выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
[304]
Древняя и новая Россия, № 3, 1876
[304] — начало страницы.
OCR Bewerr.
Орфография частично осовременена.
В конце 1875 года, вышло из печати сочинение известнаго нашего ориенталиста, академика Дорна, озаглавленное «Каспий или о походах древних русских в Табаристан». Эта объемистая книга по содержанию своему распадается на две неравныя части. Большую ея половину занимает труд В. А. Дорна. Он представляет тщательный и подробный свод не только всех дошедших до нас восточных свидетельств о русских морских походах на берега Каспия, но и доводит этот свод до позднейшаго времени. Труд этот есть богатый вклад в историческую науку, и мы можем только благодарить его автора. Затем вторую, меньшую половину книги, составляют разсеянныя по разным местам замечания, приложения, дополнения и разсуждения другаго нашего академика, достоуважаемаго А. А. Куника. В большинстве случаев эти приложения и дополнения не имеют внутренней связи с первою частью и могут быть разсматриваемы совершенно отдельно; вместе взятыя оне составляют ничто иное как полемическое сочинение, направленное в защиту пресловутой норманской теории по вопросу о происхождении руси. Мы упомянули об отсутствии внутренней связи между двумя частями книги. Действительно, во всем труде Б. А. Дорна, т. е. во всех приведенных им восточных известиях о древной руси, нет ни единой черты, которая бы указывала на их норманское происхождение. А между тем благодаря примечаниям и дополнениям, по наружности выходит, как будто вся книга служит защитою норманизма. И так, строго различая эти две части, мы остановим внимание читателей только на второй, т. е. полемической. Размеры сборника «Др. и Нов. Россия» не позволяют распространяться о всех ея сторонах; коснемся только самых существенных, и постараемся быть возможно краткими.
Во первых, отдаем полную справедливость нашему многоуважаемому противнику за тщательно разсмотренный им вопрос об одном византийском свидетельстве, которое антинорманисты полагали в числе своих доказательств. Разумеем usia chelandia 773 года. Оставляя в стороне все, что говорится в этом трактате посторонняго, а принимая в соображение только фактический свод доказательств по отношению к данному вопросу, я должен признать за ними значительную долю убедительности, и согласен, что вернее перевести «красныя хеландии», нежели «русския хеландии». (Дополнение III стр. 359 и след.). Охотно вычеркиваю эти хеландии из системы своих аргументов. Но мне показалась излишнею являющаяся по этому поводу филиппика против антинорманистов (стр. 371). По крайней мере лично ко мне она едвали может относиться. В одной из первых своих статей я сказал: «относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но от того не пострадают наши главныя положения» (Рус. Вест. 1872, декабрь). Слова эти исполнились буквально; нам пришлось пока сделать две, три поправки, которыя нисколько не имеют влияния на существенныя стороны вопроса о варягах и руси. Упомянутыя хеландии в первой статье я отнес к доказательствам спорным, а потом раза два упомянул о них мимоходом; но не выдвигал на первый план и не поместил их в тексте тех тридцати важнейших оснований, на которых построены мои выводы (ibid). Точно также г. Куник много распространяется о Табариевых руссах VII века, объясняя это известие позднейшею вставкою. Предоставляю другим решать вопрос о Табари, о котором я тоже упоминал мимоходом; ибо прежде всего ценю свидетельства современныя, или близкия к ним по времени. Те мои основания (№№ 21 и 22), на которых построен вывод, что арабския свидетельства о руси несогласимы с норманской теорией, и что все оне более или менее тяготеют к южному происхождению руси, а не к северному, эти основания остаются в полной силе.*) [305]
Затем, нам приходится указывать на несостоятельность тех критических приемов, которые норманизм в лице нашего почтеннаго противника прилагает к другим, более важным, доказательствам. Во первых, известие «Венецианской хроники» о gentes Normannorum, которые в 865 году напали на Константипополь в количестве 360 кораблей. Автор этой хроники, Иоанн Диакон, писавший в XI веке, повторяет выражение предшествовавшаго ему писателя Лиутпранда. Последний заметил о руссах, что это народ, живущий к северу от Константинополя между хазарами и булгарами, в соседстве печенегов и угров, и что «греки по наружному качеству называют его руссами, а мы (итальянцы) по положению страны нордманами». Следовательно gentes Normannorum Венецианской хроники просто значит «северные народы», известие об их нападении конечно пришло из Константинополя; а греки не только русских, но и другие народы соседние северному черноморью называли гипербореями. Если бы Лиутпранд и Венецианская хроника действительно разумели скандинавов, то вышло бы явное противоречие; оба известия (о нападениях 865 и 941 гг.) получены от византийцев; а последние в обоих случаях говорят только о руси, которую знают очень хорошо, и нигде не смешивают ее с варягами. Не разбираю ссылки на писателя ХV века, Блонди, который повторяет известие Иоанна Диакона, при чем смешивает вместе разныя события и разные народы (375 стр.). Подобныя ссылки только годны для того, чтобы запутывать вопрос и отвлекать внимание от современных свидетельств о языческой руси, от тех свидетельств, которыя изображают ее сильным туземным народом восточной Европы.
Сколько изследователи ни розыскивали в средневековых хрониках целой Европы, а до сих пор важнейшими источниками для вопроса о народности руссов остаются византийские писатели IX и X веков, в особенности патриарх Фотий, Константин Багрянородный и Лев Диакон. А эти писатели, совершенно независимые друг от друга, согласно указывают на исконное существование туземной руси.
По поводу упомянутаго нападения на Константинополь в 865 году, вновь обращу внимание людей интересующихся на следующий критический прием норманизма. А. А. Куник все еще продолжает относиться к разсказу русской летописи об этом походе, как к известию самостоятельному, и на основании его продолжает разсуждать об Оскольде, как предводителе похода, не обращая никакого внимания на мои возражения. Я говорил и подтверждаю, что известие это несамостоятельно; самое поверхностное сравнение с хроникой Амартола и его продолжателей убеждает, что оно взято буквально из этой хроники или из ея славянскаго перевода, даже удержано число 200 кораблей; тогда как известие венецианской хроники, насчитывающее их 360, конечно ближе к действительности. Летописец к простому переводу греческой хроники толъко приклеил имена Аскольда и Дира. Мой оппонент согласен что Кий, Щек и Хорев, лица мифическия, сочиненныя на основании географических названий (396); но Оскольда считает все-таки сподвижником Рюрика и предводителем руссов 865 г. (О Дире он почему то умалчивает). Без сомнения поводом к разсказу об Оскольде и Дире послужили названия двух урочищ: Оскольдова могила и Дирова могила. Если бы у летописца были свои домашния сведения об их походе на Константиноноль, то не мог он взять без перемен известие из византийской хроники и только приклеить к нему голыя имена предводителей. Ясно, что своих сведений не было, а приклейка эта совершенно произвольная. Но А. А. Куник не считает нужным отвечать на подобное возражение. Точно также взято в русскую летопись из продолжателей Феофана и Амартола известие о морском походе Игоря на Византию. Ясно, что и для этого времени все еще не было домашних сведений о русских походах в Черное море; о походах же в Каспийское наш летописец совсем не упоминает, будучи не знаком с арабскими писателями. Правда о походе Олега в 907 г. и вторичном походе Игоря в 944, мы имеем летописные разсказы, не зависимые от византийцев, которые совсем не знают этих походов; но потому то наши разсказы и носят баснословный характер, в особенности о походе Олега. Новое доказательство, что собственных исторически достоверных сведений о морских походах руси до второй половины X века у летописца под рукой не было. Обстоятельство это уясняется еще более при сравнении с известиями о предприятии 1043 года.
По русской летописи в морском походе Владимира Ярославича участвовала наемная дружина варягов. Ея участие засвидетельствовано не древнейшими списками летописи, Ипатьевским и Лаврентьевским, а позднейшими сводами, Воскресенским и Никоновским; но без сомнения свидетельство это не выдумано, а взято из более древних списков начальной киевской летописи. Это свидетельство подтверждается византийскою хроникой Скилицы-Кедрена, которая говорит, что в числе русских войск находились союзники «обитающие на северных островах океана», т. е. варяги. Русское известие в этом случае очевидно самостоятельное, независимое от греческих источников; оно заключает такия подробности, [306] которых нет ни у Пселла, ни у Скилицы-Кедрена; наш летописец почерпнул их из разсказов стариков, современников самому событию. В виду этих двух независимых друг от друга известий, русскаго и византийскаго, присутствие варягов в русском войске 1043 года уже несомненно. В походах же 865 и 941 гг. варяги не участвовали ни по византийским свидетельствам, ни по русской летописи, которая в обоих случаях представляет только перевод византийских известий. Но в 1043 году, как только варяги появились перед Боспором в числе русских войск, византийцы не преминули о том упомянуть. Ясно, что в предыдущих морских походах их не было; так как их присутствие не могло остаться неизвестным для византийцев, особенно в виду множества пленных, захваченных после поражения Игоря. Откуда же являются иногда варяги нашей летописи в IX и в первой половине X века? Я уже говорил, что исходною точкою зрения для летописца служили времена Владимира и Ярослава, при которых наемныя варяжския дружииы действительно участвовали в русских войнах и даже занимали почетное место в русском войске. В XI веке к ним уже так привыкли, что немудрено было летописцу и другим его современникам предположить их участие и в прежния времена, о которых в сущности он знал очень мало. Но там, где он черпал известия прямо из греческаго источника, там варягов нет. Следовательно большая часть летописных известий о варягах на руси в IX и X есть плод домашних домыслов, ничем не подтвержденных.
А. А. Куник много трактует в Каспие о походе 1043 года; но он нисколько не думает критически сличить известия об этом походе с известиями о походах предыдущих и сделать выводы о самостоятельности наших летописных свидетельств, на основании их проверки с свидетельствами византийскими. Кажется, здравый критический прием не мог бы обойти подобную проверку. Нисколько не пытаясь систематически опровергнуть мои доводы, противник просто, голословно продолжает уверять, что первые русские походы на Константинополь были совершены никем другим, как скандинавами. Ссылка на известное летописное выражение «бе путь из варяг в греки» (422) равняется чистому голословию. Мы уже говорили, что эта неопределенная фраза относится только к XI веку, а не к IX, о котором наш летописец имел так мало исторических сведений. Ее нельзя отнести и к первой половине X века, потому что Константин Багрянородный, описывая русский путь в Византию, начинает его от Новгорода, и ничего не говорит о хождении скандинавов. Но подобныя препятствия нисколько не затрудняют норманистов, и они преспокойно продолжают повторять некоторыя летописныя басни и домыслы как несомненные факты. Между прочим А. А. Куник все еще относится к разсказу об осаде Константинополя Олегом, как к достоверному историческому свидетельству, не представляя для того никаких исторических оснований. Он считает его достоверным просто потому, что о нем говорит Нестор. Войско Олега под Константинополем состояло конечно из скандинавов, потому что Нестор говорит о варягах руси. А скандинавы плавали через Россию в Царьград еще в IX веке, потому что тот же Нестор сказал «бе путь из варяг в греки». Призвание варяжских князей чудью и славянами не подлежит сомнению, потому что о нем повествует Нестор. А что варяги и русь одно и тоже, это ясно из слов Нестора: «мнози бо беша варязи христиане». Вот тот круг доказательств, в котором упорно вращается норманизм. Мой достоуважаемый противник, впрочем, не ограничивается повторением одних летописных домыслов; иногда он сам без всяких источников сочиняет целыя события; к таковым относится поход норманнов из устьев Дуная в Каспийское море в 994 году. (См. 521 стр.).
Немудрено, что с такими приемами спор может длиться до безконечности; ибо нет никакой возможности поставить норманистов на историческую почву, т. е. сделать для них точками отправления факты несомненно историческия. От норманизма требуется доказать тождество варягов и руси; а он это тождество считает неподлежащим сомнению, и делает его своим исходным пунктом. Ему доказывают, что сама наша летопись первоначально не смешивала русь с варагами, а начала смешивать позднейшая ея редакция. Он на эти доказательства не отвечает; хотя говорит о какой то окончательной редакции, в которой слово варяг означало уже не дружинника, а торговца (стр. 422). Норманизму указывают, что нет никаких европейских свидетельств о путешествии варяжских дружин в Царьград через Россию ранее второй половины X века. А он отыскал одну сагу, из которой можно вывести заключение, что один исландец ездил в Константинополь в первой четверти X века; впрочем с некоторыми натяжками получается и еще один таковой же исландец; причем предполагается, что они служили там в отряде варангов (424). Но во первых, это единичные случаи и исландцы путешествовали в Грецию чрез западную Европу, а не Россию. Во вторых, византийцы о варангах упоминают только с XI века; тогда как о народе русь они ясно говорят еще в IX веке. Способ, посредством котораго норманизм устраняет последнее возражение, есть верх совершенства относительно критических приемов. Что византийцы не упоминают о варангах в IX и X веках, это совершенно естественно — отвечает норманская теория: — они говорят о руси, а, ведь, [307] русь и варяги одно и тоже. Блистательным подтверждением этому тождеству служит один византийский памятник конца XIIвека: там есть замечание, помещенное в скобках, что название варанги принадлежит общему, разговорному языку (426). Отсюда будто бы ясно, что — даже в IX веке — их литературное этническое название было рось (428).
Что можно отвечать на подобныя соображения и выводы? Замечательно, что даже такой добросовестный, основательный ученый как А. А. Куник не может не прибегать к голословным, гадательным выводам, защищая скандинавское происхождение руси. Он игнорирует столь известный факт, что название рось принадлежало именно простому народному языку, а в более литературном стиле византийцы заменяли его словом тавроскифы. Но таково уже свойство норманской теории: без крайних натяжек ее защищать невозможно.
Не более имеет значения и повторяющаяся ссылка на бертинския летописи по поводу русскаго посольства в 839 году, т. е. на фразу ex gente Sueonum. Мы уже не раз говорили, что о шведах здесь не может быть речи, потому что у них не существовало титула хакана или кагана; тогда как у русских славян он был. Данное известие бертинских летописей разделяется на две части, неравныя по качеству. В первой части послы объявляют, что они принадлежат народу рось, и что государь их называется хаканом. Эта часть есть данное несомненное, неподлежащее спору; автор латинской хроники не мог его придумать. Затем он прибавляет, что навели справки (конечно потому, что народ рось не был еще хорошо известен при франкском дворе), и оказалось, что это были люди из племени свеонов. Но если тут разуметь шведов, то вторая часть известия несогласима с первою. Первая сообщает факт безспорный, а вторая только мнение автора или франкских придворных, мнение, которое всегда может быть случайно и ошибочно; притом неизвестно, подтвердилось ли это мнение, и нет никаких сведений о дальнейшей судьбе русскаго посольства. Мы имели полное право предположить здесь или этнографическое недоразумение со стороны людей, подозрительно смотревших на неведомых пришельцев, или ошибку переписчика. Подобныя этнографическия недоразумения или просто описки очень нередки в средневековых источниках, и сами норманисты часто находят в них ошибки или позднейшия вставки, особенно там, где это полезно для их теории. Например, автор «Дополнений» старается доказать, что Gualani одной латинской хроники не означают Аlаni, a их надобно читать Guarani = Guarangi = Barangi (655), что в другой хронике стоит Wandalorum вместо Warangorum (658), и затем с помощью разных натяжек этих гваланов — варангов приурочивает приблизительно к половине X века (659); напрасныя усилия, так как все еще далеко до половины IX века, т. е. до времени, в которое русь громко заявляет о себе в Византии. Упомянутое выше известие Табари о руссах VII века, как было замечено, г. Куник пространно доказывает позднейшею вставкою (379). Он делает и многия другия поправки в источниках. (А между тем продолжает читать у Дитмара ex velocibus Danis вместо подлиннаго Danaïs, стр. 451). Но относительно бертинских летописей мой противник не допускает недоразумения или ошибки, и не сомневается, что тут надобно разуметь шведов (631); хотя и соглашается, что нарицательное хакан нельзя обратить в собственное имя Гакон (681); следовательно, ничем не объясняет безвыходнаго противоречия. Правда, он затрудняется несколько предположить деятельныя сношения шведов с греками в первой половине IX века, так как ни в Швеции, ни на острове Готланде не находили золотых византийских монет той эпохи; но это затруднение легко устраняется разсказом Нестора об Оскольде и Дире, которые около 862 года отпросились у Рюрика на службу в Византию, конечно уже имея некоторое знакомство с ея делами (423). Таким образом археологический факт должен уступить баснословному разсказу. Любопытно, что, отстаивая басни так называемаго Нестора, уважаемый оппонент исправляет его хронологию, и полагает, что призвание варягов совершилось прежде 862 года (394 стр.).
Как бы то ни было, а оставаясь при первой части в упомянутом известии бертинских летописей, при той части, которая неопровержима, мы получаем ясное иноземное свидетельство о существовании русскаго княжества в восточной Европе еще в первой половине IX века, следовательно во времена до-Рюриковския. Что же касается до второй части известия, то заметим следующее: если и встречаются две, три сбивчивыя фразы относительно руси, то именно у некоторых западных, латинских писателей, мало или совсем ее не знавших; тогда как византийцы, хорошо знакомые с нашими предкали, не подали ни малейшаго повода смешивать их с норманнами.
Далее обратим внимание на критическое отношение нашего противника к славянорусскому племени. Оказывается, что если бы русь была славянским народом, то морские походы на Византию не были бы возможны. Почему же? Да просто потому, что славяне не способны не только к морскому, но и к речному судоходству. Другое дело норманны, которые «проволакивали свои ладьи мимо днепровских и двинских порогов» (393). Во первых, я уже докладывал, что такое переволакивание лодок мимо порогов есть плод пылкаго воображения; о нем не говорит ни один источник; известно, что Константин Б. описывает, как руссы проводили свои ладьи сквозь [308] днепровския пороги. Во вторых, что эти руссы были норманнами, требуется еще доказать. Вообще разсуждения о том, что русь была хорошо знакома с морем а следовательно не могла быть славянскою; что славяне, живя внутри страны, не могли освоиться с морем внезапно (378) — все подобныя разсуждения более или менее гадательны. Сам автор упоминает о существовании сербских пиратов; укажу еще на мореходство у славян балтийских и славян новогородских; следовательно, о неспособности славян к морскому делу не может быть и речи. Затем, прежде нежели говорить о внезапном знакомстве с морем, надобно было опровергнуть доказательства исконнаго существования руси на берегах Азовскаго моря, между прочим опровергнуть относящееся сюда известие Масуди. Наконец, казацкие походы XVI и XVII веков в Черное и Каспийское море совершенно уничтожают помянутыя разсуждения: известно, что казаки принадлежали к славянорусскому племени и жили даже не на морских берегах. Новогородцы также жили не на Балтийском море, по которому они плавали. Для русских славян, даже обитавших внутри страны, дорога к морю была открыта, благодаря большим судоходным рекам. Впрочем, не мы ли недавно были свидетелями того, как русское общество и даже представители науки приветствовали новаго Колумба, открывшаго путь к устью Енисея, при чем забыты были только его предшественники, русские моряки. В том же гадательном роде находим соображения, отрицающия тождество руси и роксалан. Это тождество есть одно из самых главных оснований моей теории; против него я не встретил доселе ни единаго серьезнаго возражения. А. А. Куник в настоящем своем труде широко распространяется о многих предметах второстепенной и третьестепенной важности; но относительно роксалан он голословен и очень краток, как и относительно других важнейших моих оснований. Когда то он написал разсуждение под заглавием: «Псевдорусские роксалане», где с помощью многих натяжек, исторических, этимологических и этнографических, старался доказать, что роксалане и русь не одно и тоже и что роксаланский народ с появлением гуннов исчез из истории. В прежних статьях мы уже указывали на несостоятельность такого вывода. Но мой противник думает, что навсегда покончил с роксаланами. Он только мимоходом напоминает о своих главных доказательствах: роксалане не могли быть славянами, потому что это степные наездники (367), степной народ (362); «причисление диких роксалан к славянской семье обнаружило бы совершенное незнакомство с сравнительной историей военнаго быта у кочующих и у оседлых народов» (ibid). Такими то фразами почтенный ученый отделывается от неприятных для него роксалан. А любопытно было бы хотя слегка познакомиться с тою сравнительною историей военнаго быта, на которую он ссылается; вероятно мы узнали бы тогда много удивительных фактов. Но как бы то ни было, а эти несносные роксалане существовали, и совсем не думали исчезать из истории. О них свидетельствуют не только исторические писатели, но и знаменитыя Певтингеровы таблицы, которыя обнимают время от Августа до Юстиниана включительно. (Так утверждает известный их знаток Дежардэн. См. Revue historique 1876. № I). Здесь роксулане помещены там же, где потом находим и народ рось, между Днепром и Доном; притом они, как сильное племя, обозначены более крупными буквами, нежели их соседи. Отвергать тождество роксалан и роси, по моему мнению, все равно, что спорить против очевидности. Итак, роксалане будто бы не могли быть славяне, потому что имели конницу; а русь не могла быть славянскою, потому что имела судоходство, и еще потому что она объединила народы, разбросанные на обширных равнинах (393). Оказывается, что славянское племя совершенно обижено судьбою. Даже финны, и те оказываются гораздо более одарены от природы и более способны к разнообразной деятельности. Так в этом мало подвижном, преимущественно лесном племени встречаем с одной стороны пиратов (на Балтийском море), с другой целый степной, конный народ (угры), и притом такой народ, который основал значительное государство. Туркмены, тип степнаго, коннаго народа, и те имели своих пиратов на Каспийском море. Не приводя других примеров для сравнения, укажу опять на славянорусских казаков XVI и ХVII веков: они жили в тех же местах, в которых встречаем древних роксалан и русь. И что же? Казаки одновременно являются и конницей, и пиратами, а при случае и пехотой. Странно как-то столь известному ученому указывать на столь известные факты. Обратимся к самым древним временам. Скифы вообще представляются степным, кочевым и конным народом. А между тем у них были также морские пираты; у них была пехота. Так в разсказе Лукьяна Токсарис пехота является еще в большем числе, нежели конница. Повторяю, любопытно было бы познакомиться с тою сравнительною историей военнаго быта, которая доказывает, что русские славяне никогда не находились в диком состоянии, никогда не были кочевниками, никогда не были знакомы с морем и никогда не были способны к созданию государственнаго быта. Г. Куник упрекает своих противников в том, что они «страдают незнанием оснований этнологической критики» (452). Не с больной ли головы на здоровую?
Голословно отрицая всякую связь между роксаланами и русью, автор «Дополнений» к Каспию [309] не раз спрашивает, почему же ни один источник не говорит о морских походах руси до так называемаго Рюрика. Ответ на этот вопрос уже был мною предложен; но по обыкновению норманисты не обратили на него внимания. Я говорил в том смысле, что русь конечно и прежде была знакома с Каспийским и особенно с Черным морем; когда же она объединилась и достигла известной степени могущества, то уже не ограничивалась более мелким пиратством или плаванием для торговых целей и для найма в иноземную службу, а стала предпринимать походы в больших силах, и в 865 году сделала нападение на самый Константинополь. Это нападение и заставило византийцев громко заговорить о руси, хотя по всем признакам они уже давно были знакомы с нею. (О том, например, свидетельствует патриарх Фотий в своих «беседах»). Наш летописец почерпнул начало русской истории из византийскаго разсказа о нападении 865 года, и приурочил к этому событию мнимое призвание варягов с Рюриком и Оскольдом во главе. Я уже замечал, что если бы нападение на Константинополь случилось столетием ранее, то Рюрик и Оскольд в нашей летописи, конечно, были бы отнесены на сотню лет выше. Если противник не согласен с таким заключением, то пусть прежде всего потрудится доказать, что известие нашей летописи о событии 865 года совершенно самостоятельное, а не заимствованное буквально из хроники Амартола.
Но довольно о доказательствах исторических и этнографических. Нам остается сказать еще несколько слов о столпах норманской системы; столпами она называет свои доказательства филологическия. Мы с своей стороны говорили и повторяем, что вообще филология, как наука, имеет более или менее развитыя стороны, но что самую слабую составляют словопроизводства. В этом отношении постоянно возникают споры или новыя объяснения. А где есть возможность делать разнообразные выводы, там невозможно требовать точности. Если происхождение слов, даже взятых из современнаго языка, часто совсем не находит себе объяснения или объясняется гадательно, то можно ли ожидать точнаго определения слов отживших, известных только по письменным памятникамъ? Всего менее можно ожидать его при разборе названий собственных, личных и географических. Норманизм однако претендует на эту точность. Мы уже указывали на слабую сторону славянорусской филологии, именно на весьма распространенную привычку отказываться от русских слов. Если корень слова и его история не поддаются легкому объяснению из славянскаго языка, то оно немедленно относится к заимствованным из немецкаго, или из финскаго, или из татарскаго; или просто замечают, что это слово не русское. Почему же оно не русское? Да оно звучит не по-славянски. Другими словами, оно кажется не славянским, и на этом кажется нередко строят филологические выводы. Много обнаруживается промахов вследствие подобнаго приема. Некоторыя слова считались заимствованными у татар, потому что оне яко бы звучали по-татарски, а потом эти слова оказывались в памятниках до-татарской эпохи; некоторыя русския названия считались финскими, а оне отыскивались у дунайских или у западных славян. Кстати укажу на следующий курьез. Еще недавно записные филологи считали (в «Слове о Полку Игореве») карна и жля именами двух половецких ханов, тогда как оне означают скорбь и жалость, а слово жля в том же значении встречается и в летописи. Эти половецкие ханы продолжали существовать даже после того, как их несостоятельность была указана. И кем указана? Вельтманом, котораго никто и не считал глубоким филологом. Или напомню оригинальную историю с греческим словом гира, которым Константин Багрянородный объяснил русское полюдье; нашлись ученые, которые gyra считали словом русским, а роlуdia греческим, т. е. совершенно наоборот. Много еще неверных, но общепринятых словопроизводств обращается и до настоящаго времени. Между прочим филологи, открывая разные законы, долго не замечали такого простаго закона, как народное осмысление слов, утративших свой первоначальный смысл; при своих словопроизводствах они иногда совсем не замечают того, что имеют дело не с коренным значением слова, а с его позднейшим осмыслением, основанным на созвучии. Например, для них немец доселе происходит от немой (в роде летописнаго объяснения Переяславля от перея славу). Лингвистика нередко дает нам смелыя и положительныя объяснения там, где добросовестность требовала сказать: «не знаю». Норманизм, как увидим ниже, не только употребляет явныя натяжки, чтобы объяснить некоторыя древнерусския слова, но и выставляет иногда такие законы в русском языке, которые в действительности не существуют.1) [310]
Как в русской истории г. Куник держится системы исчезания целых больших народов неизвестно куда, так и в русской филологии он держится системы объяснения русских слов преимущественно чрез заимствование их у инородцев. Напр., слово враг или ворог заимствовано из готскаго языка (406), вор из финскаго (408), якорь и костер из шведскаго (416), топор из какого-то каспийскаго языка (71 и 678) и т. д. и т. д., всего не перечтешь. Если поверить подобной этимологии, то наш язык по крайней мере на половину окажется сбродом слов, заимствованных у всех соседних и даже не соседних народов. Какое смешение эпох, влияний и отношений в истории языка! Какое смешение созвучий с тождеством и общих родственных по корню слов с заимствованиями. Вообще у наших противников, как скоро зайдет речь о словопроизводствах, тотчас начинают смешиваться понятия о принадлежности известных слов известному народу с определением их корней при помощи сравнителъной филологии. Г. Куник с особенным усердием останавливается на объяснении названий Варяги и русь (400 и след.). Это целая этимологическая диссертация. Между прочим он много возражает против толкования слова варяг волками и врагами, хотя в настоящее время едвали какой либо серьезный ученый держится этого толкования. Он доказывает, что это слово произошло от скандинавскаго Waring, соответственно древнерусскому ратник или присяжник, в смысле наемнаго воина. Может быть это и верно; но трудно следить за всеми перипетиями, которым автор подвергает соединявшияся с данным названием понятия, проводя их по разным странам и народам. Много тут гадательнаго, и сам автор прибегает иногда к помощи вероятно, кажется, и разным ссылкам на сказочныя свидетельства, между прочим на басню нашей летописи о варягах. Так как мы никогда не утверждали, что слово варяг славянскаго происхождения, то и не будем останавливаться над ним. Что же касается до имени Русь, то г. Куник снова возвращается к отождествлению его с финским Ротси; так финны называют шведов (437 и 672). Он предполагает здесь первоначальную гото-шведскую форму Hrods, которая перешла к финнам от шведов. Эту мысль он пытается подтвердить целым рядом всевозможных натяжек, исторических и этимологических. Не считаем нужным углубляться в эту путаницу. Мы только напомним, что прежде нежели предпринимать ее надобно было, во первых, доказать тождество названий Ротси и Русь. Если это тождество, а не созвучие, то почему же финны именно русских-то и не называют ротсами? Если это название перешло к финнам от шведов, то почему же сами шведы себя так никогда не называли и почему история не знает никакого народа рось или русь в Скандинавии? Мы предпочитаем то мнение, которое видит в этих названиях только внешнее подобие, но разные корни и разное значение. А во вторых, и это самое важное, можно ли доказывать происхождение названия русь от предполагаемой шведской формы Hrods и даже от Hrodhgot-ов (441), когда уже была указана несомненная связь названия народа русь или рось с именами рек восточной Европы? Прежде надобно было опровергнуть эту связь; к сожалению норманизм мало внимания обращает на важнейшия доказательства своих противников.
Точно также г. Куник продолжает стоять на чисто норманских именах русских князей и дружинников, ничем не опровергая моих доводов. Я не брал на себя удовлетворительно объяснить все русския языческия имена и все русския названия порогов; да подобную задачу никто и не в состоянии выполнить при настоящих средствах науки. Достаточно и того, что большая часть имен Олегова и Игорева договоров встречается в последующих столетиях в разных частях России, чем доказывается их принадлежность русскому народу, т. е. их туземство. Однако, некоторыя частныя объяснения свои я позволяю себе считать такими, против которых мои противники не могут представить никаких серьезных опровержений. Например: тождество имени перваго исторически известнаго русскаго князя Олег, женское Ольга, с названиями рек Олег и Волга; бóльшая древность и бóльшая порча русских названий порогов сравнительно с их славянскими вариантами; принадлежность последних наречию более южному, чем славянорусское, а именно славяноболгарскому; осмысление непонятнаго Есупи с помощью созвучия «Не спи», и пр.2) Уже одно то, что норманисты серьезно считали существовавшим название Неспи, и соответственно ему приискивали повелительное наклонение в скандинавских языках, показывает, как мало они были знакомы с духом славянорусскаго языка и с его истинными законами. Или: на основании даже не большинства русских личных имен, а только некорых, имеющих подобие с именами в [311] скандинавских сагах, утверждать, что руссы явились в истории с норманскими именами — этот прием годился только для норманистов прошлаго столетия, когда сравнительная филология еще находилась в состоянии блаженной наивности. А между тем норманизм не может даже отнять у славяноруссов имя Карлы. (Интересно было бы слышать его объяснения, откуда взялся половецкий хан Кобяк Карлыевич?). Поэтому поводу укажу на то, что г. Куник славянское окончание в именах Гуды и Карлы считает просто ошибкой писца, и произвольно ставит Гуд и Карл (461). Число чуждых имен на руси он увеличивает еще Глебом, который будто бы заимствован или у каких то иранцев, или у хазар (680). Повторим то, что говорили и прежде: с объяснением собственных имен, географических и личных, нельзя обращаться так легко, как доселе обращались норманисты, и нет столбов более шатких, как те, на которые думает опереться норманская теория.
Пока норманизм огулом отрицает принадлежность данных имен и названий славянорусскому племени, ссылаясь на какия то этимологические законы вообще, спор конечно не может придти к ясным выводам. Но как скоро он пытается войти в подробности и разъяснить нам эти законы языка, то вместо несомненных, строго научных положений, мы видим по большой части одне гадания. Повторяю, особенно грешит он тем, что принадлежность слова или целой группы слов известному языку смешивает с возможностью объяснять их корни и значение с помощию сравнительнаго языкознания; при чем и эта возможность иногда бывает только кажущеюся, и от нея еще далеко до действительнаго, положительнаго объяснения. Достоуважаемый А. А. Куник представляет следующий пример филологических гаданий, выдаваемых за положительные законы языка. Некоторыя слова, оканчивающияся в германский группе на ing, в славянорусском языке являются с окончанием яг; напр.: веринг—варяг, шилинг—шеляг и т. п. Отсюда вывели уже общее правило, закон, что, если в русском встречается слово на яг, то значит оно заимствовано от иноземцев. Г. Куник именно настаивает на этом мнимом законе (409); к подобным словам он относит ятвяг и колбяг, которые будто бы заимствованы у немцев. Позволяю себе усматривать здесь большое недоразумение: ятвяги были окружены славянами и с одной стороны примыкали к Литве, следовательно их название отнюдь не изобретено немцами; а под колбягами, как теперь с достоверностью можно сказать, разумелись кочевые или полукочевые инородцы южной Руси, между прочим «Черные Клобуки» нашей летописи, и название их также никоим образом не заимствовано от немцев или от норманнов. Quasi-научная этимология забывает о существовании у древних славян носоваго произношения, которое и доселе осталось в чистоте у поляков; вот почему у последних ятвяги имеют форму Ядзвинги, а колбяги в византийских хризовулах XI века Кулпинги (вероятно по произношению собственно славяно-болгарскому). Следовательно суффикс ing совсем не есть какая то исключительная принадлежность германской группы и не есть непременный признак заимствованных слов. Подобный суффикс существовал и в литовском языке. На беду для этой quasi-научной этимологии, в русском языке оказывается целый отдел слов с тем же суффиксом только в женском роде, т. е. яга (в польском ega), каковы: бродяга, бедняга, портняга, плутяга, скупяга скряга и т. д. Как же г. Куник устравяет это противоречие с вышеприведенным законом о заимствовании? Он говорит, что этот суффикс «относится к сравнительно позднему периоду образования языка и произошел от более древняго eka» (410). Во первых, ека или ega это все равно, и стало быть с одной стороны г. Куник признает, что подобный суффикс существовал и в древнеславянском языке. (Впрочем тут объяснение несколько запутано, и повидимому говорится о древности этого суффикса только в литовском языке, как будто славянский язык находился под сильным влиянием литовскаго, и даже после XI столетия!). Во вторых, он пытается собрать все русския слова с окончанием на яга (455 и 460), и насчитывает их до 30 или более; число значительное, ясно показывающее, что это суффикс собственный, русский, а не заимствованный от немцев или от литовцев, и тем более, что тут же приведены аналогичныя слова и в других славянских языках. Но автор «Дополнений» далеко не исчерпывает их запас: существует много и других слов, которыя способны принять тот же суффикс, когда требуется выразить известный смысл, чего никак не могло бы случиться, если бы таковой суффикс не был родным, привычным. Следовательно вывод о его позднейшем происхождении совершенно гадательный. Притом неизбежно возник бы вопрос: позднейшее сравнительно с каким временемъ? Например, существовал ли он в XI веке, когда в славянорусском языке еще в значительной степени сохранялись следы древняго носоваго произношения? И так был ли я прав, говоря о разных этимологических гаданиях, которыя пускаются в ход под именем законов языка?
Глядя на подобные трактаты, можно только пожалеть, что так много труда и эрудиции потрачено для того, чтобы отстоять басню или по крайней мере запутать вопрос. Не отвечаем на те филиппики и на те эпитеты, которыя адресованы к нам лично и которыя обнаруживают некоторое раздражение со стороны [312] норманизма, весьма впрочем понятное. Будучи довольно безпощаден к норманской системе вообще, я не могу себя упрекнуть в том, чтобы в предыдущих своих статьях относился без должнаго уважения к ученым заслугам автора «Дополнений». Во всяком случае поблагодарим А. А. Куника за то, во первых, что он дает нам возможность сделать две, три поправки второстепенной важности; а далее за то, что его «Дополнения» окончательно убеждают нас в несостоятельности норманской теории. Вот уже около пяти лет, как я веду с ней борьбу, отвечая почти всем оппонентам. Надобно было поддержать интерес к данному вопросу и не дать ему снова заглохнуть на страницах весьма почтенных, но мало читаемых изданий; надобно было подвинуть на ответ противников более солидных; ибо полемика с ними яснее всего могла обнаружить те шаткия основания, на которых доселе держалась норманская теория. Между прочим я именно ждал ответа от г. Куника, котораго считал наиболее добросовестным и компетентным из ея защитников. Настоящий его труд не уничтожает ни одного из главных оснований, на которых построено мое мнение; большинство их даже незатронуто. Норманизм заслуживает в особенности следующаго упрека: ссылаясь на мнимые лингвистические законы, он совсем игнорирует законы исторические, те законы, которые неизменно действуют и проявляются в жизни народов, в происхождении и развитии человеческих обществ, называемых государствами. Если бы защитники пресловутой теории серьезно вникали в эти законы, то они не могли бы смешивать факты литературные с фактами историческими, наивные домыслы старинных книжников выдавать за достоверное историческое свидетельство, да еще отстаивать их в той безсмысленной форме, которую они получили по невежеству позднейших списателей. Законы политико-исторические также непреложны как и естественно-исторические: происхождение русской нации не может быть исключением.
Повторяю, настоящий спор может продолжаться до безконечности, с помощью тех приемов, на которые я не раз указывал, а также с помощью многих соображений и разсуждений, совсем не идущих к делу. Но серьезно, систематически, научно доказать скандинавское происхождение Руси невозможно; таково мое убеждение. Объяснив туземное начало русскаго государства, на сколько это было в моих средствах и силах, я уже перешел к последующей эпохе русской истории. Дальнейшую обработку даннаго вопроса предоставляю будущим изследователям. Мне остается только пересмотреть и собрать воедино свои изследования и заметки, разбросанныя по разным изданиям. Впрочем, я не отказываюсь и впоследствии возвращаться к тому же вопросу, но только тогда, когда найду это нужным, например, в случае его новаго запутывания и затемнения. А запутать его весьма не трудно: стоит только сделать еще два, три мнимых открытия в роде того, что византийцы в литературном языке варягов называли русью, что славяне не способны к мореплаванию, и т.п.
Справедливость впрочем требует прибавить, что в конце книги многоуважаемый А. А. Куник уже не с такою уверенностию борется с антинорманизмом, как в начале; он сознается, что «в предании о призвании Рурика уже пробито несколько брешь» (696). Мы еще не теряем надежды, что всем известная ученая добросовестность со временем приведет его и к другим уступкам.
*) Г. Куник, между прочим, сетует на С. М Соловьева, который занял так сказать среднее направление в данном вопросе: он отрицает хронологию начальной летописи, и за русью, если не славянское происхождение, то по крайней мере более древнее пребывание на берегах Чернаго моря, ссылаясь преимущественно на согласныя свидетельства арабских писателей. (См. «Историю России» т. I, издание пятое. Примеч. 150). Такое отступление от догматов норманской системы наш многоуважаемый историк обнаружил еще в первом издании. Он указывает также на окружное послание Фотия, из котораго видно давнее знакомство византийцев с русью. А. А. Куник хорошо понимает, что это среднее направление не может удержаться долго, и что силою логики оно должно придти впоследствии не к примирению иноземных свидетельств с нашим летописным сказанием о призвании варягоруссов, а к полному отрицанию последняго (459).
1) Так один из моих противников, весьма почтенный филолог, заметил между прочим, что русский язык не допускает гласной а в начале слова. Положение неверное: и в настоящем языке существуют такия слова, а прежде их было еще более. Многия слова, произносимыя прежде через а, теперь произносятся через я; это последнее есть тоже а, только смягченное, иотированное. (Напр. в договоре Игоря встречаем русское имя Акун, а позднее в летописи тоже имя уже пишется Якунъ). Далее, есть не мало слов, которыя пишутся с о, а произносятся чрез а, если нет на этом о ударения.
Нелишним считаю напомнить: я полемизирую только против одной слабой стороны славяно-русской филологии, что конечно не мешает мне ценить ея успехи и многие замечательныя труды наших ученых на этом поприще.
2) He отвечая на мои важнейшия доказательства в пользу славянства болгар, г. Куник однако нашел случай, по поводу моего изследования «Болгаре и Русь на Азовском поморье», приписать мне и такие промахи, которых у меня нет; например, относительно россов в житии Георгия Амастрийскаго, которых я будто бы приписываю VIII столетию, и относительно русина, научившаго Кирилла русской грамоте (632). У меня доказывается, что эта грамота была собственно не русская, а болгарская. Если г. Куник не согласен, что болгаре были славяне, то пусть попробует не голословно, а систематически опровергнуть мои главные доводы, пусть между прочим докажет, что загадочныя выражения в известном хронографе принадлежат не иному какому языку, а именно древне-болгарскому.
Написать нам: halgar@xlegio.ru