Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

В.Г. Васильевский.
Византия и печенеги (1048—1094).
Приложения.

Первое издание: Журнал Министерства Народного Просвещения,
Часть 164 (1872 г.), Отд. II, стр. 116-165 и 243-332.
/116/ — начало страницы 1-го издания (с точностью до половины строки).

Оцифровано по изданию:
Труды В. Г. Васильевского. Том I. СПб., 1908 г.
[2] — начало страницы.

Постраничная нумерация сносок заменена сквозной.
OCR Сергей Трофимов, сканы предоставил Bewerr.

I. О Куманском (Половецком) словаре.

II. Русские на Дунае в XI веке.

III. Феофилакт Болгарский и его сочинения.

IV. О послании императора Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому.

V. Об испытании воли Божией двумя жребиями.

I. О Куманском (Половецком) словаре.

Куманский словарь обнародован был Клапротом,¹⁾ который следующим образом объяснял его происхождение (см. Memoires relatifs a l'Asie, par M. J. Klaproth, III, 113 и след. Третий том вышел в 1822 году):

«Куманы или Половцы занимали в X веке страны на севере Черного моря и Меотийского озера, и простирались от Волги до устья Дуная. Едризи и другие географы арабские называют их землю Ал-Камания. Куманы принадлежали к той же турецкой расе, как Узы и Печенеги, потому что, по свидетельству Анны Комниной, они говорили одним языком с последними, и этот язык был турецким наречием, как мы узнаем от Рюисбрека (Рубруквиса), посетившего их страну в 1253 году. Рюисбрек выражается таким образом в восьмой главе: «У Уйгуров находим мы происхождение и источник языка турецкого и куманского».

«Куманы и Печенеги составляли народ, называемый Кипчак или Капчак. Рюисбрек говорит, что первые давали себе имя Capchat; в другом месте он называет их Coman-Capchat.... После поражения Кипчака Монголами (в 1237 году), [119] часть Куманов переселилась в Венгрию, а другая осталась в старом отечестве, между Доном и Волгой, и /297/ нечувствительно смешалась с Ногаями, которые, подобно им, были турецкого происхождения....

«В эпоху монгольского владычества миссионеры, посылаемые в Татарию для обращения народов этой обширной страны, совершали свой путь обыкновенно чрез прежнюю Куманскую землю — на севере Черного моря. Турецкий диалект, которым говорили Куманы, давал им возможность быть понятными во всей средней Азии до гор Алтайских, где начинались жилища монгольских колен. Итак, кажется, что эти монахи знакомились с куманским наречием прежде, чем пуститься в длинное и тяжелое путешествие.

«Генуэзцы, утвердившиеся в Крыму,²⁾ также находились в прямых сношениях с Куманами; они имели, поэтому, особый интерес изучать то наречие, знание которого облегчало торговое знакомство с самыми отдаленными странами Азии. Нужно, следовательно, предполагать, что значительное число европейцев, и в особенности Итальянцев, занимались в XIII и XIV веке изучением куманского языка.

«Пробегая, несколько лет тому назад, биографию Петрарки, написанную Томазини и озаглавленную «Petrarka redivivus» (напечатана в Падуе, в 1650 году), я нашел в ней указание, что в числе манускриптов, завещанных этим знаменитым поэтом Венецианской республике, находился: Alphabetum persicum comanicum et latinum, написанный в 1303 году».

Когда Клапрот получил из Венецианской библиотеки копию этой рукописи, то оказалось, что она заключает в себе целый словарь в 2500 слов. Словарь написан тремя колоннами: первая заключает латинское слово, вторая — персидское, и третья — куманское. На первых 58 страницах идут существительные и прилагательные в порядке латинского алфавита, последние отчасти со своим склонением. Дальнейшие страницы, [120] до конца, содержат слова, расположенные по семействам, по порядку материй. Нужно предполагать, что словарь составлен не монахом, а купцом, потому что здесь с особенным вниманием собраны названия различных тканей и товаров, которые отправлялись в Татарию в эпоху господства Генуэзцев на Черном море. Сравнение куманских грамматических форм и словаря с османским турецким и отчасти восточным турецким наречиями мы берем у Рёслера (Romanische Studien, S. 353 и след.). В конце мы присоединяем несколько слов, не приведенных Рёслером, но любопытных по отношению к русскому языку. Мы не думаем предполагать, чтоб эти слова были взяты Русскими именно от Половцев; напротив, слово изба скорее Половцами заимствовано от Русских; но мы поместили эти слова как интересные.

/298/ Местоимения личные:

Местоимения притяжательные:

Местоимения указательные:

Рёслер, думаем, совершенно основательно утверждает, что при таком сходстве грамматических форм и словаря не /299/ может быть никакого сомнения в ближайшем родстве куманского языка с другими турецкими, и что все различие есть различие только диалектическое.

II. Русские на Дунае в XI веке.

Свидетельства начальной русской летописи о древности жительства Русских на Дунае известны. <П. С. Р. Л. I, 4 сл.:> Кий, после основания Киева, опять «приде к Дунаеви, взлюби место и сруби градок мал, хотяше сести с родом своим, и не даша [123] ему ту близь живущие; еже и доныне наричють Дунайци городище Киевець.... Улучи, Тиверьци седяху по Днестру, приседяху к Дунаеви». С другой стороны под 898-м годом <П. С. Р. Л. I, 10 сл.>: «Идоша Угри мимо Киев горою, ...устремишася через горы великия, и почаша воевати на жиущая ту Волхи и Словени. Седяху бо ту преже Словени, и Волхве прияша землю Словеньску; посем же Угри прогнаша Волхи». Список русских городов, сохранившийся при Воскресенской летописи (П. С.Р.Л. VII, 240), гласит следующее: «А се имена градом всем Русскым, далним и ближним: На Дунае Видицов о седми стень каменных, Мдин (Бдынь, Виддин), об ону страну Дуная Трънов, ту лежит Святая Пятница; а по Дунаю: Дрествин, Дичие, Килиа (Киевец?), на устье Дуная Новое Село, Аколятря, на море Карна, Каварна. А на сей стране Дуная: на усть Днестра над морем Белгород, Черн, Аскый Торг, на Пруте реце Романов Торг, на Молдове Немечь, в горах Корочюнов Камень, Сочава, Сереть, Баня, Нечюн, Коломыя, Городок на Черемоше, на Днестре Хотен, а то Болгарьскый и Волосский городок».

Приводим в объяснение этих мест слова одного русского ученого:

«Теперь я убедился вполне, неопровержимыми доказательствами, что русская стихия простиралась на юго-запад ...вплоть до Дуная, задолго до вторжения Мадьяров в Паннонию; что Мадьяры не привели сюда с собою Руссов, а нашли их здесь, осилили, расположились жить и господствовать меж их, и таким образом разорвали то непосредственное соседство, в котором Руссы, по свидетельству и наших отечественных, и чужих преданий, находились некогда с Сербами, Хорватами и Славяно-Чехами. Доказательства, на коих основалось мое переубеждение, суть: исторические, этнографические, топографические и даже лингвистические. На сей раз упомяну об одном, у нас едва ли известном факте, но которого важность чрезвычайна: в Трансильвании, в сокровеннейших ущельях Карпата, при истоке Ольты, между Румынами, Мадьяро-Секлерами и Саксами, находятся деревни, которые по сие время называются «русскими», жители которых, на памяти ныне живущего поколения, [124] говорили между собою «по-русски», то есть, карпато-русским, или, что то же, малороссийским языком! Никто не знает и не помнит, каким образом и когда образовались здесь эти оазисы: они очевидно отмыты от родного материка приливом Мадьяров и Немцев. Что можно сказать против этого живого, вопиющего свидетельства? Какой новый свет открылся мне, когда я, под моей путнической ногою, ощутил везде следы старой, самородной русской жизни, на этом забытом нами пространстве южнославянского мира! Начало нашей истории, происхождение /300/ и смысл нашей древней летописи, разлитие благодатных лучей христианства в нашем отечестве, путешествие к нам церковнославянского языка, имевшего столь существенное влияние на наше умственное и литературное образование: все эти пункты, более или менее загадочные, ...прояснились. Я понимаю теперь, как наш достопочтенный Нестор мог говорить ο расселении Славяно-Руссов на север с Дуная: это взял он не из преданий отдаленной древности, как думают обыкновенно, но из живого, наглядного познания при дунайской стороны, которая в его время, без сомнения, еще ощутительно трепетала чистой русской жизнью. Я понимаю даже сказку ο Кии, основателе Киева, которую многие из восторженнейших чтителей древнего летописца считают басней, вымышленной из патриотического хвастовства. Понимаю известный список «русских городов, дальних и ближних», сохранившийся при некоторых наших летописях: эту загадку сфинкса, которая до сих пор не находила еще счастливого Эдипа» и т. д. Надежнин «О путешествии по южнославянским землям» (Журн. Минист. Народного Просвещения ч. 34, 1842 г., Отд. II, стр. 103-105).

Мысли, с таким блеском, хотя и мимоходом, высказанные русским ученым, в настоящее время подтверждаются исследованиями немецкой науки. Рёслер в превосходном сочинении, вышедшем в прошедшем году (Robert Roesler, Romanische Studien, Leipzig 1871), доказывает, что древнейшее население как Молдавии, так и Трансильвании, было русское. Он пишет (стр. 321) следующее:

«Утверждать древнее жительство Русских (der Rutenen) в [125] Молдавии — это новость, которая не замедлит вызвать противоречие у раздражительных румынских литераторов этой страны. Но попытаемся свести вместе то, что говорит в пользу нашего взгляда.

«Народ, который носит теперь имя Рутенов, иногда Русинов и Малороссов, назывался, в начале нашего знакомства с ним, Славянами (Sclaveni) и обитал в соседстве с Антами. Я сомневаюсь, чтоб это имя было отлично от формы «Венды», как уже принимал и Домбровский. Достаточно того, что это название обозначает одну из главных ветвей славянского семейства, выступающего на сцену в VI веке. Первый писатель, называющий Антов, Прокопий, назначает их жилища на севере от Гуннов, которые жили в степях при Черном море. Иордан (Иорнанд) называет Днестр, как их западную границу.⁶⁾ От нее далее на запад жили Славяне (Sclaveni) до самых болот при Дунайских устьях. Позднее они подвинулись, по всем признакам, до Трансильванской горной возвышенности, земли Каука Готов (Kaukaland); мы даже находим их, как будет ниже показано, в этой стране. Драгоценное сочинение Маврикия обозначает их землю, как страну, в которой к Дунаю текут четыре параллельные реки.⁷⁾ Это, может быть, только Молдавия и Валахия, где Прут, Серет, /301/ Димбовица, Алюта (Ольта) и другие, с многочисленными параллельными притоками, катят свои волны к Дунаю. Вследствие отчасти добровольных, отчасти вынужденных переселений на Греческий полуостров, славянское население в указанной области становилось реже и реже; оно жило по старославянскому обычаю без крепкой политической связи, в слабых волостных союзах. Это те славянские жупанства IX века, ο которых дошло до нас известие.⁸⁾ Эти жупы, живущие без всякой [126] взаимной связи, не имели достаточно силы, чтоб удержаться на почве, по преимуществу, открытой нашествиям народов. Однако славянский (sclavenische) элемент, который мы уже должны назвать русским, удержал, хотя и живя под чужим гнетом, свое существование до вторжения Румынов в Валахию и Молдавию. Еще Длугош называет Русских древнейшими обитателями последней земли,⁹⁾ и мы должны в этом случае дать ему веру, как ни мало удовлетворителен он в частностях.

«В конце VI века, в правление Маврикия (582—602) Ромэи делали частые набеги против Славян «твердой земли», то есть, областей на северном берегу Дуная, в нынешней Валахии. Что театр борьбы был именно там, доказывают указания на места переправы; когда однажды полководец Петр готовил зимний поход против Славян, то он расположился лагерем в Палатиолоне (<ἐν Παλαστόλῳ>: Theophylact. Simoc. p. 323 ed. Bonn.), в укреплении, насупротив которого, на валахском берегу, лежала Зикидива (Zikidiva). Α об этой мы знаем, что она находилась неподалеку Вида (Utus, Vid) и Ольты (Alutus, Alt), при переправе Islas, еще до сих пор важной. Этим пунктом пользовались также, как упоминает Прокопий, варвары северного берега — именно те же самые Славяне — для нападений на Римскую империю. Ромэи (Византийцы), при заключении мира с Аварами, придавали особенную важность тому, чтобы «Склавены» не были включаемы в договор, но чтобы византийскому оружию была предоставлена свобода предпринимать вторжение в их область».¹⁰⁾

Далее Рёслер приводит из позднейшего времени документ Ивана Берладника (1134 года), которым доказывается существование русского княжества в Молдавии еще в XII в. Но документ слишком подозрителен, чтобы придавать ему цену, хотя самый факт существования русских владений и княжение Ивана Ростиславича не подлежит сомнению.

«Громче и внятнее, чем скудные исторические известия, говорят топографические свидетельства — славянские названия [127] местностей. Они не пререкаемы. Они доказывают прежнее жительство Русских на почве Молдавии — в ее древнем объеме, когда к ней принадлежала и Буковина. Здесь нельзя думать ο Болгарах, которые не достигали за Дунай. Вид молдавской страны, правда, изменился со времени господства Римлян; страна, до тех пор безгородная, покрылась селами и городами, которые от своих основателей получили румынские имена; но /302/ реки и многие поля сохранили славянские звуки, идущие от древнего населения. Подобно надгробным памятникам, сохраняют они память ο нации, которая на этой почве частью отступила назад, частью амальгамировалась с более крепкой румынской народностью. Ибо и теперь везде, где Румыны живут вместе со славянским населением, наблюдается то явление, что Славянин, легко и охотно усваивающий румынский язык от Румына, пренебрегающего изучением славянского наречия, подвергается денационализации. Из таких названий рек и ручьев, еще существующих в Молдавии, я привожу ради примера: Бахлуец, Быстрица, Достана (Достанща, река в Седмиградии), иелан, Иеланец, Иезеру, Кросна, Молдова, Молдовица, Ракова, Щакавед, Сланик, Стибник, Студенец, Сущица, Тополица, Тутова.... Имена мест: Белка, Кукова, Липова, Лунка, Младина, Табор, Тройца, Немцы.... В Валахии Русские, вероятно, были в меньшем числе; топографическия имена гораздо реже, однако встречаются названия рек: Димбовица, Яломица, Олтец, Милков; названия местностей: Крайова, Красна, Яблоница, Рибрицены, Рымеик, Тирговиште и т. д.

«На почве Седмиградьи мы также натыкаемся на многочисленные названия местностей, в которых хранится память ο прежнем славянском населении.... (следует многочисленный список их). Но еще сильнее доказывают присутствие Русских в Седмиградьи те имена, в которых продолжает жить выражение «Русский» (немецкое Reussen, венгерское Orosz), носимое ими: Reussdorf, Reussdorfchen, Reussen, Reussmarkt (старинное Rhuzmark), Russberg, Russholz, Orosz-faja, Orosz-falu, <Orosz-idecs>, Orosz-mezo, Orosz-teluk».

Возражение, что Русские Седмиградьи, сообщившие все эти названия, суть позднейшие переселенцы (XV века), Рёслер [128] предупреждает указанием на то, что местные имена Седмиградьи и восточной Венгрия в большинстве принадлежат древнейшим поселениям, что названия рек (славянские) встречаются при начале новой венгерско-саксонской культуры, что уже в XII веке на ряду с собственными географическими именами попадаются и нарицательные (поток, potok, patak, ручей; холм, ctilumu).

Выводы Рёслера встретили некоторое противоречие со стороны чешского ученого Томашека (Tomaszek), в подробной рецензии на его книгу (Zeitschrift fur die Oesterreich. Gymnasien 1872, стр. 141-157) стр. 147 сл.:

«Правда, что славянские элементы проникли в румынский язык, но они проникли в него не из русского языка. Русское племя распространилось и расширилось только в позднейшее время; на юг до Дуная оно никогда не простиралось. Предположение, что Славяне, которые распространились на дакийской почве с VI века, были Русские, и что славянские местности в этой области доказывают присутствие в прежнее время русского населения, — произвольно. Нет никакого основания отделять те славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области реки Тиссы, от той большой славянской массы, которая наполняла Балканский полуостров до прихода восточных народов и среди которой, после ассимиляции Болгар, достиг процветания «древнеболгарский язык». Уже с эпохи гунской Болгары находились во внутренней связи со Славянами и могли постепенно ассимилироваться с ними; разбойнические шайки, тревожившие потом римские провинции, называются то Болгарами, то Славянами; предводитель одной болгарской /303/ орды носит славянское имя Пирагаста (Theophylact. VII, 4, за 596 г.); местом его убежища называется пространство земли при реке Ήλιβακίας, то есть, Jalowac, Jalomica; славянский князь (riga) Мусок (Musok) имеет свое местопребывание на соседней реке Πασπίριος, то есть, валашск. Paze pereu. Правда, Рёслер подробно (стр. 201-204) оспаривает мнение, что Болгары господствовали в области на севере Дуная, но не опровергая главного доказательства. Именно, как заметил Дюммлер (Ueber die sudostliclien Marken, S. 9), [129] значительные остатки Аваров были, по-видимому, оттеснены Франками за Тиссу и остались в соседних областях; а около 805 года болгарский хаган Крум покорил этих Аваров, вероятно, при помощи живущих там Словенов (Suidas I p. 1017 <s. Βούλγαροι): ὅτι τοὐς Άβάρις κατακράτος ἄρδην ἠϕάνισαν οἱ αὐτοὶ Βούλγαροι' ἠρώτησε δὲ Κρὲμ τοὺς τῶν Άβάρων αἰχμαλώτους и т. д.); не задолго до своей смерти (814 г.) Крум готовясь нанести последний удар Византии, пригласил также Аваров и соединенные с ними славянские племена (Symeon Mag. p. 617). Итак, Болгары господствовали и на севере от Дуная. Вследствие того, выражение: Βουλγαρία ἐκεῖϑεν τοῦ "Ιστρου (см. Рёслера стр. 205) находит свое объяснение, и важность его не может умалить никакая софистика. Позднее, при хагане Богоре (Богорисе), который в 864 году принял христианство, и эти северные Славяне, называвшие себя также Болгарами, как и южные их собратья, а вместе с ними и Валахи, должны были принять греческое исповедание; впрочем, христианское учение еще со времени готского князя Атанариха имело многочисленных приверженцев на дакийской почве».

Легко усмотреть, что возражения чешского ученого слабее, чем доказательства немецкого. Томашек опустил из виду ряд слов чисто русских и местностей, выдающих себя и теперь русскими, на которые указывал Рёслер, которые находятся и в Седмиградьи и даже в Валахии (Ursi-tscheui близ Яломицы). Мы, впрочем, не имеем столько сведений в этой области, чтобы считать себя в праве произнести окончательный приговор. Быть может, весь спор не имеет большой важности, и противоречия легко могут быть соглашены, если мы примем мнение, высказанное покойным Гильфердингом, что Славяне, переселившиеся на Балканский полуостров, выходили из нынешней Валахии, Молдавии и Бессарабии, и что то были колена славянские, ближайшие по родству с племенами Ильменскими и Днепровскими (Собрание сочинений, I, 15). Мы привели отрывок из сочинения Надеждина, указанный нам Κ. Η. Бестужевым-Рюминым, между прочим потому, что он, кажется, совсем забыт у нас, и выписку из сочинения Рёслера потому, что об этом замечательном исследовании в [130] нашей литературе не сказано еще ни одного слова, Мы хотели также объяснить нерешительные выражения ο древних русских поселениях на Дунае, употребленные в нашей статье.

Но как бы то ни было, жили или нет славянские русские предки на Дунае во времена глубокой древности, по старым следам или нет, но во всяком случае в XI и XII веке на Дунае несомненно являются новые русские поселения, и если там существовала русская жизнь искони, то оживляют ее снова, если же существовала только родственная стихия славянская, то накладывают на нес специальную русскую окраску. Русские свидетельства ο господстве русских князей и ο жительстве /304/ Русских на Дунае в XII веке известны. Слово ο полку Игореве характеризует такими словами могущество Ярослава Осмомысла: «Галичьскы Ярославе Осмомысле! Высоко седиши на своем златокованном столе. Подпер горы Угорския своими железными пелки, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрез облаки, суды рядя до Дуная». В другом месте: «девици поють на Дунаи, вьются голоси (их) чрез море до Кыева» на радости, что «Игорь, князь в Русьской земле», освободился из половецкого плена. Можно допустить, что и предания, записанные в нашей летописи ο жилищах русских Славян, приседящих к Дунаю, составились в начале XII века, потому только, что в то время там действительно оказывались русские поселения. Но это уже приводит нас, по крайней мере, к XI веку. Точно так же можно объяснять и список городов русских позднейшим господством галицких князей на Дунае и теми уделами, которые в XII веке русские князья получали здесь от византийского императора.

Обращаемся к византийским источникам. Мы привели в статье свидетельство Атталиоты, писателя современного, о разнохарактерности населения в дунайских городах после прекращения там греческой власти (в XI веке). Разнохарактерность эта существует помимо Печенежской орды, поселившейся между Балканами и Дунаем. Главные элементы, по крайней мере в городах, были славянские, что доказывается и назначением сюда из Византии Нестора, который вел свой род [131] от славян — άπὸ 'Ιλλυριῶν δὲ τὸ γένος ἓλχοντα, Attaliota p. 205,9.

От Анны Комниной мы узнаем, что среди этого славянского населения были несомненно Русские: властитель одного из придунайских городов называется чисто русским именем Всеслава. Anna p. 182 Β ed. Par.: τοῦ τε Τατοῦ καὶ Χαλῆ ỏνομαζομένου καὶ τοῦ Σεσϑλάβου καὶ τοῦ Σατζᾶ, — τοῦ μὲν τὴν Δρίστραν κατέχοντος, τῶν δὲ τὴν Βιτζίναν καὶ τάλλα. — Βιτζίνα есть скорее Бичин (Дичин русского списка), а не Виддин, как мы написали по недосмотру в тексте статьи. Анна Комнина на той же самой странице (182 АВ) прибавляет, что когда вышепоименованные варвары (Татуш-Печенег, Всеслав и пр.) господствовали в придунайских городах, то «какой-то род скифский, подвергавшийся постоянному разбою Савроматов, снявшись с родины спустился к Дунаю; переселенцы вошли потом в соглашение с вышеуказанными властителями придунайских городов и стали тогда без опасения переходить на другую сторону Дуная, опустошая прилежащую страну, так что они захватили даже и некоторые городки. После этого, пользуясь некоторым спокойствием (перемирием), они пахали землю и сеяли овес и пшеницу» (γένος τι Σκυϑικόν παρὰ τῶν Σαυρομα-τῶν καϑ' έκάστην σκυλευόμενοι, ἀπάραντες τῶν оἲκоι κατῆλϑον πρὸς τὸν Δάνουβιν — σπεισάμενοι γοῦν μετ' αὐτῶν ἀδεῶς του λοιποῦ δίαπερῶντες τὸν Δάνουβιν ἐλήζοντο τὴν παρακειμένην χώραν, ώς καὶ πολίχνιά τινα κατασχεῖν. κἀντεῦϑεν έκεχειρίαν τινά σχόντες ἀροτριῶν-τες ἔσπειρον κέγχρους τε καὶ πυρούς). Что переселенцы не были Печенеги, хотя Скифами у Анны по преимуществу называются /305/ Печенеги, это доказывается самым способом ее выражений: «какой-то скифский род». Так она не могла говорить ο Печенегах, слишком хорошо известных из ее истории. Такой способ выражения употребляется в XII веке ο Русских (τὸ δ' ἔϑνος τῶν ῾Ρῶς Σκυϑικὸν ὄν, Zonar. II, 162 A Par). Известно, что и Русские назывались вообще Скифами, и в частности Тавроскифами: но этого последнего названия Анна не употребляет, и, таким образом, она не имеет никакого специального обозначения для Русских. Далее, переселенцы пришли на Дунай, теснимые Савроматами или Сарматами: мы знаем, что [132] Сарматами у Анны Комниной называются Узы, или, что-то же — Куманы-Половцы. Уза, один из самых верных слуг ее отца, получивший свое имя от племени, к которому принадлежал по происхождению (р. 142 С: Οὐζᾶς δὲ τὴν κλῆσιν ϕερώνυμον ἐκ τοῦ γένους λαχών), называется Сарматом p. 195 D: ο τε Οὐζας καὶ ο Καρατζᾶς οἱ Σαυρομάται и р. 281 Β: τόν τε Οὐζᾶν (ἐκ Σαυροματῶν δὲ ούτος). Так как переселение «скифского рода» совершилось после утверждения Печенегов в пределах Византийской империи, то кто же мог быть всего скорее тесним Узами или Половцами, если не Русские? Мы указали в своей статье на то обстоятельство, что в смутное время, последовавшее за низвержением Михаила VII, придунайская вольница не принимала никакого участия в борьбе претендентов, тогда как Печенеги и даже Половцы спешили поживиться. В связи с этим мы поставили замечательный рассказ Атталиоты, одного из придворных Никифора Вотаниата, ο посольстве со стороны каких-то Скифов, живших около Дуная. Послы заявляли ο верности и готовности повиновения со стороны тех, кто их отправил. Для того, чтобы доставить удовлетворение вновь воцарившемуся императору, послы привели с собою несколько соотечественников, вступивших в связь с Печенегами при Михаиле VII, и подвергли их наказанию пред самим императором, называя поступок их схизмою и отступничеством (Attaliotap. 302 sq.: Οἱ δὲ περί τὸν Ἴστρον Σκύϑαι — πρέσβεις ἀπέστειλαν εἰς αὐτόν — καί τινας ἀποστάτας συνδυάσαι τοῖς Πατζινάκοις ἐπί τοῦ προβεβασιλευκότος διαγνωσϑέντας ἐνώπιον αὐτοῦ δέινῶς κατῃχίσαντο, τὸ σχίσμα πάντως παραδεικνυοντες καί τὴν ἀπ' ἐκείνου προφανεστάτην ἀπόστασιν). Скифы, приславшие послов, — не Печенеги, ибо они наказывают своих за участие в печенежских набегах на Византию; это не Куманы, ибо Атталиота и назвал бы их так, если бы это были они, уже будучи знаком с этим именем (см. р. 301, 1). Замечательные выражения ο схизме и отступничестве тех Скифов, которые связались с Печенегами, заставляет думать ο родственном по вере с Греками придунайском населении — из среды его, нужно думать, были виновные — и ο дружественном отношении властителей, отправивших посольство. [133]

Мы объясняем рассказ Атталиоты русскими известиями ο мирных сношениях русских князей с Византией при конце правления Михаила Дуки и начале царствования Никифора. Мы, во-первых, обращаем внимание на известие Татищева (II, 131. К. Н. Бестужев-Рюмин, О составе Русских летописей, Приложения, стр. 54): «Михаил царь Греческий ..... прислал ко Святославу послов со многими дары и обещании; прося его и Всеволода ο помощи на Болгар и Корсунян (?). Святослав же, согласяся со Всеволодом, хотел на Болгары сам итти с сыны, а Владимира сыновца и с ним сына Глеба послал на Корсунян; но вскоре сам разболевся послов /306/ отпустил, с тем, что сам немедленно пойдет, или сынов своих пошлет. По смерти же Святослава (25-го декабря 1076 г.) пришла от Грек ведомость, что Михаил умер, а царство приял Никифор (1078 г.). Всеволод же войско все распустил в домы, и сыны Владимира из Корсуня возвратил». Известий Татищева об отношениях Русских к Грекам никак нельзя отвергать без дальнейших рассуждений. В них что-то есть. Подобно тому, как сейчас приведенный отрывок совпадает с византийскими известиями, точно так же и другой рассказ — ο ссоре Святополка и Владимира с Алексеем и ο походе русских князей на Корсунь с Торками (Узами, Половцами?) и Козарами, относящийся к 1095 году (II, 156. Бестужев-Рюмин, в вышесказанном сочинении, стр. 58), совпадает с освобождением лже-Диогеновича Половцами из заключения в Корсуне и с походом тестя Святополкова Тугоркана на Византию. Нам думается, что еще не потеряна надежда открыть источник, из которого Татищев взял эти сведения, но в этом источнике Татищевым, вероятно, не все понято и многое искажено. Только в виде рискованной догадки мы можем пока предположить, что известный хорошо Корсунь поставлен Татищевым, пожалуй, не всякий раз на своем месте, и что в источнике Татищева был назван какой-нибудь похожий город (Корчунов, Камень?).¹¹⁾ К тому же почти году [134] (1074), под которым Татищев помещает известие ο заключении союза между Михаилом VII и Святославом Киевским, относится пребывание в Константинополе русского митрополита Георгия (начальная летопись под 6581 = 1073 г. П. С. Р. Л. I, 78 сл.). Наконец, здесь же отмечено основание церкви Печерской в Киеве: «В се же лето основана бысть церквы Печерьская, игуменом Феодосьем и епископом Михаилом, митрополиту Георгию тогда сущю в Грьцех, Святославу Кыеве седящю». Предания, сохраненные Киевским Патериком, совершенно достоверно указывают, что первыми строителями церкви были художники, прибывшие из Царяграда, точно так же, как чрез несколько времени оттуда явились и живописцы (Памятники русской литературы XII и XIII веков, изданные Влад. Яковлевым, стр. 117 и 121). Все это указывает на дружественные связи русских князей с Константинополем в конце правления Михаила и в начале правления Вотаниата, и все это наконец подтверждается известием Атталиоты (р. 253 sq.) о русских кораблях вблизи Константинополя и ο Варяго-Руссах, сражавшихся здесь около 1078 года за права Михаила Дуки против одного из узурпаторов.¹²⁾

III. Феофилакт Болгарский и его сочинения.

Кроме сочинений богословского содержания, толкований на книги Священного Писания нового и ветхого завета, кроме двух [135] сочинений, драгоценных для истории древней Болгарской церкви (жизнь Тивериупольских мучеников и жизнь св. Климента, архиепископа Болгарского), знаменитый архипастырь Болгарии, один из образованнейших Греков своего времени, ученик прославленного и плодовитого полигистора и энциклопедиста Михаила Пселла, сам, до поступления на Охридскую кафедру носивший звание «магистра риторов» в Константинополе, — /307/ оставил нам несколько мелких произведений своего пера, одну речь, произнесенную пред императором, два послания и целое собрание писем, отправленных к лицам, занимавшим самое высокое положение при дворе императора Алексея Комнина и в церковной иерархии того времени.

Значение и важность этого рода сочинений при изучении византийской истории очень хорошо оценены покойным византинистом Тафелем, оказавшим такие большие услуги византийской науке изданием мелких сочинений Евстафия Солунского и отчасти Михаила Акомината, митрополита Афинского.

«История Византии», писал он, «требует не только новых исследований, но и новых источников, которых недостаток сведущие в этом деле давно ощущают с неудовольствием. Сочинения ученого митрополита Евстафия Фессалоникского и Михаила Акомината Афинского много поясняют век Комнинов в историко-литературном, политическом и церковном отношениях, особенно в царствование трех последних Комнинов, Мануила, Алексея II и Андроника. При всем том для точнейшего познания 1081—1204 годов мы все еще до крайности бедны источниками, если вспомним, как ничтожно, между греческими писателями того времени, число настоящих историков, из которых только один, Киннам, был современником своего героя, императора Мануила, а Вриенний и Анна писали уже довольно спустя после событий.... Славный период Алексея I и его доблестного сына и наследника Иоанна, без сомнения, также имел современных историков; но надежда отыскать сочинения писателей того времени, может быть, всегда будет оставаться тщетной.

«Этой бедности источников, в собственном смысле исторических, кажется, поможет обилие других современных [136] сочинений, и поможет так, что нельзя пренебречь этой помощью: я разумею почти бесчисленное множество речей на разные случаи, писем (посланий) и подобных сочинений, в которых муза византийской истории пожертвовала собою на службу ораторскому красноречию. Эти источники, взятые в совокупности, представят богатую картину жизни, без следа погибшей, но проведенной в образовании и в порче образования, в непоколебимой вере и в отступничестве, в радости и в горе.... Подробный разбор их содержания вскоре убедит, что их надобно признать за источники для современной истории, как это и теперь уже можно с буквальною очевидностью доказать близкими отношениями Никиты Акомината (Хонского), в его повествовании ο царствованиях Андроника и Исаака Ангела, к речам митрополита Евстафия и многими другими примерами».

Прибавим к этому, что большая часть указанных сочинений явно имеет официальный характер, каковы, например, публичные речи к императорам: из таких памятников мы приобретаем множество подробностей — имен и предметов — для биографии, хронологии, географии и топографии, финансового управления, церковной статистики, равно и для объяснения поземельных отношений. (См. статью А. А. Куника «О трудах византиниста Тафеля», Ученые записки Имп. Академии Наук по I и III отделениям, том II, стр. 444-454).

Все то, что ученый Тафель говорил по поводу издания сочинений /308/ Евстафия Солунского и Михаила Афинского, вполне может быть приложено к такого же рода произведениям Феофилакта Болгарского. Различие только в том, что речи, послания и письма архиепископа Болгарского уже давно были изданы, тогда как большая часть важных, в историческом отношении, сочинений Евстафия и Михаила оставались в архивах до времен Тафеля. Различие весьма мало существенное, потому что труды Феофилакта Болгарского в старинных и редких изданиях были, можно сказать, также глубоко погребены, как если бы они разделяли судьбу многих драгоценных рукописей, до сих пор остающихся в книгохранилищах Эскуриала и Венеции. Мы не видим, чтобы кто-нибудь из ученых, излагавших историю Византии (Дебо, Финлей, Гопф), [137] сколько-нибудь пользовался живым и непосредственным материалом, заключающимся в Венецианском издании трудов и сочинений Феофилакта. В последнее время перепечатка Миня (Migne, Patrologiae cursus completus) сделала этот материал более доступным.¹³⁾ Его значение оценил один из немногих русских ученых, занимающихся историей Византии. Е.Е. Голубинский в своем «Кратком очерке истории православных церквей Болгарской, Сербской и Румынской» (Москва 1871 г.) сообщил некоторые извлечения из переписки Феофилакта для характеристики внутреннего состояния Болгарской церкви и слегка сделал несколько других указаний.

Тем не менее, нельзя сказать, чтобы сочинения Феофилакта Болгарского уже были введены в круг исторического исследования. Самый первоначальный, и поэтому самый важный, вопрос ο хронологии их еще не был подвергнут сколько-нибудь внимательному изучению. В недавно вышедшей второй части «Опыта Византийской хронографии» Муральта (Muralt, Essai de chronographie Byzantine 1057—1453, Bale et Geneve — St.Petersbourg, 1871) не только ничего не сделано в этом отношении, но еще гораздо хуже — большая часть указаний на Феофилакта сделаны совершенно бестолково и не на месте. Несомненно, что составитель хронографии совсем не раскрывал того или другого издания творений Болгарского архипастыря. Он знал ο его речах и письмах только из указаний, находящихся в церковных анналах Барония, и брал без всякого размышления оттуда свои отметки, которые даже на основании его собственного труда могут быть обличены в полной нелепости. Например, под 1079 годом у Муральта стоит: Nicephore (Вриенний) nomme Jean Arinos (искажение вместо "Αοινος, трезвый) archeveque de Bulgarie apres la mort de Jean. Итак, в 1079 году назначен был на Болгарскую кафедру Иоанн Трезвый, которому после наследовал Феофилакт (см. у Муральта под 1091 г. § 17). Несмотря на это, Муральт еще под 1073 и 1074 годами [138] цитует письма Феофилакта ο делах болгарских, писанные, как легко убедиться при самом беглом чтении, в звании архиепископа Болгарского. Такие приемы в хронологическом сочинении, первое достоинство которого — совершенная точность, объясняют, мимоходом сказать, почему в своей статье мы ни разу не считали нужным сослаться на труд Муральта.

Здесь не место заниматься хронологией переписки Феофилакта, на которую нам пришлось сослаться только мимоходом. Этот вопрос потребовал бы довольно сложного и длинного /309/ исследования. Оставляя такую задачу до другого случая, заметим только, что после внимательного изучения можно принять, что почти все письма Феофилакта написаны в период между 1091 и 1108 годами. Самые интересные из них для характеристики внутреннего состояния Болгарии под византийским владычеством адресованы к великому доместику и родному брату Алексея Комнина Адриану и к кесарю Вриеннию. Но Адриан сделался великим доместиком с 1087 года, после смерти Пакуриана (Anna. 189 С), и умер в апреле 1105 года (Montfaucon, Palaeographia graeca p. 47):¹⁴⁾ этим определяется хронология писем к Адриану и к Никифору Вриеннию, так как те и другие — и еще многие — имеют одно и то же содержание. В нескольких письмах Феофилакта совершенно ясно говорится ο нашествии Боэмунда на Византию, как это указано еще Дюканжем: поход Боэмунда относится к 1107 и 1108 годам, и это есть последняя точная дата, которую можно дать переписке Феофилакта. Этих замечаний пока достаточно.

Но мы обязаны несколько подробнее заняться хронологическим определением трех произведений Феофилакта другого рода, из коих одно служит издавна точкою отправления для всех соображений и догадок ο времени его вступления на Болгарскую кафедру, а два следующие приведены в довольно подробных изложениях в нашей статье и приурочены к важным историческим событиям. [139]

Первое сочинение носит следующее заглавие: «Иже во святых отца нашего Феофилакта, архиепископа Болгарского, ο царском воспитании к Константину Порфирородному» (Παιδεία βασιλικὴ, Institutio regia). Здесь Феофилакт называет себя несколько раз учителем Константина.

Еще ученый Паги, в критических замечаниях на церковные анналы Барония, утверждал, что это сочинение несомненно доказывает, будто Феофилакт, воспитатель Константина Дуки, жил и действовал при Михаиле Дуке, а не при Алексее Комнине, как заключал Дюканж из писем Феофилакта.

Константин Порфирородный, сын Михаила Дуки и Марии из рода царей Грузинских, родился около 1074 года. Анна Комнина, которая считалась некоторое время его невестою, под 1081 годом замечает, что в этом году ему еще не исполнилось семи лет (р. 71 С). В 1076 году, следовательно, еще двух-трех лет, он был обручен с Еленою, дочерью Роберта Гвискара (Lupus Protospatarius, MG. SS. V, 60: Hoc anno (1076) dedit praefatus dux filiamsuam uurum imperatori Constantinopolis. Cp. Scylitz. p. 724 ed. Bonn.; Anna p. 23 B. 28 D. 29 C; Zonaras II, 288 D). Никифор Вотаниат, овладевший византийским престолом в 1078 году и низвергнувший Михаила Дуку, разорвал этот брачный договор и отослал Елену, которая находилась при Константинопольском дворе, к ее отцу. Сам Михаил Дука был заключен в монастыре Студийском, равно как и жена его с сыном Константином; потом бывший император был пострижен в монахи и сделался митрополитом Ефесским, а Мария, его жена, с нарушением церковных законов, была обвенчана с Никифором Вотаниатом, который уже и без того был женат два раза и, притом, его вторая жена была жива (Bryenn.р., 126 sq. ed Bonn; Zonar. II, 291 sq.ed. Par. и проч.). Вследствие этого политического, но преступного брака сын Марии от первого мужа Константин был /310/ возвращен во дворец и вместо простой черной обуви, которую надел после смерти отца, получил право носить разноцветную из шелковых материй (Anna p. 79 С). Когда Никифор Вотаниат в свою очередь был низвержен Алексеем Комниным, который был не задолго перед тем усыновлен Марией и [140] вместе с своим братом пользовался ее покровительством (Anna p. 44 С sq.), то по просьбе матери и на основании прежде заключенных условий (ead. p. 46 D и 79 sq.) Константин Дука получил титул императора и право носить опять красную обувь, багряную одежду и царский венец, а имя его провозглашалось наряду с именем Алексея. Когда у Алексея Комнина родилась дочь Анна, в 1083 году (Anna p. 166 ВС), то она предназначена была сделаться женою Константина и вместе с ним наследницей престола. Имена Константина и Анны провозглашались в обычных многолетиях византийских (ἐν ταῖς εύφημίαις) непосредственно за именами Алексея и супруги его Ирины (ead. p. 167 С). Но по истечении некоторого времени вдовствующая императрица Мария и ее сын, обрученный с дочерью Алексея, потеряли расположение последнего, и их положение изменилось. Об этом прямо говорит Зонара, не щадивший в своем сочинении императора Алексея Комнина и не желавший скрывать его неблагодарности. Императрица Мария, которая сначала жила с приличною ее сану обстановкою в своем дворце при Манганском монастыре (Annap. 80 AB; Zonar. II, 296 CD), должна была, по словам Зонары, снять с себя светскую одежду и надеть черную монашескую; она сделала это на половину добровольно, на половину по принуждению. У ее сына Константина точно так же были отняты пурпуровые сандалии; звание самодержца и титул императорский остались за одним Комниным (Алексеем) (Zonar. I. с). Когда это произошло, Зонара определительно не указывает. Но мы находим некоторые хронологические намеки в VI книге Алексиады, где Анна рассказывает ο своем рождении и ο судьбе своего детства (р. 167 Β sq.). Упомянув ο своем появлении на свет, она продолжает: «Так как Константин, сын прежнего императора Михаила Дуки, еще соцарствовал (συμβασιλεύοντσςἔτι) самодержцу и моему отцу, подписывался вместе с ним красными чернилами на дарственных грамотах и следовал за ним в торжественных процессиях с тиарою на голове, и так как он провозглашался в многолетиях на втором месте, то и я (обрученная с Константином) должна была упоминаться в этих возглашениях, так что в надлежащее время [141] предначинатели возглашения вместе произносили имена Константина и Анны. Это исполнялось довольно долгое время». Далее цесаревна рассказывает, как ее родители, после рождения второй дочери, страстно желали иметь сына и как молились об этом Богу; в течение одиннадцатого индикта (1087—1088 г.) у них наконец рождается младенец мужеского пола; описывается радость отца и матери и всех подданных; впрочем, искренность ликования последних Анна заподазривает. «Итак, желая возвести этого сына в достоинство самодержца и оставить ему Ромейскую империю как бы в виде наследства, они (Алексей и его супруга Ирина) удостоили его святого крещения в Великой церкви и (царского) венца. Вот что случилось с нами, родившимися в пурпуре, при самом начале нашего бытия».

Рассказ Анны, проникнутый горечью и сдержанным /311/ ропотом, заставляет думать, что именно рождение брата было причиною той перемены в ее судьбе и, следовательно, судьбе ее нареченного супруга, которую она называет предзнаменованием будущих несчастий своей жизни. Известно, что отношения между братом и сестрой остались навсегда враждебными, что Анна замышляла, после смерти отца (1118 г.), лишить Калоиоанна престола, и что она должна была потом удалиться в монастырь. Обращаясь к судьбе Константина и его матери, мы предполагаем, что охлаждение между ними и Алексеем точно так же было следствием появления на свет мужеской отрасли в царственном семействе Комнинов. В 1092 году, как будет ниже показано, Иоанн был действительно провозглашен императором и соправителем своего отца. Около этого времени, нужно думать, прекратились возглашения Константина и Анны, ο которых последняя так сожалеет; около этого времени Константин Дука лишился императорского титула. Принимая слова Зонары в точном буквальном смысле, мы должны предположить, что Константин потерял свое высокое положение несколько ранее провозглашения Иоанна императором, ибо Зонара говорит, что некоторое время титул царский оставался у одного Алексея Комнина. На существование охлаждения между императором Алексеем и его прежнею благодетельницей и названною матерью около 1090 года указывает и следующее [142] обстоятельство: Анна Комнина воспитывалась первоначально в доме царицы Марии и только на восьмом году возраста была взята оттуда своим отцом (Anna p. 72). Так как она родилась в декабре 1083 года, то этот факт относится к 1090—1091 годам. Совпадение его со временем провозглашения сына Алексеева императором не лишено значения. Итак: 1) Константин Дука носил титул императора несомненно со времени воцарения Алексея Комнина до 1083 года и еще несколько лет после этого года; 2) он потерял этот титул около 1090—1091 года; 3) что касается до времени, когда его мать оставила царский образ жизни и начала вести монашеский, надев черную одежду, то, быть может, это случилось несколько ранее, чем у ее сына был отнят императорский титул, ибо Зонара ставит впереди изменение в ее положении; во всяком случае это произошло не тотчас после воцарения Алексея, а в такое время, когда можно было подозревать некоторое принуждение, то есть, существование вышеупомянутого охлаждения, следовательно около 1088—1090 годов. Полного разрыва, впрочем, не было и в 1091 году. Мария, несмотря на монашескую жизнь, владела обширными поместьями в разных местах империи (Anna p. 255 С); ее сын Константин еще в 1093 году пользовался покровительством и благосклонным вниманием Алексея (Anna р. 247 D. 250 С). Но императрица Мария, страстно любившая своего сына и вступившая некогда в союз с Комнинами против своего второго мужа Никифора Вотаниата с целью обеспечить за сыном наследство престола, таила в своей душе неудовольствие; если верить Анне Комниной — а причины не верить нет, — она была замешана в одном заговоре против императора Алексея, открытом именно в 1093 году, и не соглашалась на убийство его, на что были готовы другие заговорщики, ее родственники (Anna p. 261 Β). Алексей Комнин не хотел /312/ подвергнуть свою прежнюю благодетельницу и союзницу, свою мать по усыновлению, какому-либо открытому преследованию или суду, но, разумеется, прежних дружеских отношений или даже благосклонного внимания с его стороны не могла ожидать ни сама Мария, ни ее сын. Из писем Феофилакта мы знаем, что она жила после на одном из островов, [143] служившем при прежних императорах местом ссылки. Неизвестно, выдал ли бы Алексей свою дочь Анну за Константина, если б этот дожил до ее совершеннолетия. Он умер, по словам Зонары (II, 298 D), ее женихом (ἐπὶ τῇ μνηστείᾳ), а в 1097 году Анна была уже замужем за Никифором Вриеннием (Anna р. 295 D), будучи тогда 14-ти лет от роду (Дюканж, в примечании к сейчас указанному месту, делает ошибку, предполагая, что Анна родилась в 1086 году).

Теперь мы легко можем определить, к какому времени относится сочинение Феофилакта ο царском воспитании. 1) Оно писано тогда, когда Константин Дука, с одной стороны, еще носил императорский титул и знаки императорского достоинства (Institutio regia, pars II, cap. 27,Migne, Patrol, gr. t. 126 col. 285: οἶδα γάρ, ὦ κράτιστε βασιλεῦ, ὅτι τα κόκκινά σοι ὑποδήματα καὶ ἐν δύματα τοῦ πυρός εἰσι σύμβολα), а с другой — его мать вела монашескую жизнь, носила власяницу и черное облачение (ibid., I, cap. 7, col. 260); следовательно, не при Михаиле Дуке, женою которого была Мария и с которым она разделяла престол и блестящую придворную жизнь, и не при Никифоре Вотаниате, когда Константин Дука не носил пурпура. Оно писано при Алексее Комнине, и притом не в первые годы его правления, но не позже 1091 года, всего вероятнее — около 1088 или 1089 года. 2) В эти годы Константину было около 14-15 лет, что вполне согласно с описанием его Физических занятий (ibid., I, с. 4, col. 257: он отличается в искусстве верховой езды, ловко владеет копьем и луком, никому не уступает в смелости на охоте и пр.); что, далее, вполне согласно с его умственными занятиями, имеющими своею целью облагорожение языка, развитие ума, приобретение исторических познаний под руководством многих наставников (ibid. I, 13, col. 265).

Среди многих наставников занимает место и Феофилакт, тогда еще не носивший архиепископского сана. Он прямо называет себя учителем Константина и гордится этим званием. Что в это время, то есть, в 1088—1089 годах, Феофилакт не занимал еще архиепископской болгарской кафедры, это не подлежит ни малейшему сомнению, несмотря на довольно, [144] впрочем, странное заглавие сочинения. Феофилакт не только не упоминает ни одним словом ο высоком духовном сане, не только ни слова не говорит ο Болгарии, что составляет постоянную тему его писем, но прямо называет себя жителем столицы, «счастливого» Константинополя (ibid. I, 3,col. 256: οὐχ ὁρᾳς γάρ τοι και τους τῶν δένδρων καρπούς, οἷς ἐντρυϕῶμεν οἱ τῆς εὐδαίμονος οἰκήτορες πόλεως). Этим устраняются как возражения ученого Паги против указаний Дюканжа, так и все другие предположения, между прочим и то, которое высказано в предисловии к русскому переводу Толкования Феофилакта на Евангелие (Благовестник, Ч. I, стр. 7, в приложениях к Правосл. Собеседнику 1855 г.).

Второе сочинение Феофилакта, имеющее для нас первостепесную /313/ важность и несколько раз приводимое в статье, есть его речь к императору Алексею Комнину. Несмотря на то, что она не имеет даты, мы отнесли ее к 6-му января, к празднику Крещения. Феофилакт говорит в своей речи ο юном сыне Алексея и его супруги Ирины, который уже присутствует при торжестве, «смотрит уже с острым вниманием», но еще представляется «птенцом, ожидающим крыльев». Оратор обращается к отцу с такими вопросами: «Но почему ты, отец, оказываешься в отношении к сыну более медлительным, чем требует сама природа? Почему не определяешь царем царственного сына, но отлагаешь желаемое провозглашение? (Τί μὴ τὸν βασιλέα υἱὸν καὶ βασιλέα γνωρίζεις, ἀλλ' ἀναδύῃ τὴν ποϑουμένην ἀνάρρηση. Cap. 7, Migne, t. 126 col. 301). Почему не даешь имени тому, кто участвует по природе в самой вещи (означаемой именем)? Но если бы ты даже не хотел, непреложный закон природы таков, что львиный детеныш будет львом». Итак, хронологические границы, в которых должна поместиться речь Феофилакта, очень тесны. Мы знаем год рождения Иоанна — это одиннадцатый индикт, то есть, 1087—1088 год. Мы имеем возможность определить совершенно точным образом время, когда Иоанн был провозглашен императором. Само собою разумеется, что оно будет находиться не в дальнем расстоянии от произнесения речи. Феофилакт мог обращаться со смелыми вопросами к [145] отцу, только зная его намерения, зная, что запрос будет приятен. Точные указания на время провозглашения Иоанна императором представляют документы Неаполитанского архива (Regii Neapolitani archivi monumenta, vol. V), с обозначением византийских императоров, номинальная власть которых признавалась в Италии и после ее фактического прекращения. Приводим ряд тех, которые обозначены первым годом соправления Иоанна.

1) № 457 (V, 146). In nomine domini Dei salvatoris nostri Ihesu Christi imperante domino nostro Alexio magno imperatore anno duodecimo, sed et Iohannes porfilogenito (sic) magno imperatore eius filio anno primo. die quinta decima mensis nobembrii indictione prima. Neapoli. Двенадцатый год царствования Алексея начался с апреля 1092-го года, в ноябре же этого года Иоанн известен в Неаполе как соправитель отца.

2) № 458 (V, 148). Alexio — anno duodecimo, sed et Johannes porfilogenito — anno primo. die nona mensis Decembrii indictione prima.

3) № 462 (V, 157). Iohannes — anno primo. die quinta decima mensis Februarii indictione prima. — Февраль 1093 года.

4) № 463(V, 159). Iohannes — anno primo. die sexta mensis Martii.

5) № 464 (V, 165). Iohannes — anno primo. die nona mensis Aprelis.

6) № 467 (V, 174). Imperante domino nostro Alexio magno imperatore anno tertiodecimo, sed et Iohanne porfilogenito magno imperatore eius filio anno secundo. die prima mensis Septembrii indictione secunda.

Итак, в ноябре 1092 года был первый год царствования Иоанна, а в сентябре 1093 года уже второй. Нужно думать, что именно при наступлении нового (сентябрьского) года в 1092 году Иоанн и объявлен был императором.¹⁵⁾ [146]

Обращаемся к речи Феофилакта. Она произнесена между 1088 годом и сентябрем 1092 года; в ней говорится ο борьбе /314/ с Печенегами и ο заключении с ними мира. Так как события этих годов очень подробно описаны у Анны Комниной, то нам нужно было только отыскать тот год, в который был заключен мир с Печенегами, что мы и сделали. Анна говорит ο мире с Печенегами, заключенном, по ходу ее рассказа, с наступлением зимы 1089—1090 года. Далее, она произнесена в такой день, когда существующий обычай требовал этого, на что указывается в самом приступе оратора. В одном драгоценном рукописном сборнике Эскуриальской библиотеки, оглавление которого напечатано Миллером в описании эскуриальских греческих манускриптов (Е. Miller, Catalogue des manuscrits grecs de la bibliotheque de l'Escurial, Paris 1848), мы находим целый ряд указаний, что византийский церемониал XII века требовал произнесения речи пред императором в праздник светов, то есть, в день Богоявления (см. стр. 208 сл.). Тут же указана причина, почему один раз речь произнесена ранее обычного дня: император отправлялся в поход. (Ср. также стр. 211 сл.). Нужно думать, что обычай, существовавший до последнего времени в наших семинариях, по которому ученики риторики говорили в Рождественский праздник речи пред архиереем, ведет свое начало от этого византийского обыкновения.

Определив время, когда произнесена речь Феофилакта к Алексею Комнину, мы должны сделать, на основании ее, еще два замечания. Речи в праздник светов произносятся главным официальным ритором, который заведует Константинопольской риторической школой. В конце своей речи Феофилакт обращается к своим спутникам, сопровождавшим его во дворец: «Я теперь, дети мои, поставил основу драгоценной одежде царского благохваления, а вы должны на ней выткать свою ткань. Я для того и передал вам свое искусство, чтобы драгоценная одежда была как можно пестрее и совершеннее» (Migne, t. 126 col. 305). По оглавлению Эскуриальского сборника, крещенскую речь также произносит обыкновенно магистр риторов. Не следует ли из этого заключить, что и в начале [147] 1090 года Феофилакт не был еще Болгарским архиепископом? Из одного письма, принадлежащего Феофилакту, мы видим, что, получив сан архиепископа, он не сохранил звания магистра риторов. «Кто бы собрал вокруг меня хор риторов, чтоб я, сделавшись их корифеем, чем я был некогда, и подав им тон, сообща исполнил словесный танец», пишет он, сбираясь восхвалить одного из близких родственников императора и прося его доказать свое расположение к архиепископу покровительством его родным на Еврипе (Евбее, Негропонте) и в Греции (см. письмо № 2 из сборника Ватиканского, Migue, t. 126 col. 309 и 312).

Второе замечание по поводу речи Феофилакта императору Алексею будет опять касаться Константина Дуки. Почему Феофилакт, прославляющий братскую любовь и совокупное управление империей сыновей Анны Далассины — Алексея и Исаака, не упомянул ни даже одним словом ο другом императоре, своем ученике? Не заключается ли причина именно в его приглашении, обращенном к Алексею, провозгласить императором сына Иоанна, то есть, не понимал ли тонкий оратор, что при существовании у Алексея собственного наследника, при /315/ охлаждении его к Марии и Константину, благоразумие и приличие требует пройти молчанием эти отношения?

Третье и последнее сочинение Феофилакта, ο котором мы должны сказать несколько слов для объяснения места, данного ему в статье, есть его знаменитое послание ο заблуждениях латинян. В примечании, сопровождающем сделанные нами извлечения из этого сочинения, указано лицо или, лучше сказать, лица, к которому или к которым обращено послание. В тексте отмечены те выражения, которые указывают на какие-то, как будто предстоящие, прения с латинянами, на имеющийся в виду случай, когда латиняне могут представить свои обвинения против греческой церкви, и т. д. Нам кажется, таким образом, что самое содержание послания ο заблуждениях латинян и его тон дают право сопоставить его появление с известием Готфрида Малатерры, писателя современного, ο соборе, предположенном на 1091 год в Константинополе с целью примирения обеих церквей. Мы можем прибавить к этому, [148] что послание писано Феофилактом уже в звании архиепископа, как это прямо сказано в самом начале, следовательно, после 1089 и не в начале 1090 года. Оно писано не позднее 1108 года, потому что около этого времени прекращается переписка Феофилакта с друзьями и покровителями, что предполагает конец его деятельности и самой жизни. Что послание написано архиепископом Болгарским не из одной потребности высказать свой взгляд на причины церковного разделения, взгляд, не многими разделяемый, хотя весьма авторитетно развитый еще патриархом Антиохийским Петром, это видно из вступительных строк сочинения, где сказано, что «настоящее время, как суровый и грубый привратник, как бы выталкивает этот вопрос на обсуждение». Есть известие ο дальнейших сношениях между Греками и латинянами в промежутке между 1090 и 1108 годами в видах обсуждения того же самого вопроса ο соединении церквей. Греки присутствовали на «всеобщем» соборе, созванном папою в городе Бари в 1098 году, и подняли вопрос об исхождении Святого Духа, но были, будто бы, побеждены в диспуте Ансельмом Кентерберийским (Florentii Wigorniensis historia, MG. SS. V, 564. Cp. Lupus protospat., MG. SS. V, 63. Об этих попытках примирения церквей в XI и XII в. есть статья игумена Арсения в Журнале Министерства Народного Просвещения Ч. 133 (1867 г.), Отд. II, стр. 499 сл.: там, на стр. 503, говорится и ο соборе Барийском). Но едва ли Барийский собор 1098 года так близко интересовал клир Софийской церкви в Константинополе; Греки, спорившие на нем с Ансельмом, могли быть просто местные Греки, Притом, 1098 год — это не было уже такое суровое время, как предшествовавшие годы. Мы наконец прибавляем в дополнение и подтверждение к свидетельству Малатерры ο соборе, предполагавшемся в Константинополе, указания, находящиеся в догматической истории Георгия Метохиты (Novae patrum bibliothecae ab Angelo Maio editaet. VIII a Iosepho Cozza absolutus, Romae 1871, pars II, c. 16 p. 21). Латинствующий Грек рассказывает, что Алексей Комнин, по вступлении на престол, несмотря на многие заботы и великие предприятия, был сильно занят вопросом об уничтожении схизмы; [149] думая, что прежде с обеих сторон дело было ведено нехорошо, он «составил суд, собрал собор епископов» (ἀρχιερέων συναϑροίζει κατάλογον), предложил им примириться с западною /316/ церковью, порицал разделение, указывал на его бесполезность и вред и настаивал на не каноничности исключения папского имени из диптихов. Подробное изложение всего этого Метохита читал в каком-то документе, хранящемся в архиве, в котором желающий и может найти более полное и ясное объяснение. Метохита знает, что старания Алексея не достигли цели, но не умеет указать настоящей причины такой неудачи.

IV. О послании императора Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому.

Приводим прежде всего замечания Зибеля, сделанные в его классическом сочинении ο первом крестовом походе, первую часть которого составляет критика источников и литературы для истории этого великого события:

«Аббат Гиберт в своей истории крестового похода дает нам первое известие об этом послании и сообщает его содержание довольно подробно. Сверх того, мы имеем другую копию послания в сборнике Мартеня (Martene, Thesaur. anecdot., I, col, 267 сл.), во многих отношениях до того сходную с изложением Гиберта, что на этом основании высказаны были весьма положительные сомнения против подлинности всего документа. Критика принимала в расчет молчание греческих источников, ссылаясь на заметную часто недостоверность Гиберта, и объявляла редакцию Мартеневского сборника за одно из монашеских упражнений, обыкновенных в средние века, за вольную переработку Гибертова текста. К тому же, некоторая странность содержания не могла быть отрицаема; в документе не встречали высокомерного канцелярского стиля Греческой империи и находили, в виде приманки для христианских крестоносцев, неприличную похвалу восточным женщинам, совершенно ребяческую в устах византийского властителя. [150]

«Я очень далек от того, чтобы защищать подлинность Мартеневского послания; вероятность предполагаемой переработки бросается в глаза сама собою, и до сих пор недостает какого-либо положительного удостоверения в его пользу. Но я тем более считаю нужным взять под защиту Гиберта, которому, как увидим ниже, не так легко взвалить на плечи обвинение в вымысле. Куда приведет нас — в истории этого времени, и прежде всего относительно греческих дел — тот чисто отрицательный прием исторических доказательств, на основании которых отказывают в вере сведущему западному писателю, потому только, что Византиец умолчал, что его император умолял ο помощи какого-то фландрского графа? В высшей степени вероятно, что Гиберт получил упомянутое сообщение непосредственно от самого графа. Мне кажется, что мы можем удивляться странности содержания, но не должны отвергать совершенно того, что, наряду с известиями Альберта (Ахенского) и Вильгельма (Тирского), никогда не подвергавшимися сомнению, представляется все-таки фактом, не выходящим из ряда совершенной обыденности».

Мы, со своей стороны, пришли к убеждению, почти диаметрально противоположному мнению Зибеля. Мы считаем документ, /317/ как он сообщается у Мартеня, совершенно подлинным и, допуская, что Гиберт имел его под рукой, и следовательно не обвиняя этого писателя в совершенном вымысле, утверждаем, что аббат монастыря Ножанского прибавил некоторые собственные украшения, и что именно то, что есть особенно странного в Гибертовом изложении послания, принадлежит только самому Гиберту.

Сообщаем, во-первых, более подробную историю документа. В первый раз его напечатал не Мартень, а Дюканж в своих комментариях к Алексиаде Анны Компиной <р. 201 D>. Но следует думать, что Дюканж имел в руках список или слишком ветхий, или очень неразборчивый. Документ напечатан в издании Дюканжа со многими пропусками: недостает иногда нескольких слов, а иногда и целых строк. Очень замечательно, что везде, где должно бы стоять имя Печенегов, стоит ряд точек: Дюканж или не мог угадать настоящего [151] чтения, не мог прийти к мысли, что крестовый поход, по мысли восточного императора, назначался первоначально не против одних Сельджуков, а прежде всего против Печенегов, или же он не хотел делать даже легкую попытку к восстановлению текста либо стертого, либо неразборчивого. Из того обстоятельства, что точки стоят всегда и непременно там, где после явились Печенеги (в изданиях Мартеня), можно, конечно, заключить, что список документа, находившийся в руках Дюканжа, скорее был неразборчив, чем ветх. Но — что особенно важно — Дюканж указывает, откуда он взял свой документ, и приводит его с надписанием, которого нет в Мартеновских изданиях. Он взял документ из рукописного кодекса, содержавшего в себе иерусалимскую историю (Historia Hierosolymitana, то есть, историю первого крестового похода) Роберта Монаха. Жаль, что он при этом ни слова не сказал ο самом кодексе, откуда он и какого века. Роберт Монах, современник первого крестового похода, присутствовал на Клермонтском соборе; списки его сочинений очень древни: в Париже — XIII века, в Монпеллье — XII века, в Компьени — XII века. Надписание, которое в кодексе Дюканжа стояло наверху послания, было следующее:

«Послания такого содержания (hoc exemplar epistolae) за четыре года до славного пути Иерусалимского отправлены были Константинопольским императором ко всем западным церквам, но особенно (praecipue tamen) к графу Роберту Фландрскому; ибо оный граф уже воротился от гроба Господня с посохом и сумой, и во время сего путешествия они увиделись и имели между собою приветливый и дружественный разговор. Но означенный император, как сам жалуется в своем письме, был крайне утеснен проклятым народом языческим (a nefanda gente paganorum), над коим власть держал Солиман старый, отец младшего Солимана (то есть, того, которого наши впоследствии победили в воинственном столкновении, как упоминает об этом сия книга, и принудили бежать). По сему не мало нужно удивляться, от чего сказанный император всегда имел такую ядовитую душу (venenosum animum) против наших и не побоялся воздать злом за добро». [152]

После Дюканжа документ, в более исправном виде, но неизвестно по каким спискам, был напечатан Мартенем, и не однажды, а два раза: сначала в Thesaurus anecdotorum novus, /318/ Paris. 1717 года, потом в Veterum scriptorum et monumentorum historicorum, ecclesiasticorum, dogmaticorum, moralium amplissima collectio, Paris. 1724—39 (t. I, col. 572 sq.). Второе издание документа у Мартеня не представляет никакого существенного отличия от первого, за исключением более правильного и ясного чтения некоторых слов. Так, в первом издании напечатано: imperium christianorum Graecorum augustiatur — a Pineinaois et Turcis, а во втором: — а Pincinnatis et Turcis; далее — в первом издании читается: semper a facie Turcorum et Pinemacorum fugio, во втором: a facie Turcorum et Pincinatorum fugio. Но одно слово, очевидно, лучше прочитано в первом издании, чем во втором, именно: в первом: regiones et insulae — usque Thracias ab eis jam invasae sunt, а во втором: usque Tachias. <См. ниже, стр. 164>.

Переходим к вопросу ο том отношении, которое существует между изложением послания у Гиберта Ножанского (de Novigento) и между Дюканже-Мартеневским документом, выдающим себя за самое подлинное послание.

Гиберт, аббат монастыря Ножанского (sanctae Mariae de Novigento, Nogeant sous Coucy), известный своей автобиографией (De vita sua), есть также автор истории первого крестового похода, носящей заглавие: Gesta Dei per Francos sive Historia Hierosolymitana. Первая часть этого сочинения, которая нас прежде всего интересует, написана или в 1108 году, или не далее как в 1109. Гиберт говорит в ней ο походе Боэмунда на Византию, как ο событии, еще продолжающемся, и ожидает от него больших результатов — низвержения с престола Алексея Комнина.¹⁶⁾ В пятой главе (первой части) ученый аббат сообщает содержание того послания, с которым Византийский император обратился к графу Фландрии. [153]

Причина, почему Алексей, нуждаясь в помощи Запада, обратился именно к Роберту старшему, заключается в прежнем знакомстве: Фландрский граф «отправился некогда в Иерусалим ради молитвы и случайно, имея на пути Константинополь, говорил с самим императором, вследствие чего, внушив большое к себе доверие, сделался первым его прибежищем в испрошении помощи». «Самого письма» говорит Гиберт «я не хочу помещать в своем сочинении, но сообщу только нечто из его содержания, выразив при том это собственными моими словами» (Col. 693: Ipsam autem epistolam, quam inserere opusculo isti omnino piguit, quaedam ibidem dictorum, verbis tamen vestita meis, proferre libuit).

Гиберт сообщает затем из письма императора жалобы на превращение христианских церквей в мечети, в конюшни, в стойла для мулов и других животных; на убийства, совершаемые над христианами, на насилия, которым подвергаются греческие девы и жены и даже лица мужеского пола. Все изложение здесь очень близко к тому, что мы читаем в Мартеневском документе; но есть стилистические отличия, которые не говорят в пользу первоначальности Гибертова текста сравнительно с текстом Мартеня и Дюканжа.

У Гиберта Алексей Комнин пишет: «впрочем, я не буду говорить напрасно об убиении католиков, потому что умершим в вере предстоит воздаяние жизни вечной, а оставшиеся в живых под игом жалкого рабства ведут жизнь, как я думаю, горчайшую самой смерти». Этого странного риторического перехода от убийств, совершенных Турками, к насилиям над живыми нет в документе Мартеня и Дюканжа; точно /319/ так же нет там и слова католик. Описав мерзкие и срамные насилия неверных над христианами, аббат Гиберт заставляет Восточного императора писать: «Не щадя женского пола, что еще может быть извиняемо ради требований природы, они обращаются и на мужеский, перенося на него злое зверство, нарушая законы человечества». Опять в документе Мартеня, который впрочем совершенно близок к Гиберту, нет этого неуместного извинения турецким злодействам. Относительно ужасной смерти одного епископа, ο чем в документе [154] упомянуто мимоходом, в одной строке, у Гиберта снова стереотипные фразы монаха-проповедника ο похоти, «которая чем чаще погашается, тем более живым пламенем возжигается» и т. д. Впрочем, это последнее место, вопреки изданию, которое у нас находится под руками (и в котором оно отмечено кавычками), мы готовы считать за одно из размышлений, сопровождающих у Гиберта выдержки из письма.

Затем Гиберт Ножанский следующим образом передает дальнейшее содержание письма к графу Роберту: «После рассуждения, со многими жалобами, об осаде Константинополя, которой он всего более опасался, и которая уже предстояла после перехода (то есть, Турками) пролива св. Георгия, он (император) между прочим пишет, что, если нам не представляется другого повода помочь ему, то, как он утверждает, знаменитейший город в высшей степени достоин всякой помощи ради шести Апостолов, тела которых там погребены, дабы они не были сожжены огнем или ввержены в морскую пучину».

Соответственно этому в документе Мартеня — исчисление провинций, занятых Турками, до самой Фракии, указание на то, что у Греков остается почти один Константинополь, который, однако, они угрожают скоро отнять, упоминание ο двухстах кораблях, построенных для них (то есть, для Турок Чахи) Греками, ссылка на помощь, оказанную в прошедшем году Грекам латинскими христианами. И тут же замечательное сознание Алексея, что он бегает пред лицом Турок и Печенегов, и, наконец, гораздо более подробное вычисление мощей и святынь Византийских.

Оставив в стороне другие святыни, перечисленные в документе, аббат Гиберт останавливается на главе св. Иоанна Крестителя и пользуется упоминовением об этой святыне в письме Алексея для доказательства, что Анжерские монахи совершенно ложно хвалятся такой же точно святыней.¹⁷⁾ Вопрос о святых мощах занимал ученого аббата Ножанского; он написал об этом целое сочинение (De pignoribus sanctorum. [155] Migne, Patrol, lat. t. 156 col. 611-680). Но во всяком случае замечательна его уверенность в подлинности и авторитете послания к Роберту Фландрскому, если он пользуется им в ущерб интересам католичества.

В самом конце у нашего автора приводятся слова, которые будто бы были написаны Византийским императором и в которых этот последний будто бы соблазнял Франков прийти к нему на помощь красотою греческих женщин, как будто, прибавляет ученый аббат, — греческие женщины в каком-либо отношении превосходили французских. Затем следуют довольно нелепые рассказы ο законодательстве Византийского императора Алексея Комнина, показывающие, что сведения Гиберта ο Востоке не всегда были получаемы из чистых /320/ источников, и что ножанский аббат был весьма дурно расположен к Грекам и повелителю их. В конце главы он изъявляет желание, чтобы Боэмунду удалось исполнить то предсказание, которое сделала матери Алексея одна волшебница, именно, что сын, имеющий от нее родиться, будет лишен царства одним Франком.

Внимательный читатель должен остановиться на том обстоятельстве, что в конце документа, сообщаемого Дюканжем и Мартенем, нет той неприличной похвалы красоте греческих женщин, которую мы находим у Гиберта.

Что же следует из нашего сличения Мартеневской редакции послания и его изложения Гибертом?

Обе редакции — и полная у Мартеня, и сокращенная у Гиберта — находятся в таком несомненном и близком родстве одна с другою, что, действительно, нельзя их считать самостоятельными, но одна непременно происходит от другой.

Никак нельзя думать, чтобы более полная редакция была переработкою более краткой редакции Гиберта, монашескою подделкою именно на тему, сообщенную Гибертом. 1) Полная редакция, как мы ее читаем у Мартеня, сообщает гораздо более верных и точных исторических Фактов, чем их находится в изложении Гиберта Ножанского. Гиберт Ножанский, подобно всем западным историкам крестовых походов, ничего не знает об одном из главных врагов [156] Византийской империи, именно ο Печенегах; в самом изложении послания Алексеева у него нет ни одного места, в котором упоминалось бы об этих кочевниках. Между тем документ, сообщаемый Мартенем и Дюканжем, несколько раз называет Печенегов и указывает на их грозную роль в печальных судьбах империи. Из Анны Комниной мы знаем, что Алексей Комнин действительно несколько раз бегал от этих свирепых врагов, что они не задолго до прихода крестоносной рати являлись пред воротами Константинополя. Гиберт Ножанский ничего не знает ο флоте, построенном для Турок малоазиатскими Греками, а редакция Мартеня упоминает об этом Факте, известном нам по книге цесаревны Анны, и т. д. 2) Приведенное у Дюканжа надписание, которое носил документ, приложенный к сочинению монаха Роберта, указывает на год отправления письма к графу Роберту, чего опять нет у Гиберта, и указывает совершенно верно, если мы будем считать началом Иерусалимского пути Клермонтский собор или даже движение народных масс с Петром Пустынником и другими. 3) В краткой редакции Гиберта есть некоторые странные места, обличающие церковную монашескую риторику, есть в отдельных случаях бросающаяся в глаза, надутая амплификация, в сравнении с которой полный текст является более естественным, простым и на сей раз даже более кратким. 4) В редакции Мартеня нет крайне странного места ο греческих женщинах, что, очевидно, прибавил от себя аббат Гиберт.

Итак, остается сказать то, что говорил в сущности и сам автор краткой редакции послания. Гиберт передавал своими словами и с большими сокращениями (нечто, quaedam) более полный текст послания, именно тот самый текст, который мы теперь имеем в изданиях Дюканжа и Мартеня. /321/ Известно, что аббат Ножанский был необычайно высокого мнения ο себе, своей учености и своих литературных талантах. Ему не нравился стиль послания, и вот он в некоторых местах придал ему более приличную, по его мнению, форму, прибавил своей риторики и, сверх того, одну пикантную черту, что совершенно соответствует его литературному характеру. [157]

Для дальнейших соображений мы должны предварительно указать еще на одно обстоятельство, которое осталось неизвестным Зибелю и до сих пор не было никем замечено. Полный текст послания существовал в начале XII века и был известен не одному Гиберту. Мы не хотим говорить ο заглавной приписке в иерусалимской истории монаха Роберта. Есть другой писатель, который приводит, не указывая, впрочем, на источник, отрывок из послания императора Алексея к графу Роберту Фризу, именно ту его часть, которая подверглась самому сильному сокращению у Гиберта Ножанского. Гуго из Флери, автор «деяний новых королей Французских» (от Карла Лысого до Людовика VII), посвящавший свои сочинения то Адели, жене Стефана Блуа, дочери Вильгельма Завоевателя, следовательно, племяннице графа Роберта Фландрского, то Матильде, внучке Вильгельма, дочери Генриха I Английского, и вообще литератор, имевший самые высокие связи, пред которым могли быть открыты семейные архивы царствующих домов королевской Англии и графской Фландрии,¹⁸⁾ воспользовался документом, доставшимся в его руки, при описании Клермонтского собора и отчасти вложил в уста папы Урбана то, что было написано императором Алексеем в послании к графу Роберту к самому папе и что, вероятно, было прочитано на соборе. Благодаря документу, находившемуся в его руках, Гуго Флерийский, один из всех западных историков первого крестового похода, упомянул на ряду с Турками и ο Печенегах (см. MG. SS. IX, 392: imperium enim orientale a Turcis et Pincenatis graviter infestabatur) и мог перечислить провинции и острова, потерянные Греками, равно как и главные, но все-таки многочисленные святыни, хранившиеся в Константинополе: все это, повторяем, с буквальным тождеством в отношении к редакции послания, изданной Дюканжем и потом Мартенем. [158]

Мы не имеем подлинных актов Клермонтского собора и не знаем действительной речи Урбана II; позднейшие историки, как Вильгельм Тирский, при ее передаче более упражнялись сами в ораторском искусстве, чем заботились ознакомить потомство с искусством паны Урбана.¹⁹⁾ Очевидцы, присутствовавшие на соборе (Балдрих Дольский, Гиберт и монах Роберт), отказываются от буквальной передачи всемирно-исторической /322/ Клермонтской речи и сообщают на память общее ее содержание.²⁰⁾ Но ни один из них не заставляет папу Урбана упоминать ο Константинополе и его святынях, то есть, никто не сообщает ничего подобного тому, что мы можем читать у Гуго Флерийского. Несомненно, поэтому, что последний составил Клермонтскую речь сам и, не желая утруждать свое воображение, взял готовое содержание из вышеуказанного источника. Но нельзя, наконец, пройти молчанием и того, также не замеченного до сих пор обстоятельства, что у монаха Роберта, одного из трех очевидцев Клермонтского собора, слышавших речь папы Урбана, в его передаче этой речи есть несколько строк, почти буквально сходных с начальными строками послания к графу Роберту: Altaria suis foeditatibus inquinata subvertunt, Christianos circumcidunt, cruoremque circumcisionis aut super altaria fundunt aut in vasis baptisterii immergunt (Robert. Monach., Recueil des hist, des crois. Hist. occid., III, 727). Этого очень не много, чтобы делать какие-либо заключения, но, если бы кто захотел их делать, то мы, со своей стороны, напомнили бы ο приложении к кодексу Дюканжа, заключавшему рукопись Иерусалимской истории Роберта Монаха, то есть ο документе — послании Алексея, которое взято Дюканжем из этой рукописи. Разве не позволительно догадываться, что сам монах Роберт приложил к своей истории письмо Алексея к Роберту и что, следовательно, мог им воспользоваться и в тексте своего сочинения? [159]

Гуго Флерийский писал свое сочинение в одно время с Гибертом Ножанским и совершенно независимо от него; тем не менее Гиберт уже читал в своем источнике и передавал в сильном сокращении то место послания, где заключались многие жалобы — multa querela tractaret — Алексея на опасности, угрожающие империи и Константинополю, жалобы, подробно изложенные как Гуго Флерийским, так и в полной редакции письма к графу Роберту Фризу. Это совершенно устраняет всякую возможность предположения, к которому могли бы прибегнуть защитники подложности Мартеневского документа, именно, что средневековой монах, подделавший документ, составил его из двух частей, одну взяв у Гиберта, другую у Гуго. Но дело в том, что Гиберт ранее своего предполагаемого фальсификатора читал и сокращал то, что приписывается фальсификации.

Остается еще один, последний, вопрос. Документ, напечатанный у Дюканяса и Мартеня, был уже известен в начале XII века, был известен разным писателям, независимым друг от друга, был довольно распространен в образованной среде. Не был ли он, тем не менее, искусною подделкою, которая появилась ранее, чем начали писать два сейчас названные автора. то есть, в самых первых годах XII столетия или даже в конце XI? Но пусть нам тогда укажут, кто из западных монахов или вообще образованных и грамотных людей мог знать так хорошо историю Византии за 10 лет или даже 5 лет назад, как ее не знал ни один из известных нам писателей? Мы уже указывали на то обстоятельство, что, не говоря об Алексиаде Анны Комниной, только в одном послании мы читаем ο Печенегах, заставляющих /323/ бегать императора Византийского, ο флоте малоазиатских Сельджуков, ο помощи, оказанной Франками Грекам в Азии около 1090 года. Все это факты, впоследствии изложенные подробно в сочинении, написанном дочерью императора Алексея, но до появления ее истории и даже после остававшиеся неизвестными историкам крестовых походов. Все эти писатели «Иерусалимских историй» и «Деяний Бога чрез Франков» знают Печенегов в том положении, в каком они были после 1091 года, [160] то есть, как особое воинственное племя, живущее в пределах Восточной империи, подвластное Византийскому императору, составляющее часть его армии и крайне неприятное для крестоносцев. «Не спасла тебя от этих (турецких) мечей, благородный Константинополь, ни тысяче образная хитрость твоего царя, ни многолюдство граждан, не защитило тебя множество Варягов, твоих Туркопулов или Πеченегοв» (Еkkehardi Chron., MG. SS. VI, 212): вот роль Печенежской орды, известная лучшим западным писателям начала XII века. Печенеги производили очень сильное впечатление на крестоносцев Западной Европы и остались им чрезвычайно памятны, но только как орудие позорной и вероломной, в их глазах, политики Алексея, употребляемое против воинов Христа, когда они обнаруживали стремление сильно загоститься в Византии, и т. п.

Последним убежищем скептицизма может быть предположение, что документ был подделан ранее монахом, жившим на Западе, либо в Византийской империи, наконец — в самом Константинополе. Но с какой целью? Зачем было составлять подложные письма от имени Алексея Комнина с призывом западных христиан на помощь, когда одновременно были подлинные такого же содержания? Α что такие были, мы знаем из сочинения Анны Комниной. Она говорит, что ее отец в роковую зиму 1091 года обращался с просьбой ο помощи во все стороны, призывал Половцев, ожидал войска из Рима, ранее того получил от Роберта Фриза вспомогательный отряд из 500 рыцарей. Прежде крестового похода — около 1091 года (на этот год указывает надписание документа в рукописи Дюканжа) — подлог мог быть сделан только с желанием пользы Византийской империи, в интересах Алексея. Есть некоторые признаки, что документ был даже написан первоначально на греческом языке и переведен на латинский не совсем искусно в самом Константинополе. Император Алексей пишет к своему другу, графу Роберту, чтоб он вел к нему на помощь всех, кто изъявит на то согласие в его земле, «дабы подобно тому, как в предыдущем году они (то есть, воины земли графа Роберта, bellatores — in terra tua?) несколько освободили от ига язычников Галатию и другие царства [161] западных (?),так и ныне попытались освободить царство Греческое»: sicut Galaciam (другое чтение: Galiciam) et cetera Occidentalium regna, anno preterito, a iugo paganorum aliquantulum liberaverunt. Что касается до Галатии, то тут больших сомнений быть не может. Старинная провинция Галатия граничила с Вифинией; византийская тема Вукеллариев (τῶν Βουκελλαρίων), соответствующая ей в официальном разделении империи, с главным городом Анкирой,²¹⁾ заключала в себе Клавдиополь, Гераклею, Прусию (Брусу) и даже город Василию (Βασίλείαν), который, по словам Анны (р. 171 D), находился только в 12 стадиях от Никеи.²²⁾ Таким образом, Фландрские рыцари, присланные Робертом на помощь Алексею (Anna p. 201D sq.) и /324/ потом отправленные сим последним против эмира Никейского, угрожавшего Никомидии, должны были действовать и действовали именно в Вукелларийской теме, или, что почти то же — в Галатии (см. Constant. Porphyrog., De thematibus I p. 28 Bonn.). Но дальнейшие слова — cetera Occidentalium regna — могут иметь смысл только тогда, когда мы переведем их на греческий язык: καὶ τάς ἄλλας τῶν δυτικῶν ἐπαρχίας. Известно, что провинции Византийской империи разделялись на два разряда: на западные, то есть европейские, и на восточные, то есть азиатские (τὰ δυτικὰ ϑέματα и τὰ ανατολικά); известно, что византийские писатели вместо официального термина ϑέμα (тема) постоянно употребляют слово епархия, точно так, как вместо административного деления имеют чаще в виду старое историческое. Греческие слова, которые мы поставили вместо латинских саеtera occidentalium regna, могут значить или: «и другие провинции, принадлежащие западным», то есть, другие азиатские провинции, остающиеся во власти западных европейских Греков, или же, со значением слова ἄλλος у классических писателей: «и другие провинции — западные», то есть, под другими провинциями будут разуметься уже провинции самих западных Греков или европейские провинции. — То и другое толкование не [162] будет противоречить известным нам историческим фактам. Фландрские рыцари явились к Алексею тогда, когда он боролся еще в Европе с Печенегами; если не они, то другие «латиняне» прямо упоминаются как помощники Алексея, с которыми он одержал некоторые успехи против Печенегов в 1089—1090 годах (Anna p.205AB. 210D. 227В). Что касается других восточных провинций, помимо Галатии, то очень может быть, что фландрский отряд участвовал в счастливых действиях Феодора Гавры, положивших начало Трапезунтскому царству (Anna p. 240). Если кому перевод слова επαρχία латинским словом regnum представится невозможным, то вместо нашего перевода он может сделать другой, с удержанием слова βασιλεία, соответствующего regnum, например: Γαλατίαν καὶ τὰ ἄλλα τῆς τῶν δυτικῶν βασιλείας, или же, наконец, предполагая пропуск одного слова: καὶ τὰ ἄλλα τῆς τῶν δυτικῶν ῾Ρωμαίων βασιλεία. Βο всяком случае непонятное на первый взгляд выражение документа может быть легко объяснено, и объяснено так, что оно послужит новым доказательством его подлинности. Противоположность между западными европейскими провинциями Византийской империи и азиатскими восточными существовала только для Грека и, следовательно, только Грек мог написать первоначальный текст документа, текст греческий.

Мы считаем излишним говорить ο той странности, что в документе нет следов обычного высокомерного тона греческой дипломатии. Отчаянное положение империи и глубокий упадок духа в императоре Алексее, достаточно ясные из фактов и других несомненно подлинных документов, приведенных в статье, вполне объясняют отсутствие высокомерного тона.

Мимоходом мы упомянули ο греческом патриотизме, восстающем против истинности исторического факта, что Византийский император Алексей пред первым крестовым походом обращался к Западу с просьбой ο помощи. Мы имели в виду лекцию ученого профессора Афинского университета Папарригопуло, напечатанную в журнале Пандора (Πανδώρα, [163] 1859 г., ноября, стр. 380²³⁾). Эта лекция заслуживает внимания. Папарригопуло весьма остроумно доказывает, что Алексей /325/ Комнин, победивший Норманов, Печенегов, Куманов, вовсе не нуждался в помощи Запада для того, чтобы справиться с разделенными и ослабленными Сельджуками: это был враг менее опасный, чем прежние. Но из этого следует то, что Византийский император не обращался к Западу в 1095 или 1096 году, ο чем рассуждать мы теперь не имеем нужды, ибо мы доказываем, что он просил этой помощи в 1091 году, когда не были побеждены ни Печенеги, ни Половцы. Папарригопуло опирается на то, что византийские «хронографы» ни слова не говорят ο приглашении Алексеем западных христиан к себе на помощь пред первым крестовым походом. Это верно опять по отношению к годам, непосредственно предшествующим 1096 году; но, описывая события 1091 года, дочь Алексея говорит, что ее отец ожидал помощи из Рима. Афинский профессор знает послание Алексея Комнина к графу Роберту по двум сборникам Мартеня и Дюрана и пользуется (р. 383) неверною датой, поставленной в «Amplissima collectio» (именно 1100 год), для опровержения его подлинности; но для ученого профессора осталось неизвестным издание документа у Дюканжа, который сообщил вместе с тем и рукописное предисловие к документу, определяющее время его происхождения весьма точно, ясно и согласно со всеми другими историческими данными²⁴⁾).

Так как документ, ο котором нам пришлось так много говорить, находится в редких изданиях, то большую часть его мы приводим здесь точным образом; это тем нужнее, что в тексте статьи мы не нашли удобным передать его в буквальном переводе. Для доставления читателю возможности [164] проверить наши выводы, мы ставим параллельно текст Гиберта Ножанского и указанное нами заимствование Гуго Флерийского. To, что мы опускаем в тексте документа из соображений чисто внешнего характера, не имеет существенной важности.

V. Об испытании воли Божией двумя жребиями.

Указанный в статье <стр. 112> обычай находится, без сомнения, в связи с гаданием посредством книг Священного Писания, известным в самой глубокой древности, с так называемыми sortes. Еще Греки и Римляне гадали по Гомеру и Виргилию, раскрывая наудачу то или другое место и принимая первый попавшийся стих как изречение оракула.²⁹⁾ Гомера и Виргилия заменили у христиан, сохранивших суеверное стремление проникать в тайны будущего, очень естественно — книги Священного Писания; на западе явились sortes sanctorum (scilic. /329/ bibliorum), которые состояли в том, что верующий, закрыв глаза, развертывал Библию или сочинение одного из отцов церкви, и смысл попавшегося заранее определенного стиха или строчки принимал как ответ на вопрос, обращенный к судьбе. Церковь не преследовала этого обычая, хотя и не одобряла его вполне. Она различала sortes divinatoriae и sortes consultatoriae: различие понятно из самого названия.³⁰⁾ Обычай гадания по книгам Священного Писания существовал и у нас, как известно из поучения Владимира Мономаха, из Ипатьевской летописи (под 6484 годом, ο Владимире Васильковиче); в одной рукописи XIV века при псалмах находится ряд подстрочных [170] замечаний для объяснения смысла пророчества применительно к вопросам разного рода. (См. статью И. И. Срезневского, Гадальные приписки к пророческим книгам Св. Писания. Сведения и заметки ο малоизвестных и неизвестных памятниках, XXXIV). Обычай пришел к нам из Византии, где гадание по священным книгам было также распространено, как это видно из многих примеров, относящихся между прочим и к XII веку. (см. Cinnam. p. 209, 22 и примечание Дюканжа к этому месту. Интересно, что и к Магометанам перешел тот же самый прием гадания, см. Fleischer, Ueber die Loosbucher der Muhammedaner в Berichte uber die Verhandl. der Kgl. Sachsischen Gesellsch. der Wissenschaften zu Leipzig, Philolog.-Hist. Classe за 1861 год, стр. 24 сл.).

Первый известный нам пример двух писанных жребиев-свитков есть сказание ο чуде великомученицы Евфимии. Мы прочитали ο нем в одном из последних рассказов Амедея Тьерри, относящихся к византийской истории (Revue des deux mondes за март и апрель 1872 г., t. 98, p. 69. 507), и потом находим это описание чуда в наших прологах — под 11-м июлем и под 16-м того же месяца. События относятся к Халкидонскому собору против Евтихия при императоре Маркиане. «Приемшу же царство Маркиану, повеле собору быти, иже и собравшеся епископов числом 630, и написаша два свитка, купно православнии же и ересеначальницы. И отверзше раку всехвалныя (Евфимии), и знаменовавше, на персех ея положиша. И по три дни помолившеся, отверзше видеша еретический свиток под ногама святыя, православный же в руку ея держимь». (Печатный пролог 11-го июля).

Мы привели в статье один пример того, как важный государственный и военный вопрос решается посредством двух свитков, возложенных на престол церковный. Анна Комнина рассказывает (р. 471D) ο своем отце другой случай, когда он прибегнул к тому же самому средству. Во время похода против Турок Сельджуков (около 1116 г.) «он решается вопросить Бога, следует ли идти на Икониум, или устремиться против варваров, находящихся около Филомилия. Итак вопросив об этом в двух хартиях — ἐν δυσὶ γοῦν χαρτίοις περὶ [171] τούτων ἐπερωτήσας — и возложив их на священной трапезе, он вознес к Богу песнопение (τὸν ὕμνον) и усердные моления. Α с наступлением утра, священник (ὁ ἱερεύς), войдя во храм и взяв одну из возложенных хартий и развязав в виду всех присутствующих, прочитал самодержцу жребий, определяющий поход к Филомилию».

Наконец, избрание посредством жребия высших /330/ духовных властей было также с глубокой древности употребительно в христианской церкви. Дюканж в примечаниях к Алексиаде и к истории Киннама приводит несколько примеров из практики западной церкви; мы же прибавим от себя любопытный пример из практики восточной церкви XI столетия.

В жизнеописании св. Аниана (жившего в V веке и известного по истории нашествия Аттилы на Галлию) говорится следующее об его избрании в епископы города Орлеана: Atque ut id ipsum divinae electionis claresceret, cum triduanum epinium more ecclesiastico indixisset, brevibus et libris super altare positis, necdum loquentem parvulum afferri praecepit, utipse brevia ab altari sublevaret. Tunc Christi operante virtute, cum puer manum subjecisset altari, mox ut breve tetigit, vox incosueta novella verba prodidit, tetesque populo prociamavit: «Anianus, Anianus, Anianus istius civitatis pontifex est institutus». Знаменитый обличитель Альбигойской ереси, Райнер Саккони, укорял еретиков южной Франции за то, что они смеялись над мирянами, «избиравшими своих святых жребием на алтаре» (quod laicos qui sorte sanctos eligebant in altari deriderent.

Жена Алексея Комнина императрица Ирина в своем уставе для женского монастыря, ею основанного, постановляет следующий способ избрания игуменьи в том случае, если умершая не назначит себе преемницы. Избираются сначала три сестры-монахини голосами всех сестер, из среды же этих трех кандидаток сам Бог отдает предпочтение одной. В известный день духовный отец монахинь берет три равные и одинаковые свитка (хартии) и на каждом пишет следующие слова: «Владыко Господи наш Иисусе Христе сердцеведче, молитвами всенепорочной Владычицы вашей Богородицы, покажи нам, грешным, считаешь ли ты достойной игуменского над [172] нами сана сестру нашу такую-то» (следовало имя). И на других хартиях он пишет опять те же самые слова с изменением только имен; потом хартии, запечатанные печатью и рукою попечительницы монастыря (из рода Ирины), в присутствии ее и сестер возлагаются священником на священную трапезу во время субботнего повечерия. На следующий день, после окончания божественной литургии, священник остается облаченным в иерейские ризы, а монахинями совершается Трисвятое и поются следующие тропари: «Помилуй нас, Господи; Слава; Господе, воззри с небесе и виждь; И ныне; Единородне, Единосущне». Иерей совершает великую ектепию, возглашая после других прошений и следующее: «Еще молимся ο еже открыти нам Господу Богу нашему достойную предстояния над нами». Монахини возглашают: Господи помилуй, и делают 15 коленопреклонений, взывая с воздеянием рук своих к Богу про себя: «Боже сердцеведец, покажи нам грешным достойную власти над нами». После сих коленопреклонений иерей, также совершив три коленопреклонения до земли пред святою трапезой и говоря то же самое воззвание, берет одну из трех хартий и передает ее, в присутствии всех сестер, той, которая положила на ней свою печать; когда она признает свою печать, то хартия, пред глазами всех, открывается; той сестре, имя которой окажется в ней написанным, вручается монастырский устав и посох, то есть, она признается игуменьей. См. Типик императрицы Ирины (Τυπικόν — κυρᾶς Εἰρήνης τῆς Δουκαίνης, /331/ Migne, Patrol, gr., t. 127 col. 1020³¹⁾). — Сравни об [173] избрании Новгородских владык: Κ. Η. Бестужев-Рюмин, Русская история, стр. 353, прим. 3).

Гадание двумя жребиями Алексея Комнина напоминает другой рассказ Анны Комниной ο своем отце. Мы считаем не лишним сделать здесь несколько замечаний по поводу этого рассказа. Анна (р. 376 АВ) говорит, что когда Алексей отправился в поход против Боэмунда (в 1107 году), то у Влахернской Богоматери не произошло «обычного чуда» (τὸ σύνηϑες ϑαῦμα); вследствие того император чрез несколько дней воротился в Константинополь, вошел в храм Богоматери в сопровождении немногих лиц; когда он совершил песнопение и усердное моление, то «обычное чудо» произошло, и таким образом Алексей пустился в поход уже с хорошими надеждами.

Еще Дюканж (Constantinopolis Christiana, lib. II, cap. IV, § II, p. 117) указал на сочинение одного знаменитого богослова XII века, принадлежавшего к Парижскому университету, именно Белета, где находится объяснение Влахернского чуда. Сочинение Белета (Belethi, Rationale divinonim officiorum) напечатано теперь в Патрологии Миня (Series latina, t. 202); в 51-й главе (col. 57 sq.) мы читаем следующее: «Был некогда в Константинополе в одной церкви образ Святой Девы, пред которым висел некоторый покров, закрывающий его совершенно. Но в пятницу на вечерне этот покров без всякого содействия ниспадал сам собою и божественным чудом как бы поднимался к небу, так что все это могли ясно и вполне видеть; a в субботу, по окончании вечерни, покров нисходил на тот же образ и оставался до следующей пятницы».

Нет никакого сомнения, что именно такого рода чудо разумеется у Анны Комниной. Приняв в расчет четыре дня, которые простоял Алексей в лагере, не в далеком расстоянии от Константинополя, и путь сюда и обратно в столицу, мы получим именно неделю и новую пятницу, когда должно было совершиться «обычное чудо» (не всегда, однако, совершавшееся в свой урочный день).

В замечательном рассказе ο взятии Константинополя Латинами, находящемся в наших летописях, сообщается [174] следующая подробность (П. С. Р. Л., IV, 29): «Святую Богородицю, иже в Влахерне, идеже святыи Дух схожаше на вся пятнице, и ту одраша». Так читается место в первой Новгородской летописи; но в других списках (Воскресенском и Софийском) вместо пятницы стоит пятидесятница. Не следует ли признать первое чтение более правильным? Не следует ли разуметь под каким-то особенным схождением Святого Духа во Влахернской церкви именно то обычное чудо, ο котором говорит Анна Комнина?

Наконец, присоединяем здесь заметку, которую мы упустили сделать на своем надлежащем месте <стр. 82>. Мы назвали известного Киевского митрополита Иоанна II Продромом, хотя он не известен у нас под таким прозванием. Византийский поэт XII в., сочинение которого чрезвычайно важно для изучения эпохи Комнинов, говорит ο себе в одном стихотворении, что он родился в семействе благочестивом, и что самые прозвания членов этого рода указывают на их благочестие: /332/

«Мой дед носил имя Продрома (Предтечи),
А мой дядя назывался Христом
И был предстоятелем (иерархом, митрополитом) Русской земли, сильным в слове.
Ими я воспитан в благочестии».

Πάππου γὰρ εὐμοίρηκα Προδρομωνύμου,
Καὶ ϑεῖον ἔσχον Χριστόν ὠνομασμίνον
Γῆς ῾Ρωσαῆς πρόεδρον ἁβρὸν ἐν λόγοις.

Migne, Patrol, gr. t. 133 col. 1412.

Дядя Феодора Птохо-Продрома должен был иметь два прозвания: родовое Продром и личное Христос. Он жил в самом начале XII века или в конце XI, ибо его племянник, им воспитанный, уже при Калоиоанне (с 1118 года) был придворным поэтом. Под 1089 годом в нашей летописи [175] говорится ο смерти митрополита Иоанна, родом Грека, который был «муж хытр книгам и ученью, речист» и т. д. Этот Иоанн оставил сочинение, которое на русском языке носит следующее странное заглавие: «Церковное правило митрополита Иоанна, пророка Христова». Мы подозреваем в последних словах неправильный перевод греческого надписания: τοῦ Προδρόμου τοῦ Χριστοῦ.

¹⁾ <Статья В. Г, Васильевского появилась в 1872 г. С того времени вышло новое издание Куманского словаря: Kuun, Codex Cumanicus, Budapest 1880, которым мы и пользуемся ниже. (Ср. отзыв Н. П. Дашкевича в Киевских Унив. Изв. 1882, № 4, стр. 147 сл.). См. также статью: Blan, Ueber Volksthum und Sprache der Kumanen в Zeitschrift d. deutschen morgenl. Gesellschaft, XXIX (1876), 569 сл. и Eadloff, Das turkische Sprachmaterial des Codex Comanicus, в Mem. de l'Acad. des sciences de St.-Petersbourg, 1887, VII serie, t. XXXV, № 6.>

²⁾ [О торговле здесь в конце XIII в. см. Tafel und Thomas, Urbunden zur alteren Handels- und Staatsgeschichte der Republik Venedig (Font, rerum Austriacarum, XIV), III, 245.]

³⁾ [Σεντοΰκιν Sathas, Bibl. II, 629. σάνδυξ Hesych. σεντούκιον Nicet, p. 129. 439.]

⁴⁾ [Cm. Eoesler в рецензии на книгу J. G. Cuno, Forschungen im Gebiet der alten Volkerkunde. I. Die Skythen. Berlin 1871, в Zeitschr. fur die Oesterr. Gymnas. XXIII (1872), S. 292 f. Он приводит Tzetzes, Chiliad. VIII, v. 773 sq. (ed. Kiessling p. 312):

Τοῖς Σκύϑαις αὕτη Καρμπαλούκ ἡ λίμνη κλῆσιν φέρει·
τὸ Καρμπαλούκ δ ἑλληνισϑὲν πόλις ιχθύων λέγει·
τὸ Κὰάρμ γαρ πόλις σκυϑικῶς, το δε Παλούκ ὶχϑύες,
καὶ τάχα εν σημαίνουσι, τὸ Καρμπαλούκ, Μαιῶτις.
περὶ Βοραν ή λίμνη μὲν ἡ Καρμπαλούκ, Μαιῶτις^-
Μαιῶται καὶ οἱ Σκύϑαι δὲ οἱ πρὸς αὐτῆ καλούνται.

Kár по-самоедски означает город, но османский язык не знает этого слова. Baluq, balyq по-османски значит рыба. Καρμπαλούκ, по мнению Куно, имеет значение Fisch-Stadt, тогда как по Рёслеру оно скорее могло бы иметь значение Stadtfisch.]

⁵⁾ <Словам sinduc, baluc, yalmas соответствуют османские слова sanduk, balyk, elmas.>

⁶⁾ Jordan. Get, MG. Auctor. antiq. V, 1, p. 63: Sclaveni a civitate Novie-tunense, etlaco qui appellator Mursiano usque ad Danastrum et in boream Viscla tenus commorantur: hi paludes silvasque pro civitatibus habent. Antes vero, qui sunt eorum fortissimi, qua Ponticum mare curvatur, a Danastro extenduntur usque ad Danaprum.

⁷⁾ Mauricius ed. Scheffer, Upsaliae 1664, p. 282. 284: τῶν γὰρ ποταμῶν αυτῶν (τῶν Άντῶν) έπιμιγνυμένων τῷ Δανουβίῷ и пр.

⁸⁾ Incertus auctor, ed. Bonn. В 813 году Болгарский князь Крум снаряжает войско: λαὸν πολύν συναϑροίσας τους Αβάρεις καὶ πάσας τὰς Σκλαβινίας.

⁹⁾ Histor. Polon., p. 1122.

¹⁰⁾ Theophylact. Simocatt. p. 299.

¹¹⁾ [Cp. Prisci fragm. I (Hist. gr. min. I 277, 27 Dind.): οἱ δὲ παρὰ 'Ρωμαίους καταφυγόντες ἐξεδόϑησαν βαρβάροις — οὕς ἐν Καρσῷ ϕρουριῳ Θρακίω οἱ παρειληϕότες ἐσταύρωσαν. Procop. De Aedif. p. 308: Καρσώ.]

¹²⁾ [В грамоте Михаила Стратиотика 1060 года (Порфирия Успенского, История Афона, III, 1, стр. 186) говорится, что Лавра св. Афанасия на Афоне освобождается λογαριακης εισπράξεως Βαραγγων ῾Ρῶς, ἢ Σαρακινῶν, ἢ Φραγγῶν, η έτερων εϑνικῶν καὶ Ρωμαίων. — Ср. хрисовулл Алексея Комнина 1088 г. (Ζаchariae v.Lingenthal, Jus Graeco-Rom. Ill, 373): ῥώσων, βαράννων, κουλπίννων, ιγγλίνων, φραγγων, νεμιτζων, βουλγάρων, σαρακηνῶν, ἀλανῶν, ἀβασγών, ἀϑάνατων (an ἀϑαμανων?) καὶ λοιπῶν ἁπάντων ῥωμαίων τε καὶ ἐϑνικῶν. См. хрисовуллы Михаила Дуки 1075 г. и Накифора Вотаниаты 1079 г. (Sathas Bibl. I, p. 55 и 64): ῾Ρῶς, Βαράγγων, ἢ Κουλπίγγων, ἢ Φράγγων, ἢ Βουλγάρων, ἢ Σαρακηνῶν, ἢ άλλων τίνων ἀντιμιτατων ἀπλήκτων.]

¹³⁾ [Новые стихотворения Феофилакта из cod. Monac. graec. 201, fol. 42-43 издал в 'Εκκλησιαστικὴ 'Αλήϑεια IV (1883), стр. 141, Β. Γεωργιάδης.]

¹⁴⁾ [О происхождении Пакуриана cm. Anna p. 50 Β Par. и Cedren. II, 447, 22 Bonn. В печати, изданной Мордтманном, он называется: Γρηγόριος σεβαστὸς καὶ δοὺξ ὁ Πακουριανίς (Έλλ. Φιλολ. Σύλλ. VII, 79). Cp. Georgius Musaeus, Γρηγόριος Πακουριανός μέγας δομέστικος τῆς δύσεως, Lipsiae 1888.]

¹⁵⁾ [Ср. Chron. Andr. Dand., Muratori XII, 258: Post Gotifredi obitum — Alexius Augustus Joannem Porphyrogenitum sibi aequalem et postea successorcm constituit.]

¹⁶⁾ [Migne, Patr. lat. t. 156 col. 696: Auditum tamen nobis constat — matrem hunc (duxium) habuisse sortilegam — Cujus oraculum ipsis effectibus explere forsitan Boemundus affectat. Col. 715: praedicti Alexis agressus est obtinere violenter imperium.]

¹⁷⁾ [О главе св. Иоанна Крестителя см. Ademar. MG. SS. IV, 141.]

¹⁸⁾ См. MG. SS. IX, 376, предисловие к сочинению «Hugonis Floriacensis modernorum regum Francorum actus»; также Wattenbach, Deutschlands Geschichtsquellen, II, 189-190 (5-е изд.). Сочинение Гуго доведено до смерти короля Филиппа, до 1108 года, но посвящение, которое могло быть прибавлено после, писано только в 1114 году, потому что Матильда названа в нем императрицей, а она вышла за Гейнриха V Германского только в 1114 году. Ср. MG. SS. IX, 376.

¹⁹⁾ Sybel, Gesch, des ersten Kreuzzugs, S. 185.

²⁰⁾ Guiberti Gesta Dei, Migne, Patr. lat. t. 156 col. 699: His ergo, etsi non verbis, tamen intentionibus usus est. — Baldric. Dolens, Migne, Patr. lat. t.166 col. 1069: His vel hujuscemodi aliis a Domino apostolico — intimatis.

²¹⁾ [Bryenn. p. 65,14: τὴν τῶν Γαλατῶν μητρόπολιν κατελαβεν Ἄγκυραν.]

²²⁾ [Cp. Bryenn. p. 160,4: καὶ τά Βιϑυνῶν διελϑὼν δρια έστρατοπέδευσε περί τί καστέλλιον ὅ καλοῦσι Βασιλέα, πλεῖον ἢ τεσσαράκοντα σταδίων Νίκαιας ἀπεχον.]

²³⁾ <Ср. Παπαρρηγόπουλου 'Ιστορία τοῦ Ελληνικού ἔϑνους, IV, 2 изд. (1887), стр. 451 сл. Его же Histoire de la civilisation hellenique, Paris 1878, стр. 337 сл. Его же Lettre d'Alexios Comnene a Robert V comte de Flandre в Bulletin de corresp. hellen. IV (1880), стр. 24 сл., и по-гречески в Παρνασσός IV (1880), стр. 89 сл.>

²⁴⁾ <К вопросу ο подлинности послания Алексея Комнина В. Г. Васильевский вернулся в статье «Письмо Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому» в Журн. Мин. Нар. Пр. Ч. 207 (1880 г.), Отд. II, стр. 223 сл. О дальнейшей истории вопроса F. Chalandon, Essai sur le regne d'Alexis I-er Comnene, Paris 1900, стр. 325 слл.>

²⁵⁾ <Приводим тексты «послания» и Гиберта по изданию графа Риана (Riant): Alexii I Comneni — ad Eobertum I epistola spuria, Genevae 1879, где «послание» читается на стр. 10 слл., а извлечение из Гиберта на стр. 21 сл.>

²⁶⁾ [Cp. хрисовулл Романа Старшаго 924 г. монастырю Ксиропотамскому, Zachariae v. Lingenthal, Jus graeco-romanum, III, prolegom. p. XXVII sq.]

²⁷⁾ [Глава Иоанна Предтечи перенесена в Константинополь в 384 или 391 году. См. Chron. Pasch. p. 564,17. Zonar. II, 227 D. Sozom. VII, 21 (Migne Patr. gr. t. 67 col. 1481 sq.). Hertzberg, Gesch. Griech. III, 416]

²⁸⁾ [Cp. Leo Diac. p. 166, 3 Bonn. Παπαρρηγόπουλος ΙV, 208.]

²⁹⁾ Лампридий раcсказывает об Александре Севере (cap. 14): accepisse dicitur uersus adhuc paruulus; et primum quidem sortibus: Te manet imperium caeli terraeque.

³⁰⁾ Любопытные подробности можно найти между прочим в следующем сочинении: Fehr, Staat und Kirche im Frankischen Reiche, 1869, стр. 450 сл. [Felix Rocquain, Des sorts des saints ou des apotres, в Bibliotheque de l'Ecole des chartes, 1880, стр. 457 сл.]

³¹⁾ [В уставе, данном Михаилом Атталиотой монастырю при богадельне, говорится (Sathas, Bibl. I, 27 sq.): Εἰ δὲ διχόνοια γενηται περὶ ἀρετῆς δυο προσώπων, ἵνα γραϕωνται αι ὁνομασίαι αὐτῶν ἐν δυσὶ τεμαχιοις χάρτου καὶ ἀποτϑεν-ται τῇ ἁγια τραπέζῃ τοῦ ϑυσιαστηριου του ναού καὶ λειτουργῶνται, καὶ εισερχηταί παιδίον ἁγνόν και ἄκακον, καὶ αναλαμβάνηται τὸ ἓν χαρτιον καὶ ἐξάγῃ, καὶ ούτινος ονομασία εὑρεϑῇ, ἄξιος τῆς οἰκονομίας καὶ τῆς ήγουμενείας λογίζηται — См. также Μ. Сабинина, Полное жизнеописание святых Грузинской церкви, СПБ. 1871, II, 172. Георгий Святогорец, ктитор Иверской обители на Афоне, был избран игуменом, но одновременно другая существовавшая в обители партия избрала на это место другого. Тогда по существующему обычаю бросили жребий таким образом: имена избранных записывались на кусках бумаги и клались под престолом соборного храма; по принесении бескровной жертвы вынимали писанную бумагу, и кому выпадал жребий, тому и доставалась должность настоятельская. Жребий 3 раза выпал на Георгия.]