываются льдом. Автор, следовательно, очень хорошо был знаком с Крымом. Наибольшую ценность, однако, имеет его описание жизни и татарских обычаев, как почерпнутое из его непосредственных наблюдений и добросовестное в своем изложении. В нем нет вымысла и фантазии, его суждения о татарах, может быть, слишком восторженно, но верно воспроизводят татарские реалии. Он знал ханский двор и гаремы Саип-Гирея, что могло бы указывать на то, что он был его официальным гостем. Об одном из этих гаремов сообщил, что он расположен в очень красивом месте и имеет прекрасный сад и парк, там хан принимает своих гостей за столом, уставленным дорогой посудой, сам, однако, ест из деревянной и глиняной (I, 10). Он посетил и Кафу, здесь в порту был на рынке невольников, увезенных из Литвы и Руси.

Михалон Литвин хорошо знал и Москву, так как сообщил об Иване III, что он украсил столицу каменным замком, а дворец — резными на манер Фидия камнями, {103} куполы же некоторых часовен позолотил. Его сын Василий увеличил столицу, а руками взятых в плен наемных литовских жолнеров поблизости от нее возвел село Налевки (III, 11)¹¹⁾. Он отметил, что при московском дворе пьют из больших золотых и серебряных кубков, или так называемых «соломенных», так как царь (речь, вероятно, идет об отце Ивана IV Грозного — Василии III), все, даже солому, продавал и покупал на это разные ценности (IX, 31). Эта деталь указывает, что автор знал царский дворец, а попасть туда мог только как официальный гость.

Знакомство с Польшей Михалона Литвина показывает его одно очень интересное наблюдение: так, говоря о древности и богатстве Корсуни, он упомянул, что именно из этого города происходят и двери гнезненского собора (1, 3). Откуда бы он мог знать об этом знаменитом памятнике искусства и как бы мог определить (хотя ошибочно) его происхождение, если бы не побывал в Гнезно.

Хорошее и глубокое знание соседних стран, прежде всего Крыма и Москвы, указывает на то, что Михалон Литвин должен был ездить туда официально. Его пребывание при ханском и московском дворе позволяет сделать вывод, что он выступал там как представитель своего господаря и государства.

Для установления личности автора особенно важным является время его пребывания в Крыму. Автор упоминает о зимнем наряде Крыма, а потом о заснеженных степях (IX, 36). Значит, он ездил в Крым зимой и находился там в зимнее время. Он говорил также о кристаллизующейся в соль воде, а это он мог наблюдать только летом. Он сообщил также, что в окрестностях Киева есть много назойливых, пьющих кровь оводов, а особенно много их появляется в начале июля (IX, 37). В Киеве собирается множество людей, особенно весной (IX, 36). Таким образом, в одну сторону он путешествовал зимой, в другую — ранним летом, а, поскольку видел Крым зимой, значит, возвращался оттуда, скорее всего, только тогда, когда спадала вода и дороги высыхали, т.е. в начале июля он должен был уже вернуться в Киев.

Труднее обстоит дело с определением года его пребывания в Крыму. Некоторое указание дает его информация, что Кафа, а также другие крымские города попали в турецкие руки около 70 лет тому назад (I, 3-4). Знал ли автор точную дату падения Кафы — 1475 г., неизвестно. {104} Можно, однако, допустить, что он был в Крыму несколькими годами раньше, чем писал свой труд (ок. 1550). Другое указание на время его пребывания в Крыму — это свидетельство того, что, когда он там был (ut me presente ibi), перекопский царь послал своего сына с половиной своего войска (всего 15 тыс. человек, но вооруженных по большей части слабо) на помощь Турции против Венгрии. Турецких походов времени Саип-Гирея, т.е. во времена пребывания Михалона в Крыму, было несколько. И. Ионинас указал на походы 1529,1532 и 1540—1541 гг. (последний поход имел место в 1541 г.). Он упустил из виду татарский поход на Венгрию 1538 г. и турецкий поход весной и летом 1543 г.

Теперь нужно рассмотреть список литовских послов в Крыму при Саип-Гирее, а затем установить, кто из них мог быть свидетелем участия татар в одном из этих походов? Тот, кто мог наблюдать выступление татарских войск на помощь туркам, должен быть принят во внимание как предполагаемый автор «De moribus».

Во времена Саип-Гирея, когда Литовское государство под угрозой частых татарских нападений на свои владения предприняло попытки примирения с беспокойным противником, в Крым было отправлено несколько посольств, которые возили хану в доказательство союза и дружбы упоминки стоимостью по 15 тыс. золотых ежегодно, если это было возможно с литовской стороны, но посольства направлялись не каждый год. Сохранились свидетельства о следующих посольствах¹²⁾: в 1534 г. послом был Оникей Горностай, в 1538—1539 г. — Михаил Тышкевич, в 1539 г. — Воина Оранский, в 1540 г. — Оникей Горностай, в 1542 г. — Константин Ратомский¹³⁾ и в 1542—1543 гг. — Венцлав Миколаевич.

Таким образом, только два посольства по времени совпадают с известными татарскими походами в направлении Венгрии: летом 1538 г. татары напали на Молдавию, и этот поход мог наблюдать Михаил Тышкевич. В 1543 г. король Сигизмунд в Кракове в начале июня знал, что «царь Перекопский на сей стороне Днепра с великими людьми наготову стоит»¹⁴⁾. Присутствие царя в этом походе сомнительно, так как Саип-Гирей поручил его проведение сыновьям, но свидетелем этого похода мог быть пан Венцлав Миколаевич. Следующий турецко-татарский поход на Венгрию имел место позднее, в 1549 г. {105}

Какой из двух указанных послов — свидетелей татарского похода в направлении Венгрии — соответствует чертам личности автора «De moribus» — Михаил Тышкевич или Венцлав Миколаевич?

Поскольку католичество автора «De moribus» трудно опровергнуть, а все, кроме одного-единственного Венцлава Миколаевича, литовские послы в Крыму были православными, ответ на поставленный вопрос оказывается неожиданно простым: как предполагаемый автор трактата «De moribus Tartarorum, Lituanorum et Moschorum» может быть принят во внимание только Венцлав Миколаевич. Теперь, однако, предстоит провести дальнейшие исследования, которые могли бы сделать эту гипотезу еще более правдоподобной.

Основной задачей является выяснение того, соответствовали ли черты личности пана Венцлава Миколаевича чертам автора «De moribus».

Для этого следует рассмотреть биографические данные Венцлава Миколаевича.

Венцлав Миколаевич известен как писарь (секретарь) литовской канцелярии сначала (согласно А. Бонецкому) при Сигизмунде Старом в 1535—1542 гг., а потом при Сигизмунде Августе в 1547—1556 гг. В эти последние годы он, как утверждал А. Бонецкий, был скирстомонским и росиенским старостой.

В 1555 г. вместе с Збаражским и Шимковичем Венцлав Миколаевич был с посольством в Москве. Он был женат на Дороте, дочери Мартина Белевича. В 1540 г. судился с ее братом Юрием¹⁵⁾.

Эти скупые сведения Бонецкого можно кое в чем дополнить и расширить. Впервые имя Венцлава названо в 1522 г. в завещании Войтеха Насиловского, а также в актах виленского капитулы, где он назван как свидетель Вацлав из Майшагялы, писарь (notariusz)¹⁶⁾. Однако Венцлав находился в Литве еще раньше. Так, в 1529 г. он сообщал, что участвовал в судебном деле еще времен Миколая Радзивилла¹⁷⁾, т.е. до 1522 г. В привилее 1526 г. Ольбрахта Гаштольда для костела в Даугелишках выступает секретарь Венцлав Миколаевич¹⁸⁾. Эта запись свидетельствует как о его боярском происхождении (nobilis), так и о его профессии — был секретарем апостольской креации. Возможно, с начала своей секретарской деятельности он был на службе одного из самых могущественных {106} литовских панов Ольбрахта Гаштольда, в то время уже первого сановника в литовском государстве — виленского воеводы и литовского канцлера (с 1522 г.). В 1529 г. он временно стал земским бельским писарем вместо Станислава Вирбовского, обвиненного в том, что, уехав в Мазовию, он не выполняет обязательств, что он не происходит из Великого княжества Литовского и не имеет тут имения.

В следующем году король вернул писарство Вирбовскому, который представил оправдывающие его отсутствие причины — выезд по делам королевской службы. В этом не очень приятном для Венцлава деле (предпринятом, вероятно, через его покровителя Гаштольда, упорно боровшегося против жителей Короны на Литве) заслуживают внимания мотивы его назначения на эту должность. Он получил его за свои знания, как отмечал король в своем привилее¹⁹⁾. Венцлав вернулся на службу к Гаштольду, ибо выступает как писарь этого магната и позднее, в 1531 г. Благодаря ему он сделал и дальнейшую карьеру, попал самое позднее в 1534 г. в великокняжескую канцелярию²⁰⁾. Гаштольд как канцлер легко мог поместить в канцелярию своего человека. В должности секретаря в латинском отделе канцелярии Венцлав Миколаевич оставался без перерыва до своей смерти.

Пользуясь доверием своего начальника, руководителя внешней политики Литвы Гаштольда, в декабре 1536 г. вместе с полоцким воеводой Яном Глебовичем с витебским воеводой Матвеи Яновичем он выехал с посольством в Москву как один из трех послов²¹⁾. Это посольство прибыло в Москву 12 января 1537 г., а два дня спустя было принято малолетним государем Иваном IV и его боярами²²⁾. Венцлав после окончания долгих и острых переговоров между посольством и московскими боярами контролировал составление перемирной литовской «грамоты». Под его наблюдением «королеву грамоту писал Угрим, подьячей королев»²³⁾.

Характерно что два сообщения Михалона Литвина, касающиеся московских дел, соответствуют московскому опыту Венцлава Миколаевича. Говоря об отношениях Литвы с Москвой, Михалон в одном месте делает выпад в адрес царя Ивана IV, явно обращаясь к литовско-московским переговорам 1537 г. Московские бояре тогда в заключение согласились с тем, чтобы Литва сохранила {107} только что отбитый Гомель, но решительно протестовали против литовских притязаний: «Которые новые городки поставлены, поставил, — говорили литовцы, — государь ваш на нашего господаря землях. От Полоцка и от Витебска, Заволочье, Себеж и Велиж и те городки велел разорити, чтоб их не было»²⁴⁾. Твердо отклоняя литовские требования, московские бояре заявили, что их государь «Велиж поставил на своей земле». В ходе дальнейших переговоров литовцы настаивали уже только на разрушении Себежа и Заболочья, молчаливо признав правоту москвичей в вопросе о Велиже²⁵⁾.

Таким образом, известие Михалона Литвина о сооружении московской стороной Себежа, Заволочья и Велижа на литовской территории точно соответствует начальной позиции литовских послов в Москве по этому вопросу. Это весьма характерная деталь и собственно коронное доказательство того, что известия Михалона Литвина по этому вопросу могли быть сообщены только членом литовского посольства в Москву в 1536 г. Это указывает на Венцлава Миколаевича, поскольку именно он мог записать именно такое, а не иное сообщение о ходе переговоров. Велиж не был больше предметом споров, а кто же другой мог через несколько лет знать о такой детали переговоров?

Михалон Литвин сказал, что при московском дворе пьют из больших золотых и серебряных кубков. Он давал этим понять, что был свидетелем или участником этого. Правда, литовское посольство 1536 г. не было приглашено к монаршему столу, поскольку великий московский князь «еще себе столом не едал» по малолетству. Однако 16 февраля, когда обе стороны «грамот не дописали, ели на дворе дьяки с Венцславом» так же, как и на следующий день²⁶⁾. Вместе с тем после утверждения перемирия Иван IV «целовал крест», а потом «подавал им (литовским послам. — Е.О.) князь великий вина фряжские и меды вишневые и малиновые в ковшах и в чарах в золотых и дворяном королевым также подавал из своих рук»²⁷⁾. И в этом пункте данные Михалона Литвина совпадают с личным опытом Венцлава Миколаевича. Это является сильным доказательством в пользу его авторства трактата «De moribus».

Посольство, в котором он участвовал, после заключения перемирия на 5 лет выехало из Москвы 20 февраля {108} 1537 г. Венцлав Миколаевич во время своей миссии, следовательно, имел время присмотреться и к самой столице московского государства, и к ее жителям.

О посольстве Венцлава Миколаевича в Крым говорит лист Сигизмунда I к Саип-Гирею от 30.XI.1542 г. Король доносил в нем хану: «...иж мы вжо одного посла нашого великого, секретаря нашего, державцу Медницкого, пана Венцлава Миколаевича с тыми упоминкам до тебе, брата нашого отправили и послали». Но посол с дороги сообщал королю, что «...иж он жадным обычаем к тему року, яко ест в докончанию описано», добраться до Крыма не сможет из-за плохой дороги и «для великих вод». Король писал далее хану, что, когда посол прибудет с упоминками в Киев, даст об этом знать хану. Тогда хан, «для небезпечности напротивку оных впоминков, абы ся в поли которое шкоды от неких людей не стало», вышлет своих людей «до Черкас на стречу»²⁸⁾. Посол сообщал королю о своей дороге, трудной и тягостной, еще перед Киевом, куда мог прибыть самое раннее в ноябре 1542 г. Таким образом, он мог находиться в Крыму в конце 1542 г. или в начале 1543 г., что полностью соответствует информации Михалона Литвина, поскольку он видел заснеженные степи и Крым в зимнем наряде. В Крыму Михалон Литвин был до весны и начала лета, так как где-то в первых днях июля ему докучали кровососущие оводы. В любом случае это совпадает со временем возвращения Венцлава Миколаевича на родину, так как уже 28 августа 1543 г. в Неполомицах под Краковом королевский документ подписывал: «Вецлав секретарь (это по-русски. — E.О.) subscripsit»²⁹⁾, а до июля королевские письма визировал «Михайло писар». О передвижении же татарских войск король писал из Кракова 4 июля 1543 г.³⁰⁾ Таким образом, Венцлав Миколаевич мог быть свидетелем этого похода в Крыму в конце весны, перед своим возвращением.

В 1554 г. в Люблине прибывшее московское посольство встречали «от короля Остафей Волович да писар Венслав». После переговоров московский дьяк Идук «с писаром с королевым с Венцлавом грамоту написали с списка».

В конце люблинских переговоров еще раз выступили «Остафей да писар Венслав», которые держали опечатанную «грамоту перемирную».^30а {109}

Как опытный дипломат пан Венцлав Миколаевич во второй раз был послом в Москву в 1555—1556 гг.³¹⁾ Послы вручали тогда «от себя» упоминки Ивану IV, при этом «от писаря от Венслава поминки 100 золотых черленых 2 коня»³²⁾.

Последнее упоминание о нем приходится на 1559 г., когда он упомянут при перечне свидетелей в привилее Виленского епископа Валериана Протасевича для алтаря Св. Креста виленской кафедры.³³⁾

Пан Венцлав Миколаевич, таким образом, происходил из Майшиогалы, где у него было имение. В 1528 г. он как «Венцлав Миколаевич» выступает в списке литовского войска среди «бояр мойшакгольских», выставляя на военную службу одного коня.³⁴⁾ Значит, его имение было небольших размеров и не могло насчитывать больше нескольких домов.

Может быть, он ставил этого коня с только что пожалованных ему владений. До 1528 г. он получил от короля две пустые земли, называемые Тричишки и Мончушишки в майшиогальском повете. Впоследствии Гаштольд дал ему «до воли» господарской бывшие владения доктора Томаша Бредиша. Королевский привилей, подтверждающий передачу этих владений ему, а также «его жоне и их детем» «вечно и на веки непорушно» он получил 10 июля 1528 г.³⁵⁾ Это было небольшое имение, стоимостью 300 червоных золотых.³⁶⁾

В Литовской метрике сохранилось подтверждение майшиогальскому боярину Венцлаву Миколаевичу на куплю имения в Гедетанех от 10 октября 1529 г.³⁷⁾

Всего он потратил на эти угодья 142,5 коп грошей. Около 1529 г. пан Венцлав Миколаевич увеличил свои владения на 14-15 служб. Всего ему принадлежало в 1528 г. по крайней мере 18 подданных и несколько невольных. Стоимость его состояния равнялась: 142,5 коп грошей плюс 300 червонных золотых, всего — более 262 коп грошей. Он, однако, на этом не остановился. Будучи уже господарским секретарем, в 1537 г. «бил чолом» королю об увеличении своих владений³⁸⁾. Позднее, при Сигизмунде Августе, он добился более прибыльных (согласно данным Бопецкого) постов — наместника в господарских владениях в Скирстомони и в Росиенах в Жемайтии. Как литовец он был, очевидно, католиком, что подтверждает московская Никоновская летопись, {110} которая определила состав посольства однозначно: «все Римьского закона»³⁹⁾.

Возникает вопрос, где Венцлав получил образование и изучил латынь, благодаря которой стал писарем, а потом и латинским секретарем великокняжеской канцелярии? Напрасно бы его стали искать в Album Studiosorum Краковского университета. Но Acta Rectoralia этого учебного заведения отметили под 1506 г. студента: «Venceslaus Lithuanus»⁴⁰⁾. Дело в том, что это же имя носили еще два других человека, жившие в Литве одновременно с Венцлавом Миколаевичем, которые тоже имели университетское образование: Вацлав (или Венцлав) Чирка из Волковыйска, доктор права, виленский каноник в 1524—1546 гг., а также Вацлав Вежбицкий, плебан в Гродно около 1524 г., великокняжеский секретарь в 1533 г., жемайтийский епископ в 1534—1555 гг. Если, однако, принять во внимание, что Чирка учился в 1515 г. в Италии, где, вероятно, и получил докторскую степень, то Вежбицкий был, согласно данным В. Виюка-Кояловича «nationale Lithuanus, gente Polonus»⁴¹⁾ (т.e., вероятно, поляком из принадлежащего Литве Подляшья). Единственным литовцем, названным в актах краковского университета в первой половине XVI в., был бы Венцлав Миколаевич. Кроме этого упоминания, нет никаких других данных об обучении в Кракове Венцлава Литвина.

Венцлава Миколаевича, по всей вероятности, уже не было в живых в 1561 г., когда наместником в Скирстомони и Росиенах был Матей Веткович⁴²⁾, скорее всего, после умершего Миколаевича.

Что же получается из сопоставления черт личности Михалона Литвина с биографией пана Венцлава Миколаевича из Майшагялы?

Вот сравнение черт личности Михалона Литвина с чертами Михаила Тышкевича и Венцлава Миколаевича.

Как Михалон Литвин, так и Венцлав Миколаевич из Майшагялы (почти из центра собственно Литвы) были по национальности литовцы католического вероисповедания, по происхождению — бояре, имели университетское образование и знали латынь.

Оба непосредственно знали как Крым, так и Москву, оба были связаны профессиональной работой с литовской канцелярией. Знание же литовского языка Венцлавом Миколаевичем не подлежит сомнению. Оба знали литовское право, сам же Миколаевич судился лично. Пребывание пана Венцлава в Крыму в качестве посла совпадает по времени с описанным Михалоном Литвином выступлением татарских войск в поход в сторону Венгрии. Наконец, оба выступают как не очень зажиточные люди. Словом, черты личности Михалона Литвина совпадают с чертами личности пана Венцлава Миколаевича из Майшагялы до такой степени, что между ними следует поставить знак тождества⁴³⁾.

Труд Михалона Литвина нес острую критику в адрес собственных соотечественников. Главными недостатками литовцев Венцлав Миколаевич считал излишества, пьянство, воровство, разбой и убийство. Правосудие, утверждал он, разъедено коррупцией и бессилием, высокие судебные пошлины делают невозможным для пострадавшего, не имеющего достаточных средств, осуществление правосудия, пьяные судьи выносят приговоры, как хотят, а свидетели, которые не должны присягать, обычно лгут. В Литве сохраняется неволя людей, имеющих ту же национальность и веру.

Несправедливы налоги, так как их взимают с головы, тогда как следовало бы перемерить дворы и поля, чтобы каждый платил в зависимости от количества облагаемой земли. У женщин очень большая свобода нравов {112} и даже одежды. Неумелой и жадной оказывается государственная администрация, один человек может иметь и десять должностей с ущербом для других, замки приходят в негодность, страна становится открытой для неприятеля. Нравы клира возмутительны, жаждущие ксендзы пируют, имеют наложниц, забрасывают божью службу. В духовное сословие они вступают незрелыми, желая получить богатые дворы и несколько приходов одновременно, не живут при костеле, храмы сдают в аренду. Поэтому-то и вера паствы не сильна, любовь к богу слабеет и пропадает.

Программу исправления одновременно нравов и литовского строя Михалон Литвин изложил во фрагменте, опущенном И. Грассером. Из труда можно, однако, заключить, что, по мнению Михалона, прочной основой сильного литовского государства должны стать: трудолюбие, бережливость, воздержанность, мужество и отвага. Этими достоинствами молодежь могла бы овладеть в школе в то время, как в Литве нет «гимназии» или средних школ⁴⁴⁾.

Венцлав Миколаевич в своем трактате затронул жизненно важные для литовского общества вопросы государственного значения. Возникает вопрос, не отражали ли его мысли в какой-то степени взгляды более широкого круга литовской шляхты и даже правящей среды, словом, имели ли какое-нибудь практическое значение? Исследователи обошли этот вопрос молчанием.

С.Ф. Сокол, который специально занимался общественно-политическими взглядами Михалона Литвина, обратил внимание на то, что осужденная Михалоном неволя в Литве была ограничена II Литовским статутом 1566 г. и уничтожена, за исключением неволи военнопленных, III Статутом 1588 г.⁴⁵⁾ Было ли это под влиянием идеи Михалона, выяснить, пожалуй, не удастся, во всяком случае, промежуток в несколько лет между написанием трактата, вероятно, на Литве более широко в рукописи неизвестного, и появление II Статута требует определенной осторожности в выводах.

Предметом острой критики Михалона Литвина было непригодное и дорогое судопроизводство. Он обратил внимание на то, что в Литве существуют только два суда, а именно воеводские (трокский и виленский), до которых нужно было добираться иногда 50 миль (IV, {113} 22) и которые перегружены были множеством дел. Этот вопрос стал предметом обсуждения литовского сейма в 1544 и 1547 гг.

Тогда от короля безуспешно добивались, чтобы в соответствии со статутом 1529 г. были созданы поветовые суды⁴⁶⁾. Этот вопрос был вновь поставлен на виленском сейме 1551 г. Тогда у короля просили, «абы в кождом повете был судья и писар присяжный», на что господарь выразил согласие, постановив, чтобы судьи в поветах судили четыре раза в год, а воеводы два раза в год рассматривали апелляции, нужно было также в поветах учредить присяжных писарей⁴⁷⁾.

Михалон Литвин жаловался на высокие судебные сборы (IV, 14). Этот вопрос был поднят сеймом 1551 г., который просил короля «о пересуд и о вины, абы были от того вызволены». Король частично согласился на эту просьбу⁴⁸⁾.

На сейме 1551 г. король выполнил и другое требование, выраженное Михалоном Литвином и шляхтой, которая домогалась, чтобы за убийство наказывали «iuxta legem divinum», как хотел Михалон Литвин (IV, 19) — согласно божьим законам⁴⁹⁾.

Литовской шляхте, на которую начала влиять Реформация, стремящаяся и к ограничению церковных богатств, был близок также другой вопрос, поднятый Михалоном Литвином. Он справедливо критиковал держание ксендзами нескольких костелов одновременно (X, 41). И вот на сейме 1551 г. было потребовано, хотя и тщетно, «абы каждая парсуна стану духовнего, так Рымского, яко и Греческого закону, двох або трех костелов, то есть хлебов духовных, не держали»⁵⁰⁾.

Сходство требований Михалона Литвина с устремлениями литовской шляхты несомненно, но невозможно решить, сыграли ли здесь взгляды Венцлава Миколаевича инспирирующую роль в начинании шляхты или же представляли только отражение стремлений этой общественной прослойки. Ясно одно: добиваясь уничтожения неволи, поднимая вопрос об ограничении власти и доходов панов, которые имели по десять должностей, в то время, как другие шляхтичи были отстранены от управления (IX, 31), Венцлав Миколаевич как выразитель идеологии шляхетской демократии в Литве шел в своих реформаторских концепциях дальше, чем широкие круги {114} политически сложившейся шляхты, которая таких требований публично еще не ставила.

Теперь Венцлав Миколаевич из Майшиогалы (ок. 1490 — 1560) в качестве автора трактата «De moribus Tartarorum, Lituanorum et Moschorum» (ок. 1550) представляется как выдающаяся по своему умственному кругозору фигура⁵¹⁾. Он был одним из наиболее просвещенных людей своей эпохи в Литве, одним из первых гуманистов, с широким кругозором и прогрессивными общественно-политическими взглядами. При этом он был литовским патриотом, желавшим исправления строя своей родины, возвращения ей могущества, для чего, по его мнению, был один путь — исправление пришедших в упадок нравов.

^* Перевод статьи сделан И.П. Старостиной.

¹⁾ Michalonis Lituani. De moribus Tartarorum, Lituanorum et Moschorum fragmina X multiplici historia referta. Nunc primum per I. Jac. Grasserum, С. P. ex manuscripto authentice adite. Basilieae apud Conradum Waldkirchium, MDCXV, p. 1-41 (ссылки на текст трактата даются в скобках в тексте статьи). Факсимиле первого издания и литовский перевод И. Ионинаса см.: Mykolas Lietuvis. Apie totorių, lietuvių ir maskvenų papročius. Vilnius, 1966. Есть два русских перевода труда Михалона. — С. Шестакова: Архив историко-юридических сведений, относящихся к России. М., 1854. Кн. 2; а также К. Мельника: Мемуары, относящиеся к истории южной Руси. Киев, 1890, вып. 1, с. 3-58. Польского перевода нет.

²⁾ Подробнее об этом см.: Mykolas Lietuvis. Apie totorių, lietuvių ir maskvenų papročius, s. 124-133.

³⁾ Лаппо И.И. Литовский статут 1588 г. Каунас, 1936, т. I, ч. 2, с. 333, примеч.

⁴⁾ См., например: Lietuvių literatures istorija. Vilnius, 1957, т. 1, s. 83-88; Trumpa V. Mykolas Lietuvis. — Lietuvių Enciklopedija. Boston, 1959, t. XVIII, s. 439-440; Mažoji Lietuviškoji Tarybine Enciklopedija. Vilnius, 1968, t. II, s. 590-591.

⁵⁾ См. об этом листы короля Сигизмунда от 30 июля и 20 октября 1538 г.: Archiwum Sanguszków (Lwów), 1890, t. IV, s. 152, 165; Demel J. Historia Rumunii. Wrocław, 1970, s. 147.

⁶⁾ Jurginis I. Renesansas ir humanizmas Lietuvoje. Vilnius, 1965, s. 129; Idem. Istorija ir poezija. Vilnius, 1969, s. 45-46, 57.

⁷⁾ Pergale (Vilnius), 1966, № 2, s. 171.

⁸⁾ Сокол С.Ф. Социологическая и политическая мысль в Белоруссии во II половине XVI в. Минск: Наука и техника, 1974, с. 35-63; Он же. Идеи гуманизма в мировоззрении Михайло Тышкевича. — В кн.: Проблемы общественных наук. Минск, 1970; а также: Александрович И. Михайла Тышкевич. — Полымя (Минск), 1968, № 4.

⁹⁾ Автор собрал такие основные понятия, как аеr, sol, mensis, dies, noctia, deus, vir; основные местоимения: tuus, meus, suus; названия {115} частей тела: okulus, auris, nasus, dentes; названия некоторых растений: linum, canapum, avena; животных: pecus, ovis, основные числительные, глаголы в повелительном наклонении, причастия. Весь этот небольшой латинско-литовский продуманно составленный словарь свидетельствует о прекрасном знании автором литовского языка, его языковом чутье и его интересах. Наличие терминологии, связанной с земледелием и хозяйством, показывает, что автор словаря был не простым любителем латыни на уровне среднего студента, он старательно подбирал отдельные выражения, согласно определенной концепции, соответствующей его хозяйственным интересам. Отсюда такие выражения, как: ansa, corbis, abis, rota, jugum, pondus, culeus.

¹⁰⁾ См.: Matthias de Miechow. Chronica Polonorum. Kraków, 1521, lib. 3, cap. 52, p. CLXI. Автор употребляет, однако, название не diadema, a korona.

¹¹⁾ Сообщение Михалона Литвина о Налевках использовал С.М. Соловьев без ссылки на источник, но автору было известно издание Калачова. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М.: Соцэкгиз, 1960, кн. 8, с. 377.

¹²⁾ Данные об этих посольствах см.: Kolankowski L. Zygmunt August wielki książe litewski do roku 1548. Lwów, 1913, s. 123, 128, 136, 184. См. также: Любавский M.К. Литовско-русский сейм. М. 1900.

¹³⁾ Ратомского (имя установлено на основе сведений Бонецкого) ждал в Крыму фатальный случай: Саип-Гирей приказал его арестовать и держать под стражей, а слуг поймать и посадить в тюрьму. См.: РИБ. Юрьев, 1914, т. XXX, стб. 8283. О Горностае, Оранском и Ратомском см.: Boniecki A. Poczet rodów w Wielkim Księstwie Litewskim w XV i XVI wieku. Warszawa, 1887, s. 86, 222, 281-282.

¹⁴⁾ Archiwum Sanguszków, t. IV, s. 352.

¹⁵⁾ Boniecki A. Poczet rodow..., s. 363.

¹⁶⁾ Biblioteka Czartoryiskich, sign. 3516; AGAD, sign. 197, k. 687, 24. VII 1522.

¹⁷⁾ Литовская метрика, кн. XIX, AGAD, sygn. 200, k. 63.

¹⁸⁾ Privilegiae seu fundationes ecclesiarum dioecesiae Vilnensis, kopiariusz z XVII w. Biblioteka Czartoryskich, sign. 1777, k. 397.

¹⁹⁾ Литовская метрика, кн. XVI, AGAD, sygn. 198, k. 594-595; возвращение писарства Вирбовскому произошло 6 IV. 1530 (Там же).

²⁰⁾ Acta Tomiciana, Kraków, t. XVI, s. 284.

²¹⁾ Сб. РИО. СПб., 1887, т. 59, с. 62—108. Литовское посольство насчитывало всего «литви 415 человек, а лошадей с ними 611» (там же, с. 64).

²²⁾ Сб. РИО, т. 59, с. 65.

²³⁾ Там же, с. 105.

²⁴⁾ Там же, с. 82.

²⁵⁾ Там же, с. 85.

²⁶⁾ Там же, с. 66, 67, 105.

²⁷⁾ Там же, с. 107.

²⁸⁾ РИБ, т. 30, стб. 88.

²⁹⁾ Archiwum Sanguszków, t. IV, s. 364.

³⁰⁾ Ibid. s. 352.

^30а Сб. РИО, т. 59, с. 441, 442. {116}

³¹⁾ ПСРЛ. СПб., 1904, т. XIII, с. 263. Московские отчеты об этом посольстве см.: Сб. РИО, т. 59, с. 485-516. 7.11.1556, во время утверждения перемирия Венцлав читал перед царем «Королево слово» (там же, с. 510).

³²⁾ Сб. РИО, т. 59, с. 491.

³³⁾ Kurczewski J. Kościół zamkowy czyli Katedra wileńska. Wilno, 1910, t. II, s. 64.

³⁴⁾ РИБ, T. 33, стб. 49.

³⁵⁾ Литовская метрика, кн. XV, AGAD, sygn. 197, k. 632-633. Потомство Венцлава Николаевича сейчас установить трудно. Возможно, его сыном был Шчесный Венцлавович, который в 1565 г. ставил коня с вотчины в Рудоминском повете (где находились Волкогуян). РИБ, т. 33, стб. 278.

³⁶⁾ Литовская метрика, кн. XII, AGAD, sygn. 196, к. 108-109.

³⁷⁾ Литовская метрика, кн. XII, AGAD, sygn. 198, к. 527-529. О ценах на землю и службе см.: Статус Великого княжества Литовского 1529. Минск, 1960, с. 109, ст. 20; РИБ, т. 33, стб. 554.

³⁸⁾ Любавский М. К. Литовско-русский сейм, с. 5, 436, прим. 24.

³⁹⁾ ПСРЛ, т. XIII, с. 116. Аналогичные сведения в московском дневнике переговоров о перемирии: Сб. РИО, т. 59, с. 64.

⁴⁰⁾ Acta Rectoralia Almae Uniwersitatis Studii Cracoviensis ab anno 1469. Kraków, 1893. T. I, № 2072.

⁴¹⁾ О Чирке и Вержбицком см.: Ochmański I. Biskupstwo wileńskie w sredniowieczu. Poznań, 1972, s. 41-42, 46; Fijałek J. Uchrześcija-nienie Litwy przez Polskę. — In: Polska i Litwa w dziejowym stosunku. Kraków, 1914, s. 273, 294, 240.

⁴²⁾ Istorijos archyvas. Kaunas, 1934, kol. 565, 665.

⁴³⁾ Barycz H. Dzieje nauki w Polsce w epoce Odrodzenia. Warszawa, 1957.

⁴⁴⁾ О такой школе — «о создании коллегии в Вильно или в Ковно» — ходатайствовала литовская шляхта на сейме 1568 г. См.: Ochmański 1. Historia Litwy. Wrocław, 1967, s. 119.

⁴⁵⁾ Сокол С. Ф. Социологическая и политическая мысль, с. 51.

⁴⁶⁾ РИБ, т. 30, стб. 127, 144.

⁴⁷⁾ Там же, стб. 184-185, ст. 2.

⁴⁸⁾ Там же, стб. 188-189.

⁴⁹⁾ Там же.

⁵⁰⁾ Там же, стб. 176, ст. 19.

⁵¹⁾ Венцлав Николаевич в определенной степени недоброжелательно относился к высокому правовому положению женщин, определенному Статутом 1529 г., считая, что у них слишком много свободы, которой они злоупотребляют, что в сущности у них мужские права, они даже управляют, занимают уряды, владеют волостями, городами, дворами (VII, 27-28).