Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Иван Клула

Екатерина Медичи

Catherine de Medicis

Перевод с французского С. В. Пригорницкой

Она занималась абсолютно всем,
и Король и чихнуть не мог так,
чтобы она об этом не знала.

Пьер де Л’Этуаль.

Введение

Уже четыреста лет Екатерина Медичи, подобно таинственной планете, волнует и очаровывает нас. Вдовствующая королева и королева-мать, иностранка и хитрая и жестокая захватчица, чей образ был обогащен воображением целых поколений, она занимает достойное место в нашей национальной мифологии.

Она была все еще жива и очень опасна, когда вошла в бессмертие. Составляя в 1573 году список роковых матрон в Истории, всячески стремившихся принести несчастье Франции, гугенот Отман не осмелился включить в него Екатерину, несмотря на недавнюю трагедию Варфоломеевской ночи. Но через год все меняется: молодой король умер, его брата Генриха III удерживают в далекой Польше, а Екатерина царствует, заключает в тюрьму, казнит.

Всеобщая ненависть проявилась в памфлете «Удивительное рассуждение о жизни, деяниях и поведении королевы Екатерины Медичи». «Иностранка, враг, всеми ненавидимая... дочь купцов, разбогатевших на ростовщичестве... воспитанная в безверии», родственница Медичи по нисходящей линии стала отравительницей, мрачной убийцей гугенотов и Колиньи. Она завершает список принесших несчастье правительниц, где фигурируют кровавые королевы времен Меровингов — Плектруда, мать последнего короля-бездельника, Юдифь — честолюбивая мать Карла Лысого, затем прославившаяся своей тиранией Бланка Кастильская, извращенная Изабелла Баварская, злая Анна де Боже и скупердяйка Луиза Савойская. «Флорентийская Брунгильда» заслуживала того, чтобы ее тянули по земле привязанной к хвосту лошади и разорвали на куски.

Но у королевы есть свои защитники. Восхищение Брантома безгранично: она образцовая вдова, как и Валентина Висконти, герцогиня Орлеанская, которая после смерти своего супруга дала обет вечного траура. Только постоянная [5] забота о детях и делах Французского государства помешала ей предаться своей скорби, «потому что как Семирамида или Аталия она поддержала, спасла, обеспечила и сохранила своих детей и их правление». Досадное противоречие в речи адвоката — Семирамида, царица Вавилонская, и Аталия, царица Иудеи, как известно, прославились тем, что жестоко уничтожили всех своих потомков, за исключением одного, спасшегося совершенно случайно!

К счастью, Екатерина сама создала себе образ: великая повелительница, образцовая вдова и мать, одержавшая победы и издававшая законы, покровительница искусств и литературы, подобно вдове царя Мавсола Карийского Артемисии, построившей в середине IV в. до нашей эры могилу этого монарха — одно из семи чудес античного мира. Парижский аптекарь Никола Уэль с 1562 года был почитателем королевы. Он посвятил ей длинный — в четырех книгах — рассказ о деяниях великой повелительницы Галикарнаса. Переданная Екатерине рукопись была украшена 74 рисунками. Придворных художников они вдохновили на эскизы для гобеленов. Вскоре великолепная обивка в королевских дворцах должна была напомнить о великих событиях ее правления — похороны обожаемого супруга, воспитание юного короля, съезд Генеральных штатов, борьба с мятежниками, празднества и постройки. Их успех был настолько велик, что в XVII в. были вытканы новые гобелены, некоторые из золотых и шелковых нитей, — эпизоды регентства сначала Марии Медичи, потом Анны Австрийской, оживлявшие миф о ниспосланной провидением королеве-матери.

Итальянец Давила, названный своим отцом в честь королевы Генрих-Екатерина, тоже внес свою лепту, написав историю гражданских войн. Этот труд, опубликованный в 1630 году, имел большой успех. В конце правления Людовика XIII он выдержал несколько изданий во Франции. Давила восхвалял Екатерину — женщину и иностранку — сумевшую править Францией в эпоху величайших бедствий. Она была не только гениальным государственным деятелем, ей были свойственны необыкновенная утонченность, великодушие [6] и щедрость. Ее возвышенные добродетели целиком искупали пороки, свойственные ее эпохе: кровожадность, или, скорее, презрение к человеческой крови, и использование неправедных и коварных средств для достижения своих целей.

Последовавшие затем три долгих регентства и в течение века не прекращавшиеся споры способствовали расцвету литературного типа вдовствующей королевы. В классическом театре сменяют друг друга добродетельные и безутешные принцессы, как Андромаха, и преступницы, как наводящая ужас Агриппина, не отступающая ни перед каким преступлением, чтобы отдать трон своему сыну Нерону:

Царица-убийца Аталия высокомерно глумится над общественным мнением:

Благодаря Перро, взявшему эту историю у Давила, в народных сказаниях французов появляются два противоположных образа — вдовы-мачехи и доброй принцессы-феи.

Привыкшие к этой удивительной галерее принцесс и королев, современники Людовика XIV были не особенно удивлены обвинениями в адрес Екатерины Медичи в безбожии, колдовстве, ничем не сдерживаемом стремлении к власти. В своей Истории Франции серьезный отец Даниель считает своим долгом напомнить об этих обвинениях, но предостерегает своих читателей: «Мне всегда казалось несправедливым и неуважительным по отношению к памяти государей изображать их в глазах последующих поколений людьми гнусными, основываясь на двусмысленностях и на их поступках, мотивов и побудительных причин которых никто не знал и которые могли быть совершенно обоснованными». [7]

Так же сдержанны историки-священнослужители — отец Фелибьен и отец Лобино, аббаты Ансетил и Кавейрак. Их задача — защитить традиционный «порядок» и его основы, повиновение и религию от дерзких «просвещенных умов». В первых рядах — Вольтер, драматургия которого, впрочем, прославляет страстных королев, а в своем Эссе о нравах он становится хулителем двора Валуа и Екатерины. Своим авторитетом король философов скрепляет легенду о Екатерине. Регентша-иностранка на практике применяет максиму Макиавелли: «Никогда нельзя совершать преступление наполовину». Женщина, жадная до удовольствий, суеверная, она чувствует себя как рыба в воде при продажном дворе, среди заговоров, астрологов и колдовства.

Екатерина сохраняет свой авторитет в эпоху Реставрации. Так, ее прославляет Бальзак, а приписываемое ей преступление — Варфоломеевская ночь — провозглашается спасительным деянием. В фантастическом рассказе Два сна (1828) он дает ей слово: «Так вы считаете, что мною руководила ненависть, что мной управляли только месть и ярость?» Она снисходительно улыбается: «Я была спокойна и холодна, как сам рассудок. Я приговорила гугенотов к смерти безжалостно, но и без горячности — они оказались гнилым апельсином в моей корзине». Потом еще дважды — в 1836 году в романизированных эпизодах и в 1842 году — в «философском» размышлении — восхищенный Бальзак снова возвращается к образу Екатерины: государственный деятель, великая королева и в то же время исключительная женщина, она спасла корону Франции, обуздав «самую бесплодную из ересей».

Бальзак пользовался теми же источниками, которые были известны еще в XVIII веке. Однако благодаря гигантской работе ученых были открыты хроники и мемуары, дипломатические депеши и реляции. В них высказываются суждения, больше похожие на отпущение грехов: религиозные страсти и народные волнения более достойны порицания, нежели Екатерина, заявляет Эрнест Шарьер в томе III своего труда Переговоры Франции в Стране Восходящего Солнца (1853). Необходимо уничтожить ученицу Макиавелли, [8] манекен по имени Медичи, с которым долго мирились. Он добавляет, что в своей частной переписке она предстает как «женщина простая, добрая и почти наивная... у которой был главный талант — материнская любовь, и именно ему она обязана своими политическими достоинствами». Удивительное дело: новые знания воскрешают легенду. Шарьер стремится превратить свой сборник документов в нетленный памятник, возведенный во славу королевы. Величие, нравственная красота Екатерины таковы, что «ни в одной истории никакой страны невозможно найти подобного характера, она, как Гекуба современности, присутствует при уничтожении своей семьи и на себе держит всю тяжесть колеблющейся королевской власти».

Сравнить Екатерину с великой и сердобольной вдовой Приама! Для Мишле, начавшего крестовый поход против всех угнетателей Истории, это уж слишком. «Колиньи, — пишет он в 1856 году, — это герой долга, совести». По сравнению с ним, королева-мать — ничто: «Она была практически безынициативна, никакой дерзости, даже для того, чтобы совершить зло... У нее было сил не больше, чем чувств и темперамента». Ее единственное извинение, что «она была самкой, которая любила своих детей». В отличие от него протестант Гизо, считавший королеву «осторожной, здравомыслящей, эгоистичной», кажется образцом умеренности; историограф знаменитых женщин Имбер де Сент-Аман более снисходителен: пороки ее времени «отражаются на ней. Она была скорее их жертвой, чем вдохновительницей». Историки искусства восхищаются итальянкой XVI века, оказавшейся на земле Франции. Они не могут отказать себе в удовольствии найти извинения для королевы: «Екатерина — ни исключение, ни чудовище», — пишет Анри Бушо. Она на себе испытывает действие закона человеческих желаний: не взирая на безразличие окружающих, любить самого себя; заставить других бояться, когда сам испытываешь страх. Теперь, в конце XIX века, никто больше не верит в абсолютное коварство Екатерины. Гюстав Ле Бон, исследовавший психологию толпы, говорит: «Варфоломеевская ночь была не королевским преступлением, а народным». [9]

Лишенная очарования преступницы, королева рисковала исчезнуть из народной памяти, если бы ее весьма своевременно не спасла от забвения тайна ее удивительной личности. Романисты и популярные писатели к своей выгоде использовали ее образ: кроме уже названного Бальзака, следовало бы упомянуть здесь большое количество авторов, и из самых знаменитых — Мериме, Понсон дю Террайль, Александр Дюма, Эжен Сю и Микеле Дзевако.

В Королеве Марго и Графине де Монсоро Дюма Екатерина, окруженная своими астрологами и шпионами, полна мрачного очарования: «Глубокий ум, бодрствующий, чтобы уничтожить и смутить разум других». Ее улыбка, ее силуэт, облаченный в траурные одежды, — все это признаки ее опасной власти. Но вершины удается достичь Микеле Дзевако в эпопее о Пардальянах: «...Вся в черном, похожая на хищную птицу, с носом, как у грифа, сжатыми губами, колючим взглядом, Екатерина улыбалась своей загадочной и жестокой улыбкой, подобно таинственному сфинксу... ее еще красивая и тонкая рука сжимала рукоятку кинжала, который она всегда носила у пояса. Она любила все наслаждения, упоение, все духи, кровь и цветы».

Этой литературной традиции продолжает следовать историк Филипп Эрланже. «Коротконогая, округлая, очень толстая, с глазами навыкате, мертвенно-бледным лицом, хищным ртом, великолепными ногами и руками. Ее взгляд может внушать ужас, а ее улыбка непередаваемо обольстительна... Поверх всего этого — неизменный траур. Так она создала свой образ в глазах современников и будущих поколений».

Эти романизированные воспоминания о Екатерине достаточно точно воспроизводят культурные ценности, общие для всех французов. Большие исторические словари XIX века, составленные Буйе и Лаланном, свидетельствуют об этом: «Хитрость и скрытность были основными методами ее правления», — говорит один. «Жадная до власти, без каких-либо нравственных или религиозных убеждений и угрызений совести, совершенно равнодушная как к злу, так и к добру», — добавляет другой. По сравнению с ними, Дезобри [10] и Башле оказываются гораздо более сдержанными, но ставят на ней «несмываемое клеймо из-за того, что она допустила Варфоломеевскую ночь». Целые поколения, получившие образование, усвоили единственный факт: 94% школьных учебников, изданных с 1851 по 1944 гг., подчеркивали виновность Екатерины в развязывании гражданских войн. Еще в начале века один из таких опусов учил своего юного читателя отвечать на вопрос: «Почему я ненавижу Екатерину Медичи?» Объективные исторические труды Мариежоля и Ван Дейка, опубликованные в 1920 и 1922 гг., где впервые были приведены тексты писем королевы (около 6500 документов), были достаточно поздно использованы в школьных учебниках. Они содержали весьма умеренные суждения, появившиеся с 1945 года: «Екатерина была достаточно умна и ловка». «Она пыталась лавировать, действуя во имя интересов короны».

Посмертная жизнь в течение четырех столетий не проходит бесследно. Современный историк не в состоянии равнодушно относиться к Екатерине. Жан Эритье, труд которого, написанный в 1939 г. и переиздававшийся сорок пять раз, вплоть до 1959 года, оплакивает «непонятую королеву... забытую, непризнанную, оставленную, покинутую», великую и смелую государыню, незаслуженно презираемую как «флорентийскую торговку». Фернан Бродель изображает Екатерину в полном соответствии с мифом: «Флорентийка, насколько хитрая, настолько и расчетливо жестокая, отрешенная от всего: одного ее движения достаточно, чтобы все вокруг переменилось — так опрокидывается корабль при малейшей перегрузке».

Образ прекрасен — королева-мать, в шторм управляющая кораблем Франции. Груз, уже давно переполненный легендами и фактами, стал еще больше после четверти века научных изысканий.

После монументальной публикации писем Екатерины были изданы письма Генриха III. За последние двадцать пять лет к депешам итальянских послов, в частности венецианских, английских и французских, добавились письма послов Испании и Савойи, переписка папских нунциев и [11] Теодора де Беза — соратника и последователя Кальвина. Большое количество спорных текстов, договоров, писем частных лиц были снова опубликованы и снабжены детальными и пышными комментариями. Это перечисление наводит на мысль о значительном обновлении исторического материала.

Помимо этих традиционных источников — дипломатических и литературных — историки использовали новые документы, найденные в оттоманских архивах и относящиеся к мусульманскому альянсу Франции или к союзу с Пфальцем — это немецкое княжество было в ту эпоху одним из основных рынков наемников. Архивы банкиров, расположившихся в основных финансовых центрах в Германии, Франции, Италии и Испании, также систематически исследовались. Экономические архивы послужили источником для ряда интересных публикаций, начиная, например, с портовой торговли или регистров заседаний судейских Парижа, где в течение двух столетий отмечались периодические повышения продажной цены на пшеницу на рынках столицы. Исследование официальных бухгалтерских архивов позволило лучше понять финансовые проблемы государства и, в частности, откуда брались деньги на религиозные войны. Все это стало гораздо яснее после сопоставления данных, взятых из архивов главной бухгалтерии французского духовенства, с документами Национальных Архивов в Париже, фондов Государственного секретариата — с секретными Архивами Ватикана и фондами Hacienda, Двора Кастильской короны в Симанкас.

Здесь упоминались издания и труды ученых. Параллельно с фундаментальными исследованиями обновлялись наши знания в разнообразных областях: идеологическая борьба между европейскими противоборствующими блоками — латинским (католики), англосаксонским и германским (протестанты); сокровища, найденные в Америке, и международный валютный кризис; раздел сфер влияния и изменение направлений обмена в экономике, обществе и цивилизации. Большие успехи были достигнуты в разных областях исторических исследований: история управления обогатилась [12] оригинальными находками в сфере функционирования служб монархического государства и механизмов управления; история искусства — замечательными выставками, посвященными главным образом Школе Фонтенбло, и исследованиями произведений ее представителей, творчества художников и архитекторов, способствовавших расцвету Французского Возрождения.

Вкус к мировой истории каким-то парадоксальным образом вернул моду на изучение событий в их социальном и политическом контексте: поражение турок в морском сражении при Лепанте, резня в Варфоломеевскую ночь и крушение «Непобедимой Армады» стали поводом для появления отдельных изданий, коллоквиумов и выставок, подкрепленных документально.

Современные историки, более терпимые к источникам, чем их предшественники, которые еще перед второй мировой войной предложили исследование способов мышления, заинтересовались качеством исторических материалов, до сих пор оставленных без внимания — памфлетов, альманахов, предсказаний, игровых представлений и официальных символов, которые являли скрытую сущность человека. Мы узнали, что беспокойство, тревога и безумные надежды правят миром, а их выразительным языком становятся астрология и магия. На примере XVI века желающие могут убедиться в этом.

Вооруженные этими новыми многочисленными доводами и дополнительными ключами к их пониманию, мы в состоянии лучше понять эту королеву, наш персонаж, которая с момента своего появления на свет и в течение семидесяти лет играла главную роль на европейской сцене.

Сегодня становится яснее влияние печального детства девочки-сироты на характер королевы; ее страстная любовь к итальянской родине и обожаемому кузену; жонглирование общественными финансами и страсть к мотовству, унаследованная от Медичи; установление новых современных методов правления; наконец, тревога и тысячелетние страхи целой страны, на которую обрушиваются резня и эпидемии, голод и денежный кризис, природные бедствия, [13] сопровождаемые сенсационными космическими явлениями. Для современного читателя достаточно всего лишь слегка омолодить орфографию и перевести разнообразные свидетельства современников королевы.

Информация чрезвычайно разнообразна и наслаивается одна на другую. Все это позволяет подняться до истоков мифа, узнать действительную жизнь Екатерины Медичи, которая сама по себе была настолько же увлекательна, как и все легенды.

Париж, 5 января 1979 года

[14]

Первая часть.
Тропы власти

Глава I.
Сирота и заложница

В течение тридцати лет — с 1559 по 1589 годы Екатерина Медичи, мать троих королей, регентша или советница трона, выполняет гигантский труд — управляет Францией в эпоху практически непрерывных волнений и гражданских войн. Такой талант правительницы не может быть случайным.

Королева-мать пришла к власти в сорок лет, и у нее был накоплен долгий опыт ведения дел. Она готовилась к этому в течение двадцати двух лет, скромно — сначала как наследная принцесса, потом как королева, и за этот долгий период взросления она приобрела многие привычки и выработала для себя линию поведения. Но ее внутренняя психология и ее личность сформировались очень рано, еще во времена ее трудного детства в Италии.

До вступления в брак в возрасте 14 лет Екатерина была одной из Медичи, то есть наследницей замечательной династии предпринимателей и меценатов и последним звеном в удивительной цепи политических деятелей Флорентийского Возрождения.

Тайна брака Французской короны и государей-купцов из Тосканы потрясла воображение современников, особенно французов, еще не привыкших к союзу дворянства по крови и знати по заслугам.

Надо сказать, что немного семей имели власть, подобную власти флорентийских правителей. Их долгая история была хорошо известна французским «варварам», когда на заре современности их когорты обрушились на Италию.

Медичи сохраняли величие уже в течение нескольких веков. Их династия пришла к процветанию после медленного социального восхождения еще во времена существования торговой и промышленной Флорентийской Республики. Их [17] предки были аптекарями и врачами — это отражено в их фамилии и гербе.

В XIII в., владея состоянием и недвижимостью, некоторые Медичи получают доступ к выборным должностям Флорентийской синьории. Их богатство позволяет им возвыситься в иерархии двадцати одной корпорации, управлявшей городом: они становятся банкирами. Однако им не удается проникнуть ни в «искусство сукноделия», ни в закрытый круг дворянских семей, где происходит дележ почестей Республики. Подобное подчиненное положение становится их силой. Они выступают против олигархии как предводители партии народа. Неважно, что дворянство, подстрекаемое семьей Альбицци, одержит победу в гражданских сражениях последней трети XIV в.: популярность Медичи только увеличивается. Вскоре благодаря этому один из них становится ментором Синьории: Джованни, прозванный ди Биччи, избран приором корпорации банкиров в 1402 году. С этим званием он входит в коллегию правительства. Переизбранный на эту должность в 1408 и 1411 году, он, наконец, назначен в 1421 году знаменосцем, то есть фактическим руководителем Республики.

Под его руководством Флоренция — город-государство — становится мощной международной державой и богатым культурным центром. В подчиненном ей городе Пизе состоялся церковный собор 1409 года. Ее украшают скульптуры Донателло и Гиберти в Ор-Сан-Микеле и Баптистерии, архитектора Брунеллески в больнице Невинных младенцев, в соборе и церквах Сен-Лоренцо и Санто-Спирито (Святого Духа), художника Мазаччо в капелле Бранкаччи церкви Кармелиток. В 1426 году Джованни ди Биччи приказал составить один из первых современных кадастров, чтобы обложить налогом имущество богачей. Он участвует во всех заказах на произведения искусства и во всех акциях общественного милосердия, например, во время эпидемии чумы.

Джованни умирает в 1428 году и оставляет звание защитника народа своему старшему сыну Козимо. Но в 1433 году дворянская партия вынуждает его отправиться в изгнание. В 1443 году он с триумфом возвращается, и его сразу же [18] избирают знаменосцем, что становится началом долгого периода его личной власти до самой смерти в 1464 году. У него не было никакого титула, а только поддержка народа. Благодаря его покровительству в 1436 году Брунеллески заканчивает великолепный купол собора, освященного папой Евгением IV, а Микелоццо продолжает строительство дворца Медичи. По всему городу работают знаменитые художники: Лука делла Роббиа, Фра Анжелико, Филиппо Липпи, Андреа дель Кастаньо, Доменико Венециано, Паоло Учелло и многие другие.

Разнообразная деятельность Козимо не мешает ему преуспеть в его собственном банковском деле: он удваивает состояние, доставшееся ему от отца, использует международные сделки как действенное оружие. Так, он провоцирует задолженность Венеции и Неаполя в ходе войны 1452 года, а в Англии использует свое влияние, чтобы поддержать на троне короля Эдуарда IV.

Его превосходство как государя становится общепризнанным, когда он умирает в 1464 году: Синьория приказывает написать на его могиле титул Pater Patriae, Отец Родины.

Наследник Козимо — Пьеро, прозванный Подагриком, которого очень ценили в самых влиятельных государствах того времени, с легкостью занимает место своего отца в управлении общественными и личными делами. Когда он становится главой семьи, Людовик XI, желая показать свое уважение, разрешает ему поместить в своей геральдической эмблеме три французские лилии. Отныне и до угасания династии в XVIII веке официальный герб флорентийских князей будет свидетельствовать об их особых связях с Французской короной: «На золотом поле пять красных кругов, увенчанных главным лазоревым кругом, в верхней части — старинная корона, украшенная золотым распустившимся цветком лилии».

Этот осторожный и популярный правитель сохранял власть в течение четырех лет.

С 1469 по 1492 годы Флорентийским государством будет управлять его старший сын Лоренцо, прозванный Великолепным. Он приходит к власти в двадцать лет, но уже [19] знаменит своей политической зрелостью, культурой и художественным вкусом. Он продолжает и расширяет дело своих предков во всех областях, отдавая в распоряжение общины и пуская на благотворительные цели прибыли от своей банковской деятельности и свое огромное состояние. Поэт и эрудит, он, как и его младший брат Джулиано, стал блестящим примером для подражания всей флорентийской молодежи. Благодаря обоим братьям празднества, состязания и турниры сменяют друг друга.

Великолепные полотна Боттичелли в мифологической форме прославляют эту эпоху роскоши и красоты. «Рождение Венеры» восхваляет королеву красоты турнира 1475 года Симонетту. «Марс и Венера» изображает Джулиано Медичи после его победы в состязаниях. «Весна» воспевает эру молодости и радости, еще шесть лет назад объявленную Лоренцо Великолепным.

Такая удача не могла не вызвать ненависти, проявившейся в заговоре семьи Пацци в 1478 году. Папа Сикст IV поддержал этот заговор, стремясь поставить своего племянника Джироламо Риарио во главе Флоренции. Покушение на молодых князей Медичи во время торжественной службы в соборе удалось только наполовину. Пораженный кинжалом Джулиано упал, но Лоренцо удалось скрыться. Он мстит, созвав церковный собор, отлучивший папу от церкви. Тогда понтифик бросает на Флоренцию коалиционную армию итальянских государств. Но посредством упорных переговоров флорентийский князь смог разрушить коалицию и вынудить папу заключить мир. Боттичелли обессмертил этот эпизод в своей аллегорической картине «Палласий, покоряющий Кентавра». После этого Лоренцо приобрел большой международный авторитет, а султан Магомед II подарил ему жирафа — несколько компрометирующий подарок от мусульманского властителя, который после завоевания Константинополя в 1453 году и Греции решил захватить Италию, начав с резни в Утранте.

Медичи становятся практически законными правителями Флорентийского княжества, когда в 1492 году умирает Лоренцо. Его сын Пьеро, прозванный Несчастным, не сумеет [20] сохранить власть. Когда король Франции Карл VIII захватит Италию, он ему весьма некстати отдаст Пизу и многочисленные крепости, чтобы сохранить Тоскану от разграбления. Флорентийская синьория отомстит, приняв декрет, навсегда изгоняющий Медичи (9 ноября 1494 года).

Художественные ценности семьи подверглись разграблению. Так начался долгий период блужданий Медичи: Пьеро, Джованни, Джулиано и их кузена Джулио, незаконнорожденного сына Джулиано, убитого в результате заговора Пацци.

С вступлением Карла VIII во Флоренцию начинается «междуцарствие» (1494—1512), во время которого доминиканец Савонарола будет пытаться навязать демократический и пуританский образ жизни, чтобы потом пасть жертвой реакции, поощряемой папой Александром VI Борджиа. Цезарь Борджиа едва не захватил Флоренцию и спасся только благодаря смерти монаха.

Следующий папа, Юлий II, после изменения союзнических отношений, нападает на Людовика XII и его союзников — Флоренцию и Феррару. Король Франции пытается низложить понтифика на церковном соборе в Пизе. Разъяренный согласием правительства флорентийского знаменосца Содерини, Юлий II решает восстановить Медичи. Он дарит своей милостью кардинала Джованни Медичи и поручает ему атаковать Флорентийское государство, опираясь на поддержку испанского вице-короля в Неаполе. Ужасное разграбление Прато (около 5600 жителей были жестоко убиты) вызвало настоящую революцию в столице Тосканы. Содерини был изгнан, Флоренция выплатила папе дань в 100000 флоринов и разрешила Медичи вернуться, что и произошло 1 сентября 1512 года после восемнадцатилетнего изгнания. Тогда Джулиано взял на себя управление флорентийскими делами. Будучи по характеру мягким и приветливым, он прилагал все свои силы, чтобы восстановить согласие между партиями, когда его брат, избранный папой под именем Льва X, вызвал его в Рим, где он должен был принять командование папскими войсками. Осаждаемый синьориями Пармы, Пьяченцы и Модены, «знаменосец [21] Церкви» отказался от герцогства Урбинского, которое Лев X хотел забрать у Франциска делла Ровере — племянника папы Юлия II. Направленный ко двору Франции в 1515 году поздравить короля Франциска I, он добился у последнего руки Филиберты Савойской, сестры матери короля, и в придачу к ней — титул герцога Немурского.

Этот сенсационный союз Французской короны и семьи Медичи, скрепленный браком, однако, ни к чему не привел: Джулиано умер через год после свадьбы и не оставил законных наследников.

Тогда Лев X перенес все свои надежды на своего юного племянника Лоренцо — сына Пьеро Несчастного. Он поручил ему управление Флоренцией, отстранив от власти Джулиано, которого посчитал слишком умеренным правителем. Ради него он бросил свою армию на Урбино, откуда изгнал местного герцога в мае 1516 года и которое передал Лоренцо. Новый герцог Урбинский установил во Флоренции авторитарный стиль правления, созвучный недавно полученному сану.

Чтобы укрепить власть нового государя, папа посчитал необходимым обеспечить ему международную поддержку. Как ему казалось, легче всего этого будет добиться от Франциска I. Король хотел, чтобы Святой Престол передал ему инвеституру Неаполя. Не мешкая, Лев X выторговал для своего племянника руку родственницы суверена.

Вскоре Лоренцо Медичи получил из Франции королевское письмо, в котором ему предлагалось вступить в брак с «красивой и доброй дамой» (26 сентября 1517 года). Он вскоре ответил согласием (6 октября). Сначала Франциск I подумал было о дочери Жана д'Альбре, короля Наваррского, но в конце концов остановил свой выбор на французской принцессе королевской крови Мадлен де Ла Тур д'Овернь.

Это была блестящая партия.

Среди предков матери молодой женщины — Жанны де Бурбон-Вандом, был Святой Людовик. Она осталась вдовой после смерти мужа — герцога Бурбонского Жана II, старшего брата Пьера де Боже, а потом вышла снова замуж за Жана де Ла Тура, графа Овернского, который владел поместьями [22] де Ла Тур и де Ла Шез в Оверни, дававшими право на баронский титул, а также несколькими владениями в Лимузине и в Берри, графствами в Лораге и Кастре, переданными его отцу Людовиком XI взамен графства Булонского, хотя он и сохранил этот титул. Считалось, что его семья — это потомки Жофруа де Буйона. Доходы этого семейства составляли примерно 120000 ливров ренты. Старшая сестра Мадлен — Анна вышла замуж за герцога Олбани Джона Стюарта, имевшего также титул графа де Ла Марш во Франции, опекуна короля Шотландии Якова V. Обе девицы де Ла Тур были сиротами, следовательно, очень богатыми.

К середине зимы подготовка к заключению брака была закончена. Мадлен шестнадцать лет, герцогу Урбинскому — двадцать шесть. Король решает превратить их свадьбу в великолепный праздник в Амбуазском замке. Кавалькада герцога, проезжавшего через Миланское герцогство и Савойю, походила на шествие волхвов. Еще до свадьбы Лоренцо пришлось держать над купелью новорожденного дофина во время обряда крещения. Он представлял крестного отца — папу Льва X и привез его подарки: произведения искусства, драгоценности, парадное ложе с черепаховыми и жемчужными инкрустациями. Крестины состоялись 25 апреля 1518 года. Свадебные праздники начнутся 28-го и продлятся десять дней. Франциск I передал в дар супругу батальон вооруженных всадников и наградил его орденом Святого Михаила. Супруге он даровал содержание в 10000 экю от графства де Лавор. В свою очередь Лоренцо вручил Мадлен и членам царствующей фамилии подарки папы, оцененные в 300000 дукатов. Среди них — картины, ныне находящиеся в Лувре, — «Святое Семейство» Рафаэля получила королева Клод, а «Святой Михаил, поражающий дракона» достался королю Франциску.

Внутренний двор Амбуазского замка, превращенный в зал для пиров и празднеств, был покрыт драпировками, украшенными гирляндами из самшита, а стены затянуты гобеленами. Когда праздновались крестины дофина, там были организованы танцы и балет из семидесяти двух дам, разделенных на шесть групп, одна из которых состояла из [23] итальянок в масках, игравших на тамбуринах. За танцами последовал праздник, на котором новобрачный сидел около короля, а новобрачная — рядом с королевой Клод в окружении именитых сановников и послов. В течение трех часов при свете факелов разносили самые тонкие яства, о каждом из них возвещали звуки фанфар и, наконец, уже на заре королева проводила герцогиню Урбинскую в свадебную опочивальню.

Король приблизил к себе герцога Урбинского: с 19 по 25 мая, оставив в Амбуазе свою юную супругу, он сопровождает короля в Бретань. Последний подарил ему перед отъездом трех скакунов, среди которых был турецкий конь, покрытый золотой попоной стоимостью в 2000 экю. Он несколько раз навещает герцогиню в Амбуазе, а потом возвращается к ней окончательно 25 июня: вдвоем они объедут семейные владения де Ла Туров. В Оверни Мадлен и ее сестра, герцогиня Олбани, поделят свое наследство. Наконец, в августе, молодые супруги, выехавшие из Лиона во Флоренцию по суше, проезжают через Шамбери, Болонью и принадлежащую им виллу Поджо. 7 сентября 1518 года они торжественно вступают в столицу Тосканы.

Еще в июне в Риме стало известно о беременности герцогини Урбинской. Сам папа сообщил об этом послам, аккредитованным при Святом Престоле. Для Лоренцо Медичи это было равнозначно победе. Высказывались опасения, что он не сможет иметь детей в результате ранения, полученного при осаде Урбино, и, возможно также, из-за другой болезни, которой он заразился, ведя беспорядочную жизнь. Будущий отец направился в Монтефьясконе, чтобы передать Льву X устные поручения Франциска I: папа оказался весьма доволен этой беседой.

Осень оказалась благоприятной для молодой княжеской четы: двадцатисемилетний герцог сосредоточил в своих руках всю полноту государственной власти; дворец Медичи оживляла пышная светская жизнь; все любили молодую герцогиню, славившуюся своей приветливостью и изяществом. Она охотно носила флорентийский костюм, который ей чудесно шел. Только одна тень омрачала эту счастливую [24] картину: мать Лоренцо — Альфонсина, вдова Пьеро Несчастного, была тяжело больна. Вскоре, увы, настал черед герцога лечь в постель из-за непрекращавшейся лихорадки и общей слабости. Врачи настояли, чтобы 21 декабря 1518 года больного перевезли на виллу Саккетти, стоявшую на холме Монтуги, где воздух был чище. Но оттуда он приказал перевезти себя снова во Флоренцию, чтобы присутствовать при родах своей супруги.

В среду 13 апреля, в одиннадцать часов утра, герцогиня родила девочку. Новорожденную показали ее умирающему отцу и окрестили 16 апреля в церкви Сан-Лоренцо, приходе Медичи, дав ей имена Екатерины, Марии, Ромолы. Франциск I когда-то пообещал быть крестным отцом, если герцогиня родит сына. Из-за болезни отца и слабости матери не было времени с ним посоветоваться. Управляющий больницей Санта-Мария-Нуова Лионардо Буонафеде окрестил ребенка, которого над купелью держали четыре церковных сановника — Франческо д'Ареццо, генерал ордена Сервитов, Франческо Кампана, приор Сан-Лоренцо, сестра Сперанца де Синьорини, бенедиктинка, аббатиса монастыря Мурате, и Кьяра дельи Альбицци, настоятельница Анналены, а также двое дворян — Паоло д'Орландо Медичи и Джан Баттиста де Нобили.

Екатериной звали прабабку девочки по отцовской линии — Катарина д'Америго Сан Северино была матерью Альфонсины Орсини и бабкой Лоренцо Медичи. Но это имя было также одним из имен герцогини Урбинской. Мария — ее второе имя — было ей дано в честь Девы, которой была посвящена Суббота. Третье имя — Ромола — давалось благородным флорентийкам в память о Ромуле, легендарном основателе Фьезоле — колыбели Флоренции.

У молодой матери была легкая горячка, которую скрыли от герцога, чтобы не тревожить его. Но 18 апреля горячка возобновилась, 25-го она стала очень сильной, а вечером 26-го Мадлен соборовали. 28 апреля, через две недели после рождения дочери, герцогиня умерла. На следующий день ее тело было перенесено в Сан-Лоренцо, где находился семейный склеп Медичи.[25]

Лоренцо пережил свою супругу всего на несколько дней. Прикованный к постели, обессилевший, он умер утром 4 мая.

Со смертью герцога Урбинского рушились все надежды папы на возможность прочного закрепления династии Медичи во Флоренции с помощью Франции. Лев X уже предпринял попытки сближения с молодым королем Испании Карлом Габсбургом, и по тайному договору, заключенному 17 января 1519 года через несколько дней после смерти императора Максимилиана, деда молодого короля, он заложил основы союза, рассматривавшего Флоренцию как «единое целое вместе с государствами и суверенитетом Его Святейшества». Однако он не сделал публичного заявления об изменении своего отношения к Франции. Он даже поддержал кандидатуру Франциска I на императорский трон и изменил линию поведения только после смерти Лоренцо, незадолго до выборов Карла V (28 июня 1519 года), пытаясь все-таки проявлять одинаковую милость по отношению к обоим государям.

С самого рождения Екатерина стала ставкой в дипломатической игре. Она была серьезно больна в августе, а в октябре ее отвезли в Рим ее бабка Альфонсина Орсини и ее кузен, кардинал Джулио Медичи, сын Джулиано, брата Лоренцо Великолепного, которому Лев X поручил управление Флоренцией после смерти отца Екатерины. Папа очень горевал по поводу ее несчастья, но тем не менее нашел ее «красивой и пухленькой».

От имени Льва X Флорентийским государством управляли папские легаты — кардинал Джулио Медичи, а потом кардинал Кортоне Сильвио Пассерини. Теперь уже во Флоренции не было ни одного князя Медичи, способного взять на себя бразды правления. Великий поэт Ариосто вспоминал Флоренцию, охваченную то страхами, то надеждами, не знающую, пощадит ли зима или сломит хрупкую жизнь Екатерины — последнюю веточку с несколькими зелеными листочками, оставшуюся от могущественного рода.

Франциск I потребовал назначить его опекуном юной герцогини, надеясь таким образом заполучить ее в качестве [26] заложницы, чтобы вынудить Льва X сдержать свои обещания. Но все оказалось напрасно. Чтобы удержать девочку в Италии, понтифик заявляет, что намерен ее выдать замуж за ее кузена Ипполита, незаконнорожденного сына Джулиано Немурского. В действительности же он пытается выиграть время, чтобы безболезненно разорвать отношения с королем Франции. Став союзником Карла V, он прогоняет французов из Милана в ноябре 1521 года, но плодами своего успеха ему воспользоваться так и не удалось: 2 декабря 1521 года, в возрасте сорока шести лет, он умирает от малярии.

Маленькая Екатерина живет в одиночестве. 7 февраля 1520 года умирает ее бабушка, заботившаяся о ней, Альфонсина Орсини. Ее воспитание взяли на себя дядя, герцог Олбани, обосновавшийся в Ватикане в мае 1520 года, двоюродная бабушка Лукреция Сальвиати, супруга банкира, и ее добродетельная и энергичная тетка Кларисса Строцци.

Вместе с Екатериной воспитывались оба незаконнорожденных ребенка Медичи: Ипполит, родившийся в 1511 году, сын Джулиано и одной из пезарских дам, и Алессандро, прозванный Моро (Мавром), родившийся в 1512 году. Последний, считавшийся сводным братом Екатерины, скорее всего, был незаконнорожденным сыном кардинала Джулио Медичи (будущего папы Климента VII) и женщины низкого происхождения. Она была, вероятно, крестьянкой из Колавеккьо, деревни, расположенной недалеко от Рима, вотчины Альфонсииы Орсини, а может быть, африканской рабыней, от которой ребенок унаследовал негритянские черты: толстые губы, курчавые волосы и темную кожу.

Спокойная жизнь трех детей продлилась до конца понтификата Адриана VI. Кардинал Адриан Утрехтский, архиепископ Тортозы, бывший наставник Карла V, который поручил ему управление Испанией, ко всеобщему удивлению был избран конклавом, собравшимся после смерти Льва X без согласия на то претендентов. Новый папа начал с проведения суровой реформы церковных нравов. Кардинал Джулио Медичи удалился во Флоренцию, приняв бразды правления. Он не долго оставался в этом уединении: после [27] смерти Адриана VI он был избран папой 19 ноября 1523 года под именем Климента VII.

В течение всего своего понтификата, продолжавшегося одиннадцать лет, новый папа вел политику балансирования, используя Франциска I против Карла V и наоборот, прибегая в случае необходимости к вмешательству третьего мошенника — Генриха VIII Английского. Положение в северной Италии стало особенно опасным, когда король Франции снова захватил Ломбардию в 1523 году. Адмиралу Бонниве противостоял коннетабль Франции Карл де Бурбон, переметнувшийся на сторону врага, а вместе с ним — де Ланнуа, вице-король Неаполя, и маркиз де Пескара. В 1524 году французской армии пришлось отступить перед императорскими войсками, осадившими Марсель. Только политика выжженной земли, с помощью которой французы сами опустошили земли Прованса, позволила изгнать захватчиков.

Этот успех напугал Климента VII. Чтобы защитить себя от императорского могущества, в декабре 1524 года он заключил тайный договор с Франциском I. Смело возобновивший поход король Франции вступил с еще более значительной армией в Ломбардию: он захватил Милан, затем двинулся на Павию, которую оборонял испанский генерал Антонио де Леива. Осада длилась три месяца — время, оказавшееся достаточным для перегруппировки императорских войск, чтобы 24 февраля выставить против Франциска I и его союзников — в частности, сильного контингента швейцарцев и папской армии, посланной Климентом VII, под командованием одного из Медичи, кузена императора Джованни делла Банде Нере. Исход сражения оказался для французов роковым: король был взят в плен, около 10000 убитых, все дворяне погибли или были взяты в плен. Климент VII немедленно извлек из этого надлежащий урок и поспешил заключить договор с императором.

Пока происходили все эти события, Флоренцией управлял кардинал Кортоны Пассерини от имени Ипполита Медичи. Молодой человек вступил в город 31 августа 1524 года, и все ожидали объявления его помолвки с Екатериной, законной наследницей династии Медичи. [28]

Итак, в июне 1525 года Екатерина и Алессандро приехали со своим гувернером Россо Ридольфо. Они вместе провели лето на вилле Поджо, построенной архитектором Сан Галло для Лоренцо Великолепного в Кайано на берегу Омброне, в великолепной местности, среди рощ и садов. В начале зимы оба ребенка переехали во дворец Медичи во Флоренции. Папа Климент VII позаботился, чтобы обеспечить доходы своей маленькой кузине, которую он называл своей племянницей. Екатерину называли «маленькой герцогиней», хотя она не владела герцогством Урбинским — папа Адриан VI вернул его законному владельцу Франческо-Мария делла Ровере. Ее состояние было значительным. Оно состояло из доходов ее матери Мадлен де Ла Тур, некогда присвоенных ее дядей Джоном Олбани, а также из невыплаченной ренты, данной Франциском I Лоренцо Медичи. В детстве она вела действительно княжеский образ жизни.

Папа договорился с флорентийцами, что власть будет передана знаменосцу, назначаемому каждый год, «до тех пор, пока Ипполит достигнет того возраста, когда сможет править сам», но Климент VII втайне предпочитал Алессандро — своего собственного незаконнорожденного сына и явно намеревался заменить Ипполита на него.

Именно тогда во Флоренции произошел бунт против Медичи. Это событие было тесно связано с международной ситуацией.

После своего тягостного пленения в Испании король Франциск I в 1526 году вступил в Святую Лигу, поддержанную Климентом VII против Карла V. В нее входили папа, Англия, Венеция и Флоренция. Если бы тогда Франция смогла сделать необходимое военное усилие, император, сдерживаемый турецкой угрозой на венгерских границах и не очень надеявшийся на лютеран, мог бы быть разгромлен. Но контингент французских войск, состоявший из нескольких отрядов, не смог предотвратить поражение папы и Венеции в Миланском герцогстве.

Император решил отомстить Клименту VII. В сентябре 1526 года он приказал своим римским сторонникам атаковать [29] Ватикан, что вынудило папу укрыться в замке Сант-Анджело и отречься от Святой Лиги. Но как только Климент вышел из своего убежища, он жестоко отомстил Колонна, преследуя их: стер с лица земли четырнадцать их замков и деревень и вырезал всех жителей в их вотчинах: мужчин, женщин и детей.

Возмущенный жестокостью этого фальшивого евангельского пастыря, император подготовил достойное возмездие. В ноябре и декабре, воспользовавшись бездействием итальянских союзников, он направил подкрепление своим генералам Ланнуа и Бурбону, чтобы захватить папские провинции. В этой огромной армии были собраны головорезы и висельники со всей Европы. Наиболее многочисленными были лютеране — около 16000, из которых 10000 — ландскнехты. Они громко требовали идти на Рим, чтобы повесить Антихриста. Их предводитель Фрюндсберг носил на шее выставленный на всеобщее обозрение шелковый шнур, на котором он собирался повесить Климента VII.

Папа оказался зажатым в тиски между Бурбоном на севере и Ланнуа на юге. Не помог и предложенный выкуп — 100000 дукатов. Невыплаченное жалованье императорской армии больше, чем в два раза превосходило эту значительную сумму. И тогда произошло страшное разграбление Рима. 6 мая 1527 года императорские захватчики с легкостью преодолели крепостные стены. Ими командовал де Бурбон, смертельно раненный во время штурма крепостных стен. Папа укрылся в замке Сант-Анджело и оттуда мог видеть все происходившие вокруг ужасы: никого не пощадили — ни мужчин, ни женщин, ни детей, не было никакого уважения к сану священников, пожилых кардиналов, монахов, были осквернены многочисленные монастыри; обители, церкви и соборы: добыча мародеров оценивалась в 1000000 дукатов. С великим трудом Филиберту, принцу Оранскому, преемнику коннетабля де Бурбона, удалось отвлечь разъяренные войска от замка Сант-Анджело. Климент умолял своих союзников прислать ему на помощь армию, но ее пребывание в Риме длилось недолго. Она состояла из венецианцев, флорентийцев и швейцарцев на жалованье [30] у Франциска I. Командовал этой армией герцог Урбинский, который, выяснив сложившуюся ситуацию, предпочел убраться. У союзников папы были дела поважнее: пользуясь разгромом Святого Престола, они вернулись в свои государства, чтобы вернуть территории, которые некогда были отобраны Римом. Разграбив город, императорские орды получили достаточно средств, чтобы еще в течение девяти месяцев оккупировать Вечный Город, из которого их смогли изгнать, как говорили, только чума и венерические болезни.

Враги Медичи во Флоренции воспользовались переходом армии коннетабля де Бурбона к югу, в долину Арно, чтобы организовать восстание. Дворец Синьории был атакован: во время его штурма левая рука огромной статуи «Давида» Микеланджело была отбита камнем. Новое разграбление Рима 11 мая вызвало всеобщий бунт. Его возглавил Никколо Каппони: потомок знаменитых флорентийцев, он был членом группировки, враждебно настроенной по отношению к Медичи. Кардинал Кортоны оказался неспособным сопротивляться давлению народа.

17 мая оба юных незаконнорожденных Медичи — Ипполит и Алессандро, вместе с кардиналом были изгнаны из города. 19-го новое правительство Синьории издало указ о вечном изгнании семьи, но сохраняло за ней право пользоваться своими доходами.

Маленькая Екатерина, которой было тогда восемь лет, жила на вилле Поджо. Ее никто не беспокоил, скорее всего, благодаря вмешательству ее тетки Клариссы Строцци, муж которой присоединился к Никколо Каппони. Кларисса относилась к Екатерине как к собственной дочери. Она воспитала ее в Риме вместе со своими родными детьми — семью сыновьями и тремя дочерьми, которых Екатерина любила.

Но когда юные Медичи покинули Флоренцию, Синьория вдруг поняла, что совершенно легкомысленно лишила себя очень полезных заложников. Прошел слух, что Климент VII, выйдя из замка Сант-Анджело и став во главе армии, устремился во Флоренцию, чтобы ей отомстить! Также в Поджо был направлен Бернардо ди Джакопо Риначчини со [31] свитой, чтобы забрать оттуда девочку и вернуть ее во Флоренцию, где, несмотря на вмешательство своей тетки, Екатерина оказалась запертой в доминиканском монастыре Святой Лючии на дороге Сан Галло, известном неприязненным отношением к Медичи.

После благодушного начала флорентийская революция начала свирепствовать: «бешеные» повсюду разбивали гербы Медичи и уничтожили статуи Льва X и Климента VII в церкви Аннунциаты. Тогда папа, несмотря на свою злопамятность, решил вступить в сделку с Карлом V, чтобы воспользоваться императорской помощью и наказать Флоренцию, которая осталась верна своему союзу с Францией. Знаменосец Каппони, поддерживавший переписку с папой, был низложен в апреле 1529 года и заменен Франческо Кардуччи — непримиримым предводителем народной партии. Теперь ничто, кроме содержания Екатерины под стражей, не могло помешать Клименту VII отомстить флорентийцам.

Дипломатическая изоляция Флоренции стала возможна благодаря тайному Барселонскому трактату, заключенному в июне 1529 года между папой и императором, а потом — Камбрейскому договору, который 5 августа 1529 года закрепил отказ Франции от своих итальянских союзников. После этого Карл V как победитель смог направиться в Италию, отданную ему папой. Высадившись в Генуе в конце августа, он направился в Милан, чтобы восстановить власть Франческо Сфорца и продиктовать свои условия Венеции и Ферраре, вынужденных вернуть Святому Престолу земли, захваченные в 1527 году. А Флоренция должна была быть уничтожена силой в соответствии с обещанием, данным папе. Поэтому императорская армия под командованием принца Оранского в конце сентября получила приказ идти на столицу Тосканы. К ней быстро присоединилось папское войско. В октябре город был осажден со всех сторон. Уже два года Екатерина жила в бунтующей Флоренции, запертая в разных обителях. В декабре 1527 года она перешла из монастыря Святой Лючии в монастырь Святой Екатерины Сиенской; но там началась эпидемия заразной болезни, и посол Франции де Велли смог с согласия Синьории [32] забрать ее оттуда вечером 7 декабря 1527 года и закутанную перевезти в бенедиктинский монастырь Мурате, или Замурованных. В этом аббатстве со строгим монастырским укладом жизни юную Екатерину Медичи ожидал присмотр, больше похожий на заточение. В то же время, благодаря толстым стенам, это было убежище более надежное, чем дворец. Впрочем, эта новая жизнь Екатерины, записи о которой мы находим в летописи монастыря, составленной сестрой Джустой Никколини, не была особенно мрачной. С давних пор знатные дамы выбирали эту обитель для своего уединения. Екатерина занимала там просторную келью, построенную в начале века для Екатерины Сфорца Риарио, вдовы одного из Медичи, матери кондотьера Джованни делла Банде Нере. Ей прислуживали две женщины, но недоставало любви ее близких: Кларисса Строцци, ее тетка, умерла 3 мая 1528 года. К счастью, девочка не всегда находилась в окружении, враждебном Медичи.

В 1519 году аббатиса Мурате стала ее крестной, и, возможно, она была все еще жива в 1527 году. Многие монахини принадлежали к крупной флорентийской знати и во время осады они продемонстрировали свою привязанность к Медичи, посылая сторонникам семьи, оказавшимся в плену, сладости и корзинки с фруктами, украшенные шестью геральдическими шарами этой династии.

В монастыре, куда не доносилась пушечная канонада, почти ничто не нарушало установленного уклада жизни, заполненной простыми удовольствиями. Сестра Никколини рассказывает, что «матушки хорошо встретили и баловали эту хорошенькую восьмилетнюю девочку с очень изящными манерами, вызывавшую всеобщую любовь». Она была «такая мягкая и приветливая, что матушки очень сочувствовали ее горестям и неприятностям». Она с удовольствием слушала великолепное пение монахинь во время служб, на которые верующие стекались со всей Флоренции в церковь, открытую для внешнего мира.

Екатерине было десять лет, когда началась памятная осада Флоренции, которой суждено было продлиться с октября 1529 по август 1530 года. В качестве военного инженера в [33] ней участвовал Микеланджело: он укрепил античную базилику Сан Миниато. Но усилия осаждаемых были сведены на нет слабостью кондотьера Геркулеса д'Эсте и предательством правительства Малатеста Бальони. Чума и голод только разжигали ненависть «бешеных» по отношению к Медичи; они сожгли виллу Кареджи и распространяли неприличные карикатуры и позорящие папу куплеты.

Еще в начале осады Леонардо Бартолини посоветовал Синьории забрать Екатерину из монастыря и поместить ее в дом терпимости, чтобы навсегда замарать ее имя и лишить Климента VII надежды выдать ее когда-нибудь замуж за знатного вельможу.

Позже некоторые советовали оставить обнаженную девочку на крепостных укреплениях, чтобы она погибла под пулями осаждавших. Высказывались опасения, что монастырь, слишком близко расположенный к крепостным стенам, может подвергнуться нападению с целью освободить заложницу. Тогда было решено перевести ее в центр города в доминиканский монастырь Святой Лючии. Вечером 20 июля 1530 года посланец Синьории Сильвестро Альдобрандини, посадив юную Медичи на спину мула, перевез ее в обитель на дороге Сан Галло; девочка была переодета монахиней и ей обрезали волосы, как настоящей послушнице. Думая, что ее приговорили к смерти, Екатерина хотела своим видом взволновать народ, явившись ему в облике посвященной монахини, насильно вырванной из монастыря.

Девочка оставалась в монастыре до самого конца осады, снятой после сражения у Гавинана, около Пистойи, 3 августа 1530 года. В этом сражении погибли два командующих из лагеря противника — принц Оранский и Франческо Ферруччи. Почетные условия, предложенные Флоренции 12 августа, в частности — папа должен был выплатить 80000 флоринов выкупа, были нарушены Климентом VII, как только он получил уверенность в том, что владеет городом: своим декретом он выслал из города тысячи людей. Были казнены храбрые предводители восстания. Наконец, незаконнорожденный сын папы Алессандро был провозглашен «главой Республики» в исполнение соглашения, заключенного [34] между Карлом V и папой в Барселоне, а потом повторенного в Болонье в момент коронации императора 24 февраля 1530 года. По этому договору Алессандро должен быть вступить в брак с Маргаритой, внебрачной дочерью императора. Медичи вышли из французского круга, теперь наступило время вращаться вокруг Австрийского дома.

Таким способом Климент VII добился своего и навязал Алессандро в качестве флорентийского правителя в ущерб Ипполиту и Екатерине.

В Риме, где Екатерина оставалась с октября 1530 по апрель 1532 года, девочка жила, скорее всего, с Ипполитом и Алессандро во дворце Медичи, сегодня он называется Дамский Дворец. Это здание славилось своим пышным убранством из разноцветного мрамора и своей библиотекой, украшенной статуями и картинами. Летом молодые Медичи жили на великолепной вилле в Монте Марио, построенной для Климента VII, когда он был еще кардиналом Джулиано Римлянином, по рисункам Рафаэля.

Именно в этот период — с одиннадцати до тринадцати лет, в городской римской школе по-настоящему сформировался ум и художественный вкус Екатерины.

Город, пострадавший во время грабежей 1527 года, был восстановлен. В то время Ватикан стал одним из чудес света. «Лоджии» и «Станцы», великолепно расписанные Рафаэлем, Сикстинская капелла, где на потолке сверкала фреска Микеланджело, привлекали своей новизной. Сады были настоящими музеями на открытом воздухе, населенными недавно найденными чудесными античными статуями — среди них были статуи Лаокоона и Аполлона Бельведерского.

Екатерина имела свободный доступ в одну из богатейших библиотек той эпохи — библиотеку Медичи, перевезенную в Рим папой Львом X и насчитывавшую, кроме шедевров античности, трактаты гуманистов и архитекторов-новаторов эпохи Возрождения. Строившийся тогда собор Святого Петра соперничал с гигантскими банями Римской империи. Триумфальные арки, ротонды, колоссальных размеров колонны, конные статуи выступали из земли на территории [35] славного античного форума — переименованного в «поле для выпаса коров», — или, обновленные, украшали церкви и площади.

Из детства Екатерина сохранит воспоминание о великолепных постройках флорентийских архитекторов и грандиозных античных развалинах. Вероятно, именно это будет способствовать развитию страсти к красивым зданиям, что было одной из самых ярких ее черт.

Пока юная девушка училась, наблюдала, гуляла, Климент VII делал все возможное, чтобы посадить своего незаконнорожденного сына Алессандро на флорентийский престол.

Первое препятствие, которое необходимо было устранить, скрывалось в семье Медичи. Ипполит, сын Джулиано, герцога Немурского, еще со времен понтификата Льва X надеялся когда-нибудь получить власть своих флорентийских предков. Прекрасно сложенный, изящный, умный, проницательный и образованный; против своей воли ему пришлось стать кардиналом в двадцать лет в январе 1520 года, когда его к этому принудил тяжело больной папа Климент VII, который таким образом, возможно, собирался обеспечить будущее Медичи в Священной Коллегии. Перед этим ему много раз предлагали вступить в брак с девицами из благородных семей: когда он был еще ребенком, его отец выбрал для него наследницу знаменитой семьи Паллавичини; в 1520 году решено было женить его на знатной француженке, родственнице адмирала де Бриона, потом — на дочери сеньора Фонди — Веспасиано Колонна.

В глазах очарованной двенадцатилетней Екатерины Ипполит предстал сказочным принцем. Сам он тоже испытывал к своей кузине далеко не невинный интерес: женившись на ней, он получил бы значительный козырь в своей борьбе за власть во Флоренции.

В начале 1531 года прошел слух, что он собирается отречься от духовного сана и жениться на маленькой герцогине: об этом сообщил венецианский посланник Антонио Сориано. Но папа, крайне недовольный такими планами, категорически этому воспротивился. [36]

Ипполит не смог добиться руки Екатерины и уехал из Рима до опубликования акта, устанавливавшего императорскую инвеституру¹⁾ в пользу Алессандро. Он попытался организовать движение флорентийцев в свою защиту, но эта затея провалилась, и чтобы окончательно отодвинуть в сторону возмутителя спокойствия, папа дал ему богатые бенефиции покойного кардинала Помпео Колонна. Взамен он потребовал дать клятву оставаться кардиналом, удалил его, назначив своим легатом в Венгрии 20 июня 1532 года. Юную Екатерину отправили во Флоренцию, чтобы присутствие законной наследницы было гарантией при организации нового правления. В мае бастард Алессандро был провозглашен вечным и наследным герцогом Флоренции.

В самый разгар осады Климент решил наградить предводителя осаждавших Филибера де Шалона, принца Оранского, отдав ему руку Екатерины и 80000 золотых экю в придачу — жалованье солдатам армии принца и передачу права на военную дань в 150000 золотых экю, которую должен был заплатить город. Судьба рассудила иначе: принц Оранский погиб через некоторое время в сражении при Гавинане.

Когда после осады Флоренции Екатерина жила в Риме, появлялись и другие претенденты: Федерико Гонзаг, первый герцог Мантуи; Гвидобальдо делла Ровере, наследный правитель Урбино, который бы дал возможность Екатерине оправдать титул герцогини Урбинской. Но дальше разговоров дело не продвинулось.

Больше всего в этом свадебном соревновании повезло другому итальянскому принцу — герцогу Миланскому Франческо II Сфорца, болезненному мужчине тридцати семи лет, истерзанному бесчисленными вторжениями на земли его герцогства и к тому же разоренного выплатой огромной дани в 900000 дукатов, которую от него потребовал Карл V. В декабре 1529 года в Болонье герцог Миланский [37] помирился с императором, который предложил Клименту VII рассмотреть его кандидатуру в качестве претендента на руку племянницы. Тогда Екатерина стала бы герцогиней Миланской, но папа, напротив, оказался бы окончательно связанным. Он боялся, что будет вынужден удовлетворить требование Карла V о созыве вселенского собора по поводу религиозной реформы, которая, как он опасался, рано или поздно положит конец некоторым приносящим выгоду злоупотреблениям Святого Престола.

Предупрежденный обо всех этих колебаниях, Франциск I решил, что пришло время в дипломатическом сражении победить своего противника. В 1530 году он поручил герцогу Олбани, потом в 1531 — епископу Тарба Габриэлю де Грамону представить кандидатуру своего младшего сына Генриха, тринадцатилетнего герцога Орлеанского, на роль будущего супруга маленькой герцогини.

24 апреля 1531 года в замке Анэ король подписал контракт, все условия которого были тщательно разработаны. В ожидании, пока оба супруга достигнут брачного возраста, Екатерина будет жить при французском дворе, на доходы от своего родового имущества. Со своей стороны, сын короля сможет располагать имуществом, унаследованным от его матери, королевы Клод, и доходами от своего герцогства, всего — 30000 ливров ренты. Таким образом, наследство мужа, завещанное в пользу Екатерины, составит 10000 ливров ренты, и эта сумма добавится к приданому, обещанному Святым отцом. В секретных статьях контракта уточнялось, что папа признает право Франции на огромные владения на севере Италии. Он передаст «своей племяннице» в совместное пользование с мужем Пизу, Ливорно, Реджо, Модену и «Рубиеру», а также Парму и Пьяченцу. Он окажет поддержку герцогу Орлеанскому в новом походе на герцогство Миланское и Генуэзскую синьорию: эти княжества «ему принадлежат как вклад через инвеституру, переданную императором покойному королю Людовику, недавно скончавшемуся». Наконец, он будет участвовать в возвращении герцогства Урбинского — вотчины, титул которой носила Екатерина. [38]

В июне 1531 года секретарь Никола Ренс, живший в Риме, сообщил королю, что 9 числа этого же месяца папа ознакомился со статьями контракта в присутствии герцога Олбани, дяди Екатерины, который вел переговоры о браке с кардиналом де Грамоном. Он высказал мнение, что они «весьма разумные и что он хотел бы, чтобы они немедленно были выполнены». Однако Климент VII сделал два замечания: во-первых, в 100000 экю приданого, обещанного им за Екатериной, будут включены доходы от имущества молодой девушки во Флоренции, а во-вторых, Екатерина приедет во Францию только после осуществления брака, который может состояться в Ницце в мае 1532 года.

14 июня Климент VII в присутствии кардинала де Грамона и секретаря Ренса передал герцогу Олбани акт, скрепленный красным воском и «двумя халцедонами», содержавший его положительный ответ.

Летом заболела Луиза Савойская, мать Франциска I, затем, в сентябре 1531 года, она умерла. Это замедлило ход переговоров. Снова Климент VII отказался обручить Екатерину и только в этом качестве отправить ее ко двору Франции; тогда она оказалась бы очень удобной заложницей в руках короля и появился бы риск, что он может отослать ее обратно без всякой компенсации.

В ноябре Джон Олбани возвратился в Рим. Франциск I был обеспокоен той милостью, которую папа снова выказывал по отношению к претенденту Сфорца, и предложил Святому отцу встретиться в Ницце, чтобы выработать последние условия брака Екатерины. Он приказал передать ему, что если уж нельзя получить итальянские вотчины, то он удовольствуется просто приданым.

Это нетерпение короля Франции польстило Клименту VII, чего, впрочем, он никак не проявил.

Для него было важно скрыть свою договоренность с Франциском I, пока он ждал, что император не только официально признает его незаконнорожденного сына Алессандро в качестве суверенного правителя Флоренции, но и даст согласие на брак нового герцога со своей внебрачной дочерью Маргаритой. Известно, что именно эти вопросы [39] стояли на повестке дня во время встречи в Болонье в декабре 1532 года, где также обсуждалась необходимость созыва общего церковного собора и создания союза против турок.

Когда в мае 1533 года Климент VII покинул Болонью, он договорился не только о браке Алессандро с Маргаритой, но и о браке Екатерины Медичи и Генриха Орлеанского, к великой досаде Карла V. Это было настоящим шедевром дипломатической хитрости: до последней минуты, как свидетельствует историк — современник описываемых событий Франческо Гиччардини, император верил, что Франциск I не воспринимал дело всерьез и не мог согласиться, чтобы один из его сыновей имел супругу, стоящую по рангу ниже него. Эти иллюзии позволили представителям Франции — Джону Стюарту, герцогу Олбани, и кардиналам де Грамону и де Турнону довести переговоры до конца и при этом не чувствовать себя связанными.

Пока шли все эти переговоры, в которых разыгрывалась судьба Екатерины, она находилась во Флоренции, куда Климент VII ее отправил в мае 1532 года. Во Дворце Медичи она встретилась со своим старым родственником Оттавиано Медичи, верным хранителем имущества семьи, и своей кузиной Марией Сальвиати, вдовой кондотьера Джованни Медичи, прозванного Джованни делла Банде Нере, со славой погибшего в 1526 году. Мария, как когда-то ее мать Лукреция в Риме, была чем-то вроде гувернантки Екатерины. Ее другом и товарищем по играм был сын Марии — ее кузен Козимо, которому было уготовано великое будущее, потому что ему было суждено в 1537 году стать преемником Алессандро, герцога Флорентийского, когда тот будет убит Лоренцино Медичи.

Екатерине только что исполнилось тринадцать лет. Венецианский посланник Антонио Сориано наблюдал за ней до ее отъезда в Рим: «Она, — писал он, — маленького роста и худощава; ее черты нельзя назвать тонкими, а ее глаза навыкате такие же, как и у всех Медичи». Именно в этот момент появляются первые официальные портреты: в Риме Себастьяно дель Пьомбо начал писать картину, которая [40] осталась незаконченной и хранилась в личных апартаментах папы. Во Флоренции художник Джорджо Вазари, которому в то время было всего лишь двадцать лет, по поручению герцога Алессандро писал портрет Екатерины во весь рост и в профиль для ее жениха герцога Орлеанского. В это же время были выполнены еще несколько портретов, один из которых, возможно, принадлежит кисти Анджело Аллори, прозванного Бронзино. Он также был автором портрета герцога Алессандро, который теперь выставлен в Галерее Церемоний; сеансы позирования давали возможность пошалить — так, Вазари сделал эскиз картины, а Екатерина ее испачкала, пока художник обедал, до такой степени, что превратила свой собственный портрет в портрет мавританской женщины.

Год 1532 прошел в учебе и развлечениях. Екатерина не пропускала ни одного праздника. Она присутствовала на всех кавалькадах и народных состязаниях, организованных братствами флорентийских кварталов — «Державами». Участвовала в официальных церемониях: в ноябре 1532 года — на торжественном вступлении нового архиепископа; в апреле 1533 года — на встрече юной невесты герцога Алессандро — Маргариты, внебрачной дочери Карла V. По этому случаю Екатерина возглавляла свиту дам: она не пропустила ни пир, ни скачки быков, ни танцы.

Тем временем в Риме полным ходом шла подготовка к свадьбе. В июле была уже решена поездка папы и Екатерины, когда пришло тревожное известие. 23 июля в Риме было получено сообщение из Франции: Франциск I, выехавший из Лиона в Прованс, тяжело заболел. Все были в растерянности. Было запланировано, что к 10 августа Екатерина должна была первой выехать по дороге на Ливорно и Спацию, чтобы затем морем отправиться в Ниццу и прибыть туда 3 сентября.

Итак, 12 августа она все еще не могла уехать, потому что из Франции не было никаких вестей. 15-го прошел слух, что герцог Савойский отказывается предоставить свой город Ниццу в качестве места встречи между папой и Франциском I. Новость подтвердилась: герцог действовал под [41] давлением Карла V. Тогда было решено перенести место встречи и церемонию либо в Тулон, либо в Марсель.

Эти досадные помехи не помешали герцогу Олбани приехать во Флоренцию в сопровождении семидесяти дворян, которые должны были стать почетной свитой Екатерины. 28 августа Франциск I приказал передать своей будущей невестке через графа де Тоннерра великолепные драгоценности в качестве поздравления с благополучным прибытием.

Приданое невесты стало предметом тщательных переговоров между двумя дворами. Брачный контракт уточнял денежное участие Рима и Франции.

Климент VII давал за «герцогиней Урбинской» объявленное для всех приданое в 100000 золотых экю, к которым он добавил 30000 экю, чтобы компенсировать отказ Екатерины от родового имущества Медичи. Вся сумма должна была выплачиваться в несколько приемов: 50000 экю будут немедленно выплачены в Марселе или Лионе, а остаток — двумя равными частями раз в полгода.

Король же обеспечивал герцогу Орлеанскому ежегодный доход в 50000 турских ливров и признавал как наследство, оставленное Екатерине мужем, ежегодную ренту в 10000 ливров и замок Жиен.

В одной из статей контракта перечислялось содержимое роскошного гардероба-приданого невесты: тонкие вышитые изделия, драгоценные ткани, надкроватные занавески из золотой ткани, а главное, множество драгоценностей. Чтобы его собрать, герцог Алессандро заставил Флоренцию дать займ в 35000 экю на ремонт крепостных укреплений. К этим богатствам, естественно, добавилось личное имущество Екатерины.

Драгоценности и драгоценные камни, подаренные новобрачной Климентом VII, были настоящим произведением искусства и стоили состояние. Мы знаем, что было в списке сокровищ, подписанном Франциском I, когда посланец папы Фелиппе Строцци вручил их королю. Они были оценены в 27900 золотых экю. Самыми прекрасными были золотой пояс, украшенный восемью рубинами фиолетового оттенка и бриллиантами, стоимостью в 9000 экю; большой [42] ограненный бриллиант стоимостью в 6500 экю, вправленный в золотое кольцо, покрытое эмалью бежевого, черного и белого цветов; убор, так называемый «изумрудный лист», поддерживаемый тремя кольцами, покрытыми эмалью «в форме бриллиантового острия» со свисающей грушевидной жемчужиной.

Так, благодаря Екатерине, драгоценности Французской короны увеличивались в количестве и улучшились в качестве. Среди них были самые красивые и самые крупные жемчужины, каких никто до тех пор не видел. Позже Екатерина подарила их королеве Марии Стюарт, супруге своего старшего сына, и та увезла их с собой в Шотландию; затем их конфисковала Елизавета Английская, которая, казнив королеву Шотландии, бесстыдно надевала ее драгоценности.

Долгое время считалось, что три самых знаменитых драгоценности Короны были привезены во Францию Екатериной: Неаполитанское яйцо — рубин фиолетового оттенка с большой грушевидной жемчужиной, Миланский шип — бриллиант с шестью верхушками и Генуэзская таблица — «продолговатый рогатый бриллиант». Эти три драгоценности упоминаются в каталогах королевской казны, первая — до 1551 года, а две другие — до 1570 года. По своей сборке они не совсем соответствуют драгоценностям новобрачной, но вполне вероятно, что со временем поменяли расположение камней. В этом случае название камней было напоминанием об обещании, данном папой королю — помочь ему в возвращении итальянских владений, что было оговорено в секретных статьях брачного договора.

Среди других сокровищ, привезенных во Францию, находился шедевр Валерио Белли Виченцино — самого знаменитого огранщика драгоценных камней современности: футляр из горного хрусталя для евхаристических запасов, который был изготовлен по заказу папы за 2000 золотых экю и на котором были изображены двадцать одна сцена из жизни Христа — от Поклонения Волхвов до Вознесения. Появление литургического предмета среди подарков может удивить, но не нужно забывать, что драгоценности и ценные [43] предметы, помимо их художественной ценности, служили источником денег и могли стать залогом.

Итак, 1 сентября 1533 года Екатерина отправилась в путь. Дав пир для самых знатных флорентийских дам, вечером она выехала на виллу Поджо в Кайано, где жила некоторое время, когда была совсем маленькой. Юную новобрачную окружали ее опекунша Мария Сальвиати, ее кузены и кузины, Екатерина Чибо, герцогиня Камерино, Паола Руччеллаи, Фелиппе Строцци. Герцог Алессандро приехал за ней в загородный дворец Медичи, чтобы проводить ее в Пистойю, где она остановилась на один день. 5-го она была в Карраре; 6-го — в Спации. Уже с 3 сентября герцог Олбани ждал ее в Порто-Венере, где на якоре стоял целый флот из восемнадцати галер, трех кораблей и шести бригантин. После недолгого путешествия, корабли пристали к берегу в Виллафранке.

В этом маленьком порту Екатерине пришлось целый месяц — до 7 октября — ожидать приезда папы. Климент VII выехал из Рима 9 сентября и доехал до Пизы, где пробыл десять дней, начиная с 22 сентября, отслужив там торжественную мессу в праздник Святого Козимо, покровителя семьи, в присутствии сопровождавших его тринадцати кардиналов. Наконец, 4 октября он приехал в Ливорно, где его встречал герцог Олбани и Клод де Тенд, адмирал Средиземноморского флота. Он и его свита погрузились на борт восемнадцати мощных галер, затянутых красной, фиолетовой и желтой камчатной тканью, малиновым атласом и пурпурным шелком. Папу охраняли восемьдесят групп копьеносцев и две пехотные роты. Среди кардиналов, епископов, прелатов и офицеров блистала великолепная свита кардинала Ипполита Медичи, пажи которого были одеты в турецкие костюмы из зеленого расшитого золотом бархата и вооружены луками и кривыми турецкими саблями. Флотилию приветствовали стоявшие на рейде генуэзские и испанские галеры Дориа и Альваро де Базана и эскадра ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Шестьдесят кораблей сопровождали отплытие папы и приветствовали его многократными залпами. Плавание длилось недолго, и вскоре корабли [44] пришли в Виллафранке, где Климент VII встретился с Екатериной и отдыхал до 9 октября. 11 октября папа и его «племянница» после полутора дней плавания подошли к Марселю.

Едва сигналы из замка Иф и собора Нотр-Дам де Ла Гард возвестили о прибытии галер, как их тут же окружили фрегаты и бригантины с дворянами и музыкантами. Климент VII и Екатерина вступили в порт под грохот залпов из трехсот пушек и под оглушительный перезвон всех городских колоколов. Маршал де Монморанси пригласил папу перейти на борт его фрегата, украшенного камчатной тканью и препроводил его в «сад короля», недалеко от аббатства Святого Виктора, где папа должен был переночевать и где его встретили кардинал-легат Дюпра и кардиналы Бурбонский и Лотарингский в сопровождении большого числа священнослужителей.

В понедельник Франциск I в сопровождении своей жены, королевы Элеоноры, сестры Карла V, нескольких принцев королевской крови и знатных придворных вступил в город, окруженный небольшой армией: двести дворян, триста лучников и швейцарцев его личной гвардии, одетых в алый бархат. Он отправился поприветствовать папу.

Далее состоялись последние переговоры между Святым отцом и «всехристианнейшим королем» и разработка тайного договора из семи пунктов: в подлинной копии, написанной рукой Франциска I, значилось, что по истечении восемнадцати месяцев обе стороны начнут завоевание Неаполя для герцога Орлеанского и, разделив расходы поровну, герцогства Урбинского. После взятия Милана папа уступит королю Парму и Пьяченцу.

Когда закончились политические переговоры, начались свадебные торжества. 23 октября Екатерина сама вступила в город, впереди нее шли восемь пажей кардинала Медичи и вели шесть иноходцев, один из которых был совершенно белым и покрыт серебряной накидкой. Следом ехала герцогиня на лошади, покрытой золотой попоной и малиновым шелком. Ее окружали ее дамы — герцогиня Камерино и Мария Сальвиати, одетые по итальянской моде. [45]

Екатерина направилась в покои папы, ступни которого она поцеловала. Присутствовавший здесь же король Франциск ее поднял, поцеловал и приказал своему сыну герцогу Орлеанскому, прибывшему в сопровождении герцога Ангулемского, ее также поцеловать. Затем молодая герцогиня поприветствовала королеву и начался пир для всех присутствующих. Праздники продолжил концерт и дивертисмент, предложенный кардиналом Медичи. В воскресенье 26-го состоялся еще один пир, а 27-го в покоях папы был подписан брачный договор. После церемонии подписания папа проводил герцога Орлеанского в залу для аудиенций. Анн де Монморанси, главный маршал Франции, вышел ему навстречу, ведя герцогиню Екатерину. Кардинал Бурбонский произнес формулу брачного обряда и получил согласие супругов. Молодой герцог поцеловал свою жену и под звуки труб, рожков и других музыкальных инструментов начался бал.

Во вторник утром, 28 октября, папа благословил кольца супругов после свадебной мессы, где Екатерина появилась в платье из золотой парчи и герцогском облачении, подбитом горностаем, с золотой короной на голове. Вечером папой был дан большой свадебный пир, где присутствовали оба двора. За ним последовал балет, в котором участвовали сорок масок, к ним присоединились король и кардиналы Лотарингский и Медичи, переодетые в дорогие одеяния из серебряной и золотой ткани, малинового шелка и бархата и в шапочках с огромными султанами.

Ближе к полуночи папа удалился и королева проводила герцогиню в свадебную опочивальню, целиком затянутую золотой парчой. Четырнадцатилетние супруги должны были осуществить свой брак, вступив в интимные отношения, на позолоченной кровати, настолько роскошной, что ее убранство оценивалось в 60000 экю. По некоторым свидетельствам, король якобы присутствовал при любовных утехах юной пары и убедился, что «каждый из них был храбр в этом состязании». Утром папа навестил новобрачных; он застал их врасплох лежащими в постели и с радостью убедился в их счастье. [46]

1 ноября, в День Поминовения, папа отслужил торжественную мессу в личной часовне своей резиденции и дал всеобщее благословение и объявил о полном отпущении грехов всем верующим, которые направлялись в Марсельский собор прочитать Pater (Отче наш) и Ave (Богородице Дево, радуйся). Сообщают, что десять тысяч человек направились в церковь, чтобы воспользоваться этой милостью.

После службы были открыты настежь все двери папской часовни, чтобы дать возможность народу поклониться главным католическим реликвиям, которые Климент VII привез с собой из Вечного Города.

Так, перед лицом народа политический союз, заключенный через брак Екатерины, был провозглашен союзом двух держав, духовной и светской, и этот союз был явно отмечен знаком особого божественного покровительства.

7 ноября на французских галерах папа переехал из Марселя в Виллафранке, где он пересел на генуэзские галеры Андреа Дориа. Уже 11 ноября он был в Ватикане и дал аудиенцию посланнику императора Лидреази. С присущей ему двуличностью Климент VII сказал ему, что он отказал королю в помощи при завоевании Милана и посоветовал императору остерегаться наступления турок, которых Франциск I решил бросить против него: следовало быть осторожными в течение восемнадцати месяцев — этот период Франция и Рим должны были посвятить подготовке военных, действий.

Франциск I не разделял сдержанности понтифика. Полностью доверяя своему партнеру, в начале 1534 года он объявил о правах своего сына Генриха, супруга Екатерины, на герцогство Урбинское. Он предложил ландграфу Гессена напасть на Карла V, а пирату Хайреддину Барбароссе захватить Тунис. Что собирался делать в этой ситуации Климент VII? Мы можем только высказывать предположения, потому что папа умер через год после свадьбы своей «племянницы», 25 сентября 1534 года. Весьма вероятно, что он не особенно упорствовал: он должен был помнить о суровом уроке, преподанном ему императором в 1527 году. [47]

Эта несвоевременная смерть лишила Франциска I той выгоды, которую он надеялся извлечь, заключив союз с Медичи. Ему приписывают полное разочарования суждение: «Я получил совершенно голую дочь».

Снова события сбрасывали Екатерину с седла. Получив самый высокий титул, о котором она даже не осмеливалась мечтать, не было ли ей суждено теперь оказаться в жалком положении «принцессы Золушки», отягощенной унизительным грузом своего иностранного происхождения и весьма сомнительной родовитости в глазах высокомерной французской знати? [48]

Глава II.
Уроки французского двора

Екатерину приняли при французском дворе — самом блестящем из всех королевских дворов Возрождения. Франциск I был самым великолепным из всех монархов, несмотря на трагические превратности судьбы: он потерпел сокрушительное поражение от имперских войск в битве под Павией в 1525 году и пострадал от унизительного плена в тюрьмах Карла V, куда за ним последовали его сыновья — дофин Франциск и Генрих, герцог Орлеанский. Юные принцы оставались заложниками в Испании с марта 1526 года по июль 1530 года и были возвращены за выкуп в два миллиона золотых экю и обязательство заплатить огромные долги императора королю Англии. По Камбрийскому договору был заключен мир на компромиссных условиях, но брак Генриха Орлеанского и Екатерины стал бы ответным ударом, направленным против Карла V. До этого брака Франциск I решил совершить ознакомительную поездку по своему королевству — «великое путешествие по Франции», начатое в ноябре 1531 года. Монарх хотел поблагодарить свой добрый народ, очень быстро выплативший огромный выкуп, потребованный Карлом V. Поэтому перед свадебными торжествами в Марселе состоялось нечто вроде национального праздника всего королевства: торжественные шествия и парады под триумфальными арками.

В 1532 году королевский кортеж встречали в Пикардии, Нормандии, Бретани, Артуа. Затем, в 1533 году, в Шампани, Берри, Лионе, Оверни, Лангедоке. Наконец, после папского города Авиньона кортеж прибыл в Марсель.

Когда завершились праздники по случаю свадьбы Екатерины и Генриха, двор разъехался. Юная герцогиня Орлеанская вместе с дочерьми короля последовала за королевской свитой в Париж через долину Роны. [49]

16 ноября в Авиньоне король собирал принцев и большинство своих дворян. Снова начались церемонии торжественного вступления в города королевства, и на этот раз Екатерина стала свидетелем их пышности: переход через Дофине, вступление в Лион, где королю сообщили о волнениях в Парижском университете. В День Поминовения ректор Никола Коп произнес в церкви Тринитариев проповедь, полную опасных нововведений, подготовленную его учеником Жаном Кальвином. Крайне раздраженный Франциск I направил в Парижский парламент буллы, переданные ему Климентом VII, в которых папа призывал его вырвать с корнем «ересь Лютера» и установить трибунал Инквизиции в королевстве.

9 февраля 1534 года кортеж, проехав через Булонь и Шампань, прибыл, наконец, в столицу: за два года король объехал большую часть королевства. За три месяца, проведенных в этом государевом походе, Екатерина смогла сблизиться с королевским окружением и прежде всего — со своим мужем Генрихом, четырнадцатилетним подростком — крепким, но бледным и меланхоличным, все еще хорошо помнившим времена своего сурового плена в испанских тюрьмах, где он провел четыре года — с 8 до 12 лет.

Они оба были сироты, оба — игрушки в дипломатических комбинациях, и их могла бы связать «солидарность несчастных детей». Но со времени возвращения из Испании принц создал для себя нечто вроде параллельной жизни, вселенную, населенную химерами, где уже тогда царила та, кто позже станет его главной фавориткой — Диана де Пуатье, Великая сенешальша Нормандии. Угрюмый мальчик, воспитанный чтением Амадиса Галльского, выбрал ее дамой своего сердца, склонив перед ней свое знамя во время турнира, завершавшего праздники по случаю коронации королевы Элеоноры в марте 1531 года. Позже, в начале лета, прекрасная Диана, блистающая цветущей красотой в свои тридцать один год, потеряла своего престарелого супруга Луи де Брезе, которому было семьдесят два года. Покорявшая элегантностью своего черно-белого траура, Великая сенешальша выделялась среди придворных дам своей серьезностью [50] и вместе с тем изяществом своих манер. Она занялась воспитанием юного принца, прикрываясь своей выставленной напоказ скорбью, чтобы избежать кривотолков.

К физическим упражнениям неудержимого принца, его ловкости всадника, участника турниров и прыгуна (он прыгал на двадцать четыре фута^*) в длину) благодаря мадам де Брезе добавится еще и экзамен на «платоническое рыцарство».

Поэтому, уже сразу после свадьбы, Екатерина, влюбленная в своего супруга, узнает, что его возвышенная любовь отдана другой: ей нужно будет набраться терпения и переносить такое положение, скрывая свою ревность. Но, к счастью для юной флорентийки, королевская семья оказала ей теплый прием.

Королевская семья и ее многочисленный двор — дамы и дворяне проводят время в бесконечных празднествах. К концу правления Франциска I расходы его двора будут оценены приблизительно в 1500000 экю в год. Из этой суммы уходило до 200000 экю на выплату жалованья швейцарской, шотландской и французской гвардии, а содержания, выплачивавшиеся дамам, достигали 300000 экю.

В этом бюджете развлечений на покупку драгоценностей тратилось 50000 экю; на пиры, балы, маскарады, праздники — еще 50000 экю. Столько же нужно добавить на покупку дорогих гобеленов, обивок и тканей. Псовая охота, содержание собак и ловчих птиц обходились в 50000 экю. Строительство королевских замков поглощало в среднем 100000 экю в год.

Однако в вихре блестящей жизни двора король не забывал о своих намерениях: возобновить войну против императора и завоевать Миланское герцогство. 24 июля 1534 г. вышел королевский указ о создании профессиональной армии из семи пехотных легионов, в каждом по шесть тысяч человек, призванных стать орудием реванша. Несмотря на смерть Климента VII 26 сентября 1534 г., Франциск I продолжал тщательную подготовку изоляции императора. Он заполучил для себя поддержку лютеран Германии, отправив Гийома дю Белле. «Дело о настенных шкафах», вывешенных [51] в ночь с 17 на 18 октября 1534 года на двери его покоев, чтобы осудить «злоупотребления папской мессы», вынудило его, однако, начать гонения против французских протестантов. В результате гигантского очистительного процесса 21 января 1535 года он предал огню шестерых еретиков. Но уже 1 февраля вынужден был оправдываться перед германскими лютеранами, уверяя, что он покарал их за оскорбление величества. Таким образом он смог сохранить свой союз с лютеранами.

Уже долгое время готовился еще один необычный альянс; он был заключен в Стамбуле в феврале 1536 года: «капитуляции», подписанные с султаном, — мирная и торговая конвенции, которые официально делали Францию другом главы мусульман — главного врага христианского мира и императора.

Но заключения альянсов было явно недостаточно. Для войны нужны были деньги. 22 февраля 1536 года король приказал забрать треть доходов церкви и половину доходов архиепископов и епископов. Он привык прикарманивать сокровища церкви, когда это ему было необходимо. Такая бесцеремонность и тот факт, что он пренебрежительно относился к церковному имуществу, когда речь шла о государственных делах и французской дипломатии, стали для Екатерины школой политического реализма, гораздо более привлекательной, чем теории секретаря Флорентийской республики Макиавелли.

Конечно, оба враждующих двора стремились к мирному урегулированию. В августе 1535 года сестры Карла V — Мария Венгерская, правительница Нидерландов, и Элеонора, королева Франции, договорились в Брюсселе о компромиссе: герцогство Миланское могло было быть передано в качестве вотчины одному из сыновей Франциска I. Король отдает предпочтение своему второму сыну — Генриху, герцогу Орлеанскому, супругу Екатерины. Но брак этого принца с Екатериной представляется опасным Карлу V: не станет ли королевство Неаполитанское искушением для Генриха, владеющего вотчиной императора и Тосканой от лица своей жены? Карл V даже и слушать об этом не захотел. [52]

Примирение не состоялось. И тогда, с вторжения в Савойю и Пьемонт, начинается вторая война Франциска I против Карла V, которой суждено продлиться два года — с 1536 по 1538 гг. Захватив Прованс, дотла сожженный французами, имперская армия двинулась к самому сердцу королевства.

Именно в ходе этой кампании происходит событие, сыгравшее важную роль в будущем Екатерины и ее мужа: дофин Франциск, сопровождавший своего отца на юг Франции, внезапно умирает 19 августа 1536 года в Турноне. Простая случайность: принц неосторожно выпил ледяной воды, разгорячившись после игры в мяч со своим секретарем графом де Монтекукулли. Современников не удовлетворило такое объяснение. Несмотря на результаты вскрытия, проведенного семью хирургами и цирюльниками, сделавшими вывод о естественной смерти, возникло подозрение, что принц был отравлен. В этом открыто обвиняли самого ярого врага Франции Карла V. Но, возможно, не без помощи императора распространился другой слух: о виновности младшего брата дофина — Генриха и его жены Екатерины Медичи, которые в результате этой смерти становятся будущими государями Франции.

Военная кампания против Карла V оказалась для французов очень успешной. Наступившая зима позволила подготовиться к следующему походу. Король обеспечивает себя союзниками: он празднует брак Якова V, короля Шотландии, со своей дочерью Мадлен Французской. Жена нового дофина Екатерина Медичи вместе с королевой Элеонорой присутствует в почетной свите новобрачной на церемонии заключения брака в Соборе Парижской Богоматери 1 января 1537 года.

В блеске официальной жизни Екатерина пытается скрыть горе, вызванное холодностью ее мужа. Как раз в это время из платонического любовника восемнадцатилетний Генрих становится настоящим любовником графини де Брезе, благодаря пособничеству маршала де Монморанси, помогавшему в организации их любовных свиданий в Экуэне. [53] В любовном стихотворении Диана полунамеками поведала о своем «падении». Ее самоотверженность довела молодого человека до исступления. Он появлялся только в бело-черных одеждах — цвета Дианы, и выбрал своей эмблемой лунный серп. В его монограмме переплетались Г (H) и Д (D), но благодаря двусмысленности рисунка, его можно было прочитать как две перекрещивающиеся С, символизирующие Екатерину²⁾. Девиз дофина: «До тех пор, пока он не заполнит мир» можно было применить как к периодическому росту лунного диска, так и к будущей славе наследника Короны.

По сравнению с исступленной символикой союза Генриха и Дианы, насколько хрупким казался символический образ Екатерины — «шарф Ириды» — радуга, украшенная девизом: «Она несет радость и надежду». Однако и изображение, и надпись, предложенные Екатерине Франциском I, великолепно отражали преимущества Флорентийки: ее вступление во французскую королевскую семью становилось связующей нитью между мечтами короля об Италии и их конкретным воплощением. Ей самой они давали надежду подарить самому престижному трону в Европе наследника короны.

Тем временем, с весны 1537 года на севере королевства возобновилась война: дофин и Анн де Монморанси, бывший одновременно его сообщником и наставником, творили чудеса. В июле они добились перемирия и смогли перенести военные действия в Пьемонт, большей частью занятый имперскими войсками. Октябрьская кампания принесла дофину победу. В личном плане она принесла ему еще одну победу, что было крайне опасно для Екатерины Медичи: он убедился, что способен дать наследника трону. За четыре года брака с Екатериной, которой уже исполнилось восемнадцать лет, принц так и не сделал ее матерью. До сих пор Екатерина успокаивалась тем, что принц имел порок развития, и, действительно, все знали, что он страдал от [54] гипостадии³⁾. Это недомогание, впрочем, совершенно не мешало ему предаваться любовным утехам. Что он и сделал в Пьемонте. Филиппа Дучи, девушка из Монтекальери, забеременела от него. Во время беременности она находилась под строгим надзором и родила в 1538 году девочку, а потом удалилась в монастырь с приличествующим монахине вкладом.

Дочь дофина привезли во Францию, где ее узаконили в правах и доверили заботам госпожи де Брезе. Ситуация была весьма деликатной, так что некоторые, и среди них Брантом, думали, не была ли Великая сенешальша матерью этого незаконнорожденного ребенка. В любом случае, Диана дала девочке свое имя. Так она подтверждала свои права на все, что имело отношение к дофину, а особенно на детей, от него рожденных.

Это событие потрясло Екатерину: оно доказывало, что она одна была виновата в том, что у нее не было детей. Скрывая свое горе на людях, она участвовала летом в пышных празднествах по поводу прибытия папы Павла III Фарнезе в Ниццу и примирения Франциска I и Карла V в Эг-Морт. Этот год стал одним из самых несчастных в ее жизни.

«Многие, — писал Брантом, — убеждали короля и дофина, ее мужа, дать ей развод, потому что Франции был необходим наследник». Были даже предложения новых кандидаток: герцог Клод де Гиз представил Луизу, свою младшую дочь, славившуюся красотой. Его старшая дочь, Мария, недавно вышла замуж за короля Шотландии, оставшегося вдовцом после смерти дочери Франциска I.

В этом отчаянном положении Екатерина, однако, нашла себе союзников. Первым оказался сам король, покоренный умом и изяществом своей невестки-итальянки, которая очень ловко умела ему польстить своей предупредительностью. Так, в марте 1537 года, узнав о том, что у имперских войск отбит Эден, она нежно умоляла Франциска в письме, подписанном также Маргаритой Французской, дочерью короля, [55] Маргаритой Наваррской, его сестрой, и герцогиней д'Этамп, позволить ей встретиться с ним в указанном им самим месте, чтобы увидеть его «воскресшим благодаря счастливой победе».

Екатерина была великолепной наездницей: считается, что именно она ввела в моду во Франции скакать на манер амазонок — левая нога в стременах, а правая упирается в угол ленчика седла. Этот способ позволял женщине скакать так же быстро, как и мужчине, и следовать за ними повсюду: он быстро вывел из употребления «самбу» — седло в форме кресла, в которое дамы садились сбоку, поставив ноги на дощечку, что давало возможность ехать только иноходью. Сам великий охотник, Франциск I принял свою невестку, неудержимую охотницу и ловкую наездницу, в свою «маленькую банду» приближенных, которые вместе с ним загоняли медведей и кабанов.

Король — любитель литературы и гуманист, ценил не только спортивные подвиги флорентийской принцессы, — он очень любил с ней беседовать: Екатерина знала латынь и греческий и продолжала их изучать. Она была сведуща в истории, географии, в физических и естественных науках и в астрономии: она верила во влияние звезд на человеческую судьбу, а ее знания в космологии позволяли ей проверять предсказания астрологов.

Золовка Екатерины, Маргарита Французская, разделяла ее любовь к изящной словесности. Они вместе решили написать новеллы на манер Гептамерона — знаменитого сборника их тетки, королевы Наваррской. В результате появились тридцать рассказов, «правдивых историй», поведанных самим дофином, его женой и его сестрой. Об этом было сообщено Маргарите Наваррской, и та была счастлива, что ее семья продолжает ее дело — одновременно остроумное и игривое, в духе флорентийца Боккаччо.

Как и ее молодой муж, Екатерина любила музыку и поэзию: при дворе Франции любили слушать поэтов, среди них был Меллин де Сен-Желе, сопровождавший свое пение игрой на лютне. Крупнейшие музыканты того времени — Сертон, Жаннекен, Гудимель, положили на музыку [56] тридцать первых псалмов Давида, их поэтический перевод сделал Клеман Маро. Но дофин тоже решил написать музыку к псалмам и распределил работу среди своих приближенных: для себя он оставил псалом «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди его», а Екатерина выбрала псалом «Как вожделенны жилища твои, Господи сил!». Здесь, конечно, больше было от светского развлечения, чем проявления набожности: и действительно, Екатерина и ее муж пели также Оды Горация, положенные на популярную музыку того времени для четырех голосов.

Жизнерадостный нрав, гибкость и покорность Екатерины были ее лучшей защитой. Генриха покорила ее живость. Венецианский посол Маттео Дандоло в своей Реляции 1542 года напишет о том времени: «Дофин по всем признакам любит ее и ласков с ней. Его Величество Франциск I тоже любит ее, ее очень любят также при дворе и в народе настолько, что я уверен, что нашлось бы множество людей, отдавших бы собственную кровь, лишь бы она родила сына».

У жены дофина была еще одна влиятельная союзница, способная убедить ее мужа. Как только Королевский совет начал рассматривать возможность развода, в бой вступила Диана де Пуатье: она была обязана любой ценой помешать тому, чтобы мягкая, услужливая и всегда остающаяся в тени флорентийка оказалась заменена на молодую, красивую и плодовитую принцессу. Таким образом, всю силу своего влияния на дофина мадам де Брезе использовала в пользу Екатерины. Взамен она получала от жены дофина ежедневные отчеты о делах, обсуждаемых в непосредственном окружении короля, куда ее не допускали, потому что она ненавидела любовницу короля Анну д'Этамп, а та отвечала не меньшей злобностью.

С этого момента слабый Генрих подчинился, тем более, что Анн де Монморанси, верный боевой соратник дофина, назначенный коннетаблем в 1538 году, оказался сам под угрозой из-за амбиций герцога де Гиза, который смог бы помешать его карьере, если бы ему удалось заменить Екатерину своей дочерью. [57]

Опасность миновала. Жизнь при дворе входила в свою обычную колею. В октябре 1538 года в Компьене король встретился с правительницей Нидерландов королевой Марией Венгерской. Он пообещал не поддерживать бунтовщиков в империи Карла V — миланцев и гентцев. Все мысли короля теперь были только о мире. Он был болен. Он очень страдал от нарыва в промежности, вновь образовавшегося после временного выздоровления. Возможно, это был результат венерической болезни, которой он заразился в молодости. Осенью 1540 года он встретился с Карлом V, который по его приглашению проезжал через территорию Франции, направляясь в Гент, чтобы наказать бунтовщиков: королю Франции представилась возможность показать своему гостю, бывшему врагу, величие королевства — в декабре — великолепные замки Луара, затем Фонтенбло и, наконец, столицу, куда Карл V вступил 1 января. Но этот хороший прием ничего не дал: в течение двух месяцев император пытался усмирить бунтовщиков Гента и в итоге был вынужден выдвинуть мирные предложения. Он согласился выдать свою дочь Марию замуж за герцога Карла Орлеанского, последнего сына Франциска I, дав за ней значительное приданое: Нидерланды, Франш-Конте, Шароле или герцогство Миланское, но король должен был вернуть захваченные Францией Савойю и Пьемонт их законному государю.

Франциск I был сражен. Он отказал в своей милости коннетаблю, другу своего сына, который толкнул его на сближение с императором. Когда стало известно, что Карл V назначил своего сына Филиппа герцогом Миланским, Монморанси был вынужден покинуть двор. Дофин и его окружение были в ярости, и взбешенный Генрих запретил Екатерине Медичи разговаривать с любовницей короля, чья партия торжествовала.

На помощь Екатерине приходит Диана де Пуатье. Все больше и больше обеспокоенная тем, что у жены дофина нет детей, она использует любую возможность, чтобы сблизить супругов. Она «не терпела пренебрежения и обязывала его спать с женой». Со своей стороны, Екатерина принимала [58] лекарства, прописанные королевскими медиками — Жаном де Буржем и Жаном Фернелем. Она советовалась с астрологами, алхимиками и колдунами, носила талисманы, пила зелья, некоторые из которых принимала по совету коннетабля, старалась не навлекать на себя злую судьбу, отказываясь, например, садиться на мула — это животное считалось бесплодным. Она пыталась читать древние трактаты: Альберта Великого, Фотия, Табари, Исидора Физика.

Наконец, долгожданное чудо свершилось: в мае жена дофина забеременела. В Рим сообщение об этом направил 3 августа нунций Иеронимо Дандино — он уточнил, что срок беременности — три месяца. 19 января 1544 года в замке Фонтенбло Екатерина родила мальчика. Король подробно рассказал нунцию о том, как проходили роды, на которых он лично присутствовал. Он записал все их особенности, чтобы можно было предсказать по ним судьбу новорожденного: жена дофина очень страдала в течение всего дня 19-го, и ребенок родился «на закате солнца, но когда Светило было еще над горизонтом земли». Астрологи изучили расположение небесных тел и нашли его благоприятным. Они предсказали, что этот ребенок будет иметь склонность к делам Церкви и возьмет ее под свое покровительство. Чтобы быть абсолютно уверенным, король попросил папу расспросить самых ученых астрологов, живших в Риме.

Франциск I пожелал увидеть «все то, что выходит вместе с младенцем». После своего осмотра он сделал вывод, что ребенок будет очень крепким и что у жены дофина будет еще много детей, не менее шести.

И действительно — после этого первенца, получившего имя своего деда и крестного отца Франциска, за двенадцать лет Екатерина произведет на свет еще десять детей, из которых выживет семеро: прекрасный реванш после смертельной тревоги из-за бездетности. Дети рождались один за другим: 2 апреля 1546 года родилась Елизавета; 12 ноября 1547 года — Клод; 3 февраля 1549 года родился Людовик, герцог Орлеанский, умерший 24 октября. Будущий Карл IX, Карл-Максимилиан, родился 27 июня 1550 года. 20 сентября [59] 1551 года — Эдуард-Александр, будущий Генрих III. Затем родилась 14 мая 1553 года Маргарита, которая впоследствии станет знаменитой королевой Марго; 18 марта 1555 года — Геркулес, позже взявший имя Франциска, и, наконец, 24 июня 1556 года девочки-близнецы — Жанна и Виктория. Первая умерла в августе того же года, а вторая чуть было не стала причиной смерти своей матери: «Она оставалась в течение шести часов мертвой в ее животе и пришлось сломать ей ногу, чтобы спасти ее мать».

Екатерина торжествовала во время пышной церемонии крестин маленького принца Франциска, состоявшейся 10 февраля около пяти часов вечера в часовне Тринитариев, по соседству от королевской резиденции в Фонтенбло. Туда направился весь двор, пройдя через королевскую галерею, затянутую гобеленами и освещенную факелами, которые держали двести лучников. Но роль жены дофина в семье почти не изменилась: говорили, что она оставалась «Золушкой», «счастливой служанкой, которой разрешалось принимать ласки хозяина и рожать ему детей».

Но истинной победительницей была Диана де Пуатье: она присваивает себе право решать, кто будет заботиться о новорожденном и его братьях и сестрах. Именно она направляет приказы Жану д'Юмьеру, гувернеру отпрысков французского королевского дома, который был ее кузеном. «Вынужденная практически отречься от своих материнских прав, Екатерина сохранила только одно — плодить детей. Рядом со своей властной соперницей она походила на тех наложниц, которых библейские жены иногда укладывали в постель патриархов». Но это была, скорее, только видимость: с увеличением количества детей будут расти привязанность короля, оказавшегося великолепным отцом семейства, и его озабоченность будущим своих детей, которую он захочет разделить вместе с Екатериной.

2 апреля 1546 года родился второй ребенок Екатерины — девочка, названная Елизаветой, или Изабеллой. Крестным маленькой принцессы был выбран английский король, с которым Франция заключила мир 7 июня в Ардре. 4 июля в капелле Тринитариев в Фонтенбло Генриха VIII представлял [60] чрезвычайный посол Томас Чиней, который на следующий день передал жене дофина подарки английского монарха: кубок из яшмы, часы и золотую солонку, крышку которой украшали выгравированные олени и лани. После пышной церемонии Екатерина отправилась в Блуа, где принцесса Елизавета должна была воспитываться вместе со своим братом Франциском.

Жена дофина не замыкалась на роли матери семейства. Осенью вместе с мужем она последовала за королем, инспектировавшим восточные границы королевства: по чертежам болонского инженера Джироламо Марини он восстановил Витри-ан-Пертуа, сожженный во время войны с императором, и построил укрепленный замок Виллафранш-сюр-Мез.

Но Екатерина переоценила свои физические силы: поездки верхом под порывистым холодным ноябрьским ветром сломили ее. Она заболела в Сен-Марке еще до приезда в Мезьер и была вынуждена там остановиться. Дофин остался рядом с ней.

Год заканчивался болезнями и недомоганиями. Что готовило будущее: мир или войну? Внутри королевства во многих провинциях распространилась ересь, несмотря на учреждение огромного юридического механизма, оснащенного целым арсеналом эдиктов и ордонансов. Репрессии свирепствовали: резня в кантоне Во, казни индивидуальные, как, например, казнь печатника-гуманиста Этьена Доле в августе, или коллективные — так, в октябре 1546 года в Мо были заживо сожжены четырнадцать человек. «Новаторы» в религии уподоблялись возмутителям общественного порядка и безжалостно преследовались. Тем временем Вселенский церковный собор, созыва которого ожидали уже в течение полувека, наконец открылся 13 декабря 1545 года в Триденте.

В 1546 г. Франциску I исполнилось пятьдесят два года. Венецианский посол Марино Кавалли подчеркивает его королевскую величавость, бодрость и энергичность. Картину слегка портит только одно: «природа наградила его неким свищем, благодаря которому он каждый год очищается от всего, что может быть вызвано присутствием нездоровой [61] жидкости». Но в действительности, начиная с февраля 1547 года короля беспокоят нарыв и стойкая непрекращающаяся лихорадка.

Дофин и его приближенные готовятся унаследовать власть. 31 марта 1547 года Франциск умирает в замке Рамбуйе, помирившись со своим сыном на смертном одре.

«Две женщины были искренни в своей скорби — мадам д'Этамп, которая готовилась к самому худшему, и жена дофина, которая, даже несмотря на то, что у нее был сын, могла оказаться в полной зависимости от своей соперницы».

Для Екатерины те тринадцать лет, что она провела при французском дворе, были годами ученичества — она познавала людей и политику. Ее семейные неурядицы научили ее терпеть и надеяться, но так как в конечном итоге Господь внял ее молитвам, из всех этих испытаний она вышла обогащенной тем врожденным оптимизмом, в котором позже очень часто она будет черпать силы. Ее великим учителем был Франциск I: король завещал ей сознание величия; через свои поступки он показал ей, что значит смелость и боевитость; он развил в ней атавистическое желание строить.

Екатерина была среди тех редких людей, которые сблизились с королем духовно в последние годы его жизни, и настанет день, когда именно она сможет продолжить то лучшее, над чем он трудился.[62]

Глава III.
Итальянская королева

На смену горю быстро пришло чувство удовлетворения: в двадцать восемь лет король Генрих II — полновластный хозяин Франции. Он прибывает в Сен-Жермен и 2 апреля 1547 года вызывает туда Анна де Монморанси и в течение двух часов беседует с ним с глазу на глаз. В ту же ночь верные слуги Франциска I кардинал де Турнон и адмирал д'Аннебо отстранены от их должностей. В Королевском совете заседают старинные друзья короля и родственники или приверженцы Дианы де Пуатье.

Вся власть сосредоточилась в руках пяти человек: самой Дианы, Анна де Монморанси, Франсуа де Гиза, графа д'Омаля и его брата Шарля, архиепископа Реймского, и, наконец, Жака д'Альбон де Сент-Андре — верного друга дофина. Но решения принимают Диана и Монморанси. Всемогущественная любовница короля втайне овладевает ключами от королевской казны. Она приказала выгнать казначея Дюваля и заменила его на своего человека — Блонде, который каждое утро сообщал ей о приходах и расходах, а также о процессах, где в качестве наказания взимались штрафы и конфисковывали имущество, что также приносило доход Великой сенешальше. Но всех этих значительных средств ей все равно не хватало, ее амбиции шли еще дальше — она хотела управлять королем и государством. Она участвовала в заседаниях Королевского совета и влияла на политику через своих союзников — семейства Монморанси, Гизов и Сент-Андре. Каждый день король являлся с «отчетом» к своей любовнице. Послы Альваротти и Сен-Морис рассказали об этих встречах, на которых переплетались галантность и корысть. Первый сообщает, что король проводит у своей любовницы «треть дня». 1 мая [63] 1547 года: «Его Величество удаляется после обеда в свою опочивальню, но вместо того, чтобы лечь спать, он идет к сенешальше». 8 июля: «Только и видишь, как Его Величество в любое время после обеда и вечером после ужина обхаживает сенешальшу, так что в среднем они должны проводить вместе не менее восьми часов, и если случается, что она находится в покоях королевы, он посылает за ней, и все говорят, что это даже хуже, чем было при покойном короле».

Сен-Морис называет Диану «Сильвиусом». Он пишет, что король, поговорив о государственных делах, «садится у ее ног с гинтерной, на которой он играет, и часто спрашивает у коннетабля и у Омаля, не правда ли, что Сильвиус прекрасна, и трогает ее соски, и внимательно смотрит на нее, как человек удивленный ее расположением». Король всегда — до самого конца своего царствования — будет нежно проявлять свою любовь к Диане, несмотря на значительную разницу в возрасте, тщательно скрывая от нее свои любовные интрижки, причиной которых был его необузданный любовный темперамент.

Екатерина ужасно ревновала. Позже, как только она овдовела, она открыла свои чувства дочери, юной королеве Испании, написав по поводу своего мужа: «Я его любила настолько, что мне всегда было страшно». Она страшилась не только потерять супружескую любовь, но и вызвать неудовольствие всемогущественной любовницы. Посол Лоренцо Контарини наблюдал за уловками Екатерины: «С самого начала своего царствования королева не могла выносить подобную любовь и подобную милость со стороны короля к герцогине, но со временем, следуя настоятельным просьбам короля, она смирилась и терпеливо их переносит. Королева даже навещает герцогиню, которая со своей стороны, по мнению короля, ей оказывает большие услуги, и часто именно она побуждает его проводить ночь с королевой».

В официальной переписке сохранились свидетельства любви Екатерины. Она «говорит как женщина» с коннетаблем, расспрашивая о короле. Она жалуется герцогине де [64] Гиз, что муж далеко от нее и раздраженно отзывается о виновнице поражения, потому что она является «причиной того, что я совсем не вижу короля».

Но насколько было трудно найти уязвимые места во власти опасной фаворитки! Диана была достаточно могущественна, чтобы спровоцировать дуэль, в которой столкнулись 10 июля 1547 года в Сен-Жерменском лесу Ги Шабо, барон де Жарнак, зять герцогини д'Этамп, любовницы покойного короля, и Франсуа де Вивонн, сеньор де ла Шатеиьере, который в последние годы предыдущего царствования искал с ним ссоры по наущению дофина и Дианы. Всех удивило то, чем закончился этот знаменательный день, когда народ мог лицезреть своего короля, сидящего между своей «дамой» и законной супругой: барон начисто отсек прославившимся впоследствии ударом подколенный сустав хвастуна — приверженца короля и Дианы.

Жарнак воспользовался наукой знаменитого учителя фехтования — итальянца Кайзе: он с честью вышел из этого поединка, к великому разочарованию Дианы и, вполне вероятно, к большому удовлетворению Екатерины; говорили, что кузен Екатерины Пьеро Строцци дал сеньору де ла Шатеньере плохой совет, который его погубил.

Фаворитка короля находила другие способы публично заявить о своем могуществе. 3 октября 1548 года король, который незадолго до этого даровал Великой сенешальше «новое жалование земли» графства Сен-Валье со стороны отца, подписал патенты, закреплявшие за ней вотчины Валантинуа и Диуа с титулом герцогини де Валантинуа.

Как раз накануне своего возвышения Диана участвовала во вступлении короля в Лион 23 сентября 1548 года, и все гербовые щиты и драпировки были вышиты перекрещивающимися Г (H) и Д (D). Одна из аллегорических сцен представляла Диану-охотницу, удерживающую плененного льва на поводке из серебряного и черного шелка — цвета Дианы. На следующий день во время появления Екатерины эту сцену повторили: ей механический лев явился с открытой грудью, где внутри находился щит с гербом Екатерины. Эти изображения Дианы были только частью украшений [65] королевского вступления в Лион и в другие города, но не надо при этом забывать, что главные и наиболее многочисленные символы прославляли величие короля, уподоблявшегося римскому императору — воплощению любой власти.

Поэтому и обелиск Пьеро Счизе был украшен полумесяцем и перекрещивающимися Г (H) и Д (D), но над ними возвышался герб Франции. Распорядитель празднеств по случаю вступления короля в город Морис Сев уточнял, что памятник был посвящен «тому, кто возродил всю Галлию».

Дальше, на коринфской колонне возвышалась статуя Франции, вознесшей корону над золотой Г (H). По обе стороны от постамента расположились Время и Слава. На площади Архиепископства еще на одной колонне — дорической — возвышалась статуя Победы, венчающая земной шар, а вокруг нее — статуи Добродетели и Бессмертия. Под двумя арками бил фонтан, аллегорически изображавший Сону и Рону.

Весь город был украшен на итальянский манер. Во дворце Архиепископства, где остановился король, построили башню с выступами, объединенную с предыдущим зданием полукруглой нишей со скамьей: архитектора вдохновил знаменитый Бельведер в Ватикане.

В городе Екатерина встретилась с богатыми и образованными представителями итальянского общества, в числе которых были флорентийцы, жители Лукки и Генуи. Может быть, благодаря им она достаточно быстро забыла то неприятное впечатление, которое могло произвести на нее изображение Дианы со львом. Еще до прибытия в Лион, в Труа и Дижоне состоялись шествия под символическими арками. Самым удачным и имевшим наибольшее влияние на историю искусств было празднество по случаю вступления короля в Париж 16 июня 1549 года. Оно было задумано как триумф короля и французской монархии на античный манер. Не было никаких прямых намеков на Диану. Гуманист Жан Мартен предложил декорации. Их сделали знаменитые мастера своего времени: скульптуры выполнил Жан Гужон, картины — Жан Кузен, Ронсар сделал стихотворные надписи по-французски, а Дора — греческие и латинские [66] девизы. Новый суперинтендант королевских строений Филибер Делорм тоже принимал участие.

У заставы Сен-Дени короля встретили под «навесом портала», триумфальной аркой, обе опоры которой были украшены колоссами — скульптурами Жана Гужона, чьи шеи обвивал полумесяц, по которому был написан королевский девиз «Donec totum impleat orbem» — «Пока им не наполнится мир». Над аркой на постаменте были представлены четыре фигуры — горожанин, священнослужитель, дворянин и крестьянин, уши которых были соединены цепями с устами увенчанного короной Геракла, держащего боевое копье и лицом похожего на Франциска I. Затем кортеж проехал мимо церкви Сен-Жак де л'Опиталь под коринфской аркой — «лучше отделанной арки во Франции никогда не видели», возможно, созданной Жаном Гужоном и предвосхищавшей верхние галереи Лувра. Она прославляла французскую монархию: над королевским гербом ангелы вознесли закрытую корону — символ имперской власти. Дальше располагалась трибуна, украшенная королевскими символами. Статуя Франции была вознесена на обелиск, а тот, в свою очередь, был установлен на спине носорога, топтавшего диких зверей — символ подавления беспорядка. Наконец, шествие приблизилось к настоящему чуду этого праздника — большому фонтану Невинных младенцев. Он находился на углу улиц Сен-Дени и улицы Подков: на высоком постаменте, откуда через маски вытекала вода, и под аттиком, украшенным барельефами, изображавшими наяд, открывались арки, прикрытые бронзовыми стойками и окаймленные резными пилястрами, между которыми вдруг появлялись улыбающиеся и стройные нимфы. В углах стояли статуи Славы и повсюду резвились дельфины. На этом памятнике были изображены гербы короля и его семьи: шары Медичи соперничали с лилиями Франции. Этот шедевр был создан Жаном Гужоном совместно с Пьером Леско.

После шествия в специально построенном зале в саду особняка Турнель начались праздники. Торжественный обед был дан 19 июня во дворце епископа, в большом зале, где [67] на великолепном потолке с лепными украшениями Жана Гужона, расписанном Дориньи, была изображена свадьба Фетиды и Пелея — намек на союз короля и королевы и на их взаимную любовь.

Фаворитка короля притягивала к себе все взгляды во время этих церемоний; но оставаясь все-таки позади законной супруги, она выдерживала в соответствии с правилами приличия ту дистанцию, которая отделяла ее от трона. В конечном итоге она заставила признать за ней титул принцессы. Король назначил ее одной из четырех «камеристок», повсюду сопровождавших королеву. Три другие были госпожа де Монпансье, де Невер и де Сен-Поль. 10 июня 1549 года все видели, как герцогиня де Валантинуа проследовала среди принцесс королевской крови в свите королевы на церемонию ее коронации в Сен-Дени. Ей и двум ее дочерям — мадам де Майен и мадам де Буйон — была поручена главная роль в организации церемонии. Госпожа де Майен, освободив королеву от тяжелой короны, возложила этот королевский символ к ногам своей матери.

Почти королева, Диана была даже больше, чем королева: она была бессмертна. Со времени восшествия на престол своего любовника она предприняла свое собственное обожествление в Анэ, владении де Брезе, где с 1546 года она начала работы по реконструкции, которыми руководил Филибер Делорм. За четыре года — с 1548 по 1552 — архитектор построит одно из чудесных творений Возрождения. Повсюду видны символические изображения Дианы и короля. Иногда даже «первая буква в имени Дианы становится прописной греческой дельтой, которая образует треугольник и, таким образом, становится утонченно выраженной данью уважения Екатерине Медичи». Но апофеозом является скульптурная группа — Диана-охотница, томно возлежащая возле большого королевского оленя.

Официальный культ такого всеобъемлющего обожествления был, конечно же, невыносим для законной супруги, которая располагала скромными финансовыми средствами, чтобы удовлетворить свои архитектурные вкусы. Екатерина очень любила городской особняк Турнель в Париже. [68] Королевская чета прожила в нем месяц после торжественного вступления в столицу 16 июня 1549 года.

Архитектор Филибер Делорм разбил там сады и построил монументальный фонтан, вода в который поступала из Бельвиля, большие конюшни и зал для торжеств. Королева осталась довольна его работой и в 1547 году поручила ему строительство загородного поместья в Монсо, около Мо. Любимая резиденция Генриха II и Екатерины призвана была стать «новым Лувром». В конце Средневековья в Лувре жили все короли, но почти никто из монархов не занимался его обустройством. С восшествием на престол нового короля все меняется очень быстро. Под руководством великого архитектора Пьера Леско рождается шедевр. Господин де Кланьи, аббат де Клермон, советник и духовник короля — Пьер Леско и его гениальный помощник — скульптор и подрядчик по строительным работам Жан Гужон, реконструируют Лувр. В западной части двора укрепленного замка возвышается монументальное двухэтажное здание королевских жилых помещений. Его гармоничный фасад с античными ордерами, аркадами, пилястрами, скульптурами и орнаментальными украшениями способен соперничать с архитектурными шедеврами Флоренции и Рима. Со всех сторон этот старейший памятник помечен символическими изображениями H, в скрещении которых Диана и Екатерина при желании могли узнать их собственные инициалы.

Повседневная семейная жизнь королевской четы не всегда была спокойной. Несмотря на усилия своей законной супруги, король — цветущий тридцатилетний мужчина, находился в полном подчинении у своей сорокалетней любовницы. «Очарование», если верить Брантому, было основано на искушенности в науке любви: Екатерина выяснила это, подглядывая в замочную скважину, и, судя по откровениям короля, в конечном итоге сумела ей подражать.

Впрочем, любовница и законная супруга достаточно быстро смогли заключить союз в том, что касалось любовных отношений. Эпизод с леди Флеминг доказал его прочность. [69]

Главы семейства Гизов — герцог д'Омаль и кардинал Лотарингский заключили с Дианой де Пуатье семейный союз. Они решили объединить их «породу» с французской королевской династией. Этот план им удался — несмотря на сопротивление коннетабля, они добились согласия короля на брак Франсуа д'Омаля и Анны д'Эсте, дочери герцога Феррарского и Рене Французской — второй дочери Людовика XII. Наследник дома Гизов становился, таким образом, троюродным братом короля, который был сыном Клод — старшей сестры Рене.

Чтобы упрочить свое положение, они начали подумывать о более значительном союзе. Их сестра, вдова короля Якова V, с трудом исполняла обязанности регентши Шотландии от имени маленькой пятилетней королевы Марии Стюарт. Протестанты убили кардинала Битона, бывшего главой католической церкви, и захватили крепость. Протектор Англии, хотевший, чтобы Мария Стюарт вышла замуж за юного Эдуарда VI, направил в Шотландию армию. Чтобы отразить это нападение, необходимо было могущественное вмешательство. Гизы решили, что помощь должна прийти из Франции. Они добились согласия короля на помолвку юной королевы Марии и трехлетнего дофина Франциска. Вскоре после этого шеститысячная армия на кораблях отправилась в Шотландию за регентшей и ее дочерью. Необходимо было быстро привезти их во Францию: юный Эдуард VI умирал. Английский трон оставался без наследника. Генрих VIII не признал своими наследницами сначала Марию, а потом Елизавету. Внучка одной из его сестер — Мария Стюарт с помощью Франции могла потребовать английский трон.

Экспедиция удалась. Она была начата одновременно с осадой Булони, которая, занятая англичанами, скоро капитулировала. Молодая королева — наследница трона, воспитывалась при французском дворе. Ее гувернанткой была Джейн Стюарт, леди Флеминг — внебрачная дочь деда Марии — Якова V. Это была очень красивая тридцатилетняя женщина, вдова, с великолепными белокурыми волосами и восхитительно белой кожей. [70]

В июле 1550 года на лето двор переехал в Сен-Жермен. Кардинал Лотарингский издали наблюдал за своей племянницей — маленькой королевой, которой в ту пору исполнилось восемь лет. Он был поражен, когда узнал, что коннетабль ночью проник в ее апартаменты. Гизы были решительно настроены, решив покарать бесстыдника. Но они выяснили, что коннетабль приходил не один — в покои Марии Стюарт он ввел короля.

И действительно, на какое-то время Генрих вышел из-под контроля своей властной любовницы: Диану удерживала в Анэ сломанная во время падения с лошади нога. Монморанси ухватился за такую возможность, чтобы обратить любовный пыл короля на великолепное создание. Таким образом он надеялся добиться удаления Дианы и полного влияния на слабого монарха. Но он проиграл: предупрежденная Диана потребовала удаления шотландки и привезла неверного короля в Анэ (август 1550 года). Во всей этой истории косвенным образом была замешана Екатерина: разве ей не было выгодно удалить всемогущественную фаворитку? Однако она повела себя как ревнивая супруга и таким образом сумела сблизиться со своим мужем. Весной 1551 года леди Флеминг родила мальчика: король признал его, и ему было дано имя Генриха де Валуа. Но против ее влияния единым фронтом выступили Диана и Екатерина. Не переносивший скандалов Генрих не смог стерпеть важничанья шотландки и отослал ее.

Подобно Диане, Екатерина простила короля и в качестве его признательности добилась для себя выполнения супружеского долга: в декабре 1550 года она снова беременна. Спустя некоторое время после рождения внебрачного ребенка родился еще один законный сын короля Эдуард-Александр, будущий Генрих III. Но, конечно же, это приключение не помешало Генриху II продолжать «ходить на сторону».

В эпизоде с шотландской любовью короля перемешались иностранная политика и брачные перипетии, что восстановило друг против друга Гизов и Монморанси. Но они соперничали еще и в плане отношений с Карлом V. Благосклонно [71] настроенный по отношению к Карлу V, Монморанси не без страха смотрел, как Генрих II, не забывший унизительного плена, требует от императора появиться на его коронации в качестве графа Фландрского — вассала Французской короны. Когда Карл V ответил, что прибудет во главе пятидесяти тысяч вооруженных дворян, коннетабль усилил охрану границ и подготовился к возобновлению военных действий. Италия предложила свою территорию в качестве привилегированного места для поединка между Габсбургами и Валуа. На этот раз королева была заинтересованной стороной: она хотела воспользоваться создавшейся ситуацией, чтобы изгнать своего кузена Козимо, герцога Тосканы. Последствия этого в любом случае были бы благоприятными для Екатерины: она могла вернуть герцогство как законная наследница, править там со своим мужем и передать власть одному из своих сыновей; или же, наоборот, восстановить Республику, сторонниками которой были ее кузены Строцци и большинство флорентийцев, живших в изгнании во Франции. Можно было предвидеть тот факт, что эта Республика отдаст себя под покровительство Французской короны.

Враг, которого надо было уничтожить, был кузен и друг детства Екатерины — Козимо Медичи, сын Марии Сальвиати и Джованни делла Банде Нере. Он захватил власть во Флоренции, убив 5 февраля 1537 года с помощью Лоренцино (Лорензаччо) его кузена Алессандро Медичи. Фелиппе Строцци, дядя Екатерины, выступил с оружием в руках против нового герцога, но тот разгромил его при Монте-марло в 1538 году и заключил в тюрьму, где он и умер. Флорентийский поход был семейным делом, в котором Франция становилась гарантом. Слишком поздно ставший на сторону своей невестки, Франциск I признал первенство посла Феррары, а не посла Козимо Медичи, связанного с Карлом V.

Однако Екатерина, имевшая виды на часть имущества герцога Алессандро, не хотела осложнять отношения. Через посредничество посла Альфонсо Торнабуони она добивалась милости своего кузена Козимо и его матери. В 1545 году она [72] писала с великим сожалением, что первенство при дворе Франции было даровано Ферраре.

Но такое благодушие было обманчивым. Генрих II не так умело скрывал свои чувства. Все европейские дворы знали, что он требовал принадлежащую по закону его жене герцогскую корону Тосканы.

Генрих находился под давлением своего окружения. При его дворе было много итальянских и французских дворян, которых влекли миражи приключений по ту сторону Альп. Сама фаворитка была заинтересована в Итальянской кампании, которая позволила бы ей вернуть маркграфство Кортоне — вотчину ее предков, которое она собиралась очень выгодно продать Святому Престолу.

Результатом итальянских войн стало итальянское художественное и литературное вторжение во Францию: общеизвестно влияние итальянцев на поэзию Возрождения. Уже с давних пор во многих дворянских семьях итальянцы занимали посты наставников. У Генриха II, очень хорошо говорившего по-итальянски, был учитель — гуманист Бенедетто Тальякарне. Королю посвящались многие труды, например, трактат Черлио об архитектуре. Он принимал при своем дворе Бернардо Тассо. Из семидесяти четырех иностранцев, которым при его дворе выплачивалось содержание в 1549 году, семьдесят три были итальянцами.

Королева Екатерина без труда окружила себя большим количеством итальянских слуг, которые всю ее жизнь оставались при ней. Это — секретари Альбицци и Перуцци, духовники — Джулио Сальвиати, Никколо Мария Сегизо, Джованни Батисто Бенчивени, Марко Ситико — будущий кардинал, Турселло, многочисленные придворные офицеры, гонцы Ульмеркото и Верчелли, астрологи Руджиери, Новио, Симеони. Все эти люди разделят судьбу своей «госпожи». Но есть и другие итальянцы, которые жили при французском дворе, ожидая возвращения на родину. Эти люди — беглецы, fuorusciti, покинувшие самые разные города полуострова, но в большинстве своем бежавшие из Флоренции. Королева была для них полюсом притяжения. Она больше всего доверяет слугам-флорентийцам: среди них ее мажордом [73] Луиджи Аламанни, флорентийский изгнанник, и его жена Магдалена Бонаиути — ее камерфрау с 1552 года; ее доверенные лица — семейство Гонди, в частности, жена Антонио де Гонди — Мария Екатерина де Пьерревиве, владелица Перрона, давшая королеве рецепт от бесплодия, и особенно троюродные братья Екатерины — Пьеро, Лео, Роберто и Лоренцо Строцци, разжигавшие страсти против «Флорентийского тирана».

Флорентийские fuorusciti были самыми неуемными среди всех итальянцев, и к ним больше всего прислушивались король и королева. Но неаполитанцы тоже имели некоторое влияние. Их предводителем был Джованни Караччьоло, князь Мелфи, маршал Франции и губернатор Пьемонта до 1550 года. Главными членами «неаполитанской партии» были герцог д'Атри, Джан Франческо д'Аквавива, его родственник со стороны жены, а главное — князья из семейства Сан Северино — герцог Сомма и князь Салерно. Менее богатые, менее цепкие и имевшие меньшую по сравнению с флорентийцами поддержку, неаполитанцы были готовы поддержать любую новую акцию Французской короны на юге полуострова.

Среди французов де Гизы были самыми убежденными сторонниками агрессивной итальянской политики, позволявшей открыто напасть на Карла V в Неаполе и Миланском герцогстве. Когда Карл де Гиз отправился в Рим за своей кардинальской шапкой, он собрал друзей Франции во время своей долгой поездки через всю северную Италию. Семейные интересы Гизов были обращены к Неаполю и Сицилии, где правили когда-то их предки. Они готовили необычный брачный союз Франсуа, герцога д'Омаля, и Анны д'Эсте — дочери Геркулеса II, герцога Феррарского, и Рене Французской — дочери Людовика XII. Официально об этом объявили при дворе 10 февраля 1548 года. Король решил отправиться в Пьемонт, где встретился с Геркулесом д'Эсте, чтобы скрепить брачный договор. Встреча состоялась 19 августа в Турине, в то время город был оккупирован французами. Генрих II вернулся туда в сопровождении своей любовницы и жены, чтобы торжественно вступить в [74] Лион, столицу итальянских изгнанников. Прием, который был ему там оказан, пробудил надежды, которые связывались с этим французским монархом, мужем одной из Медичи.

Другим залогом интереса короля к Италии был союз с семьей папы Павла III Фарнезе. Понтифик был щедрым отцом: 14 августа 1545 года он передал своему сыну Пьеро Луиджи герцогства Пармы и Пьяченцы. Октавио, старший сын герцога, женился на Маргарите Австрийской, внебрачной дочери Карла V, вдове Алессандро Медичи. Но этот брак не улучшил отношений между императором и семейством Фарнезе. Как добрый дедушка, чтобы обеспечить своих внуков, Святой отец решил сблизиться с Францией, демонстрируя свое дружелюбие. Он возвел Карла де Гиза в кардинальский сан и отправил Екатерине Медичи украшение, символизирующее доброе расположение Святого Престола — благословленную им золотую розу. А главное, он предложил королю своего второго внука Горацио в качестве мужа для Дианы Французской, «мадам Бастард» — дочери Генриха II и пьемонтской девицы Филиппы Дучи. Девочке было девять лет. В качестве согласия папа послал ей жемчужное ожерелье. Юный жених Горацио прибыл ко двору Франции, чтобы усовершенствовать там свое воспитание.

Все уже знали о союзе Генриха II и семейства Фарнезе, когда вдруг 10 сентября 1547 года в Пьяченце был убит Пьеро Луиджи Фарнезе четырьмя сеньорами-заговорщиками, сообщником которых был Ферранте Гонзаг — ближайший помощник Карла V. На следующий день Гонзаг именем императора оккупировал Пьяченцу.

Так у короля Франции появилась законная причина выступить в Италию. Генрих II и Екатерина Медичи написали Павлу III письмо, в котором обещали ему свое покровительство. Карлу де Гизу, вызванному в Рим в связи с получением кардинальского сана, было поручено разведать обстановку перед тем, как начинать военные действия. Юный Горацио Фарнезе, ставший рыцарем Ордена короля, возвратился в Италию. 4 ноября в Риме он принял инвеституру герцогства Кастро: так папа ответил на требования Генриха II о [75] предоставлении территориальных гарантий. Но король так и не решился отправить в Парму своего доверенного человека Пьеро Строцци, так как опасался волнений среди итальянцев. Он обжегся на недавней неудаче в Генуе, где в январе 1548 года заговор Джулио Чибо в пользу Франции закончился арестом его главы и казнью. Тем временем Октавио Фарнезе, не желая рисковать и желая сохранить Парму, решил заключить союз со своим врагом Ферранте Гонзагом. Потрясенный поведением своего внука, Павел III умер 10 ноября 1549 года.

Разногласия с папой не помешали Октавио добиться, чтобы перед открытием конклава кардиналы утвердили пресловутое бреве, данное in extremis (перед кончиной) умирающим дедом в его пользу и подтверждающее его право на владение Пармой (21 ноября 1549 года).

Эта поспешность только навредила ему. Юлий III, избранный 7 февраля 1550 года папой, заявил о своем намерении передать Парму и Пьяченцу Карлу V. Это означало, что он публично выступил против Франции. Генрих II не мог оставить это без ответа.

В соответствии с договором от 27 мая 1551 года он обязался предоставить Октавио Фарнезе две тысячи пеших воинов и двести рейтар с выплатой ежегодной субсидии в 12000 золотых экю. Юлий III представляет Октавио бунтовщиком, лишает его герцогства и объявляет ему войну. Дон Ферранте Гонзаг, наместник императора, захватывает Пармезан. Fuorusciti, и особенно Строцци, кузены королевы, будут сражаться с имперскими союзниками папы. Пьеро Строцци, сопровождаемый Горацио Фарнезе, вступит на территории Пармы и ла Мирандоле.

Летом отношения между Францией и Римом настолько ухудшились, что король решает вывести галликанскую церковь из повиновения папе. Он отсылает нунция Тривульцио, запрещает выплачивать Риму деньги за получение булл о церковных бенефициях и, наконец, мобилизует десять тысяч солдат-ветеранов.

Все эти меры вынуждают папу искать мира: он направляет двух легатов — кардинала Карпи — к Карлу V и [76] Джироламо Вералло — к Генриху II. 1 октября он направляет два бреве — Екатерине Медичи и Диане де Пуатье, в которых дает ему рекомендацию.

Юлию III пришлось публично покаяться. Изменение в его поведении наступает в тот самый момент, когда Монморанси и враги fuorusciti пожинают жалкие плоды летней кампании Пьеро Строцци и Горацио Фарнезе. Они называют авантюристами живущих при французском дворе итальянцев. Монморанси воспользовался крайне досадным для Строцци происшествием: приор Капуи Лео Строцци приказал казнить своего исповедника Джана Баттисту Казелла, прозванного Корсо (Корсиканец) за попытку организации заговора против него. 16 сентября он бежит из Марселя с двумя галерами и отправляется на Мальту, чтобы избежать мести адмирала де Танда, шурина Монморанси. Коннетабль во всеуслышание заявляет о предательстве.

Екатерина испугалась, что ее кузены попадут в немилость. Всего только неделю назад родился ее сын Эдуард-Александр, а она уже спешит написать королю и Монморанси. Она изображает гнев: «Лучше бы Господь его утопил!» и дальше: «Я хотела бы, чтобы Бог был милостив к нему и забрал бы его из этого мира в тот час, когда он пожелал бы покинуть его». Но это возмущение было призвано его защитить. Она уверена, что «он сделал это не по злобе». Она обвиняет «этого злого человека — Джана Баттиста Корсо», а главное, она умоляет коннетабля сделать так, чтобы король верил в синьора Пьеро, потому что хоть его брат и совершил ошибку, я уверена, что «он умрет, служа королю».

В течение зимы отношения с Римом восстановились. В апреле 1552 года кардинал де Турнон договорился о прекращении военных действий в герцогстве Пармском и графстве ла Мирандоле. Октавио Фарнезе сохранил за собой герцогство Пармское, а Горацио — герцогство Кастро. Это стало политической и моральной победой короля Франции, который на данный момент обладает всей полнотой власти в Италии. Укрепление могущества Фарнезе, один из которых станет его будущим зятем, даст Генриху II возможность позже вторгнуться в Италию, используя этот союз. [77]

А пока флорентийцев-изгнанников затмили Фарнезе: их союз с королевской семьей считается окончательно скрепленным браком Горацио и Дианы Французской 14 февраля 1553 года. К несчастью, этот брак очень скоро распался — супруг погиб 19 июля при осаде Эдена. Папа Юлий III сообщил Генриху II о готовящемся союзе между Фарнезе и Козимо Медичи. Предупрежденная об этом Екатерина не может скрыть своей горечи. Она жалуется, что у нее никто не попросил совета. Секретарь посла Тосканы во Франции пишет Козимо, что она плакала в присутствии короля, «говоря, что к ней не испытывают никакого почтения». Разве у королевы нет никакого влияния, а флорентийские интересы забыты?

Но в реальности все обстояло иначе. Генрих II скрывал свою игру. Он решил продолжать итальянский поход, как это впоследствии показало его вторжение в Сиену.

Подготовкой вторжения занимались кардиналы де Турнон и Феррарский. Воспользовавшись поддержкой главных сторонников Франции в Италии, с 15 по 18 июля 1552 года в нейтральном городе Кьоджа они смогли заложить основы будущего похода. С их планами согласились большинство fuorusciti. Выгода для тосканцев была очевидна: Сиена находилась в двух-трех днях пути от Флоренции, ее захват становился, таким образом, захватом стратегического бастиона в ходе ожидаемого наступления против герцога Козимо Медичи.

А неаполитанские изгнанники надеялись, что Тоскана станет этапом на пути к их королевству.

Генрих II согласился взять Сиену под свое покровительство. Главным правителем города он назначил кардинала Ипполита д'Эсте. Это был ловкий ход: кардинал был другом Козимо Медичи, поэтому Франция могла и дальше производить впечатление нейтрального государства. Но 4500 вооруженных дворян охраны кардинала, расположившиеся в городе в ноябре 1552 года, составляли настоящий гарнизон. Это не смогло ввести в заблуждение герцога Флоренции. В феврале 1553 года он призвал своего посла в Сиену и с великим удовлетворением наблюдал, как его шурин [78] Педро Толедский, командующий армией Карла V, захватывает сиенские города.

Вступление Франции в войну становилось неизбежным. Его несколько задержал Корсиканский поход неаполитанских изгнанников, осуществленный, вполне вероятно, с согласия Гизов. В августе 1553 года с помощью турецкого флота остров был отбит у генуэзцев. Остров призван был стать промежуточным этапом в продвижении войск на Италию морским путем.

Наконец, 29 октября в Вилле-Котре кузен королевы Пьеро Строцци получил патенты, удостоверяющие его назначение королевским наместником в Тоскане вместо кардинала д'Эсте.

Всех итальянцев, живших при французском дворе, призывали сопровождать его в походе, флорентийские банкиры открыли свои сундуки, а королева Екатерина попросила у своего супруга разрешения вербовать солдат в своей вотчине Оверни для оказания поддержки экспедиции.

Имея деньги и армию, располагая флотом в сорок галер, Пьеро Строцци морем направился в Рим, где 22 и 23 декабря встретился с папой и французским послом. 2 января 1554 года он вступил в Сиену. Генрих II простил его брата — приора Капуи и дал ему исключительную должность: назначил начальником всех королевских галер в Италии. Он имел право на личную эскадру в шесть галер. Война должна была развернуться на суше и на море.

В Риме французы хвастались, что скоро Тоскана окажется во власти короля, а Флоренцией будет управлять второй сын Генриха. Но на месте ситуация оказалась не особенно благоприятной. Строцци и Ипполит д'Эсте никак не могли решить, кто из них главнее. Когда 8 мая кардинал уехал в Феррару, испанские и флорентийские войска готовились к осаде Сиены.

Видя такую опасность, банкиры и купцы «внешней Флоренции» снова собрали средства в Риме, Венеции, Анконе и Лионе: флорентийцы из Лиона дали деньги на четырехмесячное содержание двух тысяч пеших воинов. Екатерина также собрала значительную сумму, отдав в залог [79] или продав часть своих французских владений на общую сумму в 100000 экю. Генрих II к этому добавил еще более значительные средства: по мнению одних наблюдателей — 500000 экю, а по мнению других — 150000. Только что построенные галеры к концу мая должны были выйти в Тиреннское море и присоединиться к флоту приора Капуи и Алжирского дея.

Так как Генрих II отправился в Пикардию воевать с имперской армией, Екатерина, назначенная регентшей, обосновалась в Реймсе, откуда она увлеченно руководила борьбой за восстановление «флорентийской свободы». 16 июля она узнала о гибели своего кузена Строцци, приора Капуи, убитого при штурме деревни у Пьомбино. Эта новость была передана королю, который немедленно назначил Пьеро маршалом Франции — «чтобы увеличить его престиж и чтобы утешить его после смерти брата».

Печальное совпадение: 2 августа 1554 года — в тот же день, когда выехал в путь гонец, везший приказ о его назначении, Пьеро Строцци потерпел сокрушительное поражение при Марчиано от маркиза де Мариньяно, генерала имперской армии. Он оставил на поле битвы около четырех тысяч убитых и две тысячи пленных. Сам он был серьезно ранен, но смог укрыться в Монтальчино. Блез де Монлюк, командовавший французскими солдатами, страдая, как говорили, от смертельной болезни, смог отступить к Сиене с тремя тысячами ландскнехтов, частью французских войск и остатками кавалерии. Он подготовился противостоять ставшему неизбежным последнему штурму.

Екатерина, тяжело переносившая беременность, была в Компьене, когда 14 августа гонец маршала де Бриссака и казначея Франции в Риме, епископа Лодевы Доминика дю Габра, сообщил о разгроме при Марчиано. Посланцу было приказано не пугать королеву. Он поехал в Пикардию, где король одержал победу при Ранти. Королева узнала о поражении из других писем только 19-го августа: из лагеря Генрих II прислал дворянина, которому было поручено в мягкой форме сообщить об этом королеве. [80]

Королева была в отчаянии и долго плакала. Ее возмутила трусость итальянских войск, покинувших поле боя. Она была крайне недовольна, что новость от нее так долго скрывали, но обретя привычное хладнокровие, направила к своему раненному в перестрелке кузену Пьеро Строцци своего камерлакея Герино. Она очень переживала и постоянно с большой нежностью говорила о побежденном. Было крайне важно теперь спасти его от немилости и ободрить лионских и римских флорентийцев: она написала им, что король решил направить в Тоскану сильное подкрепление.

Генрих II действительно собирался это сделать. Как только он узнал о поражении, он направил в Италию к Пьеро Строцци Клода Ле Бретона (Бретонца), сеньора де Вилландри. Необходимо было выяснить, какими силами король располагал в Сиене, и восстановить связь с французской партией в Риме. Вилландри встретился с новым маршалом 29 августа в крепости Монтальчино. В соответствии с его указаниями затем он отправился в Рим, чтобы подготовить реванш. Король в присутствии сиенского посла во всеуслышание заявил, что он решил «отомстить герцогу Флоренции». Он приказал везти пшеницу в осажденный город из самых отдаленных провинций королевства, даже из Бретани и Нормандии. Он говорил, что его больше мучит рана Строцци, чем поражение при Марчиано. Но тут же, 13 сентября, он пишет Геркулесу д'Эсте и просит его узнать об условиях примирения с Флоренцией. Если воинственный пыл короля был, скорее, наигранным, то Екатерина была настроена очень решительно. 29 сентября 1554 года она писала сиенцам: «Пусть наша любовь к Родине будет для вас залогом того, что мы приложим все силы, чтобы наш могущественный король помог вам сохранить ваше государство и вашу свободу».

Через некоторое время Генрих II объявил им, что в Тоскану направлена армия, одержавшая победу в Пикардии, ею командовал маршал де Сент-Андре. Такая поддержка придавала мужества Пьеро Строцци. Едва оправившись от ран, он собирает остатки своей армии. Он думал, что Сиена сможет продержаться до апреля 1555 года и у него тогда [81] будет время восстановить армию. Но он не учел усталости и недоверчивости сиенцев: боясь, что Франция их оставит, они начали переговоры с герцогом Флоренции. Капитуляция Сиены была подписана 17 апреля 1555 года. Главные бунтовщики, люди Строцци и французские войска де Монлюка, смогли уйти в горы Монтальчино.

До сих пор герцог Козимо пользовался своим союзом с императором и папой. Но удача улыбнулась флорентийским изгнанникам (правда, некоторые считали, что это дело рук Провидения): так случилось, что после смерти Юлия III 23 марта 1555 года его преемником стал Марцелл II, правление которого продолжалось всего двадцать один день. Третий папа 1555 года — Павел IV, избранный 23 мая, был нечто вроде переходного папы из-за своего преклонного возраста — ему было около восьмидесяти. Ожидалось, что он будет очень спокойно руководить Святым Престолом. Но он поступил как раз наоборот.

Намерения папы прояснились очень быстро. У него был племянник-авантюрист — Карло Карафа, высланный из Неаполя. Этот кондотьер воевал в Парме против Юлия III и Карла V, потом в Сиене против Козимо Медичи и маркиза де Мариньяно вместе с Пьеро Строцци: 7 июня в консистории дядя провозгласил о назначении этого грубого солдата кардиналом. 16 июля он назначил его Государственным секретарем, то есть первым министром Святого Престола. После этого стало понятно, что Павел IV отдал все силы Римской церкви делу борьбы против Карла V и герцога Флоренции.

В Монтальчино маршал Строцци очень быстро сообразил, какую выгоду он может извлечь из создавшейся ситуации. Когда в июне он оказался в окружении имперских войск, то поспешно на кораблях ушел во Францию. Он предложил королю возобновить военные действия на море. Но Генрих II пребывал в очень плохом настроении после сиенской капитуляции. Он приказал ответить Строцци, что тот уже достаточно скомпрометировал его на суше, не хватало только сделать это на море. Маршал бы неизбежно оказался в немилости, если бы королева Екатерина не выступила в [82] его защиту. С помощью Монморанси 20 июля она вызвала своего кузена ко двору. Однако ей не удалось помешать королю выразить свое неудовольствие, когда он особенно холодно встретил маршала.

Новости, приходившие из Рима, давали тем не менее надежду, что Строцци вскоре снова понадобится в Италии.

Кардинал Карафа назначил одного из самых выдающихся представителей флорентийской колонии в Риме Сильвестро Альдобрандини главным аудитором Курии. Когда-то, во время подавления флорентийского бунта, Климент VII приговорил его к смерти, но его спасла юная Екатерина Медичи. Новый главный аудитор об этом не забывал. Его первые акты были открыто направлены против герцога Козимо: по его наущению папа потребовал возместить доходы от Флорентийского епископства номинальному архиепископу, изгнаннику Альтовити. А кардинал-кондотьер в это время готовил возобновление войны в Сиене. Осенью он собирал войска на границах папского государства и Тосканы и написал Генриху II, чтобы тот взял на службу Пьеро Строцци. Король не мог отставать от Святого Престола. В письмах, отправленных 13 июля своим бальи и сенешалям, в которых сообщалось о провале мирных переговоров с императором и королем Англии, он засвидетельствовал, что готов возобновить военные действия. Потом в других письмах от 17 июля он заявил о своем намерении сражаться на суше, а с помощью турецкого флота — и на море, чтобы «вынудить императора и его союзников привлечь все военные силы на борьбу в Италии».

6 августа в папском порту Чивитавеккья Карло Сфорца, приор Ломбардии, и его брат — кардинал Санта-Фьоре, оба — члены испанской партии, захватили французские галеры. Этот инцидент дал возможность папе и французскому королю подписать 14 октября 1555 года проект лиги, над которым работал Аннибале Ручеллаи — флорентиец, секретарь кардинала Карафа, который позже станет доверенным лицом и другом Екатерины Медичи.

25 октября по просьбе Екатерины Генрих II вызвал ко двору маршала Строцци. Жители Сиены, укрывшиеся в [83] Монтальчино, тоже приехали, чтобы просить короля о вторжении в Тоскану — это стало возможно благодаря союзу с Карафа. Вместе с ними кузен королевы направился в Чивитавеккья, где он должен был встретиться с кардиналом — государственным секретарем. Было решено оказать территориальную поддержку семье Карафа.

Окончательный текст лиги между Францией и Святым Престолом, подписанный 15 декабря, уточнял, что в случае захвата Сиены, город и его земли станут собственностью Святого Престола и что с согласия его жителей папа отдаст это государство старшему из своих племянников — графу Монторио. Но ратификация лиги затянулась, и при французском дворе верх взяла мирная партия.

5 февраля 1556 года в Восель между императором и Францией было подписано пятилетнее перемирие в основном благодаря действиям коннетабля де Монморанси. Объявленное в Париже и вскоре утвержденное императором и английским королем краткое перемирие затрагивало всех «друзей и союзников» Франции: среди них были епископы Меца, Туля и Вердена, территории которых с 1552 года были захвачены Францией, семья Карафа, семья Фарнезе, граф Никколо Орсини, флорентийские и сиенские fuorusciti. Из перемирия исключались только Неаполь и Сицилия, что означало отмежевание Франции от Карафа.

В Риме 2 февраля кардинал-племянник поселил Строцци и его супругу в Ватикане. Маршала восторженно приветствовала толпа флорентийцев, рвавшихся на войну в Тоскану.

Узнав об этом великолепном приеме, королева Екатерина тепло поблагодарила кардинала.

Новость о Восельском перемирии вызвала в Риме бурю возмущений. Государственный секретарь публично назвал короля предателем. Папа тайно вызвал испанского посла и обнял его. Он направил поздравительное бреве Карлу V. В действительности он разозлился на Генриха II и не мешал своему племяннику готовить реванш.

Кардинал-кондотьер поручил герцогу Сомма, предводителю неаполитанских изгнанников, в последний раз попытаться [84] разубедить Генриха II не выполнять условия перемирия. Смущенный король очень милостиво принял герцога, и когда 28 февраля тот уезжал в Рим, пожаловал ему орден Святого Михаила и должность полковника итальянской инфантерии, которую раньше занимал Пьеро Строцци. Он отблагодарил его, подарив 1000 золотых экю и замки Кастелоттьери и Монторио в Сиенском государстве с доходом в 2000 экю: такой подарок, сделанный неаполитанцу, не участвовавшему в Восельском перемирии, должен был показать, что намерения короля по отношению к Италии остались неизменны. Генрих поручил герцогу уверить Павла IV в своей абсолютной преданности. Королева Екатерина сама написала кардиналу, подтвердив сказанное королем.

Карафа хотели полной уверенности. Наперекор Восельскому перемирию они считали, что герцога Феррарского, которого король перед этим снабдил деньгами и армией для следующей кампании, по-прежнему можно было использовать в качестве главного капитана лиги. В феврале и марте папские бреве утвердили его в этой должности.

Настоящим главнокомандующим был Карло Карафа. Назначенный дядей легатом, кардинал высадился во Франции с пышной свитой в двести пятьдесят человек, среди которых были Пьеро и Роберто Строцци. Он приехал с подарками: античными мраморными статуями и дорогими тканями. Он вез королю благословленные папой шляпу и шпагу, а Екатерине — символический подарок — золотую розу. Это было, скорее, военное, чем религиозное посольство: в свите Карло Карафа была куртизанка для его личного пользования. Легат открыл свои истинные намерения, когда при дворе узнали о необычайно суровых мерах, принятых папой в отношении римских сторонников Испании: 4 мая папа торжественно отлучил от церкви Колонна и лишил их имущества в пользу старшего из Карафа — графа Монторио, которому 10 мая было пожаловано герцогство Пальяно. Продолжая в том же духе, в июле папа приказал арестовать в Риме начальника имперской почты Джованни Антонио Тассиса и двух испанских агентов Гарсилассо де ла [85] Вега и Ипполито Капилупи. 27 июля в консистории он предложил лишить Карла V и его сына Филиппа корон: этот акт был торжественным объявлением войны.

Летом стало известно о предательстве Октавио Фарнезе, бывшего всегда союзником Франции, а теперь озабоченного получением реституций⁴⁾, полагавшихся ему по Восельскому перемирию.

1 сентября 1556 года герцог Альба, вице-король Неаполя, начал наступление против папы. 7 сентября вовремя возвратившийся в Рим Карло Карафа вместе с Ла Гардом и Строцци принял командование, защищая подступы к Вечному Городу. 5 октября, узнав об испанской инициативе, Генрих II объявил папе, что направляет ему на помощь армию в пятьсот копий и десять тысяч швейцарцев, которой очень хотел командовать герцог де Гиз. Екатерина, едва оправившаяся после тягостных родов, изменила это решение. Она ликовала, дала «честное слово» новому нунцию — неаполитанцу Чезаре Бранкацио, что решение ее супруга было окончательным и повсюду расхваливала кардинала Карафа. Она отправила в Лион капитана Никколо Аламанни, чтобы просить флорентийских банкиров о займе. Посол Филиппа II Симон Ренар отметил, что у них просили 300000 экю, которые бы выплачивались с помощью увеличения податей. Лионские fuorusciti ответили королеве, что они оплатят две тысячи пеших воинов и четыреста всадников, когда Франция повернет оружие против Тосканы.

Решительно и оптимистично настроенная Екатерина, к тому же узнавшая об измене Фарнезе, предложила королю потребовать свою собственную старинную вотчину — герцогство Урбинское у Гвидобальдо делла Ровере, супруга Виттории Фарнезе.

Тем временем уловки французской политики совершенно не успокаивали Карло Карафа. В сентябре, чтобы защитить [86] самого себя, кардинал-племянник начал секретные переговоры с герцогом Альбой. Их результатом стало краткое перемирие. Торжественная встреча с испанцами состоялась с 24 по 28 ноября на Isola sacra, Святом острове, около Остии, в присутствии Пьеро Строцци и нескольких французских дворян. Среди них был Франсуа де Монморанси, сын коннетабля, приехавший в Рим, чтобы просить о расторжении тайного брака. Карафа оправдывался перед французами, доказывая, что он хотел только выиграть время, ожидая помощь Франции.

Екатерина была очень признательна Карафа за то, что они примкнули к французской партии итальянских изгнанников. Она сообщила им, что французская корона не держала на них зла из-за договора, который они были вынуждены заключить с Испанией. Вернувшись к менее значительным заботам, чем завоевание государств, она снова начала требовать свое личное имущество. Она попросила папу вынести в ее пользу приговор против Маргариты Австрийской, внебрачной дочери Карла V, супруги изменника Октавио Фарнезе, которая удерживала имущество, принадлежавшее ее первому мужу, Алессандро Медичи, и ее кузену, кардиналу Ипполиту. Потребованное ею возмещение было весьма жалким реваншем по отношению к герцогу Пармскому и императору — двум главным врагам в итальянской политике, которую по ее наущению вел ее муж.

Но в личном плане уже десять лет она преследовала одну и ту же цель: ни в чем не отрекаться от своих прав, сохранять наследие своих детей. Такое постоянное участие в государственных делах развило в ней властность и стремление к ответственности, впоследствии развившееся еще больше.

27 июля 1548 года, когда Генрих II был в Пьемонте, она возглавила совет, в состав которого вошли кардинал Лотарингский и герцог де Гиз, канцлер Оливье, сеньор де Сент Андре и Филипп де Коссе-Бриссак, епископ Кутанса.

Позже, 25 марта 1552 года, Генрих II доверил ей регентство, перед тем как в апреле вместе с Монморанси начать военную кампанию на Рейне, давшую возможность оккупировать три франкоговорящих епископства, присоединенных [87] к империи: Мец, Тулон и Верден. Удостоившись такой чести, Екатерина смогла избежать второстепенной роли, навязанной ей альянсом Дианы де Пуатье и коннетабля. В конце марта она вдруг заболела скарлатиной в Жуанвиль-ан-Шампань и чуть было не упустила этот случай. К счастью и благодаря преданности Дианы, ставшей ее сиделкой, королева вовремя выздоровела, для того чтобы сыграть роль регентши. Каково же было ее разочарование! Она приказала зачитать ей ее полномочия и с изумлением обнаружила, что она не одна руководила этим советом. Ей в помощь был придан Бертран, хранитель печатей, доверенное лицо Дианы. Вместе с Клодом д'Аннебо, французским адмиралом, она имела право поднять войска, если того требовала защита королевства. В остальном решения принимались большинством голосов совета. Она пожаловалась по этому поводу и заметила, что когда Луиза Савойская была назначена регентшей, в этой должности у нее не было никакого «компаньона». Поэтому она отказалась от объявления в парламенте и счетной палате о своем регентстве, «которое, скорее, уменьшит, чем увеличит тот авторитет, который у нее есть, тем более, что она имеет честь быть той, кем она доводится королю».

Коннетабль ответил, что без этого объявления обойтись нельзя. Она вернулась к своим обязанностям и получила некоторые успокаивающие уточнения от мужа, потому что затем она ограничивалась тем, что просила коннетабля и короля как можно чаще инструктировать ее. Она попыталась «узнать должность интенданта». Но вместо благодарности неприветливый коннетабль попросил ее умерить свою инициативу: «Вы не должны входить ни в какие растраты, не должны отдавать приказы о налогах, не сообщив мне об этом и не получив моего одобрения». Тогда Екатерина с головой окунулась в заботы управления Шалоном, Ретелем, Седаном, Ла Фером. Она занималась не только военными операциями, но и дипломатией.

Еще два раза после краткой военной кампании на Рейне (апрель-июль 1552 года) король отправлялся воевать — в 1553 и 1554 годах. Екатерина снова занимала место регентши, [88] окружив свою деятельность театральной пышностью: она одевалась в черное и заставляла придворных «горячо молить Господа Бога Нашего о счастье и благоденствии отсутствующего короля». Она поручила коннетаблю охранять жизнь Генриха в бою: «Я с вами говорю как женщина», — писала она ему. По первому зову она всегда была готова отправиться к королю. Во время своего регентства она занималась второстепенными делами. Но после разгрома в Сен-Кентене все изменилось. Двор спасся бегством в Сен-Жермен и, несмотря на спокойствие королевы, опасность была действительно велика. После этого поражения были необходимы огромные денежные средства, чтобы собрать новую армию. Король поручил Екатерине попросить у горожан немедленной и значительной помощи. 13 августа королева отправилась в Городскую ратушу в сопровождении сестры Генриха II Маргариты и еще нескольких дам, «одетых в черное, как если бы они были в трауре». Екатерина «взволновала и воодушевила хозяев Парижа», как рассказывает Брантом, а в протоколе чрезвычайной генеральной ассамблеи горожан добавляется, что она смиренно попросила «помочь королю деньгами, чтобы как можно быстрее собрать армию в десять тысяч пеших солдат». Эта просьба, выраженная в самых трогательных словах, была принята после краткого обсуждения в отсутствие королевы: «Все жители вышеупомянутого города и пригородов без всякого исключения должны будут заплатить сумму в 300000 турских ливров». Это голосование стало первым ораторским успехом королевы.

И действительно, нужно было подготовиться к защите до возвращения итальянской армии. Генрих II предложил контратаковать противника, как только это станет возможным, на севере королевства. Был один город, заполучить который очень хотели французы — Кале. Как только в ноябре 1557 года в Компьене была собрана новая армия, король решил отправить герцога де Гиза воевать с этим городом, который еще со времен Столетней войны принадлежал Англии. А королем-консортом Англии, супругом Марии Тюдор, был не кто иной, как Филипп II, король [89] Испанский. Всю Европу потрясла скорость завоевания, закончившегося 13 января 1558 года — ведь город считался неприступным.

Эта победа подоспела как раз вовремя. В Париже с 5 января 1558 года заседали Генеральные штаты королевства. Одним из предметов обсуждения был брак дофина Франциска, помолвленного с юной королевой Шотландии, Марией Стюарт, племянницей герцога де Гиза, воспитывавшейся при дворе Франции. Чтобы облегчить заключение мира с Филиппом Испанским, в результате переговоров, начатых коннетаблем де Монморанси, находившемся в плену в Генте, было предложено заключить брак Елизаветы, дочери Генриха II и Екатерины Медичи, и испанского инфанта, дона Карлоса, а также брак дофина с сестрой Филиппа II. Взятие Кале положило конец колебаниям: помолвка наследника трона с королевой Шотландии была окончательно решена, заключена 19 апреля, а 24 апреля 1558 года состоялась свадьба. С этого момента стали говорить о браке Клод, дочери короля, с герцогом Карлом III Лотарингским. Эти брачные союзы тесно связывали семью Гизов с правящей династией. Для них это было одновременно результатом больших усилий и наградой за славные деяния герцога де Гиза.

В Италии герцог Феррарский примкнул к испанской партии. 21 апреля 1558 года он подписал договор с Филиппом II через посредничество Козимо Медичи, которому в качестве награды пообещал маленькую республику Монталчино.

Наследник Феррары, Альфонсо д'Эсте, женился на Лукреции, дочери герцога Баланса. После измены Феррары в Италии оставался единственный союзник Франции — граф ла Мирандоле.

Триумф флорентийского тирана был полным. Он проявился еще более ярко, когда волею судьбы 20 июня 1558 года Пьеро Строцци погиб при осаде Тионвиля. Королева Екатерина и король с великой печалью восприняли эту новость. Они подчеркнули свою привязанность к семье покойного тем, что оставили при дворе вдову Пьеро Лаудомину, [90] дав ей содержание в тысячу экю и в собственность — владение с шестью тысячами ливров дохода. Генрих II дал Филиппу, сыну маршала, титул смотрителя королевских покоев, содержание в четыре тысячи ливров и земли, приносящие десять тысяч ливров дохода — бывшее владение его отца. Во Франции ширилось движение Реформы, и поэтому необходимо было заключить мир с Испанией. 5 сентября 1558 года полиция арестовала большое количество людей, участвовавших в проповеди на улице Сен-Жак. Папа направил кардинала Тривульцио для того, чтобы одновременно облегчить мирные переговоры и борьбу против ереси. 3 января 1558 года легата торжественно встретили в Париже. Но протестанты продолжали устраивать свои собрания. С 13 по 19 мая они организовали молебны и пение псалмов на Пре-о-Клер, по соседству с Сен-Жермен-де-Пре, а также и за стенами города, в полях, примыкающих к заставам Сент-Антуан и Сен-Виктор. В них участвовали четыре или пять тысяч человек и несколько дворян, прибывших верхом, среди них был король Наваррский, Антуан де Бурбон, гугенотский пыл которого был всего лишь слабым отражением веры его супруги Жанны д'Альбре — троюродной сестры Генриха II. В связи с проведением мирных переговоров испанцы выдали французам людей, подозревавшихся в ереси, — в частности, племянников Монморанси. Франсуа д'Андело, брат адмирала Гаспара де Колиньи, временно исполнявший должность своего брата, находившегося в заключении, направил письмо протестантам Германии. В нем он говорил о неизбежном разделе королевства. Послание было перехвачено. Его использовали, чтобы предупредить кардинала Лотарингского, а через него — и короля. Проблема становилась международной. И правда — сначала 19 марта, потом 8 мая граф Пфальца, герцог Саксонский, маркграф Магдебургский, герцоги Цвайбрюкена и Вюртенбергский направили Генриху II прошение, в котором поддержали Парижскую реформаторскую церковь. 21 мая король дал быстрый и категоричный ответ: «Я желал бы, чтобы вы поняли, что большинство этих людей... являются возмутителями общественного порядка и врагами спокойствия [91] и единения христиан. Поэтому можно думать, что их намерения обратятся во зло».

Опубликованный 18 мая в Париже ордонанс запрещает «петь многочисленными группами в неурочный час и с оружием». Никакого действия он не возымел. 19 мая в Монсо-ан-Бри король приказал арестовать Франсуа д'Андело, считавшегося виновником событий в Пре-о-Клер. Арест доблестного воина, члена одной из самых знатных семей королевства — семьи коннетабля, любимого советника короля, демонстрировал решительность Французской короны преследовать ересь повсюду, где она проявлялась. Но эта мера, предложенная, как говорили, кардиналом Лотарингским, способствовала лишь возникновению пропасти между двумя дворянскими фракциями и спровоцировала ожесточенную борьбу между сторонниками де Гизов и Колиньи, несмотря на то, что пока еще удавалось сохранять видимость мира.

Уже начиналось противостояние двух партий. Во главе одной из них стоял сам король. Тот факт, что он хотел развязать себе руки и стремился освободить пленников Сен-Кентена, в частности, своего дорогого Монморанси, весьма упрощал мирные переговоры, начатые 8 октября 1558 года в аббатстве Серкам.

14 ноября переговоры чуть было не сорвались из-за непомерных запросов испанцев, требовавших полного возвращения всех французских завоеваний. И тогда Монморанси, боявшийся, что ему придется вернуться в тюрьму, посоветовал заключить договор любой ценой. Диана помогла ему убедить короля. Он заручился поддержкой фаворитки, согласившись женить своего сына Анри де Монморанси-Дамвиля на внучке Дианы — мадемуазель де Буйон. Вмешательство герцогини де Валантинуа стало решающим. 15 ноября Генрих II объявил, что для заключения мира он решил вернуть все захваченные территории, кроме Кале.

Таким образом, чтобы удовлетворить исключительно личные интересы Дианы и коннетабля, Генрих II пожертвовал мечтами о величии трех королей и видимыми достижениями, полученными в ходе полувековой настойчивой [92] деятельности монархов. Гизы были активными действующими лицами этой политики. Они были среди недовольных, сгруппировавшихся вокруг Екатерины: она сблизилась с ними после брака дофина с их племянницей Марией Стюарт. 14 ноября герцог поклялся королю, что никогда не вернет Пьемонт. Едва узнав о решении короля, повинуясь дерзкому чувству противоречия, королева бросилась к ногам своего супруга. Она умоляла его отказаться от такого унизительного решения. Разозлившись на коннетабля, она воскликнула, что от него всегда исходило одно только зло. Ее муж возразил ей, что напротив, Монморанси всегда действовал во благо, а те, кто поступал действительно дурно, были виновниками разрыва Восельского перемирия. Сказав это, он оставил ее и вскоре отправил де Сен-Сюльписа в Серкам, чтобы отменить данные 14 ноября Себастьяну д'Обепину, епископу Лиможа, инструкции о прекращении переговоров.

Печальная Екатерина вернулась в свои апартаменты. Чтобы отвлечься, она взяла почитать историю королевства. Ее пришла навестить Великая сенешальша. «Она спросила королеву, чем она занимается, а та ответила, что читает историю королевства, из которой выяснила, что во все времена шлюхи управляли делами королей», и повернулась к ней спиной.

6 февраля 1559 полномочные представители собрались в Като-Камбрези для заключения мира. Итальянские изгнанники, сыгравшие такую важную роль в политике Франции, в последний раз попытались получить хоть какое-нибудь вознаграждение за прошлые страдания. Но все было напрасно: Генрих II трусливо оставил сиенцев, борцов за свободу, и граждан Монтальчино на милость Козимо Медичи. Другие изгнанники — неаполитанцы, миланцы и тосканцы, не смогли воспользоваться преимуществами мира. Один из друзей Пьеро Строцци — Массимо дель Бене предложил Филиппу II, в случае его согласия, восстановить Флорентийскую республику и сумму в два миллиона золотых экю с передачей Пизы и Ливорно. Купцы fuorusciti в качестве компенсации предлагали отдать Козимо Медичи [93] замки и земли, расположенные в королевстве Неаполитанском и приносящие ежегодно от 50 до 100 тыс. золотых экю. Но каким бы лакомым куском ни была эта приманка, было уже поздно: все союзы были заключены — теперь король Испании не мог уже этим воспользоваться.

2 апреля 1559 года Като-Камбрезийский договор был подписан с Елизаветой Английской, а 3 апреля 1559 года — с Филиппом II и Эммануилом-Филибером Савойским.

Екатерина Медичи, приложившая столько усилий, страдала от сознания того, что Италия была для Франции потеряна. Кале — прекрасная компенсация после неудачи по ту сторону Альп, не являлась окончательной собственностью Франции: город будет принадлежать Французской короне в течение восьми лет, по истечении которых он должен быть возвращен Англии, которая в случае отказа от этого обязательства получит 1250000 ливров. Город станет французской собственностью только в том случае, если Англия предпримет враждебные действия против Франции или против суверенов Шотландии — Франциска и Марии Стюарт.

Заключение мира привело к передаче городов на севере королевства. В обмен на Сен-Кентен, Гам, Ле Катле, Теруан Филипп II забрал Мариенбург, Тионвиль, Ивой, Дамвиль, Монмеди и сохранил за собой Эден. Епископ Льежский возвратил Бовинь и Буйон.

Но по ту сторону Альп Франция вернула все, что было завоевано в ходе Итальянских войн. Герцог Мантуанский возвратил Монферратские земли, кроме Казаля и нескольких фортов; Филиппу II был возвращен город Валенца в Миланском герцогстве, захваченный герцогом де Гизом; Генуэзская Республика получила корсиканские крепости; власть в Сиене получил Козимо Медичи, ставший скоро великим герцогом Тосканским. Бывшее герцогство Савойское, важное завоевание Франциска I, Пьемонт, Ницца, Барселоннетта, Савойя, Бресс и Бюжей переданы генералу — победителю при Сен-Кентене Эммануилу-Филиберу. Он не только стал полноправным герцогом Савойским, но и женился на Маргарите, герцогине Беррийской. Это была [94] романтичная старая дева, принадлежавшая к французскому королевскому дому. Ей было тридцать шесть лет, и она была близкой подругой королевы Екатерины, которую, возможно, несколько утешил этот брак после разгрома Франции. Франция временно сохранила только несколько верных городов: Турин, Пинероло, Кьере, Кивассо и Вилланова в Астии до тех пор, пока в судебном порядке не будет назначен наследник Луизы Савойской. Генрих II также сохранил за собой по ту сторону Альп графство Салучи.

По условиям договора Филипп должен был жениться на старшей дочери Генриха и Екатерины, Елизавете де Валуа. Этот брак дублировал союз Маргариты Французской и герцога Савойского. Париж готовился к двойному торжеству, но это не помешало королю преследовать еретиков. 2 июня в Экуэне король издал указы, которые стали объявлением войны протестантам: «Мы приказали отправить во все провинции нашего королевства добрых и достойных людей, чтобы изгнать, наказать и исправить еретиков». 10 июня, раздраженный тем, что парламент сопротивлялся выработке принудительных мер против реформистов, Генрих II при дворе собрал все палаты на «заседание судейских». Возмущенный предложениями некоторых советников, он приказал арестовать шестерых, среди которых был Анн Дюбур.

В Париж уже прибывали гости на королевские свадьбы, и поэтому наказание советников было перенесено.

Испанский король остался в Брюсселе. Он сообщил, что короли Испании никогда не ездили за их женами и что их привозили в их страну и в их дом. 15 июня в Париж прибыли три знатных сеньора, которым было поручено по доверенности жениться на Елизавете де Валуа: герцог Альба, принц Оранский и граф д'Эгмон. Герцог Эммануил-Филибер Савойский прибыл 21 июня. С 22 июня начались торжества по случаю брака Елизаветы с церемонии в Соборе Парижской Богоматери, на которых присутствовали Колиньи и его брат д'Андело. Им пообещали, что советников-еретиков отпустят из Парижского парламента. 28 июня был подписан брачный контракт герцога Савойского. Свадебная церемония должна была затем состояться в Соборе Парижской [95] Богоматери. Со дня подписания контракта, среды, 28 июня, и до следующего воскресенья должен был состояться большой турнир на ристалищах, устроенных на улице Сент-Антуан около королевского дворца Турнель. Там сражался и Генрих II, носивший белый и черный цвета Дианы. Главными участниками турнира были также дофин Франциск, герцог Карл III Лотарингский, женившийся на Клод, второй дочери короля, 22 января прошлого года, герцог Франсуа де Гиз, князь Альфонсо Феррарский и Жак Савойский, герцог Немурский, красавец, известный своими бесчисленными любовными похождениями. Эта блестящая компания проехала мимо трибун, где блистая драгоценностями, сидели придворные дамы, окружавшие королеву и герцогиню де Валантинуа.

В среду 30 июня в 5 часов пополудни, король, уже сломавший несколько копий, захотел закончить бой ярким ударом. Он приказал своему капитану шотландских гвардейцев Габриэлю де Монтгомери, сыну сеньора Лоржа, выйти против него.

Говорили, что прошлой ночью Екатерине снился ужасный сон, в котором она видела своего мужа раненым, с окровавленной головой. Уже давно она боялась, что с ее супругом случится несчастье на турнире или он погибнет страшной смертью в поединке. В марте 1555 года лионский печатник Масё Боном опубликовал Центурии Нострадамуса, пророка и «ясновидца» из Прованса, ставшего медиком-астрологом и штатным советником короля. Один из катренов мог иметь отношение к Генриху II:

За три года до появления Центурий, Люк Горик — астролог и итальянский епископ, с которым советовались все папы, начиная с Юлия II и заканчивая Павлом IV, дал Генриху II совет избегать любого одиночного боя, когда ему исполнится сорок лет, потому что в этом возрасте он [96] может получить рану в голову, от которой он или ослепнет, или умрет.

Эти советы были даны на основе звездных сочетаний, чему придавалось самое большое значение. Екатерина обезумела после своего сна, который она расценила как предзнаменование. Он приснился ей как раз накануне поединка на улице Сент-Антуан. Поэтому ее сердце забилось, когда она снова увидела готовых к бою всадников.

Столкновение было внезапным. Копье Монтгомери пробило забрало короля и раскололось. Обломок, оставшийся в руках капитана, прошел сквозь шлем, а его осколки вонзились в лоб над правой бровью и в оказавшийся пробитым левый глаз. Король, едва держась в седле, шатаясь, доехал до края ристалища, потом наткнулся на ограду. Зрители подбежали, чтобы остановить его лошадь. С короля сняли шлем: кровь хлынула потоком и залила его лицо. На трибуне дофин и все королевы — Екатерина, Мария Стюарт и Елизавета, упали в обморок на руки испуганно кричавших дам.

Короля перенесли в расположенный по соседству Турнельский дворец. Внизу главной лестницы он пришел в себя и захотел подняться сам, ступенька за ступенькой, «демонстрируя», как написал Альфонсо д'Эсте своему отцу, «настоящее мужество и королевскую силу». Ему поддерживали только голову, руки и грудь. За ним несли остававшегося без чувств дофина.

Короля положили на кровать в королевской спальне, и герцог де Гиз и коннетабль омывали ему руки уксусом. Он оставался неподвижен, молясь, до прихода штатных придворных медиков и хирургов, которые извлекли пять осколков, заставив его громко кричать от боли. Одна из деревяшек была длиной в палец. После этой операции короля вырвало. Он не мог принимать лекарства. Хирурги промыли рану белком яйца: больше они ничего не могли сделать. Герцог Савойский срочно отправил одного из своих слуг в Брюссель, чтобы попросить Филиппа II прислать знаменитого анатома Андре Везаля, прибывшего в Париж 3 июля. Жан Шаплен, первый медик короля, пригласил знаменитого Амбруаза Паре. [97]

Первую ночь Екатерина оставалась у постели своего супруга вместе с герцогом Савойским и кардиналом Лотарингским до трех часов утра. Их сменили герцог де Гиз и князь Альфонсо д'Эсте. Герцогиня де Валантинуа не пришла, боясь, что ее прогонит королева. Следующие дни король оставался без чувств. 3 июля наступило слабое улучшение — король послушал музыку и дал обет отправиться к Богоматери в Клери, а также продиктовал письмо послу Рима, в котором сообщал об аресте Анна Дюбура и других подозрительных советников, а также о своем стремлении вырвать ересь с корнем. Внезапно, вечером 4 июля, началась горячка, и король очень страдал от сильных болей в затылке. Вскрытие показало, что в мозгу образовался нарыв. Король был обречен. 9 июля у него едва хватило сил благословить дофина, потерявшего сознание от волнения. Молясь и плача, Екатерина мужественно присутствовала при агонии своего любимого супруга. Она была совершенно разбита: Екатерина слегла и не смогла присутствовать на свадебной мессе герцога Савойского и Маргариты Французской, которая очень поспешно и без всякой пышности состоялась в ночь на 9 июля. 10 июля в час пополудни Генрих II отдал Богу душу. Ему было сорок лет, четыре месяца и десять дней, он процарствовал двенадцать лет.

С этого дня и до самой своей смерти Екатерина не снимет печальных траурных одежд. Только два раза она наденет шелк: во время свадьбы своих сыновей — Карла IX и Генриха III. Она поменяет свои символы. Вместо радуги Ириды появится сломанное копье и девиз «Lacrimae hinc, hinc dolor» — «Вот причина моих слез и моей скорби»; или еще — гора негашеной извести со словами: «Ardorem extincta testantur vivere flamma»⁵⁾. «Так она заявляла, — комментировал старинный историк, — что пламя истинной и искренней любви, какую она питала к своему супругу королю, все еще бросало свои искры после того, как угасла жизнь разжигавшего его государя». [98]

Королева погружается в воспоминания как раз в тот момент, когда Франция сосредоточивается, возвращая домой свои гарнизоны и увенчанных славой солдат, теперь растерявших идеалы и силы, готовых отдать свое оружие соперничающим группировкам.

Итальянская авантюра развила во многих стремление рисковать всем — честью и положением во имя смелого начинания. И Екатерина не прошла мимо этого опасного эксперимента: она научилась управлять людьми, хитрить и к своей выгоде использовать их интересы и страсти. С этой точки зрения, ее выгода была огромной. Она великолепно знает всех актеров, ее окружающих. Под очень удобной маской послушной пассивности она в действительности вела игру в пользу Франции в регионе, который более всего был дорог ее сердцу — в ее родной Италии. Отныне она готова играть свою собственную роль, с открытым лицом, перед всем миром. [99]

Вторая часть.
Суверенная держава

Глава I.
Шатающийся мир

В соответствии с положениями ордонанса Карла V Франциск II, которому исполнилось пятнадцать с половиной лет, считался совершеннолетним: короли Франции достигали совершеннолетия в четырнадцать лет. Но в действительности он был еще слишком юн, чтобы править. Когда умер его отец, он бросился в объятия своей матери, вручив ей государство и себя самого. Потрясенная внезапной кончиной своего супруга, Екатерина доверила своего сына Гизам — дядьям новой юной королевы Марии Стюарт. Герцог Франсуа де Гиз и его брат — кардинал Карл Лотарингский увезли короля в Лувр. Екатерина поселилась там тоже, хотя по традиции вдовствующая королева Франции должна была в течение сорока дней оставаться там, где находился умерший король.

Первые акты Франциска II были направлены против бывших фаворитов.

Диана была удалена еще во время агонии Генриха II. Ее заставили вернуть драгоценности Короны в соответствии с составленной описью. Герцогиня испугалась: она испросила прощения Екатерины и вручила ей свое имущество и свою жизнь. Королева-мать проявила великодушие. Она ограничилась тем, что запретила Диане и одной из ее дочерей — герцогине де Буйон являться ко двору; но не другой — герцогине д'Омаль — невестке герцога де Гиза. Возможно, в целях сохранения наследства герцога д'Омаля, Гизы не конфисковали у Дианы ее состояние, как она сама сделала это некогда в отношении герцогини д'Этамп. Екатерина удовольствовалась тем, что вынудила бывшую фаворитку продать ей Шенонсо, уступив ей взамен свое владение Шомон. Всех удивила щедрость королевы: ее ревность и презрение к Диане при жизни ее мужа были общеизвестны. [103] Екатерина выжидала, она опасалась влияния могущественных семейных союзов Дианы. Поэтому она ограничилась отставкой герцогини и ее сторонников: так, хранитель печатей, кардинал Жан Бертран, был вынужден уступить свое место канцлеру Оливье. Позже королева сможет выразить свое презрение: отправляясь в сентябре 1562 года на осаду Руана, она проедет мимо Анэ и «не повидается с госпожой де Валантинуа и не войдет в ее дом».

Едва король умер, как Анн де Монморанси был вынужден отдать королевскую печать Гизам. В последние годы царствования своего мужа Екатерина прониклась ненавистью к коннетаблю — главному виновнику Като-Камбрезийского мира, оказавшегося роковым для ее итальянских надежд. Как мы видели, она оказалась на стороне разочарованных, подобно ей, Гизов. Поэтому она приветствовала отставку могущественного вельможи, освобожденного молодым королем от «пребывания и трудов в его свите».

Когда бывшие советники были отстранены от должностей, пришлось создавать новое правительство. Как и Екатерина, Гизы совершенно не собирались делить королевскую власть с их возможными соперниками — принцами крови. Стремясь обезопасить себя, король создал свой личный Совет из тридцати человек. В него вошли: королева; три брата короля, самому старшему из которых было девять лет; принцы крови — потомки Робера де Клермона, шестого сына Святого Людовика, умершего в 1318 году: Антуан де Бурбон, король Наваррский, принц Конде, герцог де Монпансье, принц де Ла Рош-сюр-Йон; иностранные принцы — союзники королевской семьи, живущие в Париже: герцог Савойский, герцог Лотарингский, князь Феррары; живущие при дворе кардиналы — обладатели высоких должностей и, наконец, сторонники Гизов и королевы-матери — Мишель де Л'Опиталь, Жан де Морвилье, Шарль де Марийяк, Жан де Монлюк, Андре дю Мортье, Жан д'Авансон, Луи де Лансак, Никола де Пельве и Сурди, бывший духовник Франциска I. В таком многочисленном окружении «принцы крови оказались как бы придавленными, несмотря на все их протесты». [104]

Этот Совет был фиктивным органом. За все время правления Франциска II полностью он был созван только в августе 1560 по случаю ассамблеи в Фонтенбло, куда были также приглашены рыцари королевского ордена.

Заботы матери семейства вынудили Екатерину заняться политической деятельностью. Уже давно ее беспокоило будущее юного короля и его шести сестер и братьев. Франциск II всегда был очень болезненным. Еще в детстве у него были частые головокружения, он не мог сморкаться, его левое ухо «заменяло ему нос». Его резкость, властность и раздражительность были следствием его физических страданий: он пытался усмирить свои неврозы, отправляясь надолго на охоту в Солонь, Перш, Венсеннский лес. Как раз накануне одной из таких прогулок он простудился в Орлеане, в ноябре 1560 года, и началась его ужасная семнадцатидневная агония, когда за ухом у него образовалась опухоль, а гной вытекал через барабанную перепонку и рот. Рядом с ним была юная королева Шотландии Мария Стюарт — старше его на два года, воспитанная вместе с королевскими детьми, образованная и говорящая на латыни «как королевский чтец», музыкантша, прелестная молодая девушка, худая и бледная, часто болевшая, плохо переносившая тягостные аудиенции и церемонии. Ее свекровь была с ней весьма обходительна. Она заставляла ее занимать почетное место. Она дарила ей свои собственные драгоценности — «самые красивые и самые большие жемчужины, какие только существуют на свете». Но некоторые высказывания молодой королевы, если, впрочем, они соответствуют истине, назвавшей Екатерину «флорентийской торговкой», и, в любом случае, некоторое презрение к семейству Медичи, которое Мария разделяла с правящей герцогиней де Гиз — Анной д'Эсте, никак не могли способствовать возникновению глубокой симпатии между двумя королевами. Но «врачи очень рано сказали, что у нее не будет детей».

Вполне вероятно, что именно в это время в замке Шомон Екатерина предавалась беседам с волшебным зеркалом. Об этом факте сообщают многие летописцы того времени. «По словам маршальши де Рец, — рассказывает Симон [105] Гулар, — королева Екатерина Медичи, желавшая знать судьбу своих детей и имена их преемников, увидела их в зеркале, где появилось отражение зала, по которому каждый из них сделал кругов столько, сколько лет ему суждено было царствовать». Этьен Паскье тоже передает эту колдовскую сцену. Екатерина увидела в зеркале, как сначала Франциск I сделал один круг по залу, потом Карл IX обошел его четырнадцать раз, а Генрих III — пятнадцать. Затем явился герцог де Гиз, прошедший сквозь зеркало «подобно молнии». «Потом показался принц Наваррский, сделал двадцать два круга и тотчас исчез». Истинное или ложное, это сообщение полностью подтверждает беспокойство и неуверенность королевы-матери в завтрашнем дне.

В первые годы своего вдовства Екатерина смогла опереться на искреннюю дружбу своей золовки Маргариты, ставшей герцогиней Савойской. Бывшая крестной юного короля и знавшая все домашние неурядицы Екатерины, герцогиня смогла вызвать сострадание королевы к подвергавшимся гонениям протестантам. Осенью 1559 года герцогиня уехала, и ее отъезд совпал с концом тайных переговоров королевы с представителями протестантской Парижской церкви. Но, по крайней мере, перед отъездом Маргарита рекомендовала своей подруге своего канцлера — Мишеля де Л'Опиталя, убежденного сторонника религиозной партии. Другая подруга Екатерины — Жаклин де Лонгвей, супруга Людовика де Бурбона, герцога де Монпансье, принадлежала к королевской семье по линии своей матери — Жанны Орлеанской, сводной сестры Франциска I. До самой своей смерти, последовавшей 28 августа 1561 года, герцогиня имела очень большое влияние на Екатерину. Тайно перешедшая на сторону протестантов, она призвала к своему смертному одру пастора Жана Мало.

Королева также доверяла Мари-Катрин де Пьервив, владелице Перрона, супруге Антонио Гонди, флорентийского торговца из Лиона: именно она дала Екатерине лекарство, излечившее ее от бесплодия. Она стала в некотором роде интендантшей и казначейшей королевы, счетами которой заведовала и имуществом которой управляла: договаривалась [106] с архитекторами, художниками, следила за ходом работ на строительстве. Гувернантка Карла-Максимилиана, будущего Карла IX, она смогла выгодно использовать свое положение, чтобы обеспечить будущее своего старшего сына, Альбера де Гонди, впоследствии ставшего маршалом де Рец.

Екатерина недолго предавалась скорби. Приход к власти молодого короля, находящегося под опекой семейства Гизов, совпал с вступлением в силу Като-Камбрезийского договора. Международное положение радикально изменилось. Для королевы-матери это был, скорее, повод для тревог, чем для удовлетворения.

После Като-Камбрезийского мира во французскую королевскую семью вошел иностранный принц: герцог Савойский. Великий победитель Эммануил-Филибер получил не только руку Маргариты Французской, но и возвратил отцовское наследство и вступил во владение им в октябре и ноябре 1559 года после коронации своего юного шурина. Новая герцогиня, верная подруга Екатерины, с болью в сердце расставалась с королевской семьей, покидая Блуа 18 ноября. Она отправилась в свое государство в сопровождении многочисленной свиты, в которой находился ее канцлер Мишель де Л'Опиталь. В Марселе она встретилась с мужем и на корабле вместе с ним отправилась в Ниццу, которая принадлежала ее герцогству.

С помощью этого брака Генрих II хотел обеспечить себе верного союзника на землях, бывших границей между испанскими владениями, герцогством Миланским, Франш-Конте и Нидерландами. Но в политике герцог оставался неизменно предан Испании.

Союз с Савойской семьей в конечном итоге не улучшил положения Франции в Италии. Выполняя условия Като-Камбрезийского мира, Французская корона отказалась от всех своих претензий на полуострове, в результате чего лишилась союзников — все княжества (за исключением Ла Мирандоле) перешли в испанский лагерь. Когда 18 августа 1559 года умер папа Павел IV Карафа, кардинал Медичино — ставленник герцога Флоренции и, следовательно, [107] Испании, становится папой. Под именем Пия IV, с помощью своего государственного секретаря Карло Борроме, новый папа намеревался покончить со светской политикой, заняться религиозными проблемами и закончить работу Тридентского собора. Однако ему пришлось вести переговоры с Французской короной, чтобы обеспечить защиту принадлежавших ему территорий.

Но если для того чтобы обеспечить защиту Авиньона и, главное, держаться в стороне от соперничающих светских государств, Святой Престол был вынужден осторожно поступать с Францией, остальные итальянские государи не считали нужным скрывать свои истинные намерения. Так, Альфонсо д'Эсте, ставший после смерти своего отца Геркулеса 3 октября 1559 года герцогом Феррарским, написал Филиппу II эту записку, достойную, скорее, пера какого-нибудь лакея: «Ваше Величество всегда сможет располагать по своему усмотрению и в любое время моим маленьким государством и всеми имеющимися у меня силами». Вероятно, эта низость стала одной из причин, заставивших его мать — Рене Французскую вернуться во Францию. В Монтаржи, полученном ею в собственность от Франциска I, она окончательно примкнула к реформистам.

Вся Италия присоединяется к испанской политике. Отступление Франции в данных обстоятельствах понимается как признание слабости в тот момент, когда Испания вместе с Венецией и Генуей обеспечивает защиту от опустошительных набегов турок и берберов. Не раздумывая долго, Филипп II публично осуждает противоестественный альянс соседнего королевства с неверными и бунтовщиками. В марте 1560 года он выражает свое возмущение, когда Франциск II принимает посланника алжирского бея, прибывшего просить о помощи припасами для борьбы с флотом герцога Медины Чели в Джерба. Он точно так же возмущен, когда в 1564 году Сампиеро Корсо (Корсиканец) организует волнения на Корсике против генуэзцев и передает остров Франции: Испания угрожает Франции немедленной войной. Екатерина очень испугалась, с ней случился нервный припадок, и потом, целых три месяца, в беседах с испанским [108] послом она только и делала, что осуждала безумие Сампиеро.

Но Французской короне не дали развернуться. Послы Филиппа II — злобный Тома Перенно де Шантоне, назначенный в августе 1559 года, позже — его преемник Франсес де Алава, даже если и не шпионили совершенно бесстыдно, то вели себя как высокомерные цензоры и обвинители. Насколько, в сравнении с ними, скромны французские послы при испанском дворе: Себастьян де Л'Обепин, Жан Эбрар де Сен-Сюльпис и Реймон де Фуркво! Его Католическое Величество, «натура подавленная, с черными мыслями», относится к ним очень подозрительно. Филипп был бюрократ-труженик в постоянных поисках абсолютного порядка, воплощающего намерения Провидения. Главным для него было торжество истинной религии — католицизма. Он был не в состоянии приспособить свои суждения к конкретным людям и явлениям и в этом оказался полной противоположностью Екатерине — «натуре гибкой и изворотливой, легко приспосабливающейся к требованиям и возможностям и стремящейся только к осязаемой цели». Озадаченный такой гибкостью, Филипп становится чопорным и презрительным, чередуя высокомерную сдержанность и пренебрежительно даваемые советы.

А пока, в 1559 году, отношения между Францией и Испанией складывались как нельзя лучше: Като-Камбрезийский договор восстановил мир между двумя коронами, давая им возможность уничтожить ересь. Стремясь к примирению, Генрих II на смертном одре рекомендует дофина Филиппу II, и, казалось бы, испанский король решил взять своего юного шурина под свою защиту — во время коронации Франциска он передает ему через герцога Савойского ленту Ордена Золотого Руна. Благодаря своему браку Филипп становится членом французской королевской фамилии. В исполнение положений мирного договора 22 июня 1559 года он женился, предоставив свои права герцогу Альба, на Елизавете де Валуа. Их брак был освящен в Соборе Парижской Богоматери. После свадебной церемонии Екатерина пыталась, насколько это оказалось возможным, задержать [109] отъезд своей четырнадцатилетней дочери, едва достигшей брачного возраста и весьма болезненной. Она была вынуждена уступить требованиям короля. Выехавший из Блуа 18 ноября 1559 года двор сопровождал юную испанскую королеву до Шательро, где 25-го она попрощалась со своей матерью и братьями и отправилась в свое королевство, сопровождаемая Антуаном де Бурбоном, королем Наваррским, первым принцем крови.

30 января Филипп приветствовал свою супругу в Гвадалахаре. Тридцатидвухлетний король, дважды вдовец, светловолосый мужчина невысокого роста, со взглядом пристальным, суровым и холодным, стал для своей юной супруги мужем прилежным, предупредительным и деликатным. Темноволосая и смуглолицая, «не полная, не высокая и не очень красивая на лицо», Елизавета была, и так и осталась, жизнерадостной особой. Филипп выразил свое «бесконечное удовольствие» своей теще Екатерине. Елизавета писала через год после свадьбы: «Я хочу, чтобы вы знали — я самая счастливая женщина в мире».

Заручившись поддержкой своих брачных католических союзов, французская монархия попытается устранить протестантскую оппозицию. Гизы показали себя убежденными сторонниками и активными исполнителями этого намерения — они были заинтересованы в сохранении структур католицизма. Кардинал получал 30000 ливров дохода от своих церковных бенефиций. Легко представить, как сильно он должен был ненавидеть секту, стремившуюся к уничтожению санов и иерархии. Но с другой стороны, среди протестантов были принцы крови — Наваррский и Конде. Их юристы, в частности, некий Франсуа Отман, обеспечили этим принцам привилегированное положение при особе короля, когда он оказывался не в состоянии править один — так было с Франциском II. Нанося удар по протестантам, Гизы рассчитывали поразить своих соперников-принцев. Но вместе с тем в глазах общественности они могли представить эти преследования как стремление остановить распространение вредной для порядка и государственных институтов доктрины. [110]

Протестантское движение принимало невиданный размах. С 1556 по 1559 годы, несмотря на преследования, у него появилось значительное количество новых приверженцев. В мемуарах того времени говорится о 2150 местах, где в 1562 году проводились богослужения с соответствии с реформированными обрядами. Посол Венеции Микеле Суриано подсчитал, что на общее количество населения — шестнадцать миллионов — было около четырехсот тысяч протестантов.

Но Гизов больше всего пугало даже не количество, а сила убеждений реформистов. После появления «Установления о христианской религии» в Женеве Кальвин установил республику, живущую в соответствии с новыми принципами веры. Теперь не только во Франции — в Германии в Англии, Шотландии, Нидерландах было много кальвинистов.

Гизы усовершенствовали репрессивное законодательство Генриха II: после Экуэнского эдикта (2 июня 1559 года), по которому еретиков приговаривали к сожжению на костре, в соответствии с декларацией Вилле-Котре от 4 сентября, зарегистрированной 23 декабря, приказывалось уничтожать дома, в которых собирались протестанты. Эдикт от 9 ноября устанавливал смертную казнь за созыв недозволенных ассамблей. Позже, еще один эдикт от февраля 1560 года указывал сеньорам — высшим феодальным судьям, применять это уложение, угрожая им, в противном случае, лишением права судить.

Королева-мать не была убеждена в необходимости таких суровых мер. Она стремилась выяснить численность протестантов, полагая, что в случае необходимости они смогут поддержать принцев крови. Она знала, что в августе возвращавшийся ко двору Антуан де Бурбон встретился в Вандоме с многочисленными друзьями, среди них был священник Морель, представлявший протестантскую Парижскую церковь. Пылкий Луи де Конде посоветовал своему брату решительно потребовать причитающуюся ему долю в правительстве. В случае необходимости он был готов взять в руки оружие. Позже Кальвин напишет Колиньи, что примерно в это время у него просили совета, считать [111] ли «незаконным сопротивление тирании, Божьи дети которой оказались в таком случае угнетенными». Он ответил отрицательно и отсоветовал браться за оружие, но согласился, что «если принцы крови требовали сохранения своих прав для общего блага и если палаты парламента присоединятся к их борьбе, то будет законно, что любой добрый подданный короля окажет им военную поддержку».

Восстание должен был организовать принц Луи де Конде. С 1558 года его влияние на гугенотов чрезвычайно возросло и он затмил своего старшего брата — слабовольного Антуана де Бурбона. Тот когда-то участвовал в собраниях на Пре-о-Клер, подталкиваемый своей супругой Жанной д'Альбре. Но он больше был привязан к своему королевству Наваррскому, чем к протестантской религии, что и продемонстрировал, согласившись проводить Елизавету де Валуа к Филиппу II; делая это, он надеялся вернуть себе испанскую Наварру, захваченную в 1513 году. Антуан был человеком мягким и не особенно храбрым. Это проявилось во время церемонии коронации: он почти не протестовал, когда его кузен, герцог де Монморанси, принц крови, был вынужден пропустить Франсуа Клевского, герцога Невэрского, ставшего герцогом и пэром на месяц раньше него; и, кроме того, он позволил в своем присутствии арестовать одного из своих дворян — Ансельма де Субселя, подозревавшегося в распространении клеветнических измышлений о Гизах.

В отличие от старшего брата, Конде был храбр и энергичен. Складывалась очень благоприятная для народного движения ситуация. Под напором финансовых затруднений Гизы опубликовали королевский ордонанс от 14 июля 1559 года. В нем говорилось об уменьшении численного состава войск, ставших ненужными после Като-Камбрезийского договора. Кардинал де Гиз угрожал виселицей толпе попрошаек, требовавших признания их заслуг. Большинство покинули двор в ярости. Они были готовы ухватиться за любую возможность отомстить. К этой злобе добавилось растущее недовольство политикой централизма и репрессий [112] Гизов. Но само по себе оно не могло быть использовано в качестве повода для выступлений: дворяне по-прежнему оставались приверженцами существовавшего режима, как Гаспар де Колиньи, например, который ограничивался мольбами о снисхождении к своим собратьям по вере, адресованными королеве-матери. Но мелкое дворянство, как и простой народ, оказалось жертвой ухудшения экономической ситуации.

В конце царствования Генриха II, по сравнению с началом века, постепенно очень многие потеряли две трети своей покупательной способности: особенно это коснулось тех, кто имел земельные ренты, с незапамятных времен установленные в неизменном количестве ливров, су и денье. Больше всех пострадало сельское дворянство, в то время как производители, торговцы, а особенно финансисты богатели. Деловой капитализм — крупные банки итальянских и германских менял — процветал, а государство все больше и больше влезало в долги. Оно брало взаймы не только у банкиров, но также и у собственных подданных — еще с того времени, когда в 1552 году Парижская ратуша установила первые ренты с очень выгодными процентными ставками и условиями, приносившими 8,33% дохода («за денье 12»).

Выплатить свои долги король мог только путем увеличения налогов или экономии. Гизы решили остановиться на последнем, выяснив, что общественная задолженность достигла 40 миллионов ливров, из которых 20 необходимо выплатить немедленно. От повышения налогов рассчитывали получить 12 миллионов. Но царившие в стране анархия и казнокрадство практически не давали возможности их учесть. Некоторым образом удалось сэкономить, частично распустив армию, но вместе с этим увеличилось количество неплатежеспособного населения. В своей реляции 1561 года посол Венеции сообщает о значительном обнищании королевства. Недовольные и неимущие пополнили собой ряды протестантов, особенно среди неугомонного дворянства юго-запада. «Эти преданные на один день люди, [113] тирании Лотарингцев предпочитающие «заблуждения папы», втягивали наименее убежденных протестантов в жестокость и бунт».

Так, очень своевременно оказались готовы войска и поле боя. В августе, на собрании в Вандоме у Антуана де Бурбона, появился и предводитель: это был Луи, принц де Конде, младший в семье, без особого состояния, хвастун и весельчак, человек храбрый и великодушный, но совершенно непостоянный в частной и общественной жизни. Он обратился в новую религию недавно, летом 1558 года, и его дом в Париже, в Нуайе и в Ла Фер стал, под влиянием его добродетельной супруги Элеоноры де Руа, центром объединения, святилищем и убежищем для новых протестантов.

Историк Ренье де Ла Планш рассказал, как принц Конде, желая узаконить готовящийся против Гизов заговор, приказал разыскать все обвинения, которые можно было бы выдвинуть против них, и действительно, «через свидетельства знатных и уважаемых людей выяснилось, что они совершили многочисленные преступления оскорбления величества, бесчисленные грабежи, мелкие кражи и брали взятки». Исходя из этого, совет принца Конде рассудил, что король был слишком молод, чтобы наказать за такие предосудительные действия, и обсудил возможность схватить самих Гизов, чтобы подвергнуть их суду Генеральных штатов.

Сам Конде не хотел рисковать собственной персоной в этой затее. Он нашел головореза — Ла Реноди, дворянина из Перигора, когда-то осужденного парламентом Дижона за изготовление фальшивых денег и считавшего Гизов виновниками своих несчастий. Сбежав в Женеву, он обратился там в протестантскую веру, но его очень плохо принял Кальвин, которому он поведал о своей злобе. Впрочем, его вера неофита и желание отомстить от этого не уменьшились. 1 февраля 1560 года в Нанте он тайно собрал сторонников Конде по случаю свадьбы. Эта ассамблея, имевшая целью заменить Генеральные штаты, должна была узаконить заговор. Арест Гизов был одобрен, а Ла Реноди утвержден в роли командира, которую ему доверил Конде. В его подчинении [114] находилось пятьсот дворян. Они разъехались по провинциям. По всем странам — Англии, Германии, Швейцарии, Савойе — набирали солдат. Их заставляли принести присягу немому капитану, как это было в моде у немецких наемников, не знавших своего командира. Заговорщики надеялись захватить короля врасплох и потребовать — уважительно, но угрожая оружием, высылки и суда над министрами: исполнение заговора было намечено на 16 марта 1560 года.

Сбор войска не прошел незамеченным, несмотря на то, что проводился тайно. В течение всего февраля поступали многочисленные предупреждения. 22 февраля король решил укрыться за стенами Амбуазского замка, способного выдержать осаду. Гизы прекрасно понимали, насколько непопулярна их репрессивная политика в области религии. Их сурово осудили не только канцлер Оливье, Колиньи, призванный ко двору как в качестве советника, так и в качестве заложника, но и сама королева-мать, которой удалось добиться оправдания советника Фюме — одного из парламентариев, арестованных вместе с Дюбуром.

До сих пор Екатерина была очень осторожна, но теперь она добилась собрания Королевского совета с целью рассмотрения религиозной ситуации. Был составлен эдикт, опубликованный 2 марта и утвержденный 11-го. Он утвердил различие между мирными протестантами, которым даровалось прощение при условии, что в будущем они будут жить как добрые католики, и возмутителями общественного спокойствия, проповедниками и заговорщиками против короля, королевской семьи и главных министров. Впервые в таком документе даровалась амнистия за религиозные преступления, правда, при этом она не сопровождалась провозглашением свободы совести.

Главной вдохновительницей этого документа была королева-мать. Именно она послала нарочного — Жака де Морожа, советника и секретаря финансов короля, представить этот документ в Парижский парламент, чтобы его палаты «как можно скорее приступили к верификации этих писем». Но эдикт опоздал и не смог обезоружить заговорщиков. [115] 15 марта в Нуазе Гизам удалось арестовать главных капитанов. 16 и 17 марта они набросились на банды заговорщиков, которые беспорядочно рассыпались под стенами Амбуаза. 19-го Ла Реноди был убит в лесу. Это был конец: королевские солдаты вместе с деревенским населением начали настоящую охоту на людей. Один за другим проходили поспешные суды, все до одного вынесшие смертные приговоры. Вскоре уже не хватало виселиц; с бойниц и ворот замков как грозди свисали люди. Юный король в компании своей жены и придворных дам после обеда приходил развлекаться, глядя на эти сцены смерти.

Екатерина попыталась спасти некоторых пленников. Для того чтобы добиться помилования капитана Кастельно, она снизошла до того, что «отправилась в комнаты этих новых королей и польстила им», пишет Ренье де Ла Планш. Но герцогом и кардиналом владела «непримиримая ярость». Сама герцогиня де Гиз пришла к королеве-матери и плакала из-за царящих «жестокости и бесчеловечности». Екатерина не ограничилась только человеколюбивыми поступками. Через Колиньи она попыталась выяснить причину волнений в Нормандии и доказала Гизам, что религия не была их единственным поводом. Из-под полы распространялись противоправительственные пасквили. Королеву в них называли «шлюхой, родившей прокаженного». В Страсбурге Франсуа Отман яростно обрушивался на кардинала Лотарингского в своем знаменитом «Послании Тигру Франции», напечатанном в апреле. Было очевидно, что наряду с религиозным расколом имел место политический бунт.

Война памфлетов против Гизов, волнения и разгром церквей в Провансе, Дофине и Гиени показали, насколько срочно нужно было восстановить иерархию властей и выполнить требования протестантов. В соответствии с высказанным Колиньи мнением, королева-мать решила собрать в Фонтенбло 21 августа советников и рыцарей королевского ордена Святого Михаила. На это собрание не явились Антуан де Бурбон и Конде. Екатерина открыла заседание вступительной речью, призвав участников посоветовать королю, как «по возможности сохранить его корону, успокоить его [116] подданных и выполнить требования недовольных». Ее мысль развил новый канцлер — Мишель де Л'Опиталь, бывший советник Парижского парламента и председатель Палаты счетов, назначенный с согласия Гизов. Заслушав отчет, представленный герцогом де Гизом и кардиналом Лотарингским, члены ассамблеи получили слово. 23-го Колиньи представил два ходатайства — одно королю, а другое — королеве-матери, с просьбой разрешить отправлять протестантские обряды до начала всеобщего церковного собора. Епископ Баланса сказал затем, что крайне несправедливо считать приверженцев нового учения мятежниками, «такими богобоязненными и полными почтения к королю и его министрам, не желающими ни в коем случае его оскорбить». Монлюк был доверенным лицом королевы-матери, и поэтому его слова полностью отражали мнение Екатерины. Можно было утихомирить страну, ослабив преследования, но при этом было нежелательно слишком уж реформировать правительство. Но так не думал Марильяк, архиепископ Вьеннский. До сих пор бывший ставленником Гизов, в своей речи прелат показал, что стремится обсудить проблемы, возникшие во время их правления. Решением всех бед мог стать только «созыв Генеральных штатов и национального церковного собора, как бы этому не противился папа».

Герцог и кардинал отразили все эти нападки. В итоге кардинал Лотарингский предложил, чтобы «продолжали наказывать бунтовщиков и подстрекателей», но чтобы «больше не преследовали в судебном порядке тех, кто будучи безоружными и боясь осуждения, пойдут на проповедь, будут петь псалмы и не пойдут на мессу». Он также предложил собрать Генеральные штаты и начать расследование о злоупотреблениях в области религии, чтобы позже обсудить это на всеобщем или национальном церковном соборе. К мнению кардинала присоединились все рыцари ордена, и оно было принято 31 августа большинством голосов. В соответствии с этим решением на 10 декабря следующего года был назначен созыв Генеральных штатов в Мо. [117]

Такое умеренное решение, но имевшее, однако, важные последствия, устраивали Гизов и могло удовлетворить протестантов. Оно стало результатом личных усилий Екатерины и показало ее характер «государственного мужа». Но протестанты не доверяли. Они поддерживали тезис о превосходстве принцев крови над любым другим советником. Это положение нашло отражение во многих документах, опубликованных после Амбуазского заговора: «краткая экспозиция» и «Христианский оборонительный ответ» утверждали, что салический закон и традиция исключают возможность правления иностранцев. Главный секретарь Парижского парламента подтвердил, что в случае регентства законы и традиции отдавали предпочтение королеве-матери, а не принцам крови. Но Франциск II был совершеннолетним, поэтому он и его мать могли сами выбирать министров.

Екатерина не собиралась лишать Гизов милости. Она знала, что в распоряжении герцога (он сам об этом заявлял во всеуслышание) были «тысяча или тысяча двести крупных дворян и присягнувших ему командиров, а также старые отряды из Пьемонта и еще другие, с которыми он пройдет по трупам всех своих врагов». В итоге, если бы Гизы ушли, ей пришлось бы их заменить на коннетабля, которого она не любила, и на принцев крови, которых она опасалась. И тогда протестанты не упустят возможности через Генеральные штаты назначить совет, в котором она не сможет главенствовать.

Тем временем принц Конде попытался заручиться поддержкой знатнейших сеньоров королевства: Анна де Монморанси и Франсуа Вандомского, видама⁶⁾ Шартра, во времена Генриха II бывшего верным рыцарем Екатерины. Коннетабль сумел оправдаться, а видам попал в Бастилию 29 августа. Было перехвачено письмо, в котором он уверял, что будет поддерживать «эту справедливую борьбу против всех, исключая короля, монсеньоров — его братьев и королев». Несмотря на прежнюю благосклонность королевы-матери [118] к этому человеку, она не стала освобождать его из тюрьмы. Став регентшей, она продолжала держать его в заключении. Он умер, по-прежнему находясь под охраной в отеле Ла Турнель 22 декабря 1560 года.

Екатерину обуял ужас: бунт знатных сеньоров казался ей предвестником гражданской войны, которая захватит всю Францию. Она просила о поддержке Филиппа II и герцога Савойского. Екатерина решила нанести главный удар: через Франциска II она заставила короля Наваррского привезти своего брата Конде ко двору, чтобы он смог объяснить сбор армии, в котором его обвиняли. На всякий случай, она поручила графу де Круссолю, везшему этот приказ, сказать, что коннетабль и его сыновья раскрыли маневры Конде. Таким образом, она хотела поссорить «коннетаблистов» и принцев крови.

Вынужденный выбирать между повиновением и бунтом, зная, что на испанской границе ему угрожают войска Филиппа II, Антуан де Бурбон решил явиться ко двору вместе с Конде. В тот же вечер, когда они прибыли в Орлеан, принц был посажен в тюрьму. 13 ноября он предстал перед чрезвычайным трибуналом, составленным Гизами из членов городского управления, государственных советников и рыцарей ордена. Теперь Екатерина испугалась вынесения слишком поспешного смертного приговора Конде, что лишило бы ее возможности примириться с протестантами. 26 ноября был оглашен приговор об оскорблении величества, но двое судей — канцлер де Л'Опиталь и советник дю Мортье, преданные Екатерине, не подписали его. Здоровье молодого короля все больше ухудшалось, 9 и 16 ноября с ним случились обмороки. В воскресенье 17 ноября, праздник Святого Эньяна, он заболел золотухой в Орлеане. Во второй половине дня он присутствовал на торжественной вечерне и снова упал в обморок. Врачи констатировали образование фистулы в левом ухе. Состояние короля было безнадежным. Екатерине нужно было выиграть время и, несмотря на нетерпение Гизов, избежать казни Конде, что было бы для нее крайне нежелательно в том случае, если она станет регентшей. [119]

Депутаты Генеральных штатов прибывали в Орлеан, где агонизировал король. Декларация их собрания могла бы лишить Екатерину власти и передать ее принцам крови. Но королева смогла действовать очень ловко. 2 декабря она вызвала короля Наваррского и в присутствии Гизов начала упрекать его во всех заговорах Бурбонов. Антуан решил, что он погиб, уничтожен и приговорен, как и его брат. Он протестовал, доказывая свою невиновность, и, демонстрируя свою добрую волю, добавил, что охотно передаст королеве свои права на регентство. Екатерина заставила его подписать этот отказ и взамен пообещала ему назначить его королевским наместником. Чтобы отблагодарить Гизов, давших согласие на этот маневр, королева-мать заявила и заставила умирающего короля подтвердить, что Конде был арестован и приговорен по приказу самого Франциска II. Тогда король Наваррский согласился обнять Гизов, своих злейших врагов — развязка в лучших традициях итальянской комедии.

Вынужденная вести тонкую игру, чтобы обеспечить себе власть, королева-мать, однако, была раздавлена горем. 1 декабря посол Венеции Суриано писал, что она не могла скрыть своей скорби, «страдая еще и от того, что она помнила о пророчествах астрологов — все как один, они предрекали недолгую жизнь Его Величеству». Кроме предполагаемого предсказания волшебного зеркала в Шомоне, в одном из катренов Нострадамуса (напечатанного только после смерти автора в 1566 году) указывалось, что первый сын вдовствующей королевы умрет «до восемнадцати лет», не оставив детей. В еще одном предсказании того же Нострадамуса по поводу декабря 1560 года говорилось, что Французский королевский дом потеряет «своих двоих самых юных членов» в результате внезапной болезни. Поэтому, вместо того, чтобы согласиться на операцию, предложенную Амбруазом Паре, ограничились призывами к Небу, организацией процессий, всеобщими постами и молитвами и пожертвованиями Богоматери Клери. Но чтобы успокоить общественное мнение, Гизы опубликовали другие пророчества, приписываемые епископу Витербскому, утверждавшие, [120] что Франциск II выживет: «Он будет править в Венеции и Риме, и его долгое и благоденствующее царствование принесет мир христианству». Но ничто уже не могло остановить болезнь.

2 декабря после обильных выделений жидкости через рот и ноздри умирающему стало легче и к нему вернулась способность говорить. Но это затишье свидетельствовало о приближении смерти. 4-го вечером Франциск произнес несколько слов, немного поел и заснул. 5-го он отдал Богу душу, так и не проснувшись. Ночью 8 декабря при свете факелов, под золотым балдахином принц де Ла Рош вез свинцовую шкатулку с сердцем молодого короля в собор Святого Креста Орлеанского (Сент-Круа-д'Орлеан). 23 декабря набальзамированное тело было отправлено в Сен-Дени. Через месяц умер четырнадцатилетний маркиз де Бопрео, сын принца де Ла Рош. Он принадлежал к младшей ветви принцев крови. «Все обратили внимание, — писал посол Шантонне королю Филиппу II, — на то, что в один месяц умерли первый и последний из членов королевского дома... Двор был охвачен страхом, который еще больше усиливали угрозы Нострадамуса; его лучше было бы казнить, чем позволять продавать свои пророчества, ведущие к пустым суевериям». А депутаты Генеральных штатов рассказали, что в течение двадцати восьми дней наблюдали в небе Орлеана странную комету.

Так неумолимая судьба оборвала несколько тусклое царствование молодого Франциска II. За короткий срок — полтора года — появились серьезные проблемы, решить которые должна была королевская власть. Через брачные союзы королевство было прочно связано с католическими державами и их главой — королем Испании. Но Франция не могла следовать агрессивной политике этих государств по отношению к странам и государям, перешедшим в протестантскую веру. Внутри самого королевства традиционная религия все больше подвергалась нападкам. Не только религиозные волнения сотрясали страну — она находилась в глубоком экономическом и социальном кризисе. Нависла угроза полной анархии. Государство, погрязшее в долгах из-за [121] мотовства предыдущих королей, лишилось регулярных источников дохода: казна была пуста, деньги не поступали, Корона изнемогала под тяжким бременем долгов, выплата процентов по которым поглощала все наличные ресурсы. Ждали чуда от Генеральных штатов. Но над смутами, враждой и честолюбивыми устремлениями по-прежнему стояла королевская власть, сохранившая свой престиж и право верховного арбитра: Екатерина Медичи способствовала этому, объединившись с Гизами в борьбе против Бурбонов. Но партия только началась, и карты еще не были разыграны. [122]

Глава II.
Хозяйка королевства

Рядом с королем, которому исполнилось десять с половиной лет, Екатерина была воплощением постоянства монархической власти. Ее суровая и достойная манера держать себя, ее черные одеяния соответствовали важности момента. Многие портреты, и, в частности, карандашный набросок Франсуа Клуэ, отразили выражение ее лица — «задумчивое и проницательное». Несмотря на расплывшиеся черты лица, близорукие глаза навыкате, королева-мать хорошо выглядит. Под траурными одеждами легко угадываются прекрасные плечи, грудь, о которой нескромный Брантом скажет, что она была «белой и пышной». У нее была тонкая кожа, красивые ноги и «невиданной красоты руки», ставшие рабочим инструментом этой неутомимой любительницы писать письма.

Женщина решительная, она присваивает себе право управления королевским домом, как только официально сообщили о кончине Франциска II. По ее приказу закрывают ворота королевской резиденции, она созывает особый совет и заявляет, что ее второй сын, Карл Французский, герцог Орлеанский, становится преемником своего брата под именем Карла IX.

Надо было торопиться. Уже прибыли многочисленные делегаты Генеральных штатов. Это исключительное по своей важности событие: последние настоящие Генеральные штаты, избранные тремя сословиями королевства, проходили в 1484 году. С тех пор Штаты 1506 года при Людовике XII собирали только городских депутатов, а штаты 1558 года, при Генрихе II, — представителей духовенства, дворянства, судейских и третьего сословия, назначенных королем. На этот раз в октябре и ноябре прошли раздельные выборы для каждого из трех традиционных сословий. Иногда они проходили [123] в обстановке гугенотского терроризма. На юге, после Амбуазского дела, были разгромлены многочисленные церкви и убиты священники в Ажане, Монтобане, Лектуре и в Монпелье, где с 19 по 21 октября было опустошено шестьдесят церквей и убито тысяча двести католиков.

Во многих городах выборные ассамблеи третьего сословия осудили беспутную жизнь духовенства и выступили за конфискацию его богатств, чтобы покрыть государственный дефицит. Наказы третьего сословия, врученные депутатам Генеральных штатов, отразили это единодушное пожелание. В соответствии с мандатами, определявшими их полномочия, им поручалось требовать включения принцев крови в Королевский совет. Все открыто не доверяли Гизам и их союзнице Екатерине.

Но со смертью короля изменилась расстановка сил. Речь шла уже не о том, чтобы видоизменить Совет, а о том, чтобы обеспечить регентство до совершеннолетия короля, которое было еще далеко. Депутаты опасались, что их полномочия станут недействительными ввиду смерти созвавшего их короля. В такой ситуации было необходимо хотя бы получить новые наказы от избирателей. А последние, осмелев после ухода в сторону Гизов, могли, что вполне вероятно, на этот раз назначить представителями кальвинистское большинство и поручить ему передать регентство королю Наваррскому. Екатерину это совершенно не устраивало. Она обманула Антуана де Бурбона. Личный Совет заявил, что королевский сан не умирает и что депутаты, получившие их полномочия при Франциске II, сохранят их и при Карле IX.

Екатерине удалось избежать опасности. Вскоре она одержала полную победу. Антуан де Бурбон сдержал данное ей слово не требовать регентства. 21 декабря без консультаций с Генеральными штатами личный Совет разделил власть между королевой-матерью и королем Наваррским. Екатерина не получила титула регентши. Ее будут величать «Правительницей Франции». Ее власть практически ничем не ограничена: она возглавляет советы, имеет право инициативы и контроля, руководит внешней и внутренней политикой, [124] назначает на должности, раздает чины и бенефиции. Она первой получает и вскрывает депеши, полученные из Франции и из-за границы. Ей зачитываются патентные письма до их подписания королем. К ответам короля всегда прилагаются письма его матери. Королю Наваррскому отведена весьма незначительная роль: королева передает ему послания правителей провинций и капитанов пограничных крепостей, а он составляет отчет.

Как настоящая правительница, Екатерина имеет в своем распоряжении большую королевскую печать, где ее изображение заменяет традиционное изображение короля на троне. Она представлена стоя, в своем траурном покрывале, в закрытой короне. Правой рукой она держит скипетр, а указательный палец левой поднят в повелительном жесте. За королевой находится нечто вроде готической триумфальной арки. На ее правой колонне изображен щит Франции, окаймленный лентой ордена Святого Михаила, а на левой — герб Екатерины в обрамлении ее витого пояса вдовы. По окружности печати расположена надпись: «Екатерина милостью Божьей Королева Франции, Мать Короля». Упоминание титула «Мать Короля» весьма примечательно: его не было на больших печатях самой влиятельной регентши старины Бланки Кастильской.

Власть уже была поделена, когда 13 декабря в просторном зале состоялось королевское заседание, открывающее Генеральные штаты. Канцлер Мишель де Л'Опиталь произнес речь, ставшую манифестом новой политики. Истинной причиной всех бед были две различные религии. Поэтому не частные лица, а всемирная церковь должна была прийти к согласию в вопросах веры. Король и королева благосклонно отнеслись к созыву вселенского собора, о котором 20 ноября объявил папа. Но они сами способны найти решение, уверял канцлер, намекая на национальный собор.

Подданные короля могут воевать, вооруженные только «оружием милосердия, молитв, убеждений, слова Божьего». «Забудем эти дьявольские слова — названия партий, [125] группировок и имена мятежников, лютеран, гугенотов и папистов: да не изменим мы имени христиан!» Канцлер торжественно предупреждал тех, кто использовал религию в качестве предлога для мятежа, волнений и смут, что король их сурово покарает. Было объявлено во всеуслышание о преемственности политики Екатерины, начатой ею еще в царствование Франциска II: снисхождение заблуждающимся, безжалостные репрессии по отношению к зачинщикам беспорядков. Но для обеспечения порядка королевской власти явно не хватало денег. Поэтому канцлер закончил свою речь просьбой о дополнительных субсидиях для осиротевшего короля-ребенка.

1 января 1561 года после раздельного обсуждения три сословия собрались на торжественное заседание, чтобы передать свои ответы Екатерине и юному Карлу IX. Непримиримый оратор от духовенства, Квентин, доктор, преподаватель канонического права в Парижском университете, изложил тезис о независимости светского и духовного начал. Он знал, что наказы третьего сословия и дворянства королю содержали предложения обобрать церковь. Поэтому духовенство не могло согласиться с тем фактом, что ему одному придется взять на себя бремя пожертвований, субсидий и десятин: «Дееспособному и здоровому государю не должно об этом просить, а священнослужителям, дееспособным и здоровым, не должно их выплачивать. Церковь сама должна провести реформу внутри своих институтов. Закон Божий устанавливал только один закон для короля: уничтожить еретиков». Такое негативное и реакционное отношение вызвало только озлобленность других сословий. Жак де Силли, барон де Рошфор, оратор от третьего сословия, и Жан Ланж, адвокат из Бордосского парламента, произнесли обвинительную речь, осудив скупость и невежество духовенства.

Такое сведение счетов не входило в планы Екатерины. 13 января, так как не было представлено ни одного предложения, касающегося финансовой поддержки, королева отправила канцлера к представителям трех сословий, собравшимся [126] в монастыре францисканцев: он признался, что долг составил 43 миллиона, что в четыре раза превышало годовой государственный доход. Но депутатов почти не взволновало сообщение об этой катастрофе. После трехдневных дебатов третье сословие заявило, что не располагает достаточными полномочиями. Духовенство и дворянство отказали в любых пожертвованиях. Поэтому королева решила отправить депутатов для консультаций со своими избирателями по поводу конкретных просьб, которые канцлер сформулировал на заключительном заседании 31 января 1561 года: увеличение податей на шесть лет, выкуп духовенством государственных доходов и дохода от податей и налогов, переданных государством. Другая ассамблея Генеральных штатов планировалась в мае: предполагалось, что каждое из сословий будет там представлено тринадцатью депутатами либо по одному от провинции.

Однако результат работы Генеральных штатов мало беспокоил Екатерину. В апреле королева-мать могла похвастаться своей дочери, королеве Испании, что обладает неограниченной властью: « Я по-прежнему располагаю основной властью: распоряжаюсь всеми штатами этого королевства, занимаюсь должностями и бенефициями, в моих руках — печать, депеши и управление финансами».

Эта в принципе неограниченная власть подвергалась нападкам со стороны честолюбивых знатных вельмож двора. 7 апреля герцог де Гиз, коннетабль де Монморанси и маршал де Сент-Андре, бывший фаворит Генриха II, составили «триумвират» для защиты католицизма и скрепили свой союз общим причастием. Фанатичная реакция католиков в стране стала для них гарантией народного одобрения. 24 апреля студенты Парижского университета преследовали протестантов, распевавших псалмы на Пре-о-Клер. По всей стране начались волнения, направленные против протестантов. В Бовэ чернь захватила епископский дворец и кардинала Оде де Шатильона, обвиненного в том, что на Пасху он служил тайную вечерю на женевский манер. Парламенты Тулузы и Прованса продолжали яростно преследовать протестантов. [127]

На эти беспорядки правительство ответило эдиктом от 19 апреля. Было запрещено поминать всуе гугенотов и папистов. Недозволенные сборища были по-прежнему запрещены, а судейские могли входить в дома, если имели подозрения, что они в них проводятся. Но с другой стороны, вышел повторный приказ об освобождении религиозных узников.

Этот эдикт и суровые внушения, которые Екатерина поручила высказать ректору университета по поводу событий на Пре-о-Клер, закончились тем, что вызвали крайнюю обеспокоенность глав католической церкви, решивших, что королева-мать отныне перешла в лагерь протестантов. Филипп II поручил Хуану Манрике де Лара выразить свои соболезнования Екатерине по случаю смерти Франциска II. Он воспользовался представившимся случаем, чтобы предупредить ее не способствовать распространению «новшеств» в королевстве. Королевский посол Шантонне внимательно присматривался к малейшим движениям и жестам королевы. Он обрушил на нее град упреков. Екатерина пыталась оправдаться: чтобы дать королевству передышку, она была вынуждена «проявить некоторую мягкость и снисхождение к тому, что было в прошлом». Она обвиняла Гизов в жестокости, в том, что они ввергли королевство в хаос. Она осуждала их действия при дворе Филиппа II: они предлагали женить его наследника дона Карлоса на их племяннице — молодой вдовствующей королеве Марии Стюарт.

Екатерина ни в коем случае не могла допустить заключения этого брака, который дал бы Гизам опасную власть над испанским королем, заставив его действовать против нее. Она наметила другой план действий и попросила свою дочь Елизавету изложить его своему супругу. Это было предложение о браке испанского принца и ее самой младшей дочери Маргариты. Этот план был достаточно любопытен: Филипп II и его сын стали бы ее зятьями; средства же для его воплощения в жизнь заслуживали не меньшего интереса: Екатерина считала, что Елизавета могла бы склонить свою золовку Хуану, вдовствующую королеву Португалии, [128] сыграть роль сводни. План был слишком сложным, но королеву-мать трудно было обвинить в отсутствии воображения.

В это же время она подсказала Филиппу II, как окончательно вернуть Антуана Бурбонского в лагерь сторонников истинной религии: достаточно вернуть ему испанскую Наварру, захваченную Фердинандом Католическим в 1513 году, или в качестве компенсации отдать ему Сиену или Сардинию. В апреле 1561 года через посредничество Елизаветы она предложила своему зятю встретиться с королем Наваррским сразу же после коронации Карла IX, чтобы прийти к согласию.

Такие действия свидетельствуют о солидном запасе оптимизма у Екатерины и об иллюзиях, которые она питала по поводу расположения к ней Филиппа II. Она делала вид, что не понимает реального положения вещей. Но в действительности, она пыталась выиграть время, надеясь, что оппозиция и ненависть исчезнут сами по себе. Так, с целью унять злобствующие Генеральные штаты, она назначила на май коронацию юного короля и отложила собрание депутатов до августа. Церемония коронации состоялась в Реймсе 15 мая, в день Вознесения. Кардинал Лотарингский, совершавший богослужение как архиепископ, заявил юному королю, что «тот, кто ему посоветует поменять религию, одновременно с этим сорвет у него корону с головы». От усталости и волнения молодой король разрыдался, «а его слезы, как писал историк Пьер Матье, стали предзнаменованием ужасных бедствий, выпавших на время его царствования».

Всегда внимательно относившаяся к предсказаниям оракулов, Екатерина просила итальянского астролога Габриэле Симеони выяснить, что предсказывают звезды в первом году царствования. Вещун почти не рисковал, говоря, что грядут «великие неприятности из-за религии». Предупреждение Неба не дало ничего нового Екатерине. Она и так прекрасно знала, где таится опасность. Не став дожидаться нового съезда депутатов Генеральных штатов, она созвала расширенный совет из членов Королевского совета и Парижского [129] парламента. После продолжительных дебатов с 23 июня по 11 июля собрание приняло указ о том, что виновные в проведении общественных или частных ассамблей, с оружием или без, будут наказаны конфискацией имущества и арестованы. Но вместо того чтобы воспользоваться этой дискуссией и ужесточить меры наказания для протестантов, канцлер де Л'Опиталь составил достаточно умеренный эдикт от 30 июля 1561 года. Публичные или частные протестантские богослужения были, разумеется, запрещены, но отменена смертная казнь за религиозные преступления, а еретики при этом подлежали только ссылке, церковные судьи обязаны были начинать процессы по делу еретиков, но было запрещено входить в дома под предлогом выяснения религиозной ориентации или любым другим. Было запрещено подстрекать народ «к волнениям», что позволяло запретить проповеди. Были снова провозглашены амнистия и прощение за «прошлые заблуждения или подстрекательство к религиозному бунту», но те, кто будет помилован, должны жить «мирно и как добрые католики».

Оставалось решить религиозные разногласия: это стало предметом обсуждения сессии Церковной палаты в Пуасси, куда были приглашены двенадцать священнослужителей-протестантов. Это собрание, где спор разгорелся вокруг положений доктрины, известно под названием «коллоквиума в Пуасси». Устав ждать повторного открытия Тридентского собора, Екатерина решила устроить нечто вроде национального синода. Из священнослужителей-протестантов она пригласила Теодора де Беза, коадъютора Кальвина и Пьеро Вермильи, прозванного Петр Мученик — итальянца, ставшего пастором в Цюрихе. Оба были знаменитыми толкователями спорных вопросов веры. Среди католиков некоторые были согласны на уступки, в частности, кардиналы де Бурбон и де Шатильон, причем последний тайно примкнул к Реформе. Екатерина надеялась, что удастся прийти к компромиссному решению.

Ей захотелось поприветствовать Беза, когда тот прибудет к королю Наваррскому. Она отправилась в его дом в сопровождении Конде, который 24 августа помирился с [130] Гизами, кардиналов Бурбонского и Лотарингского, госпожи де Круссоль и еще одной дамы. На проявления доброй воли Беза она «ответила, что хотела бы видеть в этом добрый и счастливый результат, который даст передышку королевству». Она показалась ему «необычайно приветливой». Кардинал Лотариигский вел, правда, без особого пыла, разговор на весьма щекотливую тему о реальном присутствии Христа в Евхаристии. Когда Без согласился с тем, что тело Христа, хотя и находится на небе, тем не менее, во время Тайной Вечери он был пожертвован и принят, через веру, в вечную жизнь, кардинал повернулся к королеве и сказал: «Я тоже в это верю, Мадам, и это меня радует». Поэтому Екатерина ушла «в большом удовлетворении». Она была убеждена, что теологи обеих конфессий смогут договориться.

9 сентября священнослужителей-протестантов ввели в столовую доминиканского монастыря в Пуасси под охраной лучников, которыми командовал герцог де Гиз. Они стали за барьером, отделявшим их от ученых и прелатов, занявших места по обе стороны зала. В глубине столовой, на высоком помосте, восседали король и королевская семья — королева-мать, Монсеньор, брат Карла IX, маленькая принцесса Маргарита, король и королева Наваррские. Теодор де Без изложил разногласия и общее мнение по различным положениям веры. Когда же, увлеченный собственным красноречием, он заговорил о Евхаристии и воскликнул, что тело Христа было настолько же далеко от хлеба и вина, как самое высокое небо от земли, — это вызвало настоящий скандал. Кардинал де Турнон кричал, что это богохульство. Он призвал короля и королеву не обращать внимания на заблуждения. Екатерина решила, что настало время успокоить его и заявила, что король, ее сын, и она сама хотят жить и умереть в католической вере. Начало коллоквиума не предвещало ничего хорошего. На следующий день Без тщетно попытался объяснить свое высказывание королеве-матери: «Есть большая разница в том, когда говорят, что Иисус Христос присутствует на Тайной Вечере, в том смысле, что там он нам действительно отдает свое тело и свою [131] кровь, и когда говорят, что его тело и его кровь соединены с хлебом и вином».

16 сентября двор вернулся в Пуасси, чтобы выслушать ответ кардинала Лотарингского, который собрался защищать два наиболее спорных пункта: теоретическую власть Церкви и догму Евхаристии. Кардинал напомнил о непрерывной родственной связи, существующей во всемирной католической церкви еще со времен первых христиан. Он изложил отдельные элементы традиционного верования в реальное присутствие, вещественное и плотское, тела и крови Иисуса Христа в освященных вине и хлебе.

Он подтверждал, что это верование разделяет греческая церковь и даже лютеранские церкви Аугсбургской конфессии, которые, отбросив преобразование субстанций, соглашались с реальным присутствием тела Христа, соединенного с этими субстанциями через «неотделимость».

Примирения не получилось — коллоквиум лишь парализовал отношения и ужесточил позиции. Великодушная идея Екатерины не только не успокоила страсти, а наоборот, их разожгла. Такое собрание в виде «национального собора» вызвало, кроме того, раздражение Пия IV. Он решил возобновить работу Тридентского собора и послал легата, кардинала Ипполита д'Эсте, объявить об этом во Франции. Приезд прелата вынудил Екатерину свести публичный коллоквиум к теологическим дебатам за закрытыми дверями, но в его присутствии: теперь, вопреки всем происходящим событиям, только она одна надеялась хоть на какой-нибудь результат от этой встречи. Депутаты от духовенства выработали свою позицию: бескомпромиссная поддержка традиционной доктрины и, следовательно, борьба с ересью. Их собрание, состоявшееся 15 сентября, накануне речи кардинала Лотарингского, одобрило внедрение во Франции Ордена Иезуитов, основанного двадцать лет назад Игнатием Лойолой для защиты и распространения католицизма своими особыми методами — с помощью непримиримости и неограниченного повиновения папской власти. В целях сохранения независимости галликанской церкви было принято единственное ограничение: подчиниться юрисдикции [132] епископов и одобрить права кюре, приходов и университетов. Генерал иезуитов Лаинес сопровождал легата Ипполита д'Эсте во Францию. Он принял такое условие: согласился с тем, что его монахам будет разрешено находиться в королевстве в качестве простых священников, а не как иезуитам. Вскоре он сам включился в борьбу и повел наступление на королеву-мать, назвав в разговоре с ней кальвинистов волками, лисами, змеями, убийцами. «Если она не прогонит этих людей, плохо пахнущих христианской религией, они провоняют все французское королевство». На Екатерину это произвело такое сильное впечатление, что у нее навернулись на глаза слезы.

Чтобы сильнее запутать посланцев Кальвина, оставшихся во Франции, кардинал Лотарингский и герцог де Гиз призвали на помощь теологов-лютеран. Еще до их приезда, в июле, герцог Вюртембергский направил несколько экземпляров Аугсбургской конфессии на латыни и французском. Но приглашенные их рассмотреть кальвинисты заранее отбросили «любое доказательство присутствия, с помощью которого тело Христа теперь разыскивают не на небе, а в другом месте». Провал коллоквиума был очевиден: не дожидаясь прибытия лютеран, его закрыли 18 октября 1561 года. Теперь Екатерина была убеждена, что примирение невозможно. Силой своего убеждения новая религия влекла к себе толпы приверженцев. Королева видела, как множество знатных дам и вельмож присоединялись к ней, и среди них были представители знатнейших фамилий Франции: Рене, вдовствующая герцогиня Феррарская, графиня де Руа и ее дочь, принцесса Конде. Королева Наваррская, Жанна д'Альбре, публично отреклась от римской церкви во время тайной вечери на Рождество 1561 года в По: она демонстрировала полную противоположность действиям своего супруга Антуана де Бурбона, который собирался вернуться в лоно католицизма после того, как ему пообещали вернуть испанскую Наварру. Протестанты требовали права строить храмы для своих 2150 коммун. Такое народное движение казалось необратимым. Несмотря на угрозы Испании, которые Филипп II передал [133] Екатерине через свою супругу Елизавету, Екатерина открыто благоволила Реформе.

Она заставляла своих детей молиться по-французски. Она позволила маленькому королю надеть костюм епископа во время маскарада. Карл IX ходил на мессу, только чтобы доставить удовольствие своей матери. Екатерина пригласила на личный Совет д'Андело, который присоединился на его заседаниях к своему брату Колиньи. Теодор де Без, оставшийся во Франции с разрешения Екатерины, писал Кальвину 30 октября: «Наконец-то с Божьей помощью я добился, чтобы нашим братьям было разрешено проводить свои собрания в полной безопасности, но пока только молчаливого разрешения, до тех пор, пока будет издан торжественный эдикт, предоставляющий нам лучшие условия и большую уверенность».

Такое расположение вызывало совершенно противоположные чувства. Недовольные Гизы покинули двор в конце октября. Явно договорившись с ними, герцог Немур, Жак Савойский, предложил Эдуарду-Александру, будущему Генриху III, младшему брату короля, отвезти его в Лотарингию или Савойю, чтобы у католиков был заложник в том случае, если Екатерина и Карл IX обратятся в протестантизм. Но юный принц был сам в то время благосклонно настроен по отношению к новому учению, и план похищения провалился.

Назрела необходимость отделить католиков от протестантов внутри больших городов. Королевский совет принял решение разрешить протестантские богослужения только в пригородах, в двухстах шагах от городских стен, и не в дни католических праздников. Чтобы придать большую торжественность этому акту регламентации, Екатерина созвала в Сен-Жермен «главных и самых именитых правителей и советников суверенных дворов», чтобы обсудить это с Королевским советом. Открывая собрание, канцлер де Л'Опиталь уточнил, что речь шла не о том, чтобы продолжить коллоквиум в Пуасси. Ассамблее придется решать не проблему того, какая из религий лучше, а как лучше организовать государство. Можно быть гражданином, не будучи при этом 134] христианином, и даже будучи при этом отлученным от церкви. Эти удивительные слова отражают способ мышления королевы-матери, готовой дать возможность любому молиться, как ему вздумается, лишь бы был порядок.

После ожесточенных споров, продлившихся с 7 по 15 января, началось голосование; из сорока девяти участников двадцать два высказались за то, чтобы разрешить протестантам строить храмы, двадцать семь — отказать им в этом праве, но при этом разрешить им собираться, чтобы отправлять свой культ, как это происходило в последние месяцы. Екатерина получила как раз то, чего добивалась: ассамблея разрешила отправлять протестантский культ. Чтобы успокоить подозрительных католиков, во время закрытия ассамблеи она заявила, что она сама и ее дети останутся приверженцами католической религии и римской церкви. Она подтвердила, что если она и разрешила собрания протестантов в частных домах, то только для того, чтобы избежать беспорядков и пролития крови. Такая мера была временной, пока не будут приняты решения Тридентского собора.

Эдикт от 17 января 1562 года закрепил новые постановления. Молитвы и проповеди в общественных и частных местах, будь то днем или ночью, были запрещены внутри городов, но разрешены днем за городскими стенами «временно и до решения упомянутого собора». Эта видимость ограничений и уверения королевы в приверженности истинной вере никого не обманули. Через своего посла Шантонне Филипп II упрекнул Екатерину в том, что при ее попустительстве говорят в присутствии ее детей возмутительные вещи о религии. Парламент отказался зарегистрировать эдикт; потребовалось заставить его сделать это королевским повелением от 14 февраля. Но ничто не могло остановить королеву в ее стремлении к примирению.

Когда не удались ее попытки прийти к согласию в вопросах догмы, она смело попыталась примирить теологов двух лагерей в вопросах формы культа. В Сен-Жермен с 28 января по 11 февраля она собрала новый коллоквиум, в котором приняли участие епископ Баланса, Монлюк и еще несколько докторов права, умеренных католиков — Салиньяк, [135] Депанс, Пишель, Бутейль, ее проповедник и первый духовник. Без согласился туда явиться, чтобы доставить королеве удовольствие — в это время он ей полностью доверял. Но результат дискуссий разочаровал. Если и было достигнуто согласие в том, что слишком злоупотребляют поклонением изображению святых, то от самого постулата католики не отказались. Таким образом, каждый остался при своем мнении. Это начало утомлять королеву Екатерину. Она стала осторожнее, так как не собиралась стать на сторону протестантов и принять для себя и королевской семьи постулаты Реформы. Королева приказала дамам из своей свиты быть католичками, в противном случае угрожая им немилостью. Видели, как она причащалась и шла в процессиях, сопровождаемая всем двором. Екатерина заставила своих детей и, в частности, юного герцога Орлеанского, ходить к мессе. Наконец, в качестве последнего довода в пользу католиков, она попросила епископов королевства отправиться на Тридентский собор.

Такие меры нисколько не удовлетворили католические «триумвиры». Они хотели, чтобы прежде всего были отменены уступки январского эдикта. Они договорились встретиться в Париже в марте, чтобы оказать давление на королеву. Герцог де Гиз, выехавший из своего замка Жуанвиль, провел воскресенье 1 марта в Васси, маленьком закрытом городе, оставленном покойным Франциском II своей супруге Марии Стюарт. Невзирая на установления эдикта, протестанты устроили мессу в риге, около церкви. В результате столкновения между свитой герцога и участниками собрания было убито около семидесяти четырех человек, среди них — двадцать четыре женщины. Двенадцать человек из свиты были ранены. Раненый герцог со спокойной совестью удалился, уводя с собой пленников, которых собирался предать суду как зачинщиков беспорядков и мятежников. В письме к герцогу Вюртембергскому, с которым он и его брат кардинал Лотарингский встречались в Саверно с 15 по 18 февраля, он извинился за зтот «неприятный случай», потому что не хотел, чтобы из-за этого испортились его добрые отношения с лютеранами. [136]

Но известие о резне в Васси обогнало его. Протестанты вооружались на всем пути его следования. Ему пришлось объехать Витри, где его поджидали пятьсот или шестьсот протестантов. Он не смог въехать в Шалон, где протестанты, хотя и составлявшие меньшинство, установили свои законы. А католики, наоборот, повсюду демонстрировали великую радость и приветствовали убийства, как значительную победу. Коннетабль, по оценке английского посла Трокмортона, встречал Гиза, въехавшего в Париж 16 марта, с эскортом в три тысячи вооруженных дворян. Прево купцов встретил его как победителя и предложил ему армию в двадцать тысяч человек с субсидией в два миллиона золотых экю, чтобы герцог мог принести мир в королевство, иными словами — восстановить религиозное единство. Герцог ограничился ответом, что этим должны заниматься королева-мать и король Наваррский, главный королевский наместник: имея честь состоять их подданным, он им повинуется.

Но Конде тоже был в Париже: к нему присоединились сотни дворян, и так как его старший брат перешел на сторону врага, то теперь принца считали естественным предводителем протестантской партии. Теодор де Без помчался в Сен-Жермен, чтобы потребовать наказания за резню в Васси. Желая избежать вооруженного конфликта, королева-мать еще раз попыталась воззвать к разуму противоборствующих сторон. Она назначила правителем Парижа кардинала Бурбонского, брата короля Наваррского и принца Конде, благодаря чему тот мог пользоваться доверием обеих партий. Кардинал выяснил мнение лидеров обеих партий и 17 марта решил просить Гиза и Конде покинуть Париж. Гиз, поддерживаемый Моиморанси, остался в городе: его об этом умоляли жители. Но Конде, боясь быть растерзанным толпой фанатиков на улицах, уехал 23 марта.

В этот момент Екатерина находилась в Фонтенбло. С 16 по 26 марта она написала принцу четыре письма, пытаясь представить себя в выгодном свете: «В том, что происходит вокруг, мне очень многое не нравится, настолько, что если [137] бы не моя вера в Бога и не уверенность, что вы поможете мне сохранить королевство и корону для короля, моего сына, наперекор всем тем, кто готов все погубить, я бы рассердилась еще более; но я надеюсь, что мы найдем лекарство, благодаря вашему доброму совету и помощи». Королева пыталась польстить ему и сохранить для себя союзника в правительстве, где заседали ее враги. Но все было напрасно. После Васси каждая из партий стремилась только к уничтожению другой.

Герцог де Гиз вдруг понял, что протестанты могут захватить королевскую семью в Фонтенбло. Он отправился туда вместе с королем Наваррским и, несмотря на протесты королевы, заставил ее вернуться в Париж 27 марта под защитой эскорта в тысячу всадников. В неизбежной гражданской войне католики обеспечивали себе законность, удерживая юного короля.

К Конде за короткий срок присоединилась еще тысяча восемьсот всадников. 27 марта, заглушив голос угрызений совести, Колиньи встретился с ним в Мо. Рядом с Конде скакал Теодор де Без. Теперь протестанты были намерены оружием обеспечить себе то, что не смогли им дать никакие разговоры. 2 апреля Конде со своим войском в две тысячи человек захватил Орлеан.

В самой Франции эмиссары Конде, иногда те же самые, что и во время Амбуазского заговора, набирали войска, а особенно кавалерию, в которую, повинуясь порыву, шли мелкопоместные дворяне, ищущие доходных приключений. Колиньи разрывается: диктует, пишет, проверяет. Он просит денег в Женеве, делает заем в Базеле и понемногу собирает армию.

Теперь, сама того не желая, связанная с католической партией Екатерина столкнулась с самой главной проблемой: уничтожить бунтовщиков, чтобы не терпеть их закон. Поэтому необходимо усилить королевские войска, защищающие особу короля и его города, собрать армию, способную противостоять войскам протестантов, а с другой стороны — найти деньги для этой внезапной мобилизации. [138]

В начале августа католическая армия насчитывала, без гарнизонов и войск прикрытия провинций, 17000 пеших солдат и 5200 всадников. 10 августа армия в 4000 испанцев прибыла в Бордо. 18-го Его Католическое Величество приказал выплатить в Пероне 50000 экю, потом по его приказу в Лион прибыли 3000 итальянцев. Он выделил 30000 в месяц для оплаты 4000 немецких пехотинцев и 1500 всадникам. Венеция одолжила 100000 экю, и такую же сумму дал герцог Флорентийский.

Но королева не бросается сломя голову в военную авантюру. Для начала она хотела использовать до конца все возможности переговоров. Она направляет в Орлеан многочисленных послов — Артюса де Коссе, аббата де Сен-Жан де Лаона, маршала де Вьейвиля, сеньора де Виллара, епископа Валансьенского, Монлюка, симпатизирующего Реформе, который, использовав в качестве предлога весьма своевременную болезнь, продлил таким образом свою миссию.

Королева хотела бы, чтобы Колиньи и д'Андело прибыли для переговоров ко двору. Она предлагает направить в Орлеан заложников. Католические «триумвиры» отклоняют ее предложение. Со своей стороны, гугеноты не смогли бы смириться с отменой права на свободное отправление протестантского культа, на чем Екатерина особенно настаивала. Она снова и снова, без устали настаивает на этом положении, сначала встречаясь с Конде в Туре (9 июня), потом с главами протестантской церкви в Тальси (29-30 июня). Казалось бы, цель близка. Конде согласился с тем, что должен покинуть королевство, чтобы доказать свою добрую волю. Обязательство было легким. Колиньи от лица всего своего гугенотского войска его отклонил.

Но в реальности складывается впечатление, что все эти разглагольствования используются в качестве прикрытия военных приготовлений каждой из сторон. Весна и начало лета были отмечены повсеместными локальными кровавыми сражениями. 12 апреля в Сансе были вырезаны протестанты и сочувствующие им: нескольким монахам аббатства Сен-Жан перерезали горло и бросили в Йонну, течением их отнесло по Сене к Парижу. Вокруг Луары бесчинствуют [139] католики: в Туре, в июле, убиты двести гугенотов и брошены в Луару; в Анжере герцог де Монпансье приказал повесить, обезглавить и колесовать протестантов. В долине Роны барон дез Андрэ заработал репутацию исключительно жестокого человека по отношению к католикам. Сначала Баланс 27 апреля, потом 30-го — Лион оказались в руках протестантов. А на западе Пуатье, Ла Рошель, Канн, Гавр, Дьепп перешли на сторону гугенотов.

Эти события разожгли народную жестокость. В Бурже 27 мая войска Монтгомери опустошили церковь, уничтожили статуи, украли священные одеяния, которые напялили на себя солдаты. Раки, дароносицы, потиры были переплавлены в слитки и монеты. Из колоколов отлиты пушки. Повсюду обыденным стало надругательство над могилами. В Орлеане протестанты сожгли сердце Франциска II, а в Бурже тело Жанны Французской, разведенной супруги Людовика XII; могила Людовика XI разграблена в Клери, а могила предков короля Наваррского — в Вандоме, прямо на глазах у Жанны д'Альбре. Весьма своеобразный и яростный ответ на попытки Екатерины Медичи прийти к согласию в вопросе культа изображений!

Такие излишества объясняют несвойственные королеве-матери резкость и агрессивность по отношению к Конде в Туре 9 июня: «Раз уж вы полагаетесь на ваши силы, мы вам покажем наши!» Гиз реорганизовал королевскую армию: он подготовил двадцать семь знаменщиков для «пеших людей». Ими командовал главный королевский наместник Антуан де Бурбон. Ему подчинялись «триумвиры». В протестантскую армию, усиленную кавалерией сельских сеньоров, под Орлеаном были включены ветераны, уволенные при Франциске II: 5200 пехотинцев пришли из южных провинций — Гаскони, Беарна, Лангедока. Они были великолепно экипированы.

Чтобы не допустить повторения многовековых набегов на Нормандию, королевская армия подошла к ее столице — Руану, занятому протестантом Монтгомери, — город необходимо было взять как можно быстрее. Форт Святой Екатерины был взят 6 октября, а Екатерина продемонстрировала [140] по этому случаю изумительное мужество, бесстрашно расхаживая под градом пушечных ядер и пуль. Одна из таких перестрелок оказалась гибельной для Антуана де Бурбона, смертельно раненного 15 октября. 26-го город был взят. Монтгомери, практически оставшийся в одиночестве, смог спастись на галере, которая пробила плотину на Сене у Кодебека.

Пехота протестантской армии, увеличившаяся за счет рейтар и ландскнехтов и насчитывавшая теперь 8000 пеших солдат и 5000 всадников, была способна двигаться впереди помощи, обещанной королевой Елизаветой. Коннетабль де Монморанси решил ее остановить перед Друэ.

Королевская армия, получив испанское подкрепление, насчитывала теперь 14000 пехотинцев и 2000 всадников, а также двадцать две пушки. 19 декабря 1562 года состоялась битва при Друэ. Героическая кавалерийская атака под командованием Колиньи могла бы принести победу протестантам, но в итоге обернулась успехом для католиков благодаря осторожности Гиза, сохранившего свежие войска для решающего наступления. Конде и коннетабль были взяты в плен. Маршал де Сент-Андре был убит. Колиньи и Гиз встретились лицом к лицу. Герцог отправился к Орлеану, где укрылись гугеноты. Именно там его смертельно ранил фанатик Польтро де Мере. Под пытками он признался, что его к этому склоняли многие именитые протестанты, среди которых был и Колиньи. Последний смог оправдаться, осуждая, как и его единоверцы, само действие и воздавая хвалу намерению, как сказал Агриппа д'Обинье.

Случай сослужил добрую службу Екатерине: она избавилась — на какое-то время или навсегда — от главных вожаков обеих партий. Но Колиньи пока еще не собирался сдаваться. Он осаждал и захватывал города в Нормандии, где англичане оккупировали Гавр. Орлеан пока еще держался. В Лангедоке Антуан де Круссоль, муж одной из дам Екатерины, которому королева поручила утихомирить провинцию, обеспечил себе место вице-короля с титулом, данным ему гугенотами: «Глава и хранитель страны, под властью короля и до его совершеннолетия». Срочно нужно [141] было восстановить мир, чтобы положить конец попыткам организации очагов сопротивлени или даже маленьких гугенотских государств внутри королевства.

Теперь Екатерина единолично возглавляла католическую партию. Провал ее попыток примирить две идеологии, вооруженная борьба протестантов и при этом непоколебимая вера большинства народа в католицизм ясно показали ей, что даже если она была вынуждена терпеть протестантов, ей необходимо было ограничить сделанные ею уступки, чтобы затормозить или остановить расширение реформистского движения.

Королева приступила к решительным действиям и приказала осадить Гавр. Очень быстро, 23 июля, город капитулировал. Екатерина проявила величайшую твердость, 5 августа по ее приказу арестовали английского посла Трокмортона, виновного в том, что во время гражданской войны он примкнул к протестантскому лагерю. Она отблагодарила Елизавету выплатой 120000 крон за окончательный отказ от Кале в пользу Франции. Договор был подписан 12 апреля 1564 года.

После взятия Гавра королева проводила короля в Руанский парламент. 17 августа 1563 года на торжественном заседании Карл IX заявил о своем совершеннолетии. Ему пошел четырнадцатый год. Окруженный королевской семьей и кардиналами Шатильоном и Гизом, маленький король сказал, что Бог был милостив к нему и принес мир в его королевство и изгнал из него англичан. Он не хочет больше, чтобы продолжалось, раз он стал совершеннолетним, «неповиновение королю, начавшееся вместе с волнениями». Канцлер уточнил затем, что Карл IX хотел, «чтобы его считали совершеннолетним во всем и везде и по отношению ко всем, кроме Королевы, его матери, за которой он признавал право на правление». Он заявил, что англичане после их агрессии лишаются всех прав на Кале.

Затем маленький король сошел со своего трона, с шапкой в руках, чтобы принять поклон и поцелуй своей матери: «Упомянутый сеньор сказал ей, что она будет править [142] и командовать так же или даже больше, чем когда-либо». Церемония закончилась чтением декларации, утверждающей эдикт об умиротворении и приказывающей всем войскам сложить оружие.

Тем временем солдатские жалованья и содержание войск снова разорили казну. С января 1563 года правительство решило просить духовенство взять на себя эти расходы, так как посчитало, что по контракту в Пуасси священнослужители были обложены слишком маленькой данью.

Весьма своевременно правительство вспомнило предложения третьего сословия в Понтуазе. В Парижский парламент был представлен эдикт о продаже значительной части церковного имущества. Эдикт от 13 мая 1563 года, зарегистрированный на заседании парламента при участии короля 17 мая, провозгласил отчуждение имущества церкви на сумму, соответствующую ежегодному доходу в 100000 экю. В действительности же, распределение по епархиям, сделанное Королевским советом 26 мая, довело общую сумму обложения до 120000 экю ренты, или 3606000 ливров.

Покупателям была дана возможность самим выбрать то имущество, которое они желали приобрести. Они могли заплатить часть цены, передав документы на право владения рентой, учрежденной государством. От имени короля шевалье де Сер просил, правда, безрезультатно, одобрения Пия IV. В августе 1563 года Тридентский собор продемонстрировал свою враждебность по отношению к любому отчуждению собственности церкви со стороны государства. Собрание французского духовенства предложило 2500000 турских ливров за отмену эдикта. Но королевское правительство не отменило продаж, которые принесли приблизительно ту сумму, на которую оно и рассчитывало: 3230000 ливров. В реальности было продано на 5000000 ливров ценного имущества, находившегося в основном в богатых северных провинциях королевства. Разница в двух этих цифрах была вызвана, если не считать расходов по продаже, величиной капитала рент, которые государство учредило в пользу церкви в целях обеспечения дохода, по величине равного стоимости проданного имущества. [143]

Так «правительница Франции», еще не передав власть своему сыну Карлу IX, начала осуществлять наказы Генеральных штатов страны. Она провела финансовую реформу и попыталась восстановить терпимость с помощью нового законодательства. Союз католиков и протестантов, объединившихся для изгнания англичан из Гавра, показал, что если в теории и нет согласия, то национальная солидарность может оказаться действенным средством в деле объединения народа: теперь нужно было восстановить мир во всем королевстве. [144]

Глава III.
Великое путешествие по Франции

Включение положения о мирном урегулировании в декларацию о совершеннолетии было само по себе весьма дерзким политическим актом. Теперь Екатерина могла принудить всех своих подданных к навязываемой ею терпимости. И правда, совершеннолетний король, имевший абсолютную власть, был единственным арбитром политики Французской короны: ни штаты королевства, ни принцы, ни религиозные движения не могли с выгодой для себя воспользоваться его юным возрастом, чтобы навязать свою опеку, в действительности король полностью принадлежал своей матери.

Протестанты не ошиблись: именно королеве-матери они адресовали упреки по поводу ущемления своих прав. В редакции эдиктов, как пишет Кальвин в августе, «канцлер оказался слишком либерально настроен по отношению к нам, потому что в глубине души он к нам благосклонен. Но из-за тайных ухищрений королевы все добрые решения, принятые в Совете, обойдены». Без, вернувшийся в Женеву в мае 1563 года, решил, что Екатерина его обманула: «Нет большего несчастья для народа, чем оказаться под властью женщины, да еще такой женщины».

Но Екатерина стремилась к примирению. Когда 18 марта 1563 года колесовали Польтро, убийцу Франсуа де Гиза, выяснилось, насколько парижан взволновало убийство католического лидера: толпа схватила части тела казненного и поволокла их по улицам, разорвав на куски. На следующий день, во время похорон герцога, гроб которого везли через весь Париж в замок Жуанвиль, магистраты, духовенство и буржуа составили процессию, направившуюся [145] в Собор Парижской Богоматери на заупокойную службу. Во время допросов Польтро не раз называл Колиньи одним из подстрекателей. Адмирал признал, что его предупредили о покушении, замышляемом против герцога де Гиза, а маршал де Сент-Андре — против принца Конде и против его родного брата д'Андело. «Услышав от одного человека, что если он сможет, он убьет этого самого сеньора де Гиза, он его не отговорил». Адмирал писал Екатерине, что он не виновен в убийстве, но что он нисколько о нем не сожалеет: «Так как я считаю это самым великим благом для королевства, для церкви Божией, для меня и всей моей семьи».

После примирения семья убитого герцога потребовала правосудия. Она стремилась отомстить тому, кто считался виновником и которого толпой примчались защищать дворяне-гугеноты. Боясь возобновления гражданской войны, Екатерина вынесла это дело на обсуждение Совета в 1564 году. Карл IX постановил, что все будет «отложено на три года», но при этом стороны не имеют права ни потребовать правосудия, ни прибегнуть к оружию. Король лично вынес этот приговор. Его мать гордилась им, видя в нем нового Соломона: королевский указ имел целью утихомирить страсти, используя в качестве успокоительного лекарства время. Позже, когда двор находился в Мулене, Королевский совет объявил о невиновности адмирала (29 января 1566 года), а Екатерина заставила Лотарингцев и Шатильонов поцеловаться.

По мере возможности королева-мать стремилась избежать столкновений. Именно таким способом она добилась от знатных вельмож прекращения проповедей при дворе. Принц Конде от них отказался в момент своей интриги с Изабеллой де Лимейль, придворной дамой королевы. Герцогине Феррарской, Рене Французской, несмотря на ее настойчивость, было запрещено проповедовать в замке и ее доме в Фонтенбло. Поэтому в своей Лионской декларации (24 июня 1564 года) король смог заявить, что предводители протестантов добровольно отказались от богослужений в королевских резиденциях. Но было нелегко заставить протестантов [146] отречься от уже завоеванных привилегий, пусть даже речь шла о местах отправления культа, присвоенном церковном имуществе или о захваченных городах-крепостях. Маршал де Вьейвиль был послан в Лион, Дофине — в Лангедок и Прованс для осуществления общего восстановления в правах. Одновременно с этим королевское правительство пыталось сдержать бесчинства католиков. Маршал де Бурдильон был послан в Руан, чтобы заставить католиков соблюдать положения эдикта. В Провансе парламентарии — фанатичные католики — были заменены на делегацию парижских членов парламента под председательством Бернара Прево, сеньора Марсана. Кроме специальных гонцов, которых Екатерина разослала по провинциям, она рассчитывала также на наместников короля, которые должны были «следить за неукоснительным соблюдением» эдикта. Она также писала правителю Лангедока Монморанси-Дамвилю, чтобы он приказал применять его «бесстрастно».

Для того чтобы следить за соблюдением перемирия внутри страны, королева изменила состав Королевского совета. Вместе с убежденными католиками — кардиналами Лотарингским и Гизом, герцогами де Монпансье и Невэрским, она допустила в Совет протестантов и умеренных, которых вскоре прозвали «политиками». Протестантов представляли их предводители — Конде и три брата Шатильона. В третью партию — сторонников королевы — входили военные высших чинов, коннетабль, суперинтендант финансов, верные слуги Короны — Морвилье, епископ Орлеанский, Монлюк, епископ Баланса, известные своей терпимостью. Благодаря своей численности они всегда располагали большинством голосов при обсуждениях.

Позиции Французской короны в отношении религиозной проблемы были теперь вполне определены, о монархическом и абсолютном характере королевской власти торжественно заявлено, начало реформе положено: настало время направить в провинции королевских представителей для осуществления этой новой политики. Повсюду в государстве надлежало восстановить порядок, показать короля во плоти его подданным, поддержать с помощью ритуала вступлений и [147] воздаяния почестей верность органов, созданных согласно закону, восстановить под его властью иерархическую пирамиду королевства. Екатерина уже видела пышные, переезжающие с места на место кортежи, как при Франциске I и Генрихе II. Намереваясь возродить величие монархического церемониала, она решила вместе с маленьким королем в пышном окружении придворных дам и сеньоров совершить великое путешествие по Франции. Предполагалось, что путешествие продлится более двух лет: с января 1564 по май 1566 года.

Двор Екатерины Медичи, писал Брантом, «был настоящим раем на земле и школой всяческих добродетелей, честью и украшением Франции». Позже для Генриха IV этот двор станет образцом для подражания. Как и во времена предыдущих королей, по воле случая при дворе собирались приближенные государя, его советники, самые могущественные вельможи. Еще со времен Франциска I очень большую роль при дворе играли женщины — конечно, это было удовольствием для короля, но их использовали также и в политических целях, что очень хорошо усвоила Екатерина. Позже она напишет одному из своих сыновей, что нужно следить за тем, чтобы французы оставались веселыми и чем-нибудь занятыми. Поэтому она и собрала их в одном месте постоянного праздника. При этом дворе одной женщины, или женщин, именно они все решали и вели игру. Как раз это осудит позже Жанна д'Альбре в письме к своему сыну: «Не мужчины... берут женщин, а женщины — мужчин». Но одновременно это был двор короля-ребенка, а значит и место образования, нравственного воспитания и развлечения юного Карла IX и королевских детей.

Лучшим украшением королевского окружения была его женская часть, насчитывавшая около трехсот дам, среди которых были принцессы и супруги вельмож и восемьдесят родовитых девушек и женщин, отобранных по признаку их изящества и красоты. Екатерина требовала, чтобы они носили шелк и золото и были разодеты, как богини. Говорили, что эти красавицы составили «летучий эскадрон», предназначенный для обольщения и удержания лидеров [148] партий — таких, как Конде, например, отличавшегося бурным любовным темпераментом. Обычно язвительный Брантом подчеркивал хорошее поведение при дворе королевы. «У нее обычно бывали весьма красивые и честные девушки, с которыми каждый день в ее передней беседовали, рассуждали настолько пристойно и скромно, что никто не осмелился бы поступить иначе; потому что дворянин, этим пренебрегавший, тут же оттуда изгонялся». Но Екатерина нисколько не стесняла своих камеристок. Молодые девушки при дворе «сами выбирали, кому они будут поклоняться — Венере или Диане; главное, чтобы у них хватило ума, ловкости и знаний, чтобы не забеременеть».

Этот очаровательный рой повсюду сопровождал королеву и ее детей. Король Карл IX был робким четырнадцатилетним подростком, очень целомудренным, казалось, что кроме оружия и лошадей его ничто не интересует. Он был достаточно высокого роста, но худой и бледный. Уже в начале его царствования венецианский посол Джованни Микеле говорил, что он — прелестный ребенок, с очень красивыми глазами, изящный, но не очень крепкий. Он увлекался физическими упражнениями, не всегда для него посильными — слишком быстро начинал задыхаться. Суриано, преемник Микеле, тоже говорит о слабом сложении короля и высказывает тревогу по поводу предсказаний Нострадамуса, сказавшего королеве, что она увидит на троне всех своих сыновей. Казалось, что вещун заранее приговорил маленького короля к преждевременной смерти. Накануне великого путешествия по Франции Марк-Антонио Барбаро подтвердил свидетельства своих предшественников. Он говорит о наличии у Карла IX артистических дарований. Король имеет способности к живописи и чеканке. Чтобы порадовать мать, он принялся за изучение истории и языков — латыни и итальянского. Добрый и приветливый, для Екатерины он был образцовым сыном. Он будет проявлять свою любовь к ней до самого конца, несмотря на развитие врожденного туберкулеза, из-за которого он становился все более и более нервным, во время приступов доходя до безумия. Он всегда будет сознавать, что для него сделала его [149] мать, и всегда будет благодарен ей за услуги и преданность. Во время заседания парламента с его участием 13 марта 1571 года он обратится к своей матери с посланием, которое станет выражением глубокой дани уважения: «После Бога, только королеве, моей матери, я считаю себя более всего обязанным; благодаря ее мягкости по отношению ко мне и к моему народу, ее прилежанию, ее усердию, ее осторожности она так успешно вела дела этого государства в то время, когда мой возраст не позволял мне ими заниматься, что никакие бури гражданских войн не смогли поколебать мое королевство».

Второй ребенок королевской четы — Генрих-Эдуард — веселый и шаловливый мальчик; у этого тринадцатилетнего принца хрупкое здоровье; он бледен, как и его брат, изящен — у него тонкие и красивые руки. Он — талантливый фехтовальщик и сейчас играет вместе со своими будущими врагами — Генрихом де Гизом и юным принцем Беарнским, Генрихом Наваррским. Его мать явно выделяет его из всех детей, и, естественно, король очень к нему ревнует.

Два последних ребенка Екатерины — это девочка, Маргарита, будущая королева Марго, пока еще благоразумная и усидчивая маленькая принцесса, и десятилетний смуглый мальчик с кривыми ногами, с оторопелым видом, взбалмошный и откликающийся на имя Геркулес.

Екатерина очень любит охоту и прогулки верхом, поэтому всегда заботится о том, чтобы наготове были щедро оплачиваемые учитель верховой езды, конюшие, конюхи. Она основала конный завод, отправляет и принимает кобыл и жеребцов. Среди ее любимых верховых лошадей есть несколько, подаренных Филиппом II: это андалузский рысак тигровой масти, при виде которого она застыла в восхищении, и знаменитая кобыла; бросив все дела, она приказала перевезти ее из Пиренеев в Париж всего пять дней спустя после Варфоломеевской ночи. Она не изменит своей любви к лошадям до 1580 года, когда из-за возраста уже не сможет ездить верхом. И тогда она перенесет свою привязанность на собак и птиц, и даже на дрессированных [150] животных. У нее есть львы — подарок Козимо Медичи — она их поместила в Амбуазе, медведи: в крепких намордниках, с кольцом, продетым через нос, они отправляются в путь вместе со свитой, под присмотром сопровождающего, и следуют за носилками королевы на почтительном расстоянии.

В великое путешествие через всю Францию, задуманное королевой, вместе с вельможами, дамами и личными слугами короля она везет с собой правительство, то есть членов своего Совета и главу администрации — канцлера. Эта поездка должна не только продемонстрировать богатство и могущество короля, но и показать королевству правосудие монарха. С помощью своих советников, под защитой настоящей маленькой армии, король будет провозглашать и устанавливать закон.

24 января 1564 года Екатерина вместе с детьми и частью двора покидает Париж. Она размещается в Сен-Мор, бывшей епископской резиденции, где около 1543 года Филибер Делорм построил здание в итальянском стиле для кардинала Жана дю Белле, епископа Парижского. Постройки и земли королева-мать приобрела путем обмена годом раньше — 28 января 1563 года. Расположенный недалеко от Венсена, Сен-Мор, с его садами и заповедниками в излучинах Сены, станет одним из любимых мест Екатерины.

Кардинал Лотарингский приезжает к королеве в Сен-Мор и рассказывает ей о завершении работы Тридентского собора. Она принимает его весьма сдержанно. Затем двор снова отправляется в путь, и 31 января прибывает в Фонтенбло. В течение сорока трех дней там будут идти приготовления к путешествию и соберутся его участники. Их приехало очень много — особенно привлекательной оказалась программа пышных развлечений по случаю карнавала. В начале февраля коннетабль и кардинал де Бурбон дают ужины в своих резиденциях. 12 февраля, в последнее воскресенье перед постом, королева-мать устраивает пир в «коровнике» замка, а днем — в большом бальном зале дают комедию. На следующий день — пир у брата короля, его продолжают пешие бои двенадцати рыцарей. В последний [151] день карнавала пир устроен перед воротами псарни. Ему предшествовало феерическое зрелище: в заколдованном замке, охраняемом дьяволом, великаном и карликом, прекрасные пленницы ждут рыцарей-освободителей. Об их появлении во дворе псарни возвещает колокол отшельника. Четыре маршала Франции, великолепно одетые, вместе с шестью батальонами вооруженных дворян берут замок штурмом. Являются шесть дам в костюмах нимф. По звуку колокола отшельника из замка выходят его защитники, ими командует принц Конде. И тогда начинается карнавальный бой. В эти дни было разыграно много всевозможных комедий. Одну из пасторалей, написанную Ронсаром, сыграли королевские дети. Королева-мать показала спектакль по одной из переведенных пьес Ариосто — трагедии Прекрасная Гиневра, где роли исполняли знатные дамы, принцы и послы.

В понедельник утром 13 марта длинный кортеж отправляется в путь. По королевским счетным книгам (в них сохранились даже имена лошадей) можно определить, насколько он был велик. Пышная процессия напоминает, скорее, шествие волхвов. Это событие запечатлено на одном из так называемых гобеленов Валуа, хранящемся во Флоренции. Молодой король едет в дорожном многоместном экипаже или в парадных носилках, обитых зеленым бархатом с золотыми сетками и запряженных мулами. Его сопровождают слуги, пять врачей, пять поваров, пять виночерпиев, а также музыканты: Вомениль, играющий на лютне, и Корниль — на лире; кроме того, с ним едут девять карликов. Целая вереница вьючных животных тащит бесчисленные чемоданы из черной кожи, украшенные золотыми гвоздиками. В них — одежда, турнирные доспехи, карнавальные костюмы — греческие, албанские, мавританские, испанские и троянские.

Короля и его мать сопровождает настоящая маленькая армия: четыре роты вооруженных дворян, рота рейтар и полк французских гвардейцев под командованием Фелиппе Строцци, внучатого племянника королевы. Если сосчитать всех дворян, едущих верхом или в носилках, целую [152] толпу слуг, то получится, что в путешествие отправились тысячи людей — это настоящая «бродячая столица».

Двор едет медленно, с частыми остановками. Ночью 14 марта он прибывает в Сане, где в апреле 1562 года были вырезаны протестанты. Муниципальные советники с почестями принимают молодого короля и его мать, прибывших установить мир. Им в дар преподносят вазу из позолоченного серебра. Оттуда 17-го кортеж направляется в Труа. У въезда в город его встречают дикари и сатиры на единорогах, козлах, ослах и козах. Это намек на освоение неисследованных земель Америки, куда адмирал Колиньи отправил несколько экспедиций: в Бразилию — Дюрана де Виллеганьона (1555—1560), во Флориду — Жана Рибо (1562—1563). Теперь Колиньи намеревается направить в Америку Реке де Лодоньера (апрель 1564). Для торжественной встречи возведены символические сооружения: колонны со статуями Правосудия и Набожности, напоминающие о девизе Карла IX; триумфальная арка с Минервой, Паллантом и Святым Людовиком; пирамида — символ верности города. В соборе король дотрагивается до больных золотухой, в Великий Четверг моет ноги тринадцати нищим, а королева-мать — тринадцати бедным девушкам. Король и вельможи-католики очень набожно празднуют Пасху, а гугеноты в это время служат свою тайную вечерю в четырех лье от города. В течение двадцати дней пребывание двора отмечено праздниками и пирами, но также и демонстрацией протестантов, приехавших пожаловаться на бесчинства. Именно в Труа подписан мирный договор с Англией. Королева пригласила сюда английских послов Смита и Трокмортона: она хотела заключить этот дружеский договор именно в том городе, где сто сорок лет назад по другому договору Англия получила права на Францию.

9 мая кортеж снова в пути. Через Лангр он прибывает в Бургундию. 19-го королевские дети поселяются в картезианском монастыре Шампмоля и любуются богато украшенными гробницами герцогов Бургундских, предков Карла V и Филиппа II. 22-го торжественное вступление короля в Дижон обставлено в соответствии с традиционным [153] церемониалом: приветствия, шествия под триумфальными арками, украшенными мифологическими персонажами, подарок из золота и серебра — на этот раз это был резной кубок с изображением крещения Хлодвига, святой Клотильды и святого Реми. Правитель Бургундии Гаспар де Со-Таванн организовал турниры. Этот грубый солдат воспроизвел штурм форта под такой грохот четырех больших пушек, что Екатерина, привыкшая к огню и стрельбе еще со времен осады Руана, задрожала от страха. Кортеж двинулся вдоль Соны до Шалона, а затем все пересели на корабли, чтобы добраться до Масона. Король вступил в этот город 3 июня, а тремя днями раньше королева Наваррская позволила своим людям оскорбить процессию в католический праздник Тела Господня. Чтобы сгладить впечатление о совершенном святотатстве, 8 июня король приказывает организовать новую процессию и в его присутствии наваррцы, обнажив головы, ведут себя очень почтительно, к великому удовлетворению посла Испании.

Теперь кортеж готов отплыть в Лион. В январе 1563 года для восстановления в правах католиков, изгнанных из города 30 апреля 1562 года, туда был направлен Франсуа де Сепо, маршал де Вьейвиль. Протестантская община здесь очень влиятельна. Еще до вступления короля в город, назначенного на 13 июня, специальным эдиктом гугенотам было приказано освободить находившуюся внутри городских стен часовню францисканцев, где проходили их богослужения. Они нехотя повиновались. Чтобы у протестантов не сложилось впечатление, что в Лионе они подвергаются каким-то особым преследованиям, 24 июня Карл IX решил, что по всему королевству, где он будет проезжать, протестантские богослужения должны быть временно прекращены. Однако по-прежнему разрешено праздновать свадьбы и крестить детей. Эта мера показывает, насколько королевское правительство заботилось о том, чтобы не задеть самолюбия верующих.

Жители Лиона явно стремились к миру. Короля встречал кортеж, состоявший из детей, идущих попарно: один католик с крестом на колпаке и один протестант. В процессии [154] приняла участие также колония живущих в городе иностранцев. Жители Лукки надели широкие плащи с рукавами и платья из тонкого черного бархата. На флорентийцах — фиолетовые камзолы и штаны. Миланцы — в черном бархате, а немцы — в костюмах из черной тафты. Присутствуют все именитые граждане и военные. Потом появляется маленький король в костюме из зеленого бархата, впереди него идут обер-шталмейстер и коннетабль. На голове у короля «королевская шляпа» с белым и зеленым (цвета — символ молодости) плюмажем; за ним идут его брат Эдуард-Генрих Орлеанский, одетый в костюм из темно-красного бархата, расшитый золотом и серебром, Генрих, юный король Наваррский, и все члены королевской фамилии. Кортеж медленно движется вдоль аллегорических сооружений: колонн, украшенных атрибутами философии и книгами, потом — фонтана Парнаса, дворца Цербера, откуда выходит Правосудие, закутанное в золотое покрывало, и Храма добродетелей с гербом Екатерины и короля.

Но, несмотря на роскошь этого празднества, явственно ощущается недовольство гугенотов. Франсуа де Бомон, барон дез Андре, явился защищать протестантские храмы. Екатерина решает оставить в городе королевских солдат. К счастью, здесь же присутствуют флорентийские банкиры, они радостно встречают свою знаменитую соотечественницу и ее детей: Томмазо Гуаданьи — в своем доме в Борегар, а Гонди, граф де Рец, в своем замке Перрон.

12 июня молодой король инкогнито посещает город, а Екатерина использует это время, чтобы сделать покупки. Она несколько раз навещает художника Корнеля Гаагского, прозванного Лионским (Корнеля де Лиона). Этот фламандец когда-то давно, во время королевского вступления в Лион в 1548 году, нарисовал ее и придворных дам. Он также написал еще одну картину, изобразив ее и ее трех дочерей. Взволнованная Екатерина узнает себя на деревянном панно в «комнате с картинами» и с удивлением рассматривает себя «одетую на французский манер, в шапочке, украшенной крупными жемчужинами, и в платье с большими рукавами и с серебряным лифом, подбитым мехом рыси... что [155] доставило несказанное удовольствие ей и всем тем, кто там был: все с восхищением рассматривали картину и восхваляли ее несравненную красоту». Герцог Немур польстил королеве, говоря, что она и теперь так же прекрасна, как и на картине.

Почти месяц двор проведет в маленьком городке Русильоне. В прекрасном замке кардинала де Туркона Карл IX принимает законы, дополняет свой январский ордонанс о деятельности системы правосудия и, что самое главное, 4 августа делает заявление о регламентации применения эдикта о мирном урегулировании. Любое отправление протестантского культа в неразрешенных эдиктом местах будет наказываться наложением крупных штрафов и конфискацией имущества. Вступившие в брак священники должны будут развестись со своими супругами под угрозой изгнания. В качестве компенсации всем королевским наместникам вменяется в обязанность в двухнедельный срок восстановить проведение протестантских богослужений в тех местах, где это разрешено.

Но не только государственные дела заботят Екатерину. Она также занимается наведением порядка в своем собственном доме. Изабелла де Лимейль, придворная дама, ее родственница через де Ла Туров, в Барле Дюк родила ребенка, отцом которого признал себя Конде, скомпрометированный своими настойчивыми ухаживаниями и перепиской. Молодая женщина отправила ребенка отцу в корзине, как щенка. Екатерина приказала не спускать с нее глаз. Ее отправили в заключение сначала к монахиням францисканкам в Оксонн, а потом в Турнон. Очная ставка организована 19 июля в Вьенне. Екатерина никак не может допустить, чтобы принц-вдовец женился по любви — слишком много представляется выгодных для него партий. Впрочем, Конде параллельно с этим имеет еще несколько любовных интрижек: воспылав к нему великой любовью, вдова маршала де Сент-Андре дарит ему свой замок Валери. Королева-мать хотела женить его на Анне д'Эсте — вдове Франсуа де Гиза, но Гизы сами предлагают ему одну из племянниц кардинала Лотарингского, а Шатильоны — дочь графа [156] Пфальца. Через эти браки принц либо окажется в лагере католиков, либо по-прежнему будет пребывать на стороне протестантов.

15 августа король направляется в Прованс. 16-го он вступает в Роман, затем прибывает в Баланс. Этот город два года подряд — в 1561 и 1562 году — оккупировал барон дез Андре, где он разместил свой штаб и собрал всю награбленную добычу. Баланс снова дал клятву повиновения и оказал королю почетный прием: его приветствовали мифологические фигуры, а Минерва явно была похожа на королеву-мать.

В этом городе 5 сентября Королевский совет рассмотрел прошение протестантов из Бордо. Они жаловались на притеснения и несоблюдение эдикта о мирном урегулировании. Король удовлетворил их просьбу: в патентных письмах Бюри и Монлюку, католическим наместникам Генриха Наваррского, губернатора Гиени, приказывалось подчиниться королевской воле.

После этой остановки королю пришлось на шесть дней задержаться в деревне: он простудился во время охоты на оленя в начале сентября. Но уже 14-го путешествие продолжается — Монтелимар, затем 22 сентября — Оранж, «родина ереси». В 1564 году город перешел на сторону Реформы, но Гийом де Крюссоль добился здесь сосуществования обеих религий. Наконец, 23 сентября в папском городе Авиньоне короля встречает вице-легат и губернатор Фабрицио Сербеллони, племянник папы Пия IV. Первый день заканчивается общей процессией приходов и монастырей. На следующий день, 25 сентября, город вручает свои подарки королю и его брату Генриху: драгоценности, предметы из золота и серебра, почетные шляпы. Перед отъездом, 28 и 29 сентября, король собирает в Соборе Богоматери Монахов (Нотр-дам-де-Дом) капитул своего королевского ордена Святого Михаила. Здесь же присутствуют иностранные принцы, герцоги Лотарингский, Савойский и Феррарский. Во время пребывания в этом городе с представителями папы был заключен компромисс. Карл IX взял под свое покровительство гугенотов — выходцев из папского государства. [157] Папа позволил им пользоваться их имуществом через доверенных лиц; они будут прощены, восстановятся торговые отношения с княжеством Оранским, которое больше не будет захватывать земли Святого Престола. И снова король, посоветовавшись с матерью, смог решить международные проблемы.

23 октября королевская свита прибывает в Экс. Жители этого города, яростные католики, совершенно не приемлют терпимости. С самого начала волнений в 1559 году их парламент проявил такую жестокость в своих постановлениях против протестантов, что пришлось его заменить делегацией Парижского парламента. Парижские магистраты начали процесс против католических фанатиков, в течение многих лет совершавших ужасные убийства. Задача судей была чрезвычайно сложна: они должны защитить около трех тысяч протестантов. Пребывание двора в Эксе как раз и будет использовано для того, чтобы объяснить провансальцам, чего именно от них ждет король — повиновения закону.

За этой трудной остановкой, к великому счастью для маленького короля, последовал прекрасный прием в Бриньоле, где 27 октября его приветствовали танцами девушки. Королевские дети с удивлением рассматривали сады апельсиновых деревьев: эти фрукты были завезены в Португалию из Китая в 1548 году. В Провансе их выращивают всего какой-нибудь десяток лет. Повсюду встречаются экзотические деревья: пальмы, перцы. В Йере, где король отмечает День Повиновения, очарованная этой местностью Екатерина покупает обширный участок земли, намереваясь построить там виллу и окружить ее садом и парком с апельсиновыми деревьями. 3 ноября двор в Тулоне. Карл IX садится на галеры Рене Лотарингского, маркиза д'Эльбефа. Прогулка по морю доставляет ему огромное удовольствие. Следующая большая остановка 6 ноября — Марсель. По словам испанского посла Франсеса д'Алава, его жители «такие же ревностные католики, как в Вальядолиде, и враги еретиков». Екатерина вспоминает здесь о своей свадьбе, со времени которой прошло уже тридцать лет. Встреча очень [158] теплая. Повсюду кресты, католические надписи. Король идет молиться в Главный собор города, и чтобы заставить Генриха Наваррского войти в церковь, он хватает его шляпу и бросает ее внутрь. Затем идет служба на галере, еще не выходившей в море. Ее назвали «Шарлотта-Екатерина». 10-го король на корабле отправляется к замку Иф, но поднимается ветер и галеры не могут пристать к берегу. Приходится пообедать на скале, пока установится хорошая погода, и галеры, разделившись на две эскадры, смогут начать представление — морскую битву. Дон Франсес д'Алава чрезвычайно возмущен видом короля и его свиты в мавританских костюмах, изображающих турецкие войска. Они расположились на галере, украшенной цветами султана — белым и голубым, которой командует Корнелио де Фиеске, генуэзский дворянин-изгнанник. Они атакуют мальтийскую галеру.

После морского сражения артиллерия галер атакует форт, построенный в порту. Чтобы не задеть самолюбие Филиппа II, недавно победившего берберов у Пеньон де Велес, праздник заканчивается мавританским балетом, исполняемым испанскими рыцарями. Однако совершенно очевидно, что эта постановка преследует единственную цель: подчеркнуть морскую мощь Франции в Средиземном море и ее верность союзу с турками.

Покидая Марсель, король пересекает пруд Берр и посещает Мартиг. Он любуется пустынным Камаргом, поросшим ароматными травами — иссопом, шалфеем и чабрецом. 16 ноября он прибывает в Арль. Рона выходит из берегов, и поэтому король вынужден остаться здесь на три недели. Для юного короля это очень экзотическая остановка — он любуется мужчинами, без оружия сражающимися с дикими быками. Пока он развлекается, его мать и канцлер де Л'Опиталь пытаются убедить штаты Лангедока принять положения мирного урегулирования и законное сосуществование двух религий.

7 декабря Карл IX поднимается вверх по течению Роны к Тараскону, где будет достигнуто согласие между католиками и гугенотами: протестантские богослужения будут [159] проходить в Севеннах. Протестанты смогут крестить детей и хоронить только ночью. На кораблях королевская свита добирается в Бокер, где жители-гугеноты с высоты городских стен осыпают проклятиями королеву: поэтому приходится проехать мимо. Маленький король завтракает в замке Сен-Прива у Антуана де Крюссоля, будущего герцога д'Юзеса, супруга близкой подруги королевы, любуется мостом Дю Гар. В Ниме, гугенотском городе, вопреки ожиданиям, прием весьма предупредительный, а «машины», построенные для встречи короля, просто удивительные: гора приоткрывается, из нее выходит огромных размеров крокодил, которым управляют шесть человек, сверкающий фейерверк и фонтаны, из которых бьет вино. Для рассмотрения претензий протестантов, жалующихся на притеснения со стороны Монморанси-Дамвиля, правителя этой провинции, Карл IX поручает докладчику Королевского совета Рено де Бону быстро разобрать эти жалобы и восстановить правосудие.

14 декабря — снова в путь, в Эг-Морт. 17-го вечером кортеж прибывает в Монпелье. Гугеноты установили там свои законы и занимали церкви до прихода в сентябре 1563 года войск Дамвиля, с большой жестокостью восстановивших католицизм. Поэтому вступление короля сопровождали католики, несущие пальмовые ветви. Все городские корпорации участвуют в праздниках, разукрасив город цветами короля — алым, белым, синим. Снова появляются аллегории, напоминающие о королевском девизе: Набожность и Правосудие. Во время этой остановки, когда посол Испании жалуется, что Конде укрепляет гарнизоны в Пикардии, отпраздновано Рождество. 26 декабря состоялась торжественная процессия, в которой были обязаны участвовать все жители города. После этой насильственной демонстрации католицизма на главной площади молодые люди вдруг устроили для короля танец с обручами, увитыми цветами.

12 января вечером двор прибывает в Каркассонн, ставший несколько лет назад местом ужасной резни. Городской палач заживо содрал кожу с пяти человек, «съел печень одного и перепилил заживо беднягу, которого давно ненавидел [160] по религиозным соображениям». Отправившись на проповедь в марте 1562 года, гугеноты в течение полугода не могли вернуться в город. Но со временем страсти несколько поутихли. 12 января король расположился в крепости, где оказался заперт из-за снежных лавин, помешавших ему спуститься в нижний город, но зато давших возможность развлечь его снежными баталиями вокруг импровизированного укрепленного замка. 22-го он вступил в город. Улицы оказались завалены разрушенными триумфальными арками и сугробами.

Но это происшествие не обескуражило короля и его мать. Они переходят через Черную гору, чтобы 28 февраля попасть в замок Феррас, где его владелец, будущий посол в Риме, оказывает им роскошный прием. Когда входит король, он приказывает открыть потолок над его головой и посыпает присутствующих дождем из драже и ароматной воды. Затем, 29-го, Кастельнодари радует прекрасным зрелищем местного танца мартингала. Наконец, путешественники прибывают в Тулузу. Это большой город, в котором еще сильны воспоминания о недавних уличных волнениях, когда в середине мая 1562 года католики и протестанты убивали друг друга: первых поддерживал местный парламент, а вторых — некоторые адвокаты и капитулы города. Сюда приехал Блез де Монлюк и привел с собой тысячу двести гасконских дворян, чтобы просить короля о вознаграждении за услуги по защите католицизма. 1 февраля король торжественно вступает в город. Великолепной процессией проходят корпорации ремесленников города. Хор юных девушек воспевает нимф Гаронны. Приятным сюрпризом для Екатерины становится новость о том, что Филипп II позволил своей супруге Елизавете поехать в Байонну. Узнав об этом, королева рассмеялась настолько сильно, что потом ее смех перешел в рыдания. Но другая новость оказывается более тревожной: адмирал де Колиньи вступил в Париж с армией в шестьсот всадников. Недовольный король отказывается выслушивать просьбы протестантов Тулузы о предоставлении свободы проповедей в городе, и королева забирает у них прошения. Такая строгость слишком [161] похожа на показную, чтобы быть искренней. Впрочем, эта позиция совпадает с настроением заседания с участием короля в местном парламенте и с пылкой речью канцлера, направленной против католического фанатизма. В действительности же король и королева хотят, чтобы Филипп II (а это он узнает из отчетов своего посла Франсеса де Алава) поверил в их непреклонность по отношению к протестантам. Екатерина надеется, что ее зять тоже приедет в Байонну. Она надевает длинный испанский плащ, покупает драгоценности, которые рассчитывает подарить испанцам, пытается занять у флорентийцев 80000 дукатов на праздники, которые она собирается устроить. Юному герцогу Орлеанскому присвоено имя Генриха в честь отца. Его младший брат, Геркулес, получает имя своего прадеда, короля Франциска. Возможно, при выборе этих королевских имен на Екатерину повлияло давнее пророчество о том, что ее дети будут править.

В Тулузе двор пробудет полтора месяца, и за это время королева устроила учебные занятия королю и его братьям под руководством прелата-эрудита Жан-Поля де Сельва. В архиепископстве, где жили королева и ее дети, кардинал д'Арманьяк приказал поставить деревянные перегородки, делившие большие комнаты на маленькие. В одном из таких кабинетов занимались юный принц Генрих и его товарищ Анри де Клермон, граф де Таллар. Там они смогли приобщиться к сексуальной жизни, о чем Таллар поведал Брантому.

После долгой и живописной остановки в Тулузе 11 марта двор снова отправляется в путь. 20-го он проезжает через Монтобан, перешедший на сторону Реформы в 1562 году и с тех пор ставший мишенью для католических войск Монлюка. Для встречи короля были построены арки, украшенные сценами из библейских легенд о Соломоне и Исайе. Потом двор проезжает через Ажан, католический город, где дома украшены изображениями святых и героев. 1 апреля король подъезжает к Бордо, откуда в 1563 году Монлюк выгнал протестантов. Как сообщает Теодор де Без, на момент смерти Франциска II их насчитывалось 7000 человек. [162] Карл IX и его мать поселились в маленьком замке в Сен-Женес-де-Талане. В течение нескольких дней они тайно посещали столицу Гиени. 9 апреля король торжественно вступает в Бордо: королевская свита подплывает к городу на двух кораблях, больше похожих на плавучие дома, их сопровождают семь галионов. Они пристают к берегу у картезианского монастыря.

Пробыв в Бордо три недели, 3 мая двор отправляется в Байонну. Генрих Орлеанский, брат короля, с эскортом в сто двадцать пять всадников должен выехать навстречу своей сестре, Ее Католическому Величеству, в Витториа, Испания. Стремясь поразить испанцев великолепием встречи и величием Французской короны, Екатерина делает все новые и новые займы. Банк Гонди-дю Перрон дает ей взаймы 580000 экю. Она ведет переговоры с лионскими банкирами по поводу еще одного займа в 130000 экю. Пытаясь сэкономить деньги, Екатерина урезает содержания, выплачиваемые герцогу Феррарскому и графу Пфальца-Рейнланда. Двор продолжает свой путь. 5 мая Карл IX вступает в Базас, а на следующий день он наблюдает бой быков, исколотых острыми палками. Затем королевский кортеж пересекает Ланды. На две недели приходится остановиться в Мон-де-Марсан, потому что король и королева обеспокоены слухами, что королева Елизавета не сможет прибыть во Францию. Наконец, 24 мая путешествие возобновляется, а 28-го двор прибывает в Дакс. 30 мая Екатерина решает инкогнито отправиться в Байонну, чтобы следить за подготовкой встречи своей дочери.

Король приезжает только 3 июня. 9 июня Генрих Орлеанский отправляется в Испанию навстречу своей сестре. Екатерина все еще надеется, что Филипп II будет сопровождать свою жену. Но Его Католическое Величество совершенно не намерен этого делать. У него слишком много претензий к Франции. Он упрекает королеву-мать в том, что она приняла посла султана, прибывшего в сопровождении ста пятидесяти турок. Дипломат просил об открытии портов Марселя и Тулона для зимней стоянки оттоманского флота, что позволило бы ему с наступлением весны атаковать [163] Испанию и ее союзников. И это был далеко не единственный акт враждебности, о котором сообщили Филиппу II.

Через своих шпионов он узнал, что по личному приказу Екатерины в Дьеппе готовится морская экспедиция во Флориду: поэтому он поручает герцогу Альба, дону Фернандо Альваресу де Толедо, который будет сопровождать в Байонну Ее Католическое Величество, выразить протест против этих планов.

Если бы все зависело только от него самого, он наказал бы Екатерину, отменив встречу. Но к счастью, Елизавета уже уехала. И уже нельзя задержать ее приезд во Францию. Генрих Орлеанский встретился с ней 9 июня. 14-го французский король, пятнадцатилетний юноша, и королева Испании, приятная двадцатилетняя женщина, торжественно приветствуют друг друга и нежно обнимаются на понтонном мосту посреди Бидассоа, в Андее. В сопровождении свиты из знатных вельмож молодая королева встречается со своей матерью, своей сестрой Маргаритой и своим младшим братом Франсуа Алансонским в Сен-Жан-де-Люз. Чрезвычайно взволнованная Екатерина на семейном ужине усаживает справа от себя раскрасневшуюся королеву Испании, которая когда-то, будучи слишком юной, очень тяжело пережила свой отъезд. 15 июня при свете факелов, от которого сверкала великолепная упряжь иноходца Елизаветы, она въехала в Байонну. Теперь Екатерина может встретиться с герцогом Альбой: королева-мать пытается убедить испанца, что эдикт о мирном урегулировании должен остановить развитие Реформизма во Франции. Испанец же, напротив, осуждает политику терпимости и рекомендует принять решительные меры: изгнать гугенотов и даже схватить и казнить пятерых-шестерых зачинщиков. В этих резких предложениях военного иногда были склонны видеть подстрекательство к Варфоломеевской ночи. Но королева уверена в необходимости проявления терпимости. Эта встреча становится разговором глухих. Представитель Его Католического Величества высказывает пожелание, чтобы Французская корона исполнила некоторые установления Тридентского собора [164] и сумела бы помешать союзу протестантов Франции и Нидерландов.

Герцог Альба не смог добиться никаких обязательств со стороны Франции, но все-таки в этом споре сила была на его стороне. Королева Екатерина ждет от этой встречи обещаний брачных союзов: она не отказалась от мысли выдать замуж свою дочь Маргариту за дона Карлоса и предлагает заключить брак между ее сыном Генрихом и доньей Хуаной Португальской, сестрой Филиппа II, вдовствующей королевой, бывшей в два раза старше принца. Но тогда королю Испании придется отдать принцу в качестве награды герцогство Миланское или, если не получится, Тоскану, которую еще надо вырвать из рук Козимо Медичи!

Разумеется, герцог Альба даже не стал обсуждать эти предложения. Поэтому Екатерина пытается сгладить взаимное непонимание блеском празднеств. 21 июня праздник Тела Господня отмечен торжественной процессией и вручением Золотого Руна Карлу IX. Затем начинаются блестящие светские праздники.

Герцог Альба и королева Елизавета не позволяют великолепным праздникам отвлечь себя от дел. Они упорно добиваются от Екатерины обещания «найти лекарство для религиозных дел». Но королева смогла уйти от ответа: она обещает всего лишь собрать «ассамблею прелатов и добрых людей» для рассмотрения указов собора, в частности, решений, касающихся привилегий королей Франции и галликанской церкви. А что касается «наказания бунтовщиков», даже и речи не может быть о возобновлении войны. После такого отказа оставалось только закончить встречу. 2 июля французы и испанцы отправляются в Сен-Жан-де-Люз, а молодой король со слезами на глазах прощается со своей старшей сестрой. Екатерина проводит свою дочь до Ируна, а Генрих Орлеанский — до Сегура, расположенного в пятнадцати лье от Испании. Карл IX попытается развеять свою грусть, отправившись в морскую прогулку и посетив деревню Биарриц. Когда королевская семья снова оказывается в сборе, двор отправляется в путь. 14 июля он прибывает в Дакс, а 18-го — в Мон-де-Марсан. Туда же приехали [165] представители швейцарских кантонов, чтобы подтвердить свой союз с Французской короной. 28 июля кортеж останавливается в Нераке, прекрасном замке королевы Наваррской. Екатерина попыталась, хотя и безрезультатно, убедить Жанну д'Альбре восстановить католический культ в своих владениях.

Через Перигор двор направляется в Ангулем. 14 августа Карл IX — в Ангулеме, где он гостит четыре дня. Взволнованный король идет поклониться гробнице своего прадеда графа Жана: три года назад протестанты открыли гроб и отрубили голову, ноги и руки святого человека. В этой провинции много протестантов, и они не боятся обращаться с жалобами к королю. Протестанты Шампани приехали сообщить, что кардинал Лотарингский собирает войска против них, а также о предвзятом отношении к ним со стороны наместников и магистратов. Королю и королеве становится не по себе от такой горячности: по их просьбе рота дворян Блеза де Монлюка присоединяется к трем ротам католиков, с самого начала путешествия сопровождающих короля.

В августе двор останавливается в Сенти, в Маренне, солончаки которого стали «золотыми копями короля», в Бруаже, где построен новый порт. Католики пользуются приездом короля, чтобы отслужить мессу. 6 сентября в Маренне организованы крестины целой толпы уже больших детей, крестным которых становится король. Ла Рошель, крупный военный порт, почти полностью перешедший на сторону протестантов, подготовил встречу короля 14 сентября. Была возведена триумфальная арка, изображавшая подвиги Геракла. Короля приветствовали тринадцать юных девушек, одетых на античный манер подобно Диане: явная бестактность по отношению к Екатерине. Впрочем, тут же восхваляют ее достоинства «христианки и выдающейся прорицательницы». Перед отъездом из города Карл IX вменил в обязанность магистратам обеспечить проведение богослужений во всех церквах города. Из города изгнаны шесть горожан, наместник и пастор: это были принудительные меры, направленные на обеспечение выполнения эдикта о мирном урегулировании. [166]

Король продолжает свой путь по дорогам Пуату. 19 сентября в Ниоре принц Конде сообщает о своем браке с семнадцатилетней принцессой-протестанткой, дочерью герцога де Лонгвиля. Екатерина соглашается на этот брак и решает, что свадьба состоится при дворе, где по такому случаю протестанты смогут проповедовать при закрытых дверях. Затем король наносит визиты знатным вельможам де Буази, де Ла Тремулю, герцогу де Монпансье. В Бретани он останавливается на отдых в замках. Он прибывает в Бопрео, дом принца де Ла Рош-сюр-Йон, Шарля де Бурбона, брата герцога де Монпансье, который был его воспитателем. Агонизирующий принц умирает на следующий день после приезда короля. 12 октября король торжественно вступает в Нант, бывший тогда столицей протестантской Бретани: д'Андело, брат Колиньи, супруг Клод де Рие из семьи де Монфор, поселил там министра — протестантского священника, приехавшего из Невшателя. Недалеко отсюда расположен замок Блен, принадлежащий виконтессе де Роган, Изабелле Наваррской, которая превратила его в крупный протестантский центр. В Ренне, Шатобриане, Ла Рош-Бернаре действуют очень активные коммуны. Восемнадцать дней король проведет в Шатобриане, в замке коннетабля де Монморанси, где он отметит День Повиновения. Он назначает послов для восстановления католической религии в Блене и определения места культа протестантов Нанта. Со своей стороны, королева-мать призывает к умеренности наместника Бретани, виконта де Мартига, фанатичного католика, который не испытывает ни малейшего отвращения к насилию и убийствам.

Двор въезжает на земли Анжу. 6 ноября Карл IX вступает в Анжер. В приветственной речи городской советник расточает похвалы юному королю и Екатерине, «такой мудрой, такой осмотрительной матери, так прекрасно умеющей распоряжаться делами». Эти слова зрительно воплощены в многочисленных аллегориях: здесь Правосудие, там Геракл, убивающий Цербера между колонн, символизирующих добродетели суверенного владыки. [167]

После Анжера король останавливается в замках знатных вельмож, а затем кортеж въезжает в пределы Турени. Король останавливается в Ланже и в Плесси-Ле-Тур. 22 ноября король вместе с матерью навещает Пьера де Ронсара в его доме настоятеля монастыря Сен-Ком. Затем он вступает в Тур, процветающий благодаря торговле шелком, шерстью и оружием. Все корпорации ремесленников и именитые горожане проходят процессией перед Карлом IX; сеньоры Базоша, одетые в турецкие длинные балахоны из желтой и фиолетовой тафты, потрясают восточным оружием. Королю оказан очень теплый прием. Скорее всего потому, что и протестанты, и католики устали от преследований прошлых лет, виновниками которых были капитан гарнизона Антуан дю Плесси-Ришелье и герцог де Монпансье, наместник.

2 декабря снова в путь. Двор останавливается в Шенонсо, где Екатерина принимает своих детей в собственном замке, и в Амбуазе, где воспитывались юные принцы. С 5 по 14 декабря Карл IX останавливается в Блуа, куда приезжают главные протестантские предводители — королева Наваррская, герцогиня Феррарская, принц Конде. Но король не собирается зимовать в этом прекрасном дворце. Через Берри двор направляется в Мулен, бывшую столицу коннетабля Бурбонского, где в течение трех месяцев — с декабря 1565 года по март 1566 года — будут решаться все государственные дела Франции: великое путешествие необходимо завершить принятием торжественного акта о реформе правосудия и администрации королевства.

Была назначена встреча с Гизами и Шатильонами — надо добиться их примирения, а также с принцами — гугенотами и католиками и советниками палат парламента. Было решено собрать их на ассамблее нотаблей⁷⁾. Им будет предложено одобрить закон королевства, содержащий перечень мер, о которых канцлер уже говорил в разных парламентах в ходе всего долгого путешествия.

21 декабря король и королева разместились в замке со своей охраной: в первый раз за последние два с половиной [168] года, с тех пор как началось великое путешествие, главные религиозные противники встретятся лицом к лицу. Королева предусмотрительно добивается примирения кардинала Лотарингского с Монморанси, а Гизов с Колиньи. Все дают клятву больше не делать попыток вредить друг другу. Ассамблея нотаблей открывается 24 января 1566 года.

Карл IX, а после него канцлер напоминают о том, что король записал все жалобы своих подданных во время своего «объезда» и теперь он знает, какие злоупотребления надо искоренять. Он предлагает средство: большой ордонанс о реформе правосудия, состоящий из 86 статей. Были упорядочены право замечаний для парламентов, проведение «Великих дней», правоспособность судей, обязанности наместников, права сеньоров, имеющих право суда, и городов (которые теперь лишались гражданской юрисдикции), регламентация больниц и братств, места проживания священников, таблицы шрифтов для типографий и наказания богохульников. В результате большой юридической работы, проведенной в основном Л'Опиталем, появился настоящий свод законов, дополняющий более ранние эдикты. Великое путешествие способствовало появлению юридического памятника большой важности, дававшего конкретное решение проблем, обнаруженных на местах.

Гордясь таким результатом, Екатерина начала раздавать награды. Генриху, герцогу Орлеанскому, который великолепно помог своему брату, сопровождая королеву Испании и председательствуя на заседаниях нотаблей в Мулене, она через Карла IX дарит в удельную собственность Анжу, Бурбонне, Мэн и Овернь. Самый юный принц, Франсуа, получил герцогство Алансонское. Коннетабль де Монморанси, верно защищавший королеву и ее сына, был награжден возведением его сына, Дамвиля, правителя Лангедока, в звание маршала.

Закончилась зима и подошло к концу пребывание в Мулене. Свита короля выехала по направлению к Оверни. 26 марта она прибыла в Виши. В те времена этот маленький город уже успел прославиться своими источниками: туда приезжали больные подагрой, «чесоточные» и бесплодные [169] женщины. 28 и 29 марта Екатерина и ее сын проезжали по землям, которые достались Екатерине от матери, Мадлен де Ла Тур: Вик-ле-Конт, Сен-Сатюрнен, Мон-Дор, где двор остановился 31 марта. Затем посетили Клермон и соперничающий с ним Монферран, потом Риом, Эгперс, родной город канцлера де Л'Опиталя, расположенный во владениях герцога де Монпансье. После Оверни двор проехал через Бурбонне и Ниверне. У церкви Ла Шарите-сюр-Луар пересекли Луару; здесь король отпраздновал Пасху. Затем королевский кортеж отправился в Бургундию и сделал остановки в Осере и Сансе. Начиная с 21 апреля, король все быстрее и быстрее движется по направлению к Парижу. В течение пяти дней он отдохнул в Монсо-ан-Бри, любимой резиденции Екатерины. Оттуда выехали 30 апреля 1566 года и заночевали в Сен-Мор: так Карл IX и его мать заканчивали свою великую инспекционную поездку по королевству в том же замке, откуда они уехали два года и четыре месяца назад. Там они узнали, что умерла Диана де Пуатье в своем замке Анэ 25 апреля 1566 года после внезапной болезни. Ей было 66 лет и 4 месяца, но казалось, что старость не властна над ней: «Она была еще настолько красива, — пишет Брантом, — что могла взволновать даже каменное сердце». Для королевы Екатерины смерть ее старой соперницы совпала с признанием всем королевством ее собственной власти.

1 мая королевская семья отправилась обедать в Париж в дом Мари-Катрин де Пьер-Вив, владелицы Перрона, супруги Антуана де Гонди, воспитательницы королевских детей, казначейше и интендантше домов королевы. Весь май, проведенный Карлом IX и Екатериной в Фонтенбло, королева-мать забавлялась, наблюдая споры личного порядка между вельможами. Самый живописный имел место во время свадьбы герцога Немура и Анны д'Эсте, вдовы герцога де Гиза: Франсуаза де Роган, владелица Гарнаса, протестантка, пользуясь поддержкой своей троюродной сестры Жанны д'Альбре, через нотариуса у дверей церкви выразила торжественный протест против этого брака. Красавец герцог ее соблазнил и бросил. Ее прокурор заявил в Королевском [170] совете, что Немур заслуживает того, чтобы ему отрубили голову, «потому что он силой взял мадам де Роган в покоях королевы и сделал ее беременной»!

Пока еще вся страна одобряла труды великой примирительницы, которой воздавали хвалу знаменитые юристы. Габриэль Бюнин в своей Торжественной речи 1565 года и Луи Ле Карон, прозванный Шаронда, в своем Панегирике 1566 года восславили королеву за то, что она привила королю «благородные и добродетельные нравы», стремление творить справедливый суд и желание мира. [171]

Глава IV.
Страх и страсть

Когда в мае 1566 года король и королева вернулись в Иль-де-Франс, казалось, что мир в королевстве окончательно восстановлен. В письме к де Фуркво Екатерина только посмеялась над мрачными предсказаниями герцога Альбы: «А что касается вашего сообщения о несчастье из-за религиозных расхождений в этом королевстве, которое он нам предсказывает, то я верю, что слишком много было тех, кто опечалился, видя наступивший мир и то, что мы были так мудры, когда сумели положить конец этим долгим волнениям; но хвала Господу, союз настолько прочен, все подданные короля, моего повелителя и сына, настолько ему преданны, и король намерен поддерживать это, что с трудом можно поверить в возможность возобновления беспорядков, если только они не будут вызваны намеренно».

А пока большую озабоченность вызывали финансовые проблемы. Были сделаны расчеты и выяснилось, что долги превышали сумму в 1800000 ливров, которую можно было бы выручить от продажи церковного имущества. На самые неотложные нужды двора необходимо было, по крайней мере, 600000 ливров. Екатерина попросила эту сумму у двенадцати епископов и у кардиналов, собравшихся при дворе, но они и слышать ни о чем не хотели. Несмотря на безденежье и не обращая внимание на голод и дороговизну продуктов питания, вызванную неблагоприятными климатическими условиями, король и его мать проводили время в пирах, присутствовали на свадьбах у горожан и, надев маски, бегали по лавкам парижских торговцев. Франсес д'Алава сообщал об этом своему повелителю и осуждал великую милость, которой пользовались коннетабль де Монморанси, его сыновья и племянники, еретики Шатильоны, [172] в то время как Гизы покинули двор. Королева позволила провести в Париже процессию вдов французов, «жестоко замученных испанцами» во Флориде. Испанец обвинял французский двор в покровительстве еретикам повсюду — в Новом и Старом свете.

Распространение Реформы и дерзость ее сторонников проявлялись не только во Франции. В апреле из Шотландии пришла весть об убийстве Риццио, секретаря Марии Стюарт, совершенном с согласия мужа королевы Дарнлея. Королева оказалась жертвой рокового стечения обстоятельств. Бунт ее подданных пресвитерианцев вскоре вынудит ее оказаться во власти своей жестокой противницы — Елизаветы Английской. В Нидерландах стремление к автономии и требования религиозной реформы с каждым днем настолько усиливались, что вскоре неизбежно должны были вызвать социальный взрыв, захват церквей, ставшие привычными насилие и иконоборчество (август 1566 года). Слишком многие признаки явственно указывали на это, поэтому в июле Екатерина решила вместе с сыном отправиться с инспекцией по укрепленным городам Пикардии к великому неудовольствию посла Испании, полагавшего, что такая поездка, предпринятая по совету Конде и адмирала Колиньи, могла бы стать для французских протестантов предлогом взяться за оружие и помчаться на помощь их собратьям по вере — подданным Филиппа II. Но в действительности, д'Алава хотел устранить всякую угрозу со стороны Франции на границе с Фландрией в тот момент, когда все считали, что Его Католическое Величество сам отправится в свои провинции, чтобы принудить их к повиновению.

Маршрут испанской армии, которой вместо Филиппа II командует герцог Альба, проясняется: из Милана на Брюссель через Савойю, Франш-Конте и Лотарингию. Для защиты пограничных французских провинций королева-мать усиливает гарнизоны Пьемонта, Пикардии и Трех Епископств в мае 1567 года. С согласия Колиньи и д'Андело она собирает войско в 10000 французских пехотинцев и 6000 швейцарцев для защиты границ, что 3 июля стало причиной [173] весьма резкого объяснения между ней и Франсесом де Алавой: «Король, — сказал испанец, — абсолютно не нуждается в подобной армии». Королева поручает своему послу в Мадриде оправдать принятые ею меры предосторожности: «Судите сами, может ли быть разумно с нашей стороны в этом вихре войны отдаться на милость того, кто стремится нами командовать». Екатерина действительно боится, как бы королевство не оказалось зажатым в тиски: защищенный перемирием с «Турком», император может выступить на Мец, Туль, Верден, а в это время Елизавета Английская высадится в Кале.

Когда испанская армия вступила в Нидерланды, ничто уже не могло оправдать в глазах французских протестантов содержание армии в 6000 швейцарцев, нанятых королем для защиты границ. Шатильоны, Конде и их сторонники составили заговор. Недавние притеснения протестантов, убийства по всей стране, враждебность королевских судей и наместников провинций усиливали их подозрения: возможно, войска наемников предназначались для борьбы с ними? Был составлен секретный план защиты, его главным автором был д'Андело. Было решено захватить короля и его мать, а также кардинала Лотарингского, разогнать армию швейцарцев, захватить три крупных города, чтобы обеспечить надежное отступление: Лион, Тулузу и Труа. Местом всеобщего сбора принц Конде назначил Розе-ан-Бри, недалеко от замка королевы-матери, где Екатерина остановилась вместе с королем. Чтобы не возбуждать подозрений, дворяне по одиночке отправились к месту сбора. Когда двор был об этом предупрежден, около четырехсот дворян уже прибыли. Коннетабль и канцлер недоверчиво отнеслись к этой новости, но она быстро подтвердилась 26 сентября. Пытаясь избежать ловушки, Екатерина и Карл IX поспешно укрылись в соседней крепости города Мо, вызвав на помощь швейцарцев, стоявших в Шато-Тьерри. Со всех сторон поступали сообщения о нападениях протестантов на Перон, Мелюн, Монтро, Ланьи.

Екатерина была ошеломлена. Она пришла в ужас от «этой гнусной затеи», от злонамеренности врагов короля, [174] как она сама писала в Испанию своему послу и Его Католическому Величеству. Она со страхом видела, что в королевство «возвращаются бунты и несчастья», а она «милостью Божьей, потратила столько усилий, чтобы его от этого освободить».

Но королева-мать была отнюдь не из тех людей, кто жалуется впустую. Чтобы не оказаться в кольце осады в Мо вместе со своим сыном, в два часа ночи она бежит вслед за пешими солдатами под охраной целого леса пик швейцарцев. Несколько раз ночью наемникам пришлось отбивать атаки протестантской кавалерии. Когда первая тревога несколько поутихла, Екатерина и ее сын рискнули уехать в быстрых экипажах. Они въехали в Париж 28 сентября в четыре часа утра. Мятежники неотступно их преследовали и остановились в Сен-Дени и Бурже: они решили вызвать голод в столице, отрезав пути поступления продовольствия по Верхней и Нижней Сене и Йонне.

Король Карл IX мобилизует ветеранов Строцци и всех свободных военных, рыцарей своего ордена, все преданное ему дворянство. 7 октября, следуя старинному церемониалу, он посылает своего герольда в главный штаб в Сен-Дени потребовать лично от Конде, Колиньи и д'Андело явиться к нему без оружия, иначе их обвинят в организации бунта. Это предложение было отвергнуто, также провалилась и последняя попытка примирения (эту миссию доверили коннетаблю). Оставалась только открытая конфронтация. Королевские войска многочисленны. В ноябре в них насчитывалось до 15000 пехотинцев и 8000 всадников. У гугенотов всего лишь 2900 пеших солдат и 2500 всадников. Они ждут подхода еще 4000 рейтар, но для их перехвата в Шампани стоит армия юного герцога де Гиза. На юго-западе Блез де Монлюк сдерживает продвижение гугенотов Гаскони на север. Войска протестантов Дофине, Лангедока и восточных провинций заняты в боях местного значения. Обещанная протестантам помощь со стороны Англии также не поступает. 9 ноября д'Андело и Ла Рошфуко покидают Сен-Дени, чтобы возглавить кавалерийскую атаку: [175] король этим воспользовался и 10-го приказал коннетаблю вывести из Парижа кавалерию и артиллерию.

Несмотря на почтенный возраст — семьдесят четыре года, Анн де Монморанси оказывается достойным командующим. За воротами Сен-Дени он рассредоточил 12000 пехотинцев и 4000 всадников. Бой начался в три часа пополудни. Блестящая атака Конде отбита королевскими войсками. К ночи армия коннетабля одержала победу, но ее командующий, получивший многочисленные ранения в голову и лицо и смертельно раненный в позвоночник выстрелом из аркебузы, агонизировал. Он умер 12-го в окружении близких. Екатерина доказала свою признательность за долгую службу тому, кто был для нее сначала наставником, а потом ворчливым советником, но верность которого никогда не вызывала сомнений: она организовала для него королевские похороны в Соборе Парижской Богоматери. Когда тело старого слуги везли в церковь Монморанси, где оно должно было быть погребено, кортеж остановился в Сен-Дени, около могилы Генриха II, а его сердце было помещено в монастыре селестинцев подле сердца короля, с которым его связывала крепкая дружба.

На следующий день после боя гугеноты оставили Сен-Дени и переехали в Монтро, где объединились с гиеньскими войсками Ла Рошфуко. Затем они направились к Шампани навстречу рейтарам герцога Казимира, младшего сына графа Пфальца. По приказу Екатерины ее любимый сын Генрих Анжуйский сменил коннетабля на посту главнокомандующего, получив звание королевского наместника. К шестнадцатилетнему принцу были приставлены герцог де Немур, второй муж герцогини де Гиз, герцог де Монпансье, фанатичный католик, и Артюс де Коссе, суперинтендант финансов, который вскоре получит повышение, став маршалом Франции.

Многие признаки указывали на то, что Екатерина стремится к быстрому заключению мира. 13 ноября эмиссары Конде — де Телиньи, потом де Гастин, привозили предложения по заключению договора, а Карл IX отправлял их своему брату в лагерь для обсуждения на военном совете. [176] Королева ответила, что она готова предоставить свободу на отправление культа верховным судьям и владельцам вотчин в Нормандии для их семей и еще пятидесяти человек. Добившись этой уступки, Конде увеличил свои требования: он потребовал разрешения на богослужения в Париже и Лионе. Королеву пугали постоянно растущие расходы на военные действия, оказавшиеся к тому же не слишком удачными. Генрих Анжуйский не смог помешать протестантской армии соединиться с рейтарами.

Незадолго до Рождества Екатерина доверила свои заботы послу Испании д'Алаве, пригласив его погулять с ней в саду Тюильри, рядом с дворцом, который строился по ее приказу. Герцог Анжуйский, сказала она, ребенок, неспособный командовать. Но д'Алава не принял это извинение. Военный совет герцога состоял из бездарностей, а это вина королевы-матери, ответил он. Коссе не имел никакого влияния, Немур занимался только своими любовными интригами, а Монпансье просто глуп. Он посоветовал Екатерине брать пример с Людовика XI, о подвигах которого он читал у Коммина. На что королева ответила, что ее как раз и вдохновил совет этого короля, говорившего, что сначала надо выжать дольки чеснока и только потом выбрасывать. В таком случае, ответил посол, настало время отозвать этих бездарей и заменить их настоящими солдатами, например — де Таванном, королевским наместником в Бургундии.

Через два дня кардинал де Шатильон поселился в Венсеннском замке вместе с Телиньи и Ла Рошфуко. По приказу Екатерины полномочных представителей провели ночью в Лувр, где она беседовала с ними в течение трех часов. Затем они встретились в монастыре. Филипп II попытался помешать достижению согласия, отправив 20 января гонца с предложением миллиона золотом королю, если он прекратит переговоры с протестантами. Со своей стороны, нунций потребовал, чтобы отлученный кардинал был передан ему для последующего наказания. Но стремление королевы к миру было настолько велико, что давало ей силы сопротивляться любому давлению. Суровые условия, переданные ей [177] Шатильоном, ее не обескуражили. Кардинал-еретик требовал, чтобы эдикт о мирном урегулировании стал постоянно действующим и безотзывным, чтобы король заплатил жалованье рейтарам Конде и чтобы в регистры парламента была вписана декларация, подтверждающая, что волнения были не мятежом, а вызванным необходимостью действием. Королева Екатерина, возможно, и приняла бы такие требования. Но молодой король был крайне раздражен. Помимо роспуска рейтар он потребовал, чтобы главари явились к нему «объяснить, что произошло между Парижем и Мо». Это был категорический отказ.

Поэтому война продолжалась. Армия Конде спускалась вниз по замерзшей Сене к Осеру. Ее преследовала огромная королевская армия. В ней насчитывалось от 20 до 25 тыс. пехотинцев и 12000 всадников. Она была усилена войсками иностранцев: 8000 рейтар Вильгельма Саксонского и итальянцами герцога Савойского. Несмотря на свое численное превосходство, она избегала столкновений с протестантами. Зима была очень суровой, голодные солдаты грабили города, фермы и церкви. Армия таяла с каждым днем — жалованье солдатам платили очень редко. Особенно тяжелые финансовые проблемы были у протестантов, которым Елизавета Английская не оказала никакой помощи. 22 февраля принц Конде был вынужден умолять короля и королеву-мать положить конец бедствиям, обрушившимся на королевство. Кардинал де Шатильон отправился в Лонжюмо, где 25 февраля встретился с маршалом Монморанси. Оба парламентера прибыли с советниками и вельможами. 4 марта Карл IX согласился почти на все требования бунтовщиков: восстановление всех прав протестантов в соответствии с первым эдиктом о мирном урегулировании и выплата жалованья наемникам Конде.

11 марта было заключено перемирие. 22-го Монморанси передал мирный договор на подпись королю. 23-го Конде и Колиньи подписали его в Лонжюмо. 27-го «эдикт об усмирении волнений» был зарегистрирован в парижском парламенте в присутствии Карла IX, который 31-го принял в [178] Картезианском монастыре делегацию гугенотов, прибывших принести торжественную клятву повиновения.

Чем можно объяснить подобную капитуляцию королевской власти? Прежде всего, конечно, финансовыми причинами. У Французской короны в казне нет денег. Чтобы распустить армии, Карл IX обязан заплатить жалованье всем иностранным наемникам, воюющим во Франции, как в королевской армии, так и в армии мятежников. Долг рейтарам Казимира оценивается в миллион ливров. В марте король безуспешно пытается занять эту сумму у города Парижа. Но проблемы короля нисколько не заботят ни буржуа, ни купцов, ни иностранных банкиров. В соответствии со своими доходами, они должны выплатить контрибуцию в сумме 1400000 ливров. Аванс позволит распустить рейтар Конде и рейтар королевской армии, приведенных Вильгельмом Саксонским, а также итальянцев герцога Савойского, фламандцев под командованием графа Аренберга. Но король сохранил свою штатную армию и своих швейцарцев. Это большое преимущество, тем более, что протестантская армия разоружена: Конде одурачили. Мир, который Колиньи назвал «полным вероломства», мог быть всего лишь кратким перемирием. Несмотря на все призывы к согласию, страсти не утихли, а как раз наоборот. В Руане, в день верификации эдикта, католическая чернь выбила ворота Дворца Правосудия и выгнала советников. Грабят дома протестантов, а их обитателей зверски убивают. В Бурже арестантам, принадлежавшим к новой религии, перерезали горло прямо в камерах. В Амьене убили и утопили большое количество гугенотов. В Тулузе парламент приказал взять под стражу сеньора де Рапена, мажордома принца Конде, привезшего весть о мире. Несмотря на наличие у него пропускного свидетельства, ему отрубили голову.

Гугеноты жестокостью отвечают на жестокость. В Валь-де-Луар провансальцы, жившие в Блуа и Турени, разрушают церкви и убивают священников. Говорили, что одного старого каноника раздели, надели на него упряжь, били, а раны посыпали солью и поливали уксусом. Он умер [179] в страшных мучениях через неделю после такого наказания. В Орлеане разбиты и осквернены алтари...

Придя в ужас от этих беспорядков, Екатерина собирает заседание Совета, чтобы решить, какие меры надо принимать. Но 1 мая, в день собрания, она не может на нем присутствовать из-за сильной лихорадки — с 28 апреля вынуждена лежать в постели. Эта болезнь будет тяжелой и долгой: головные боли, кровотечения из носа и рта, рвота, боли в левом межреберье продлятся до 13 мая. Совет изложил королю самые противоречивые мнения. Лишенный материнской помощи, Карл IX не знает, какое решение ему принять. Он решается только на обычные полицейские меры: отправить в каждую провинцию советников, чтобы вершить правосудие и прево для наказания грабителей. Такие решения явно не способствовали искоренению зла. Отсутствие Екатерины сказывалось и на ведении дел. 10 мая Карл IX закрылся в своем кабинете с кардиналами Бурбонским и Лотарингским и герцогом де Немуром, чтобы обсудить, какие меры надо будет принять в том случае, если вдруг королева умрет. Внезапно, когда уже начали терять надежду, крепкое здоровье Екатерины побороло болезнь. Лихорадка прекратилась днем, но терзала ее ночью: приходилось пять-шесть раз менять ее мокрые от пота рубашки. Несмотря на слабость, она приступила к выслушиванию жалоб и занялась делами. 24 мая, по-прежнему не вставая с постели, она продиктовала письмо Колиньи, в котором уверяла его, что накажет виновных в растрате 50000 экю в Осере — эти деньги адмирал послал для рейтар Казимира, чтобы доплатить остаток их жалованья и вынудить их покинуть королевство. Удовлетворить Колиньи значило завершить разоружение бунтовщиков.

Так выздоравливающая королева приступила к выполнению своего секретного плана. Такая настойчивость достойна уважения. Веря в неизбежность предсказаний звезд, в начале мирных переговоров она сказала послу Венеции Джованни Корреро, что звездные сочетания предвещали жестокие события в жизни государей. И подтверждением этому были заговор дона Карлоса против его отца в Испании [180] и несчастья Марии Стюарт, заключенной в замке Лошлевен в Шотландии. Болезнь отступила, и врожденный оптимизм Екатерины побуждает ее думать, что плохое позади и не только для нее. Несмотря на слабость, 26 мая она берется за перо, чтобы поблагодарить Елизавету Английскую за то, что она приютила Марию Стюарт, едва спасшуюся от своих взбунтовавшихся подданных и укрывшуюся у своей кузины; она уверена, что ее невестка получит помощь, милость и дружбу королевы Англии. Она знает мнение Елизаветы: «Нужно, чтобы государи помогали друг другу, чтобы наказывать своих подданных — бунтовщиков, непокорных своим суверенам».

Положение французского правительства далеко не блестящее. Рейтары-протестанты медленно покидают королевство, держа у себя в заложниках посланника и казначея короля, потому что они считают недостаточной полученную ими сумму, чтобы покинуть королевство. Они все еще находятся на территории королевства и гонят захваченных ими 1600 баранов и 7000 голов крупного рогатого скота. Король и королева-мать, не чувствуя себя в безопасности, окружают себя телохранителями. Во время аудиенции 11 июня Екатерина доверительно прошептала Джованни Корреро: «Неизвестно, может быть, даже в этой комнате есть люди, желающие нашей смерти и способные нас убить своими собственными руками. Но Господь этого не допустит, потому что наше дело — это дело его и всего христианского мира». У нее есть веские основания для надежды: «Если правду говорят, что времена меняются каждые семь лет, то еще возможно, что удача нам улыбнется, потому что наши мучения начались семь лет назад». В это время королева встала по отношению к Конде и его партии на позицию силы. Казнь графов д'Эгмона и Горна, обезглавленных в Брюсселе при огромном стечении толпы, стала для нее примером для подражания. Она сказала испанскому послу, что это «святое решение» и что то же самое она собирается вскоре повторить во Франции.

Но еще нужно суметь захватить виновников, которых надлежит наказать. Конде укрылся за стенами Нуайе в [181] Бургундии, где он приказал выкопать рвы. Колиньи укрепляет свой дом в Шатильоне. Ла Рошель не разрешила войти в город королевскому гарнизону: крепость стала идеальным местом для отступления мятежников.

Войска гугенотов прошли через Пикардию, направляясь во Фландрию. Ими командует сеньор де Коквиль. Но ни в коем случае нельзя допустить соединения войск протестантов Франции и бунтовщиков Нидерландов. Маршал де Коссе помчался навстречу Коквилю, разгромил его, взял в плен в Сен-Валери, казнил и отправил его голову в Париж.

Через некоторое время, 21 июля, армия Людвига Нассауского разбита герцогом Альбой. Теперь Екатерина свободна в своих действиях против мятежников. 29 июля она приказывает нескольким капитанам в Бургундии присоединиться к де Таванну, чтобы схватить принца Конде.

Из-за болезни короля казнь пришлось отложить. Карл IX страдает от непрекращающейся лихорадки, характерной для прогрессирующего туберкулеза. Вместе с матерью он удалился в Мадридский замок в Булонском лесу, недалеко от Парижа. Замок был укреплен; вокруг него вырыли рвы. Королевскую семью охраняют десять пехотных батальонов и 6000 швейцарцев, стоящих поблизости. Молодой король сильно похудел и выздоровел только к 17 августа. В это же время слегла его мать из-за сильного кишечного расстройства. Пока король был болен, она продолжала воплощать в жизнь свои замыслы, пытаясь отрезать гугенотам пути отступления к Ла Рошели. Решив, что она усыпила подозрения жителей города после того, как обсудила с ними условия пребывания в городе гарнизона, 5 августа Екатерина направляет де Коссе захватить город. Но ларошельцы предусмотрели необходимость обороны: маршал узнал, что крепостные стены охраняют гасконцы и провансальцы; ему придется отказаться от выполнения своей миссии. По тревоге собираются сторонники Конде в Провансе, Дофине, Пуату, Пикардии, Бри. О помощи попросили Германию. Людвиг Нассауский, принц Оранский, стоит в Кельне, готовый выступить, как говорят, с 6000 всадников и 15000 пехотинцев. [182]

Теперь католики и король должны принять решительные меры. Основная проблема — финансирование войны — была почти решена. В который уже раз духовенство станет главным поставщиком денег. Папа Пий V, которому был направлен 13 июня банкир Аннибале Ручеллаи, в булле от 1 августа разрешил королю получить с церквей исключительную помощь: 150000 ливров дохода, или 1500000 ливров, которые священнослужители передадут ему, отдав в залог или продав свое имущество. Эти деньги должны быть использованы исключительно на «наказание гугенотов» и, если удастся, на возвращение их в католическую веру. Когда была получена эта булла, мнения в Королевском совете разделились. Канцлер де Л'Опиталь отказался ставить на нее королевскую печать. Он осуждает папский акт и называет его провокацией. Такое поведение станет причиной его немилости. Парижский парламент соглашается утвердить буллу 20 сентября. Даже духовенство, часто сдержанное, пока решительно настроено сделать усилие. 4 сентября синдики⁸⁾ учредили ежегодную ренту в 75750 ливров в городской ратуше Парижа. В обмен на это город выплатит королевской казне крупную сумму в 900000 ливров. Города королевства последовали примеру столицы и дают взаймы значительные суммы денег: так, Марсель дал 50000 ливров.

Такие действия и приготовления уже давно начали тревожить Конде. Некое предупреждение дало ему возможность узнать предполагаемый день его похищения. Один из шпионов, следящих за тем, что происходит в Нуайе, попал в руки главы протестантов. При нем нашли записку: «Зверь попался, можно начинать охоту». Смысл послания совершенно ясен. Конде немедленно покидает свое убежище. 27 августа об этом узнают при дворе: принц и его семья переправились через Луару и через Берри вместе с Колиньи направляются к Ла Рошели. Побег принимает размеры массового бегства. На привалах все гугеноты городов и деревень присоединяются к нему с бесчисленными повозками и [183] телегами, увозя продовольствие, женщин и детей. Адмирал пишет королеве, что это похоже на повторение исхода из Египта богоизбранного народа. В одном из своих манифестов Конде осуждает посягательства на эдикт о мирном урегулировании и проявления насилия по отношению к протестантам: все эти злоупотребления исходят от плохих советников короля. Именно против них направлен его законный бунт.

Король не сразу принимает вызов, он снова болен. Неудачное кровопускание становится причиной воспаления в руке. Обезумев от страха, что может остаться калекой, король вызвал к себе в Сен-Мор свою мать и братьев. В Сент-Шапель и во всех церквах Парижа идут мессы. Воспаление исчезает. Такое выздоровление воспринимается как знак свыше: Господь хочет сохранить руку короля, чтобы тот мог ему служить.

Под влиянием Екатерины в Сен-Мор был выработан документ, похожий на объявление войны протестантам. Стремление к терпимости и миру сменилось ненавистью к бунтовщикам. Этот акт ознаменовал переход между двумя направлениями в политике. Меняется состав правительства. Кардинал-фанатик Лотарингский сменяет миротворца, канцлера де Л'Опиталя. Название этого документа весьма красноречиво: «Запрет на проведение любых проповедей, ассамблей, богослужений, кроме католических, апостольских и римских». В нем король детально рассказывает обо всех имевших место мятежах, в которых предводительствовали знатные вельможи, подстрекаемые министрами-священниками новой религии, еще со времен царствования Франциска I. Он объясняет далее, что еще до его совершеннолетия, его высокочтимая повелительница и мать, не располагавшая тогда большой силой, разрешила принять предварительный эдикт от 17 января 1562 года, установивший терпимость по отношению к существованию двух религий. «Надо было надеяться, что мы искореним это зло, когда достигнем более зрелого возраста, обретем власть и могущество, которые принудят наших подданных к еще большему повиновению». [184] Но подданные, обратившиеся в новую религию, не захотели удовольствоваться дарованной им уступкой и продолжали враждебные действия. Амбуазский эдикт о мирном урегулировании (19 марта 1563 года) и другие, последовавшие за ним, ими не соблюдались: они должны были вернуть несколько городов — Ла Рошель, Монтобан, Кастр и еще несколько в Лангедоке и в Дофине. Вместо этого они проявили жестокость, призвав на помощь иностранцев, и, укрепившись в Ла Рошели, начали открытую войну. Король решил, что более нет никаких «сомнений в том, что они собираются устроить в этом королевстве еще одно суверенное государство, чтобы уничтожить наше, Богом созданное, и через эти ухищрения разлучить наших добрых подданных с нами, используя разрешение на отправление своей религии и на сборища, которые они проводят под прикрытием своих проповедей и тайных вечерь, для чего собирают пожертвования, вербуют людей, заставляют клясться, организуют ассоциации, заговоры, плетут интриги как внутри, так и за пределами нашего королевства... и ведут себя как наши смертельные враги». Поэтому отправление любого, кроме католического, культа запрещается «под страхом лишения жизни и имущества». В двухнедельный срок после опубликования эдикта протестантские министры-священники должны будут «покинуть пределы нашего королевства». При этом протестанты могли пользоваться свободой совести; король надеялся, что епископы и священники смогут их убедить вернуться в лоно католической церкви: желая показаться милосердным, он даровал свое прощение всем бунтовщикам, готовым в трехнедельный срок сложить оружие. Последнее положение поражает своей умеренностью. В реальности, как уточнила Екатерина Филиппу II, оно было включено по совету Испании и должно было убедить немецких протестантов, что король наказывает гугенотов как бунтовщиков, а не как протестантов.

29 сентября в Париже состоялась грандиозная процессия, ознаменовавшая начало королем войны. На алтарь Сент-Шапель были возложены мощи святого Дени и его соратников Рустика и Элефера. В соответствии со старинной [185] традицией отъезда на войну французских королей Карл IX возложил свою корону и скипетр около мощей святых, которые будут защищать их до его возвращения из военного похода. На самом деле он остается в Париже. Его младший брат Генрих, получивший чин генералиссимуса, будет его заменять. 4 октября он уезжает в Этамп. Екатерина едет с ним в сопровождении кардиналов Бурбонского, Лотарингского и Гиза. Она утихомирила личные ссоры внутри военного совета своего сына и вернулась в Париж, чтобы лично следить за обеспечением армии, вплоть до изготовления военных палаток. Вскоре Екатерине суждено испытать безмерное горе матери, потерявшей любимую дочь. Умирает Елизавета — королева Испании. Молодая женщина была на четвертом месяце беременности. Как и предыдущие, эта беременность протекала очень тяжело. Слишком ослабевшая и не имевшая возможности двигаться, она очень сильно поправилась и беспорядочность ее питания очень беспокоила Екатерину. 18 октября она написала Филиппу II заботливое письмо. Нужно было заставить королеву «есть только два раза в день и не есть хлеб между двумя приемами пищи». Увы, мать не знала, что ее дочь умерла еще две недели назад. Она отдала Богу душу 3 октября, в полдень, как истинная христианка, говорится в официальной реляции, обряженная в одежды Святого Франциска и последовавшая на небо за ребенком, которого она носила, девочкой, которую окропили водой Святого крещения. На следующий день после того, как Екатерина отправила письмо со своими советами, во второй половине дня в Париж прибыл гонец, принесший печальную весть. Он явился к кардиналам Лотарингскому и Бурбонскому. Не зная, как сообщить о смерти королю и его матери, только на следующий день прелаты поговорили с Карлом IX: в тот момент король был поглощен публикацией эдикта, лишавшего гугенотов их церковных бенефиций. Молодой король сам пошел с этой вестью к своей матери. Удар был настолько страшен, что Екатерина тут же удалилась плакать в свои апартаменты. Через несколько часов, овладев собой, она [186] отправилась в Совет, где заявила, что отныне посвятит свою жизнь только защите дела короля и Бога. Если гугенотов обрадовала эта смерть и они полагают, что оборвутся связи Франции с Испанией, то они ошибаются. Филипп II не может оставаться вдовцом. Королева желает только одного: чтобы ее дочь Маргарита смогла занять место своей сестры.

Екатерина всегда будет с увлечением устраивать браки, и теперь эта страсть смогла побороть ее скорбь. Она тут же начала переговоры через посла де Фуркво. При дворе Испании больше склонялись в пользу брака Филиппа II со старшей дочерью императора Анной и брака Карла IX с младшей дочерью — Елизаветой. Маргарита де Валуа выйдет замуж за короля Португалии. Это ошибка, отвечала Екатерина. Только Маргарита способна сохранить союз Франции и Испании, вступив в брак с Его Католическим Величеством. Осознав всю неуместность этого предложения в тот момент, когда кардинал де Гиз выражал свои соболезнования в Мадриде, королева приказала де Фуркво сжечь ее письмо немедленно после прочтения. Она не могла совместить свою скорбь матери и планирование будущего. Ее боль очень трогательно проявилась во время торжественной службы в Соборе Парижской Богоматери 24 октября. Пренебрегая традицией, запрещавшей королям присутствовать на таких церемониях, в соборе находились совершенно бледный юный Карл IX в фиолетовом костюме и его мать в черных одеяниях. Послы сообщили своим дворам о бесконечном горе королевы.

Внутренняя опасность заставила несколько забыть об этом семейном горе. Екатерине и ее сыну пришлось собрать всю свою энергию для борьбы против бунтовщиков. Еще с 18 сентября Конде и другие предводители протестантов укрепились в Ла Рошели. 28-го к ним присоединились Жанна д'Альбре и ее сын Генрих Наваррский, приведя с собой значительные подкрепления — сорок рот пеших солдат и восемь кавалерийских корнетов. Конде ждал войска под командованием д'Андело и д'Асье из Прованса. Д'Андело [187] с присоединившимся к нему Субизом смог переправиться через Луару. Он двинулся на Пуату через Туар и Пантене. Соединившись с войсками, которые привел из Ла Рошели Колиньи, он смог захватить Ниор, Фонтене, Сен-Мексен и собрался осадить Ангулем.

Из Пуатье на помощь городу помчался герцог де Монпансье. По пути он захватил Конфолан-сюр-Вьенн, вырезав пятьдесят аркебузиров гарнизона. Эта первая победа в войне была отмечена пением Te Deum (Тебя, Господи, славим) в Сент-Шапель. Но Ангулем сдался протестантам. Монпансье поспешно двинулся к Перигору, чтобы преградить путь д'Асье и Мувану, которые вели следующую часть подкреплений из Прованса. Удача улыбнулась католикам. 24 октября Монпансье опрокинул между притоками Дордони Иль и Дронн авангард провансальцев, неосторожно отделившийся от основной армии, оставшейся в Рибераке. В эйфории победы он оценил потери своих врагов в более чем 2500 человек и даже, может быть, еще на 1000 больше, убитых крестьянами во время бегства.

Через некоторое время в Париже стало известно, что 20 октября герцог Альба вырезал арьергард принца Оранского, разрубив на куски более 2000 человек. Таким образом, Конде и Колиньи потеряли значительную часть подкреплений, на которые они надеялись. Они попытались помешать соединиться герцогам Анжуйскому и Монпансье в Пуату, но это им не удалось, и тогда они решили обогнать в Бургундии армию, которую для них вели принц Оранский и герцог Цвайбрюкена. Королевские и протестантские войска продвигались параллельно друг другу на расстоянии двух лье. 12 ноября посол Испании подсчитал количество имеющихся в распоряжении войск: 400 групп копьеносцев, 6000 французских аркебузиров и 6000 швейцарцев под командованием герцога Анжуйского, располагавшего, к тому же, мощной артиллерией; 3000 всадников и 15000 пеших солдат находились в армии Конде, которая вскоре увеличилась за счет 6000 рейтар и 40 рот ландскнехтов герцога Цвайбрюкена. Жалованье им платили королева Англии и протестантские государи, которые 19 ноября должны были [188] вступить на территорию Лотарингии. Остановить это вторжение на границе должен был герцог д'Омаль, командовавший 1000 групп копьеносцев и 2000 аркебузиров. К нему должны были присоединиться 6000 рейтар, собранных королем в Германии. В Пикардии маршал де Коссе, располагавший войском в 1000 групп копьеносцев и 2000 аркебузиров, должен был объединиться с солдатами герцога Альбы на границе с Нидерландами: таким образом он надеялся остановить принца Оранского, вступление которого в пределы королевства казалось неизбежным.

И в одном, и другом лагере план военных действий был разработан гораздо лучше, чем в предыдущем столкновении. Цель теперь тоже стала более четкой: речь шла о будущем католицизма и монархии. По окончании сражений могло бы нарушиться европейское равновесие.

На севере и востоке королевства ситуация была неясной. Коссе, у которого было гораздо меньше солдат, чем предполагалось, и Альба взваливали друг на друга вину за то, что получивший свободу действий принц Оранский смог продвинуться к Шампани и соединиться с герцогом Цвайбрюкена. Испанцы, тут же начавшие подозревать французов в неискренности, решили, что окружение Екатерины разработало новый план: объединить силы короля и мятежников с армией принца Оранского для захвата Нидерландов. Эти опасения были достаточно обоснованы.

Чрезвычайный совет собрался 7 января в Сен-Мор. Он продлился допоздна и в этот день Екатерина пропустила мессу. Королева была решительно настроена продолжать войну. Ее поощряли партия Гизов — герцог де Немур и кардинал Лотарингский. Чтобы избежать давления сторонников мирных переговоров, она уехала в свой замок Монсо, откуда 14 января отправилась в Шампань. На месте, 18-го в Эперне и 20-го в Шалоне, она активно занималась организацией снабжения продовольствием и привалов для принца Оранского на пути в Германию, несмотря на энергичные протесты посла Испании: так ей удалось добиться беспрепятственного отступления посторонних. При этом она [189] истратила значительную часть денег, данных католическими государями.

Когда была устранена опасность непосредственной угрозы, Екатерина принялась за свои личные дела: надо было обеспечить браки своим детям. Отправляясь с королем в Три Епископства⁹⁾, чтобы следить за продвижением протестантских подкреплений, она встретилась с вдовствующей герцогиней Лотарингской, которой было поручено добиться согласия императора на брак его старшей дочери Анны с Карлом IX. В Меце, куда королева прибыла 22 февраля, она ждет ответ императора и одновременно готовит защиту города. Она инспектирует крепостные стены и саму крепость, посещает больницы и, весьма вероятно, именно там заражается опасной болезнью — врачи не могут ни определить, что это за болезнь, ни вылечить ее. 4 марта Екатерина слегла, страдая от острой боли в правом боку, ее терзает стойкая лихорадка: именно в тот момент, когда сыну так нужны ее советы, она вынуждена покинуть поле боя. 15 марта герцог Цвайбрюкена Вольфганг Баварский проводит смотр своим войскам: как говорили, в его распоряжении было 8000 всадников и 15000 пехотинцев.

На западе королевства герцог Анжуйский получил долгожданное подкрепление рейтарами. Теперь он располагал войском из 5 или 6 тыс. всадников, прикрываемых с флангов сильной армией в 12-14 тыс. пеших солдат. 12 марта у Жарнака ему удалось завязать бой с армией гугенотов под командованием Колиньи. Адмирал позвал на помощь Конде, который вместе с авангардом в этот момент двигался на Каньяк. Примчавшийся с небольшим эскортом в 300 всадников, принц, который к тому же сломал ногу, когда неудачно садился в седло, яростно атакует противника; но в самый разгар битвы его лошадь пала. Неспособный подняться Конде хладнокровно расстрелян в упор Монтескью, дворянином герцога Анжуйского. Брат короля приказывает взвалить тело принца на осла и на два дня выставляет на посмешище своей армии. [190]

Потери были велики, но не затрагивали ни основной части протестантского войска, ни артиллерии, укрывшихся в Каньяке. На следующий день войска ушли в Сент. Рядом с королем Наваррским теперь остался последний предводитель мятежников — Колиньи. Из мемуаров Маргариты, дочери Екатерины, следует, что в Меце, на своем ложе страданий, королева предчувствовала победу: «Она спала, вокруг ее кровати сидели король Карл, мой брат, и моя сестра, и мой брат Лотарингский, и многие господа из Совета, и дамы, и принцессы. Хоть надежды оставалось мало, все продолжали надеяться. Она вдруг закричала во сне, как если бы увидела битву при Жарнаке: «Посмотрите, как они бегут! Мой сын победил! О, Господи! Поднимите моего сына! Он упал! Смотрите, смотрите, там, у изгороди, мертвый принц Конде!» Следующей ночью, когда король уже лег спать, пришло известие о Жарнакской битве. Он встает, натягивает штаны, накидывает халат на плечи, идет разбудить свою мать и сообщает ей, что победа, которую она видела во сне, действительно произошла. Екатерина радуется, как и король, а возможно, даже больше, потому что героем дня стал Генрих, ее любимый сын. С утра все колокола Меца звонят, а в соборе поют Te Deum (Тебя, Господи, славим).

Королева, которая была еще чрезвычайно слаба и все еще не вставала с постели, печалилась из-за вынужденного бездействия своего дорогого сына герцога Анжуйского, неспособного взять Жарнак без осадной артиллерии. 7 апреля испанский посол сказал ей, что пришло время ударить в колокол, в sonaria, как говорили в Италии, то есть дать сигнал к началу резни, чтобы избавиться от протестантских вожаков — адмирала Колиньи, д'Андело и Ла Рошфуко. Екатерина ответила, что именно так она и собиралась поступить еще семь лет назад, в начале волнений. И сегодня раскаивается, что этот замысел не осуществился. Она назначила премию за головы своих врагов. Тому, кто убьет адмирала, она заплатит 50 тыс. экю и 20-30 тыс. тем, кто уничтожит двух других. Франсес д'Алава посоветовал поручить [191] это Монлюку, который продемонстрировал свои таланты, расправляясь с бордоскими гугенотами.

Эта захватывающая беседа могла бы, в известной мере, подтвердить подлинность утверждений «Замечательного рассуждения о жизни, деяниях и поведении королевы Екатерины Медичи» — жестокого памфлета, собравшего все самые злые и унизительные сплетни о королеве. Автор рассказывает об одном из самых первых планов убийства предводителей протестантов. В начале декабря 1563 года она приказала знаменитому парфюмеру Рене Бьянки отнести яблоко с отравленным запахом. Хирург принца Ле Кро, подозрительно отнесшийся к этому королевскому подарку, поднес яблоко к носу: вскоре его лицо стало странным образом распухать. Потом собаке бросили остатки яблока, перемешанные с хлебом. Едва она прикоснулась к ним, как тут же издохла.

В 1569 году Екатерина уже не могла прибегать к такого рода уловкам, даже если однажды ей случилось ими воспользоваться. Призвать «убийцу короля», пообещав награду за головы своих врагов, было бы средством более действенным, но слишком уж явным: указанные жертвы могли бы себя защитить. Поэтому королева снова решила прибегнуть к сверхъестественным способам «лечения», что тут же стало известно послу Испании и о чем он немедленно сообщил своему повелителю в депеше от 8 июня. Еще полгода назад итальянский «колдун» предложил Екатерине навести «порчу медью» на изображения Конде, Колиньи и д'Андело. Когда королева согласилась, он закрылся в лавчонке с вывеской, изображавшей Василиска, расположенной в «Юдоли печали», на набережной Дубильщиков в Париже. Итальянец вызвал из Страсбурга немецкого ремесленника, сделавшего три бронзовые мужские фигуры — Конде, Колиньи и д'Андело в полный рост. На груди и в местах соединения суставов было очень много всевозможных винтиков, чтобы можно было их открывать и закрывать. Лицо было обращено вверх: концы очень длинных волос торчали во все стороны. Каждый день с помощью своей астролябии итальянец [192] составлял гороскоп этих троих и зажимал или разжимал винтики.

Принц Конде погиб 13 марта при Жарнаке. Как мы уже говорили, конь ударил его копытом и сломал ему правую ногу. Он упал и, будучи не в состоянии двигаться, не смог избежать ударов, нанесенных ему капитаном де Монтескью. Посол Испании написал своему королю, что на трупе принца были какие-то странные следы, на бедре, например, — они вполне могли быть результатом магического воздействия винтов итальянского колдуна! Д'Андело умер чуть позже — 7 мая в Сенте. Говорили, что когда он возвращался из бретонского похода, его старые раны внезапно открылись. Не было ли это снова результатом медной порчи? Впрочем, некоторые были склонны верить в отравление по приказу королевы. 27 мая посол Англии Норрис передал слух, что какой-то флорентиец (может быть, все тот же колдун?) хвастался, что отравил д'Андело. Кардинал де Шатильон, нашедший убежище в Англии вместе со своей супругой, писал курфюрсту Пфальца, что вскрытие тела его брата подтвердило смерть от отравления. Тот же итальянец якобы сумел заставить Колиньи выпить ядовитое питье. У того, и правда, началась настолько сильная водянка, что даже сказали, что он умер. Он был вынужден опровергнуть это сообщение, прогулявшись в носилках. Все эти факты убедили посла д'Алаву, что колдовские средства, использованные королевой-матерью, оказались чрезвычайно действенными. Но случай с адмиралом его разочаровал. После целого месяца колдовских ухищрений метр-чернокнижник заявил в июле, что созвездие адмирала находилось настолько высоко, что до него было невозможно добраться. Он предупредил королеву, что для новых заклинаний ему нужно теперь было уже семнадцать изображений Колиньи.

14 апреля Екатерина, проболев сорок дней, уехала из Меца. В сопровождении двора она прибыла в Верден 17-го и наблюдала за маршем герцога Цвайбрюкена. Она была еще не совсем здорова и страдала от сильных расстройств кишечника, но снова взялась руководить правительством, [193] где за время ее болезни очень большое влияние приобрел кардинал Лотарингский. Чтобы очернить прелата и Екатерину, злые языки распустили слух, что королева (ей тогда было пятьдесят лет) родила в Меце сына от кардинала и что именно поэтому она не вставала с постели!

Екатерина ничего не опровергала. У нее были дела поважнее, чем преследовать авторов сплетен. Вольфганг Баварский во всеуслышание назвал Карла IX жестоким тираном, преследующим истинных верующих, а потом потребовал восстановления протестантов во всех ранее им дарованных правах. Такое заявление предвещало карательное вторжение в королевство. Отправным пунктом для него стала провинция Франш-Конте. Испанцы предоставили там все необходимое немецким рейтарам. Ослабевшая армия герцога д'Омаля тщетно попыталась остановить герцога Цвайбрюкена недалеко от Дижона. Теперь двору не стоило оставаться в Вердене, ставшем фронтовым тылом. Сначала двор переехал в Лотарингию, потом, в первые дни мая, — в Шалон и Реймс. Герцог Цвайбрюкена очень быстро продвигался по Бургундии. Он шел форсированным маршем, даже по ночам, горящие фермы становились для него факелом, освещающим путь. После Бона, он захватил Везеле с 8000 всадников и 6000 пехотинцев. Герцог Анжуйский двинулся в Берри навстречу герцогам Немурскому и д'Омалю: их объединенные силы могли бы противостоять армии Цвайбрюкена, переправившегося через Луару около Ла Шарите, и армии адмирала Колиньи, которого королевские войска не смогли удержать в Сентонже. Столкновение казалось неизбежным.

27 мая Екатерина решила, что ее присутствие необходимо, и вместе с небольшим эскортом верхом направилась в Сен-Мор. 1 июня в Блане она председательствовала на важном военном совете, где вместе с Анжу присутствовали все военачальники. 2 яюня в Сен-Бенуа-дю-Со был сделан общий смотр войскам: 7000 всадников и 12000 пехотинцев. В Лион уже подошли подкрепления из Италии — войска папы и герцога Флорентийского. Но Екатерина не может их [194] ждать. Она решает преследовать немцев по пути их следования на юго-запад. 6 июня королева устраивает смотр королевской армии. В ней насчитывается 8000 всадников и 15000 пехотинцев. Екатерина хочет воспользоваться численным превосходством и разбить немецкие колонны. Но рейтары королевской армии под командованием Филиберта Баденского не стали атаковать своих соотечественников. Они жалуются, что у них не хватает продовольствия, вина и овса, потому что их телеги остались в Сен-Бенуа-дю-Со. Из-за нерасторопности интендантов планы Екатерины проваливаются, и армии снова параллельными дорогами движутся по направлению к Лиможу. 8 июня, когда армия католического лагеря стоит в Кузеи около Лиможа, королева-мать снова хочет начать сражение, но опять католические рейтары уклоняются от боя. Смелое предприятие немцев, осуществленное на территории враждебной страны, подходит к концу. Но их предводителю не суждено увидеть соединения с французами: мужчина очень крупный, подверженный приливам крови, он внезапно умирает, «охваченный трясением членов», от слишком большого количества выпитого. Некоторые, среди них был Таванн, говорили, что «причиной этого было авалонское вино», которое герцог захватил, проходя через город, — 200 бутылок якобы отравленных каким-то городским врачом. Лагерь католиков теперь находится на Иле, у ворот Лиможа. Узнав о смерти Вольфганга Баварского, Екатерина обрадовалась: «Видите, сын мой, — пишет она Карлу IX, — Господь помогает вам лучше, чем люди: он лишает их жизни, не нанося ударов». Но эта ниспосланная провидением смерть не помешала рейтарам и гугенотам встретиться. Общий штаб, состоящий из Колиньи, двух юных принцев Конде и Наваррского и с немецкой стороны Волрада Мансфельда, лейтенанта покойного герцога Цвайбрюкена, разместился в городке Сент-Ире. Офицерам раздают медали и выплачивают жалованье, используя деньги из Ла Рошели. Войска «освежены» и проверены. Королевские войска выбились из сил, дезертируют и умирают от голода в краю, где «растут только каштаны [195] и репа» и о котором Екатерина сохранит жалкие воспоминания: «Это самая отвратительная местность, которую я когда-либо видела». Жители «из самых больших задир. А вообще, нельзя даже десять человек расставить для боя, чтобы они не скатывались. Нет даже четырех дюймов ровной местности». И правда, крайне неудачный плацдарм для королевы, решившей стать главнокомандующим!

На этот раз кажется, что решающая битва все-таки состоится. Екатерина считает, что ей лучше находиться в тылу. Она решает ехать к королю в Орлеан и подготовить новые подкрепления. Войска папы и герцога Флорентийского прибыли в Сен-Леонар: 19 июня их инспектирует королева: более 4000 пехотинцев и более 1 200 хорошо экипированных всадников. Примерно в это же время Анжу получает сильное испанское войско — 300 вооруженных копьеносцев и 3000 пеших солдат-валлонцев под командованием Питера-Эрнеста Мансфельда. Таким образом, теперь в его армии было 24000 человек, или примерно 8000 всадников и 16000 пехотинцев. По численности армия гугенотов была примерно такой же, только, может быть, пехотинцев было несколько больше.

Утром 25 июня Колиньи атаковал королевские войска, укрепившиеся около маленькой деревни Ла Рош-Л'Абей. Атака генерал-полковника королевской инфантерии Фелиппе Строцци — сына Пьеро и, следовательно, внучатого племянника королевы, подкрепленная тосканской кавалерией, заставила осаждавших отступить. Но возвращение Колиньи со значительными силами поставило под сомнение исход битвы. Строцци взят в плен. В конечном итоге артиллерия католиков вынуждает гугенотов остаться на прежних позициях. Начавшийся дождь прекратил бой, который скорее походил на обычную перестрелку, чем на настоящую битву. Анжу упустил возможность одержать великую победу. А Колиньи, не имея возможности продолжать наступление, отступает. Он даже предлагает заключить мир через маршала де Монморанси, но королева и кардинал Лотарингский с возмущением отвергают его предложения: Карл IX [196] передал им полномочия принимать решения. Сейчас, в июле 1569 года, он задерживается в Орлеане. Политические проблемы его совершенно не волнуют: в первый раз в жизни он влюбился в очень красивую девушку — Мари Туше, дочь одного буржуа, как говорят, «самую большую еретичку в городе». Он навещает ее каждый вечер и приказывает своей охране с дудками и барабанами исполнять под ее окнами серенады. Все это продолжалось целый месяц, пока Екатерина не вмешалась и не увезла короля вместе с двором в Париж в поисках денег. Пока ее сын обольщал юную жительницу Орлеана, которая родит ему ребенка, королева-мать продолжала свои решительные колдовские действия, пытаясь погубить Колиньи. 18 июля посол Англии сообщил об отъезде одного немца, капитана Хайца, которому было поручено отравить адмирала. Капитану было заплачено так же, как и его предшественникам. После возвращения двора в Париж в начале августа посол Испании встретил еще одного немца (а возможно, того же самого), вернувшегося из лагеря гугенотов. Через месяц один из слуг адмирала — Доминик д'Альба — попался с белым порошком и признался, что получил его от капитана гвардейцев герцога Анжуйского, чтобы убить Колиньи. Он был приговорен к удушению и повешен.

Все попытки убийства потерпели неудачу, а войну надо было продолжать. В июле король приказал оповестить парламент о новом эдикте по поводу конфискации имущества гугенотов. Он предполагал отдать его в качестве залога городу Парижу за 300000 экю, чтобы заплатить жалованье швейцарцам. Казначей королевы Марсель выделил 50000 ливров за передачу имущества двух казненных дворян-протестантов. По приказу короля был начат процесс против адмирала, обвиненного в оскорблении величества. Не ожидая вынесения приговора, имущество и мебель Колиньи были проданы, что принесло 60000 экю. Окончательный приговор был оглашен в сентябре: лишенный всех званий, титулов, должностей и состояния, Колиньи был приговорен к повешению на Гревской площади. Тот, кто выдаст королю [197] живого или мертвого главаря мятежников, получит наличными 50000 золотых экю «в городской ратуше Парижа и других городах этого королевства». Таким образом, подражая своей матери, Карл IX оценил человека и передал своим подданным свое суверенное право на жизнь и смерть одного из своих подданных — мера жестокая и исключительная, но законная.

Названная жертва действовала тем временем весьма активно. Протестанты наносили удар за ударом, захватив Лузиньян и Шательро, затем 24 июля осадили Пуатье, где укрылись герцог де Гиз и его брат маркиз дю Мэн. 5 сентября герцог Анжуйский ловким отвлекающим маневром у Шательро смог снять осаду. Обе обессилевшие армии отошли за подкреплениями: одна в Турень, а армия Колиньи — в Фэй-ла-Винез, а потом 24 сентября — к Монконтуру. Именно здесь по совету де Таванна герцог Анжуйский начал сражение 3 октября. Несмотря на яростную атаку, Колиньи пришлось оставить город. Его ландскнехты, оставшиеся в одиночку на поле боя, были до последнего вырезаны швейцарцами королевской армии. Это было крупное поражение протестантов. В присутствии посла Испании Екатерина заявила, что битва состоялась в годовщину смерти ее дочери, королевы Елизаветы. Нет никакого сомнения в том, что она помогала Франции.

Армия гугенотов оставляла за собой укрепленные города с гарнизонами — Екатерина решила их уничтожить. Ее два сына — король и Анжу — осадили Сен-Жан-д'Анжели, который долго сопротивлялся — с 16 октября по 2 декабря. С этого момента оптимизм стал постепенно вытесняться сомнением. Нельзя одолеть постоянно ускользающего врага. Поэтому Екатерина начала переговоры. В феврале 1570 года она дошла до того, что предложила гугенотам мир и свободу совести. Ее противники ответили требованием свободы культа: лишение возможности свободно отправлять их культ было для них хуже, чем самая жестокая смерть, сказали они. Несмотря на возмущение Карла IX, королева-мать не прекратила переговоров. Ее очень тревожило продвижение [198] Колиньи к северу через долину Роны. 23 апреля она приняла де Телиньи, глашатая протестантов. Он потребовал разрешения на протестантские богослужения в королевстве и даже при дворе, когда туда прибудут королева Наваррская и принцы, а также возвращения конфискованного имущества, предоставления двух безопасных городов — Кале и Бордо, выплату жалованья рейтарам протестантов, одобрения продажи имущества духовенства и равного участия в палатах всех парламентов королевства.

Разъяренный таким бесстыдством, Карл IX схватился за кинжал и ударил бы Телиньи, если бы его не остановили. Но средств для ведения длительной войны не было, поэтому пришлось вступать в переговоры. Контрпредложением королевской стороны было предоставление на три года Ла Рошели, Монтобана и Сансера. На отправление культа будут иметь право только дворяне в своих домах. Послы короля де Бирон и де Малассиз изложили эти условия адмиралу. Последний, имея в своем подчинении армию в несколько тысяч всадников, уже прибыл к Форезу. Но сильная лихорадка остановила его в Сент-Этьене. Он всегда был сторонником мира, но сейчас отказался от перемирия и вскоре продолжил свое наступление: ускользнув от маршала де Коссе, в июле он стал лагерем в Ла Шарите на Луаре, откуда угрожал Парижу. На западе вперед продвигался Лану и вместе со своими гугенотами занял Ниор, Бруаж и Сент. Сила теперь была на стороне протестантов.

Изменение положения вынуждает Екатерину и короля торопиться с заключением мира. В это время королева разозлилась на Филиппа II, который, воспользовавшись тем, что был главой дома Габсбургов, только что женился на старшей дочери императора, оставив королю Франции младшую. Одновременно с этим он препятствовал браку Маргариты де Валуа с доном Себастьяном, молодым королем Португалии. Заключить мир с гугенотами значило отомстить этому невоспитанному зятю, которого королева теперь обвиняла в плохом отношении к его покойной супруге и в жестокости по отношению к его неуравновешенному сыну [199] дону Карлосу, которого в январе он посадил в тюрьму и который полгода спустя умер от отчаяния и беспомощной ярости в своей камере.

При дворе одним из последних сторонников войны оставался кардинал Лотарингский. Прелат отказывался обсуждать одно из положений мирного договора: брак Маргариты де Валуа, дочери Екатерины, с принцем Генрихом Наваррским. Семнадцатилетняя принцесса явно благоволила к юному Генриху де Гизу, и кардинала бы полностью устроил такой брак, приближавший его семью к трону. Но он не принял в расчет страсти: ревнуя сестру, герцог Анжуйский донес об этой идиллии матери. Придя в ярость, Екатерина потребовала немедленного разрыва: она собиралась выдать свою дочь замуж за суверенного государя. Ее союзницей стала гордость короля, уязвленного самонадеянностью лотарингских принцев.

25 июня в пять часов утра Карл IX, узнавший об амурах своей сестрицы, пришел в «одной рубашке» к своей матери и приказал позвать туда принцессу. Посол Испании рассказывает, что «мать и сын набросились на Маргариту и били ее изо всех сил. Когда, наконец, они прекратили, ее одежда была настолько разорвана, а волосы в таком беспорядке, что королева, ее мать, боясь, как бы этого не заметили, потом целый час приводила в порядок платье своей дочери». После этого король приказал своему брату, бастарду Ангулему, убить герцога де Гиза. Стремясь спасти свою жизнь, герцог поспешно объявил со своем браке с Екатериной Клевской, вдовой принца Порциана. Кардинал Лотарингский уехал в Реймс. Так, благодаря этому своевременному инциденту было сломлено сопротивление католических лидеров заключению мира.

Несмотря на горечь короля Испании («король и королева себя неизбежно погубят») и возмущение папы Пия V по поводу отвратительных еретиков («этот мир станет источником самых великих несчастий Франции»), полномочный представитель де Телиньи, прибывший в Сен-Жермен-ан-Лэ 29 июля, заключил мир в день своего приезда. Но до объявления о соглашении, были названы четыре безопасных города. [200] К Ла Рошели и Монтобану были добавлены вместо потребованных протестантами Ангулема и Сансера Ла Шарите и Каньяк. Эти города останутся в распоряжении протестантов в течение двух лет как временное убежище для защиты от жестокостей католиков.

Эдикт о мирном урегулировании от 8 августа 1570 года даровал право на свободу совести на всей территории королевства, отправление культа там, где это имело место до войны, в предместьях одного из двух городов, где имеется парламент, и в домах верховных судейских. Новая религия была запрещена при дворе, на расстоянии двух лье от каждой из королевских резиденций и на расстоянии десяти лье от Парижа. Протестанты допускались во все университеты, школы и больницы. У них были свои отдельные кладбища. Они имели право не признавать судей в парламентах. Была объявлена всеобщая амнистия. Заключенным будет дана свобода, а конфискованные имущество, должности и титулы будут возвращены.

Вся королевская семья торжественно поклялась исполнять положения этого мирного договора. 15 августа вместе со всем двором король отправился в Собор Парижской Богоматери на мессу и вечерню. Затем он поужинал в Парижской ратуше. Ночью были убраны виселицы и сняли чучела адмирала и других протестантских предводителей, повешенные на Гревской площади и Мокфоконе. Радостный народ толпой повалил на улицы и площади, где именем короля провозглашался мир и забвение прошлого.

После того как было найдено мирное решение проблем, военные страсти несколько смягчились. Снова можно было думать о праздниках. Сезон начался 3 октября — в прошлые годы этот роковой день приносил траур и сражения; но на этот раз в особняке Гизов в Париже состоялся великолепный прием по случаю брака молодого герцога Генриха и Екатерины Клевской, вдовы принца Порциана, гугенота. Екатерина Медичи тоже там присутствовала до полуночи. Дом был великолепно украшен золотыми и серебряными вазами, принадлежавшими кардиналу Лотарингскому. [201]

Закончится ли 1570 год, как и этот брак, союзом воды и огня, братством католиков и протестантов? Испания и Святой Престол в лице их представителей при дворе опасались этого и были чрезвычайно возмущены. Счастливая королева Екатерина радовалась: она помирилась со своими врагами, освободилась от необходимости личной мести, забыла об усталости военных походов и теперь, наконец, могла обеспечить Французской короне роль, достойную ее величия в международном плане. [202]

Глава V.
Урожай корон и слез

Недавняя война со всей очевидностью показала, что Франция была использована в качестве поля битвы соперничающих европейских идеологий: в последовавшей за ней бурной дипломатической деятельности столкновение католиков и протестантов приняло новую форму — форму борьбы за брачные союзы. У Екатерины были весьма прозаические заботы — обеспечить самую лучшую партию для своих детей, и поэтому ее практически не смущали религиозные убеждения второй стороны. Но у ее партнеров задача была иной — через браки они боролись за свое собственное дело — католицизма или протестантизма.

После долгих увиливаний Филипп II Испанский согласился больше не препятствовать браку Карла IX с младшей дочерью императора, обеспечив себе старшую после смерти Елизаветы Валуа. Он считал, что, оставаясь шурином молодого короля, ему будет легче удерживать Францию в лагере католических держав. Это же соображение побудило его не мешать Екатерине начать переговоры в Португалии по поводу брака Маргариты Валуа и короля Себастьяна.

Эти брачные маневры вызывали крайнее беспокойство протестантов. Как только мир был заключен, они решили их опередить, предложив весьма заманчивые партии: руку Генриха Наваррского Маргарите Валуа и руку королевы Елизаветы Английской герцогу Анжуйскому. Это было первое официальное предложение, сделанное Екатерине.

Ослепленная таким предложением Екатерина потребовала, чтобы оно было подтверждено ее послу Ламотту-Фенелону. Тот обеспечил себе помощь фаворита Елизаветы Лестера. Разодетая и улыбающаяся королева приняла посла. [203] Она заметила, что уже далеко не молода. Если бы не ее обязанность обеспечить наследников, ей было бы стыдно выходить замуж, потому что женихов привлекает скорее ее королевство, а не она сама. Посол ответил, что герцог Анжуйский сумеет полюбить ее так, как она сама того желает.

Но дело еще не было решено. Несмотря на все выгоды такого брака, герцог вдруг начал сопротивляться: у него вызывали отвращение кокетство и вольности Елизаветы с ее предыдущими фаворитами. Екатерине очень не хотелось терять целое королевство из-за физического отвращения своего сына, и она попыталась как-нибудь решить проблему. Она намекнула, что Елизавета может удочерить одну из своих родственниц, сделав ее наследницей, на которой женится герцог Анжуйский. Если не подходит ее второй сын, она выдвинула кандидатуру самого младшего — герцога Алансонского — шестнадцатилетнего юноши маленького роста и смуглолицего. Его бы устроил брак с королевой, лишь бы отказаться от партии, предложенной Екатериной — жениться на дочери Августа Саксонского. Так закончился первый акт этой матримониальной комедии. Но вскоре главные действующие лица снова выйдут на сцену.

Очень важно было также решить судьбу принцессы Маргариты. Ее можно было использовать, чтобы обеспечить связи с католическими или, если надо, с протестантскими государствами. Нежная, умная, красивая и изящная принцесса Маргарита вскружила немало голов при дворе; не только Гизу, разумеется, но (как она будет хвастаться позже и что вполне вероятно) и своим родным братьям — королю, герцогу Анжуйскому и даже самому младшему из братьев, герцогу Алансонскому.

Папа Пий V был предупрежден о секретной статье Сен-Жерменского мирного договора, которая предусматривала брак Маргариты и гугенота Генриха Наваррского. Чтобы отвести опасность, он использовал все свое влияние при переговорах о браке принцессы и юного короля Португалии дона Себастьяна. Филипп II тоже, казалось, поддерживал этот проект. Но посланные ко двору в Лиссабон испанец [204] Луис де Торрес от Папской палаты, потом де Маликорн вернулись с неблагоприятным ответом. Женить короля было делом щекотливым: он был несколько странным, всегда носил на поясе одну из книг святого Фомы Аквинского и его везде сопровождали два монаха-театинца¹⁰⁾. Если кто-нибудь решит к нему подойти, «он тотчас же начинает перебегать с места на место, не останавливаясь, чтобы преследователи утомились и оставили, наконец, его одного с его театинцами». Тщетно посол в Испании де Фуркво пытался успокоить Екатерину: «Все, что о нем говорили Вашему Величеству, не соответствует истине. Его волосы подобны золотым нитям, он здоров и крепок, и даже если он не слишком интересуется женщинами, как говорят, то это только укрепит его здоровье и он будет прекрасным мужем». Но его окружение вело себя слишком сдержанно. Сен-Жерменский мирный договор был расценен как унизительная капитуляция по отношению к гугенотам. Прежде чем взять на себя какие-либо обязательства, советники короля Португалии решили выяснить, как будут разворачиваться события во Франции. Некоторые из их замечаний были чересчур дерзкими: так, они заявили, что тетка принцессы, Маргарита Французская, несколько лет ждала, пока не вышла замуж за герцога Савойского, и что дочь Екатерины тоже вполне могла бы подождать!

Обескураженные и раздраженные таким поведением, Карл IX и его мать отчаялись добиться положительного результата в этих переговорах. В ноябре 1570 года они подыскали другую партию для девушки: Генриха Наваррского. Протонотарий¹¹⁾ Франческо Браманте, посланный Пием V, чтобы выразить официальный протест против мирного договора, заключенного с еретиками, с ужасом констатировал, что кардинал Бурбонский изо всех сил склонял к [205] этому браку, который должен был принести очевидную выгоду его племяннику-еретику. Но король и его мать намекали нунцию Франжипани на некий план, который они составили против гугенотов и тайно его претворяли в жизнь. Ходили слухи, что милости, оказанные протестантам, и добрый прием, оказанный принцессе Конде, были всего лишь ловушкой, чтобы привлечь ко двору адмирала де Колиньи и юных принцев и схватить всех троих. В середине ноября 1570 года архиепископ Санса Никола де Пеллеве доверительно сообщил протонотарию, что мир был заключен только для того, чтобы выставить рейтар за пределы королевства и уничтожить протестантских главарей с помощью железа, яда или убить руками их сторонников, подкупленных для этой цели. Таким образом можно было надеяться, что все эти выродки перебьют друг друга в три дня.

Этот разговор состоялся в Мезьере, на границе с Империей, куда французский двор переехал по случаю свадьбы Карла IX и Елизаветы Австрийской, дочерью императора Максимилиана II. Сначала в этом маленьком городе, а потом в Париже были запланированы великолепные приемы. Будущую королеву, прибывшую в сопровождении архиепископа Трирского и целой толпы знатных немецких вельмож, встречали в Седане братья короля. 25 ноября она прибыла в Мезьер в своем золоченом экипаже с белой и алой обивкой, в который были впряжены четыре гнедых венгерских рысака. Королева-мать встречала свою невестку — очаровательную светловолосую принцессу шестнадцати лет. В честь ее приезда Екатерина в день свадьбы отказалась от своих траурных печальных одеяний, надев «светские шелка». Сама королева-мать и ее дочери Клод и Маргарита руководили церемонией одевания новобрачной: сначала платье из серебряной ткани, расшитое жемчугом, потом широкая накидка из фиолетового бархата, усеянная цветами лилий, венчала все закрытая корона, украшенная бриллиантами, рубинами и изумрудами. Перед свадьбой король пытался обмануть свое нетерпение, охотясь в нормандских лесах на оленей как раз недалеко от того места, которое он [206] выбрал для строительства дворца, впоследствии названного им Шарлеваль. Этому нелюдимому, длинному и худому юноше шел двадцатый год. Он обрадовался, увидев свою юную супругу, и был с ней очень любезен. Но он никак не мог соперничать в галантности и обходительности со своим братом Анжу. Незадолго до этих событий ревнивый Карл увидел в ушах брата серьги с огромными подвесками, каких не носили даже африканские мавры, и приказал пробить шилом уши пятидесяти дворянам, сопровождавшим его на охоту — даже тому, которому было чуть ли не семьдесят лет, и заставил их носить серьги. А потом вдруг приказал снять все эти драгоценные безделушки. Пытаясь скрыть от своей невестки все эти ревнивые выходки и грубости, Екатерина, поспешно договорившись с королем, решила заняться воспитанием Елизаветы и научить ее французским манерам с помощью переводчицы юной королевы Маргариты де Ла Марк, правящей графини Аренбергской.

Вскоре Карл IX покинул свою супругу и отправился в Вилле-Котре, куда переехал двор и где он неистово предавался охоте, потешным боям на снегу, которого в тот год было особенно много. Такие забавы взрослого ребенка продолжались в декабре в Ферте-Милон.

А при французском дворе тем временем готовились к великому событию — торжественному вступлению короля и королевы в Париж. Екатерина рассудила, что наступило время символически передать реальную власть, пусть даже только внешне, ее сыну, потому что теперь на трон взошла новая царствующая королева. Королеве-матери шел пятьдесят первый год, и она переживала весьма неблагоприятный период в своей жизни. Еще с осени она постоянно болела. Сначала она страдала от приливов крови, потом очень мучилась из-за ленточного червя, чье присутствие причиняло ей массу страданий и головные боли; когда она от него избавилась, тут же снова начала давать аудиенции, причем держалась очень мужественно, создавая иллюзию, что она в добром здравии, и пользуясь всевозможными ухищрениями — например, она носила накладные светлые волосы с рыжеватым оттенком. Но положение оставалось серьезным. [207]

6 марта 1571 года среди всего этого великолепия состоялось вступление Карла IX в Париж. Король появился в окружении представителей монашеских орденов, корпораций ремесленников и знатных вельмож. Он был в кольчуге и в мантии из серебряного сукна. Церемония закончилась молебном в Соборе Парижской Богоматери и пиром. Все заметили, что принцы Конде и Наваррский уклонились от участия в церемонии; они остались в Ла Рошели. Подобно принцам, многие дворяне игнорировали празднество, одни — из соображений безопасности, как и принцы, а другие выразили таким образом протест против обсуждавшегося в тот момент проекта — возложить на них часть государственных издержек.

10-го состоялась торжественная процессия, а 11-го — заседание в парламенте, где король произнес речь, выразив благодарность Господу Всемогущему и своей матери: «После Господа, именно королеве, моей матери, я более всего обязан. Благодаря ее нежности по отношению ко мне и к моему народу, ее старанию, ее рвению и ее осторожности она так хорошо вела дела этого государства в те времена, когда мой возраст не позволял мне ими заниматься, что никакие бури гражданской войны не смогли поколебать мое королевство». Могла ли Екатерина мечтать о большем триумфе? Ее сын во всеуслышание и с глубокой искренностью объявил о своей любви и преданности — не было ли это самой высокой наградой?

Церемония коронации юной королевы состоялась в Сен-Дени 25 марта, а вскоре после этого, 29-го, состоялось ее вступление в Париж: это позволило парижанам использовать «машины», подготовленные для вступления короля, и избавило дворян от обременительной поездки на праздник. Темой праздника на сей раз была естественная дружба Франции и Германии.

Арки, возвышения, всевозможные машины были украшены по-новому. На портале улицы Сен-Дени теперь был изображен король Пепин Короткий и его сын Карл Великий. У фонтана Понсо королева-мать возлагала на Елизавету [208] венец из лилий, а у их ног танцевали три Грации. У заставы Маляров между двумя большими серебряными колоннами открывалась арка, украшенная изображениями рек Франции и Империи, ее верх был украшен статуями Генриха II, «защитника германской свободы», и Карла IX. У фонтана Невинных Младенцев золотая статуя Сатурна в десять футов высотой заменила бога Гименея. Наконец, на мосту Собора Богоматери провозглашалось, что рождение королевского ребенка объединит весь мир вокруг Франции и Германии.

Пока в Париже проходили эти пышные празднества, в Ла Рошели состоялась другая церемония: под пение псалмов люди в суровых черных одеяниях праздновали свадьбу адмирала де Колиньи и мадемуазель д'Антремон. Свадьбу омрачило известие о смерти кардинала Оде де Шатильона в Англии. Такой контраст — королевская радость и сдержанная печаль — можно было бы истолковать как знак окончательного разрыва между католиками и протестантами из-за вступления короля, вследствие его брака, в лагерь Габсбургов.

Но каким-то странным образом такая ситуация была скомпрометирована рвением папы Пия V. Непримиримый враг еретиков и неверных, понтифик своей собственной властью дал титул великого герцога Козимо Медичи, желая вознаградить его за военные кампании во Франции и действия пизанских галер в Средиземном море. Только в ноябре 1570 года Франция нехотя приняла его буллу от 26 сентября 1569 года. Екатерине было в этот момент выгодно умаслить своего кузена, одного из основных кредиторов, дававшего не только деньги, но и солдат. Таким образом, она пожертвовала предпочтением, которое во времена Генриха II оказывали герцогу Феррарскому.

Молодой король тем временем сумел извлечь пользу из прямых контактов с вельможами и дипломатами во время празднеств в марте 1571 года. У него была конфиденциальная встреча с послом Петруччи, которому он четко выразил свою волю: «Если великий герцог и я договоримся прийти на помощь принцу Оранскому, то испанцам уже не придется [209] думать только об Италии и моем королевстве». Через несколько недель в присутствии всего двора Карл IX во всеуслышание заявил шевалье де Серру — хитрому дипломату и знатоку Италии, что он решил поддержать Козимо. Его собеседник одобрил его намерения: «Если к Франции и Флоренции присоединятся Венеция, Англия и немецкие государи, то придет конец испанскому владычеству как в Нидерландах, так и в Италии».

Воинственное настроение и независимость Карла тревожили Екатерину, которую сын намеренно держал в стороне от этих планов. «Королева, моя мать, слишком робка», — доверительно сообщил он Петруччи 11 июня. Но в действительности, он просто боялся открыть эти планы Екатерине и предпочитал довести переговоры до того момента, когда она просто будет вынуждена дать свое согласие. Он приказал передать конкретные предложения Козимо. Со своей стороны великий герцог направил к нему чрезвычайного посла Альбертани, который явился в начале июля 1571 года в Монсо. Осторожный ответ Козимо был передан одному королю: начинать военные действия против Филиппа II — дело сложное и важное, поэтому нужно узнать мнение королевы-матери и императора, ставшего теперь близким родственником этих королей. Но Карла IX не смутил такой уклончивый ответ, и он повторил свое предложение о вмешательстве.

Успех предстоящего вторжения, о котором Екатерина пока еще не знала, целиком зависел от участия Англии. А для того чтобы этого добиться, имелся простой способ — объединить Францию и Англию с помощью брака герцога Анжуйского и Елизаветы. Инициативу возобновить эти переговоры взяла на себя именно королева-мать. Она полагала, что ей удалось доказать своему сыну все преимущества этого брака: союз с английским престолом принесет ему «дружбу германских князей и поможет добраться до Империи и завоевать Нидерланды».

В Лондон с двумя портретами Анжу для Елизаветы отправились капитан гвардейцев герцога Ларшан и доверенный человек Екатерины Кавальканти. Королеве понравились [210] большое достоинство претендента на ее руку и серьезная зрелость, приличествовавшая ее будущему супругу. Она заметила, что разница в возрасте не так уж важна; и чтобы доказать это, она себя несколько омолодила, сказав, что ей всего тридцать пять лет. Но так как она не собиралась разрешать герцогу отправлять католический культ, переговоры снова зашли в тупик. Карл IX обвинил в этом своего брата: «Вы постоянно говорите о вашей совести; но вы не признаетесь, что есть другая причина — духовенство предложило вам крупную сумму, желая оставить вас здесь как борца за дело католицизма». Эти резкие слова вызвали слезы у Анжу и его матери.

К этому времени сын, наконец, соизволил сообщить своей матери о решении помочь великому герцогу Флорентийскому в его ссоре с Габсбургами. Она одобрила его планы и написала Козимо, посоветовав ему заручиться поддержкой венецианцев. Предвидя возможный конфликт с испанцами, было бы неплохо нейтрализовать протестантов. Поэтому Екатерина попросила своего кузена убедить папу, что приезд адмирала де Колиньи ко двору нужен для объединения внутри страны. Позже она попросила его получить в Риме разрешение на брак ее дочери Маргариты с принцем Наваррским.

В августе соглашение, достигнутое с Колиньи и содержавшее десять статей, было подписано королевой и королем: после досрочного предоставления четырех безопасных городов адмирал и Конде снова были в милости при дворе. Король не хотел предпринимать никаких действий во Фландрии, не посоветовавшись с ним: он пригласил адмирала в Блуа. 12 сентября Колиньи туда приехал; его приветливо встретил Карл IX в апартаментах Екатерины — у нее была лихорадка и она не вставала с постели. Встреча королевы и того, кого еще так недавно преследовала ее ненависть, свелась к приветствиям в соответствии с этикетом.

Екатерина смирилась с его присутствием. Ей нужно было, чтобы адмирал поспособствовал браку принца Наваррского и Маргариты и склонил бы Жанну д'Альбре явиться [211] ко двору. В остальном она была настроена против вмешательства французских протестантов в Нидерландах, потому что слишком опасалась могущества Испании.

Когда великий герцог понял, что опасность миновала, он самым естественным образом сблизился с императором и Испанией. В знак своей доброй воли он направил двенадцать галер присоединиться к флоту Святой лиги и попытался освободиться из пут заговора, который он начал было составлять: утром 3 октября Фрегозо явился к королеве с письмами ее кузена Козимо, который осторожно предлагал сохранить добрые отношения, уже существующие между королем и императором, и советовал убедить Колиньи и королеву Наваррскую вернуться в лоно католической религии! Екатерина торжествовала: проект вторжения в Нидерланды лишался теперь основной поддержки — итальянской. Она посоветовала своему сыну последовать этому «доброму и святому» совету.

Через некоторое время, 7 октября 1571 года, Испания утвердилась как могущественная морская держава после победы в битве при Лепанте, когда в жестокой схватке столкнулись турецкие галеры и христианская Армада под командованием дона Хуана Австрийского, сводного брата Филиппа II, венецианца Себастьяно Вениеро и римлянина Марка Антонио Колонна. Масштабы этой победы доказывали, насколько была оправданна сдержанность Екатерины. В присутствии венецианского посла Контарини Карл IX выразил большую радость, узнав об этом, но члены его совета предупредили его, что разгром турецкого флота означал, по сути, потерю французского военного флота и что ему следовало бы воздержаться от чрезмерных проявлений восторга.

Вскоре по инициативе барона де Ла Гарда, командующего галерами, были начаты работы на верфях в Марселе. Говорили, что будет построено до ста галер. Предполагалось, что часть кораблей выйдет в океан. Торговые корабли получили вооружение в Бордо и Нанте, а Фелиппо Строцци, полковник французской инфантерии, начал готовить [212] какую-то загадочную экспедицию. Борьба против Испании снова возобновилась. Посол Испании дон Франсес д'Алава нервничал, ощущая всеобщую враждебность. Его обвиняли в обнародовании грубого письма, написанного им самим одному кардиналу, хоть он и утверждал, что письмо было подделкой. В нем говорилось, что Карл IX напивается каждый вечер, что королева-мать родила семь детей от бывшего кардинала де Шатильона и что она беременна от кардинала Лотарингского! Страдая от мании преследования, Алава испугался, когда в ноябре король отправил его праздновать победу при Лепанте. Он бежал в Нидерланды, одетый «как попугай», скрыв лицо под маской. Екатерину очень повеселил этот комичный эпизод. Благодаря ему она забыла свои собственные страдания: лихорадку, катар и ишиас, причинявшие ей большие мучения, и снова пустилась в тонкие матримониальные переговоры, устраивая хорошие партии своим детям.

Снова зашла речь об английском браке, но на этот раз герцог Анжуйский решительно устранился, и она предложила Елизавете своего последнего сына — герцога Алансонского. Она говорила, что у него уже пробиваются усы. Его единственный недостаток — невысокий рост. Чтобы ей польстить, английский посол Смит напомнил, что великий король Пипин Короткий не доставал до пояса королеве Берте! Для этого брака Екатерина была даже готова заключить лигу между двумя нациями. Такой план устраивал Карла IX, который по-прежнему был настроен против Филиппа II: действительно, соглашение будет подписано 29 апреля 1572 года — одновременно оборонительный пакт и торговый договор.

Вскоре Совет одобрил брак принцессы, однако мать Генриха Наваррского долго не решалась приехать ко двору. Екатерина уточнила, что она приглашала ее не для того, чтобы навредить ей. Жанна насмешливо ответила: «Простите меня, если меня разбирал смех, когда я читала ваши письма, потому что вы просите меня не бояться, чего я и в мыслях не имела, хоть и говорят, что вы едите маленьких [213] детей». Обе королевы встретились 15 февраля в Шенонсо. Жанна подождала, пока уедет кардинал Александрийский, и явилась в Блуа, чтобы заключить брак своего сына с дочерью Екатерины.

Как и следовало ожидать, проблема религиозных взглядов каждого из супругов и церемония свадьбы в соответствии с католическим обрядом стали предметом тягостных переговоров, в ходе которых королева Наваррская консультировалась с министрами-протестантами и даже с послами Англии Уолсингеймом и Смитом, которые находились в Блуа, чтобы разработать брачный договор между Англией и Францией. Наконец, 11 апреля 1572 года Жанна д'Альбре подписала брачный контракт своего сына.

Ее это совсем не радовало; в разговоре с Генрихом она осуждала распущенность этого двора папистов: «Опасайтесь любых развлечений, могущих отвлечь вас от вашей религии и сбить с пути истинного. Такова их цель. Они этого даже не скрывают. Если вы останетесь здесь, вам не удастся этого избежать». Но при этом она давала своему сыну советы, как обольстить Маргариту, которую она считала красивой, разумной и пользующейся большим доверием своей матери и братьев: «Постарайтесь добиться расположения к себе. Не бойтесь говорить смело: запомните, от вашего появления будет зависеть мнение, которое о вас сложится. Возьмите в привычку завивать волосы, но не как у Нерака: пусть они свободно лежат; мне нравится эта последняя мода, так и я советую вам делать».

Замок Блуа действительно превратился в ослепительное прибежище разврата, где маскарады сменяли друг друга, предоставляя возможность для любовных приключений и грубых шуток. Однажды туда явился король с лицом, перемазанным сажей, потом все видели, как он изображал лошадь, водрузив себе на спину седло. Герцог Анжуйский удивлял всех, подражая придворным дамам, что ему самому чрезвычайно нравилось. Он обливался духами, как они, и носил роскошные подвески и великолепные платья. Оба брата по-прежнему безумно ревновали друг к другу. Их ненависть стала причиной кровавой сцены: королева-мать поспешно [214] приказала казнить одного дворянина, Линьероля, который якобы передавал то одному, то другому всякие интимные подробности, тем самым разжигая взаимную ярость.

В этой празднично-беспорядочной атмосфере важная весть, пришедшая из Нидерландов, вдруг разожгла воинственный пыл протестантов и короля против Испании.

В течение марта 1572 года герцог Альба попытался снова завязать торговые отношения между Англией и Фландрией. Таким образом он надеялся улучшить экономическое положение корпораций ремесленников Нидерландов и решить большую часть проблем, ставших причиной недовольства населения королем Испании.

Момент для этого был не совсем удачен, потому что посол Филиппа II был только что выслан из Англии за участие в заговоре против Елизаветы, а герцог Норфолкский поплатился за это головой. Но торговля находилась в таком плачевном состоянии, что королева-еретичка разрешила послам Его Католического Величества вести тайные переговоры. Больше того, она приказала флоту принца Оранского, «морским гезам», покинуть английские порты, где он нашел убежище. Суда взяли курс на Голландию. Шторм вынудил их бросить якорь у Брейля. В этот момент испанский гарнизон оставил город и направился в Утрехт подавлять бунт. 1 апреля гезы захватили город, закрепились в нем, и за несколько дней Флиссинген и Зеландия покорились им. Об этом узнали фламандцы, живущие в Англии, погрузились на корабли и отправились воевать. Они получили крупные английские подкрепления. Мондусё, представитель Франции в Брюсселе, заставляет Карла IX вступить в войну. 27 апреля король посылает Телиньи к Людвигу Нассаускому: он утверждает, что хочет освободить Нидерланды от испанского гнета. Договор, заключенный между Францией и Англией, подоспел как раз вовремя, но он еще не ратифицирован: поэтому нельзя рассчитывать на английскую помощь, тем более что 30 апреля объявлено о возобновлении торговых отношений между Фландрией и Англией — это значит, что Елизавета и герцог Альба пришли к [215] согласию. Карл IX не обращает внимания на то, что его мать совершенно не доверяет англичанам. Он упрямо хочет добиться своего: вручает верительные грамоты и крупную сумму Людвигу Нассаускому, приехавшему в Париж вместе с Жанной д'Альбре, а также дает ему в помощь протестантского капитана Лану. Вместе она атакуют Монс и Валансьен, которые открывают им городские ворота. Но через четыре дня после захвата Валансьена маленькая армия оттуда выбита.

После этой неудачи Карл IX снова оказывается под влиянием Екатерины. У королевы Наваррской, бывшей душой гугенотского сопротивления, 3 июня начинается горячка, а 9-го она умирает, лишив партию гугенотов своей важной поддержки. Для Екатерины эта смерть окажется весьма своевременной, но, как водится, опять будут говорить об отравлении. Колиньи готов отправиться в путь, но разрешения на отъезд он не получит.

Увлеченный праздниками по случаю ратификации договора Франции и Англии король быстро забывает о своих воинственных намерениях. Королева-мать довольна. Она добилась своего: ее сын не одобрил операцию Нассау и Лану.

Чтобы гугеноты не решили, что отказ от плана вторжения в Нидерланды означает их немилость, Екатерина активизировала подготовку свадьбы своей дочери с Генрихом Наваррским. 13 мая 1572 года был избран новый папа — Григорий XIII. Королева надеялась, что он — юрист и человек уравновешенный, проявит большее понимание, чем его предшественник. В июле она просит его дать разрешение на брак для Маргариты при кровном родстве третьей степени. Только такой союз, пишет она в Рим, обеспечит мир в королевстве и помешает протестантам втянуть короля в войну против Испании.

Этого хотела Екатерина, но цели Колиньи были совершенно иными: получив согласие Карла IX, он готовился оказать помощь Людвигу Нассаускому, направив в Монс значительные подкрепления. Он собрал войско в четыре тысячи человек, а командующими назначил Жанлиса и [216] Брикмо. Это был авангард еще более крупной армии, генерал-капитаном которой был сам адмирал. С другой стороны, флот Строцци, стоявший в Бруаже, чтобы «идти к островам Перу», в случае необходимости можно было бы использовать в Нидерландах. Но 17 июля у Киеврена войско Жанлиса попало в ловушку, подготовленную испанцами на его пути, о котором они узнали из донесения, полученного из Франции. Письма и сведения, вырванные у взятых в плен под пытками, доказывали, что все делалось с ведома короля.

Екатерина была в полной растерянности. Она испугалась нашествия испанских армий. В июле Венеция, боясь оказаться заложницей турок, союзников Франции, если Испания вступит в войну, немедленно направила в Париж своего самого ловкого дипломата Джованни Микели. Королева потребовала, чтобы в присутствии этого привилегированного свидетеля ее сын торжественно поклялся, что вступление его подданных на территорию Нидерландов было сделано вопреки его приказам: он хочет жить в мире и дружбе со своими соседями.

Но и на этот раз король не был искренним. Это стало понятно, когда королева-мать оставила двор и отправилась в Шалон навестить свою дочь Клод Лотарингскую, заболевшую, когда она ехала на свадьбу своей сестры Маргариты. Колиньи вернул утраченные позиции: в течение четырех или пяти дней он постоянно встречался с королем, чтобы подготовить военные действия. Предупрежденная графом де Рец и хранителем печати Бирагом, вечером 4 августа Екатерина поспешно вернулась в Париж. Между сыном и матерью произошел очень резкий разговор: Екатерина упрекала в том, что он решил опереться на тех, кто хотел его убить. Неосмотрительно вступая в конфликт с испанцами, он отдает свое собственное королевство протестантам. Не желая присутствовать при крахе государства после стольких жертв, принесенных ею, чтобы воспитать короля и сохранить ему корону и если ее сын по-прежнему будет упорствовать, Екатерина просила разрешить ей уехать на родину. 9 и 10 августа были проведены два чрезвычайных заседания [217] Королевского совета и командующих армиями — Монпансье, Невэра, Коссе, Анжу и, возможно, Таванна, где их участники высказались в пользу мира. Колиньи выступил с гневной речью: «Мадам, король отказывается от вступления в войну; так пусть же Господу будет угодно, чтобы не началась еще одна, избежать которой будет уже не в его власти».

Королева проигнорировала это замечание. Она была удовлетворена тем, что большинство советников соглашались с ее мирной политикой. Снова обретя свой оптимизм и доверие, она на несколько дней вернулась в Монсо к герцогине Лотарингской. Но вернувшись в Париж 15 августа, за три дня до свадьбы Маргариты, она узнала, что ее снова обманули: герцог Альба потребовал объяснить, почему на границе около Монса были собраны три тысячи гугенотов. Колиньи продолжал собирать войска; у него уже было 12000 аркебузиров и 2000 всадников. По словам посла Венеции, стало известно, что многочисленные дворяне-протестанты, прибывшие в Париж по случаю свадьбы, получили приказ затем направляться во Фландрию.

Последние события свидетельствовали о том, что адмирал пока одержал победу в своем стремлении вторгнуться в Нидерланды и навязал слабому суверену свою личную волю: объединить всех французов — католиков и протестантов — в наступательной войне против короля Испании.

Отдавая себе отчет в неравенстве сил, зная по опыту, насколько переменчива военная фортуна, Екатерина не могла допустить краха Французского королевства, уничтожения достояния своих детей, которое она с таким трудом сохранила. Не только действия Колиньи возмущали Екатерину — ее злило то, что в течение многих лет адмирал открыто мешал ей и организовывал гугенотские мятежи, направленные против ее мирных эдиктов. Так может быть, этот вчерашний враг собирается занять ее место возле ее сына и — кто знает? — хочет отправить ее в изгнание во Флоренцию, как она сама весьма неосмотрительно предложила десять дней назад. Оставался единственный выход — убить адмирала. [218]

Смерть Колиньи была бы не только личным спасением для Екатерины, но и спасением для всего королевства. Приняв такое решение, она сразу же начинает увлеченно готовить его исполнение, снова обретя вкус к мести, который когда-то побуждал ее давать деньги убийцам и колдунам для уничтожения адмирала.

Ей не нужно долго искать статистов, чтобы самой остаться в стороне. Она может рассчитывать на Гизов: они собрались в Париже со своими многочисленными сторонниками по случаю свадьбы Маргариты де Валуа. Их гораздо больше, чем дворян-гугенотов, но Екатерина предпочитает, чтобы убийство произошло как бы невзначай во время вооруженной драки. Она договаривается с матерью юного герцога де Гиза Анной д'Эсте, герцогиней Немурской, которая хочет заставить Колиньи заплатить за смерть своего первого мужа. Наемный убийца Лувье де Морвер, которому ранее уже поручали убить адмирала, получает приказ герцогини совершить это преступление.

Было условлено, что покушение состоится после церемонии венчания Маргариты и Генриха Наваррского. Когда адмирала не станет, молодого короля Наваррского можно будет сделать заложником и удерживать при дворе, чтобы помешать протестантским репрессивным действиям. Церемония проходила 18 августа перед Собором Парижской Богоматери. Кардинал Бурбонский вел службу на улице и провозгласил о вступлении супругов в брак, несмотря на отсутствие разрешения на брак при кровном родстве, так и не выданное Римом. На свадебную мессу в собор Маргарита входит сама в сопровождении своего брата Анжу. Свадебные празднества должны продлиться четыре дня. То в Лувре, то в Городской ратуше устраиваются турниры, пиры, балы и балеты. Своим великолепием они затмевают свадьбы дочерей Генриха II.

21 августа во дворе Лувра состоялся грандиозный турнир. Карл IX и его братья являются в костюмах амазонок, переодевшись в женщин-воительниц, вооруженных луками. Этим фальшивым амазонкам противостоят турки. Это [219] Генрих Наваррский и его спутники, таким образом уподобившие себя неверным. Совершенно очевидно, что в этих играх, не стыдясь, стремились высмеять протестантов — к великой радости зрителей.

Вечером 21 августа во время этого праздника де Шальи, мажордом герцога д'Омаля, ввел Морвера в дом каноника Вильмура, бывшего наставника герцога де Гиза в монастыре Сен-Жермен-л'Осера. Место для стрельбы было выбрано с тем расчетом, чтобы убийца оказался на дороге, по которой Колиньи, отправляясь в занимаемый им дом — особняк Бетизи, едет в Лувр и потом обратно. В пятницу 22 августа, около одиннадцати часов утра, после заседания Королевского совета, адмирал вышел из дворца и направился к своему дому. Он читает прошение. В тот момент, когда он наклоняется, чтобы поправить сапог, раздается выстрел. Одна пуля оторвала ему указательный палец левой руки, другая попала в руку. Если бы он случайно не наклонился, рана оказалась бы смертельной. Дворяне из его свиты бегут в дом, где расположился убийца, но находят только дымящуюся аркебузу. Убийца скрылся через задние ворота дома.

Екатерина узнала эту новость, садясь за стол: она встает и с невозмутимым видом удаляется в свои покои вместе с герцогом Анжуйским. По ее спокойствию наблюдающий за ней испанский посол понимает, что она ожидала этого события. При дворе уже знают, что адмирал не умер, а тяжело ранен. Срочно посылают за Амбруазом Паре; тупыми ножницами он отрезает свисавшую часть указательного пальца и достает пулю из левого локтя жертвы. Встревоженные и разъяренные дворяне-протестанты бегут в особняк Бетизи. Днем король навещает адмирала, который его сам об этом попросил, чтобы поговорить с ним. Екатерина, боясь, что в этой личной беседе будут говорить о ней, лично сопровождает сына к адмиралу вместе с самыми знатными вельможами, принцами крови и даже врагами Колиньи — Монпансье, Гонди, Невэром и Таванном — не хватает только Гизов. Адмиралу все-таки удается сказать несколько слов королю, который клянется отомстить. Немедленно начинается [220] следствие. Оно поручено первому председателю де Ту и советнику Кавешо, другу адмирала.

Днем 22 августа Карл IX сообщает о покушении всем своим послам за границей. Письмо, полученное Ламотт-Фенелоном, послом в Англии, показывает, кого король считал виновником этого нападения: «Сообщите королеве Англии, что я сам буду вершить суд над виновными, чтобы никому в моем королевстве было неповадно повторить это и чтобы мой эдикт о мирном урегулировании полностью соблюдался и не нарушался». В субботу 23 августа в результате следствия было собрано достаточно сведений, чтобы определить виновных в преступлении: после допроса служанки и лакея де Вильмура арестовали Шальи, который указал место убийце. Был найден человек, приведший лошадь, на которой убийца скрылся. К тому же стало известно, что это была верховая лошадь из конюшен герцога де Гиза! Не дожидаясь обвинений, герцог сам явился к королю просить у него разрешения покинуть Париж. Король говорил с ним сурово, но уехать разрешил, заметив, что он сумеет разыскать герцога, если выяснится, что тот виновен. Гиз сделал вид, что выехал из города через ворота Сент-Антуан, но по дороге остановился в своем особняке и в нем заперся.

Когда он проезжал через народные кварталы, он увидел, насколько возбужден и враждебно настроен по отношению к гугенотам парижский люд. Эта толпа была для него лучшей защитой от суровости короля. Когда-то волнения вокруг Гастинского Креста и совсем недавний взрыв радости после разгрома Жанлиса испанцами доказали, как легко разжечь страсти этой кишащей толпы, доведенной до фанатизма многочисленными священниками церквей и монастырей. В эти жаркие августовские дни в город потоком хлынули дворяне-протестанты на свадьбу Маргариты; их разместили в основном в Лувре и поблизости от дворца, но также и в пригороде Сен-Жермен. Парижане приглядывались к этим гугенотам, вчерашним врагам, сегодня окружающим короля. Их удивляет и возмущает, что они смешались с католиками. Перенаселенный город бурлит: все свободные [221] дома, постоялые дворы, таверны заняли конюхи, лакеи, солдаты. К постоянному городскому населению в большом количестве присоединились бедняки, которых голод погнал из деревень.

Это огромное количество обнищавшего населения становится свидетелем братания вельмож — католиков и протестантов и наблюдает за пышными праздниками по случаю свадьбы Маргариты и Генриха. Бедняки видят, как по деревянным мосткам проезжают великолепно одетые дамы и придворные. В глухие переулки доносятся отзвуки пиров и турниров: для фанатичных проповедников настала пора разжигать народное недовольство против протестантов.

Знаменитый проповедник Вигор возвещает о гневе Господа, который не перенесет «этого мерзкого брачного союза». Даже при дворе проповедник Сент-Фуа обещает герцогу Анжуйскому, посвященному стороннику католицизма, корону его брата: подобно Иакову он унаследует право первородства. Отовсюду раздаются призывы к убийству. Всем ясно: готовится бунт. В пятницу, после покушения на Колиньи, новость об этом распространяется по всему городу подобно пороховому приводу. Горожане закрывают лавки, вооружаются, собираются в кварталах. Городской голова и городские старшины передают приказ ополченцам: под командованием своих капитанов явиться в городскую ратушу «тайно и не привлекая ничьего внимания». Они должны быть наготове, чтобы сдержать фанатичную и голодную толпу и предотвратить как грабежи и насилие, так и полное разграбление города вражескими войсками, которых так боятся добропорядочные коммерсанты.

Подобно Гизу, Колиньи не надо было дожидаться этого дня, чтобы понять, что толпа настроена на убийство. Он получал предупреждения со всех сторон. Самые осторожные из его верных сторонников покинули город на следующий день после свадьбы, посоветовав ему как можно быстрее последовать их примеру: Лангуаран, потом Монморанси, уехавший в Шантильи. Но адмирал остался в Париже, сделавшись пленником отведенной ему роли: он должен выполнить возложенную на него миссию. Облаченный доверием [222] короля, он считает, что сможет положить конец политике проволочек и полумер королевы-матери. Карл IX сам пригласил его в Королевский совет. Адмиралу, наконец, удалось примирить в нем антагонистические группировки, чьи разногласия раздирали Совет еще с самого начала гражданских войн. Он стал главным советником короля, считая, что его имя и происхождение дают ему право на такое положение, и хочет проследить за приведением в исполнение эдикта в пользу протестантов. Колиньи нашел удобный способ, как вывести агрессивность двух религиозных группировок за пределы королевства: выступление Франции в Нидерландах против Испании.

Через двадцать три года после имевшего для Франции гибельные последствия Като-Камбрезийского мира наступит момент для национального реванша. Колиньи убедил короля в справедливости своих рассуждений. Только воля Екатерины могла противостоять его влиянию, но он все еще надеялся втянуть Карла IX в войну с Испанией. Поэтому ему постоянно нужно находиться при дворе. Малейшее отсутствие — и непостоянный монарх тут же изменит свое мнение. Когда 22 августа король навещает адмирала, он пользуется своей встречей с ним, чтобы призвать его царствовать единолично и не поддаваться королеве, его матери: но она заставит своего сына признаться в этом.

Но Екатерина (по личному опыту и помня о предыдущих волнениях) нисколько не сомневалась, что за неудавшимся покушением непременно последует вооружение протестантов. Она советуется со своими приближенными. «Раз уж после ранения адмирала война становится неизбежной, — поделился де Таванн, — она первая, а за ней все остальные пришли к мнению, что лучше начать битву в Париже». Это решение было принято на тайном совещании, которое Екатерина провела днем в своем саду Тюильри. В нем участвовали Невэр, Гонди, Бираг — ее итальянские наперсники, в которых она была уверена. В это решение были посвящены маршал де Таванн, герцоги Анжуйский и Гизы. Придется снова взяться за дело, с которым не смог справиться Морвер. Будет убит не только Колиньи, но и [223] капитаны и главные дворяне-протестанты, которые так вовремя собрались в Париже. Так изначально будет обезглавлен будущий бунт.

Из-за ожесточения гугенотов пришлось ускорить выполнение этого плана. Протестанты в кольчугах патрулируют дома Гиза и д'Омаля. Они надоедают Екатерине в Тюильри, ходят под стенами ее сада и выкрикивают угрозы, которые слышал Брантом. Обещают наносить удары и убивать. Во время ужина у королевы гасконский дворянин Пардальян громко сказал, что виновники покушения на адмирала получат по заслугам. Екатерина решает действовать этой же ночью.

Так как оказалось слишком много предполагаемых жертв, пришлось получать согласие короля. Королева направила к нему своего фаворита графа де Рец, Альбера де Гонди, который только что присутствовал на тайном совещании в Тюильри. Около девяти часов вечера Гонди допущен в кабинет короля. Он сообщает Карлу IX, что королева-мать вместе с Гизами и Анжу участвовала в неудавшемся покушении на Колиньи, и напоминает, что уже давно Екатерина разгадала пагубные намерения адмирала: добиться торжества протестантской группировки и возобновить бунт. Королева должна отомстить за убийства своих верных слуг — герцога Франсуа де Гиза и храброго и верного капитана Шарри, совершенные сторонниками Колиньи. Она воспользовалась приездом адмирала в Париж, чтобы снова подослать к нему Морвера, но к несчастью, его покушение не удалось. И тогда Рец, как об этом сообщается в мемуарах Маргариты де Валуа, сообщает об ужасном заговоре. «Гугеноты, — говорит он, — были в таком отчаянии, что обвинили не только де Гиза, но и королеву, его мать, и короля Польского, его брата, и даже полагали, что король Карл согласился с этим, и поэтому решили прибегнуть к оружию в ту же ночь».

Глубокой ночью во дворец были срочно вызваны два главных чиновника магистратуры — Клод Марсель и купеческий старшина Ле Шаррон. Им сообщили о якобы существующем заговоре протестантов и поручили закрыть [224] городские ворота, лодками перегородить Сену, вооружить горожан и подготовить пушки для защиты Городской ратуши. В каждом доме, где живет ополченец, должен быть вооруженный часовой с факелом, а его левая рука должна быть обернута белым шарфом. Все пути к бегству будут перекрыты ополчениями, которые займут площади и мосты, проходы и ворота.

Названы и исполнители: католики дворяне из свиты Гиза и гвардейцы короля. К раннему утру все готово. В последний момент королева вдруг испугалась: по словам де Таванна, она бы «охотно от этого отказалась». Не забудем об этой запоздалой гуманности, скорее всего продиктованной тревогой и страхом. Ее сообщники ободряют ее. В эту ночь в Лувре почти никто не спал. Казнь началась на заре 24 августа, в воскресенье, в праздник Святого Варфоломея. Сигнал должны были дать с дозорной башни Дворца Правосудия. Его опередил набатный колокол Сен-Жермен-Л'Осера. Его заунывный звон раздался в три часа ночи. Первыми были убиты дворяне, разместившиеся в Лувре, — этим занялся капитан королевских гвардейцев Нансе. Протестантов стянули с постелей и протащили через весь замок к большому двору, где стрелки толкали их на алебарды швейцарцев, прокалывавших насквозь. Один из них, де Леран, окровавленный, ускользнет от своих преследователей и спрячется в постели Маргариты де Валуа. В страхе он бросится в объятия обезумевшей юной королевы, что его и спасет. Его убийц чрезвычайно развеселит это зрелище, и Маргарита заставит их убраться. Она беспокоится за своего мужа. Накануне Генрих Наваррский очень долго совещался со своими друзьями-гугенотами, встревоженными приготовлениями, происходившими вокруг дворца. Он решил утром, не мешкая, отправиться к королю и потребовать суда над виновниками неудавшегося убийства Колиньи. Взвинченный беарнец встал очень рано, чтобы поиграть в мяч, ожидая пробуждения Карла IX: по дороге его арестовали и по приказу короля заперли в апартаментах вместе с его кузеном Конде, а в Лувре тем временем началась казнь. [225]

В соседнем квартале герцоги Гиз и д'Омаль, бастард Ангулемский, Таванн, Невэр решили сами заняться уничтожением Колиньи и его приближенных. Охранявший дом Коссен открыл им ворота. Адмирала быстро отправили на тот свет: особенно старались наемники Яновиц и Тосиньи, которые его и ограбили. Его тело, выброшенное через окно на мостовую, опознал Гиз и позволил черни надругаться над ним. Обезглавленное и кастрированное тело протащили по сточным канавам: Колиньи как будто предчувствовал это. То, что осталось от тела, бросили в Сену, потом выловили, снова подвергли истязаниям и подвесили за ноги на виселице Монфокона. Убийцы нацепили на себя вещи своей жертвы: нунций написал в Рим, что видел, как Пьетро Паоло Тосиньи похвалялся большой золотой цепью адмирала и его кошелем.

Большинству дворян-протестантов, жившим в городе, перерезали горло в их постелях или расстреляли из пищалей, как Телиньи, который пытался спрятаться на крыше. Их тела были свалены в кучу во дворе Лувра. Спастись удалось только тем протестантам, которые остановились в пригороде Сен-Жермен, среди них были Монтгомери и видам Шартрский. Заслышав набат, они успели собраться и бежать через кордоны ополченцев по Вожирарской дороге. Попытки герцога де Гиза организовать их преследование оказались тщетными. Было уже пять часов утра. Казнь, разрешенная Карлом IX по предложению Екатерины, закончена: убито около двухсот человек, в основном аристократы, мелкие дворяне и солдаты.

Именно в этот момент исступленный и голодный народ, выйдя из-под контроля, превратил в резню полицейскую акцию. Уже давно назревал бунт. Об этом свидетельствовали слишком многие признаки. Екатерина и ее сын не могли не знать, что Париж превратился в пороховую бочку и что одной только искры хватило бы, чтобы произошел взрыв. Сознавая опасность, они все-таки приняли некоторые меры предосторожности: призвали ополчение для охраны кварталов и отправили герцога Анжуйского обеспечивать неприкосновенность богатых лавок. [226]

Когда голодная и исступленная беднота вдруг понимает, что казнь, осуществленная по приказу короля, направлена на тех же самых гугенотов, которых обвиняют католические проповедники, врожденный инстинкт охотника побуждает нищих начать травлю протестантов. Власти духовные и светские как бы дают разрешение на убийства и грабежи. Голод и нужда вместе с ненавистью распаляют народную жестокость.

Это смертоносное безумие продлится три долгих дня, в течение которых королевская семья в ужасе закроется в Лувре, откуда король тщетно будет отдавать приказы прево, старшинам и ополчению прекратить зверства. Не особенно разбираясь в религиозных настроениях своих жертв, толпа, в которой смешались ополченцы, солдаты охраны короля, фанатики и бродяги, бросается в лавки и зажиточные дома. Жертвами становятся аристократы и буржуа. «Очень многие, — пишет нунций Сальвиати, — вечером смогут стать владельцами лошадей и карет, пить и есть из серебряной посуды, о которой даже не могли мечтать». Солдаты герцога Анжуйского — восемьсот всадников и тысяча пехотинцев, в обязанности которых входило поддержание порядка, отличились в разграблении ювелирных лавок, а некоторые скажут потом, что делали это с согласия своего хозяина — большого любителя жемчуга и драгоценных камней.

24 августа двор направил депеши послам и правителями провинций: в них сообщалось о начале в Париже уличных сражений между двумя соперничающими семьями — Гизами и Шатильонами; не имея возможности повлиять на ход событий, король укрылся в Лувре; он обязуется усмирить волнения, как только сможет. Герцог Анжуйский уверяет Матиньона, правителя Нормандии, что ссора касается исключительно этих двух домов; в намерения короля не входит что-либо менять в своем эдикте о мирном урегулировании.

Но продолжительность и размах резни не позволяют ограничиться таким объяснением. 25-го в письме к своему послу в Англии Ламотт-Фенелону король констатирует, что [227] «возбуждение», то есть народный бунт, «еще не успокоилось»; он добавляет, что выявился «заговор, который так называемые сторонники новой религии замышляли против меня самого, моей матери и моих братьев».

Сначала герцог де Гиз согласился подтвердить объяснение короля, но потом, видя размах бедствия, отказался брать ответственность только на себя: 26-го Карл IX вынужден провести в парламенте заседание со своим участием и заявить, что Гиз действовал по его приказу, не из религиозных побуждений, а чтобы наказать заговор. Он призывает парламент начать судебный процесс против сообщников адмирала. Советники одобряют требование государя. Первый советник де Ту прославляет короля, приведя слова, приписываемые Людовику XI:⁺⁾ «Кто не умеет притворятся, не умеет царствовать». В ответ на просьбу главного защитника Пибрака Карл IX приказывает возвестить на всех перекрестках о запрещении убийств и грабежей. Король в Лувре, а Гиз в своем особняке, дают приют сотням беженцев. 27 августа в королевских повелениях наместникам в провинциях приказывается следить за тем, чтобы «не было никаких волнений между жителями и не происходили убийства». Он хочет предотвратить резню, вызванную местью. Гонцы, посланные во все верноподданные города королевства, оповестили о королевском указе, и вскоре, по выражению Мишле, начался «сезон» Варфоломеевской ночи. С 24 августа происходит взрыв народной жестокости в городах, расположенных недалеко от Парижа. Начинается резня гугенотов в Ла Шарите, Мо, Бурже, Орлеане, Анжере, Сомюре, Труа и, наконец, в Руане 17 и 28 сентября. После некоторой передышки наступает очередь юга: 3 октября — Бордо, 4-го — Тулуза, Гайяк и Альби — 5-го. Соперничающие семьи и кланы этих древних городов сводят между собой счеты. Сколько же всего погибло людей во время этих событий? Цифры очень разнятся. По всей Франции могло быть убито от двадцати до тридцати тысяч человек. Но такая оценка не может считаться точной и проверить ее невозможно. [228]

Конечно, для Французской короны было большим искушением потребовать от католических держав почестей за уничтожение такого значительного количества врагов истинной религии и заставить их поверить, что Франция действовала с заранее обдуманным намерением. Позже увлеченные писатели выдвинут предположение, что Рим и Испания вместе с Екатериной подготовили Варфоломеевскую ночь. Но в действительности первые депеши короля и его матери, направленные за границу, сообщали о борьбе между Гизами и Шатильонами. В последующих уже говорилось о заговоре гугенотов с целью уничтожения королевской семьи: опережая события, король и его мать прибегли к законной защите. Для пущей убедительности были казнены два предполагаемых зачинщика заговора — Брикмо, доверенный человек Колиньи, и Кавень — советник парламента, сумевший ускользнуть от убийц.

Тем временем новость очень быстро распространилась по Европе. Католики всех стран радовались ей, как великой победе над еретиками.

Никого не интересовал страх и возмущение протестантов. Только пасторы могли теперь своими пламенными проповедями возродить в верующих стремление защитить истинную веру. Укрепленные города протестантского юга — Монтобан, Ним, Обена и Прива, пытаясь защититься от жестокости католиков, закрыли городские ворота и приготовились к сопротивлению. В Сансере, самом сердце королевства, буржуа, намеревавшиеся подчиниться королю, были вынуждены присоединиться к большинству простого люда, решивших защищаться. Ла Рошель — главный оплот протестантов запада, отказалась принять наместника Бирона, бывшего, однако, человеком терпимым и спасшим жизнь многим протестантам в Варфоломеевскую ночь: город стал убежищем для огромного количества гугенотов; пятьдесят спасшихся во время бойни дворян организовали там армию из тысячи пятисот солдат — дезертиров флота Строцци. Ассамблея пятидесяти пяти пасторов направила торжественный призыв Елизавете Английской, умоляя ее прийти на помощь своим подданным в Гиени — провинции, принадлежавшей [229] ей «испокон веков». Опасность была велика: главный город бунтовщиков становился плацдармом для вторжения. На осаду города король отправил своего брата, герцога Анжуйского. С ноября 1572 года по июль 1573 года тот без передышки, но и без особого результата, пытался взять штурмом крепостные стены. В армии осаждавших перемешались католики, бывшие протестанты, обращенные насильно, протестанты-верноподданные, как Лану, например. По ту и другую сторону крепостных стен царила полная сумятица в определении целей.

Осада Ла Рошели продолжалась уже восемь месяцев, когда вдруг герцог Анжуйский был избран королем Польши. Жану де Монлюку удалось получить для брата короля Франции большинство голосов польского сейма выборных, в который входило сорок тысяч дворян. Они собрались 5 апреля 1573 года на Каменной равнине, к юго-востоку от Варшавы, где стояли роскошные шатры, чтобы выбрать преемника Сигизмунда-Августа II. Монлюк смог изменить их настроение: все были шокированы, узнав о Варфоломеевской ночи. Он приказал написать и распространить многочисленные уведомления. В одном из них — «Защитном слове Жана де Монлюка» — утверждалось, что в Париже было убито не больше сорока дворян. В другом, приписываемом якобы протестанту Пьеру Шарпантье, излагались доводы, оправдывающие бойню. Самым изящным было «Письмо к Эльвидию», автором которого был Ги дю Фор де Пибрак. Он одобрял законное наказание предводителей гугенотов-мятежников, совершенное в соответствии с королевским приказом, но высказывал сожаление по поводу разнузданной и слепой ярости толпы, в которой король был не виноват.

Кандидаты-протестанты — эрцгерцог Прусский Альберт-Фридрих и король Шведский Ян III, могли рассчитывать только на голоса протестантской партии — среди поляков их было меньшинство. Других претендентов — русского царя Ивана IV Грозного и эрцгерцога Альберта Австрийского — просто боялись. Такая ситуация оказалась выгодной для французского кандидата. Император попытался [230] было ему навредить в глазах терпимо настроенных поляков, распространяя по своим государствам высокопарные памфлеты. Среди них был панегирик, сочиненный иезуитом Ингольштадтом, прославлявшим Генриха как истинного героя Варфоломеевской ночи и поздравлявшего его с тем, что он один смог убить десять тысяч человек! Но Карл IX отбил эту коварную атаку, оказав брату весьма существенную помощь: в случае избрания Анжу он предложил выделить деньги, необходимые для строительства флота на Балтийском море и предложил начать переговоры о соглашении между Польшей и султаном — одним из ее самых постоянных врагов. Своеобразная кампания в прессе, обещания и широкие жесты Франции сотворили чудо.

9 мая 1573 года Генрих был избран королем. 11-го об этом было объявлено народу. Он должен был принести торжественную клятву гарантировать свободу религии в своем новом королевстве, где меньшинство протестантов было очень активно. 1 июня Карл IX разрешил своему брату уехать. Он позволил отправить в Польшу четыре тысячи гасконцев из армии герцога. Следствием этого стало прекращение 26 июня осады Ла Рошели, а через некоторое время король Франции издал Булонский эдикт, по которому на всей территории королевства протестантам предоставлялась свобода совести и свобода культа в трех городах — Ла Рошели, Ниме и Монтобане. Сансер получил право на почетную капитуляцию.

Выборы в Польше обошлись дорого — как говорили, в несколько миллионов. Но расходы только начались. Генрих не мог уехать просто так: для воевод надо было подготовить многочисленные подарки. Кроме этого, престиж Франции и нового короля требовал, чтобы польское посольство, которое должно было привезти в Париж торжественную весть, было встречено с наибольшей роскошью.

Когда финансовые проблемы были временно решены, а мир внутри королевства установлен, Екатерина и Карл IX отправились встречать нового короля. 24 июля они присутствовали при его вступлении в Орлеан. Затем Генрих отправился в Мадридский замок, в Булонский лес, где принял [231] послов при французском дворе, прибывших его поприветствовать: но ни император, ни короли Испании и Португалии никого не прислали. Новый король получил поздравительные письма султана Селима II и королевы Елизаветы Английской. Он принял личных посланников Венеции и Рима: папа Григорий XIII прислал к нему нунция Винченте Лаурео, епископа Мондови, который должен был сопровождать его в Польшу, и еще одного эмиссара — Серафико Оливиери, которому было поручено вручить Генриху как знак особого расположения золотую розу, благословленную папой. Государи жаловали свои награды не только Генриху Анжуйскому, но и его матери, с удовлетворением наблюдавшей за успехами своего любимого сына.

Основным событием лета 1573 года стало прибытие торжественного посольства поляков. Они должны были вручить корону избранному королю, принять торжественную клятву в соответствии с конституцией и получить его согласие по некоторым пунктам, в частности, на брак с Анной Ягеллон, сестрой покойного короля, — требование сейма выборных. 2 августа 1573 года Жан де Монлюк, епископ Баланса, прибыл на границу империи для встречи торжественного кортежа, вступившего в Мец 14 августа. Среди десяти послов, самых знатных аристократов, был епископ Познани Адам Конарский, воевода Серадза Альберт Ласки и гетман Николай-Христофор Радзивилл. Их сопровождали двести пятьдесят дворян, представлявших сейм, духовенство, сенат, провинции и протестантские и католические партии. Все они ехали в пятидесяти польских экипажах, в каждый из которых были запряжены семь-восемь лошадей, на которых верхом ехали пажи.

Вступление посольства в Париж 19 августа было великолепным. Первый камергер короля де Вилькье выехал навстречу полякам в Пантен вместе с дворянами королевских покоев, скакавших на маленьких испанских лошадях и турецких конях. У ворот Сен-Мартен дофин, герцог де Гиз и его братья, городской голова и городские старшины встретили их с почестями. Их приветствовали залпами из тысячи двухсот аркебуз. [232]

21 августа посольство было принято королем, королевой-матерью и царствующей королевой. В этот день вельможи были одеты в длинные платья из золотой ткани, подражая величественным сенаторам Древнего Рима. На следующий день роскошная кавалькада послов, разодетых в разноцветные шелка и сверкавших драгоценностями, снова отправилась в Лувр, где их принимал король. Епископ Познани приветствовал Генриха от имени Польских воеводств. Он пригласил его прибыть в Польшу в сентябре вступить во владение своим королевством и защитить его от «Московита, их соседа, извечного врага». 23 августа послы с официальным визитом прибыли к Генриху, королю Наваррскому, и его супруге Маргарите. Она единственная из всех членов королевской фамилии смогла без переводчика ответить на торжественную речь, произнесенную епископом Познанским на латыни. Страдавший от лихорадки Франсуа Алансонский не явился на прием. Затем поляки, за исключением нескольких протестантов, отправились поприветствовать кардиналов Бурбонского и Лотарингского.

Великолепие этих церемоний стало торжеством Екатерины. Елизавете Английской она описала свой восторг, который испытала при встрече с этими знатными вельможами — «чрезвычайно учтивыми и собой воплощающими величие королевства, из которого они прибыли и которое вручили моему сыну. Вы сами можете судить о радости, наполнившей мое сердце». Но радоваться у нее времени нет. Она прежде всего должна разработать условия, на которых ее сын будет царствовать: она начнет с поляками долгие переговоры о конституционных клятвах. Во-вторых, дипломатическими путями она должна получить от немецких князей разрешение для нового короля на свободный проезд в его владения. Наконец, и это самое важное для будущего, она должна потрудиться, чтобы обеспечить права Генриха на французский трон.

И правда — в двадцать два года Карл IX уже стоит на краю могилы: переутомляясь на охоте, яростно всаживает кинжал или рогатину, сражаясь один на один с дикими кабанами, задыхаясь, когда неистово трубит в рог, проводя [233] ночи в оргиях, больной туберкулезом, харкающий кровью, он долго не протянет. Конечно, в сравнении с этим «дикарем», герцог Анжуйский кажется хрупким и нежным. Он не очень здоров: страдает от головных и желудочных болей, под мышкой у него незатягивающаяся рана, и когда крестится, все видят, что она сочится, а на глазу у него фистула туберкулезного происхождения. Сладострастный герцог предпочитает дамскую компанию и ведет многочисленные любовные интриги сначала с прекрасной мадемуазель де Шатонеф, Рене де Рьё, а потом он платонически влюблен в очаровательную Марию Клевскую, супругу принца Конде. Его друзья — мужчины, которых вскоре презрительно назовут «миньонами», являются его полной противоположностью. Все они — бесстрашные молодые красавцы-самцы, лихие волокиты, энергичные офицеры: Луи де Беренже, сеньор де Гуа, приближенные герцога, участвовавшие в осаде Ла Рошели — Франсуа д'О, Анри де Сен-Сюльпис, Жак де Леви, Франсуа де Сен-Люк. Они безгранично преданы своему повелителю. В этом окружении есть и свой старикашка ментор — Луи де Гонзаг, герцог Невэрский, пылкий католик и теоретик, который составит для Генриха программу его правления в Польше. Окруженный этими верными друзьями, в ореоле своих военных побед, Анжу становится надеждой французского трона. Именно таким предстает он в глазах Екатерины, матери, любящей его в ущерб другим детям.

Генрих явно затмил короля и своего брата Алансона. Естественно, их радует его отъезд в далекую Польшу. Гизы, напротив, недовольны, что с Анжу из королевства уезжает большое количество капитанов-католиков. Молодой король, придя в отчаяние от мысли, что приходится оставить то, что было для него наслаждением, открыто проявляет свое огорчение и идет поплакать к своей матери. И она, в самый разгар ее бурных переговоров с польскими послами, начинает жалеть о триумфе, который она готовит для своего любимого сына.

Никто лучше, чем она, не может почувствовать приближение опасности. Она знает, что эта опасность исходит от [234] ее последнего сына — Франсуа Алансонского, недоноска с ненасытным тщеславием, который под влиянием своего фаворита Гиацинта де Ла Моля, сорокалетнего фата, требует для себя титул королевского наместника и надеется, что Генрих останется в своем польском изгнании, а он унаследует французский трон. Королева-мать парирует удар: на Королевском совете в торжественной декларации Карл IX назначает своим преемником, если он умрет, не оставив наследника мужского пола, своего брата, короля Польского, «даже если в этот момент он будет отсутствовать и жить за пределами этого королевства». Герцог Алансонский назван только после него (22 августа 1573 года).

К началу осени все формальности были обговорены, и 10 сентября в Соборе Парижской Богоматери состоялась церемония принесения присяги. Затем наступила очередь Карла IX утвердить то, что пообещал его брат. В воскресенье 13 сентября каллиграфически выполненный указ об избрании — великолепный пергамент с гербами Анжу и Польши, с сотней печатей, свисающих на красных, белых и зеленых шелковых шнурах, был торжественно вручен Генриху в большом зале Дворца Правосудия в присутствии десяти тысяч человек. На следующий день, 14 сентября, король Польский торжественно вступил в Париж через ворота Сент-Антуан, а вечером Екатерина принимала у себя весь двор, дав первый ужин в новом дворце Тюильри. Украшением празднества была серебряная скала с шестнадцатью пещерами, в которых жили нимфы, изображавшие французские провинции. Праздник начался с яркой иллюминации. Затем был дан балет: нимфы дарили королю и принцам золотые дощечки, покрытые эмалью, с изображением богатств каждой из провинций: лимоны и апельсины Прованса, пшеница Шампани, виноград Бургундии, солдаты Гиени. Постановщик этого зрелища Бальтазар де Божуайе позже прославится в знаменитом «комическом балете королевы Луизы». Поляки были очарованы этим спектаклем и последовавшим за ним балом. На следующий день, 15 сентября, городской голова вручил королю Польскому подарок города Парижа: колесница из позолоченного серебра, покрытая эмалью, с [235] запряженными в нее двумя белыми конями, с восседавшим на ней богом Марсом позади лаврового дерева. Это была одновременно и дань уважения, и благодарность молодому военачальнику, которому теперь оставалось только уехать. Имперский сейм Франкфурта разрешил новому королю свободный проезд по землям империи, после чего Екатерина, наконец, успокоилась: незадолго до этого королева, встревоженная тем, что немцы еще не дали своего согласия, отправилась в Дьепп, чтобы подготовить путешествие своего сына по морю. Когда маршрут был разработан, Генрих объявил своим подданным, что 10 декабря он прибудет на границу Польши и что его коронация могла бы состояться 17 января.

Рыдающая Екатерина отпустила своего любимого сына. Когда она вернулась к королю, то выяснилось, что появились новые причины для беспокойства из-за ее самого младшего сына — Франсуа Алансонского. Этот восемнадцатилетний принц, у которого в детстве, по выражению его собственной матери, «в голове были только войны и бури», потребовал для себя пост главнокомандующего всеми армиями, освободившийся после отъезда его брата. Но Карл IX не собирался делиться властью с новым королевским наместником: он отказался, а Екатерина его поддержала. Раздосадованный герцог Алансонский сговорился с королем Наваррским, принцем Конде, четырьмя сыновьями бывшего коннетабля де Монморанси и их племянником виконтом де Тюренном. Заручившись поддержкой этих вельмож, юный брат короля полагал, что он достаточно силен, чтобы навязать свою волю Карлу IX. В первое время, если он не получит должности королевского наместника, он решил отправиться в Седан и стать во главе собранных там солдат-гугенотов. Он готов был вместе с ними вступить на территорию Нидерландов: он не забыл, что когда-то Колиньи соблазнял его одним из княжеств во Фландрии.

Екатерина, узнав об этих планах через свою дочь Маргариту, насторожилась и помешала своему сыну бежать. Ведь, в сущности, Алансон домогался не только должности королевского наместника — он хотел стать преемником [236] Карла IX, чахнувшего с каждым днем все больше и больше. Чтобы добиться своего, ему надо было удалить Екатерину, которая была самым верным гарантом прав короля Польского. Его сторонники попытались развернуть кампанию злобных памфлетов против королевы-матери. Сначала это был De furoribus gallicis, Галльские^-) ужасы, опубликованный по-французски под названием «Достоверное рассуждение об ужасах, творящихся во Франции». Автор, протестантский министр-священник из Лиона Жан Рико, или Риго, считает, что причиной устроенной протестантам резни и всех несчастий является то, что страной управляет женщина, и к тому же иностранка.

Не желая назначать герцога Алансонского наследником престола, Карл IX дал ему титул председателя Совета и главнокомандующего своими армиями. Но такой уступки оказалось недостаточно. В ночь последнего дня перед постом (23-24 февраля) было решено организовать общее выступление под руководством де Ла Моля. Капитан Шомон-Гитри должен был приехать в Сен-Жермен за герцогом Алансонским. Когда тот увидел, что свита появилась раньше, чем было запланировано, растерялся и во всем признался своей матери. Екатерина сразу же вернулась в Париж, увозя в своей карете Алансона и короля Наваррского и поместив их рядом с собой в Венсеннском замке. Туда же перевезли Карла IX, изнуренного болезнями и постоянными кровотечениями. Несмотря на то, что принцы практически оказались под арестом, это не остановило заговорщиков. Монтгомери, невольный убийца Генриха II, ставший одним из лейтенантов Колиньи, приплыл из Англии и высадился в Нормандии 11 марта 1574 года. Алансон и Наварр решили, что они погибли: их будут судить как главных зачинщиков и приговорят к самому суровому наказанию. Поэтому они решают бежать. Они доверили дело своего спасения своим конфидентам — головорезам, облитым духами, и дамским любимчикам — Ла Молю и Коконасу, дворянам герцога Алансонского. Последние договорились с де Торе, братом маршала де Монморанси, и с виконтом де Тюренном. В подготовке побега двух принцев оказались замешаны [237] капитаны и вольные солдаты, лошадиные барышники, интриганы, как, например, Жан Бовуар ле Ла Нокль Ла Фен и даже маги — Грантри, бывший шпион Франции в Швейцарии, заявлявший, что он открыл тайну философского камня, или еще Козимо Руджиери, астролог, некроман и колдун Екатерины. Несмотря на свою осторожность, Козимо позволил своему другу Ла Молю, для которого он тогда занимался наведением «восковых чар», чтобы завоевать сердце красавицы королевы Наваррской и обеспечить длительное расположение герцога Алансонского, втянуть себя в эту затею. Но как и в первый раз, когда ее сын собирался бежать, королева оказалась предупреждена. Алансона и Генриха Наваррского арестовали и подвергли допросу. Герцог рассказал абсолютно все. Сообщников (из тех, кого можно было схватить), не мешкая, предали суду. Ла Молю и Коконасу отрубили головы 30 апреля — к великому отчаянию королевы Наваррской и герцогини Невэрской, которые забрали себе головы этих красавцев. Солдат повесили. Козимо Руджиери арестовали. У него нашли восковую фигурку с короной, утыканную иголками: она изображала королеву Наваррскую, но вполне могла сойти и за изображение короля. Астролог наводил ужас на всех, а особенно на королеву — поэтому его формально приговорили к девяти годам ссылки на галеры и очень быстро помиловали после недолгого пребывания в Марселе, наместник которого ему разрешил открыть астрологическую школу, пока он находился в заключении.

Семья Монморанси оказалась скомпрометирована, и король, за неимением де Торе и де Тюренна, приказал 4 мая заключить под стражу маршалов Монморанси и де Коссе, бывшего тестем Меру — младшего брата де Торе и Монморанси. Он отзывает наместника Лангедока Дамвиля — брата Монморанси. Но это сделать было труднее. Дамвиль — настоящий вице-король этой провинции, которой Монморанси владели в течение полувека, сблизился с протестантами и 29 мая подписал перемирие, которое должно было действовать до 1 января 1575 года и которое он подкрепил затем союзом умеренных католиков и гугенотов. Так появилась [238] третья сила — политики, которой впоследствии суждено было сыграть важную роль в развитии внутренних конфликтов во Франции.

Неудачный арест маршалов неожиданно превратил Дамвиля в предводителя сопротивления Короне. Принц Конде, находившийся в Пикардии во время ареста заговорщиков, перебрался в Германию, где отрекся от католической веры. Из всех капитанов был арестован только Монтгомери. Домфрон, где он находился, в течение семнадцати дней был осажден, после чего его взял в плен маршал де Матиньон. Екатерина была очень рада, потому что теперь, под предлогом наказания предателя, она могла, наконец, осуществить свою личную месть в память о своем любимом супруге.

Она поспешила в спальню к своему сыну, где король уже в течение двух месяцев медленно умирал от ужасных кровотечений через кожные кровоподтеки — последние проявления его туберкулеза. Узнав об аресте убийцы своего отца, лежащий под окровавленными простынями Карл прошептал только: «Все людские дела для меня уже ничто!» Через некоторое время, в воскресенье 30 мая 1574 года, на Троицу, молодой король, не проживший и двадцати четырех лет, умер в четыре часа пополудни на руках своей матери. Еще до начала агонии он подписал ордонанс, передавая регентство Екатерине по ходатайству, как говорилось, герцога Алансонского, короля Наваррского и других принцев и пэров Франции.

Вечером королева отправила де Шомро с печальной вестью к королю Польскому. На следующий день по другой дороге она направила к нему еще одного гонца — де Неви. Письмо, проникнутое патетическим волнением и полное разумных советов, прекрасно и заслуживает того, чтобы воспроизвести его целиком. Ограничимся все-таки несколькими фрагментами.

«Государь, сын мой, вчера я поспешно отправила к вам Шомро, чтобы сообщить вам о новом для меня несчастье — уже столько моих детей умерли. Я молю Господа [239] ниспослать мне смерть, чтобы больше не пришлось мне это пережить, потому что я в полном отчаянии от виденного мною зрелища; я не забуду его расположения ко мне, когда уже в конце, будучи не в силах меня оставить и просить, чтобы я за вами срочно послала, он велел мне, пока вы не приедете, взять на себя управление королевством и справедливо наказать преступников, от которых шло все зло в королевстве; он знал, что его братья будут сожалеть о нем и поэтому думал, что мне они будут повиноваться точно так же, как и вам, но нужно, чтобы вы были здесь. После этого он попрощался со мной и попросил меня его поцеловать, от чего мое сердце чуть было не разорвалось. Никогда еще человек не умирал, будучи в полном рассудке, как он, разговаривая со своими братьями, с господином кардиналом Бурбонским, канцлером, секретарем, капитаном гвардейцев, даже с лучниками и швейцарцами, приказав им всем повиноваться так же, как ему, до вашего приезда, и был уверен, что такова и ваша воля, просил их всех хорошо вам служить и быть вам верными, прося всех хранить королевство, постоянно говоря о вашей доброте и что вы всегда его так любили и повиновались ему и никогда не огорчали, а наоборот, оказывали большие услуги. Его соборовали утром, а в четыре часа он умер, как совершеннейший христианин, получив все причастия, а последнее, что он произнес, было: «О, матушка». Большей боли я никогда не испытывала, и утешить меня может только ваш скорый приезд — в этом нуждается ваше королевство, но главное — видеть вас в добром здравии, ведь если случится мне вас потерять, я прикажу похоронить меня заживо вместе с вами, потому что этого горя я пережить не смогу. Поэтому я прошу вас быть осторожным в дороге и думаю, что если вы проедете по землям императора, а оттуда — через Италию, то это будет самый верный путь для вас».

«Что касается вашего отъезда из Польши — не откладывайте его никоим образом и остерегайтесь, чтобы они [240] вас не задержали, и не подчиняйтесь их приказу, потому что вы нужны нам здесь. Я умираю от тоски без вас, так хочу я вас видеть — только ваше присутствие и ничто больше не сможет меня утешить и заставить забыть о моей потере».

«Если бы вы могли оставить кого-нибудь там, где вы находитесь, чтобы он мог править и чтобы это королевство Польское по-прежнему оставалось вашим или перешло бы к вашему брату, я тоже этого бы желала: вы могли бы им сказать, что пришлете к ним вашего брата или второго ребенка, который у вас родится, и что пока пусть они сами собой управляют, выбирая француза, который бы помогал в том, что они делают... Я думаю, что для них это было бы лучше, потому что тогда они сами стали бы королями...»

«Любите ваших слуг и делайте для них добро, но да хранит вас Господь, чтобы никогда их пристрастия не стали вашими. Я прошу вас ничего не давать, пока вы не будете здесь, потому что вы должны знать, кто вам служил хорошо, а кто плохо: я вам их назову и покажу, когда вы приедете. Я сохраню для вас все свободные должности и доходы: мы их обложим налогом, потому что нет ни одного экю из того, что вам нужно, чтобы сохранить королевство... Раз уж покойный король, ваш брат, поручил мне для вас сохранить это королевство, я думаю, что вы не выразите вашего неодобрения. Я буду стараться, насколько смогу, вручить его вам в целости и мире, чтобы вам оставалось только потрудиться для вашего величия и чтобы доставить вам удовольствие после стольких неприятностей и печалей...»

Таким образом, Екатерина снова взваливала на себя, занимая место любимого сына, тяжкий груз суверенной власти. Гражданские войны, дипломатические маневры, убийства были всего лишь неожиданными поворотами той борьбы, которую она вела уже около пятнадцати лет, чтобы сохранить, иногда вопреки воле своих сыновей, их достояние, [241] престол Франции, который она мечтала окружить венком из корон. Подобно волчице, когтями и зубами защищающей территорию своих детенышей, она безжалостно уничтожила врага, попытавшегося отнять у нее ее место ангела-хранителя. Благодаря своей энергии она исполняла самые высокие должности. Но ее власть была только на короткое время передана и подчинена капризам человека, над которым она была не властна и который ее поработил. [242]

Глава VI.
Новая Артемисия¹²⁾

За прошедшие пятнадцать лет ничто: ни вихрь событий, ни тяжкое бремя ответственности — не могли заставить Екатерину забыть о торжественном королевском церемониале. Она сумела с величайшей выгодой для себя использовать его, чтобы прославить превосходство власти короля.

Гениальность Екатерины проявилась в том, что она изобрела и навязала неприкосновенный образ величия, составляющего незыблемую основу вращающегося колеса общества и хода мировой истории. Имея врожденное чутье мизансцены, она всегда появляется в самый торжественный момент в своем вдовьем платье и черных накидках, которые слегка оживляет тонкий белый воротничок. Она ни на кого не похожа и превосходит всех окружающих. Смерть ее мужа является обоснованием ее власти и ее оправданием. Об этом никто не должен забыть: черный цвет траура — это ее корона. Она сумела одержать победу над показным трауром великой фаворитки Дианы, ставшим ее ширмой. Это ее костюм на сцене, где актеры — весь королевский двор. Она играет им в посмертном возвеличивании памяти своего мужа. За четыре века такой образ настолько утвердился в коллективном воображении людей, что очень часто забывают об интересной личности, скрывающейся за этой торжественной маской.

Королева живет в редкой роскоши. В правление детей Екатерины Лувр продолжает оставаться самой престижной резиденцией французских монархов. При Генрихе II были построены здания королевских покоев, что полностью отвечало [243] стремлению Екатерины иметь в самом центре столицы дворец, подобный резиденциям итальянских князей. До 1574 года Пьер Леско непрерывно вел строительные работы. Молодые королевы — Мария Стюарт, а потом Елизавета Австрийская, жили на втором этаже. Для себя королева-мать оставила первый этаж. Она очень любила этот дворец и писала в 1575 году: «Достаточно долго пожив в Лувре, я поняла, что он еще красивее, чем я раньше считала».

С 1563 по 1572 гг., пока неподалеку от дворца по ее приказу строили Тюильри, она с удовольствием мечтала, что можно будет построить единый архитектурный ансамбль, объединив Лувр и новый замок. В 1565 году она вознамерилась построить вдоль Сены, за пределами средневековых крепостных стен времен Карла V, длинную галерею, но в итоге ее построил Генрих IV. В 1566 году было начато строительство такого соединения: в западной части Лувра через крепостной ров на трех мостовых пролетах был сделан проход, соединивший павильон короля с «маленькой галереей», чертеж которой, скорее всего, был сделан Пьером Леско. Это здание, смотревшее прямо на реку, представляло собой маленький трехэтажный замок, увенчанный аттиком и круглым окном, свет на первый этаж проходил через одиннадцать полукруглых окон, расположенных по обе стороны двери с крыльцом. Шесть центральных ниш были украшены выступами, как дворцы во Флоренции. На втором этаже двенадцать больших прямоугольных окон были отделены друг от друга пилястрами с королевскими символами: на аттике — фигурами Славы по углам сводов. Фасад, выходивший на Сену, имел только верхнюю галерею, к которой позже была пристроена большая галерея у самой воды. Это приятное здание, очень сильно пострадавшее во время пожара 1661 года, было перестроено, когда на втором этаже появилась галерея Аполлона. Оно настолько гармонично, что по праву считается маленьким шедевром архитектурной композиции.

После смерти Генриха II Екатерина оставила ставший ей ненавистным особняк Турнель: в 1565 году она приказала его разрушить и разделила участок. Но нужно было найти [244] замену этому дому, главная привлекательность которого состояла в окружавших его прекрасных садах. Поэтому в 1563 году она решила построить для себя дом недалеко от Лувра, в месте, расположенном за пределами Парижа, которое называли «Песчаный карьер», или «Черепичная фабрика», потому что раньше здесь находились старинные черепичные мануфактуры. Королева приобрела лично для себя владение, которое Франциск I купил у Никола де Фуквиль для своей матери Луизы Савойской и которое называлось Сад с Колоколами: там были построены два павильона с куполами в форме колоколов.

По ее просьбе здание спроектировал Филибер Делорм: это был четырехугольник, имевший 188 метров в длину и 118 в ширину, с пятью внутренними дворами, а четыре боковых двора были отделены двумя эллиптическими залами.

Нельзя с уверенностью сказать, что Екатерина одобрила проект этого гигантского дворца. Однако она приказала начать строительство уже в 1564 году: в мае из Три-Шато был поставлен мрамор. Она приказала разбить сад. На строительстве постоянно работали двадцать человек. В 1566 году поместье было защищено бастионом, построенным на месте современного музея Оранжереи. Делорм занялся строительством западного крыла замка. Выступающая часть фасада замечательна своими полукруглыми пролетами и изяществом своего аттика с большими прямоугольными окнами. Екатерина пожелала, чтобы здание было богато украшено: браслеты на колоннах, фриз, украшенный рогами изобилия и скрещенными факелами, другой фриз с греческим украшением на аттике, плиты с рядами иоников¹³⁾ по краю, фронтоны со статуями в полный рост, рамки с каскадом из фруктов и цветов. Королева сама выбрала такое убранство: по ее приказу были вылеплены девизы и мотивы, и она же посоветовала инкрустировать разноцветный мрамор лучистым колчеданом. Сдержанная композиция здания оживилась благодаря цветам и рельефам, задерживавшим тени [245] и игравшим с меняющимся освещением в течение дня. В декоративной части фасада Лувра также заметно влияние королевы — он стал более живописным и менее официальным. Это привело в восхищение любителей нового, пришедшего из Италии искусства.

Они были удивлены еще больше, когда увидели изумительную овальную лестницу, построенную Делормом в центральном павильоне. Поддерживаемая скользящими угловыми опорами в виде полусвода, она казалась парящей в воздухе сама по себе.

8 ноября 1570 года Делорм умер и работы прекратились, но Екатерина немедленно нашла ему замену в лице Жана Бюллана, бывшего архитектором коннетабля де Монморанси в Экуэне. Новый архитектор удлинил центральную галерею за счет павильона. Но в 1572 году королева внезапно остановила строительство. Однако поместье уже прекрасно смотрелось благодаря своим партерам, каналам и фонтанам, окружавшим здание, похожее на веселую итальянскую виллу. Останавливавшиеся там государи любовались его садом. Бернар Палисси построил там грот, прославившийся своими керамическими змеями, черепахами, ящерицами, лягушками и птицами, из клюва или рта которых били фонтанчики.

Историк Мезере рассказывает, что Екатерина испугалась, когда одна гадалка ей предсказала, что она погибнет под развалинами дома около Сен-Жермен. А Тюильри находился в приходе Сен-Жермен-Л'Осера! Поэтому Екатерина была вынуждена уехать из Лувра и замка Сен-Жермен-ан-Лэ. С другой стороны, ей пришлось смириться с тем, что больше никогда она не вернется в Тюильри: поэтому королева переезжала из одной резиденции в другую, но именно в Тюильри состоялся знаменитый прием польских послов, прибывших в 1573 году передать корону своей страны герцогу Анжуйскому! Скорее всего, есть более прозаическое объяснение прекращения работ в Тюильри. Вполне вероятно, что королева, осознав, что ее новый дом увлекает ее в финансовую пропасть и к тому же работы идут очень медленно, начала искать с 1570 года более скромный дом, в [246] котором сразу же можно жить, а главное, лучше защищенный от покушений, чем Тюильри, расположенный слишком далеко от Парижа.

К западу от особняка Гийара находился монастырь Раскаявшихся грешниц, через который проходила средневековая стена. Раньше на этом месте находился Малый Нельский особняк, в котором по очереди жили Бланка Кастильская, Филипп де Валуа, Карл Люксембургский, Амедей VI Савойский, герцоги Анжуйский и Орлеанский. Людовик XII передал его в собственность ордену, основанному в 1492 году для спасения девушек, вырванных из пут разврата.

Екатерина получила разрешение папы перенести монастырь на другое место, заявив, что расположенный по соседству Лувр, населенный придворными, мог стать слишком сильным искушением для монахинь. Королева переселила пансионерок на улицу Сен-Дени в монастырь Сен-Маглуар, монахи которого расположились в больнице Сен-Жак (29 сентября 1572 года). Она пообещала монахиням возместить причиненный ущерб, но забыла это сделать: королева задолжала монастырю 26000 ливров. Екатерина приобрела также дома, расположенные по соседству — особняк д'Альбре на улице дю Фур и несколько домов на улице Кокильер. Она присоединила часть улицы дез Этюв и Орлеанской улицы, проходивших по этой земле. Когда она снесла все старые монастырские постройки, за исключением часовни, она, наконец, стала обладательницей большого сада.

Строительные работы в этой резиденции, которую назвали Особняк Королевы, а потом, с 1606 года, называли Особняк Суассонов, шли в несколько этапов. Первый проект Жана Бюллана был слишком амбициозным. По нему предполагалось построить несколько жилых зданий, галереи вокруг сада, большой прямоугольный бальный зал и часовню, какие строились в домах принцев в средневековом Париже. Из-за финансовых трудностей королеве пришлось пока удовольствоваться тем, что перестроили старые здания. Она добавила только жилые помещения. [247]

Личный дом Екатерины отличало одно совершенно оригинальное сооружение, которое было видно издалека: колоссальных размеров колонна, возвышавшаяся во внутреннем дворе ее особняка. До тех пор пока не появились Вандомская колонна и колонна на площади Бастилии, в Париже такой памятник был единственным в своем роде. Конечно, жители столицы уже видели на своих площадях и улицах такие конструкции среди арок и пирамид, украшавших королевские празднества. Но в первый раз такая колонна стала постоянным украшением из камня, подобно прекрасным огромным колоннам античного Рима. Архитектор королевы Бюллан был большим любителем и специалистом по колоннам. В 1568 году он даже опубликовал «главное архитектурное правило о пяти разновидностях колонн». Он начал строительство в 1575 году и возвел изящное сооружение, которым мы до сих пор можем любоваться, несмотря на разрушения и на неудачное включение в ансамбль круглого Хлебного рынка, потом Торговой биржи, построенных в XVIII и XIX вв. на месте особняка королевы. Инкрустации в шейках восемнадцати каннелюр¹⁴⁾ ствола колонны указывали на то, что этот памятник сооружен в память о покойном супруге. Повторяющийся мелкий разбросанный орнамент символизировал скорбь и верность королевы: цветки лилий, рог изобилия, разбитые зеркала, разорванные узлы восьмеркой, скрещивающиеся С и Н. Со временем большинство этих мотивов исчезло. Но все-таки сохранились три знака С и Н, увенчанные короной: очень долго их предохранял слой штукатурки, на котором в 1764 году были закреплены римские цифры, когда каноник ордена Святой Женевьевы Пенгре установил на вершине колонны солнечные часы. Еще можно увидеть две ветви лаврового венка, разрезанного горизонтально антаблементом¹⁵⁾ карниза Хлебного рынка, а ниже — несколько [248] изображений рога изобилия, соединенных лентой с желудями на концах.

Ствол памятника полый, как и у римских колонн такого же типа. Внутренняя достаточно широкая лестница поднимается до платформы, на которой расположена решетчатая железная часовенка, считавшаяся обсерваторией астрологов королевы. Саму по себе колонну единодушно назвали Колонной Гороскопа. До верхней железной клетки можно добраться, поднявшись по ста сорока семи ступенькам. Пятьдесят шесть из них — каменные, восемьдесят семь — деревянные, а четыре перекладины крутой лестницы ведут к люку, который открывается на платформу архитрава¹⁶⁾. Лестницу освещают шесть узких оконных проемов в форме бойниц, но изначально их было больше. Помимо низкой двери в пьедестале у подножия колонны, через которую можно пройти к лестнице, и двери, выходящей на карниз Торговой биржи, внутри самой колонны есть еще пять дверей. Две из них ведут в достаточно просторные ниши, которые использовались для хранения запасов воды, когда в 1763 году на базе колонны был сделан общественный фонтан, отреставрированный в 1812 году. Две другие заколоченные двери позволяли пройти в бывший Хлебный рынок. Наконец, в четырех метрах от земли есть еще одна замурованная дверь. Было высказано предположение, что через нее можно было когда-то проходить в апартаменты королевы Екатерины. Изобилие отверстий, окон и дверей указывает, что это сооружение явно было приспособлено для обеспечения постоянной и удобной связи между вершиной башни и окружающими ее зданиями.

Часовенка на самом верху постоянно перестраивалась. В ней могли свободно разместиться два или даже три человека. Открывавшийся оттуда вид давал возможность наблюдать небо над Парижем. [249]

Сохранившаяся железная клетка изначально была покрыта свинцовыми листами. Сверху ее венчал маленький купол, над которым возвышалась армиллярная сфера¹⁷⁾. По кругу располагались шесть циркулярных окошек с застекленным переплетом. С их помощью было очень удобно наблюдать небо, а также, используя оптические сигналы, связываться с расположенным неподалеку Лувром в случае, если возникала необходимость предупредить о подходе войска или о народном бунте. Поэтому башня была не только обсерваторией, но и дозорной вышкой: позже ее продолжали использовать в этом качестве, а пожарники в XIX в. наблюдали, не появилось ли где на горизонте зарево пожара. Следует заметить, что такая верхушка колонны во времена Екатерины делала, возможно, более удобным ее использование в таких целях. На одной из картин художника королевы Антуана Карона, написанной около 1580 года, изображены астрономы, обсуждающие затмение солнца на верхней площадке колонны-обсерватории, расположенной за высокими домами с островерхими крышами, которая, вполне вероятно, изображает колонну королевы: маленький купол вертикально направлен в небо. Кроме того, гравюра Исраэля Сильвестра, написанная в середине XVII в., свидетельствует о наличии балюстрады, окаймляющей архитрав, в связи с чем можно предположить, что можно было ходить по маленькой террасе, на которой располагалась часовенка. Такие приспособления значительно упрощали наблюдение с высоты башни.

Колонна Гороскопа — последнее, что было сделано архитектором Бюлланом для особняка королевы. После его смерти в 1578 году Клод Герен — мастер-каменщик, работавший под его руководством, сменил его и в 1581 году на улице Кокильер построил часовню с двумя колоколенками на угловых опорах в виде полусвода. Возобновив строительство особняка, Герен сделал единый фасад для здания парильни, построенного к северу от особняка в саду, и большой зал. [250]

Теперь весь ансамбль здания имел красивый и благородный вид. Новый фасад длиной около ста метров выходил в прекрасный сад. Три красивых павильона, расположенных в центре и несколько в стороне, объединяли два просторных жилых здания, одно из которых — более старое — выходило на его задний двор, где стояла колонна. Эти жилые помещения через сводчатую галерею с террасой соединялись с передней частью павильонов. В среднем павильоне имелся проход, по которому из большого сада можно было пройти в малый сад, доходивший до улицы дю Фур: это был квадрат со стороной в тридцать пять метров, занятый цветником, окружавшим мраморный бассейн, в центре которого стояла статуя Венеры, возможно, сделанная Жаном Гужоном.

Большой сад представлял собой обширный четырехугольник, сужавшийся к улицам Гренель и Двух Экю. Там тоже были разбиты цветники, большой бассейн с фонтаном, аллеи с великолепными деревьями, птичник и деревянная галерея с апельсиновыми деревьями, закрывающаяся на зиму. Ее длина была сорок восемь метров (двадцать четыре туазы¹⁸⁾). Если стоять спиной к фасаду, то по правую руку оказывалась часовня — бывшая церковь Раскаявшихся грешниц, алтарь которой Екатерина украсила двумя статуями Жермена Пилона, изображающими Благовещение.

В особняке было пять независимых королевских покоев, располагавших большим залом, передней, спальней, гардеробной и кабинетом. Под крышами было много маленьких комнаток и чердачных помещений.

В 1585 году в свите королевы состоит около восьмисот человек. В отчетах о жалованьях упоминаются 86 придворных дам, 25 девиц, 40 горничных и кормилиц, 4 прачки, 2 прислужницы, 11 мажордомов, 12 ключников, 7 стольников, 5 конюших, 16 придворных дворян, 61 советник, 36 духовников, 4 капеллана, 5 клириков, 20 певчих, 1 секретарь по финансам, 106 секретарей, 3 писца, 13 лекарей, аптекарей и хирургов, 54 лакея, 7 швейцаров, 2 лакея гардеробной, [251] 2 носильщика, 4 привратника, 6 лакеев на повозках, 7 подручных, 5 придворных художников, 65 работников конюшни, лакеев, слуг, погонщиков мулов, кучеров, кузнецов. На кухнях работали около ста человек: виночерпии, булочники, повара, поварята, поворачивающие вертел, мальчики на посылках, зеленщики. Кроме привратников и швейцаров, двери охраняют 30 стрелков. Вся эта армия прислуживает королеве по очереди: она всегда может быть уверена, что нужные ей дамы или офицеры находятся у нее под рукой. Те, кто не живет в особняке или в Лувре, разместились в соседнем квартале, чтобы явиться по первому зову королевы. Дворец Екатерины стал сердцем маленькой вселенной, живущей в унисон с королевой.

На втором этаже дворца, в большой галерее, идущей вдоль улицы Двух Экю и находящейся над главной входной дверью, можно полюбоваться тридцатью девятью портретами с изображением членов королевской фамилии, начиная с Франциска I и нескольких иностранных государей-союзников. В центре стоит прекрасный стол с флорентийской мозаикой. По обе стороны от галереи расположены кабинеты с произведениями живописи. Выходящий на улицу дю Фур посвящен семье Медичи. Портрет Екатерины написан на камине. В другом кабинете, выходящем на Орлеанскую улицу, помещены портреты Елизаветы, вдовы Карла IX, и испанских внучек королевы. Писари отмечают, что портреты находятся также в сундуках, шкафах, чуланах. Всего — триста сорок один портрет: они составили огромный семейный альбом. Большинство написаны Пьером и Комом дю Монтье и Бенжаменом Фулоном — официальными художниками королевы, но вполне вероятно, что есть портреты, принадлежащие кисти Франсуа Клуэ и Корнелю Лионскому.

«Рабочий кабинет» Екатерины — это просторная украшенная пейзажами комната, вдоль стен которой стоят шкафы. Камин поднимается до самых потолочных балок, откуда свисают семь чучел крокодилов и большая оленья голова. По окружности зала выставлена коллекция минералов, восемь фигур из обожженной глины и четыре маленькие пушки [252] бронзового литья на колесах и с затворами. Внутри шкафов в полном беспорядке свалены всевозможные предметы: восточные кожаные веера, венецианские маски, зеркала, куклы в траурных платьях, еще куклы в придворных одеждах, баночки с духами и помадами, коробочки, сундучки, всевозможные футляры, любопытные вещицы: чучело хамелеона, фигурки из венецианского стекла, изделия из китайского лака, «коробочка с античными идолами», разнообразные игры (шахматы, маленький бильярд, бирюльки, медные колесики и игра из сорока восьми пластинок, покрытых эмалью, «как маленьких, так и больших».) «В плохую погоду, — пишет Брантом, — королева придумывала игры и коротала так свое время». В шкафах кабинета также находились предметы культа: статуэтки святых, золотые и хрустальные кресты, переносной алтарь (два мраморных квадрата, врезанных в деревянную плиту). Именно в рабочем кабинете сохранились те сокровища, которыми сегодня можно полюбоваться в галерее Аполлона в Лувре: двенадцать предметов из горного хрусталя, три из которых — «гондолы» на золотой подставке, покрытой эмалью.

В шкафу, стоящем между двумя большими окнами, хранятся книги, которые Екатерина всегда держала у себя под рукой, нечто вроде настольных книг. Среди них — «Утешение по смерти покойного короля Генриха», «Пророчества сивилл», григорианский календарь и труд под названием «Заблуждения мира». Затем чертежи «Портреты различных чертежей зданий», генеалогия графов Булонских — предков королевы по материнской линии, и развлекательные книги — пособие по игре в шахматы и «Разные авторы и разные истории»: мемуаристы не пожелали удовлетворить наше любопытство. Можно представить, что к этому разделу относились французские хроники (по свидетельствам многих очевидцев, Екатерина удалялась в свой кабинет читать древние истории королевства; она часто цитировал деяния Людовика XI). Возможно также, что сюда же она относила Историю Флоренции и Государя своего соотечественника Макиавелли: почему-то считается, хотя и бездоказательно, что в своей политике она применяла его максимы. [253]

Эта маленькая коллекция является лишь очень небольшой частью библиотеки королевы. В ней всего насчитывается около 4500 томов. Из общего количества 776 рукописей, представляющих собой один из самых богатых фондов той эпохи, Екатерина получила от маршала Пьеро Строцци, своего кузена, а тому они, в свою очередь, достались от кардинала Ридольфи, племянника Льва X. Чтобы составить каталог библиотеки, летописцам пришлось отправиться на улицу Платриер, в расположенный неподалеку, но за пределами дворца дом, где королева поместила свои рукописи, хранителем которых был ее духовник и библиотекарь Джованни Батисто Бенчивени, аббат Бельбранша. Рукописи относятся к самым разным эпохам: некоторые — совсем недавние, другие — почтенные средневековые манускрипты. Среди них есть даже папирусы. Они посвящены самым разным областям человеческого знания: теология, философия, право, история, а также естественные науки, география, астрономия, математика и главные литературные произведения Античности, классические шедевры или познавательные книги — например, труды по магии.

Богатство обстановки и личных вещей королевы проявлялось еще больше благодаря гобеленам на стенах и портьерам, украшавшим проходы между залами и галереи.

При отделке в большом количестве использовались золото и серебро, бледно-алый бархат, шелк с золотой тесьмой, серебряное камчатное полотно, кожа с золотым и серебряным отливом. Большие апартаменты королевы должны были поражать воображение всей этой симфонией красок и света. Их называли «траурные апартаменты». Анфилада этих величественных комнат была затянута в белое кружево на фоне черного шелка и черного бархата, усеянного печальными символами королевы, взятыми ею после смерти мужа, а также на фоне черной кожи, обшитой золотом и серебром.

Еще одним чудом этого королевского дома была посуда: серебряная, конечно, а еще — покрытая эмалью — сто сорок один предмет «фаянса под яшму», вероятно, из мастерской Бернара Палисси — блюда, кубки, чаши, сосуды, [254] кувшины для воды, солонки и миски великолепных расцветок, а рядом в сервантах были расставлены кубки и блюда, покрытые эмалью «в изображении» или прозрачные, изготовленные лучшими эмальерами Лимузена: Куртеи, Суром, Нуаилье и Леонаром Лимузеном.

В такой одновременно величественной и домашней обстановке королева изучала дела, писала или диктовала свои бесчисленные письма, играла в шахматы или вышивала — в этом она была большая мастерица. Она всегда была начеку, готовая бросить свое рукоделие и бежать в Лувр или ехать через все королевство, служа королю. И в других ее резиденциях были так же перемешаны роскошь и комфорт. В удобном и уже законченном загородном доме в Монсо не требовалось ничего перестраивать: там была разбита только площадка для игры в мяч. Был приведен в порядок еще один маленький загородный дом в Гранмон, на холме Шайо. За пределами Парижа главные строительные работы велись в Шенонсо и в Сен-Мор-де-Фоссе.

Очень скоро стало ясно, что замок Сен-Мор (бывшая аббатская резиденция), приобретенный у наследников кардинала дю Белле, слишком тесен, чтобы принять королеву и ее свиту. Под руководством Филибера Делорма началась первая очередь строительства — жилые помещения двух павильонов. Работы были завершены в 1569 году. Еще более значительные по объему работы продолжились с 1577 по 1581 гг. Разделенные павильоны имели теперь по четыре этажа и один этаж под крышей. Их объединило здание, увенчанное огромным фронтоном, который прикрывал три уровня галерей, выходивших на фасад девятью полукруглыми арками. Хотя Бюллан и был суперинтендантом этих работ, его все-таки нельзя считать архитектором, ответственным за создание этого безобразного «чудовища». Возможно, пришлось решительно пожертвовать эстетикой в угоду функциональности, потому что галереи обеспечивали удобную связь с павильонами, задуманными как независимые жилые помещения. Сен-Мор был очень приятным поместьем, где жизнь протекала между фермой бенедиктинского аббатства, откуда поставлялись свежие продукты, [255] и заповедником, полным дичи, Екатерине он напоминал о сельских удовольствиях больших флорентийских вилл ее детства.

Помимо своих собственных строек Екатерина интересовалась тем, что строит король. На какое-то время она решила продолжать строительство Шарлеваля в долине Анделы, около Лионских лесов в Нормандии. Едва начав работы в этом поместье, которое должно было, по замыслу ее сына Карла IX, превзойти Фонтенбло, король умер. Чертежи и макет здания были выполнены итальянцами: Джанни Галлиа, или Жаном Феррарским, и братьями Джироламо и Андреа Корда. Жак Андруэ дю Серсо воспроизвел его чертежи, очень гармоничные и симметричные, и общий вид — совершенно антиклассический и обильно украшенный. Но в 1577 году королева-мать прекратила работы в этом мертворожденном дворце в связи с отсутствием необходимых финансовых средств.

Екатерина увлекалась не только архитектурой, но и монументальной скульптурой. В Италии она оценила работы Микеланджело и восхищалась, вне всякого сомнения, гробницами новой ризницы собора Сан-Лоренцо во Флоренции, одна из которых была гробницей ее отца. Овдовев, она заказала мастеру конную статую Генриха II. Но Микеланджело умер, так и не успев ее сделать. До своей смерти в 1566 году литейщик Риччьярелли, прозванный Вольтера, успел только отлить коня на своем макете: эта бронзовая конная статуя с Людовиком XIII стояла на Королевской площади в Париже и была разбита в 1793 году. Статую Генриха II Екатерина заказала Джанни Болонскому, но ее так и не получила.

Не всегда Екатерине удавалось получить творения великих мастеров полуострова. Но эту темпераментную собирательницу коллекций ничто не могло остановить: ее даже устраивали работы их учеников, как, например, статуя умирающего Адониса, которую она в 1566 году попыталась приобрести у одного римского врача.

Вносила ли Екатерина лично изменения в свои архитектурные проекты? Судя по тому, что мы о ней знаем, — [256] вполне вероятно. Известно, что она умела читать сметы и архитектурные чертежи и при необходимости была в состоянии сделать рисунок, поясняющий, что именно она хочет. Даже если чертежи были утверждены, а здание начинало строиться, она не боялась менять его снаружи и изнутри, что доказывают счета за строительные работы. Некоторые архитектурные идеи явно принадлежат Екатерине: во всех зданиях в изобилии представлены галереи, соединяющие павильоны, симметрично расположенные по отношению к перспективной оси, вокруг которой организуется весь ансамбль поместья — замок и сад. Члены королевской семьи располагают практически независимыми жилыми помещениями: например, павильон короля и павильон королевы в Сен-Мор, апартаменты парижского особняка: траурные апартаменты, апартаменты принцессы Лотарингской и царствующей королевы. Но все эти помещения абсолютно равнозначны по размеру и по великолепию отделки. Такое оригинальное расположение уравнивают королеву, ее сына и различных членов королевской фамилии. Кроме того, резиденции королевы задуманы как места встреч, где беседуют или ведут переговоры, где устраиваются всевозможные праздники и церемонии: поэтому так важны залы для собраний, как, например, большой овальный зал в особняке королевы, колоннады-променуары, галереи, перекинутые через речки и каналы с водой, большие аллеи в садах, располагающие к беседе, и залы для игр — в мяч или шарами.

В этих роскошных домах жизнь короля и королевы подчинена неизменному ритму, установленному целым сводом правил придворного этикета, который восходит еще ко времени правления Франциска I.

В 1576 году в уведомлении, которое долгое время и совершенно ошибочно относили ко времени правления Карла IX, Екатерина позволит себе напомнить о правилах этого этикета Генриху III, склонному прятаться при виде своих подданных и нарушать правила достаточно строгого ритуала. Таким образом королева напоминала о правилах, которые сама неукоснительно соблюдала. [257]

Король должен всегда просыпаться в одно и то же время. Когда король берет свою рубашку и ему приносят его одежду, в спальню входят все принцы, вельможи, капитаны и рыцари Ордена, штатные дворяне, мажордомы и прислуживающие дворяне. Король разговаривает с ними: «Они его видят и это их радует». Вскоре после этого суверен отправляется на заседание утреннего Совета по рассмотрению дел, на котором присутствуют некоторые советники, знатные вельможи и прелаты, а также четыре государственных секретаря. В течение одного или двух часов ему зачитывают депеши и он разбирает дела, требующие его личного присутствия. Но в десять часов прерывает работу и отправляется слушать мессу в сопровождении принцев и вельмож, а не просто под охраной своих стрелков, как это имел обыкновение делать Генрих III.

После мессы он гуляет «для здоровья», затем садится за стол, когда бьет одиннадцать часов. Затем, не менее двух раз в неделю, дает аудиенции. После этого отправляется к королеве-матери или к царствующей королеве. У них он остается полчаса или час, «чтобы все знали о его куртуазности: это бесконечно нравится французам», а потом удаляется в свой «класс» или посвящает время своим личным делам, как ему вздумается: но в три часа пополудни он должен снова появиться на людях, совершить пешую или конную прогулку и вместе с дворянами предаться «каким-нибудь честным упражнениям», если не каждый день, то, по крайней мере, два-три раза в неделю. Затем ужинает с королевской семьей, после ужина два раза в неделю устраивается бал. Екатерина напоминала своему сыну причины такого распорядка дня. «Я слышала, как король, ваш дед, говорил, что нужны две вещи, чтобы жить в мире с французами и чтобы они любили своего короля: сохранять их радостное настроение и чем-нибудь занять; для этого часто приходилось устраивать конные или пешие состязания, бои на копьях; то же делал король, ваш отец, посвящая себя и заставляя других заниматься этими и другими честными упражнениями, потому что французы настолько привыкли к таким сражениям, когда нет войны, что если не давать им [258] такой возможности, они займутся другими, гораздо более опасными вещами».

За обедом и ужином королю прислуживали с большой торжественностью. Дворянин, резавший мясо, вносит «корабль» и ножи, впереди него идет распорядитель зала, а за ним — повара. Мажордом вместе с раздатчиком хлеба идет за блюдами на кухню в сопровождении детей-придворных и пажей, но без челяди и других слуг, за исключением стольника, что было гораздо «безопаснее и приличнее» в ту эпоху, когда постоянно опасались отравлений. После обеда или ужина король может попросить угощение, и тогда прислуживающий дворянин несет ему его кубок, а за ним идут «повара хлебохранилища и виночерпии».

Наступает ночь. По приказу главного мажордома дворца зажигаются факелы во всех залах и переходах, в четырех углах двора и на ступенях замка. Король направляется в свою спальню, где за подготовкой его постели присматривает главный камергер или первый штатный дворянин. Государь раздевается в присутствии принцев и вельмож, обязанных присутствовать при его пробуждении. Как только он ложится в постель, ворота дворца закрываются, а ключи кладутся ему под подушку. «Никогда ворота замка не открывались, пока король спал». Охрана двора очень сурова. Главный офицер охраны особняка арестовывает любого задиру. Капитаны охраны ходят дозором по залам и во дворе. Пока король остается в своих апартаментах или около королев, стрелки охраняют лестницы и залы, чтобы «пажи и лакеи не мешали своими обычными играми в кости», которые они сопровождают проклятиями и ругательствами. Швейцарцы охраняют двор, а главный офицер охраны со своими стрелками обходит дозором задний двор, кабачки и окрестности. Они являются с рапортом и получают приказы от короля через равные промежутки времени.

Привратники останавливают лошадей, экипажи и носилки у ворот замка. Только дети короля, его братья и сестры могут верхом въехать во двор, принцы и принцессы спешиваются у ворот, все остальные — за пределами замка. [259]

Король принимает всех своих подданных из провинций, которые приезжают встретиться с ним. Ему сообщают, каковы их официальные должности, а если таковых нет, откуда они, чтобы потом им показать, что король интересуется тем, что происходит в его королевстве и что он хочет «радушно их принять». Он заговорит с ними не только во время аудиенции, но всегда при встрече скажет несколько слов. Чтобы вознаградить своих добрых слуг или приблизить их, суверен составит список свободных должностей, доходов и военных чинов, чтобы доверить их с достаточным основанием, как это делал Франциск I, именитым гражданам, которые держат провинции в повиновении. Он щедро одарит и осыпет благодеяниями буржуа и купцов больших городов, но, как добавляет королева, «тайно», чтобы остальные не подумали и не сказали, что «вы уничтожаете их привилегии». Благодаря им он всегда будет знать от том, что говорят городские старшины и о чем думают в домах горожан, и всегда сможет избирать в муниципальные советы тех, кто будет ему предан.

Свое наставление Екатерина заканчивает правилами политического поведения. Государь не изолирован в своем дворце, где он живет: между ним и народом должны установиться и поддерживаться разнообразные связи. Дворянства недостаточно, чтобы информировать государя о том, что делается в его королевстве. Король должен поощрять и даже развивать свои прямые отношения со своими подданными. Поводом для этого могут быть придворные праздники и балы.

Мы можем представить, как они происходили благодаря картинам из музея Лувра, на которых неизвестный художник изобразил балы по случаю свадьбы герцога де Жуайеза. Первый состоялся 24 сентября 1581 года, в день свадьбы фаворита и Маргариты де Водемон, сестры королевы Луизы. На картине представлен зал с высокими сводами в Лувре, где молодожены открывают бал, а под королевским балдахином восседает Генрих III на курульном кресле. Слева от него сидит королева Екатерина. За королевской семьей стоят Гизы в порядке рождения, ближе всех [260] к королеве-матери стоит герцог. Справа от короля стоят герцог де Меркер, его шурин, — он готовится повести в танце Христину Лотарингскую — любимую внучку Екатерины.

Остальные вельможи заняли места, не соблюдая особого порядка, по окружности зала и за оркестром лютистов. Двери охраняют алебардисты. На второй картине изображен ночной бал в приемной королевы. Участники те же, только король и королева-мать встали со своих мест и смешались с гостями. Королева Луиза танцует нечто вроде фарандолы. На третьей картине (существует несколько ее вариантов) запечатлено то, что происходило уже глубокой ночью. Один из кавалеров поднял на руках свою партнершу. Все важные персоны удалились — нет ни короля, ни его матери, ни знатных вельмож.

Таким образом, после открытия бала, происходившего в соответствии с правилами достаточно строгого церемониала, король и королева оказывали честь гостям, беседуя с ними и участвуя в танцах: под звуки музыки на балу шли серьезные разговоры. Затем члены королевской семьи давали возможность придворным повеселиться на балу. Придворный праздник был организован так, чтобы быть чудом во всех отношениях. Мужчины и женщины соперничали в изяществе, демонстрируя султаны, украшавшие их головы, в тонкости брыжей, драгоценностей, ожерелий и жемчугов. Королева-мать резко выделялась своим платьем и черным покрывалом на фоне этих блестящих туалетов: только белый воротничок подчеркивал ее лицо. Все было одновременно торжественно и по-семейному. Разворачивались самые дорогие гобелены. Собачки и борзые тявкали среди танцующих. Пол был усыпан цветами. Понятно, почему Брайтон назвал двор «Раем учтивости». У современников было ощущение, что они участвуют в спектакле о высшей жизни, несущим на себе отпечаток престижа самой совершенной из цивилизаций. Именно такой образ жизни Екатерина навязывала своим детям. Она считала, что его великолепие было одним из способом, с помощью которого Корона выражала и доказывала свое неоспоримое превосходство. [261]

Другим средством было представление о монархической непрерывности. Поминальные церемонии и возвеличивание памяти покойного короля имели целью напоминать подданным о величии истоков царствующей династии. То, что раньше было всего лишь традиционной набожностью монархов, стало необходимостью, когда Екатерина овдовела и получила власть.

С помощью грандиозных памятников она решила прославить своего супруга не только для того, чтобы напомнить живым, от кого она получила власть, но и для того, чтобы увековечить память о своей любви и своей безутешной скорби.

В соответствии с обычаем сердца Генриха II и Екатерины должны были быть помещены в урну в церкви селестинцев в Париже. В 1560 году Екатерина приказала Жермену Пилону, в тот момент заканчивавшему могилу Франциска I, выполнить эту временную гробницу. Скульптор изобразил трех юных девушек, взявшихся за руки и скользящих в медленном танце. Они символизировали «харит», или «граций», — в античной мифологии эти юные божества сопровождали Артемиду-Гекату. Монахи-селестинцы назвали их христианскими добродетелями. Своими головами три грации поддерживали бронзовую урну. На треугольном пьедестале, украшенном львиными и медвежьими лапами, были начертаны три надписи, прославлявшие набожность, любовь и духовный союз сердец двух супругов.

Этого шедевра (сегодня он считается одним из самых великолепных произведений Лувра) вполне хватило бы, чтобы прославить мастера, но Екатерина, как когда-то царица Артемисия в Галикарнасе, захотела, чтобы главная усыпальница в Сен-Дени стала одним из чудес света. В 1563 году она решила построить огромную часовню в форме ротонды у северного оконного переплета трансепта церкви. Чертежи здания и расположение мест захоронений в нем сделал Приматиччо. Эта часовня напоминала Пантеон и Tempietto (Маленький храм) Браманте в Риме, а еще баптистерии в Пизе и Флоренции. Образцами для гробницы послужили захоронения Павла III в Риме и Джованни Джакомо Медичи, [262] маркиза де Мариньян, в Миланском соборе. Диаметр фундамента основы был 30 м. Шесть прилегающих часовен в форме трилистника подчеркивали величие центральной части. Двенадцать колонн поддерживали купол с башенками, который возвышался на двух этажах колоннады: первый — дорического ордера, а второй — ионического. После смерти Приматиччо работы продолжили Пьер Леско, Жан Бюллан, потом Батист Андруэ дю Серсо. Здание было закончено при Генрихе IV, но к несчастью, разрушено в 1719 году по причине его ветхости.

Екатерина никогда не забывала о монастыре Murate, Замурованных, во Флоренции, где прошло ее детство. В июле 1583 года она выделяет 7 или 8 тыс. экю для приобретения недвижимого имущества в Тоскане для монахинь, а в обмен на это она просит их молиться за своего покойного супруга, за нее саму и короля. Еще через год, в июне 1584 года, она передает в дар Замурованным четыре фермы, снова прося о молитвах и ежегодных мессах в годовщину смерти своего дорогого супруга, ее собственной смерти и в праздник Святой Екатерины. В марте средства, полученные в результате ее процесса против Маргариты Пармской, она отдает церкви и больнице Святого-Людовика-Всех-Французов в Риме, а также значительные доходы от домов и лавок, прилегающих к дворцу Медичи, в обмен на которые она просит о постоянных молитвах и мессах.

Глубоко опечаленная смертью своего сына, герцога Алансонского-Анжуйского, вместе с королем она приходит молиться в церковь Сен-Маглуар в Париже, где выставлено его тело, и приносит туда святую воду, чего обычно члены королевской семьи не делали. На следующий день после похорон она замыкается в своей скорби и размышляет о своей кончине. Она обращается к Замурованным с просьбой: из тех 1000 золотых итальянских экю, которые она передаст монастырю, половину использовать на изготовление ее собственной молящейся статуи. Она отдает четкие распоряжения своему кузену, великому герцогу: статуя «будет коленопреклоненной, в королевском одеянии, в церкви упомянутых Замурованных, по левую руку от алтаря, в [263] углублении стены, чтобы она никоим образом не занимала места в этой церкви, в соответствии с портретом, который я вам посылаю, прося вас, мой кузен, чтобы вы распорядились сговориться об изготовлении этой статуи с каким-нибудь честным и искусным ремесленником и проследить за работой; руки и лицо должны быть сделаны из белого мрамора, а все остальные части — из черного... чтобы это побуждало монахинь усердно молиться за меня».

Главная усыпальница в Сен-Дени отвечала давнему стремлению Екатерины: в молитвах и памяти последующих поколений не разлучаться с теми, кого она любила. Ее желание осуществилось: когда в 1615 году там была похоронена королева Маргарита, в склепе уже покоились король, королева и восемь из их десятерых детей. Только королева Испанская и герцогиня Лотарингская отсутствовали на этой встрече теней.

Таким образом, великая созидательница, королева-мать, подобно Артемисии Карийской, основала свою собственную славу на своем же трауре. При виде последнего приюта ее династии в памяти будущих поколений всегда возникал бы образ великой суровой государыни, тревожащей своими черными покрывалами. Но все же, и это доказывают многочисленные письма и свидетельства современников, под маской этого мрачного идола скрывалась женщина привлекательная, жизнелюбивая, с незаурядным характером и темпераментом.

Прежде всего в ней привлекает ее поразительная жизнеспособность. Ей было пятьдесят шесть лет, когда на трон взошел Генрих III. Она прикрывала седые и редкие пряди накладками из светлых волос своих пажей и придворных девиц. На портретах в Лувре, Шантильи и во Флоренции изображена энергичная женщина, с резкими, несколько мужскими чертами, с близорукими глазами навыкате, крупным носом и мясистыми губами. Она, в общем-то, некрасива, но ее собеседники этого не замечают, очарованные ее манерами, ясностью взгляда и плененные исходящим от нее магнетизмом.

Королева среднего роста, но очень полная, постоянно находится в движении, путешествует, несмотря на свой ревматизм [264] и хронический катар. Ей исполнится шестьдесят лет, а она по-прежнему будет лихо скакать верхом, сидя в седле на манер амазонок. С 1537 по 1560 годы она не менее трех раз падала с лошади, но это ее не остановило. Как и Карл IX, она страстно любит лошадей. У нее есть несколько конных заводов, откуда ей поставляют жеребцов и кобыл. Екатерина дарит их своим итальянским и испанским родственникам. Она без ума от испанских лошадей, особенно любит андалузских рысаков тигровой масти с огромными крупами и волнистыми гривами. Одного такого коня она получила в подарок от Филиппа II в 1570 году. В 1572, 29 августа, через несколько дней после Варфоломеевской ночи она бросает все дела, чтобы организовать перевозку кобылы, которую ей послал ее испанский зять, и ее остановки в Бордо, Пуатье и Туре.

Королева была не только искусной наездницей — она очень любила ходить пешком и обожала обсуждать дела гуляя по аллеям сада или парка. Екатерина любит объезжать заповедник во время охоты. В поездках, проезжая через богатую дичью местность, она приказывает остановиться и принести ей ее эбеновый арбалет с золотым узором и стреляет в диких уток.

Вечером, после напряженного дня, проведенного в беседах, продиктовав и лично написав иногда до двадцати писем подряд, вместе со своими дамами она усаживается за вышивание.

Аппетит королевы также свидетельствовал о ее жизнелюбии. Она большая любительница вкусно покушать — настоящий гурман: летописец де Л'Этуаль рассказывает, что Екатерина чуть было не умерла от несварения желудка, объевшись «донышками артишоков и петушиными гребешками». В напитках она весьма сдержанна: пьет исключительно одну воду, за которой посылает к родникам в Вил-ле-Котре, Пуасси и Конфилан. Каждое принятие пищи обставлено с большой церемонностью. Она требует, чтобы еду ей подавали на серебряной посуде. Ее гости должны являться в парадных платьях, даже если они приглашены на пикник. [265]

Но ее собственная одежда не отличается роскошью. Великолепные наряды, которые королева носила при жизни мужа, сменились черными шерстяными платьями. Только два раза она снимет их, надев темный шелк и бархат, — на свадьбу Карла IX и Генриха II. Но она очень требовательно относится к нательному белью: у нее шелковые юбки и чулки, парчовые панталоны, тонкой выделки перчатки и туфли. Всем было известно, что Екатерина заплатила 60 су за три пары чулок и 21 ливр за туфли, сделанные для нее башмачником Жаном Рондо.

Но строгость ее наряда совсем не означает показной добродетели в ее поведении. Конечно, пока ее дети были маленькими, она следила за соблюдением приличий при дворе, что для той эпохи было скорее исключением. Но к концу жизни, во время царствования Генриха III, ее бдительность притупилась. Она больше не могла с прежним вниманием следить за порядочностью трехсот человек, постоянно ее окружавших. Царящая в окружении короля свобода нравов влечет за собой распутство, с которым Екатерина соглашается, если оно ей выгодно. Вольности, которые она позволяет придворным на «языческом» празднике в Шенонсо в 1577 году, развлекают короля и с их помощью она удерживает его около себя. Любовные похождения своих придворных дам, которых она практически толкает в объятия пылких воинов, таких, как, например, Генрих Наваррский, служат делу мира, и она, не смущаясь, покровительствует им: с удовольствием эксплуатирует для нужд своей политики альковные признания.

Такое светское окружение, фривольное, жадно стремящееся к немедленным удовольствиям и нимало не заботящееся о завтрашнем дне, состоящее из многочисленных пажей и юных девиц, охотно дает вовлечь себя в непрекращающийся вихрь балов, маскарадов, торжеств, кортежей, военных парадов, охот, потешных атак и засад. Удовольствие, риск и спор превращают жизнь в увлекательную игру. Свобода царит повсюду — и в политике, и в сексуальных отношениях. Достаточно вспомнить репутацию двора Генриха III и то, что его называли «островом [260] гермафродитов»! Это была эпоха дам с весьма вольными нравами и бравых сеньоров Брантома. Поэтому шестидесятилетняя Екатерина уже была не в состоянии укротить стремление этих людей к наслаждениям. Однажды, когда по ее приказу проверяли содержимое багажа ее дам, в одном из чемоданов были найдены пять искусственных фаллосов. Видя смущение владелицы, королева разразилась хохотом. В такой реакции полностью проявился ее характер.

И правда, ее невозможно смутить, даже самыми непристойными шутками. Так, она очень веселилась, когда во время второй гражданской войны ей передали, почему гугеноты весьма непочтительно прозвали самую большую пищаль «королева-мать». Она всегда стремится быть веселой и жизнерадостной. Своему сыну Генриху III и Луизе Лотарингской она рекомендует радость как лекарство, которое даст возможность иметь детей, потому что, как она говорит, «посмотрите, сколько детей даровал мне Господь, а все потому, что я никогда не грустила».

Даже в один из самых мрачных периодов в своей жизни, когда в июле 1585 года Лига подчинила короля своей воле, она находит возможность развлечь себя. Вместе со своей подругой герцогиней д'Юзес она переодевает в женское платье серьезного Бельевра, суперинтенданта финансов, и старого кардинала Бурбонского, закутав их в «постельный полог».

Как мы уже видели, в ее шкафах и дорожных сундуках всегда были игры, чтобы убить время, если возникала такая необходимость. Со свойственным ей любопытством Екатерина поощряла всевозможные новые веяния. Например, именно благодаря ей распространилось употребление табака.

Уверенная в чудесных свойствах травы, Екатерина начала нюхать ее порошок. Весь двор начал ей подражать, затем этот обычай перешел в народ. Табак стали называть «травой королевы», или «медицейской травой», а потом «никоцианой»: благодаря Екатерине он стал панацеей и удовольствием для всех. [267]

Чутко следящая за всем, что происходит вокруг, королева-мать способна приспосабливаться к малейшим изменениям. Она умело скрывает свои страсти. Ее гнев может быть ужасен, но она тщательно контролирует себя на людях. Любезная, открытая, покладистая, она старается показать пример ровного настроения. Если проанализировать ее характер, наблюдая за ней в частной жизни, то можно заметить, что более всего ей свойственны терпеливость и упорство. Ее главные качества — это верность и великодушие. Екатерина изливает свою любовь на тех, кто ей дорог. После смерти мужа ее взрослые дети остаются, как она не раз подчеркивает в своих письмах, ее «главным интересом» в мире. Она их страстно любит, но при этом не боится их строго бранить, даже если они носят корону, и сурово наказывать. В гневе способна ударить свою дочь Маргариту. Екатерина настолько слепо и безгранично любит Генриха III, что не видит пороков этого любимого сына. Для своих внуков она — нежная бабушка: неустанно следит за воспитанием «юного Карла», внебрачного сына Карла IX и Мари Туше; интересуется своим внуком Лотарингским. Ее испанские внучки получают от нее подарки: она постоянно просит, чтобы ей присылали их портреты, следит за их ростом. Дочь Карла IX и Елизаветы Австрийской умерла в детстве, но с ней осталась Христина Лотарингская, которую она взяла к себе после смерти ее матери Клод.

Кроме удовольствий семейной жизни королева очень любит светские праздники, балы, турниры, спектакли.

Она обожает комедию, охотно смеется шуткам итальянской комедии, живо интересуется литературой полуострова: она принимает Тассо, прибывшего в 1571 году, чтобы представить своего Ринальдо, и дарит ему свой портрет в знак восхищения. Аретино прославлял ее как «женщину и богиню, светлую и чистую». Еще до смерти Генриха II она присутствовала на представлении Sophonisba, Софонисбы, трагедии, которую перевел с итальянского Меллен де Сен-Желе: считалось, что жалкая участь героини этой пьесы, которой Сципион приказал покончить жизнь самоубийством, побудила Екатерину навязать французским поэтам новый [268] жанр — трагикомедию — со счастливым концом. Первая пьеса, написанная в этом жанре — Прекрасная Гиневра, была поставлена в Фонтенбло 13 февраля 1564 года: это была инсценировка одного из эпизодов Неистового Роланда Ариосто — наказание плута, который хотел предать принцессу. Екатерина также поощряла обработку латинских комедий: Жан-Антуан де Баиф по мотивам Miles Gloriosus, Хвастливого воина Плавта написал Храбреца, сыгранного в особняке Гизов 28 января 1568 года.

Королева защищает и раздает содержания и бенефиции своим штатным поэтам, членам знаменитой Плеяды: Ронсару, Реми Белло, Баифу и Дора. Во время великого путешествия по Франции привозит юного короля к Ронсару в его монастырь Святого Кома недалеко от Тура. Она предложила великому поэту написать подражание Петрарке и получила восхитительное произведение — сто двенадцать сонетов, сочиненных в честь одной из дам королевы — Элен де Сюржер.

Екатерина любит не только поэзию, но и музыку, пение и танцы. Особенно ей нравится хоровое пение — еще с тех времен, когда, будучи наследной принцессой, она пела псалмы. После религиозных поэм в моду вошли эротические песни, в частности Клемана Жаннекина. Это привело к тому, что на музыку были положены Любовные стихи Ронсара: публика собиралась в салонах, в городе и при дворе, чтобы послушать эти произведения, чье исполнение сопровождалось игрой на лютне. Одна из приближенных дам Екатерины, герцогиня де Рец, прославилась концертами, проходившими в ее особняке. Особенно сильным итальянское влияние становится к 1570 году, когда полновластно царит сонет. В то время самым известным музыкантом был Ролан де Лассю. Поэт Жан-Антуан де Баиф и музыкант Тибо де Курвиль участвовали в создании учреждения, имевшего целью способствовать развитию художественного воспитания, — академии поэзии и музыки, устав которой разработал Карл IX, бывший страстным меломаном.

Но еще больше, чем музыка, Екатерину влечет искусство балета: в молодости, сообщает нам Брантом, она танцевала «с большим изяществом и величественностью». Во [259] второй половине своей жизни она написала несколько тем для балетов и предложила оригинальные хореографические фигуры. Она выписала из Милана хореографов и скрипки. Танцовщицы, переодетые нимфами, сиренами, амазонками, были в основном итальянки. В своих костюмах они участвовали в пирах, в частности, на том, который Екатерина дала в честь своего сына, герцога Франсуа Алансонского-Анжуйского, 9 июня 1577 года на террасе Шенонсо, после взятия Ла Шарите-сюр-Луар. Под натянутыми пологами из дорогих тканей сновали прекрасные полуобнаженные дамы, обслуживая гостей.

Екатерина организовала этот вечер, чтобы угодить Генриху III, который пытался этим непристойным зрелищем доставить удовольствие своему брату, прославившемуся своим распутством. Тот завлекал дам в свои апартаменты, заставлял их пить, как рассказывает Брантом, из великолепного серебряного кубка, покрытого гравировкой из самых смелых эротических картин.

Другие, более приличные праздники, организованные королевой-матерью, поражали современников. После балета, данного в честь польского посольства, самым большим ее успехом стал «комический балет королевы Луизы», показанный при дворе 15 октября 1581 года по случаю свадьбы герцога де Жуайеза и мадемуазель де Водемон. Автором балета был гениальный Бальтазар де Божуайе, итальянец, переделавший свое имя на французский манер. В 1554 году он приехал во Францию с «группой скрипачей», посланных Екатерине маршалом де Бриссаком. В 1567 году он назначен камер-лакеем. Умрет в 1587 году, получив титул конюшего и сеньора «Ланд». Вместе с ним над постановкой истории Цирцеи на сцене большого зала особняка Бурбонов работала целая команда либреттистов, музыкантов и декораторов. Король не поскупился — праздник обошелся, как говорили, в 400000 экю.

Его успех был ошеломляющим. Уже рано утром огромные толпы (говорили, что было девять или десять тысяч человек) собрались перед открытыми воротами особняка, надеясь увидеть хоть что-нибудь. Спектакль начался в десять [270] часов вечера и закончился в три часа ночи. Генрих III и его мать сидели на возвышении под балдахином. По правую руку от них за рощей Пана и гротом, окруженным освещенными деревьями, скрывался орган. Слева от них сверкающий «золотой свод» изображал эмпирей; там располагались десять оркестров («музыкальных концертов»). Напротив королевского трона находились сад и дворец волшебницы Цирцеи.

Впервые не только во Франции, но и в Европе зрители могли наблюдать совершенно новое зрелище, объединившее в себе концерт, пение, балет, феррарскую пастораль, венецианскую интермедию, флорентийский маскарад. В «комическом балете» с помощью поэзии, музыки и танца рассказывалась трагическая история.

Очарованные вельможи и дамы смотрели, как в зал входят морские божества, родники и рощи, умолявшие небо положить конец преступлениям колдуньи Цирцеи, ненавидевшей весь род человеческий. На колеснице в форме родника ехала Фетида в окружении двенадцати нереид, среди которых все узнали королеву Луизу де Водемон, принцессу Христину Лотарингскую, новую герцогиню де Жуайез, герцогинь де Гиз, де Невэр, де Меркер и д'Омаль. Принцессы сошли с колесницы, чтобы исполнить мудреное танцевальное па, которое сопровождалось музыкальным диалогом Фетиды и Пелея, чьи роли исполняли автор музыки Болье и его жена.

Затем бог Меркурий начал бой с колдуньей, но ни он, ни бог Пан, ни четыре Добродетели не смогли ее победить. И тогда появилась богиня разума Минерва на великолепной колеснице, запряженной драконом. По ее призыву Юпитер спустился с небес, чтобы вынудить Цирцею повиноваться. Аллегория, впрочем, совершенно прозрачная, объяснялась в финале, когда все персонажи преклонили колени перед Генрихом III, «признавая, что они уступали этому великому королю в могуществе, чтобы господствовать, в мудрости, чтобы править, и в красноречии, чтобы привлекать к себе сердца людей, забывших о своем долге: все эти добродетели и могущество он имеет благодаря мудрым советам, наказам и поступкам королевы, его матери». [271]

Чтобы мораль всего действа была наиболее полной, по приказу Екатерины в конце представления королева Луиза вручила королю золотую медаль, на которой был изображен дельфин, резвящийся в море. Таким образом она публично выразила свое страстное желание увидеть королевских наследников, чтобы отвести злую судьбу, угрожавшую династии.

Блестящие способности Екатерины как «хозяйки дома» могли бы затмить, если бы мы об этом забыли, еще одну, достаточно трогательную сторону ее личности — то, что можно было бы назвать внутренним темпераментом, скрытым под парадной лакировкой и застывшей маской новой Артемисии. Больше всего это проявляется в ее переписке. Ее многочисленные письма с высокими, твердыми, заостренными буквами, подобно отточенным копьям, с сильным наклоном, свидетельствующие о большой открытости по отношению к другим людям, написаны так, как если бы она разговаривала со своим собеседником, следуя прихотливому ходу мысли, с большим количеством вводных предложений, повторений, стремясь более точно выразить чувство, выступить в защиту или навязать решение. Королева пишет так, как она разговаривает. Выражая соболезнование, она умеет быть патетичной, а когда пишет к друзьям — пылкой. Ее письма полны юмора. Позже мадам де Севинье будет подражать ее манере, описывая людей и пейзажи. Своей давней наперснице герцогине д'Юзес она всего в двух строчках так описывает Дофине: «Милая сестрица, я сейчас нахожусь в этом вашем Дофине — более холмистой и неприятной местности я не видела. Здесь все время то холодно, то жарко, то льет дождь, то ясно, то град — да, впрочем, и люди такие же».

Несмотря на то, что Екатерина жила среди распутников, ее поведение было безупречно и в старости она могла позволить себе преподать урок своей дочери Маргарите. Она поручила суперинтенданту Бельевру передать королеве Наваррской, что она сама никогда не забывала ни о своей чести, ни о своей репутации и что, умирая, ей не придется просить прощения у Господа по этому поводу и бояться, что это сможет запятнать ее память. Генрих III гордился своей [272] добродетельной матерью и публично приводил ее в пример как воплощение безупречной женщины с «незапятнанной жизнью». Итальянский историк Давила, ее современник, высказал общее мнение, когда написал, что «искоренив недостатки и уязвимость своего пола, она всегда побеждала свои страсти». В этом смысле она действительно заслуживает похвалы. Будучи женщиной со страстным темпераментом, ей приходилось постоянно сдерживать свой гнев и свой страх. Очень нервная, она умела предчувствовать события: этому есть многочисленные подтверждения, например, ее сон накануне гибели Генриха II или еще один, перед битвой при Жарнаке, когда в 1569 году в Меце она, будучи больной, видела во сне главные события этой битвы, в частности, гибель Конде. Ее дочь Маргарита вспоминала, что накануне смерти каждого из своих детей она получала таинственное предупреждение. Она видела «сильное пламя и вскрикивала: «Да сохранит Господь моих детей!», — и немедля ей приносили печальную весть, предзнаменованием которой для нее стал этот огонь».

Екатерина была чрезвычайно суеверна. У нее была астрологическая книга, страницы которой были сделаны из позолоченной бронзы и где были изображены созвездия: если поворачивать подвижные круги, можно было быстро установить необходимые комбинации для составления гороскопов. С высоты колонны-обсерватории особняка королевы ее астрологи могли проверять свои ежедневные расчеты.

В момент рождения своих детей Екатерина приказывала определять звездные положения, под которыми они родились. Впрочем, ее свекор Франциск I даже позаботился о том, чтобы проверить в Риме заключения французских прорицателей. Знать расположения небесных тел значило, с помощью божьей, иметь возможность спастись, если предсказание было неблагоприятным.

Поэтому королева постоянно советовалась со знаменитыми астрологами того времени: Люком Гауриком, епископом Чипа Дукале, ломбардцем Иеронимом Карданом, флорентийцем Франческо Джунктини и провансальцем Нострадамусом, которого она посетила в Салоне в ноябре 1564 года [273] и которым прославился тем, что в своем знаменитом катрене предсказал смерть Генриха II.

Верили не только в то, что звезды ежедневно влияют на здоровье и жизнь каждого человека, но и в «знаки неприродного происхождения», считавшиеся проявлением гнева Господня и его предупреждением людям: самыми значительными были кометы, которые еще со времен Античности всегда появлялись накануне самых важных для человечества событий. Но к такого рода знакам относили любые необычные небесные явления. А они постоянно совпадали с важными событиями в жизни Екатерины.

В 1533 году — когда Екатерина вышла замуж — в июльском небе появилась комета. Ее сын, будущий Карл IX, родился через пять дней после солнечного затмения 1550 года. Когда умирал Франциск II, в декабре 1560 года в небе над Орлеаном, где заседали Генеральные штаты, в течение двадцати восьми дней видели комету.

Помимо взрыва звезды с 1572 по 1574 годы, в небе наблюдали четыре кометы в 1577, 1580, 1582 и 1585 годах: такая частота могла смутить даже самые закаленные умы. 1582 год изобиловал небесными событиями: в марте странное свечение было истолковано в Риме как прохождение кометы, а в Шампани его описали как взрыв в небе; потом, с 12 по 18 мая, все наблюдали настоящую комету; наконец, 20 июня — затмение солнца.

Вполне вероятно, что именно в этот год Екатерина заказала своему художнику Антуану Карону загадочную картину «Астрономы, наблюдающие затмение солнца». На этом полотне ученые наблюдают за небом, где спряталось солнце и сверкают молнии, и заносят свои наблюдения на армиллярную сферу и в таблицы гороскопа. Астрономы собрались у входа на мощеную прямоугольную площадь, ограниченную четырьмя павильонами. Виден фундамент только двух первых. Два других возвышаются по краям площади. Над каждым из них установлена пирамида с армиллярной сферой. Справа на витой колонне стоит статуя обнаженной женщины, правой рукой указывающая на армиллярную сферу самой высокой из пирамид. На ступеньках, ведущих [274] к мощеной площади, у ног ученых, маленький ребенок играет с астрологическими инструментами.

Два видимых павильона могли символизировать судьбу двух оставшихся в живых в 1582 году сыновей Екатерины: герцога Анжуйского и Генриха III, на армиллярную сферу последнего указывала обнаженная богиня, в которой можно было узнать богиню Уранию, но которая, возможно, означала опеку и защиту королевы-матери. Два павильона, между которыми находится площадь, могли изображать свершившиеся судьбы двух умерших королей — Франциска II и Карла IX. Маленький ребенок, сидящий внизу, мог бы быть наследником французского престола, которому предстоит родиться.

Римский астролог Либерати предсказал, что из-за совпадения прохождения кометы и солнечного затмения 1582 год станет годом великих потерь, что в действительности и произошло — была разгромлена морская экспедиция, посланная Екатериной на Азорские острова. Королева могла заказать картину Антуану Карону как заклинание и одновременно как предмет, вселяющий уверенность, противопоставляя таким образом пугающим предзнаменованиям неба символы надежды.

Королева во всем видела дурные предзнаменования. Она была фетишисткой в отношении дат, боялась пятницы и никогда не назначала заседаний на этот день. Причину этого она объяснила Генриху III:

«Я считаю пятницу несчастливым для меня днем, потому что именно этот день, когда король, ваш отец, был ранен, принес мне в особенности и всему королевству столько зла, что я даже не могу представить себе, что в этот день я смогу сделать что-нибудь хорошее».

В XVI в. от прорицательства до заклинания злой судьбы, а от заговоров до мести с помощью магии было рукой подать. По слухам, Екатерина якобы с помощью этих средств, которые Жан Боден назвал «богопротивными», пыталась одолеть судьбу. Великим мастером в этих дьявольских ухищрениях был Козимо Руджиери, которому помогал его брат Томмазо. «Прорицатель и некроман», флорентийский [275] колдун завоевал доверие королевы в результате эффектной консультации, которую он дал королеве-матери во времена правления Франциска II, когда показал ей в зеркале ее сыновей, один за другим сделавших в зеркале столько кругов, сколько лет им суждено было править: после краткого появления герцога де Гиза, этот парад королевских теней закончил Генрих Наваррский. Также говорили, что флорентиец похитил ребенка из еврейской семьи, чтобы умертвить его и расспросить его отрезанную голову, используя дьявольские ухищрения. Не было никаких доказательств, что он совершил это ужасное злодеяние, но колдовская деятельность Козимо получила всеобщее признание. Возможно, именно он придумал «медную порчу», которую королева позволила навести на Колиньи во время третьей религиозной войны. Во всяком случае, его обвинили в наведении порчи на восковые статуэтки во время процесса над Ла Молем в конце правления Карла IX, но он внушал такой ужас, что его очень быстро освободили от каторжных работ: известно, что в благодарность за услуги он был назначен аббатом Сен-Маэ в Бретани!

Отравление было одним из способов мести. Как и многие ее современницы, Екатерина не могла не воспользоваться этим способом, раз не было возможности использовать холодное или огнестрельное оружие, чтобы избавиться от ненужных людей. Памфлеты утверждают, что ее итальянский парфюмер, мэтр Рене, отличившийся во время Варфоломеевской ночи как убийца, поставлял ей некоторые порошки, вызывавшие смерть, и свои опьяняющие духи: они помогали очень быстро отправить человека в мир иной, если он носил пропитанные ими перчатки или воротники. Но доказательств никаких нет, и поэтому можно считать, что враги Екатерины, умершие внезапно и весьма для нее своевременно, стали жертвами совершенно естественных болезней.

На путь искушений королеву-мать, скорее всего, толкнула ее набожность, впрочем, искренняя и мирно уживавшаяся с ее склонностью к оккультным наукам. Ее ни в коем случае нельзя назвать безбожницей — она свято выполняет все установления католической религии. Не будучи особенно [276] набожной, она тем не менее охотно участвует в процессиях: возможно, ее больше привлекает сама церемония, чем те духовные выгоды, которые она из этого извлекает. Брантом подчеркивает, что «среди прочих ее достоинств, она была доброй христианкой и весьма благочестивой, часто причащалась на страстной неделе и никогда не пропускала службы — утренние и вечерние, бывшие благочестивыми и приятными, благодаря тому, что для своей часовни она набирала самых лучших певчих».

Не только молитва, но и великолепие и красота могут отвратить злую судьбу, защитить от темных сил и человеческой злобы. Осознавая свою личную слабость, Екатерина решительно использует все доступные ей средства, чтобы преодолеть опасения, суеверный ужас или панический страх. Она выбрала рискованную роль: взять на себя высшую власть и передать ее своим несовершеннолетним и растерявшимся детям, практически не имевшим никакого авторитета. Но в ожесточенной борьбе против яростных амбиций ее главным оружием станет престиж самой Французской короны. Она идет на любые расходы, лишь бы возродить блеск престола: путешествия, дворцы, празднества, пиры, состязания и турниры — все подчинено этой цели. Демонстрация роскоши и символов ее могущества должна доказать миру, что королевская власть по-прежнему сильна, а Франция богата. Все это должно побудить подданых стремиться к национальному сплочению, а иностранцев быть осторожными. Стремясь таким образом обеспечить мир, Екатерина истратила на это добрую часть государственных поступлений, значительные доходы от своих владений (300000 ливров) и кредит, предоставленный ей католическими державами и сетью флорентийских банков. Для себя лично, даже живя в роскоши, она не делает никаких накоплений: после смерти она оставит 800000 экю долгов.

Среди золота, драгоценностей и блеска празднеств она правит очень скромно, в неизменных вдовьих накидках. В своих руках она держит судьбу Франции. И в этом богоугодном деле, как когда-то Артемисию Карийскую, ее защищает и обеспечивает ее славу тень покойного супруга. [277]

Третья часть.
Безграничная преданность

Глава I.
Семейные бури, национальный шквал

Не успел Карл IX испустить дух в Венсенне, как Екатерина тут же помчалась в Лувр. Она приказала закрыть все двери дворца, за исключением одной: в Лувре она стала регентшей королевства и оставалась ею с 31 мая по 6 сентября.

3 июня по ее приказу было сделано заявление в Парижском парламенте. Все правители, иностранные послы и государи об этом были извещены. Кроме того, все они получили письма от герцога Алансонского и короля Наваррского. Оба принца признали, что королева имела полное право на эту власть, потому что именно на нее указал покойный король. Благодаря этим письмам не было ни одного протеста со стороны правоведов, но зато очень скоро начали неистовствовать памфлетисты.

Первая акция регентши была направлена на то, чтобы остановить военные действия. Конечно, никто не собирался освобождать заключенных: Коссе и Монморанси останутся в Бастилии. Переведенный в тюрьму Консьержери Монтгомери очень поспешно осужден, обезглавлен и четвертован. Наконец, королева отомстила. По приказу Екатерины жителям Ла Роша и Ла Ну в Пуату предложено двухмесячное перемирие, которое было заключено в конце июня, а королевской казне пришлось выплатить 70000 ливров. Королева посчитала, что этого короткого срока будет достаточно, чтобы новый король Генрих III добрался до Франции и определил свои дальнейшие действия — продолжать или прекратить войну.

15 июня, будучи в Кракове, Генрих III получил известие о смерти своего брата. Накануне он присутствовал на [281] балу, который давала Анна Ягеллон — сестра его предшественника. Он решил было поухаживать за этой сорокавосьмилетней девой в монашеских одеждах, но разъяренные его бесстыдством польские вельможи лишили его, если так можно выразиться, куска хлеба. На следующий день после бала, около одиннадцати часов, посол императора Максимилиана II, несмотря на запрет, вломился в королевскую опочивальню, чтобы сообщить о смерти Карла IX — ему удалось ненамного опередить гонцов Екатерины — Шемро и Неви. Вскоре король уединился со своими приближенными — Вилькье, Пибраком, Бельевром и Мироном. Он решает тайно бежать в ночь с 18 на 19 июня. Поспешное бегство едва не сорвалось: гетман Тенщинский догоняет Генриха, но слишком поздно — король уже был на территории Империи, его кобыла замертво падает под ним, проскакав без остановки двое суток. Вскоре нового короля Франции в Вене встретил император — свекор Карла IX. Затем Генрих направляется в Италию и 11 июня оказывается на землях Венецианской республики. Он с почестями проезжает через провинцию Фриула, где его встречают герцог Невэрский, а потом герцог Феррарский. В Венеции к его свите присоединяется герцог Савойский. Екатерине в письмах сообщают об этой блестящей прелюдии к царствованию. 17 июля король останавливается в Мурано, а 18-го его встречает дож Мочениго, в сопровождении которого Генрих вступает в Венецию, пересекая лагуну, где стоит огромный флот патрицианских галер. Теперь он остановился во дворце Фоскари. Праздники — один великолепнее другого — сменяют друг друга. К этим удовольствиям добавляются ночные приключения короля и герцога Феррарского: он навещает знаменитых венецианских куртизанок, покупает драгоценности, золотые цепи, жемчужное ожерелье, мускус. Между официальными визитами — так, например, в знаменитом арсенале на его глазах строят галеру, он находит время встретиться с девяностасемилетним Тицианом, который пишет для него три картины, и позирует ему в мастерской Тинторетто. [282]

27 июля, после великолепного бала, где дамы в его честь надевают сказочно прекрасные драгоценности, он покидает город. В память о своем пребывании он дарит венецианскому дожу бриллиантовое кольцо, купленное за 1050 экю. Дож вручает ему очень дорогой подарок — книгу установлений ордена Святого Духа, написанную в 1352 году Людовиком I Анжуйским, королем Неаполя и Сицилии.

После Венеции триумфальное путешествие Генриха продолжилось по северной Италии. Он молится в Падуе, в базилике Святого Антония, которой он дарит бронзовый светильник. Он остается на несколько дней в Ферраре, куда прибывает 29 июля, потом в Мантуе, где герцог показывает ему свою знаменитую конюшню и дарит дюжину самых красивых коней. Екатерина постоянно подгоняет его, посылая ему депеши, но король не спешит. Через герцогство Миланское 12 августа он прибывает в Турин, где останется на двенадцать дней. В качестве благодарности за прием он необдуманно сделает своей тетке Маргарите и герцогу Эммануилу-Филиберту подарок, еще более разорительный, чем все оставленные в Венеции дары: он уступает Савойе последние французские владения в Пьемонте — Пинероло, Савиллано и Перузу, как если бы эти города были его личной собственностью! По ту сторону Альп у Франции осталось единственное владение — маркграфство Салюс. Благодаря непродуманному жесту Генриха III сомнительный союзник получил возможность подступа к Франции через Италию. Герцог Савойский, не решаясь поверить, что ему так легко досталось это значительное преимущество, решает проводить Генриха до Лиона, чтобы получить патенты, удостоверяющие эту передачу, но уже в дороге он узнает о смерти герцогини, своей жены, и вынужден вернуться в Турин. Не зря он был так недоверчив! Когда в Королевском совете узнали об этой королевской щедрости, канцлер де Бираг отказался выдать дополнительный подтверждающий документ. Правитель заальпийских провинций герцог де Невэр выразил протест. Но Екатерина, боясь вызвать неудовольствие своего сына, уступила. Она попыталась лично успокоить герцога Савойского письмом от 1 октября, в [283] котором выражала сожаление, что ее дорогая золовка «не может порадоваться такой удаче». Возможно, не сумев заставить короля изменить мнение, она решила, что благоразумнее подчиниться его воле. Она сохранила достоинство, скрыв этим разочарование, как и многие другие, которые начинал ей приносить ее любимый сын: впрочем, в сентябре, в качестве компенсации, она добилась от герцога Савойского того, что он прислал четыре тысячи солдат, нужных ей для возобновившихся в тот момент во Франции военных действий против бунтовщиков.

Наконец, 5 сентября новый король встретился со своей матерью в Бургони, проехав через Мон-Сени и Мориенну и Савойю. Екатерина выехала из Парижа еще 8 августа, увозя в своей карете герцога Алансонского и короля Наваррского, чтобы было удобнее за ними следить.

6-го Генрих вступил в Лион и собрал свой Совет. Впервые, после достаточно долгого промежутка времени, его членов назначал сам король, а не Екатерина, хотя он и руководствовался ее инструкциями, которые она передала ему в Турин через де Шеверни. Необходимо было срочно решить проблему — возобновлять ли военные действия после истечения срока короткого перемирия, которого добилась Екатерина. Сторонники войны смогли уговорить короля. А он мог бы легко договориться с Дамвилем, наместником Лангедока, приезжавшим в Турин для встречи с королем. Дамвиль хотел объяснить свое поведение в конце правления Карла IX и посоветовать Генриху вести политику уступок по отношению к протестантам. Освобождение маршалов Монморанси и Коссе позволило бы привлечь на свою сторону могущественного правителя. Но короля это нисколько не заботило, и он заявил, что единственное, что он может сделать — это предоставить свободу совести протестантам. После этого переговоры прекратились. В Лионе Генрих так же твердо разговаривал с послами курфюрста Пфальца и ландграфа Гессена, приехавшими вступиться за гугенотов. Эти действия были заслугой курфюрста Фридриха III — таким образом он подталкивал к миру. В Гейдельберге он принял принца Конде, который в июне [284] подписал договор с Яном-Казимиром — младшим сыном курфюрста, и пообещал ему, если тот начнет мятеж во Франции, выплатить долг протестантов за кампанию 1568 года. Помимо этого Конде пообещал ему отдать Три Епископства как передающуюся по наследству вотчину. Отказавшись вести какие бы то ни было переговоры, Генрих III тем самым выбрал войну, а Екатерина его не отговаривала — она верила в военный талант своего сына, способного, как она полагала, одержать победу над этой новой коалицией.

Очевидно, несмотря на альтернативу, которая, в принципе, у короля была, война, подготовленная заранее, была практически неизбежной. Когда Дамвиль, глава коалиции, вернулся в Монпелье без всякой надежды на примирение, 13 ноября он обвинил Генриха и его мать в грубом нарушении всех мирных эдиктов, в организации Варфоломеевской резни, изгнании Конде, в том, что герцог Алансонский не получил должности королевского наместника, и вообще в бедственном положении народа. Он требовал созыва Генеральных штатов, высылки иностранцев, а особенно Гонди и Бирага, а если эти требования не будут немедленно удовлетворены, призывал подданных короля и их иностранных союзников с помощью оружия установить религиозный мир. Чтобы выиграть время, он не побоялся, используя собственную власть, что было совершенно незаконно, созвать штаты Лангедока в Монпелье.

Чтобы ответить на бунт Дамвиля, король, издав 4 ноября патентные письма, созвал в Авиньоне те же самые штаты Лангедока, которые Дамвиль собирал в Монпелье. В это же время он отправил в Лангедок две армии, поручил принцу Дофину освободить дорогу на Авиньон с помощью четырех тысяч пьемонтцев, посланных герцогом Савойским, но принц потерпел неудачу, и командование было передано новому фавориту Генриха III — Бельгарду, которого в Турине он произвел в маршалы Франции.

16 ноября король и его мать сели на корабль, вооруженный пушками и окруженный флотилией кораблей с солдатами. Плавание оказалось неудачным: один корабль, [285] нагруженный багажом, посудой и со слугами королевы Наваррской на борту, затонул в Пон-Сент-Эспри. Но мятежники не остановили конвой, и Генрих добрался до Авиньона. Были получены добрые вести: королевские войска вошли в Пезенас и захватили в плен дочь Дамвиля. Все ждали, что Генрих III отдаст приказ о продолжении наступления. Но узнав о кончине Марии Клевской, принцессы Конде, в которую король был безумно влюблен, он погрузился в глубокую печаль. Три дня он пролежал в постели в сильной горячке, а потом появился на публике, одетый в черное, с бесчисленными похоронными символами на одежде: на его шнурках, на отделке камзола и даже на бантах туфель висели черепа. Его скорбь вылилась в исступленный приступ религиозности. Он присоединяется к ордену кающихся грешников, куда вместе с ним вступают главные придворные сановники, кардиналы, принцы и сеньоры. Чтобы доставить ему удовольствие, Екатерина присоединяется к Черным раскаявшимся грешникам. Холодными декабрьскими ночами устраиваются длинные процессии. Куртизаны идут в монашеских рясах с капюшонами, со свечами в руках. Во время такой процессии кардинал Лотарингский простудился, от чего и умер 26 декабря.

Королева не могла оставаться бездеятельной: она начала переговоры с мятежным правителем, но Дамвиль, извинившись, сказал, что не может в них участвовать. Он не хотел, как он написал, «вызывать ревность господина принца де Конде, нашего генерала, всех наших конфедератов и многих добрых людей, присоединившихся к нашему делу». Он был настолько не настроен вести переговоры, что направил в Авиньон двух эмиссаров, чтобы склонить герцога Алансонского бежать и присоединиться к нему. Оба гонца были арестованы, один был казнен немедленно, а другого пока не трогали, чтобы получить от него какие-нибудь сведения.

Приходилось смириться с провалом кампании: король одобрил акт о союзе и разрешил недовольным высказать ему свои претензии. Теперь уже ничто не удерживало его на юге: он решил как можно быстрее отпразиться в Реймс, чтобы [286] провести там церемонию своей коронации и там же вступить в брак с женщиной, от которой ждал утешений после смерти принцессы де Конде. Его избранницей была Луиза де Водемон, с которой он познакомился в Бламоне перед отъездом в Польшу. Она была внучатой племянницей Гизов, принцессой без состояния и без надежды на наследство, то есть полной противоположностью тем брачным партиям, которые Екатерина выбирала для своих детей.

Королеву-мать поразил такой выбор, сделанный как раз в тот момент, когда она вела переговоры о браке Генриха с дочерью шведского короля, что, возможно, и помогло сохранить польскую корону. Но, как обычно, она скрыла свои чувства, и постаралась, чтобы все поверили, что она сама устроила этот лотарингский брак.

Генрих и Екатерина ехали по Шампани. Они остановились в Романсе, где проходили штаты Дофине, потом — в Лионе и Дижоне, где король уверил посланников Польского сейма, что как только новая королева подарит ему сына, он вернется в Краков. 13 февраля состоялась коронация, а 15-го свадьба короля. В этот день служба началась только к вечеру, потому что целое утро король занимался тем, что украшал драгоценными камнями одежду, платье и королевскую мантию своей невесты. В этом занятии проявился совершенно женский темперамент этого короля, в котором некоторые надеялись увидеть военачальника. Во время церемонии коронации, когда ему на голову была возложена корона, он начал хныкать, что его поранили. Все чаще он будет проявлять склонность к кружевным воротничкам и драгоценностям и, не стесняясь, предаваться своим капризам, на радость злым языкам. Пребывание в Польше нисколько его не закалило, а только послужило тому, что отныне оправдывало его стремление не стеснять себя никакими условностями. Король был человеком умным и образованным, достаточно рассудительным и терпеливым, чтобы выслушивать и читать деловые отчеты и составлять письма и приказы. Но слишком быстро все это его утомило, и он больше не являлся на заседания Совета. Строгим советникам он предпочитал компанию храбрых и красивых молодых дворян, [287] которых называли его «миньонами». Среди них были Вилькье, дю Гаст, Келюс (или Кейлюс), Сен-Мегрен, д'Эпернон, Можирон и, наконец, д'Арк, которого позже он сделает своим шурином и герцогом.

«Миньонам» короля противостояли люди герцога Алансонского — группа дворян, одинаково любивших драки и женщин: Бюсси д'Амбуаз, к которому, как говорили, была очень милостива Маргарита де Валуа, Симье — утонченный придворный, которым увлеклась Елизавета Английская, Ла Шатр, де Прюно, Фервак и даже знаменитый финансист Клосс де Маршомон. Между двумя партиями — короля и его брата — шла постоянная борьба: дуэли, драки и постоянные сплетни, которые нравились королю и которые он сам распускал с удовольствием, насмехаясь таким образом над всеми знатными вельможами в королевстве: шла ли речь о герцоге де Монпансье и его сыне или даже о маршалах-пленниках. Генрих III не простил распутства своей сестре Маргарите. Она стала его любимой мишенью. Уже много раз он доносил Екатерине о настоящих или предполагаемых любовных интригах ее дочери, рассказал о ее страсти к герцогу де Гизу до свадьбы и о совсем недавнем любовном свидании во время пребывания двора в Лионе, на которое она отправилась, заявив, что едет в женский монастырь Сен-Пьер. Любимый фаворит короля Луи де Беренжер дю Гаст, которого Маргарита открыто презирала, отомстил ей, рассказав своему повелителю о связи королевы Наваррской с Бюсси д'Амбуазом: Генрих не замедлил передать это своей матери. Но выведенная из терпения Екатерина отказалась ему поверить. Тогда дю Гаст, получив одобрение короля, решил отомстить де Бюсси. Как-то ночью, когда тот выходил из Лувра, он напал на него с бандой убийц, ехавших верхом на испанских лошадях из королевских конюшен. Жертва чудом спаслась, но, как пишет Брантом, «его попросили отправиться подышать деревенским воздухом». Отправив в ссылку любовника Маргариты, король не прекратил преследовать свою сестру: он обвинил ее в слишком нежной дружбе с одной из ее придворных дам — Жилонной де Гуайон де Ториньи, дочерью маршала де Матиньона, [288] и заставил короля Наваррского отослать фаворитку его жены.

Так же отвратительно Генрих вел себя по отношению к своему брату Алансону. Он приказывал следить за ним, позволял своим «миньонам» оскорблять его. На улице Сент-Антуан дю Гаст прошел мимо герцога, не поздоровавшись с ним. Что касается короля Назаррского, Генрих над ним подтрунивал. Он старался разлучить его с герцогом Алансонским. Герцог Алансонский воспылал страстью к Шарлотте де Сов — жене государственного секретаря, знаменитой красавице, любовнице короля Наваррского. Их фавориты постоянно подбивали принцев на драку. Все вельможи носили кинжалы и кольчуги под плащами и придворными платьями, готовые в любой момент перерезать друг другу горло.

Маргарита решила отомстить и без труда превратила своего мужа и брата в союзников. Она уверила их, что король их одинаково презирает и с помощью этих постоянных ссор подвергает их жизнь опасности. Было решено, что оба принца покинут двор, а первым уедет герцог Алансонский. Маргарита тщательно подготовила бегство своего брата. Днем 15 сентября 1575 года под предлогом любовного свидания в пригороде Сен-Марсо герцог сел в карету. В доме было два выхода. Он вышел через задние двери, обманув следивших за ним шпионов короля, встретился в Симье с еще несколькими приближенными, вскочил на коня, скакал всю ночь, а на следующее утро въехал в Друэ — город его удела, где он был в безопасности.

Екатерина сразу же почувствовала опасность. Принц Конде, осознав, что мир во Франции так и не был установлен, только что заключил договор с Яном-Казимиром, сыном курфюрста Пфальца, который обязался привести во Францию армию из 16000 немецких и швейцарских рейтар и артиллерию (четыре пушки и около пятнадцати полевых орудий). Конде ему пообещал обеспечить оплату жалованья этим войскам и выплатить долги за кампанию 1568 года. Глава наемников должен был получить невиданное вознаграждение: должность пожизненного правителя [289] Трех Епископств, ежемесячное вознаграждение в размере 10000 талеров (15000 флоринов) в течение всей войны и ежегодное содержание в 6000 экю, которое будет выплачиваться протестантскими церквами Лангедока.

Королева-мать полагала, что король не сможет воспрепятствовать вторжению армии рейтар и их соединению с армией недовольных, особенно если на стороне бунтовщиков будет герцог Алансонский — принц королевской крови. 18 сентября она настолько обезумела, что приказала герцогу Невэрскому похитить своего сына. Пять или шесть верных людей должны отправиться к Алансону и предложить ему собирать кавалерийское войско. И тогда они смогут схватить герцога. Уловка была грубой. Королева рассудила, что лучше ей действовать самой: она отправляется в погоню за своим сыном. Она догоняет его в Шамборе (29-30 сентября) и предлагает ему следующие уступки: возвращение безопасных городов и освобождение маршалов, что и было сделано 2 октября. В это же время она пишет Дамвилю, чтобы он как можно быстрее прислал депутатов от Лангедока для заключения мира.

Но было уже слишком поздно — остановить немецких наемников нельзя. В октябре Торе, один из братьев Монморанси, переправляется через Маас с армией в 2000 рейтар, 500 французских всадников и многочисленными аркебузирами. Это авангард Конде. К великому для короля счастью, 10 октября в Дормансе он встречается с герцогом де Гизом, который охранял со своей армией в 10000 человек переправу через Марну. Рейтары потерпели поражение. Преследуя их, Гиз ранен в лицо: благодаря этой знаменитой ране, он получит прозвище «Меченый». Эта посланная самим провидением победа и вмешательство маршала де Монморанси, который, забыв о своем долгом пленении, думает только о том, чтобы избежать гражданской войны, позволяют королеве заключить со своим сыном перемирие в Шампиньи, которое должно продлиться в течение семи месяцев, начиная с 21 ноября 1575 года. По этому перемирию герцог Алансонский в качестве безопасных городов получил Ангулем, Ниор, Сомюр и Ла Шарите, а Конде — [290] Мезьер. Протестанты могут проводить свои богослужения во всех занимаемых ими городах и в двух других на каждое наместничество. Рейтары получат 500000 ливров в качестве вознаграждения, а основная часть их войск не перейдет через Рейн. В последний момент Екатерина предотвратила немецкое вторжение, но ее труды чуть было не были испорчены правителями Ангулема и Буржа, отказавшимися разместить в этих городах гарнизоны «недовольных». Оскорбленная Екатерина потребовала, чтобы король приказал выполнять соглашение, которое она заключила от своего имени. Необходимо, настаивала она, назначить цену, чтобы заключить мир и остановить немецкие орды. Любые средства были хороши, чтобы добиться их отступления, вплоть до того, чтобы предложить содержание и земли Яну-Казимиру. Она привела в пример Людовика XI, который отдал своему бургундскому врагу все свои владения на Сомме и даже назначил коннетаблем командующего вражеской армией графа де Сен-Поля, лишь бы заставить отступить врага! Но король не прислушался к ее совету и отказался отдать города, обещанные его брату. Ее это крайне раздосадовало и огорчило: «Сын мой, мне жаль вас. Я отдала бы свою жизнь, лишь бы поговорить с вами хотя бы один час и лишь бы вы не были со мной так холодны, потому что я люблю вас так, что мне кажется, что я проживу на шесть лет меньше, настолько тяжело мне видеть, как вам служат». В остальном у герцога Алансонского было достаточно причин для разрыва: в январе 1576 года он жаловался, что его отравили по приказу короля; 9 января он сообщил парламенту о своем намерении идти на Париж, потому что не были выполнены данные ему обещания. Таким образом перемирие было нарушено. Однако он пожалел свою мать, заболевшую в Шательро и пообещал ей задержать прибытие рейтар. Но от него уже ничего не зависело: 9 февраля Конде и Казимир переправились через Маас. Они располагали огромной армией: 9000 немецких рейтар, 8000 швейцарцев, 2000 ландскнехтов и около тысячи валлонцев. 20 февраля эта армия захватчиков дошла до Дижона. По [291] дороге она грабила Бургундию, вышла на территорию Бурбонне и собиралась остановиться в плодородном Лимане. Королевское окружение было в панике. Воспользовавшись растерянностью двора, король Наваррский сбежал во время охоты и поскакал в Вандом. Оказавшись в безопасности, он не без некоторого колебания решил вернуться в лоно протестантской религии. Возможно, Екатерина косвенно способствовала его бегству, чтобы посеять некоторое смятение среди командующих мятежными войсками. Но она обманулась в своих ожиданиях: король Наваррский вернулся в свое королевство, откуда уехал четыре года назад. Он снова занялся делами, продемонстрировав способности к управлению государством в двадцать два года, а главное — упорное стремление править вместе с католиками и протестантами, как это делал Дамвиль в Лангедоке.

Генрих III отомстил своей сестре, обвинив ее в подготовке бегства своего мужа после побега ее брата. Он хотел ее также наказать за то, что по ее приказу фаворит короля дю Гаст был убит бароном де Витто, известным дуэлянтом, считавшимся одним из самых грозных убийц того времени (30 октября 1575 года). Он приказал запереть Маргариту. «Если бы его не удержала королева, моя мать, — писала королева Наваррская, — то в своем гневе он приказал бы совершить какую-нибудь жестокость по отношению ко мне». Екатерине, действительно, удалось образумить короля, убедив его, что герцог Алансонский согласится начать переговоры только при условии, что его сестра будет освобождена.

Неутомимая королева-мать отправилась в Сане для переговоров с конфедератами. 20000 солдат их армии она противопоставила изящество привлекательных дам своей свиты: мадам де Сов, мадемуазель д'Этамп, де Бретеш, мадам де Керневенуа, бывшей любовницей Фервака, мадам де Вилькье, которую через год заколет кинжалом ревнивый муж, мадам де Монпансье — будущей лигистки, и красавицы, очаровательной королевы Наваррской. Это была ее собственная «армия». На этот раз весь «летучий эскадрон» был в полном составе. С этими красавицами, которые использовались [292] в качестве ширмы во время жестких переговоров, со своими советниками — такими как Помпони де Бельевр, например, Екатерина переезжает из аббатств в замки. С Алансоном, Конде и Наварром идет обмен записками и влюбленными взглядами. Король делает свои замечания к проектам. Наконец, договор заключен: это мир в Болье-ле-Лош, называемый еще «миром Монсеньора», потому что он оказался наиболее выгодным для брата короля. Это длинный эдикт из шестидесяти трех статей, в которых явственно ощущается великодушие и человечность Екатерины.

Над Францией больше не нависала угроза вторжения, но следовало как можно быстрее восстановить в государстве финансовую систему и избежать банкротства. Как обычно, для этого была использована собственность духовенства.

В июне 1576 года король самовольно решил продать имущество на 4800000 ливров (что соответствовало продаже собственности, приносящий духовенству ежегодный доход в 200000 ливров). Чтобы привлечь будущих покупателей, Генрих III решил, что будет благоразумнее получить разрешение на эту операцию от папы Григория XIII: булла от 8 июля 1576 года разрешала продажу, но на меньшую сумму, а в постановлении от 7 сентября 1576 года парламент указал, что будет осуществлена только одна продажа в силу двух королевских эдиктов и июльской буллы.

Но в действительности всем заимодавцам пришлось достаточно долго ждать, чтобы вернуть свои деньги. Внутренняя ситуация в королевстве не позволяла успешно осуществить эту продажу, а волнения на юге вынудили короля отказаться от 25% доходов, которых он ждал от южных епархий. Полный расчет по этому отчуждению собственности духовенства был сделан только в 1587 году. Доходы составили 4500000 ливров, но за вычетом всех расходов король и его кредиторы смогли получить только 3200000 ливров.

Помимо финансовых затруднений, положение осложнилось тем, что правитель Перонна д'Юмьер отказался отдать город Конде, а тот — униженный — отбыл в Ла Рошель к [293] королю Наваррскому. Все католическое дворянство Пикардии выступило против принца. Стремясь избежать провокаций, в августе 1576 года Екатерина предложила и в итоге уговорила короля уступить Конде город Сен-Жан д'Анжели взамен Перонна. Опасаясь возобновления военных действий со стороны принца и короля Наваррского, королева стала необыкновенно внимательна к своему зятю. Она попыталась помирить его с женой Маргаритой де Валуа, которая отказывалась ехать к своему супругу под тем предлогом, что у нее не было денег (и в доказательство того, что это не простая отговорка, она выставила на продажу одно из своих поместий в Нормандии). Но несмотря на все свои усилия, королева не смогла добиться встречи со своим зятем. Вскоре ей пришлось отправиться в Блуа, где должны были открыться заседания Генеральных штатов.

Большой зал Блуаского замка не был вовремя отремонтирован, поэтому только 6 декабря депутаты собрались там на торжественное открытие в присутствии короля, его жены, его матери и его брата — нового герцога Анжуйского. Сессия должна была продлиться до начала марта 1577 года. Ее ожидала сложная судьба, со множеством внезапных поворотов. Эта сессия отличалась тем, что депутаты постепенно стали осознанно воспринимать трудности королевства, что проявилось в явном изменении настроений — в начале воинственных, а по прошествии некоторого времени — решительно мирных.

Относящееся к Лиге большинство было настроено установить в стране католическую религию, пусть даже силой. Такая позиция напугала протестантов и «объединенных католиков». К концу декабря, почувствовав угрозу, они снова взялись за оружие в Пуату и в Гиени. Штаты направили к ним депутацию, чтобы узнать причины их выступления. Ответ был весьма пылким: протестанты требовали от Генриха III предоставить свободу отправлению их культа по всему королевству в соответствии с его обязательствами.

Казалось, что вот-вот снова начнется война. Король был удовлетворен. Но в тот момент, когда он уже был готов просить штаты о субсидиях, необходимых для новых войск, он [294] был неприятно удивлен, увидев, как они придирчиво разобрали счета королевства и сделали вывод о том, что страна не сможет вынести эти дополнительные расходы. Это открытие настолько их потрясло, что когда в середине февраля в Блуа вернулись депутаты, посланные в Аквитанию, то увидели, что их коллеги из третьего сословия присоединились к мнению Жана Бодена, депутата от Вермандуа: возвращение подданных в лоно католической религии должно происходить мирным путем.

Екатерина тем временем настойчиво убеждала своего сына разделить его врагов. Она посоветовала польстить королю Наваррскому: предложить ему выдать его сестру за герцога Анжуйского. Герцог де Монпансье, которому было поручено передать это предложение, остановится в Бордо и созовет туда все верное королю дворянство. Тогда Генрих де Бурбон будет вынужден уехать к себе в Беарн. Конде, оставшись только со своими силами, уедет в Германию или Англию. Но чтобы добиться такого результата, необходимо было отделить Дамвиля от его союзников, государей-гугенотов: «Именно его, — писала королева, — я боюсь больше всего, потому что он рассудительнее, опытнее и у него много сторонников. Нельзя скупиться, чтобы привлечь его на нашу сторону, потому что именно от него, по моему мнению, будет зависеть наше благополучие или несчастье». Вместе с маршалом все «объединенные католики» будут повиноваться королю.

Переговоры не помешали подготовить три сильные армии: одна, которой мог бы командовать герцог Анжуйский вместе с Невэром, отправится в Лангедок; другая — в Бургундию и Шампань под командованием правителей этих провинций будет подкреплена четырьмя тысячами рейтар, собранными для короля: эта армия будет наготове, чтобы помешать соединению с немецкими наемниками, которых вызвали протестанты. Третья армия из 300 вооруженных дворян, 3000 швейцарцев и 4000 французских гвардейцев отправится в Гиень под командованием самого короля, чтобы соединиться с Монпансье, а тот, в свою очередь, в Бордо соберет «семьсот вооруженных дворян, десять или [295] двенадцать тысяч пеших воинов, десять пушек, четыре пищали, пять тысяч пистолетов для стрельбы». Разумеется, этот прекрасный военный план предполагал, что будет решена проблема финансирования. Екатерина (это было в начале января) все еще строила иллюзии по поводу доброй воли Генеральных штатов. Когда стало очевидно, что от них ждать нечего, пришлось просить у всех: 50000 экю у папы Григория XIII, который, наконец, дал их после долгих колебаний; 25000 — у герцога Мантуанского; другие крупные суммы у дружественных итальянских княжеств. Екатерина даже решила попросить 2000000 золотых экю у «короля Феса» — считалось, что в его сундуках хранится 20000000: королева полагала, что торговля с этой африканской державой могла бы принести 4000000 в год.

Генрих III согласился, что с помощью подкупа надо заполучить Дамвиля в союзники. Герцог Савойский выступил в роли посредника. Чтобы преодолеть нерешительность правителя Лангедока, Екатерина попросила вмешаться Антуанетту де Ла Марк, его жену, ревностную католичку. Получив в подарок маркграфство Салюс, Дамвиль, наконец, решился. Он согласился принять «войска и другие средства», чтобы принудить к повиновению «сторонников новой религии». Измена Дамвиля стала первой победой. В остальном план Екатерины совершенно удался.

Королевская армия, которая находилась в подчинении герцога Анжуйского, но которой на самом деле командовал герцог Невэрский, отличилась в мае во время взятия Ла Шарите-сюр-Луар, а в июне — захватила Иссуар. Эти победы вызвали неудовольствие короля, потому что, ревнуя своего брата, он отозвал его из армии и полностью передал командование герцогу Невэрскому. Герцог дю Мэн со своей стороны осложнял жизнь гугенотам Пуату и Они. «Круглые суда» короля под командованием «сеньора де Лансака младшего» и его галеры творили чудеса, пытаясь удержать Ла Рошель и преследуя пиратов. Маршалы Дамвиль и Бельгард уничтожили один за другим двадцать пять городов и замков Лангедока. Укрепленные города — Андюз, ключ к Севеннам, и Донзер-ан-Дофине были также захвачены. [296]

Король не стал дожидаться окончательной победы своих войск, чтобы отпраздновать их триумф. Освободившись от пристального контроля уже распущенных Генеральных штатов, он пригласил своего брата на праздник в сады Плесси-ле-Тур: это был пир травести — ни один из приглашенных не был в одежде, соответствующей его полу. Был указан обязательный цвет — зеленый — любимый цвет королевы-матери, а также цвет шутов. Праздник обошелся в 60000 ливров.

Екатерина, радуясь согласию между своими сыновьями, решила устроить по этому случаю еще один праздник. Она надеялась покорить короля своим мастерством в организации удовольствий, стремясь оградить его от влияния «миньонов»: устроила ночной прием в Шенонсо, желая затмить его великолепием все празднества, которые когда-либо устраивались при дворе. Еще одной целью было поиздеваться над скряжничеством Генеральных штатов.

9 июня с наступлением ночи, при свете факелов, королева-мать встретила короля, надевшего платье из узорчатой шелковой ткани и увешанного драгоценностями — ожерельями и серьгами с жемчугом, изумрудами, бриллиантами. Его волосы были посыпаны фиолетовой пудрой. Молодая королева Луиза в очень простом платье, королева Маргарита Наваррская и герой дня герцог Анжуйский заняли места за столом для почетных гостей вместе с Екатериной. Гостям прислуживали сто самых красивых молодых женщин двора. Брантом пишет, что они были «полуобнаженные и с распущенными волосами как невесты». Пир закончился вакханалиями в рощах: современники увидели в них возрождение оргий времен упадка Римской империи. Говорили, что было потрачено 200000 ливров. Отдых воинов и радость будущего мира обошлись слишком дорого. Но Екатерина по опыту знала, насколько сильно привлекала мужчин придворная жизнь и с помощью этого средства хотела обеспечить королю союз вельмож, выражавших недовольство. Больше она не беспокоилась по поводу военных действий. [297]

Итак, королевское правительство, казалось, сумело найти путь к благоразумию и навязать его своим подданным, даже если неумеренная роскошь двора и его скандалы могли породить некоторое сомнения в возможности этого. Когда утихли страсти, между разделенными религиозными общинами вполне мог бы установиться на продолжительный срок приемлемый modus vivendi, что дало бы возможность противостоять возрождающейся внешней опасности. [298]

Глава II.
Кавалькада мира

«Мир короля» не смог детально решить все проблемы. Его условия были одинаково неприемлемы как для протестантов, так и для католиков. Первые не собирались лишаться полной свободы отправления культа во всем королевстве, которую им даровал «мир Монсеньора (брата Короля)». А вторые не могли согласиться с тем, что король прекратил военные действия, когда победа была уже одержана, и не воспользовался своими успехами, чтобы наложить полный запрет на реформистскую религию. Всеобщее недовольство не давало возможности восстановить авторитет государства и исправить финансовое положение — ни в коем случае нельзя было допустить банкротства Короны.

Советники Монетного двора предложили восстановить доверие подданных путем стабилизации денежной единицы — эта спасительная мера должна была покончить с инфляцией, привести в равновесие расходы королевства за границей и обеспечить поступление налогов в форме соответствующей денежной массы. Огромная прореха в бюджете, появившаяся из-за рейтар и увеличения военных расходов весной 1577 года, повлекла за собой «огромное пламя», в котором сгорел золотой экю. В марте 1577 года, перед окончанием работы Генеральных штатов, курс этой денежной единицы был поднят до 65 су — до этого — в 1575 году — он был равен 60 су (3 ливра). Но этого повышения оказалось недостаточно: в июне пришлось официально поднять курс до 66 су, хотя при обмене между купцами обменный курс неуклонно и с головокружительной скоростью увеличивался до 80, 100, 120 и даже 140 су (от 4 до 7 ливров!). Серебряные деньги, как и золотые, также росли в цене, хотя и не так быстро: тестон, курс которого в [299] 1575 году был равен 14 су 6 денье, дошел до 16 су 4 денье в июне 1577 года.

Ордонанс, зарегистрированный 18 ноября 1577 года, заменил турский ливр на экю, ставший расчетной монетой. Была установлена окончательная стоимость экю — 60 су. Таким образом была сделана попытка навязать для сделок постоянную и незыблемую денежную единицу. Попытка сама по себе смелая, но сделана она была в тот момент, когда в обороте оставалось все меньше золотых монет, а количество серебряных увеличивалось, потому что к 1590 году их чеканили в огромном количестве, в основном из-за ввоза значительных партий белого металла из Америки. Поэтому золотой экю тоже стал монетой теоретической — при расчетах суммы выражались как раз в экю. Но, по крайней мере, по поводу находившихся в обращении монет — золотых, или серебряных, или мелких разменных монет — сомнений никаких не оставалось. Биллоны¹⁹⁾ могли использоваться только при покупках на сумму, не превышающую 100 турских су: для удовлетворения нужд народа были отчеканены медные лиары, дубли и денье. Было разрешено хождение некоторых доброкачественных иностранных монет: испанских и португальских дукатов. Обесцененные иностранные монеты могли приниматься, но только по цене марки и по их весу и пробе. Их хождение было запрещено: монеты следовало разрезать и отправлять на переплавку.

Эта реформа внесла необходимую ясность в наведение порядка в национальной экономике. Когда вышел соответствующий указ, в 1578 году правительство попыталось воспользоваться ею, чтобы наполнить свои сундуки с помощью штатов провинций, полагая, что они будут более сговорчивы, чем Генеральные штаты. Но отовсюду правительство получило резкий отказ. В штатах Нормандии Никола Клерел, каноник Собора Руанской Богоматери, заявил королевскому наместнику, что жестоко облагать непосильным налогом [300] «бедных деревенских жителей Нормандии, худых, истерзанных, изможденных, голых и босых, больше похожих на мертвецов из могилы, чем на живых».

А двор тем временем продолжал жить в ритме праздников и ставших привычными споров. Король позволял своим фаворитам самое разнузданное распутство. 9 февраля 1578 года на свадьбе Сен-Люка, одного из его «миньонов», королевские любимцы вызывающе вели себя по отношению к герцогу Анжуйскому. Оскорбленный герцог разозлился и покинул праздник, отправившись жаловаться своей матери. Екатерину очень рассердил это неприятный инцидент, и она посоветовала сыну поехать на несколько дней на охоту, чтобы «утешиться и немного отвлечься от придворных ссор». Он удалился в свои апартаменты. Однако, поразмыслив, король решил, что в таком внезапном уходе его брата есть нечто внушающее тревогу: не решил ли его брат с досады бежать и начать еще один бунт? Чтобы выяснить это, он послал разбудить мать, а сам в сопровождении капитана гвардейцев и шотландских стрелков приказал открыть спальню своего брата. Он обыскал мебель и даже кровать: вырвал из рук герцога бумагу, которая, как он подозревал, была планом заговора и которая в итоге оказалась всего лишь любовным письмом мадам де Сов. Королева-мать, пытаясь закутаться в свой ночной халат, поспешно прибежала — она боялась, как бы разгневанный Генрих «не покалечил» своего брата. Ошеломленная Екатерина присутствовала при этой сцене и удалилась вместе с королем, который приказал хорошенько охранять принца и не позволять ему ни с кем разговаривать. Герцог провел очень тревожную ночь.

На следующий день Екатерина собрала заседание Совета — присутствовавших при дворе канцлера, вельмож и маршалов Франции. По общему мнению, королю надлежало помириться со своим братом. Такого же мнения придерживались королева-мать и ее зять — герцог Карл III Лотарингский. Генрих, несколько успокоившись и осознав свое заблуждение, согласился на примирение: он извинился, сказав, что «сильно взволновался, думая исключительно о мире в [301] своем государстве». Герцог заявил, что раз его невиновность признали, то он удовлетворен, а королева завершила эту церемонию, приказав сыновьям поцеловаться. Но Монсеньора это совершенно не успокоило. По-прежнему оставаясь в большой тревоге, пять дней спустя он ускользнул из Лувра, где его продолжали охранять, через окно апартаментов своей сестры Маргариты Наваррской, и спрятался в Анжере, своей вотчине.

Екатерина помчалась вслед за беглецом, «боясь, как бы он не натворил каких-нибудь безумств». Но когда она его догнала, он уверил ее, что не собирался вызывать немилость короля и смущать покой королевства, но при этом не желает возвращаться ко двору. Его оправдывала дерзость «миньонов»; теперь же, лишенные удовольствия издеваться над Монсеньором, они обратили свои насмешки против герцога де Гиза и убедили короля забрать у него его должность и передать ее одному из них — г-ну де Келюсу.

Преданные Гизам люди не снесли такого оскорбления: 27 апреля 1578 года д'Антраг, Риберак и Шомберг вызвали на дуэль «миньонов» короля — Келюса, Можирона и Риваро и убили первых двух. Через некоторое время еще один королевский любимец — Сен-Мегрен, бесстыдно волочившийся за герцогиней де Гиз, был захвачен и убит 21 июля. Как говорили, бандой убийц командовал герцог Майеннский — брат герцога де Гиза. Сам же де Гиз, покинувший двор, заявил королю, что в будущем он не собирается поднимать оружие против герцога Анжуйского, его брата.

Но, по правде говоря, Монсеньор совершенно не собирался пускаться в какие-либо авантюры во Франции. Уже несколько месяцев перед ним маячил призрак трона.

8 ноября 1576 года южные католические провинции Нидерландов, пока еще хранившие верность Филиппу II, были разграблены испанской армией, которую король оставил без содержания. Эти провинции объединились с северными кальвинистскими провинциями — Голландией и Зеландией, заключив «Гентский мир». И те, и другие стремились к одному — добиться ухода иностранных войск, сохранить привилегии страны и установить религиозный [302] мир. Назначенный правителем дон Хуан Австрийский, внебрачный сын Карла V, сразу же отказался принять эти требования. Вильгельм Оранский, организовавший бунт северных провинций, начал искать покровительства какого-нибудь иностранного принца. Он обратился к Англии, Австрии и Франции и предложил герцогу Анжуйскому взять на себя эту роль. Заинтересованный Монсеньор отправил в Брюссель своего канцлера Бониве, чтобы тот добился от Генеральных штатов Нидерландов декларации в его пользу.

Дипломатические маневры герцога раздражали Генриха III. Его привело в ярость то, что принц позволил себе подготовить нападение на государя, с которым он сам был в мире. Видя, что события развиваются крайне неблагоприятно, Екатерина, снова смирив свои эмоции, 2 мая отправилась к герцогу в Бурже, чтобы просить его не подвергать королевство опасности новой войны. Эта встреча продолжалась три дня — с 7 по 9 мая. Королеве-матери удалось доказать сыну, что у него нет никаких гарантий, что он получит княжество Нидерланды, а всего лишь устное обещание о передаче нескольких городов, поэтому она заставила его подписать обязательство, что он оставит свои планы, если штаты не провозгласят его их «государем и сеньором», отдав ему все занятые ими города, — что было возможно, но все-таки маловероятно. А пока герцог ждал такой уступки, она позволила ему держать армию в 2400 солдат на границах Нормандии.

Но королева была уверена, что нужно нечто большее, чем смутная надежда, чтобы удержать ее сына. И принялась строить планы о браке с какой-нибудь принцессой, способной принести ему сразу же те выгоды, которые он надеялся найти в Нидерландах. Она приказала маршалу де Коссе представить ему записку, где были предложены шесть прекрасных партий: дочь курфюрста Саксонского (но этот государь был лютеранином и союз с ним никоим образом не помог бы помешать периодическим появлениям кальвинистов в королевстве); принцесса Клевская (которая, возможно, позже получит в наследство Гельдер); дочь великого герцога Тосканского (из семьи Медичи, за которой дают в [303] приданое большие деньги); дочь герцога Мантуи (она в приданое вполне может получить Монферра, который король сможет присоединить к маркграфству Салюс, и тогда его брат получит весьма обширное княжество); одна из инфант, дочь Филиппа II, внучка Екатерины и, следовательно, племянница герцога (королева-мать не сомневалась, что король Испании отдаст своему зятю Франш-Конте, а позже, когда появятся наследники, — Нидерланды или Милан); наконец, сестра короля Наваррского (которая не имела почти никакого состояния и была протестанткой: она была включена в список «для проформы»).

Самая выгодная партия — брак с одной из инфант — была абсолютной химерой. Было совершенно невероятным, чтобы Филипп II согласился на этот брак и тем самым завещал бы огромную часть своих земель иностранному принцу. Однако Екатерина снова предложила этот брак своему сыну, когда приехала к нему в июне, прибегнув к помощи Маргариты Наваррской, чтобы склонить его в пользу этого союза. Она отправила секретаря Клода де л'Обепина в Рим к папе Григорию XIII: королева просила его вести переговоры с Испанским двором по поводу этого брака! Но будучи, в отличие от своей матери, реалистом, герцог, продолжавший готовить свой поход и располагавший 20000 солдат, потребовал прерогатив главного королевского наместника, пообещав при этом отказаться от фландрской затеи. Естественно, Генрих III не мог никоим образом на это согласиться: в ответ он предложил своему брату маркграфство Салюс в обмен на вотчины герцога, расположенные под Парижем, а также Авиньон и Конта-Венессен (позже он попросит папу уступить ему эти владения). Кроме того, король обещал продолжить поиски подходящей партии для Франсуа Анжуйского.

Эти встречные предложения были слишком уж несерьезными. Герцог решил, что над ним издеваются, и продолжал вооружаться. В июле король был вынужден отдать своим наместникам приказ разогнать войска брата, но королева-мать тихонько им посоветовала дать возможность солдатам добраться до границы Фландрии. Приличия были [304] соблюдены: Франция во всеуслышание заявляла, что не причастна к экспедиции Монсеньора, а сама в это время тайно ему помогала, чтобы не допустить гражданской войны. Ход событий ускорился: 7 июля герцог Анжуйский покинул свою вотчину, проехал через Пикардию, а 11-го вступил в Монс в Эно. Вскоре он начал военные действия и бросил своего фаворита, де Бюсси, на осаду Мобежа и соседних городов, захваченных один за другим.

Екатерина решила снова сыграть роль великой примирительницы, которую она когда-то сыграла во время великого путешествия по Франции с Карлом IX в 1564 году. Она добилась от короля разрешения уехать, чтобы проводить Маргариту Наваррскую к мужу, который требовал ее приезда не потому, что любил ее, а из соображений чести. Таков был внешний предлог, на самом же деле королева намеревалась вести очень серьезные переговоры, что доказывает состав ее свиты: государственный секретарь Пинар, бывшие послы в Риме и Испании — Поль де Фуа и де Сен-Сюльпис, Жан де Монлюк, который так ловко поработал на выборах в Польше, кардинал Бурбонский и герцог де Монпансье, который присоединился к ней по дороге. Полезный совет могли дать герцогиня д'Юзес, вдовствующая принцесса Конде, и герцогиня де Монпансье. Но в свите находились также придворные дамы и девицы, изящество, красота и любовный пыл которых доказали, что при необходимости они способны творить чудеса: итальянка Атри, гречанка Дайель и знаменитая мадам де Сов.

В таком окружении королева прибыла 18 сентября в Бордо, где сразу же стало ясно, какова была ее цель — она упразднила братство, объединявшее всех ревностных католиков города. В Ажане, куда прибыли 11 октября, королева собрала представителей провинциальной католической знати в большом зале епископского дворца и объявила им, что по приказу короля собиралась восстановить все губернаторские полномочия своего зятя короля Наваррского. Она выразила готовность вместе с ними потрудиться над достижением искреннего примирения всех подданных; если при этом они столкнутся с какими-либо трудностями, предлагала [305] им обратиться к ее дочери, чтобы Генрих III смог их выслушать. Она изображала добрую мать семейства, обращающуюся к своим детям.

Первая встреча Екатерины и Маргариты с королем Наваррским состоялась 2 октября у Ла Реоль. Она была весьма сердечной. Были выработаны общие условия мира, в частности касавшиеся возвращения захваченных укрепленных городов. Но их было более 200, а некоторые капитаны, как знаменитый Мерль, были «разбойниками», которые ни за что не дали бы лишить себя владений. С другой стороны, внешне приветливый Генрих Наваррский нисколько не доверял королеве-матери и королю Франции: он продолжал искать поддержку за границей, которая могла бы оказаться полезной, и поддерживал отношения как с Яном-Казимиром, так и с Филиппом II. Присутствие маршала де Бирона в Бордо по-прежнему вызывало его крайнее раздражение: их встречи, происходившие всегда в присутствии королевы-матери, заканчивались громкими спорами. Все это практически не давало возможности вести плодотворный диалог. Заявив, что страдает «от фурункула на ягодице», Генрих Наваррский отменил встречу со своей тещей. Вместо себя он прислал виконта де Тюренна, с которым она вела переговоры в Тулузе. Разговор казался бесконечным. Потеряв терпение, королева уехала и 20 ноября остановилась в Оше. Она надеялась завлечь туда Наварра, который там почувствовал бы себя в безопасности. Это ей удалось и она смогла его удержать там благодаря своим придворным девицам. Пылкий в любви Беарнец не смог устоять против чар красавицы Дайель. Праздники не прекращались. Вечером 22 ноября, в разгар бала, король Наваррский вдруг узнал, что католики захватили Ла Реоль. Он немедленно улизнул, сделав это как можно незаметнее, и отправился захватывать католический городок Флеран: 4 декабря Екатерина была вынуждена «в публичном акте» вернуть Ла Реоль протестантам.

Атмосфера удовольствий и подозрения сменилась в начале 1579 года серьезными переговорами. Они состоялись [306] в Нераке. Прибывшая туда 15 декабря 1578 года Екатерина терпеливо ждала делегатов протестантских церквей. Конференция открылась 3 февраля 1579 года. Впервые со времени начала гражданских войн главные заинтересованные стороны должны были свободно обсудить исполнение королевского эдикта. Этот способ действий удовлетворял гугенотов, привыкших сообща рассматривать документы, упорядочивающие коллективную дисциплину. Кроме того, он отвечал тайному желанию Екатерины: заставить заинтересованные стороны принять положения мирного урегулирования, с тем чтобы оно соблюдалось в течение длительного времени. Еще было необходимо сохранить занятые позиции. Протестанты направили в ее адрес многочисленные наказы и претензии. Она заставила своих советников ознакомиться с ними и в течение многих часов обсуждать их со своими партнерами. Как-то Монлюк почувствовал себя дурно. В другой раз он и Поль де Фуа слегли в постель, обессиленные, после окончания заседания. Их собеседники начали требовать свободного отправления культа во всем королевстве, как это было записано в «мире Монсеньора», что шло вразрез с положениями эдикта. Они заговорили о требовании предоставить шестьдесят безопасных городов, доказывая на примере Ла Рошели, насколько такая безопасность была необходима во время Варфоломеевской ночи: для них это было так важно, что однажды вечером они явились к королеве просить об отставке, потому что не получили те города, которые требовали. Екатерина как раз ужинала. На этот раз она прореагировала весьма высокомерно: пригрозила им, если они будут по-прежнему упорствовать в своих требованиях, повесить их как бунтовщиков. Маргарите Наваррской пришлось вмешаться: она плакала, пытаясь смягчить гнев своей матери.

Наконец, договоренность была достигнута: подписанная 28 февраля 1579 года Неракская конвенция передавала гугенотам девятнадцать безопасных городов, но только на полгода. В конце концов король Наваррский и виконт де Тюренн согласились с мнением Екатерины. [307]

Постоянную тревогу Екатерины вызывал близлежащий Лангедок, где противостояли наместник Дамвиль и капитаны-протестанты, самым буйным из которых был сын Колиньи — наместник Монпелье. Королева неоднократно заверяла Дамвиля в своей поддержке и поддержке короля. Она заставила короля Наваррского вмешаться, чтобы тот отвлек Колиньи от захвата некоторых важных городов, таких как Бокер. Ее присутствие и непрекращающаяся деятельность способствовали возрождению веры в правосудие королевской власти: в Кастельнадори в апреле королева-мать была приятно удивлена, когда получила от штатов Лангедока субсидии, о которых она просила.

Постепенно в провинции устанавливалось спокойствие. Конечно, привычная борьба между семьями и кланами продолжалась под прикрытием религиозных расхождений, но Екатерина полагала, что выполнила свою роль, на месте определив, что кому было позволено. В мае она попрощалась со своим зятем и дочерью, проливавшей при расставании горькие слезы.

В течение девяти с половиной месяцев королева-мать отсутствовала и теперь думала, что может вернуться в Париж. 16 марта 1579 года туда возвратился герцог Анжуйский после провала своей затеи в Нидерландах: южные провинции бросили его и примирились с новым испанским правителем Александром Фарнезе, герцогом Пармским. Уже в январе Екатерина посоветовала Монсеньору возобновить переговоры о браке с королевой Англии. Как она писала, для него это было единственное средство надеть «корону на свою голову». Если необходимо, была готова лично встретиться с Елизаветой, чтобы устроить этот брак, как она доверительно сообщила своей старой подруге, герцогине д'Юзес: «Даже если наш возраст больше располагает к отдыху, чем к поездкам, придется все-таки совершить еще одну в Англию».

Но перед тем как пересечь Ла-Манш, королева должна была закончить свою миротворческую миссию на юге. Зима для нее оказалась очень тягостной, она страдала от «колик» и хронического катара, который сменяли ревматические [308] приступы. Резкие колебания температуры, которые она испытала в Лангедоке, не улучшили положения. Екатерина страдала от сухой и жаркой тулузской весны. Она уже отвыкла от Италии и привыкла к сезонным ритмам Иль-де-Франса. А в Тулузе, в марте, она с радостью увидела «цветущие бобы, твердый миндаль и крупные вишни». Королева ехала в носилках и иногда, несмотря на свой ишиас, садилась верхом на маленького мула, чтобы лучше видеть прекрасную местность. «Я думаю, — писала она герцогине д'Юзес, — что король посмеется, когда увидит, что я прогуливаюсь с ним на муле как маршал де Коссе!» Путешествовать по южным живописным дорогам совершенно неудобно. Королева, которой уже было за шестьдесят, проезжает через провинции, довольствуясь жалким ночлегом. Иногда она спит в палатке: так было, когда ехали вдоль средиземноморского побережья, между прудами и морем. Она очень экономно тратит свое скромное содержание в 339 экю 1/3, которое каждый месяц вручает ей «казначей ее случайных увеселений». Как далеко все это от той роскоши, которая окружала ее во время великого путешествия по Франции вместе с юным Карлом IX, когда они проезжали по этим же местам! Королева ведет «суровую» жизнь — как мелкие дворяне и буржуа тех гордых обнесенных стенами городов, разногласия которых она должна разрешить как добрая советчица, а не как агрессивная государыня.

29 мая она храбро въезжает в Монпелье, оставшийся протестантским и переданным гугенотам. Еще совсем недавно город бунтовал против короля. Королева-мать бесстрашно едет вдоль крепостных стен между двух рядов аркебузиров, которые оставили совсем немного свободного места, для того чтобы проехала ее карета. Судьи и жители города, вначале настроенные крайне враждебно, покорены мужеством Екатерины и кланяются ей. Она пользуется их почтительностью, чтобы вынудить согласиться на проведение месс в церкви Богоматери — единственной уцелевшей в городе. Католики получат право приходить туда каждое воскресенье после протестантской службы, становясь у подножия кафедры священника-министра. Она горда достигнутыми [309] результатами. «Я видела всех гугенотов Лангедока, — пишет она герцогине д'Юзес. — Господь, который всегда мне помогает, сделал так, что я добилась почти всего, что получила в Гиени, здесь тоже достаточно вредных птиц, которые с удовольствием вырвали бы ваши волосы, если бы у вас они по-прежнему были красивыми: а вообще, это очень общительные люди, которые хорошо танцуют повороты». Накануне отъезда из Монпелье она держится очень мужественно, но при этом совершенно не уверена, что дальнейшее путешествие окажется благополучным: «Меня настолько измучили ссоры в Провансе, что я только и делаю, что гневаюсь... Не знаю, будут ли в Дофине люди добрее. Если права пословица, что весь яд в хвосте, то боюсь, что мне там и придется его обнаружить: но я всегда уповаю на Господа».

30 мая она приезжает в Бокер, а 7 июня на корабле по Роне направляется в Марсель. Находясь далеко от нее, король отдает должное ее достойной восхищения преданности. Так, например, в письме к своему послу в Венеции Арно дю Феррье он пишет: «Королева, моя мать и повелительница, сейчас в Провансе, где, как я смею надеяться, она установит мир и союз среди моих подданных, как уже это сделала в Гиени и Лангедоке, и сможет сделать то же самое в Дофине, когда будет там проезжать. Через свои благие деяния она оставит в сердцах моих подданных нетленную память и признательность, и поэтому они сочтут своим вечным долгом вместе со мной молить Господа о ее благоденствии и здравии».

Так, больше благодаря мягкости, нежели силе, в провинции был восстановлен порядок. Екатерина посоветовала королю, чтобы его представители и впредь вели себя так на всей территории королевства, а особенно в Гиени, где, как она ему напомнила, нужно следить за тем, чтобы ни одна партия не покушалась на позиции другой и заставить короля Наваррского восстановить отправление католического культа.

Кроме того, королева одержала еще одну победу. Ей удалось убедить короля, что его сводный брат, великий [310] приор, был человеком, достойным доверия, и будет ему преданно служить. Великий приор был назначен наместником в ущерб предыдущему обладателю этой должности графу де Сюзу, который, в свою очередь, получил ее от маршала де Реца. Оба вельможи решили, что их ограбили. При дворе у них были могущественные друзья, которые настроили короля против Генриха Ангулемского. Королева не спеша уладила спор: Реца умилостивили присвоением его сыну чина генерала галер, а Сюз оставил себе шесть тысяч ливров, которые он получил, чтобы освободить должность. Кроме этого, его сын получил аббатство. Екатерина считала, что Генрих слишком легкомысленно относится к жалобам, и сделала ему внушение: «Эти особые пристрастия вашего сердца разрушают все наши дела... Я люблю всех, но я не люблю, когда нам мешают, и я добьюсь того, чтобы в этих провинциях не вы испытывали страх, а сами в нем держали других, и так должно быть, иначе вы никогда не будете иметь того положения, какое имела я, когда вам было всего десять лет при покойном короле, вашем брате... Благо государства охраняет ваш авторитет».

Этот политический урок был явно необходим, чтобы возродить волю короля, находящуюся в полном подчинении его «миньонов». Впрочем, некоторые из них были весьма стоящими молодыми людьми. Он посылал их в качестве связных к своей матери и королеве и, искренне или желая польстить, подкладывал всегда в свои письма записочки для своих фаворитов. В апреле 1579 года Арк (будущий герцог де Жуайез) сумеет, пишет она, «очень хорошо и разумно» сказать королю, что она думает о делах на юге и переговорах об английском браке Монсеньора. В октябре Сен-Люк тоже заслужит ее одобрения. Нужно давать ему поручения, чтобы он приобрел опыт, «потому что старые уходят и нужно дрессировать молодых». Точно так же она довольна де Вилькье — любимым фаворитом и тестем одного из «миньонов» — д'О. Он смог «весьма порадовать ее... своим осторожным советом и мнением». Прекрасная похвала человеку, который в 1577 году из ревности заколол свою беременную жену. [311]

Несмотря на то, что Екатерина не смогла договориться с предводителем протестантов Ледигьером 20 октября, ей удалось подписать еще один акт о мирном урегулировании с несколькими депутатами протестантских общин Дофине, которые обязались отказаться от ведения любых военных действий. Королева-мать заверила их, что уговорит короля принять их особые замечания. Она разрешила им в течение шести месяцев занимать девять безопасных городов: Гар, Ди, Ла Мюр, Лерон, Шатонеф-де-Мазен, Понтуаз около Ди, Пор-де-Руайян, Серр и Нион. Кроме того, она взяла на себя обязательство заплатить месячное содержание командующим гарнизонов этих городов, или 1733 экю 1/3 при условии, что католикам этих городов и деревень разрешат вернуться в свои дома.

Бельгард, назначенный гарантом исполнения соглашения, в ноябре 1579 года установил перемирие с Ледигьером. Этот новый акт обеспечил действенность прекращения военных действий. Для Екатерины как раз наступило время завершить свою долгую и тягостную поездку по югу. Она отовсюду получала тревожные известия. Мир, который королева с таким трудом установила на юге, был нарушен на востоке и севере королевства. Начались крестьянские волнения в Нижней Нормандии. Рассказывали, что в Руане начался бунт. По слухам, несколько сеньоров — Ла Рош-Гюйон, Кантелу, Пон-Белленжер готовили похищение короля. Один лотарингский сеньор, протестант Ла Пти-Пьер, собирался сделать то же самое в Страсбурге и позвал туда своих единоверцев. В пограничных районах испанского Франш-Конте хозяйничали банды грабителей, беспокоя швейцарцев в соседних кантонах. Складывалось впечатление, что к этим бунтам народ подстрекали сторонники герцога Анжуйского, пытаясь отвлечь внимание от Испании в тот момент, когда принц готовился снова начать военную кампанию в Нидерландах. Екатерина попыталась объяснить это Генриху III, который к несчастью, в это время был в отвратительных отношениях со своим братом: он выказал ему оскорбительное презрение, когда тот вернулся из Англии, куда отправился в августе на переговоры с королевой по [312] поводу брака. В конце сентября возмущенный принц воспользовался паломничеством короля в Шартр и укрылся в своей вотчине Алансоне. Королева-мать обезумела: неужели снова начнется гражданская война? Но как только стало понятно, что мир в Дофине будет установлен, она поспешила отправиться в путь. Наконец-то она с радостью могла приветствовать короля, который приехал встретить ее в Орлеан 9 октября. Он высказал ей «свое огромное удовольствие и радость видеть, что она вернулась, и в добром здравии, из такого долгого и утомительного путешествия, во время которого, как писал он своему послу в Венецию, я много раз воздавал хвалу Господу, что именно этой женщине я обязан тем благом, которое она посеяла на всем своем пути».

После тягостных и продолжительных переговоров такой прием вознаграждал шестидесятилетнюю королеву за ее труды. К благодарности короля добавилось всеобщее восхищение. Парламент и жители Парижа вышли встречать королеву за лье от городских стен. Они устроили ей триумфальную встречу. Очевидец — венецианский посол Джироламо Липпомано — писал: «Королева-мать вернулась в Париж 14 ноября после полуторагодичного отсутствия, по правде говоря, скорее притушив, чем уладив, разногласия в Гиени, Лангедоке, Провансе и Дофине. Она неутомима в делах и действительно рождена, чтобы укрощать и управлять таким непоседливым народом, как французы: теперь они признают ее заслуги, ее заботы об объединении и раскаиваются, что раньше этого не оценили».

Но по-прежнему была велика опасность начала новой гражданской войны между королем и его братом. Отдохнув несколько дней в Париже, Екатерина снова в пути — она едет к герцогу Анжуйскому. Принц, сославшись на «желудочный понос», не встретил ее. Ей не удалось привезти его ко двору, однако она заручилась его обещанием, что он не будет делать попыток объединять недовольных, как он делал это раньше.

Этот двусмысленный результат был как бы символом всего того, что смогла сделать королева в течение своего [313] долгого путешествия: прочность «мирного урегулирования» зависела от доброй воли ее партнеров. Такое хрупкое равновесие могло существовать только при условии, если исчезнут причины для недовольства и если каждый будет стремиться поддерживать порядок в государстве.

Весьма своевременно, пока Екатерина отсутствовала, король принял некоторые меры, направленные на национальное примирение.

Первой такой мерой стало учреждение королевского ордена Святого Духа. В ноябре 1574 года королю пришла в голову мысль создать «орден и ополчение», нечто вроде рыцарского учреждения, напоминающее воинствующие религиозные ордена средневековья. Он заставил вступить в него принцев и вельмож, которые дали обет защищать и оберегать католическую религию. Скорее всего, на Генриха оказали большое влияние рассуждения, содержащиеся в труде, который ему дал дож, когда он проезжал через Венецию, и который содержал установления ордена Святого Духа, созданного Людовиком Анжуйским, королем Неаполя и Сицилии. Король начал переговоры, чтобы получить поручительство по векселю в Риме, но препятствием к этому стала дотация, которую король хотел дать новым рыцарям в ущерб собственности духовенства в форме команд (пользование доходами с аббатства). Начавшиеся позже волнения заставили его временно отказаться от своего замысла, но после эдикта в Пуатье Генрих III с прежней настойчивостью возобновил переговоры со Святым Престолом. Его идея прояснилась: он хотел окружить себя тремя сотнями дворян, которые бы дали клятву защищать не только религию, но также и Корону. Ополчение стало бы почетной гвардией суверена. Но тем не менее религиозная подоплека замысла было всего лишь предлогом, чтобы попросить на это денег у церкви в форме ежегодной субсидии в 200000 экю. Категорический протест папы, переданный его нунцием Ансельмо Дандино, не помешал королю торжественно учредить орден. 31 декабря 1578 года он произвел в рыцари двадцать шесть аристократов, среди которых были важные сановники и солдаты: Невэр, Меркер, адмирал де Виллар, [314] Омаль, маршалы Конде и Рец, Фелиппе Строцци: все они были преданными слугами короля или королевы-матери. В течение года Генрих III пререкался с папой, но в итоге отказался обложить духовенство налогом в пользу своего нового ополчения. Тогда 31 декабря 1579 года он смог произвести в рыцари еще шестнадцать человек, среди которых на сей раз были кардиналы Карл Бурбонский, Луи Лотарингский, Рене де Бираг и пять прелатов, приближенных Екатерины — Филипп де Ленонкур, бывший епископ Осера, Пьер де Гонди, епископ Парижский, Жак Амио, епископ Осера, Рене де Дальон, будущий епископ Байе. Герцог де Гиз входил в число рыцарей-мирян. Благодаря созданию этого ордена, король теперь был связан с элитой самых знатных людей в государстве.

Дело национального возрождения требовало нечто большего, чем просто укрепление авторитета монарха: оно требовало настоящего искоренения злоупотреблений и пороков институтов власти. Это стало предметом внимания большого ордонанса из 363 статей, составленного по замечаниям Генеральных штатов в Блуа. Король подписал его в 1579 году. В течение полугода текст изменялся и подвергался критике парламентов и ассамблей духовенства. Наконец, он был принят в январе 1580 года. Церковное сословие, больницы, университеты и коллегии, управление правосудием, должности, дворянство, военные, владения Короны, вспомоществования и оброки, содержание дорог, иностранные банкиры и купцы, полиция, муниципальные выборы — все было пересмотрено. Программа реформ была необъятной, а намерения — великодушными: уменьшение количества постов, правительств и прерогатив наместников, запрет на продажу должностей, защита частных лиц через запрещение похищений. В области финансов предусматривалось сделать усилие по уменьшению расходов и оздоровлению королевской казны путем выкупа отчужденной собственности. Снова говорилось о налогах с духовенства. Было решено повышать нравственность этого сословия через запрет на совместительство бенефиций и обязательное для прелатов постоянное место жительства: большое количество статей было заимствовано, [315] без ссылки на этот документ, из решений Тридентского собора, публикация которого в королевстве была запрещена, чтобы не ущемлять «свободы» Галликанской церкви.

Итак, по возвращении Екатерины были достигнуты существенные успехи в наведении порядка в королевстве и определении способов правильного управления. Однако основы возрождения были пока еще непрочными. Когда Екатерина ездила в Нормандию на встречу с Монсеньором, то осознала, что в провинции народ не был расположен терпеливо ждать вступления в силу нового законодательства. 25 ноября 1579 года из Эвре она написала королю с горечью и разочарованием: «Государь сын мой, я вижу, что еще больше запутано, чем мы полагали, и умоляю вас исправить положение и немедленно приказать вашим финансистам, чтобы они нашли для вас средства, а вы не угнетали бы для этого ваши народы, потому что вы накануне всеобщего бунта; а тот, кто вам скажет, что это неправда, будет лжецом».

Черные тучи не могли рассеяться чудесным образом. Нужно было с удвоенной бдительностью следить за виновниками беспорядков, разогнать сеньоров, объединившихся с де Ла Рош-Гюйоном в Шампани, попытаться выманить из Ла Фера принца Конде, который там закрепился, несмотря на положения эдикта, принятого в Пуатье, заставить гугенотов Гиени действительно вернуть города, которые они обязались возвратить. Несмотря на декабрьскую отвратительную погоду, старая королева снова отправилась в путь — на этот раз в Пикардию, чтобы попытаться убедить Конде вернуться в Сен-Жан д'Анжели, который ему уступили для обеспечения безопасности. Снова ей пришлось призвать на помощь всю свою мудрость. Она умоляла принца не провоцировать волнения католиков и новую войну, угрожала ему, в случае неповиновения, что первой посоветует королю «поставить все на карту и никогда больше не говорить ни о каком мире». Король не боится, сказала она принцу, его сторонников, и да накажет Бог всех тех, кто хочет уничтожить королевство. Ни молитвы, ни угрозы не возымели никакого действия. Ей пришлось уехать, так ничего и не добившись. [316]

Конде, к счастью, был изолирован и отрезан в Пикардии от провинций, захваченных гугенотами. Но на юге их дерзость не знала границ. 25 декабря капитан Матье Мерль захватил Манд. Король Наваррский извинился перед Генрихом III за это нападение: все было сделано без его ведома, а он не давал своего согласия. Но за таким благоразумием скрывалось желание сохранить приобретенные преимущества. Де Рамбуйе и маршал де Монморанси, которых король к нему направил, а также представитель королевы-матери аббат Гуаданьи столкнулись с его отказом вернуть незаконно захваченные города.

Несмотря на огромные усилия королевы-матери, мир еще не воцарился в сердцах людей. Подозрительность и агрессивность царили повсюду: великая кавалькада мира ничего не смогла изменить. [317]

Глава III.
Миражи и иллюзии

1580 год начался с блестящих придворных праздников. Королева-мать с удовольствием наблюдала, как ее сын раздавал 1 января знаки отличия нового королевского ордена своим верным советникам. В середине февраля начались праздники по случаю масленицы. В течение многих дней балы и пиры сменяли друг друга, организованные по просьбе короля королевой-матерью и тремя кардиналами, вновь посвященными в рыцари Святого Духа. Вынужденный присутствовать на маскарадах и балетах нунций был чрезвычайно возмущен тем, что король заставлял кардиналов принимать в них участие, что не помешало ему самому поздравить Генриха III, танцевавшего в маске с одиннадцатью вельможами. Екатерина не присутствовала на этих празднествах. Ее приковал к постели ревматизм. Король также был не совсем здоров: развлечения его настолько утомили, что встревоженная мать продиктовала у себя в спальне письмо д'Обену, послу в Риме, чтобы папа освободил Генриха от поста. Бреве было вскоре получено, согласовав это с предсказателем короля, были организованы обеды, на которых король делал вид, что ест рыбу. Затем Генриху потребовалось очиститься. Под этим предлогом он уехал из Парижа, который считал очагом заразы. Его странный темперамент развил в нем склонность к монахиням. Он принялся посещать аббатство в Мобюиссоне с таким усердием, что нунций Дандино приказал исповеднику аббатства расспросить его о природе отношений с одной из монахинь. Духовный наставник, нарушив на сей раз тайну исповеди, отчитался перед представителем папы: несмотря на то, что король поддерживает со многими монахинями близкие отношения, ни с одной из них он не предавался «никакому предосудительному акту» и ограничивался частными беседами. [318] В апреле Екатерина решила отправиться к своему сыну, уехавшему в Бурже, около Шинона. Официально цель ее поездки состояла в том, чтобы вместе с ним рассмотреть различные брачные проекты и, в частности, новое предложение графа Сассекса от имени королевы Елизаветы французскому двору. Для проформы королева-мать напомнила герцогу, что она мечтала женить его на Христине Лотарингской. Она напомнила ему также о проекте брака с Екатериной де Бурбон, сестрой короля Наваррского, но для того лишь, чтобы показать, что он был бы невыгодным, потому что принес бы не больше 50000 ливров ренты, тогда как королева Елизавета давала корону. Герцога долго уговаривать не потребовалось: поверив, он показал своей матери несколько писем, собственноручно написанных английской королевой, свидетельствовавших об очень большой привязанности. Он согласился, чтобы король, королева-мать и он сам сделали официальное предложение Елизавете и чтобы были направлены к ней послы для улаживания всех вытекающих отсюда проблем, например — религиозные обряды, которые будут разрешены герцогу.

После этого Екатерина смогла приступить к более насущному вопросу — отношениям ее сына и гугенотов. Когда королева-мать показала ему, что всеобщее вооружение протестантов кажется неизбежным, Монсеньор заверил ее, что он с ней не согласен. Взамен он предложил свои советы, как утихомирить протестантов, однако при условии, что Генрих III поручит это ему и даст титул королевского наместника. Он убедил свою мать, что все уладится, когда король, в присутствии парламента, даст дворянству клятву поддерживать мир: после этого суверен дарует всеобщее прощение и искупление всех ошибок. Таким образом он сможет нейтрализовать всех недовольных. Такие рассуждения, если, конечно, они были искренними, были, по крайней мере, наивными.

Принц, занятый своими собственными тщеславными планами — английским браком и возможным возобновлением военных действий во Фландрии, больше не поддерживал отношений с гугенотами. 14 апреля их раздражение [319] проявилось в манифесте и письме Генриха Наваррского к Генриху III от 20 апреля, в котором осуждалась агрессия католиков: он окончательно отказался вернуть безопасные города, удерживаемые его партией. Внезапность этого заявления чрезвычайно удивила современников, а затем — позднейших историков, таких как Мезере и Анкетиль: они вообразили, что королем Наваррским руководила месть. Его любвеобильная супруга Маргарита обманула его с его лучшим лейтенантом Анри де Ла Туром, виконтом де Тюренн. Сам не без греха, Беарнец был готов закрыть на это глаза. Но новость об этом дошла до французского двора, а Генрих III, обрадовавшись возможности злословить по поводу своей сестры и своего шурина, начал публично над этим издеваться. Поэтому война, начатая королем Наваррским, была нечто вроде способа потребовать удовлетворения за нанесенное оскорбление с помощью оружия. Последовавшие за этим военные действия получили название войны Влюбленных. Но гугенотам не нужны были предлоги личного порядка, чтобы вооружиться. Всеобщее столкновение было всего лишь выражением многочисленных нарушений локальных конвенций о мирном урегулировании.

Как только Екатерина узнала, что король Наваррский взялся за оружие, она написала ему письмо, пытаясь его образумить: «Сын мой, я не могу поверить, что вы хотите уничтожения этого королевства, ведь это будет означать и вашу гибель, если война начнется». Для волнений не было никаких причин. Подвергались сомнению решения, о которых она уже договорилась со своим зятем на равных. Со своей стороны, французский король был настроен оставить их в силе. Протестанты должны признать его добрую волю и «преследовать тех, кто захочет нарушить общественный покой». Если Наварр и дальше будет настаивать на своей воинственности, она не сомневается, что Господь его покинет. «Вы окажетесь в одиночестве, — писала она ему, — с вами останутся только разбойники и люди, которые заслуживают виселицы за свои преступления... Я прошу вас поверить мне и действовать разумно, чтобы это бедное королевство жило в мире, и никто бы не смог сказать, что именно [320] вы его нарушили. Я прошу вас поверить мне, и тогда вы увидите разницу между советом любящей вас матери и советом тех, кто не любит ни себя, ни своего хозяина, а стремится только все разграбить, погубить и уничтожить». Екатерина заставила вмешаться свою дочь Маргариту, чтобы «исправить эту ошибку», которую она считала очень серьезной. Но Генрих Наваррский был непоколебим в своем намерении. Он ограничился тем, что выразил своей жене сожаление, что вызывает таким образом ее неудовольствие.

Вынужденный наступать, 4 мая Генрих III назначил своего брата герцога Анжуйского главным королевским наместником, но не передал ему командования. Он бросил свои армии на гугенотов. 20 мая маршал де Матиньон выбил Конде из Ла Фера. Принц бежал в Англию. В Гаскони маршал де Бирон яростно преследовал короля Наваррского, в конце мая захватившего город Каор. Перепуганная королева Маргарита умоляла свою мать просить герцога Анжуйского выступить в качестве посредника. Летом герцог де Майенн вел бои в Дофине и очень быстро одержал несколько побед. Екатерина рассудила, что положение королевских войск было достаточно благоприятно, чтобы начать переговоры. Но когда она собиралась этим заняться, в первую неделю июня на Париж обрушилась ужасная эпидемия, вызвавшая недомогание всей королевской семьи и, к несчастью, прервала миротворческую деятельность королевы-матери. «Я уже четыре дня больна и меня так мучает насморк, — писала она 12 июня герцогу де Монпансье, — что боюсь, как бы я не ослабела, как когда-то от другой болезни».

Несвоевременная война Влюбленных была не единственным роковым событием этого года. Болезни и стихийные бедствия обрушились на страну. 6 апреля, между шестью и семью часами вечера, на северо-западе Франции произошло достаточно сильное землетрясение. В Шато-Тьерри обезумевшим жителям пришлось спасаться бегством из своих домов, в которых падали предметы с буфетов и этажерок. Стекла и стеклянные витражи в церквах были разбиты. В Руане произошло то же самое, и говорят, что в некоторых соборах обрушились своды. В Кале были частично [321] разрушены крепостные стены и рухнули многие дома: с ужасающим грохотом разверзлась огромная трещина. Толчки ощущались и в других местах — в Суассоне, Лоне — деревни недалеко от Ла Фера, Бовэ, Сен-Жермен-ан-Лэ, Пуасси, Понтуазе. Тем не менее человеческих жертв не было.

Через некоторое время после землетрясения, 8 апреля, Бьевр вышел из берегов в черте Парижа — в пригороде Сен-Марсель. Конечно, погода была «достаточно неустойчивая и дождливая», но ничто не говорило о том, что вода настолько поднимется. Потоки были невиданной силы — такого не бывало даже во время таяния снегов. Монахини-францисканки оказались заточенными в своей церкви в момент ночной службы. В одно мгновение обрушилось около дюжины домов, мост и мельница. Погибло двадцать пять человек: мужчины, женщины и маленькие дети, было около сорока раненых. Утонуло огромное количество рогатого скота, лошадей и свиней. Убытки были оценены в 60000 экю.

В этом году свирепствовали заразные болезни. С февраля эпидемия поразила большое количество людей в Париже. После недолгого затишья со 2 по 8 июня новой болезнью оказались поражены столица и большая часть королевства. Говорили, что зараза пришла из Португалии. Италия и Англия тоже были поражены. Болезнь, которую сначала посчитали обыкновенным гриппом («насморком», или «катаром»), затем была названа «коклюшем». Ее симптомы были описаны современниками. Наиболее точное описание дал де Ту: болезнь «поражала сначала нижний отдел позвоночника, потом появлялся озноб, потом ощущение тяжести в голове и слабость во всех членах, все это сопровождалось сильной болью в груди, и если на четвертый или пятый день больной не выздоравливал, то начиналась лихорадка, в результате которой больные почти всегда умирали». Вероятно, речь шла об одной из разновидностей холеры.

Уже в первые дни эпидемии болезнью оказались поражены 10000 человек, а также король, его мать, герцог де Меркер, герцог де Гиз, г-н д'О. Сначала врачи лечили больных очищением желудка и кровопусканием, но все, кого так лечили, в итоге умирали. Затем выяснилось, что лучшее [322] лекарство — очень простое: не вставать с постели, немного есть и воздержаться от употребления вина.

В июле наблюдался спад болезни, но за этой краткой передышкой вскоре последовала эпидемия чумы. Ею были поражены 50000 парижан, не оправившиеся от «коклюша» и ослабленные от диеты. Бедные укрылись в парижских больницах. Мест не хватало. В августе были поставлены палатки в пригороде Сен-Жермен, Шартре и Сен-Марселе, а также в деревнях Вожирар, Монмартр и Монфокон. В долине Гренель была построена больница. В день умирало до 60 больных. Все именитые граждане Парижа — председатели парламента и суда, советники, адвокаты, военные, буржуа со своими семьями, купцы — устремились прочь из города на фермы, хутора, в загородные дома, принадлежавшие им лично или их знакомым. Эти беглецы спасались в Провен, Корбей, Мелен, Сане, Ланьи, Шато-Тьерри, Ножан-сюр-Сен. Торговля замерла, а международные связи оказались разрушены. В Лионе и Турине отказывались принимать парижских беглецов. Даже почта, если она не была плотно закрыта, запечатана испанским воском и обвязана железной проволокой, сжигалась в пути.

Королева Екатерина бежала от парижских миазмов и поселилась в своей загородной резиденции Сен-Мор. По приказу Генриха III двор переехал в Фонтенбло. Сам он заперся в своем поместье Оленвиль, чтобы там очиститься, а правящая королева в это время отправилась на воды в Лотарингию, пытаясь излечиться от бесплодия. Совет, как и двор, распался на многочисленные группы. Правительство работало из рук вон плохо, от чего прежде всего страдали мирные переговоры. Вести их было поручено Монсеньору, брату короля, назначенному посредником до начала военных действий.

Встречи проходили во Флексе, перигорском городке. Они быстро завершились, потому что сила была на стороне короля. Гугенотам, которые, по мнению Бельевра, были «более нелюдимыми и более заблуждающимися», чем королева их описала, пришлось согласиться подписать положения мирного договора 26 ноября 1580 года. Неракские [323] соглашения оставались в силе: еще в течение шести лет протестанты будут удерживать безопасные города, им будет возвращено их имущество, титулы и должности. Как только о мире будет объявлено, Монсеньор получит Менд, Каор, Монсегюр, Сен-Эмильон и Монтегю-ан-Пуату и тем самым закончит свою деятельность миротворца. Ла Реоль будет передана виконту де Тюренну, который обязуется возвратить город королю, если по прошествии двух месяцев договор не будет приведен в исполнение в Гиени и Лангедоке по вине протестантов.

Конец переговоров и подписание мира совпали с появлением кометы. Как пишет нунций Дандино, который наблюдал ее 14 и 15 ноября, она была «в форме косматой звезды, не очень большая». Астрологи, добавляет он, не замедлили увидеть в этом знак гнева божьего. В действительности, это небесное тело появилось еще месяц назад, но так как оно было почти не видно в первые дни, то его наблюдали только ученые: так, великий датский астроном Тихо Браге описывал его эволюцию с 10 октября по 13 декабря. 12 ноября свечение кометы усилилось и ее можно было наблюдать ночью даже при свете луны: она была подобна звезде второй величины и ее сравнивали с Сатурном.

Как только положения мирных договоров были выработаны, Вильруа и маршал де Коссе повезли их тексты королю для получения его одобрения. Герцогу Анжуйскому пришлось остаться в Кутре и ждать изъявления королевской воли. Он не находил себе места от нетерпения, когда узнал, что Алессандро Фарнезе перекрыл подступы к городу Камбре, был настолько растерян и нервничал из-за того, что не мог прийти на помощь своим сторонникам, что от этого заболел: у него началась желтуха и пришлось очищать ему желудок. Помня об обязательстве, данном ему королем 26 ноября — помогать и поддерживать его правление в Нидерландах, как только тот заключит мир, он начал собирать армию и попросил солдат даже у короля Наваррского. Бельевр тщетно попытался его образумить, объяснив ему, что у герцога Пармского было 1500 албанских всадников, «очень хорошо вооруженных — это была лучшая кавалерия [324] во всем христианском мире», 1500 всадников из Нидерландов и 7000 «пеших солдат, ландскнехтов и других». Гораздо благоразумнее было бы воздержаться от сражения с такой армией! Но никакие доводы не могли убедить упрямого принца.

Наконец, 6 января 1581 года, Вильруа вернулся в Кутре с одобренными королем положениями договора, за исключением статьи, касающейся Ла Реоль. Он также привез собственноручно написанное Екатериной письмо к сыну, датированное 23 декабря. Королева призывала своего сына остаться на юге до полного установления мира. Она знала, что это будет долгий процесс: и действительно — Бельевр будет вынужден остаться в Аквитании до ноября 1581 года и позже признается, что «он скорее предпочел бы жить в Польше, чем среди этих народов и заниматься этими делами». Екатерина советовала своему сыну оставить фландрскую затею. Ее письмо можно считать образцом домашней дипломатии. «Для начала я хочу сказать вам, сын мой, — писала она, — что никогда мать, желающая согласия и блага для своих детей, что меня заботит больше, чем моя собственная жизнь, не радовалась так, как я, тому, что король был совершенно доволен вами и вашим похвальным поведением во время мирных переговоров... Но узнав, что вы послали Фервака сюда собирать силы, чтобы идти на помощь городу Камбре, что всем своим слугам приказали садиться на коней и что просили короля помочь вам, дав солдат и деньги, должна сказать, что после этого моя радость сменилась величайшим недоумением. Этот поход повлечет за собой только разрушение и горе, ненависть и всеобщую неприязнь; а меня, как мать, это безмерно опечалит». Невозможно было выбрать более неудачного момента для нидерландской авантюры.

Герцог возразил, что у него есть обязательства по отношению к жителям Камбре. Но ведь он взял их на себя, не получив на то согласия своей матери и короля: неужели он осмелится уничтожить французское королевство, чтобы их выполнить? Об этом не может быть и речи. «Даже если вы имеете честь быть братом короля, все равно остаетесь его [325] подданным, вы обязаны ему подчиняться и должны прежде всего предпочесть благо этого королевства, являющегося личным наследием ваших предков и заранее назначенным наследником которого вы являетесь, любому другому соображению: сама природа с рождения вас к этому обязывает». Поэтому герцог должен отказаться от этих планов или, по крайней мере, отложить их на более поздний срок, когда момент будет более благоприятным, мир установится в королевстве, а король сможет найти союзников и деньги, чтобы «ввязаться в иностранную войну». Это поучающее письмо ставило интересы Франции выше личных интересов принца. В нем отразилась тревога по поводу того, что, возможно, герцогу Анжуйскому придется скоро стать преемником своего брата. Екатерину очень тревожило здоровье короля. Этот год был крайне неблагоприятным для Генриха III. Он плохо чувствовал себя на масленицу, затем в июне 1580 года заразился во время эпидемии, уже много месяцев подряд был практически постоянно болен. В январе 1581 года он был вынужден оставить двор, находившийся в Блуа. Король спрятался в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы в течение сорока дней там «очиститься». Реньери, посланник великого герцога Тосканского, записывает, что «король сидел на диете из-за французской болезни». Его слуги видели, насколько он поражен болезнью, и считали, что жить ему осталось недолго.

Перед отъездом Генрих поручил своей матери «отправлять, приказывать и подписывать все в течение шести недель (полутора месяцев)». Говорили даже, что она была назначена регентшей, что она опровергла, чтобы положить конец спекуляциям по поводу возможной смерти короля. Но из-за неуверенности — никто не знал, что же в действительности происходит с королем, авторитет королевы-матери значительно упал, что позволило Монсеньору безнаказанно возобновить подготовку своего вторжения в Нидерланды.

Воспользовавшись отсутствием короля, который вернулся ко двору только 11 апреля, герцог Анжуйский отправил своего фаворита Фервака на помощь Камбре. 1 апреля он [326] сам предупредил Екатерину, что больше не может откладывать свой отъезд: он отчаялся дождаться окончания возвращения городов на юге. Поэтому решил оставить свой пост посредника. Через три недели он приехал в Алансон для подготовки своего наступления. При дворе полагали, что в его распоряжении могут оказаться 2500 солдат, находившихся в Пикардии, и контингент дворян-добровольцев. Но Камбре осадили 8000 пехотинцев и 2000 всадников. Кроме того, сообщали о прибытии подкреплений для увеличения войска Алессандро Фарнезе: полк немецкой пехоты и 4000 немецких и итальянских всадников. В панике королева-мать направила своего доверенного человека, аббата Гуаданьи, чтобы остановить своего сына. Она сама поехала в Алансон. Все три дня, пока шли эти переговоры — с 12 по 15 мая, она умоляла его остаться. Но ей пришлось отступить: миньоны герцога присутствовали при этих разговорах и только смеялись, видя ее усилия. Герцог собирался присоединиться к своим войскам в Шато-Тьерри. Крупные вельможи разного вероисповедания прибыли в его лагерь: Карл Лотарингский, маркиз д'Эльбеф, обер-шталмейстер Франции; Ги де Лаваль, сын д'Андело, племянник Колиньи; маркиз де Лаварден и виконт де Тюренн, оба — фавориты короля Наваррского; Франсуа д'Эпине, сеньор де Сен-Люк, бывший фаворит Генриха III, впавший в немилость; Клод де Ла Шатр, Филибер де Ла Гиш, Антуан де Ла Рошпо. Сосредоточение в одном месте недисциплинированных солдат, среди которых смешались католики и протестанты, приведенных этими вельможами, очень быстро превратилось в настоящее бедствие. Не получившие жалованья бандиты грабили и разоряли сельскую местность, как если бы они находились в оккупированной ими стране.

И снова королева-мать пожертвовала собой. В начале июля она направилась к своему сыну в Мант и последовала за ним 7 августа в Ла Фер, чтобы попытаться остановить его. Сопровождавший Екатерину маршал де Матиньон позволил себе сказать принцу, что он движется к катастрофе. В ответ разъяренный Анжу крикнул, что если бы его матери здесь не было, он приказал бы избить его палками и [327] выбросить в окно. Видя, что все старания напрасны, королева решила оставить его в покое. Она посоветовала королю тайно оказать небольшую помощь его брату. Но Генрих III не собирался этого делать. Он приказал своим личным гвардейцам, находившимся в Компьене, сделать все, чтобы разогнать войска Монсеньора, а также де Ла Мейере при необходимости использовать «дворянство, народ, бить в набат» и уничтожить эти банды. Король не допускал неподчинения своего брата. Чтобы обезопасить себя от вторжения испанцев, он отправил маршала Бирона на границу Пикардии.

Екатерина была не согласна с действиями короля. В мае, после встречи с Анжу, она попыталась найти для него 300000 экю. Когда же увидела, что ничто не остановит ее сына, она приказала Жану де Пюигайару, командующему королевскими войсками в Пикардии, окружить армию, которую герцог вел в Камбре, чтобы помочь ей продвигаться вперед, помешав испанцам ее атаковать. Под такой защитой герцогу Анжуйскому не стоило никакого труда вступить 18 августа 1581 года в Камбре и снять осаду. Затем он направился к Като-Камбрези и захватил его 7 сентября. Но имея в распоряжении только свои собственные средства, долго продолжать кампанию не мог. После первых побед он был вынужден отступить до города Катле.

Пока он трудился, завоевывая княжество во Фландрии, его мать стремилась ускорить переговоры о его браке с королевой Елизаветой. В июле последняя в качестве условия для заключения брака потребовала подписать союз против Испании, ставшей еще более опасной после недавней аннексии Португалии. 30 августа, беседуя об этом с Екатериной в саду Тюильри, Уолсингейм выразил удивление по поводу того, что король медлит с оказанием помощи «деньгами и советом» герцогу Анжуйскому в его нидерландском походе. В ответ королева-мать заметила, что Генрих III сможет вмешаться только в том случае, если заключение брака с Елизаветой принесет его брату действенную поддержку Англии. Казалось, что ключ к успеху Монсеньора находится в Лондоне. Принц решил подтолкнуть судьбу и сам отправиться [328] через Ла-Манш, чтобы одновременно добиться согласия на брак и помощи в Нидерландах.

Это было полной неожиданностью для Елизаветы. На какой-то момент потеряв голову перед натиском юношеской страсти, которую демонстрировал герцог, 22 ноября она заявила де Мовисьеру, послу Франции, что герцог станет ее мужем. Эта сцена происходила в галерее Гринвичского замка в присутствии Уолсингейма и Лестера, фаворита королевы. Внезапно королева притянула герцога Анжуйского к себе, поцеловала в губы и надела ему на палец свое кольцо. Правда, на следующий день она ему доверительно сообщила, что всю ночь проплакала от мысли, что разница религиозных убеждений ее и будущего мужа вызовет недовольство народа. Но ему удалось ее успокоить, и она решила отметить будущий брак праздниками в Вестминстере. Шумиха, устроенная по случаю этого решения, представленного как окончательное, успокоила французскую сторону. Генеральные штаты, напуганные тем, что 30 ноября испанцы захватили Турне, звали герцога Анжуйского на помощь. Принц понял, что он обязан откликнуться, и решил уехать из Лондона, к тайному удовольствию его венценосной невесты. Он уже успел надоесть ветреной Елизавете, но на людях она изображала глубокую грусть по случаю близкого расставания, а оставшись одна, плясала от радости при мысли, что скоро она будет снова свободна.

12 февраля 1582 года она проводила Монсеньора до Кентерберри. Со слезами на глазах она поклялась ему, что выйдет за него замуж. Она попросила его адресовать письма «Королеве Английской, моей жене». Английский флот, переданный в распоряжение герцога, высадил его в Зеландии вместе с Лестером и сотней дворян. 19 февраля 1582 года в сопровождении свиты, в состав которой входили принц Оранский и городское ополчение, герцог торжественно вступил в Антверпен как государь Брабанта и водворился во дворце Святого Михаила.

Подготовка большой морской экспедиции должна была занять целый год, в течение которого военные действия герцога Анжуйского в Камбре, его приезд в Англию и, наконец, [329] высадка в Антверпене, позволили несколько отвлечь внимание Испании. По просьбе герцога Анжуйского Генеральные штаты Нидерландов предоставили 12 больших военных кораблей с экипажем в 1 200 человек, 134 маленьких корабля, 300000 фунтов пороха и заем в 350000 флоринов на вооружение: взамен провинции Голландия и Зеландия, а также город Антверпен просили, когда победа над врагами Филиппа II будет обеспечена, об уменьшении наполовину таможенных сборов при въезде в Португалию. Английская королева предоставляла субсидии дону Антонио, который в июне 1581 года нашел приют в ее королевстве, попросив в качестве залога драгоценности Короны, которые беглец привез с собой.

Командование экспедицией было поручено внучатому племяннику королевы Фелиппе Строцци. Сыну маршала в то время было сорок лет, у него не было никакого опыта морских сражений, потому что до сих пор он служил как генерал-полковник французской инфантерии. Его адъютант Шарль де Коссе, граф де Бриссак, тоже сын маршала, такого опыта также не имел. Оба должны были столкнуться с грозным испанским адмиралом Альваро де Базаном, маркизом де Санта Крус, который когда-то отличился в битве при Лепанте.

До мая 1582 года в Нормандии — в Руане и Гавре — шло вооружение армии. Строцци собрал армию в 5000 человек в Гиени, а Бриссак — в 1 200 человек в Нормандии. В сентябре 1581 года посол Филиппа II Жан-Батист де Тассис выразил свое недовольство королеве в связи с тем, что она готовилась напасть на территории, принадлежавшие его повелителю. Екатерина возразила, что Португалия принадлежит ей и что она посылает туда войска, чтобы заставить признать армию. Напрасный труд! Посол даже не соизволил выслушать объяснение и потребовал, чтобы королева выдала ему дона Антонио. Но того рядом не оказалось (он укрылся в Англии). Она воскликнула, что принц является подданным не Филиппа II, а ее и что ей нет никакого интереса отдавать то, что ей принадлежит. Причиной такой стойкости были, скорее, расчет и стремление поторговаться, [330] чем забота о достоинстве. На этой же аудиенции королева приоткрыла свои карты. Она дала понять, что откажется от Португальской короны, если Филипп II согласится отдать одну из своих дочерей замуж за герцога Анжуйского. Она надеялась получить Нидерланды в качестве приданого невесты.

Королевские претензии Екатерины оказались связаны с военными затеями ее сына. Скорее всего из-за того, что она ждала ответа от Филиппа II (который она так и не получила), а также потому, что надеялась на быстрое заключение брака в Англии (благодаря которому Монсеньор мог бы получить средства на победоносное вторжение во Фландрию), осенью 1581 года она приостановила подготовку экспедиции Строцци. 10 декабря у нее все еще не было необходимых для экспедиции денег: она попросила их у духовенства и населения Парижа. Король ничего не мог ей дать: он должен был держать войска на юге, где еще далеко было до полного установления мира, и к тому же был разорен из-за своей щедрости по отношению к своим «миньонам». Теперь он был особенно милостив к д'Арку и Ла Валетту, а Сен-Люку и д'О в милости отказал. Чтобы обеспечить своим любимым фаворитам положение, равное рангу принцев крови, он сделал их герцогами и пэрами. Д'Арк стал герцогом де Жуайезом, а Ла Валетт получил титул герцога д'Эпернона.

В марте 1582 года Франсуа Анжуйский был признан Генеральными штатами Нидерландов государем. Королева-мать, уверенная, что его брак с Елизаветой, которая постоянно его откладывала, не осуществится, снова приказала просить у Филиппа II руку одной из инфант для своего сына. Испанский король ограничился ответом, что расценивает это предложение, по меньшей мере, как экстравагантное. Оставалось прибегнуть к силе. 18 марта Екатерина в длинной речи попыталась убедить Генриха III. Конечно, Франция не имела возможности вторгнуться напрямую: жалкое финансовое положение не позволило бы вынести очередных военных расходов. Но тем не менее нельзя было «дать погибнуть» герцогу Анжуйскому. Экспедиция к Азорским [331] островам, которую готовила королева, была отвлекающим маневром для Филиппа II, который в этот момент остался без денег и солдат вследствие ведения каких-то военных действий. В такой ситуации, в общем-то, достаточно выгодной, король Франции мог бы попросить Елизавету потрудиться, чтобы устроить брак для своего бывшего жениха через заключение общего мира с Испанией, что привело бы к свадьбе Монсеньора с одной из инфант и передачей Нидерландов! «Комбинация» была весьма необычная.

Двум фаворитам Генриха не стоило никакого труда уговорить его. Впрочем, король был крайне раздражен грабежами, устроенными солдатами его брата во Фландрии. Королеве-матери пришлось действовать в одиночку. Она отправила на помощь Монсеньору Бельевра, зная о его способностях организатора и финансиста: она облегчила задачу рекрутирования свежих войск, а чтобы им заплатить, продала часть своих доходов и своего наследства, даже не обратив внимания на упреки короля и его «миньонов» в адрес герцога Анжуйского.

После того как она сделала все от нее зависящее, чтобы разжечь очаг войны в Нидерландах, она ускорила отправление экспедиции Строцци. Филипп II так и не смог воспользоваться выгодной для себя передышкой, предоставившейся ему из-за затянувшейся подготовки французов. После поражения Педро де Вальдеса в Терсейра, по-французски — Терсер, — самом большом острове Азорского архипелага, в ноябре 1580 года ему удалось захватить только остров Сан Мигель. Завоевать острова было выгодно по нескольким причинам: это означало символически овладеть частью португальского королевства и позволяло захватывать галионы, ежегодно привозившие американское золото и серебро в Испанию.

Но Строцци, вместо того чтобы выполнить приказ — захватить острова, овладеть которыми не мог Филипп II, решил вместе со всем своим флотом атаковать остров Сан Мигель на Азорах — единственный, где испанцы могли закрепиться. 16 июля он пристал к берегу и начал атаку форта. Штурм только начался, когда ему сообщили о подходе испанского [332] флота из 28 крупных кораблей и еще около двадцати других судов, на борту которых было 6700 солдат. Командовавший флотом адмирал де Санта Крус привел его для сражения в главную бухту острова. Французам хватило времени только на то, чтобы погрузить свои войска на корабли. Мнения в военном совете, собранном Строцци, разделились и много времени было потеряно из-за ненужных споров. Выведенный из себя командующий, боясь, что будет окружен, 26 июля решил атаковать силами всего 7 или 8 кораблей, одним из которых командовал Бриссак. Силы были неравными. Бросившись на флагманский корабль, Строцци погиб или был добит, пока его вели к испанскому адмиралу, который тут же приказал выбросить тело за борт. Испанцы потеряли около 1000 людей убитыми, французы — 1200. Санта Крус взял в плен 80 дворян и 300 солдат и моряков. Он приговорил их к смерти «как врагов общественного мира, нарушителей торговли и бунтовщиков», потому что при них не было никакого приказа французского короля, разрешавшего эту экспедицию. Через пять дней после сражения, 1 августа, все они были хладнокровно казнены: дворяне обезглавлены, а простолюдины повешены. Среди жертв, помимо Строцци, был граф де Вимиозо. Бриссак чудом избежал смерти. Дон Антонио, находившийся на острове Терсейра, смог увести туда 37 уцелевших кораблей в ожидании подкреплений.

Потрясенная известием о разгроме, Екатерина дала волю своему гневу. 30 сентября послу в Англии де Мовисьеру, рассказавшему ей о поражении Строцци и жестокостях испанцев, она передала информацию, полученную из других источников: «Раненым помогли умереть с помощью яда, который их заставили выпить уже в плену». Она просила небо наказать испанцев за такую жестокость: «Я надеюсь, что если люди не отомстят, Господь это сделает сам, и что он не оставит безнаказанным это бесчеловечное и варварское преступление, подобного которому никогда ие совершали люди, чьей профессией является война».

Современники верили в рок. Само небо указывало на это. В марте наблюдали тревожное свечение на небосводе. [333] Кюре Провена Клод Атон 8 марта записал, что видел нечто вроде северного сияния в форме дракона, а затем днем появились разноцветные облака. В Риме в этот же день видели нечто, принятое за комету. К 10 мая появилась теперь уже настоящая комета синеватого цвета. Не сумев объяснить эти явления, люди обратились к интерпретации астрологов, чьи труды выходили отдельными выпусками. В одном таком издании содержалось объяснение доктора и астролога Франческо Либерати из Рима. Явление кометы, совпавшей с солнечным затмением, видимым утром 20 июня, предвещало катастрофы: «Это возвещает нам, что грядет год великих бедствий, потоками будет литься кровь и начнутся сражения на море и на суше». Предсказывали и другие многочисленные бедствия: религиозные волнения, тревога и бедность, великие дожди, которые разрушат дома. Но самые большие несчастья грядут в 1583 году в результате слияния 2 мая Сатурна и Юпитера. И действительно, небо не ошиблось! К военному разгрому добавились великие финансовые бедствия. Король был вынужден потребовать немедленной выплаты новых налогов на сукно и вино, хотя была велика опасность возникновения народных бунтов в Нормандии, Шампани и Пикардии. С января по ноябрь 1582 года он потребовал шесть займов у городов. Ценой этих усилий ему удалось выплатить 600000 экю, необходимых для сохранения союза с швейцарскими кантонами. 16 июля он решил направить уполномоченных по всему королевству, чтобы выяснить, возможен ли выкуп его владений и каким образом можно успокоить народ. Позже — в 1583 году, результатом этой долгой работы станет появление большого количества эдиктов о реформе; так, в январе появится настоящий кодекс о водах и лесах, а в марте — установление о распределении оброка.

Но едва начав это достойное похвалы реформирование, король вдруг впал в меланхолию. Его депрессия была настолько глубокой, что казалось, он близок к самоубийству. Екатерина же, наоборот, после поражения на Азорах, как-то воспряла духом. Отодвинув «миньонов» и воспользовавшись временным безволием короля, она предприняла энергичные [334] меры, чтобы закрепить позиции герцога Анжуйского в Нидерландах. Она направила ему рейтар, а потом, в сентябре, набрала настоящую армию из швейцарцев и французских солдат, всадников и пехотинцев, командовать которыми поставила Франсуа де Бурбона, герцога де Монпансье. Главнокомандующим французских армий был назначен маршал де Бирон. В пограничных провинциях королевские провиантмейстеры должны были любыми средствами помочь снабдить продовольствием эти войска. Результатом морского поражения Строцци стало, по крайней мере, то, что французы оказались вынуждены сбросить маску и признать, что речь идет не о личной ссоре одних только Екатерины Медичи и Филиппа II.

Королева поощряла борьбу с испанским королем на всех фронтах. Так, она попыталась уничтожить очень активную сеть испанских шпионов и головорезов, действовавшую в Нидерландах. В марте чуть было не удалось покушение на Вильгельма Оранского. В августе 1582 года в Брюгге был открыт настоящий заговор. Его вдохновитель, испанец, назвавшийся Сальседом, сделал опасные признания о двойной игре Генриха III. Такое разоблачение непременно поссорило бы короля и его брата. Для расследования этого дела королева направила своих советников Бельевра и Брюлара де Сильери: Сальседа привезли во Францию, быстро судили и казнили на Гревской площади. Позже Екатерина поняла, когда перехватили депешу Тассиса, представителя Филиппа II, что некий Мигуэль Ваэз, наперсник и советник дона Антонио на Азорах, был испанским шпионом: после поражения Строцци он разубедил своего повелителя продолжать борьбу и заставил принять решение об отступлении в Европу, оставив остров без гарнизона. Королева смогла схватить шпиона и еще одного подозрительного субъекта — Луиса де Кардона. Последний признался, что получил от короля испанского 300 экю за убийство дона Антонио: его задушили в тюрьме. Что касается Ваэза, который, несмотря на пытки, не произнес ни слова, то его высекли кнутом и совершенно искалеченного выдали Тассису, который перевез его в Испанию. [335]

Значительные силы Алессандро Фарнезе не давали возможности надеяться, что герцог Анжуйский одержит легкую победу. Герцогу не удалось получить ни субсидий, ни поддержки Генеральных штатов, которые прежде всего хотели иметь гарантию сохранить свои старые привилегии. Втайне принц решил к середине января овладеть большинством крупных городов Нидерландов. Сам он жил в Антверпене с небольшой свитой. 17 января 1583 года он выехал из города под предлогом, что собирается дать смотр своим войскам, стоявшим лагерем под крепостными стенами. Не успели часовые поднять крепостной мост, по которому только что прошел Анжу, солдаты принца, спрятавшиеся на подступах к воротам, проникли в город, а за ними остальная часть армии, которая тут же начала грабить дома. Жителей Антверпена спасло только их хладнокровие. Очень быстро была объявлена тревога, они перегородили улицы цепями и построили баррикады. Со всех сторон на головы нападавших летели камни и метательные снаряды: было много убитых и пленных. В тот же день подобные попытки были сделаны в Генте и Брюгге, но они точно так же провалились. Эта серия неудавшихся покушений воскресила воспоминание о Варфоломеевской ночи. Франсуа Анжуйский повсюду был объявлен изменником. Теперь французам было слишком тяжело удержать свои позиции.

Чтобы отвести злой рок и не потерять лицо, Екатерина выразила свое неодобрение. Она сообщила своим послам в Дании и Англии, что она сама и король узнали обо всем только «после того, как произошло несчастье». Королева направила барона де Мирамбо просить Вильгельма Оранского не лишать герцога Анжуйского своего доверия. Бельевр и Брюлар де Сильери договорились с Генеральными штатами подписать договор, что и было сделано в Дендермунде 18 марта 1583 года: герцог сохранял за собой Дюнкерк, но должен был вернуть все остальные захваченные города и обязаться уволить большую часть своих войск. В обмен на это ему были выданы его солдаты, взятые в плен в Антверпене. [336]

Несмотря на это, доверие было утеряно. Герцог не осмелился вернуться в Антверпен и передал командование над остатками своей армии маршалу де Бирону. Сам он отправился в Дюнкерк. Но вскоре Ла Мотт, правитель Гравелина, овладел городом, пока принц отправился на встречу со своей матерью в Шон. Оставалось лишь извлечь надлежащий урок из этой катастрофы. Злоключения принца отразились на его физическом самочувствии. Когда он был проездом в Аббевилле 4 июля, то казался «совершенно немощным и как бы перенесшим апоплексический удар, с таким трудом он передвигался». У Екатерины не было выбора. «Я призывала его, — писала она 22 июля Генриху III, — отказаться от своих затей, ставших причиной разгрома Франции... и оставаться возле меня, чтобы занять надлежащее ему место и жить в мире с соседями».

Помимо внешнеполитических проблем, у Екатерины возникли другие заботы: например, она занималась неприятными последствиями скандала, происшедшего между королем и его сестрой, королевой Наваррской.

Маргарите было двадцать девять лет, когда в 1582 году она вернулась ко двору, расставшись со своим мужем. Она была решительно настроена проводить свою жизнь в удовольствиях и не быть ни в чем стесненной. Маргарита не боялась королевских фаворитов, своего презрения к которым она не скрывала. Ее распутная жизнь в соединении с проявлениями нежности к герцогу Анжуйскому вызвала ненависть короля, которому не пришлось долго искать предлога, чтобы ее проявить.

После Флексского мира молодая королева познакомилась с обершталмейстером герцога Анжуйского, очень красивым мужчиной Арлеем де Шанваллоном, в которого безумно влюбилась. Она снова встретилась с этим вельможей при французском дворе. Их отношения были настолько близки, что прошел слух, что она ждет от него ребенка и даже что в начале августа его родила. Король, удалившийся в свой Мадридский замок, чтобы предаваться там благочестивым занятиям, был чрезвычайно возмущен, узнав об этом предполагаемом бесчестье. Он приказал сестре покинуть Париж [337] и отправиться к мужу. Вскоре она убралась вон из города со своими подругами — мадам де Дюрас и де Бетюн. Но король не успокоился. Он послал за ней вдогонку своих лучников под командованием капитана гвардейцев Ларшана, который настиг королеву у Палезо. Солдаты заставили ее снять маску, которую она надела, чтобы защитить лицо от дорожной пыли, желая удостовериться, что это именно она, обыскали ее носилки, как если бы там кого-нибудь искали: новорожденного ребенка или мужчину. Другие солдаты остановили ее подруг и камеристок, затем как пленниц отвезли их в аббатство Феррьер около Монтаржи. Король явился туда собственной персоной и учинил им допрос «о поведении указанной королевы Наваррской, его сестры, а также о ребенке, о котором ходили слухе при дворе, что она его зачала, когда только возвратилась ко двору». Не получив доказательств, он был вынужден их отпустить и позволить Маргарите продолжать свой путь в Пуату. Но даже официально подтвержденное таким образом отсутствие состава преступления не смогло затушить скандал.

Екатерина достаточно поздно узнала о скандале. Из осторожности, не желая вызвать неудовольствие своего сына, высказав ему свое мнение, она ограничилась тем, что предоставила решение этого дела «его суду и сдержанности». Но он зашел слишком далеко. Генрих Наваррский, предупрежденный об оскорблении, нанесенном его жене, потребовал удовлетворения и доказательств плохого поведения Маргариты. Он угрожал развестись с ней, если Генрих III не объявит публично о невиновности его жены, и послал Дюплесси-Морне представить его требования при дворе. Но Генрих III отправился на воды в Бурбон-Ланси, и Дюплесси, догнавший его в Лионе, не смог получить никаких объяснений. Король уклонился от ответа и попытался решить это дело с помощью своей матери. Бельевр вместе с маршалом Матиньоном отправился в Гасконь, чтобы все устроить на месте: во время этих переговоров о восстановлении семейного мира, с октября по декабрь 1583 года, Екатерина написала огромное количество писем. Генрих Наваррский [338] изображал гнев, делал вид, что готовится к войне, посылал просить о помощи в Англию и Германию, для обеспечения своей безопасности захватил Мон-де-Марсан, требовал убрать королевские войска из гарнизонов, окружавших город. Наконец, эта изнурительная война нервов, которую Екатерине пришлось пережить как раз в тот момент, когда непрекращающаяся лихорадка подтачивала ее здоровье, закончилась к обоюдному удовлетворению Беарнца, который получил потребованную компенсацию, и Маргариты — получив прощение мужа, она встретилась с ним 13 апреля 1584 года в Пор-Сент-Мари.

Вместо того чтобы упрекнуть Генриха III в проявленном легкомыслии, королева-мать только извинилась за него. «Вы знаете, — писала она Бельевру, — его натуру, такую открытую и свободную, что он не может скрыть своего неудовольствия». Напротив, когда дело было улажено, она позволила себе продиктовать Маргарите правила поведения. В письме от 25 апреля она благодарила Бельевра за его усердие в переговорах и просила его еще потрудиться, сделав от ее имени выговор королеве Наваррской. В основном его задача состояла в том, чтобы просить молодую женщину соблюдать приличия в знакомствах для сохранения своей репутации. Если бы ее дочь возразила, что когда-то Екатерина была менее осмотрительной по отношению к мадам де Валантинуа, а потом к мадам д'Этамп, Бельевр должен был представить объяснения: «В молодости моим свекром был король Франции, который дарил своим вниманием того, кто ему нравился. Мне приходилось ему повиноваться и общаться с теми, кого он считал приятными. Когда он умер, его сын, стать женой которого я имела честь, занял его место, и ему я была обязана точно так же повиноваться». Но никогда ни один, ни другой не заставляли ее силой, говорила она, «делать что-либо против моей чести и моей репутации, что теперь, в конце пути, мне нечего просить в этом прощения у Господа и опасаться, что моя память в этом смысле будет достойна порицания». Став вдовой, она могла удалить всех тех, кто дурно себя ведет, но была вынуждена отказаться от этого из политических соображений: «Я [339] должна была сохранить всех подданных королей, моих детей, и привлечь их, чтобы они помогали мне им служить, а не оскорблять их». Благодаря своей репутации она могла поддерживать отношения с кем угодно, «будучи тем, кто я есть, известная всем, прожившая так, как я прожила в моем возрасте». Пусть королева Маргарита берет пример со своей матери. Она должна будет «отказаться от тех, кто недостоин находиться рядом с благоразумной и добродетельной государыней, молодой и, возможно, не такой красивой, как она думает». Она должна держать на расстоянии своего ветреного супруга, а главное, не проявлять никакого уважения к женщинам, с которыми король Наваррский будет заниматься любовью, «потому что он будет думать, что доставляет ей удовольствие, любя другую, позволяя ей тем самым поступать точно так же». И пусть она не считает оправданием поведение своей матери по отношению к любовницам Генриха II, «потому что если я и угощала мадам де Валантинуа, то только потому, что он был королем и к тому же я всегда давала ему понять, что делаю это с большим неудовольствием: потому что никогда женщина, любящая своего мужа, не полюбит его шлюху». Маргарита ни в коем случае не должна этого терпеть: король Наваррский поймет, что ее супружеская честь не позволит сносить такое оскорбление. И Екатерина делает оптимистичный вывод: «Он поймет, что это правильно», — и будет еще больше уважать и любить молодую королеву.

Уладив щекотливую семейную проблему, 12 февраля королева уже радовалась приезду герцога Анжуйского в Париж, который получил от брата долгожданные гарантии по поводу своей вотчины. Он торопил мать проводить его к королю, которого он хотел поблагодарить. Несмотря на сильную лихорадку, которая вынудила Екатерину лечь в постель, она сделала усилие, которое от нее требовалось. Королева присутствовала при встрече обоих братьев. «Я никогда так не радовалась, — писала она Бельевру, — со времени смерти короля, моего повелителя, и я уверена даже, что если бы вы их видели, вы бы, как и я, плакали от радости». В течение трех дней Генрих и Франсуа вместе праздновали [340] масленицу. Рассказывали, что герцог без устали предавался разврату и сексуальным излишествам, к которым его влек его порочный темперамент, а потом еще более больным вернулся в Шато-Тьерри. Его мать приехала к нему в марте. Она хотела закрепить его хорошее отношение к брату и заставила написать своим бывшим сообщникам-бунтовщикам, в частности, маршалу де Монморанси, что он помирился с королем. Он даже приказал своим офицерам побрататься с людьми короля.

Действуя таким образом, Екатерина стремилась не столько поддержать внутренний порядок, сколько не исключала возможного возобновления военных действий в Нидерландах в том случае, если Филипп II окончательно откажется способствовать браку ее сына. Король дал своей матери разрешение заниматься всем, пока он отправится «заниматься своими благочестивыми делами», в связи с чем он то отправлялся в парижский монастырь капуцинов, то на богомолье в Клери и в Сен-Мартен-де-Тур. Уверенный, что брат не будет противиться его новому походу во Фландрию, герцог Анжуйский поспешил сообщить эту хорошую новость своим друзьям в Нидерландах, пока он продолжал, чтобы соблюсти приличия, вести переговоры с герцогом Пармским.

Но новый приезд королевы-матери в Шато-Тьерри имел и другую цель: ее сильно тревожило стремительное развитие болезни сына. После временного затишья и внешнего ослабления болезни принца снова начинала терзать жестокая лихорадка. Королева обратилась за «консультацией и решением» с описанием симптомов болезни к королевскому врачу Мирону. Она попыталась успокоить себя: когда увидела ослабление лихорадки, решила, что может оставить больного. Но сама в то же время почувствовала себя плохо: сразу же по возвращении в Сен-Мор ей пришлось лечь в постель. Поправившись, 16 апреля она написала Бельевру, что, по ее мнению, если бы герцог не совершал «всяческих великих распутств», он бы прожил очень долго. «Врач Мирон считает, — писала она своему конфиденту, — что он чувствует себя еще лучше, чем я вам об этом говорю». Увы, Екатерина напрасно радовалась: 26 апреля она [341] получила письмо, в котором ее извещали, что у ее сына «было кровотечение, как в первый раз, от которого он с трудом оправился». Это ее «крайне огорчило». От Бельевра она только что узнала о примирении Маргариты Наваррской с мужем. Ее радость, как писала она ему 29 апреля, была отравлена «сознанием величайшей опасности, в которой находился мой сын». Она успокоила себя тем, что на этот раз опять была ложная тревога, «потому что на следующий день Господь начал потихоньку возвращать ему здоровье и он так хорошо это делал, что врачи теперь поддерживали его в лучшем состоянии, чем в начале болезни». Переходя таким образом от надежды к паническому страху, Екатерина больше не владела собой. В конце концов она поверила в возможность чуда. 10 мая Екатерина опять объявила Бельевру о выздоровлении сына. В свой новый приезд в Шато-Тьерри она нашла его «в хорошем состоянии при его болезни». Ей показалось, что наблюдается улучшение. Она считала, что он страдает только от незначительных болей. «Сегодня я не пойду его навестить, потому что у меня случились колики». С ней приехала ее внучка Христина Лотарингская, которая тоже заболела: у нее началась лихорадка. Поэтому королева, выполнив свой долг самоотверженной матери семейства, вернулась в Сен-Мор, где ее настигла весть о смерти герцога Анжуйского, случившейся вскоре после ее отъезда, 10 июня.

По завещанию герцога Анжуйского, написанного накануне смерти, Камбре отходил королю Франции. Король испугался, что если он примет это наследство, то начнутся репрессии со стороны Испании. Поэтому он от себя лично отказался от этого города и передал его Екатерине как частное наследство. Не теряя ни минуты, королева его приняла и взялась за перо, чтобы сообщить новым подданным о своем намерении «править ими, сохранив им жизни, имущество и права».

14 июня она получила ответ жителей Камбре и их правителя де Баланьи: они дали клятву «жить и умереть» под ее защитой. Герцог Пармский не собирался так легко расстаться с собственностью его повелителя — короля Испании. [342] 18 июня, прислав свои соболезнования, он напомнил королю, что ранее выражал свое неудовольствие «по поводу невозможности отвлечь его от затей покойного герцога». Теперь, когда герцог умер, испанский правитель требовал вернуть ему право на владение Камбре. Его требовательность не возымела никакого действия. 21 июня Екатерина заверила жителей Камбре, что их письмо «бесконечно ее обрадовало» и что она им обещает, что «вы будете весьма довольны обхождением, получите все необходимое, и я буду о вас заботиться и вам помогать в том, что будет необходимо для вашей безопасности, которая для меня будет так же дорога, как и моя собственная жизнь».

Новая собственность Екатерины могла серьезно осложнить отношения с Испанией, если бы она выразилась в какой-либо суверенной власти: Екатерина очень ловко преодолела эту трудность. 20 июля 1584 года она опубликовала заявление, в котором указала, что «посчитала поступком, достойным мягкосердечной и милосердной королевы, оказать покровительство и принять жителей Камбре, огорченных потерей нашего сына и считавших, что они лишились всякой поддержки и теперь более доступны для любого нападения, чем ранее». Поэтому она приняла под «свое покровительство и охрану» город Камбре и герцогство Камбрези, чтобы обеспечить там порядок, учредить полицию, правосудие, сохранить имущество и защитить город, а также поддерживать и соблюдать привилегии и льготы. Правителем Камбре, королевским наместником, имеющим все гражданские и военные полномочия, она назначила сеньора де Баланьи — Монлюка — незаконнорожденного сына своего дорогого советника, епископа Валансена.

Королева-мать сумела гораздо более ловко, чем герцог Анжуйский, защитить завоеванные в борьбе против испанцев позиции. В августе она начала серьезные мирные переговоры с герцогом Пармским, направив к нему маршала де Реца. В сентябре она радовалась достигнутым успехам: «То, что я решила взять под свою защиту Камбре, пока ничуть не повредило миру между Его Католическим Величеством и нами; но даже наоборот — на границе Пикардии [343] и Камбре настолько все уладилось, что по общему соглашению и с согласия правителей указанных местностей и Артуа, а также в соответствии с волеизъявлением герцога Пармского, было принято решение о прекращении вооруженной борьбы и разбоя, ставшего обыденным в этих краях при жизни моего покойного сына герцога Анжуйского. Посмотрим, сможет ли время что-либо изменить, учитывая, что мы решительно настроены заботиться и наилучшим образом вести наши дела, чтобы сохранить свою жизнь в борьбе с тем, кто захочет на нас напасть; и я надеюсь, что если это случится, Франция найдет средства, чтобы себя защитить и отбить любое нападение».

Жителям Камбре в ноябре были пожалованы многочисленные привилегии, дающие им те же преимущества, что и всем жителям королевства. Прикрываясь «защитой», королева на самом деле осуществила аннексию с согласия жителей. Одна из статей разрешала свободную от пошлин перевозку товаров между Камбре и другими городами Франции, устанавливая «одинаковое равенство собственно подданных этого королевства и тех, кто отныне становится их соотечественниками».

Так этим скромным и мирным завоеванием закончилась погоня за миражами, которую на протяжении многих лет вели королева Екатерина и ее жалкий последыш, герцог Анжуйский. Они метили высоко: две короны — Английская и Португальская, а также княжество — Нидерланды. От этой мечты остался жалкий обломок, который тем не менее неожиданно стал украшением Французской короны. В течение целого десятилетия — до 1595 года — город и герцогство Камбре противопоставили грозной мощи Испании крепкую оборону. Их завоевание предвосхитило северные походы Франции, но понадобится еще почти столетие, чтобы, наконец, в 1578 году Камбре оказался окончательно присоединенным к Франции по Нимегскому договору.

В горестях и испытаниях глубокое чувство семейной солидарности поддерживало мужество и надежду Екатерины. Счастье ее детей и внуков было, в конечном счете, главной пружиной ее политики. Именно для них она стремилась [344] восстановить общественный порядок и возродить финансы королевства — так чинят и наводят порядок в собственном доме. Опять-таки для них она стремилась обрести суверенную власть в иностранных государствах. Но весь ужас состоял в том, что королева растрачивала свои силы впустую, она видела, как смерть уносит ее близких: вот откуда тайное удовлетворение по поводу брака герцога Савойского. Но этого было недостаточно, чтобы она забыла о своем горе и о том, что из всех ее сыновей в живых остался только один и тот, увы, не имел наследников. [345]

Глава IV.
Агония династии

Смерть герцога Анжуйского — заранее назначенного наследника Короны, стала для короля предлогом для организации одного из тех мрачных торжеств, которые он в силу своей извращенной чувствительности безумно любил. Он сам следил за организацией похоронного церемониала, чья напыщенность должна была возвеличить в глазах народа ужасную потерю, понесенную династией Валуа.

Тело герцога Анжуйского привезли из Шато-Тьерри в Париж и 21 июня 1584 года установили в церкви Сен-Маглуар в пригороде Сен-Жак — традиционном месте остановки при перевозке королевских останков в Сен-Дени. 24 июня, в день Святого Иоанна, король, его мать и его жена пришли окропить гроб святой водой. Генрих торжественно вышел вперед, одетый в широкий плащ, на который ушло восемнадцать локтей фиолетовой флорентийской саржи: шлейф за ним несли восемь дворян. Его окружали стрелки из гвардии с алебардами, повязанными траурными лентами, одетые в траурные камзолы, штаны и колпаки. Впереди стоял отряд швейцарцев, бивших в затянутые черным крепом барабаны. Здесь были все знатные придворные в траурных капюшонах, кардиналы в лиловых мантиях, епископы в монашеских одеяниях и накидках из черной саржи и, наконец, дамы в глубоком трауре, прибывшие в восьми каретах в свите царствующей королевы.

25 июня траурный кортеж в течение пяти часов двигался через весь Париж к Собору Парижской Богоматери: представители органов управления в траурных мантиях, рыцари Ордена короля, епископы и послы, советники парламента медленно шли впереди катафалка. Сеньоры и городские старшины, держась друг за другом, несли ленты покрова на гроб. [346]

После службы в Соборе Парижской Богоматери та же самая процессия проводила тело герцога в Сен-Дени. Там он был захоронен 27 июня в склепе Ротонды Валуа и ему воздали королевские почести: у входа в подземелье офицеры герцога по одному возложили оружие, латные рукавицы, шпоры и жезл командующего — символы могущества усопшего брата короля.

Такие похороны подчеркивали серьезность династического кризиса. Смерть герцога Анжуйского унесла ближайшего наследника короля, безусловно, еще молодого, но не имевшего детей и, скорее всего, неспособного их иметь вообще. Салический закон — основополагающее правило наследования трона с 1316 года, указывал его преемниками старшую ветвь Бурбонов и ее главу короля Наваррского, который состоял с королем в родстве двадцать второй степени по мужской линии и был гугенотом. Смутная тревога охватила страну: как такой принц во время коронации сможет дать традиционную клятву поддерживать религию и искоренять ересь? Если ему придется стать королем Франции, то есть основания опасаться, что он навяжет всем протестантскую религию, как это сделали в своих странах немецкие государи или королева Английская.

Генрих III заговорил об этом с Дюплесси-Морне, советником Генриха Наваррского, который в тот момент находился при дворе: суверен был готов признать своего кузена своим единственным наследником. Чтобы официально передать свое предложение Беарнцу, в июне 1584 года он направил к нему герцога д'Эпернона, которому дал на расходы по его миссии 200000 экю. Скорее всего, фаворит должен был посоветовать Генриху Наваррскому отречься: то же самое советовал сделать своему повелителю сам Дюплесси-Морне, сказав ему ставшую знаменитой фразу: «А теперь надо, чтобы вы занялись любовью с Францией». Но будущий Генрих IV не торопился. Ведь королю Франции только тридцать два года и он вполне может, даже после десятилетнего супружества, иметь детей. Если Беарнец решит, что ему выгодно согласиться на очередное обращение в католическую религию (которое станет пятым по счету), [347] он никого не убедит и даже лишится поддержки протестантских сил.

Как бы то ни было, попытка сближения была необходима. Екатерина тоже этому способствовала. В июле одно за другим она написала Бельевру два письма. Он остался с Маргаритой де Валуа, чтобы она оказала достойный прием д'Эпернону — человеку суровому, жестокому и надменному, которого она ненавидела: она обвиняла его в том, что он поссорил ее с королем. Но пока фаворит выполнял возложенную на него миссию, католическая партия, обеспокоенная этими действиями, готовилась дать отпор. Было решено прибегнуть к самому радикальному средству: заставить короля лишить права наследования принца-гугенота. Образовалось еще одно течение внутри оппозиции. В Париже и в большинстве крупных городов были организованы союзы — лиги, по типу появившихся в 1576 году. Они объединяли тех, кто не соглашался с идеей протестантской династии.

Узнав об этих тайных происках, Генрих III ограничился тем, что 26 марта 1585 года принял меры по охране общественного порядка. Он назначил новых офицеров городского ополчения, приказал закрыть большинство ворот города, велел десятникам регистрировать имена иностранцев, живших в домах горожан, и запретил речные перевозки ночью. В апреле приказал произвести учет оружия, находившегося у горожан. Наконец, когда он осознал, что практически все купцы и простолюдины примкнули к Лиге, он внезапно лишил должностей высшие чины городской милиции и заменил их своими собственными офицерами в длинных и коротких плащах.

Эти меры, продиктованные раздражительностью и нервами, не могли вернуть королю уважения народа, уже давно подорванное созерцанием его чрезмерной набожности. Всех возмущало, когда он появлялся то в маске и переодетый в женское платье, то во власянице раскаявшегося грешника, подвязанного поясом из маленьких черепов. С изумлением люди наблюдали, как он дотрагивается до золотушных, держа на руках собачку, или поднимается на кафедру и [348] увещевает монахов ордена фельянов и францисканцев, как будто он был знатоком теологии и морали. Это жеманство, больше напоминавшее насмешку над религией, постоянно осуждали проповедники, разжигая, таким образом, гнев народа. Еще во время поста 1583 года Морис Понсе, произнося проповедь в Соборе Парижской Богоматери, осудил «братство лицемеров и безбожников», окружавшее короля. Последний отправил проповедника в изгнание в аббатство Святого отца в Мелене. Позже, когда придворные лакеи высмеяли процессии короля на кухнях в Лувре, он приказал их отхлестать. По всему королевству Лига вдохновляла на проповеди, клеймившие распутство короля: самые злобные были произнесены в Лионе, Суассоне, Орлеане и Туле. Убийство государя, недостойного своего сана и готовившего пришествие короля-еретика, — тираноубийство, можно рассматривать как похвальное деяние. Впрочем, с некоторых пор убийцы, вооруженные католической оппозицией, дерзко расправлялись с государями из протестантского лагеря.

Несмотря на королевский запрет, 16 января 1585 года в Жуанвильском замке состоялось провозглашение Святой Лиги — вечной, наступательной и оборонительной, объединяющей французских католиков и Испанского короля в борьбе за истинную религию и уничтожение любой ереси во Франции и Нидерландах.

Иезуит Клод Матье, бывший провинциал²⁰⁾ во Франции, был направлен в Рим просить Григория XIII благословить это начинание, но 18 ноября папа уточнил, что если с самого начала войны он согласится заявить, что Генрих Наваррский и Конде не могут унаследовать трон, то теперь он воспротивится покушению на жизнь Генриха III. Возвратившись во Францию, Матье отправился в Швейцарию и получил обещание католических кантонов поставить Лиге шесть тысяч солдат.

Видя, что дело принимает такой оборот, герцог Лотарингский, хоть и отказался подписать Жуанвильский договор, [349] согласился дать принцам-лигистам 400000 экю под залог испанской субсидии, обещанной во второй год войны против протестантов.

Королева Екатерина, которая в сентябре и октябре 1584 года жила сначала в Шенонсо, потом в Блуа, практически не обращала внимания на интриги Лотарингцев. В то время ее сильно занимали усиливающиеся разногласия между герцогом де Моиморанси и маршалом де Жуайезом по поводу правления в Лангедоке, которое последний хотел отнять у первого, даже ценой новой гражданской войны. Заразные болезни были еще одной серьезной причиной для ее беспокойства: 20 сентября она дала указания первому советнику Парижского парламента Ашилю де Арлей по оздоровлению города: «Из каждого зараженного дома вывезти больных, а потом немедля полить негашеной известью и делать это в течение нескольких дней». Такой повседневной работой она занималась, пока король находился в Лионе. Когда сын вернулся ко двору в добром здравии, Екатерина, радуясь, написала 19 октября матери Гизов — герцогине де Немур: «Король, мой сын, вернулся из своего путешествия очень здоровым: он гораздо лучше выглядит — таким я его никогда ранее не видела, и пополневшим; а королева, его жена, уже не на диете, она здорова, но слаба; со времени ее приезда она очень изменилась, а лицо, как мне кажется, округлилось, чего не было с тех пор, как она вышла замуж: если Господу будет угодно, сейчас, когда оба находятся в добром здравии, дать нам ребенка, то мы будем счастливы». Эти добрые вести давали ей возможность забыть про свои собственные болезни (уже четыре дня на левой руке у нее была подагра) и тревожные вести о случаях заболевания чумой (Мадлен де Монморен, дочь мажордома короля, заболела ею в Блуа, что вынудило двор перебраться в Сен-Жермен). Она решительно отказывалась видеть, как сгущаются черные тучи. Накануне заключения Жуанвильского договора она попыталась успокоить Юра де Месса — посла в Венеции: «Что касается слухов, распускаемых испанцами, о делах этого королевства и о сговорах, которые они якобы здесь имеют, я думаю, что это соответствует [350] тому, что они хотят; но я надеюсь, что результат будет обратный, потому что со стороны Лангедока, где только и можно заметить намек на смуту, мы приняли меры таким образом, что уверены, что все закончится добрым миром вместо войны, которую там хотели разжечь».

И, естественно, не зная пока еще хранящегося в секрете содержания договора Гизов и Филиппа II, она притворялась, что ее не волнуют проявления плохого настроения парижан. Бюрское перемирие, заключенное с Испанией 15 декабря 1584 года, как раз вошло в стадию исполнения, а новый посол Бернардино ди Мендоза внимательно выслушал ее португальские требования. 12 февраля 1585 года по настоянию матери король Генрих III на просьбу о защите, изложенную депутатами Генеральных штатов Нидерландов, ответил, что обсудит ее со своим Советом. 23 февраля он устроил блестящий прием посольству Елизаветы Английской, прибывшее вручить ему ленту кавалера ордена Подвязки и подтвердить, что если он решится на вторжение в Нидерланды, то Англия оплатит две трети расходов на эту кампанию. Церемония вручения ордена и принесения клятвы королем графу Уорвику с большой пышностью прошла 28 февраля в церкви августинцев в Париже. Есть основания предполагать, что в это время король, как и его мать, из рапортов своих шпионов прекрасно знали о конвенции, заключенной Гизами с Филиппом II.

Пока Генрих III устанавливал или укреплял связи с врагами Испанского короля или мятежниками, он послал Гаспара де Шомберга за рейтарами в Германию и попросил своего посла в Швейцарии набрать для него войска в кантонах.

Это были обычные меры предосторожности и здравого смысла, но они смогли лишь ускорить вступление лигистов в войну. В Париже усилилась подрывная деятельность. Стремясь изобличить сближение короля с Елизаветой Английской, Гизы приказали отпечатать гравюры, изображающие казнь, устроенную королевой-еретичкой, «новой Иезавелью», католикам. В этом было предвосхищение того, что случится, если Наварр сядет на престол. На перекрестках стояли люди с указками в руках и комментировали эти [351] картинки. Генрих III приказал Клоду Даррону найти типографские гранки. Поиски привели во дворец Гизов. Когда они были уничтожены, а весь тираж конфискован королевским наместником, лигисты изобразили тот же самый сюжет на большом деревянном панно, выставленном на кладбище Сен-Северен. Королю снова пришлось вмешаться и приказать церковным старостам снять крамольную картину. Все более явным становился союз между фанатично настроенной лигой, образованной парижским населением, и аристократической Святой Лигой Гизов и кардинала Бурбонского. Все в этом убедились воочию, когда выяснилось, что для поддержки бунта в провинции из Парижа передавалось оружие. 12 марта в Ланьи был остановлен корабль, шедший из столицы в Шалон: он вез 700 аркебуз и 250 нагрудных лат. Сопровождал груз де ла Рошетт — конюший кардинала де Гиза, а везли все это в Жуанвильский замок для обеспечения безопасности герцога!

Отовсюду приходили сообщения о передвижении войск. Тридцать кавалерийских рот, уволенных князем Пармским, шли на службу к герцогу де Гизу. Екатерина встревожилась — это означало новую гражданскую войну. Она не могла поверить, что это правда, писала она герцогу, «потому что это было бы крайне неразумно и дурно, и настолько не соответствовало бы тому, о чем вы мне говорили и продолжаете говорить всякий раз, когда бываете при дворе, что вы намерены и впредь служить королю и не делать ничего, что могло бы вызвать его неудовольствие или бросить тень на ваши поступки». Ей сообщили, что на 15 марта Гиз созвал всех своих сторонников.

В начале марта, получив сведения от своих шпионов, король уже нисколько не сомневался в намерениях Гизов. Он направил Гизу и Майенну приказ прекратить «передвижения войск» и изобразил удивление, ооращаясь к кардиналу Бурбонскому: «Мне даже в голову не приходит, что могло бы стать этому причиной, и я не могу предположить, кто является автором и зачинщиком этого новшества». Екатерина, которая посылала свои письма вместе с королевскими, тоже изображала удивление, что давало возможность [352] принцам на последнее раскаяние. «Племянник мой, — писала она 16 марта герцогу де Гизу, — я одинаково расстроена и удивлена дурными слухами и известиями о новой смуте, виновником которой вас называют, хотя я пытаюсь уверить себя в обратном, как я всегда говорила королю, моему сыну».

Ответом лигистов стало заявление кардинала Бурбонского, опубликованное в Перонне 31 марта 1585 года. В этом документе, заранее разосланном по всему королевству, перечислялись причины, по которым кардинал, принцы, города и католические общины решили выступить против тех, кто любыми средствами вредил католической религии и государству. Лига объявляла себя спасительницей и видела свою цель в том, чтобы не допустить прихода к власти «тех, кто по своему положению всегда преследовал католическую Церковь». Она хотела также уничтожить влияние фаворитов, подчинивших себе короля и удаливших от него его естественных советников — принцев, дворянство и саму королеву-мать. Король не сдержал обещаний, данных Генеральным штатам 1576 года: заставить всех подданных вернуться в лоно католической религии, освободить от новых налогов духовенство и третье сословие, поднять уровень жизни дворянства. Поэтому кардинал как первый принц крови, окруженный своими верными подданными, вместе с ними поклялся «прийти на помощь с оружием в руках» Церкви и возродить «ее достоинство в качестве единственной истинной религии», дворянству и восстановить его привилегии, а государственным органам вернуть их права. Он обещал освободить народ от налогов и созывать Генеральные штаты раз в три года. Этот манифест заканчивался обращением к Екатерине: «Будем смиренно молить королеву-мать нашего короля, нашу почитаемую повелительницу, без мудрости и осторожности которой королевство давно бы распалось и погибло, не покинуть нас, но употребить все свое влияние, которое она заслужила через свои труды и заботы и которое ее враги недостойно у нее похитили, вытеснив ее из окружения короля».

Екатерина понимала, какая огромная опасность угрожает королю, и решила встретиться с предводителями Лиги, [353] чтобы попытаться с ними договориться. Это решение она приняла еще до того, как узнала о Пероннском манифесте. Она села в носилки и отправилась в Шампань. 28 марта уже была в Эперне, где остановилась в аббатстве. В этой импровизированной резиденции она дала аудиенцию епископу Шалона, герцогине де Гиз и аббатисе Святого Петра Реймского — тетке герцога де Гиза. Она написала герцогу Лотарингскому, прося его о совете, и надеялась, что ее собеседники уговорят лигистов начать с ней переговоры. 1 апреля король направил к ней на помощь архиепископа Лионского, Пьера д'Эпинака, к мнению которого Гизы прислушивались. Прелат привез с собой письмо от короля, в котором подтверждались полномочия королевы-матери на ведение переговоров. «Я уверен, что вы сможете решить дело к моей чести и выгоде, о чем я вас нежно молю, и, сознавая, скольким я вам обязан за те бесконечные благодеяния, которые я получил от вас, и сколько несчастий вы отвратили от этого королевства, я буду вам еще более обязан, если вы мирным путем уничтожите корень бедствий и несчастий, еще более опасных и несущих больший вред, чем все предыдущие».

Без всякого сомнения, такое нежное ободрение сына бесконечно утешило Екатерину. В Эперне, где она ждала приезда герцога де Гиза, она не выходила из своей комнаты. Она не могла спать. Ее терзали постоянный кашель и лихорадка. При ней постоянно находились два врача — пьемонтец Леонар Боталь (или Буталь) и француз Ле Февр. Они сообщали о состоянии ее здоровья первому врачу короля Марку Мирону. Наконец, 9 апреля, помучив ее ожиданием, герцог де Гиз соблаговолил ответить на приглашение королевы, которое ему привез барон д'Ассунвиль.

Рассказ об этой встрече чрезвычайно занимателен: «Государь сын мой, я пишу к вам специально, чтобы сообщить вам, что сюда, на ужин, приехал мой племянник — герцог де Гиз, оказавший мне этим честь, и что я нашла его меланхоличным; заговорив об этом деле, он даже всплакнул, желая показать, насколько он опечален. Потом я осыпала его приличествующими случаю упреками и уверила, что вы [354] вернете ему ваше расположение, когда он снова станет достоин его, а потом, когда я призвала его говорить со мной совершенно откровенно, он сказал, что исповедуется передо мной во всем. Но так как уже было поздно, я ответила, что сначала ему подадут ужин, он снимет сапоги, а потом придет ко мне поговорить».

Гиз, озадаченный любезным приемом Екатерины, начал с того, что выразил неудовольствие миссией д'Эпернона у короля Наваррского и обещаниями Генриха III, данными Франсуа де Колиньи по поводу наследства его дяди — кардинала-еретика Оде де Шатильона. Под нажимом королевы «перейти к первому и главному пункту их претензий — религиозному» он осудил договор Генриха III с Женевой и Лигу, а также союз, заключенный с королевой Английской. Королева ему возразила, что это не может быть причиной, позволяющей лигистам «обрушивать на страну великие беды»: опыт показывает, что мир приносит протестантам больше вреда, нежели война. Но герцог отказался сообщить, «какую цель» ставила перед собой Лига.

Не имея возможности узнать целей лигистов, королева заговорила о двух спорных пунктах. Первый касался того, что лигисты задержали в Шалоне деньги казны — жалованье гарнизонам, стоящим вокруг Меца, и выплаты, обещанные частным лицам — парижским рантье. Екатерина выступила в качестве адвоката, «тревожащегося за многочисленных бедных вдов и сирот, ожидающих своих пенсий». Второй пункт касался факта захвата Гизом конвоя с порохом, направлявшегося в Париж к королю. Но Гиз снова ушел от ответа. Он не хотел брать на себя какие бы то ни было обязательства, не выяснив, насколько далеко Генрих III может зайти в своих уступках: Екатерина этого не знала и решила направить архиепископа Лионского за указаниями к своему сыну. Она посоветовала королю «не медлить и собирать силы и деньги и другие вещи, необходимые для войны», так как, как она ему ранее говорила, «я согласна с вами, что «палка несет с собой мир», поэтому нужно как можно быстрее собрать все ваши силы, потому что ничто более так не способствует установлению мира». [355]

13 апреля приезд герцога Лотарингского в Эперне вернул Екатерине некоторую надежду. Ее зять прибыл как примиритель. По дороге он встретил Гиза, ехавшего от королевы. По его словам, герцог и его братья «сожалели о великой ошибке, которую они совершили». «Они, — добавил он, — твердо намерены отказаться от всего этого, лишь бы из-за всего, что произошло, их не обвинили в оскорблении величества, доказывая, что речь шла только о нашей религии и их горячем стремлении ее защитить и что, поступая так, они хотели послужить вам и готовы загладить свою вину». Но зная натуру и всепоглощающее тщеславие сильных мира сего, Екатерина не могла обмануться в этом лицемерном раскаянии.

16 апреля архиепископ Лионский вернулся в Эперне. Он привез заявление, в котором король отвечал на каждый пункт Пероннского манифеста. Генрих III восхвалял самого себя. Он уверял всех в своей преданности католической религии. Он высказывал сожаление, что Блуаские штаты не предоставили ему финансовых средств на продолжение войны против еретиков, но так как он осознает, каким благом мир является для «бедного пахаря», он не спешит его нарушать.

Он напоминал, что он сам «своим примером призвал своих подданных изменить нравы и взывать к милости и состраданию Господа молитвами и воздержанием». Он издевался над теми, кто беспокоился по поводу его наследников, ведь он был «в расцвете лет и сил, в добром здравии, как и королева, его жена». Он надеялся, что Господь даст ему детей. В заключение он призывал лигистов сложить оружие.

Екатерина была поражена этими словами: она на месте убедилась в твердости и могуществе Гизов, скрывающимися за их притворным унижением. Однако она не осмелилась высказать свое разочарование и похвалила своего сына: «Ваше послание, отправленное во все ваши провинции, во многом послужит тому, чтобы утвердить ваших добрых подданных в сознании их долга, а тем, кого они (лигисты) смогли увлечь, о нем напомнить». Но она попросила короля задержать его отправление до окончания новой конференции, [356] которую она готовила с Гизами. Пока следовало попытаться завязать диалог: герцог постоянно уходил в сторону. На все попытки королевы он отвечал, что прежде всего следует решить «пункт о религии». Несмотря на это требование, больше похожее на стремление уйти от ответа, Екатерина придерживалась своей линии, мужественно сопротивляясь гиперемии. Она кашляла, сносила боль в боку и на бедре, не могла спать, но несмотря на усталость, она оставалась внимательной и следила за малейшими жестами противника. Особенно ее тревожил внезапный отъезд герцога де Гиза из Шалона в Верден. Не вставая с постели, она продиктовала письмо, которое с трудом смогла подписать. Врач Мирон постоянно ездил из Парижа в Эперне. 22 апреля он был вынужден пустить больной кровь перед тем, как отвезти ее послание королю. Он «выпустил из нее восемь унций крови, и он и другие врачи сказали, что эта кровь была плохой». Мирон отправил королю свой диагноз: «Сир, у королевы, вашей матери, не прекращается кашель, и постоянно болит бок, поэтому сегодня утром мы пустили ей кровь не из подозрений на плеврит, потому что эта боль другого происхождения, а чтобы легкие не перегрелись: но это не значит, что она прекратила заниматься делами Вашего Величества».

Чтобы успокоить своего сына, Екатерина шутливо описывала свои лекарства: микстура из «александрийского листа и манника», которая, как она надеялась, избавит ее от кашля, и другие лекарства, чтобы ослабить «боль в боку», как она говорила, — «все еще опухшем». Она приписала собственноручно: «Государь, сын мой, я только что приняла лекарство: меня так тошнит, что я не могу вам писать и могу сказать только, что незамедлительно прикажу поговорить с королем Наваррским. Я вижу, что нет другого способа избежать войны: не теряйте на это время. Будьте по-прежнему ко мне милостивы».

Она потеряла надежду договориться с Лигой. Возможно, боясь ее сближения с Наварром в тот момент, когда лигисты терпели неудачи в Марселе и Бордо, Гизы и кардинал Бурбонский решили возобновить переговоры. [357]

Становясь все более печальной, страдая с 21 апреля, помимо сильных ревматических болей, от «боли за левым ухом», не дававшей ей ни писать, ни вставать, среди неприятностей нескончаемых переговоров, королева бдительно охраняла собственность Короны. Так, по ее приказу, из Реймса, до вступления туда кардинала Бурбонского, вывезли 6000 экю, принадлежавших королю. Она послала своих собственных мулов и одеяла, чтобы перевезти эти деньги в Париж королю, «под охраной прево и нескольких стрелков маршала де Реца, чтобы в пути не случилось неприятностей: слишком много разбойников на дорогах».

Превозмогая нервное напряжение и огромную слабость, королева занялась решением проблем неспокойного семейства Наваррского. 27 апреля она писала государственному секретарю Вильруа и верному Бельевру найти сколько-нибудь денег и послать ее дочери, королеве Маргарите, потому что, как она говорила, «насколько я знаю, она в большой нужде и у нее нет денег, чтобы купить себе мяса». Политическое урегулирование, на которое Екатерина потратила столько сил, оказалось недолгим.

Наконец, 29 апреля ее долгое ожидание было вознаграждено: в Эперне приехал кардинал Бурбонский в сопровождении герцога и кардинала де Гизов. Королева даже позволила Бурбону себя поцеловать. Он принялся плакать и вздыхать, «показывая, насколько он сожалеет, что дал себя втянуть в это», и признал, что совершил великое безумство, говоря, что если он и должен был его совершить в своей жизни, то это только его вина, но побудило его к этому исключительно его религиозное рвение.

Если с прелатом Екатерина была приветлива, помня об их старой дружбе, то герцога де Гиза встретила весьма холодно. Она упрекнула его в том, что он вынудил ее ждать его приезда целых две недели, а сам за это время захватил несколько городов, и один из них — Верден. Тем не менее 30 апреля она согласилась начать переговоры. Гиз заявил королеве и советникам короля, находившимся рядом с ней, что то, что лигисты сделали, было сделано для защиты [358] религии и что на это они использовали их личные деньги — более 200000 экю. Он соглашался на двухнедельное перемирие, в течение которого отправит своих уполномоченных представителей к своим сторонникам в Нормандии, Бретани, Гиени, Бургундии и Дофине, «чтобы они доверили ему и поручили вести переговоры по этому делу и подумали бы, в какой форме король должен сделать заявление о запрещении так называемой протестантской религии во всем королевстве». А суверен в течение этого двухнедельного перемирия мог бы «послать к королю Наваррскому и предводителям так называемой протестантской религии, чтобы заставить их отказаться от отправления их религии, — сказал де Гиз, впрочем, достаточно холодно, — и что если они согласятся, то он сложит оружие».

В начале мая Екатерина уже знала, что нужно делать. По ее мнению, королю следовало воздержаться от союза с лигистами, потому что так он станет пленником де Гизов, «которых любят и уважают солдаты и дворяне-военные» и которые ни за что не согласятся заключить мир. Чтобы сорвать с них маску, надо обмануть их, заставив поверить, что король решил «заявить в парламенте о своем желании видеть только одну религию — его собственную, и что в соответствии с законами королевства и клятвой, которую короли дают во время их коронации, у Короны может быть единственный наследник — католик». Сделав такое заявление, Генрих III призовет лигистов присоединиться к нему, чтобы уменьшить количество тех, кто откажется выполнить его волю. Предложенная «комбинация» была достойна Макиавелли. Возглавив своих противников, король использовал бы их, чтобы уничтожить гугенотов, оставшись, в конечном итоге, единственным хозяином.

Но у Генриха III была своя гордость. Он согласился принять эдикт, запрещавший любую религию, кроме католической, но отказался заявить, что его преемником может быть только католик: «Потому что этого нет в клятве королей, которую они дают во время коронации, и они не могут заявить это по своей личной воле в ущерб своим преемникам». [359]

В Жалоне, около Шалона, королева объявила о скором принятии эдикта, не упоминая, однако, о королевских преемниках. Кардинал Бурбонский выразил безграничную радость по поводу того, что король хочет «вырвать ересь с корнем». В восторге он так часто повторял одно и то же, «что, — писала королева своему сыну, — я попросила его прекратить, потому что у нас не было времени, тем более, что мне надо было возвращаться на ночь сюда, а им — в Шалон». Екатерина хотела заручиться согласием Гиза на формулировку, уточняющую, что религиозно единство будет восстановлено мирным путем, но герцог,^%) недовольный несвоевременным проявлением эмоций со стороны кардинала Бурбонского, заговорил о захваченных гугенотами городах. Он дал понять, что «надо было также подумать об их безопасности и о безопасности лигистов».

То, что католики потребовали безопасные города, говорило об их недоверии к королю. Генрих III этому воспротивился, насколько мог, поддерживаемый д'Эперноном, но 7 мая фаворит заболел в Сен-Жермен «от язвы в горле», а его повелитель, не выдержав, разрешил начать переговоры о предоставлении лигистам безопасных городов. Конференция состоялась в епископском поместье Сарри недалеко от Шалона. Больная Екатерина, едва в состоянии двигать правой рукой, разместилась в «этом достаточно красивом доме, но почти совсем непригодном для жилья». Там она получила требования руководителей Лиги, чье бесстыдство теперь уже не знало границ.

Они ждали от короля «эдикта, вечного и неизменного, по которому любое отправление новой религии будет запрещено, а министры-священники — изгнаны». Как только эдикт будет опубликован, все подданные должны перейти в католическую религию. Те, кто откажется это сделать, будут высланы из королевства: они оставят свою собственность своим наследникам-католикам, которые выплатят пошлину в размере трети или четверти от стоимости наследства в зависимости от степени родства. Протестанты вернут занимаемые ими города и будут обязаны передать свои должности католикам. Даже если они отрекутся от своей [360] веры, то будут смещены со своих должностей в течение трех лет, пока не докажут искренность своего раскаяния. Будет считаться, что принцы и города, вступившие в Лигу и захватившие города, королевские деньги, продовольствие и оружие, набиравшие солдат в королевстве и за его пределами, сделали это, состоя на службе у короля и для «безопасности религии» во исполнение клятвы, данной королем во время коронации. Провозглашение эдикта будет обставлено с большой торжественностью, и все высшие сановники Короны обязаны поклясться его соблюдать. В доказательство своего стремления полностью уничтожить ересь, король должен отказаться от защиты Женевы, «тем более что из этого источника расходится ересь по всему христианскому миру».

Все это было изложено в форме ультиматума. Лигисты пугали Генриха III нашествием 3800 рейтар и 3000 ландскнехтов, за которыми последует резервная армия из 8000 швейцарских католиков, которых герцог де Гиз готовил на тот случай, если король пошлет своих собственных швейцарцев в Шампань.

После непродолжительной конференции в Сарри Екатерина снова переехала в Эперне. Она попыталась урезать, насколько смогла, список уступленных безопасных городов и попросила короля высказать свое мнение. 29 мая король направил с Вилькье ответ. Когда письмо было получено, королева пригласила кардинала Бурбонского и Гизов. Явился также герцог Лотарингский. Екатерина зачитала им письмо короля. Генрих III высказывал критические замечания по каждому городу. Так, он заметил, что старый Руанский дворец, который потребовал для себя кардинал Бурбонский, был королевским складом боевых припасов — пороха и ядер, а также оружия, — следовательно, и речи не может быть о его передаче. Меркеру, который хотел получить Нант и Сен-Мало, он предлагал Брест и Койке или Фужер. По совету Екатерины, он уменьшил число уступленных городов: герцогу де Гизу он предложил Сен-Дизье и Сент-Менеуль, а герцогу де Майенну — Бон и Оксонн. Он обещал созвать Генеральные штаты. Но королева промолчала [361] по поводу этого обещания: она заметила, что несмотря на то, что лигисты говорили об этом в начале переговоров, теперь больше они не требовали созыва штатов — по недосмотру или по забывчивости.

Несмотря на сдержанность, проявленную королем, такой ответ вывел кардинала Бурбонского из себя. Екатерина описала эту сцену своему сыну: «После чтения вашего письма он поднялся и сказал нам в гневе, сильно покраснев, что это значит, что их отдают на съедение волкам, потому что вы им не даете никаких особых гарантий, которых они просят не для себя, а для религии». Гизы были согласны с кардиналом и настолько разгневаны, что королева с трудом уговорила их вернуться на следующий день с ответом. На этот раз она совершенно отчаялась: «Государь сын мой, в следующую субботу будет два месяца, как я здесь, и вот что я смогла сделать: мне неприятно не столько то, что надо мной посмеялись, сколько проявленное к вам неуважение». 30 мая, когда лигисты заявили, что не намерены ничего изменить в своих первоначальных требованиях, она дала волю своему гневу: «Я надеялась, что Господь отомстит за меня, за унижение, которое я испытала, когда они так долго обманывали меня и притворялись».

Бездеятельность короля вынуждала Екатерину остаться в Шампани. Она видела, как мимо Эперне проходили рейтары и ландскнехты лигистов. Живя в постоянной тревоге, она, наконец, получила от своего сына полномочия возобновить переговоры, не выставляя при этом никаких условий. Вскоре она направила в Шалон врача Мирона, архиепископа Лионского, Пьера д'Эпинака и Гаспара де Шомберга подготовить ее встречу с руководителями Лиги. 19 июня, несмотря на сильную зубную боль и болезненную опухоль щеки, она приняла в Эперне во время обеда кардинала Бурбонского, кардинала и герцога Гизов. Кардинал Бурбонский сказал королеве, что не знает, какого дьявола он влез в это дело, и что он хочет из всего этого выпутываться. После трапезы и вечерни Екатерина приказала Вилькье вместе с Гизами разработать основы соглашения. На следующий день она с радостью сообщила королю и своим [362] верным корреспондентам — Бельевру и Брюлару о заключении «мира» между Короной и Лигой, что было нечем иным, как утверждением требований лигистов. Наконец, 28 июня она смогла уехать из Эперне. Три последних месяца оказались для нее более тягостными, чем предыдущие двадцать пять лет со всеми переговорами и сделками, которые она вела. Жалкий полномочный представитель, больная, отодвинутая в сторону неуверенным в своей власти королем, она имела дело, будучи безоружной и лишенной поддержки, с мощной, богатой и организованной партией, способной навязать ей свою волю. Чудо было в том, что она смогла, несмотря на оскорбления и унижения, сохранить за навязанным противником соглашением видимость мирного договора, дарованного ею именем короля. Но, разумеется, речь шла о полной капитуляции. За все время гражданских волнений впервые суверен действительно, а не фиктивно, оказался политическим пленником одной из партий. Явным признаком этой потери власти было официальное предоставление безопасных городов лигистам: до этого никогда группировка, добившаяся присоединения короля, не имела необходимости требовать от него залога.

Подписание договора должно было состояться в Сансе, но городские власти уведомили о вспышках заболевания чумой в городе, и Екатерина переехала в Немур, куда 30 июня прибыли кардинал Бурбонский и герцог де Гиз. В ожидании приезда братьев и считая, что можно получить еще какие-нибудь выгоды, Гиз попытался получить обещание королевы, что король будет использовать только тех швейцарцев, которых он сам нанял, и отошлет тех, которые были рекрутированы по приказу Короны — в большинстве своем это были гугеноты. Но Екатерина выдержала это нападение. Лигисты набрали иррегулярные войска, не имея, кроме того, королевского приказа: поэтому войско должно было быть распущено. В самом лучшем случае Генрих III поможет Лиге выплатить часть жалованья этому войску.

7 июля 1585 года были подписаны и зачитаны под звуки фанфар по приказу королевы-матери статьи этого мирного договора, названного «Немурским». Король обещал, [363] что этот эдикт будет вечным и неизменным и запретит навсегда новую религию. Протестантские священники-министры должны покинуть королевство через месяц после опубликования эдикта, необращенные гугеноты — через шесть месяцев под угрозой конфискации имущества и лишения свободы. А лигисты, напротив, получили полное прощение за все действия, которые они совершили, покушаясь на королевскую власть. Кроме потребованных ими безопасных городов, их руководители получат личную охрану на жалованье у короля: кардинал Бурбонский — 70 всадников и 30 аркебузиров; герцог де Гиз — 30 конных аркебузиров, и такую же охрану — Майенн, д'Омаль, Эльбеф и Меркер. Взятые Лигой на службу ландскнехты будут уволены, а рейтары — отосланы к границе, чтобы отбить возможное вторжение других рейтар, которых позовут на помощь протестанты.

Когда мир был заключен, Екатерина отправилась в Париж, чтобы быть рядом с сыном в момент принятия эдикта. 15 июля купеческий старшина и городские советники вышли ее встречать вместе с горожанами к заставе Сент-Антуан. Приветственная речь была очень теплой: «Мадам, три сословия города Парижа воздают хвалу Господу за ваше счастливое возвращение, сознавая, чем это королевство, и даже этот город, вам обязаны за то, что в течение двадцати пяти лет вы, насколько это было в ваших силах, его оберегали и, можно сказать, вызволили из множества бед; и сегодня, благодаря вашим осторожным замечаниям и мнениям, не щадя своего отдыха, вы спасли его от уничтожения и полного разрушения с помощью святого союза принцев с Его Величеством королем, нашим сувереном и Богом данным сеньором, чтобы, как и прежде, царствовала римская апостольская католическая религия. Мы возносим наши молитвы к Господу продлить вам жизнь настолько, чтобы вы могли увидеть наследников нашего короля в том возрасте, когда они смогут править нами, их подданными, после него... Говорим вам: добро пожаловать, вам — несущей нам мир во славу Божью, удовольствие нашим повелителям, утешение и покой народу». [364]

Это похвальное слово, приветствовавшее победу Лиги, было и данью уважения трудам старой королевы. Наивная надежда, что как по волшебству в королевстве, наконец, прекратятся смуты благодаря «святому союзу» католиков, отражала мнение огромного большинства парижского населения.

Через три дня, 18 июля, король представил свой эдикт для регистрации в парламенте. Церемония происходила в абсолютной тишине, в присутствии всех председателей и советников в красных мантиях, пораженных, как и большинство чиновников, тем, что король позволил навязать ему закон. На выходе специально собранные лигисты кричали: «Да здравствует король!»

«Эдикт короля о воссоединении его подданных с католической церковью», в преамбуле которого содержалось уведомление королевы-матери, перечислял все уступки, сделанные ранее протестантам, в том числе смешанные палаты. Он буквально воспроизводил положения, записанные в Немурском мире, об изгнании для тех, кто не перейдет в католичество. Против протестантов была брошена настоящая военная машина. Их реакция была следующей: 10 августа в Сен-Поль-де-Кадежу, в Лораге, король Наваррский, принц Конде и герцог де Монморанси, ставший их союзником из ненависти к Лиге и семье Жуайезов, издали манифест, в котором объявили лигистов врагами государства. Они начали активно вооружаться в Гиени и Лангедоке, и формальное посольство Генриха III, которое он направил, чтобы уведомить об эдикте, ничего не изменило в их решениях.

Но Генрих предпочел, следуя совету своей осторожной матери, остаться союзником лигистов. Он потребовал от парламента повиновения и 16 октября 1585 года заставил его зарегистрировать декларацию, в которой ужесточил положения июльского эдикта, уменьшив до двух недель срок, предоставляемый гугенотам, чтобы обратиться в католичество или покинуть королевство.

Война с протестантами началась с разрозненных операций и, следовательно, совершенно нелогичных. Начинать [365] крупномасштабные действия можно было, только располагая необходимыми для этого средствами: рассчитывали на ассамблею французского духовенства, но свою помощь в размере 100000 экю они пообещали только 7 октября. Нужно было время, чтобы собрать эту сумму. Правда, после этой первой выплаты, священнослужители пообещали до конца военных действий ежемесячно перечислять крупные суммы, в общей сложности — 600000 экю.

В сентябре католики и протестанты уже стояли друг против друга на Луаре. Но здесь, в отличие от восточных районов, находившихся под властью Лотарингцев, позиции короля были настолько сильны, что он мог руководить военными действиями. Майенн в Гиени командует королевскими войсками, а с флангов его контролирует маршал де Матиньон. В Анжу принцу Конде противостоит брат одного из королевских фаворитов — Анри де Жуайез, граф дю Бушаж, позже он станет сначала капуцином, потом маршалом Франции. После того как 24 сентября 1585 года католики захватили замок Анжера, Конде вынужден бежать через Мэн и Нормандию: ему придется сесть на корабль на побережье Ла Манша и через Гернси пробираться в Англию.

Пока король полностью контролировал развитие военных действий. Его авторитет возрождался. Об этом свидетельствует один весьма показательный факт: 1 ноября жители Оксонна в Бургундии захватили наместника-лигиста Жана де Со-Таванна. Лига остановлена Немурскими уступками, король одерживает победы — может быть, наступил конец полосе неудач? Екатерина в это верит настолько, что пишет Гизу два письма подряд — 8 и 15 ноября, любезно советуя ему выказывать больше покорности королю. «Кузен мой, Господь любит нас гораздо больше, чем мы того заслуживаем, потому что он сражался на нашей стороне».

Больше того, отвратительные личные отношения между Генрихом III и королем Наваррским в период появления июльского эдикта 1584 года, значительно улучшились после того, как Сикст V отлучил Беарнца от церкви. Осторожный король не позволил себе публично проявить негодование [366] по поводу вмешательства понтифика. Он даже одобрил новые суровые меры по просьбе Лиги. Но он косвенно продемонстрировал свое доброе расположение, став на сторону своего шурина против его супруги, Маргариты, сбежавшей из Наварры, чтобы присоединиться к лигистам. 25 сентября 1585 года король приказал маршалу де Матиньону выгнать ее из Ажана. Екатерину очень огорчило поведение ее дочери. Она говорила, что та была ее наказанием за грехи и бедствием в этом мире. Тем не менее она предложила дочери пристанище в принадлежавшем ей замке Ибуа около Иссуара: возможно, она намеревалась держать там свою дочь под арестом. Недоверчивая Маргарита скрылась и спряталась в Карла, недалеко от Орийака, где в течение года — до 13 октября 1586 года — жила совершенно беззаботно, предаваясь всевозможным удовольствиям ума и тела, если верить хронике.

15 февраля 1586 года Гиз прибыл в Париж, чтобы воодушевить и поддержать боевой дух своих сторонников, пока его брат Майенн топтал землю Перигора. Гиз должен был там остаться на три месяца — до 18 мая, чтобы, используя любые средства, изобразить короля гнусной личностью и осудить его бездеятельность. Но Генрих III доказал свое желание начать крупномасштабные операции. Он направил епископа Парижского Пьера де Гонди просить Сикста V разрешить продажу имущества церкви на сумму 50000 экю ренты, что должно было принести доход в размере 1200000 экю. Прелат сумел быть красноречивым. 30 января 1586 года он получил разрешение на исключительное двойное налогообложение в форме двух последовательных продаж собственности духовенства, каждая на 50000 экю ренты: одна из этих продаж должна была быть произведена немедленно, а другая — в случае продолжения военных действий против протестантов. Когда епископ предстал перед ассамблеей духовенства, чтобы получить одобрение, ответом было всеобщее негодование: его назвали Иудой. Пришлось торговаться. В марте 1586 года ассамблея предложила королю немедленно выплатить вознаграждение в размере 300000 экю, если он пообещает ограничиться только первой продажей, [367] то есть — 1200000 экю. Но чтобы собрать эту сумму, потребовалось несколько месяцев. А пока надо было искать иные источники финансирования: под предлогом святой войны было конфисковано имущество еретиков. 26 апреля король принял суровый эдикт, в котором приказал осуществить продажу их движимого имущества и доходов. 16 июня он использовал еще одно средство, к которому обычно прибегал в случае острой нехватки денег: на заседании парламента приказал зарегистрировать двадцать семь эдиктов о продаже новых должностей — среди них были, например, должности продавцов свежей морской рыбы, продавцов скота и сменяющихся приемщиков пряностей.

Заботясь о снабжении своей армии, Генрих не забывал молить о помощи Небо. 26 марта все видели, как он покинул Париж вместе с двумя сотнями кающихся грешников и пешком направился на богомолье в Шартр. Когда он оттуда вернулся, то заперся в монастыре капуцинов до первого вторника после Пасхи. Размышляя о покое собственной души и о войне с еретиками, он не интересовался несчастьями народа, хотя они могли бы ему дать пищу для размышлений о ближайшем будущем королевства. Начиная с марта 1586 года, необычайно суровая зима, поздняя и холодная весна стали причиной для повторения великого голода, какой страна уже пережила в год Варфоломеевской резни и в 1573—1574 годы. Оставшись без продуктов питания, бедные крестьяне и батраки шли в города. В Париже они осаждали ворота домов горожан и монастырей, требуя подаяния и хоть какой-нибудь еды. Не было никаких сомнений, что все это предвещало страшный голод, если из-за плохой погоды погибнет еще и будущий урожай. Как в таких условиях можно надеяться еще больше задушить поборами королевство, чтобы выдержать расходы по ведению войны? Предполагалось, что эти расходы окажутся значительными, потому что король пообещал лигистам, что с начала лета 1586 года в поход против гугенотов выступят, по крайней мере, три армии.

Первая — под командованием герцога де Жуайеза должна была действовать в Оверни и Лангедоке; вторая — отправиться [368] в Сентонж под командованием Бирона; третья — под началом д'Эпернона — в Прованс. Королевский фаворит только что получил наместничество в этой провинции, сменив бастарда Генриха II — великого приора Генриха Ангулемского, убитого Филиппом Альтовити, мужем мадемуазель де Шатонеф — бывшей любовницы Генриха III. А Екатерина передала освободившийся титул великого приора Мальтийского своему внуку Шарлю — внебрачному сыну Карла IX и Мари Туше.

23 июля 1586 года король, наконец, выехал из Парижа в Лион — поближе к своим фаворитам. Там он впал в полную апатию, забросил бильбоке — свою давнюю страсть, и вспомнил о своей любви к собачкам, к которым пристрастился лет десять назад: современники говорили, что он якобы потратил на покупку этих крошечных животных до 100000 экю. Он выносил собачек на прогулку в муфте или корзинках, украшенных лентами, на подушках из дорогих тканей. Екатерина не принимала участия в этих экстравагантных выходках. Она отправилась в Шенонсо с твердым намерением начать переговоры с королем Наваррским. 10 августа он сообщил ей, что готов принять ее предложение. Этот ответ воодушевил Екатерину. В результате перемирия, заключенного с Наварром через маршала де Бирона, когда последний снял осаду с Марана около Ла Рошели, становилась возможной встреча королевы с зятем. Но Беарнец не особенно торопился соглашаться. Он знал, что германские князья-протестанты требовали от короля предоставления свобод своим французским единоверцам, угрожая вторжением. С другой стороны, слабость фронта короля и лигистов со временем только усилилась бы: в армиях не хватало денег, а обнищание населения не позволяло через новые налоги найти средства на ведение войны. После холодной весны лето 1586 года оказалось «гнилым». Постоянные дожди погубили жалкий урожай, полученный из небольшого количества семян, переживших заморозки. Голод принимал ужасающие размеры. Парижский буржуа Пьер де Л'Этуаль писал о нем: «Бедные поденщики, умирая от голода, группами шли в поле срезать недозрелые колосья пшеницы и тут [369] же их съедали, чтобы хоть как-то притупить свой отчаянный голод: они даже не обращали внимания на землепашцев или тех, кому пшеница могла принадлежать, если только те случайно не оказывались сильнее. Эти бедные люди даже угрожали съесть их самих, если они не разрешат им съесть колоски своей пшеницы».

За бедствиями лета 1586 года, еще больше увеличивая нищету, последовали большие холода: в декабре Сена покрылась таким толстым слоем льда, что пришлось связать канатами все корабли, чтобы они не сломали мосты во время оттепели.

Обострение кризиса осенью 1586 года доказывало правоту Екатерины: единственным выходом в политическом плане был бы договор короля и протестантов, который освободил бы Корону и народ от финансового гнета военных расходов, ставших совершенно невыносимыми. Так как с лета Генрих Наваррский, несмотря на все свои правильные высказывания, уклонялся от встречи, королева решает последовать за ним — в самое сердце провинций, захваченных гугенотами. Несмотря на плохое самочувствие, возраст — ей шестьдесят семь лет, постоянные боли — ее мучают катар и ревматизм, Екатерина садится в носилки и отправляется в путь. Она останавливается на отдых в самых жалких харчевнях, пользующихся дурной славой. 7 ноября она рассказывает, что четыре разбойника следили за местом, где она ужинала: «Я узнала об этом, только когда уехала». Грабители останавливают ее почту. Изголодавшиеся бедняки растаскивают ее продукты. Наконец, она приезжает в замок Сен-Брис, расположенный между Каньяком и Жарнаком, на берегу Шаранты. Наварр находится там вместе с Конде и Тюренном. Екатерина беседует с ними 13 декабря. С ней приехали герцоги де Невэр и де Монпансье, небольшая группа советников, ее придворные дамы и дамы ее внучки Христины Лотарингской.

Уставшая королева не скрывает своего дурного настроения. Она недовольна, что ее вынудили долго ждать, и объясняет, что июльский эдикт 1585 года должен послужить как спасению королевства, так и личному благу короля Наваррского, [370] «если он захочет сделать то, что он обязан сделать», то есть обратиться в католичество. Генрих III протягивает ему руку: он должен ему довериться. Беарнец отвечает, что против него были посланы армии. Он говорит, что решил использовать крупные силы рейтар. Но королева ему доказывает, что это ошибка, «которая только вызовет ненависть к нему католиков, а ему следует искать их дружбы».

Разговор был оживленным и пылким. Оказавшись в затруднении и стремясь отделаться от красноречивой посредницы, король Наваррский заявил, что должен посоветоваться с протестантскими церквами и своими сторонниками. Перед тем как откланяться, в ответ на сетования Екатерины, что вот уже полгода, как он причиняет ей огорчения, он резко возразил ей: «Мадам, эти огорчения вам нравятся и вас питают: если бы вы бездельничали, вы не смогли бы прожить долго». Он и Конде попросили два месяца на переговоры с протестантскими церквами и их союзниками — государями Англии и Германии: королеве пришлось стерпеть и это требование.

Но в последней беседе она твердо заявила своему зятю, что у него есть только один выход — подчиниться королю и перейти в католичество. Кажется, она даже воспользовалась тогда особым аргументом, способным убедить Беарнца: она ему пообещала, что больше не будет противиться его разводу с Маргаритой де Валуа.

В октябре 1586 года Маргарита покинула Карла и уехала в Ибуа — овернский замок, подаренный ей матерью. Она отправилась туда со своим любовником — одним из своих конюших, Жаном, сеньором д'Обиаком — простым дворянином с великолепной выправкой. Как только Екатерина узнала эту скандальную новость, она потребовала, чтобы сын остановил принцессу, не дав ей опозорить королевскую семью. Необходимо было немедленно прекратить «эту невыносимую муку». Ненавидевшего сестру Генриха III не надо было ни о чем просить. Он приказал правителю Верхней Оверни де Канийяку схватить королеву Наваррскую и заключить ее в крепость Юссон, окруженную тройными [371] крепостными стенами. По его приказу в официальных документах должно было быть выражено его презрение: «Я желаю называть ее только «сестрой», без «милая и любимая» — уберите это». Он приказал повесить д'Обиака: «И пусть это произойдет в присутствии этой несчастной во дворе замка Юссона». Но Канийяк не осмелился этого сделать. Он отправил дворянина в Париж. Прево резиденции короля, который его сопровождал, казнил его без суда в Эгперсе.

Новость об аресте преступницы была передана Екатерине во время встреч в Сен-Брисе, и она тут же использовала ее в переговорах: если король Наваррский обратится в католичество, она заключит Маргариту в монастырь, а когда брак будет расторгнут, устроит союз Беарнца со своей внучкой Христиной Лотарингский. Но Генрих III не поддержал ее затею: «Не следует, чтобы он ждал, что мы будем к ней бесчеловечно относиться, ни того, чтобы он развелся и тут же женился на другой. Я хотел бы, чтобы ее отправили туда, где он сможет ее видеть, когда захочет иметь детей. Следует сделать так, чтобы он принял решение не жениться на другой, пока она жива, и что, если он забудет об этом или решит поступить иначе, его потомство будет считаться сомнительным, а в моем лице он найдет своего злейшего врага».

Обещание официально освободить короля Наваррского от супружеских уз, практически уже давно разорванных, не стало для него решающим аргументом, чтобы взамен пообещать обращение в католичество. Участники переговоров разъехались, пообещав друг другу встретиться позже вместе с делегатами протестантских церквей: перемирие было продлено еще на два с половиной месяца без всяких условий. Это был ничтожный результат. Но, по крайней мере, диалог был возобновлен. Он продолжался после окончания встреч в Сен-Брисе.

В январе 1587 года король предложил одногодичное или двухлетнее перемирие, чтобы можно было созвать Генеральные штаты, но взамен требовал обращения короля Наваррского. Он обещал ему содержание в 100000 турских ливров, «сколько обычно дают французскому наследному принцу». [372] Беарнец не отказался, но ответ дал не сразу. Он назначал встречи Екатерине, на которые сам не являлся. Через виконта де Тюренна он представил план общих с королем действий для уничтожения Лиги. Екатерина, наконец, поняла, что он ее просто обманывает, чтобы дождаться подхода немецких рейтар: 7 марта 1587 года она прекратила встречи в Ниоре с виконтом де Тюренном.

К этому времени она лишилась своего козыря — обещания развода с Маргаритой. В середине февраля правитель Юссона и тюремщик ее дочери де Канийяк сговорился с несколькими руководителями Лиги — Пьером д'Эпинаком, архиепископом Лионским, де Мандело, королевским наместником в Лионе, и де Ранданом, правителем Оверни. Он пообещал им освободить королеву Наваррскую. Впрочем, она покорила его своей красотой и подкупила звонкой монетой. Поэтому в одно прекрасное утро Канийяк приказал вывести своих швейцарцев из города и передал Юссон Маргарите. Из тюрьмы крепость превратилась в место удовольствий: даже не имея больших средств, королева Наваррская жила там спокойно, писала свои мемуары и занималась любовью с мужчинами, которых она выбирала по своему вкусу, нимало не заботясь об их происхождении.

Освобождение Маргариты Екатерина восприняла как подвох. Она об этом узнала в тот момент, когда, потеряв надежду, возвращалась в Париж. Со всех сторон горизонт был затянут черными тучами. За семь с половиной месяцев, пока королева отсутствовала, положение короля значительно ухудшилось. В октябре 1586 года на собрании в аббатстве Урском около Нуайона руководители Лиги решили потребовать от короля выполнения эдикта об объединении — пункт за пунктом. Участники дали клятву не повиноваться суверену, если он заключит соглашение с еретиками. Зимой Гиз атаковал герцога де Буйона, захватил Рокруа и Рокур и осадил Седан и Жамец. Эти города были базой для беглых протестантов, угрожавших Лотарингии. В Пикардии Омаль захватил Дулленс и Ле Кротуа. Попытка захвата лигистами Булони провалилась: этот порт очень хотел заполучить Филипп II, чтобы использовать его в качестве места [373] остановки и отступления во время большой морской экспедиции в Англию.

Ободренные возвращением Майенна в столицу, парижские лигисты решили захватить власть в городе. Их план предусматривал взятие Бастилии, Арсенала, Городской ратуши, Шатле и Тампля. Четыре тысячи аркебузиров должны были перекрыть подходы к Лувру. Король чудом раскрыл этот заговор. Он немедленно собрал все свободные войска, расставил охрану у всех застав и на мостах Сен-Клу и Шарантон, доверил командование преданным офицерам. Майенну пришлось поспешно покинуть Париж. Но Генрих III не на шутку встревожился.

Самые фанатичные члены Лиги не считали себя побежденными. Они разъехались по провинциям, чтобы организовать нечто вроде федерации верных Лиге муниципалитетов, и хотели, чтобы принцы руководили только военными операциями: принимать решения и контролировать финансы должны Генеральные католические штаты. Предполагалось на деньги городов Парижа, Руана, Лиона, Орлеана, Амьена, Бове и Перонна собрать армию в 20000 пехотинцев и 4000 всадников. Затем просить короля назначить ее главнокомандующего, но если он откажется, тогда войсками будет командовать один из принцев Лиги. В случае, если Генрих III умрет, не оставив детей, будут созваны Генеральные штаты и их попросят избрать королем кардинала Бурбонского, чтобы не допустить на престол еретика «принца Беарнского». Назначение нового короля станет прелюдией к восстановлению монархии и сословий «по древним фундаментальным законам»: здесь речь шла об организации федеральной структуры с правительствами на местах — в каждом городе это будет совет из шести человек, постоянно поддерживающих связь с Парижем. В результате Парижская коммуна возьмет на себя нечто вроде президентства над коммунами Франции.

Такую революционную обстановку застала Екатерина в столице, когда вернулась туда в конце марта 1587 года. В течение восьми месяцев, пока она тщетно колесила по дорогам Пуату, ее преследовали неудачи. Повсюду она видела [374] разбой, не имевший отношения к религиозному конфликту: страну грабили солдаты всех партий, воровство денег из королевского казначейства стало обычным повседневным делом. На местах ей было бесконечно трудно получить деньги для себя и своих советников и заставить выплачивать 7500 экю каждый месяц по требованию короля Наваррского для продления перемирия.

Екатерина пришла к неутешительному выводу: она поняла причины проволочек своего зятя. В январе 1587 года он заключил договор с Яном-Казимиром. За 150000 флоринов, часть из которых дала королева Английская, он обеспечил себе крупную армию наемников, которыми командовал прусский бургграф²¹⁾ Фабиан де Дона. В феврале Екатерина получила подробные сведения о составе этих войск: 12000 рейтар, 8000 ландскнехтов, 6000 швейцарцев и 5000 французских пехотинцев, усиленных 22 артиллерийскими орудиями. Готовилась еще одна армия из 6000 рейтар, «чтобы освежить других».

Но тревогу вызывало не только это казавшееся неминуемым вторжение: 1 марта в Париже узнали новость, взбудоражившую умы. 18 февраля в Фотерингей по приказу Елизаветы Английской была казнена Мария Стюарт. В январе король направил Бельевра ко двору в Лондон, чтобы просить о помиловании королевы Шотландской, приговоренной к смерти 26 октября 1586 года Верховным судом за предательство. Узнав о провале этой миссии, Екатерина была потрясена. «Господин де Бельевр, я крайне огорчена, что вы не смогли ничего сделать для этой бедной королевы Шотландской. Такого еще никогда не бывало, чтобы одна королева судила другую, отдавшуюся под ее защиту, как она это сделала, когда бежала из Шотландии. Вы можете сказать, что небо, земля и бездна восстали против этого королевства: я даже не знаю, на что можно надеяться. Должно быть, Господь сильно разгневался, а мы были слишком злыми, что на нас обрушились такие несчастья и нет никакой надежды из этого выйти, если он не сделает этого умышленно. Я [375] уповаю только на то, что он хочет показать свое могущество и хочет, чтобы мы знали, что он один может нас спасти».

Королева узнала о казни Марии Стюарт 7 марта из письма Бельевра, когда уже возвращалась в Париж. Ее первой реакцией было предаться искреннему огорчению и показать «свое крайнее неудовольствие по поводу жестокой смерти этой бедной королевы», но вторая реакция была иной — она решила извлечь некоторый урок из этого события. «Мне очень тяжело сознавать, насколько мало уважения выказала королева Английская к тому, что вы передали ей от лица короля, моего сына, и она показала большое презрение и нимало не испугалась того, что может из этого выйти. Вот что нам приносят несчастья и смута в королевстве; и пока они не кончатся, так и будет. И именно поэтому я говорю, что раз Господь не хочет дать нам отдохнуть от них, хотя мы так нуждаемся в мире, значит, он все еще гневается на нас, и мы должны молить его сжалиться над этим бедным королевством, которое так измучено; если бы вы видели, как там, откуда я возвращаюсь, все огорчены, что я уехала, а им не смогла оставить ни мира, ни надежды, что он наступит, вы бы тоже были огорчены. И если король не проявит свою силу, чтобы прекратить это зло, я обещаю вам, что есть опасность, что не желая так жить, все найдут решение без него».

Но этот печальный вывод не сломил ее, а только придал сил, чтобы служить своему сыну. 29 марта она писала Бельевру: «Несмотря на все мои болезни, я отправляюсь в путь и со всей поспешностью, на которую я способна, чтобы как можно скорее оказаться рядом с королем, моим повелителем и сыном, чтобы служить ему по мере своих сил. Сердце с трудом выдерживает все это, но Господь мне его укрепляет и дает ему силы выдержать дела, к которым мое женское сердце не привыкло. Я верю, что скоро король одолеет все свои несчастья, ему будут верно служить и давать мудрые советы и только от него будет зависеть, чтобы все шло так, как должно. Для этого нужны сила, терпение, время».

Возвращение королевы-матери придало королю храбрости. В это же время вернулся герцог д'Эпернон, въехавший [376] в Париж с большой помпой в окружении трехсот всадников, что потрясло лигистов. Спустя некоторое время из Нормандии приехал и герцог де Жуайез, но доверие к нему было утрачено, потому что Генрих III находил, что у него слишком уж сердечные отношения с партией Гизов. В результате последовавших за этим встреч король потребовал принудить лигистов к повиновению и прежде всего заставить их вернуть города, которые они незаконно захватили в Пикардии и герцогстве Буйонском. Но чтобы навязать свою волю как лигистам, так и протестантам, Генриху III нужна была поддержка крупных военных сил, а следовательно — много денег.

Финансовые трудности не позволяли Генриху III спешить с началом военных действий. Определив тактическую роль каждого, он впал в набожность и апатию. В июле он участвовал в многочисленных процессиях в Париже, одетый белым раскаявшимся грешником, нимало не волнуясь из-за народных бунтов, во время которых чернь грабила булочные, чтобы добыть хлеб, на который у них не было денег. В августе без особых волнений он воспринял яростные нападки фанатичных проповедников на себя лично и на герцога д'Эпернона: он над ними просто посмеялся, отпраздновав 23 августа в Венсенне свадьбу этого фаворита и Маргариты де Фуа, графини де Кандаль. Новобрачный получил от своего повелителя 400000 экю, а новобрачная — жемчужное ожерелье стоимостью в 100000 экю. Именно в этот период бездеятельности пришла новость о том, что в Страсбурге концентрируются войска, собранные курфюрстом Саксонским и Бранденбургским и Яном-Казимиром.

К 8000 рейтар присоединились 16000 швейцарцев-протестантов, 2000 пехотинцев под командованием герцога де Буйона, сопровождаемые 300 всадниками; еще 4000 швейцарцев шли в Дофине. Король осознал опасность и приказал, чтобы его главная армия шла в Шампань. Он бросил Жуайеза против короля Наваррского. А сам с герцогами де Невэр и д'Эпернон направился 12 сентября 1587 года в лагерь под Этампом, где концентрировались войска. Накануне он вызвал в Лувр купеческого старшину, городских [377] советников и командиров ополчения: в свое отсутствие он приказал им повиноваться королеве, его матери и монсеньору де Вилькье — правителю и королевскому наместнику Парижа и Иль-де-Франса.

Екатерина снова взялась за работу интенданта, которую она так хорошо выполняла в 1552 году при жизни своего мужа. Она следила за фортификационными работами в Париже и во всех маленьких городах соседних провинций: Манте, Мелане, Пон-де-л'Арше, Верноне, Компьене, Мо и Мелене, торговалась с поставщиками сукна, шляп и обмундирования для солдат. Как она писала сыну 9 октября, «не проходит ни минуты, чтобы не было сделано все возможное, чтобы найти деньги». Она предлагала две новые возможности: использовать на оплату жалованья гарнизонам «доход от земель новых верующих, которые окажутся наиболее близко расположенными к этим гарнизонам».

Королева не только интендант. Она еще и военный инженер. По ее приказу тысяча двести землекопов укрепляют Париж. Она отвечает за резервы и тыл. В октябре отдает приказ выступить в поход подкреплению из Бретани и соединиться с королем на Луаре. Она приказывает бальи Иль-де-Франса, Нормандии и Турени начать мобилизацию армий; заказывает и отправляет на фронт палатки, пики и артиллерийские повозки; приказывает занять замки, расположенные вдоль нормандского побережья и следить за возможным нападением англичан; организует наблюдение за мостами и переправами через реки недалеко от Компьеня и в округе Иль-де-Франс. Она неутомима в своей деятельности. Но, несмотря на все свои заботы, она находится в постоянной тревоге, представляя опасности, подстерегающие ее сына. 15 октября она пишет Брюлару, находящемуся возле Генриха III, чтобы он сообщал ей новости как можно чаще: «Самым большим удовольствием для меня будет, если вы каждый день мне будете посылать хоть одно словечко. Когда вы сможете написать только о хорошем самочувствии, это будет для меня большим счастьем». Будет достаточно очень сухого бюллетеня: «Он в таком-то месте, а враги — в таком-то, и он в добром здравии». «Поверьте, [378] это значит — возвращать меня к жизни, потому что я должна исповедаться в моей слабости, которой я очень боюсь. Мне необыкновенно тягостно сознавать, что он зависит от прихотей боя или чьего-нибудь злого умысла». Она постоянно молит Бога о своем сыне. Правящая королева — нежная Луиза де Водемон ходит к причастию за спасение своего супруга каждые три дня.

Король ничего не знал о намерениях герцога де Гиза, который преследовал армию немцев и швейцарцев, не атакуя ее. Дело в том, что руководитель Лиги получил от своих парижских сообщников новое предложение — заключить под стражу Генриха III и захватить правительство. Пока он не дал этому хода и решил, что выгоднее увеличить свою славу с помощью нового боя.

Не зная подробностей этих махинаций, но подозревая о них, король решил договориться с наемниками. Он отправил герцога де Невэра к швейцарским протестантам с предложением 400000 дукатов за их отступление: у них оставалось только 7 или 8 тыс. солдат, а 5 или 6 тыс. погибли в боях или от болезней. Каждый должен был получить два экю и пропитание до достижения границы королевства. Им была назначена сумма в 6000 экю и разноцветное кисейное полотно, из которого можно было сделать шелковые штаны, а также на 1500 экю башмаков и шляп. Королева Екатерина занялась заказом и поставкой. Нагруженные парижскими изделиями и купленными в Труа шелковыми простынями солдаты-гельветы вернулись восвояси. Счета поставщиков были переданы духовенству, которые должны были их оплатить с дохода от продаж своей собственности. Эта своего рода капитуляция была подписана 27 ноября, и король не ответил на предложения о военной помощи герцога Лотарингского и герцога Пармского — правителя Нидерландов. Разъединение сил наемников было выгодно Гизу. Рейтары барона де Дона, поняв, что их бросили швейцарские союзники, объединились с гугенотами графа де Колиньи и спустились к Луаре. Гиз преследовал их и застал врасплох 24 ноября в местечке Оно между Шартром и Дурданом. Он убил две тысячи человек и захватил девять знамен, [379] которые с триумфом отправил королю. 8 декабря оставшиеся рейтары покорились и пообещали больше никогда не служить во Франции без разрешения короля и покинули королевство со свернутыми знаменами.

В глазах парижан единственным победителем был герцог де Гиз. Его превозносили больше, чем короля, исполняя Te Deum (Тебя, Господи, славим) во время благодарственных молебнов в Соборе Парижской Богоматери 28 ноября, а потом 14 декабря в присутствии двух королев, чтобы возблагодарить Господа, что обе армии наемников были вынуждены покинуть королевство. Восторженная Екатерина писала маршалу де Матиньону — королевскому наместнику в Гиени, что Бог доказал, что он любит короля и королевство: «Эта победа должна обратить всех гугенотов и доказать, что Господь не хочет больше от этого страдать». Но в действительности уход швейцарцев и немцев ничего не менял. Протестантская проблема по-прежнему не была решена, а Наварр, продолжавший удерживать южные провинции, был истинным победителем.

Видимость победы, которой так кичилась Лига, дала возможность устроить пышную церемонию в день возвращения короля в столицу — 24 декабря. Во время праздника были выпущены залпы из двадцати двух больших артиллерийских орудий, устроено шествие по расцвеченному огнями Парижу, пели Te Deum третий раз за несколько дней в Соборе Парижской Богоматери, а у входа в собор в шесть часов вечера был дан фейерверк. Но эти устроенные по приказу почести не могли скрыть злобу и враждебность по отношению к королю. В Сорбонне ученые доктора спорили, «можно ли лишить власти государей, которые оказались не такими, какими нужно, а также отстранить от руководства ставшего подозрительным опекуна». Генрих III созвал их, пригрозив суровым наказанием им и проповедникам, в частности Буше — кюре де Сен-Бенуа, постоянно бранившегося. Но впоследствии проявленное им снисхождение было истолковано как признание бессилия. Его авторитет был полностью уничтожен, даже если и что-то от него оставалось, когда стало известно, что папа прислал герцогу де [380] Гизу почетную шпагу, а герцогу Пармскому — свои поздравления. В отместку Генрих III осыпал самыми великими почестями своего фаворита д'Эпернона: уже бывший генерал-полковником французской инфантерии, правителем Прованса, Булони и Меца, он стал адмиралом Франции, а позже — правителем Нормандии.

Такая чрезмерная награда вызвала резкое ожесточение лигистов. В Париже герцогиня де Монпансье, сестра де Гиза, напоказ носила на своем поясе ножницы, для того чтобы, как она говорила, дать «третью корону брату Генриху де Валуа» — две первых были короны Франции и Польши, а последнюю — монашескую — она хотела выстричь на голове короля перед тем, как заточить его в монастырь по примеру Меровингов.

В Лотарингии в середине февраля 1588 года Гизы и другие предводители собрались в Нанси на тайные совещания. Они составили статьи, в которых повторялись и уточнялись их требования: предоставление безопасных городов, смещение д'Эпернона и его брата Ла Валетта, издание постановлений Тридентского собора, учреждение «святой Инквизиции», по крайней мере, «в добрых городах», содержание в Лотарингии вооруженных дворян для наблюдения за границами, продажа имущества еретиков, обращенных после 1560 года, немедленная казнь всех заключенных протестантов, если только они не поклянутся обратиться в католичество и выплатить наличными стоимость всего своего имущества. Они согласовали свои действия с Филиппом II, который готовился бросить свою великую Армаду против Англии. Их цель состояла в том, чтобы вынудить короля полностью передать свою власть Гизам и возобновить гражданскую войну в королевстве.

У Генриха III помутился разум. Чтобы снова бросить вызов Гизам, он решил устроить своему покойному фавориту герцогу де Жуайезу грандиозный триумф, достойный героя и короля. На эти похороны он истратил колоссальные суммы. По его приказу 8 марта 1588 года городские старшины отправились вместе с лучниками, арбалетистами и аркебузирами за телом Жуайеза и его брата де Сен-Совера в [381] церковь Сен-Жак-дю-О-Па. Нескончаемый кортеж под охраной королевских швейцарцев, состоящий из кающихся грешников всех оттенков, советников королевских трибуналов, епископов и тысячи двухсот бедняков с факелами, сопровождал катафалк до церкви августинцев, где состоялась вечерняя заупокойная служба. На следующий день в присутствии короля и всего двора состоялась пышная панихида.

Оставшийся в живых фаворит д'Эпернон стал мишенью для нападок Лиги. Архиепископ Лионский Пьер д'Эпинак, которого д'Эпернон публично обвинил в прелюбодеянии с родной сестрой, вместе с кюре-фанатиком Сен-Бенуа сделал перевод Трагической истории Гаверстона англичанина Уолсингейма. В предисловии д'Эпернона сравнивали с Питером Гаверстоном — фаворитом Эдуарда II Английского, который приобщил этого короля к содомии и чьи расточительность и высокомерие стали причиной восстания баронов, которые отрубили ему голову в 1312 году. Никогда раньше не осмеливались настолько открыто клеймить гомосексуальные наклонности Генриха III и так прямо угрожать его доверенному человеку.

Всеобщее возбуждение, поддерживаемое проповедниками и надменностью лигистов-аристократов, только разжигала война памфлетов. Король, отрезанный от народа и Гизов, оказался в трагической изоляции. Королева Екатерина, в тот момент серьезно болевшая (колики, ревматизм и сильная зубная боль), была безумно напугана и отправилась к Гизу и Майенну просить их «доставить удовольствие» королю. Они пообещали это сделать. Но уже с давних пор их слова оказывались всего лишь ложью.

Тем не менее для них было желательно успокоить королеву, потому что они рассчитывали на то, что она станет их союзницей. Она была бабушкой маркиза де Пон-а-Муссона — наследника герцогской короны Лотарингии, которого она надеялась женить на старшей дочери своего кузена Франческо Медичи — великого герцога Тосканского. Она практически удочерила Христину — одну из дочерей герцога Карла III и занималась поисками мужа для девушки. [382] Сначала она предполагала выдать ее замуж за одного из сыновей герцога и герцогини де Немур, единоутробным братом которой был Гиз; потом она ухватилась за возможность устроить брак девушки с новым великим герцогом Тосканским, экс-кардиналом Фердинандо Медичи. Он стал преемником своего брата Франческо, который, как и его жена Бьянка Капелло, 9 октября 1587 года умер ужасной смертью, причиной которой якобы был яд. К этим тесным семейным связям с Лотарингцами добавлялись дружеские отношения, связывавшие королеву с некоторыми членами семьи Гизов. Несмотря на оскорбительные речи пылкой Екатерины-Марии Лотарингской, герцогини де Монпансье, королева-мать продолжала у нее бывать. Ее дружба с мадам де Немур, непринужденность в обращении с Гизом и его братьями, давняя дружба с кардиналом Бурбонским и многое другое — например, ее тайное соперничество с великим фаворитом д'Эперноном, делали ее одной из тех, кто скрыто симпатизировал руководителям Лиги.

Вполне вероятно, что во всех этих принцах, которых она называла сыновьями, племянниками или кузенами, она видела побеги будущего от королевского корня. Раньше она возлагала надежду на короля Наваррского, но он потерял ее уважение, отказавшись обратиться в католичество, чтобы получить французский престол. Окончательный разрыв в семье Наварров и полная невозможность того, что с этой стороны может родиться ребенок, в жилах которого будет течь ее кровь, еще больше отдалили ее от легкомысленного Беарнца. Конечно, ее не могли обмануть уловки Лиги, но родственные и дружеские связи, здравый смысл и ее стремление к выгоде заставляли ее к этому приспособиться, чтобы сохранить не только Корону, но еще и жизнь своему сыну.

В связи с этими благоприятными для Екатерины заблуждениями лигистов на ее счет она могла, в определенной мере, продолжать защищать своего сына. Но этого уже не могли сделать молодые вельможи, которых король хотел сделать своей защитой и своим оружием против людей и бедствий. Похоронный звон раздавался по великим [383] фаворитам: блестящий Жуайез был мертв, впрочем, его повелитель почти лишил его милости и подозревал в тайных связях с Лигой; умного и властного д'Эпернона, окруженного смертельными врагами, глас народа приговорил к высшему возмездию.

Единственной защитой от великой ненависти дворян и народа была старая неутомимая королева, постоянно бывшая настороже. Даже не особенно надеясь на будущее, с помощью горстки верных слуг она продолжала поддерживать гибнущее дерево монархии Валуа. [384]

Глава V.
Ужасный год

Год 1588 начался плохо. Ненависть Лиги к королю и д'Эпернону выразилась в необычайной жестокости. С ужасающей очевидностью проявилась тщетность военных усилий, направленных против гугенотов. Екатерина и государственные секретари, обескураженные безнадежными переговорами с Генрихом Наваррским и оставшиеся без указаний безвольного короля, видели единственное решение в том, чтобы не мешать лигистам удовлетворять их кровожадность. Никогда еще будущее не предвещало быть таким мрачным.

Все те, кто изучал расположения небесных тел, не без страха видели, что мир вступает в год, обещающий стать роковым. На какое-то время некоторые решили, что бедствия, о которых предупреждало небо, произойдут в 1584 году. Но события опровергали эту гипотезу, высказанную астрологом Леовицем: разумеется, Французское королевство тогда переживало кризис, но все самое страшное было еще впереди. Снова пришлось проверить расчеты движения планет и обратиться к авторитетным трудам в этой области: трактатам Яна Мюллера, или Региомонтана — по-французски его звали Жан де Мон-Руайяль. Это был математик, родом из Кенигсберга, умерший в 1476 году. В середине XV в. он составил предсказания на 1588 год, подкрепленные расчетами движения звезд и картой неба, соответствующей этому году. Изучение Апокалипсиса святого Иоанна, прояснившееся благодаря выдержкам из псалма XII пророка Даниила и ужасным пророчествам Исайи, позволило ему разработать циклическую теорию истории, которая не оставляла ни малейших сомнений по поводу рокового исхода, выпадавшего как раз на 1588 год. [385]

Региомонтан сделал вывод о том, что со времени рождения Христа самые важные для человечества события повторялись внутри десятилетних и семилетних циклов, будучи сами включены в происходящие каждое столетие циклические изменения. Совпадение циклов должно, следовательно, проявляться в движении звезд. Ученый вычислил момент, когда звезды находились в самом большом противостоянии, — это оказался 1588 год. Он установил, что после затмения солнца в феврале должны произойти два затмения луны: одно в марте, другое — в августе. Во время первого из них произойдет опасное совпадение Сатурна, Юпитера и Марса, расположенных в «доме» Луны.

Астрономические наблюдения Региомонтана и, в частности, его замечательное исследование комет, вызывали доверие. Его астрономические таблицы использовали Христофор Колумб и великие мореплаватели для определения пути по звездам. Его труд о планиметрии и пространственной тригонометрии, изданный только в 1533 году, считался весьма авторитетным в этой области.

Поэтому расчеты движения небесных тел для 1588 года и сделанное им толкование наделали много шума. Он лично составил предсказание, по которому миру угрожала либо тотальная катастрофа, либо огромные потрясения. Поразительная картина запечатлена в этом коротком стихотворении, которое очень легко перевести с языка-оригинала:

Приближался роковой 1588 год, и все календари и книги гороскопов наперебой напоминали о пророчестве. Интерес к книге Региомонтана необычайно возрос. Любой образованный человек в Европе имел под рукой либо первое [386] издание на немецком языке, появившееся в Нюрнберге в 1474 году, либо текст в стихотворном переложении автора на латынь.

При испанском дворе расценили этот интерес как имеющий пагубные последствия. Опасность была в том, что чрезмерный страх народа может повредить подготовке в Лиссабоне огромного флота для вторжения в Англию. Поэтому правительство Филиппа II объявило войну предсказанию Региомонтана. Было ли это совпадением? Среди моряков, готовившихся отплыть из Португалии, увеличилось количество дезертиров. В баскских портах прекратился набор рекрутов. Его Католическое Величество попытался радикально пресечь пессимистические настроения, посадив астрологов в тюрьму. Во всех церквах его государств по приказу были произнесены проповеди, в которых безбожные пророчества приравнивались к колдовству.

Королева Елизавета Английская тревожилась, видя, насколько неблагоприятно складывается политическая обстановка. Она не нуждалась в советах звезд: через своих шпионов знала, в какой стадии находится подготовка испанской военной морской экспедиции. После смерти дона Альваро де Базана, маркиза де Санта Крус, последовавшей 9 февраля 1588 года, вооружение «Непобедимой Армады» продолжилось под руководством дона Алонсо де Гузмана, герцога де Медина Сидониа. В мае, в момент отплытия, флот насчитывал около ста тридцати судов разного водоизмещения, включая понтонные мосты для перевозки огромной экспедиционной армии, собранной герцогом Пармским в Нидерландах. Англичане были напуганы. Астролог королевы, доктор Ди, отметил, что второе лунное затмение 1588 года произойдет в начале основного знака Елизаветы (Девы) и за двенадцать дней до ее дня рождения. Это могло означать смерть. Личный совет и корпорация книготорговцев запретили издание этого комментария. Но нельзя было уничтожить предсказание Региомонтана: в 1576 году оно было издано со всеми подробностями, а в 1587 году — в памфлетах, в которых пытались высмеивать его доказательства. Один их памфлетов назывался Подготовка к опасностям, [387] предсказанным в 1588 году. Уважаемый астроном Джон Харвей в насмешливой форме вел ученый спор, явно выполняя заказ королевы — уничтожить суеверные страхи ее подданных. Многие насмешники вспоминали древние легенды: в Риме доктор Уильям Аллен, организатор католической миссии, пытавшейся завоевать Англию, напомнил о них и сказал папе, что по ту сторону Ла Манша случайно была найдена надпись, воспроизводившая предсказание Региомонтана, но более древняя по времени — ее приписывали волшебнику Мерлину!

Поэтому современники нисколько не сомневались, что все эти важные события произойдут в действительности. Два противоборствующих блока — Реформация и Католицизм — должны были вступить в решающую схватку. Предполагалось, что в морской битве титанов — между английской Елизаветой и Его Католическим Величеством — будет решена судьба Нидерландов и Франции.

Жители Голландии и Зеландии, брошенные на произвол судьбы Лестером, которого к ним направила Елизавета, собрали мощный флот для защиты своих территорий от испанской Армады. Тревога Нидерландов проявилась в огромном количестве разнообразных календарей на 1588 год, изданных в Амстердаме. Региомонтан там соседствовал с императорским астрономом Рудольфом Граффом и Вильгельмом Фри — вещуном из Маастрихта. Предсказанная Региомонтаном всеобщая катастрофа была дополнена массой всевозможных бедствий: бури, наводнения, заморозки и снегопады летом, сумерки в полдень, кровавые дожди, рождение монстров и землетрясения. Тем не менее все соглашались, что осенью может иметь место некоторое улучшение.

Население Французского королевства нисколько не нуждалось в помощи неба, чтобы знать, что этот год станет решающим и чтобы надеяться, что он принесет падение монарха, практически ежедневно проклинаемого за свою слабость и свои пороки. Парижские лигисты через свой исполнительный совет представителей шестнадцати парижских кварталов торопили герцога де Гиза возглавить войска [388] и штурмовать дворец ненавистного Валуа. К этому герцога и лигистов подталкивало предсказание Региомонтана, которое, впрочем, дополняли другие подробности: новая звезда, появившаяся в год Варфоломеевской резни и сверкавшая в течение семнадцати лунных месяцев до своего исчезновения, должна была, как говорили, появиться снова между двумя лунными затмениями, что явно указывало на торжество дела Святой Лиги.

Судьбе было угодно, чтобы преданный королю человек завоевал доверие лигистов и начал шпионить: это был Никола Пулен — наместник прево Иль-де-Франса. Он был посвящен в заговор, который намечалось осуществить в ночь на воскресенье Квазимодо — 24 апреля. Заговорщики собирались проникнуть в Париж через ворота Сен-Дени. Они должны были взять в плен герцога д'Эпернона во время его ночного дозора, перерезать ему горло, а затем двинуться по направлению к Лувру, чтобы захватить Генриха III. Один из членов Совета Лиги — Бюсси Леклер, прокурор в парламенте, должен был руководить нападением 3000 человек на дома сторонников короля. Их предполагалось убить, как бы повторив Варфоломеевскую ночь. Узнав об этом, с помощью Франсуа д'О Генрих III объявил в Лувре тревогу и подготовил оружие. Он отдал приказ 4000 швейцарцев, находящимся в Ланьи, идти на Париж, немедленно по прибытии разместил их в пригородах Сент-Оноре и Монмартр, а в пригородах Сен-Дени и Сен-Мартен стояли его гвардейцы. Такая твердость обескуражила заговорщиков. 26 апреля король выехал из Парижа проводить д'Эпернона до Сен-Жермена — в сопровождении крупного войска тот направлялся в Нормандию вступить в должность правителя: 4 роты вооруженных дворян и 22 батальона пехотинцев. В случае необходимости эта маленькая армия могла бы быстро вернуться в столицу. Но продемонстрировав такую бурную деятельность, Генрих снова погрузился в апатию и на неделю удалился в Венсенн каяться вместе с монахами.

Перед тем как надеть рясу капуцина, король отправил Бельевра к герцогу де Гизу в Суассон. Гонец должен был [389] просить предводителя Лиги не разжигать волнения в Париже. Но Екатерина, опасаясь, что снова против ее сына будут устраивать заговоры (только что он чудом спасся от похищения, организованного герцогиней де Монпансье), дала Бельевру совершенно противоположные инструкции: она боялась, что король, выведенный из себя двумя последовательными попытками убийства, в гневе отдаст приказ о репрессивных действиях, могущих принести непоправимый вред. Она полагала, что, отправляясь в Париж, Гиз сможет сыграть роль умиротворителя, которую она сама столько раз играла. Едва Бельевр выполнил оба своих поручения, противоречивших одно другому, как герцог вступил в игру. 8 мая в девять часов вечера он вскочил в седло. Вместе с маленькой охраной на следующий день к полудню он въехал в Париж через ворота Сен-Мартен. Он был закутан в плащ и скрывал лицо, потому что не имел разрешения короля на приезд. Когда он проезжал под аркой ворот, один из его дворян, как бы шутя, приподнял его шляпу. Его все узнали, и герцог отправился к особняку королевы, расположенному недалеко от въезда в город.

Екатерина была больна и лежала в своей спальне — как и в течение всего мая. Ее карлица в окно увидела герцога де Гиза и крикнула ей, что он идет. Полагая, что это всего лишь плохая шутка, королева сказала, что «следует отхлестать кнутом карлицу-лгунью», но вскоре герцог уже входил в ее комнату, что, по словам очевидца этой сцены, ее «настолько взволновало и обрадовало, что она задрожала и изменилась в лице». Это волнение свидетельствовало о том, что появлением герцога она была довольна, расценив его как то, что он последовал ее совету, но также и смущена, потому что королю пришлось бы объяснять причины быстрого приезда того, кому он посоветовал и дальше пребывать в уединении.

Предупрежденный Генрих III был вынужден через Вилькье передать, что примет Гиза, но пришел в страшную ярость: он вызвал корсиканского полковника Альфонсо д'Орнано, чтобы тот был готов, в случае получения королевского приказа, убить герцога. Тем временем, несмотря на [390] страдания, старая королева приказала посадить себя в «переносную кафедру» и отправилась в Лувр — за ней пешком шел Гиз. Восторженная толпа кричала на улицах, увидев его: «Да здравствует Гиз! Да здравствует столп Церкви!» Король приказал французским и швейцарским гвардейцам занять подходы к дворцу и лестницы. Чтобы избежать неприятных встреч, королева и герцог вошли через маленькие ворота, расположенные возле площадки для игры в мяч. Генрих III ждал их в комнате царствующей королевы, сидя у постели. На поклон герцога ничего не ответил. Он был мертвенно бледен и кусал губы, как рассказывал врач Мирон. Когда король потребовал объяснений, Гиз ответил, что приехал опровергнуть клеветнические измышления о нем самом и о Лиге. Король принялся упрекать его за то, что он приехал без приказа, и собирался потребовать объяснений у Бельевра. Если бы секретарь рассказал о двойном поручении, ему данном, Гиз, да и Екатерина, погибли бы. Старой королеве хватило самообладания, чтобы прервать объяснения, уверив сына сладкими речами, что герцог прибыл в некотором роде покаяться. Все это время королева Луиза беседовала с герцогом — ее кузеном, как бы желая взять его под свою защиту. Странная встреча продолжалась три часа. В конце концов король громко заявил, что он не дурак и сможет заставить лигистов повиноваться себе. Но он не осмелился позвать полковника д'Орнано, чтобы схватить герцога. Тот смог уйти, никем не преследуемый. Король добился только одного — обещания герцога помириться с д'Эперноном. В связи с этим ему приписывают невероятно наглые слова: «Из уважения к хозяину, он полюбит еще и его пса».

Выйти свободным из Лувра означало победу. Именно так это понял народ и провожал герцога до его особняка, заполнив залы, лестницы, сад. Во вторник 10 мая под охраной сорока всадников герцог явился в Лувр к пробуждению короля. Тот предполагал приказать заколоть герцога своим личным гвардейцам — «Сорока пяти». Затем тело выбросили бы из окна Лувра, «выставив его на всеобщее обозрение в качестве назидательного примера для всех и чтобы он [391] вселял ужас во всех заговорщиков». Но Вилькье и Ла Гиш уговорили его скрыть свои чувства. Ему удалось быть с герцогом приветливым, и он разрешил вызвать в Париж архиепископа Лионского Пьера д'Эпинака, ставшего одним из самых опасных лигистов. Во время этой встречи городское ополчение охраняло город, обходя все постоялые дворы, меблированные комнаты и другие подозрительные места, где могли бы спрятаться посторонние. Была усилена охрана парижских застав.

11 мая в два часа пополудни король и герцог должны были снова встретиться у королевы-матери. Нунций Морозини привел Гиза к Екатерине в назначенный для встречи час, но Генрих III, который тщетно пытался найти со своими советниками Бироном, Бельевром, Ла Гишем способ не дать герцогу уехать, явился только в половине пятого. Король, сначала крайне нелюбезный, повеселел, когда Гиз заговорил об освобождении городов Пикардии. Королева Екатерина, наконец, с удовлетворением видела, как оба принца, беседуя, отправились в Лувр, где во время обеда герцог в качестве великого мажордома двора подал салфетку королю.

Но все это была только видимость. Едва герцог отправился к себе в особняк, как король решил взять в свои руки ситуацию в Париже. Он приказал одиннадцати ротам городского ополчения занять кладбище Невинно убиенных младенцев в самом центре города. В девять часов вечера все было сделано. Другие отряды занимали Малый Шатле, Гревскую площадь, мост Сен-Мишель и улицу Сент-Антуан. Около четырех часов утра Франсуа д'О открыл ворота Сент-Оноре для полка гвардейцев и одиннадцати батальонов швейцарцев, стоявших под стенами города. Основная часть этих войск сменила ополчение на кладбище Невинно убиенных. Три батальона швейцарцев и два батальона французских гвардейцев расположились на территории Нового Рынка. Другие гвардейцы заняли позиции на Малом Мосту, на мосту Сен-Мишель и в Малом Шатле. Но на площади Мобер командир полка гвардейцев Луи Бертон де Крильон наткнулся на группу студентов, спускавшихся с холма [392] Святой Женевьевы. Вскоре они должны были присоединиться к войскам гизаров — графа де Бриссака и сеньора де Буа-Дофин. Они стали лагерем на мосту Сен-Мишель напротив швейцарцев короля, за импровизированными баррикадами из бочек с камнями, повозок и всего того, что у них оказалось под рукой.

Так ранним утром 12 мая 1588 года началось восстание. Парижских городских торговцев не особенно успокоило то, что д'О захватил Гревскую площадь вместе с четырьмя батальонами швейцарцев и двумя батальонами французских гвардейцев. Городская ратуша, куда купеческий старшина Никола-Эктор де Перез созвал полковников ополчения, оставалась пока еще главным кварталом сторонников короля, но достаточно ли будет приходящих отсюда призывов, чтобы защитить жителей? Все в этом сомневались. Около восьми часов лавки закрыли свои ставни. Все видели, как торговцы несли деньги и драгоценности в особняки разных послов, особенно к нунцию Морозини, которого герцог де Гиз окружил охраной из 300 солдат: представитель папы наблюдал за тем, как в его доме за короткое время собрались такие суммы денег, которых, по его словам, хватило бы для войны против турок.

Екатерина была расстроена: никто не спросил ее мнения, когда принималось решение о вступлении в город швейцарцев и французских гвардейцев. Нунцию она сказала только об огорчении по поводу недоверия ее сына. Она попросила прелата найти как можно быстрее способ все уладить. К Гизу она направила верного Бельевра, чтобы заставить герцога начать переговоры с Генрихом III. Она считала, что лигисты не имели средств, чтобы противостоять прекрасным королевским войскам и сопротивляться их артиллерии: улицу Сент-Антуан прикрывали пушки Бастилии, к тому же в Арсенале было двадцать заряженных артиллерийских орудий, а в Городской ратуше — двести фальконетов.

Но парижские буржуа, возмущенные тем, что король приказал оккупировать их город, и боясь грабежей и насилия, все вместе вступили в партию мятежников, чьи убеждения, впрочем, разделяли. Они перехватили боеприпасы, [393] шедшие с Сены к Городской ратуше, потом продовольствие для солдат, стоявших на кладбище Невинно убиенных. Они заняли Большой Шатле. Через улицы они натянули цепи и устроили баррикады в Сите и квартале вокруг площади Мобер. Постепенно войска швейцарцев и французских гвардейцев оказались окружены.

Швейцарцы с Нового Рынка, призванные на помощь капитаном отряда, стоявшего на мосту Нотр-Дам, в полдень неосторожно устроили стрельбу из аркебуз. Отпор был дан немедленно: около двадцати швейцарцев убиты и около тридцати ранены. Солдаты короля спасаются бегством, изрешеченные пулями, оглушенные булыжниками, которые женщины и дети бросают на них из окон. Они падают на колени, показывают свои четки и кричат: «Добрые французы, будьте милосердны! Я — верный католик!» Наконец, д'О и маршал д'Омон привозят приказ об отступлении. В первом уличном сражении победила Лига.

К четырем часам войска отступают, но швейцарцы из осторожности продолжают держать зажженными фитили своих аркебуз. Решив, что им угрожают, они стреляют, убивают двух горожан из ополчения и ранят лейтенанта. Так они провоцируют новый взрыв народной ярости: на этот раз на мостовой остается около пятидесяти убитых. Возбужденный народ собирается в окрестностях кладбища Невинно убиенных и Гревской площади, ожидая только сигнала, чтобы растерзать остатки королевских войск.

После этой второй стычки Генрих III, преодолев стыд, направил маршала де Бирона просить Гиза вмешаться, чтобы успокоить чернь. Глава Лиги вышел из дома без кольчуги, одетый в изящный камзол из белого атласа и пешком отправился на Гревскую площадь, сопровождаемый восторженной толпой. Когда он появился, швейцарцы пали на колени, заклиная его именем Спасителя вывести их из Парижа. Он согласился и приказал их проводить до ворот Сент-Оноре, великодушно освободил королевские войска, оказавшиеся в окружении в разных районах города: под крики толпы он приказал отвести в Лувр 400 раненых солдат. [394]

Стало темно. Наступала ночь накануне сражения: на улицах жгли костры, а на каждом окне была зажжена свеча. Все были готовы к тому, что король даст отпор, желая отомстить. У Гиза спросили пароль, который обычно давал купеческий старшина от имени короля. Успех гуманной миссии герцога закрепил его огромную власть. Генриха III в его комнате охраняли дворяне с обнаженными шпагами. Кроме того, в Лувре его защищали швейцарцы и французские гвардейцы, находившиеся в боевой готовности, но для большей безопасности вечером он направил приказ привести полк из 1800 ветеранов из Пикардии. Все чувствовали, что наступающий день станет решающим.

Лигисты контролировали главные заставы столицы. Ночью они подготовили штурм королевского дворца. Из 7 или 8 тыс. студентов и 300-400 монахов из разных монастырей Бриссак составил еще одну армию. Эти разнородные по составу силы стояли лагерем во внутреннем дворе монастыря и возле церкви Сен-Северен. Добровольцы потрясали шпагами и кинжалами, пиками и копьями, взятыми у мясников Нового Рынка. На шляпах был нацеплен белый крест. Король ночью глаз не сомкнул, он с облегчением увидел, что в восемь часов утра пришла его мать в сопровождении советников парламента и муниципальных советников: все были согласны, что надо отослать войска и отменить приказ, данный Пикардийскому полку. Все приказы были отданы около десяти часов и исполнены до полудня. Эта уступка, ставшая еще одним отступлением короля перед Гизом, была отнесена на счет Екатерины. В сопровождении царствующей королевы и Вилькье она пешком смогла отправиться в Святую Часовню. Каждая баррикада убирала бочку с дороги, чтобы пропустить ее. «Ее лицо, — по свидетельству очевидца, — было смеющимся и уверенным, она ничему не удивлялась». Предполагалось, что она идет к мессе. Но на самом деле она вышла, чтобы тщательно рассмотреть силы лигистов и запомнить их расположение. Вернувшись к себе, она упала без сил. «Во время всего ужина, — пишет Л'Этуаль, — она не переставала плакать». [395]

Совет короля разработал различные способы защиты монарха. Одним из них было бегство. Но старая королева была не согласна. Она всегда верила в свою способность убеждать людей. Днем она села в свою «переносную кафедру» и приказала отнести себя в особняк Гизов через баррикады, которые открывались и закрывались, когда она проходила. Ее приняли очень холодно: герцог заявил, что народ он остановить не в силах — это так же невозможно, как приручить «разъяренных быков». Он отказывался идти в Лувр, боясь, что безоружный окажется во власти своих врагов, и хотел одного — исполнения всех указов, принятых против гугенотов, беспощадной войны с Наварром, изгнание всех друзей короля, наместничества для него самого и его семьи.

Огорченная Екатерина направила к королю государственного секретаря Пинара рассказать о ее неудаче. Но когда он явился во дворец, Генрих III, боявшийся, что лигисты захватят Новые ворота, открывавшие доступ к Тюильри, и таким образом отрежут ему всякие пути к отступлению, вышел около четырех часов дня через этот пока еще свободный проход. В пять часов, когда к нему присоединился Пинар, он осознал, что если хочет остаться в живых, медлить больше нельзя. Со свитой в шестьдесят человек, одетых в длинные платья чиновников магистратуры или придворные костюмы, вскочив на первых попавшихся коней из конюшен Тюильри, он уехал. Галопом король поскакал по дороге в Сен-Клу, потом до Рамбуйе. С ним вместе уезжали канцлер Шеверни, герцог де Монпансье, кардинал де Ленонкур, маршалы д'Омон и де Бирон, де Бельевр, государственные секретари Вильруа и Брюлар.

Герцог узнал об этом побеге в тот момент, когда беседовал с Екатериной. Он решил, что его обманули и разозлился на королеву, думая, что она приехала к нему вести переговоры, чтобы усыпить его бдительность. Окруженный населением большого дружественного ему города, своими армиями и сторонниками в провинциях, ему нечего было опасаться короля. Нелепый отъезд Генриха III, напоминавший ему бегство из Польши четырнадцать лет назад, совершенно дискредитировал [396] короля. Законная власть в Париже была теперь представлена только в лице Екатерины. Этот день — 13 мая 1588 года — действительно принес корону герцогу де Гизу. После первого бурного ликования триумф Лиги вызвал нечто вроде коллективной тревоги. Как констатировал нунций, большинство жителей чувствовали себя виноватыми. Если и были еще те, кто говорил о необходимости забрать власть у Генриха де Валуа, то другие — более многочисленные, были недовольны, что пришлось доводить до крайностей. Образованные люди, такие, как Этьен Паскье — главный защитник в Счетной палате, боялись, что эти революционные события и есть первое подтверждение предсказаний Региомонтана. Паскье приводит его в своем письме от 20 мая к де Сент-Март, рассказав ему о дне баррикад. Он признается, что раньше смеялся над этим пророчеством. «Но, — добавляет он, — Боже Милостивый! Я должен сам опровергнуть свою же книгу: но тем не менее я горжусь, что звезды, заботясь о нас, назначили особую встречу над Францией, признавая ее первой и самой благородной нацией Европы».

Когда 14 мая Генрих III водворялся в Шартре, Лига вступала во владение столицей. «К обеим королевам, которые не имели возможности последовать за королем, почтение только видимое, — констатирует Паскье. — С ними очень любезны и целуют им руку, но они не имеют права выйти из города — у них никакой свободы, что было бы верхом всех их желаний». Екатерина и ее невестка стали настоящими заложницами — Паскье говорит «полупленницами» — в особняке королевы.

Свергнув королевское правительство, майская революция 1588 года попытается прибрать к рукам государственные институты для получения собственной выгоды. Парламент должен был собраться 14-го утром. 13-го вечером Гиз отправляется к первому советнику Ашилю де Арлею и требует перенести заседание. Но приглашения были уже разосланы. Советник доказывает, что теперь невозможно связаться с его коллегами. По легенде, он якобы осмелился критиковать поведение Гиза: «Очень жаль, когда лакей [397] прогоняет хозяина!» Тогда среди ночи герцог отправляется разбудить Екатерину. Он заставляет ее повторить приказ, который он дал Арлею. Некоторые советники, которых не удалось предупредить, собираются утром в большом зале дворца. Екатерина вынуждена просить их разойтись. Тем не менее она позволяет им назначить депутацию, которая отправится в Шартр к королю.

Не обращая внимания на недовольство парламентских советников, 14-го, в середине дня, Гиз занимает Бастилию, отданную без сопротивления ее комендантом Лораном Тетю. Там было обнаружено большое количество муки, солонины и вина. На платформе стояли шестнадцать заряженных пушек, направленных на город. Лигисты почтительно отнеслись к кабинету, где хранились ценности Короны и серебряная посуда коменданта. Они открыли подземелья и извлекли оттуда политических заключенных: ажанского адвоката Вамнуса, посаженного в тюрьму четыре года назад за крамольные речи, и купца Фейе.

Только 18 мая Лига овладела королевским замком в Венсенне, который комендант отказался отдать. Пришлось принудить его к этому силой, угрожая разорвать выстрелами из трех артиллерийских орудий. В тот же день был смещен бывший королевский муниципальный корпус и купеческий старшина Никола-Эктор де Перез, комендант Бастилии.⁺⁾ Ассамблея, претендовавшая на то, что представляет народ, назначила новый муниципальный корпус из лигистов под председательством герцога де Гиза. Купеческим старшиной был назначен Ла Шапель-Марто. Королева Екатерина должна была утвердить эти новые революционные назначения.

Наконец, 20 мая, во время вечерни, Гиз принес показать Екатерине и королеве Луизе в сад особняка королевы свой проект записки с перечнем требований, которые Лига предъявляла королю. Это был ее окончательный вариант, и 23 мая его подписали Гиз, кардинал Бурбонский, де Ла Шапель-Марто и парижские городские старшины, которые составили нечто вроде государственного совета. По этому документу от короля требовалось назначить Гиза главнокомандующим [398] войсками в войне против гугенотов, лишить милости и изгнать д'Эпернона и его брата Ла Валетта «как пособников еретиков», отменить эдикты о налогах, утвердить новый муниципальный корпус Парижа и заменить комендантов стратегически безопасных городов на сторонников Гизов. Еще больше, чем бунт и побег короля, эти требования были похожи на настоящий «государственный переворот»: таково мнение Паскье. В то же самое время парижане обратились с циркуляром к главным городам: Руану, Труа и Сансу — 28 мая, Шалону, Реймсу, Мондидье, Амьену — 30-го об учреждении федерации этих городов против врагов истинной религии. Города, не пожелавшие присоединиться, будут лишены торговых отношений со столицей.

Король был далеко, и это не позволяло ему следить за развитием событий в Париже. 16 мая он принял депутатов от парламента: он твердо заявил, что простит парижан, если они покорятся ему и признают свою вину. Затем к нему прибыла процессия из тридцати шести кающихся грешников, во главе которой был «брат Ангел», иначе — Анри де Жуайез, граф дю Бушаж, брат покойного фаворита — с крестом на спине, избиваемый двумя собратьями, игравшими роль палачей, среди двух молодых переодетых капуцинов, изображавших Деву и Магдалину. Но это были шпионы Лиги. Кающиеся грешники, прикрываясь благочестием и одеждами, оценивали силы короля. В Шартр приезжали многие другие делегации — от духовенства, например. Большинство социальных слоев, казалось, стремилось к согласию с сувереном.

Видя такой наплыв депутаций, Генрих III возомнил, что день Баррикад был всего лишь преходящим проявлением плохого настроения народа. Он попытался утихомирить страсти, отменив 27 мая через патентные письма около сорока эдиктов о налогах, назначениях и о продаже должностей, принятых в последние годы; пообещал созвать Генеральные штаты; лишил милости д'Эпернона и отправил его в Ангумуа, где летом фавориту пришлось сражаться с местными лигистами, которые были готовы схватить его и [399] убить. В провинции король направил специальных уполномоченных для восстановления подчинения Короне.

Но все эти меры не удовлетворяли лигистов. Считая, что их требования не выполнены, они ужесточили условия содержания двух королев под стражей. Между ними и Гизом, приходившим к ним ежедневно, постоянно происходили ссоры. Робкая Луиза Лотарингская даже не всегда умела удержаться в рамках привычной сдержанности и требовала от герцога объяснений: раз он не принимает никаких предложений короля, значит, он желает с ним воевать? В замешательстве Гиз ответил, что он не желает делать этого против своей воли, но если он будет вынужден на это пойти, то сам король вызывает у него больше опасений, чем все те силы, которыми он сможет располагать. Однажды Екатерина обнаружила, что закрыты ворота в город, через которые она хотела пойти на службу в церковь капуцинов. Часовые отказались их для нее открыть. Разъяренная королева приказал сообщить об этом герцогу де Гизу: он извинился, заявив, что засов был сломан и нельзя было сдвинуть створки ворот!

Тут же королева отправила проверить слова герцога и убедилась, что предлог был ложным. Екатерина удерживала герцога у себя, пока шла эта проверка. Она без стеснения, не понижая голоса, упрекнула его в недопустимости подобного обращения с ней и пригрозила, что вырвется из города, даже ценой собственной жизни и жизней других: и тогда еще неизвестно, кто победит! Но это были всего лишь слова: она была реалисткой и понимала, что придется выполнить требования лигистов.

«Я бы предпочла, — писала она Бельевру 2 июня, — отдать половину королевства и сделать Гиза наместником, лишь бы он был мне за это признателен, как и все королевство, чем жить вот так, трепеща, как мы, и знать, что королю еще хуже». Первая сделка, предложенная королем, не состоялась. Приходилось выполнять требования бунтовщиков. Впрочем, они, вероятно, получили указания быть гибкими от своего испанского кредитора. 24 мая Бернардино [400] де Мендоса прибыл, чтобы торжественно объявить Екатерине об отплытии «Непобедимой Армады», которая, по странному совпадению, подняла якоря в Лиссабоне 9 мая — в день вступления Гиза в Париж. Английские католики, укрывшиеся в столице Франции, тогда получили указания присоединиться к экспедиционному корпусу герцога Пармского. Поэтому Лига передала королю новую «просьбу», датированную 15 июня: он должен был взять на себя обязательства признать Священный союз, обеспечить лигистам пользование безопасными городами в течение шести месяцев, издать постановления Тридентского собора, продать имущество протестантов, отправить против гугенотов две армии — одну в Пуату, другую — в Дофине под командованием Майенна.

К этим статьям прилагались замечания парижского муниципалитета: полиция Парижа будет полностью подчиняться органам городского управления, Бастилия будет передана купеческому старшине или разрушена, военные могут быть размещены не ближе чем в двенадцати лье от столицы. Должны быть сняты любые запреты на проповеди. Ни один человек, подозревающийся в ереси, никогда не сможет занимать посты в городском управлении.

5 июля в Руане король принял все эти условия. Через некоторое время он подписал эдикт «о союзе его католических подданных», ставший полной капитуляцией перед Лигой. Документ должен был быть опубликован 21 июля в Парижском парламенте.

Капитуляция короля освободила обеих королев, и они получили разрешение покинуть Париж. 23 июля они уехали в Мант, где встретились с Генрихом III. Через два дня Екатерина вернулась в столицу. Ей хотелось бы привезти короля в Лувр, но он предпочел уехать в Шартр с супругой. Екатерина принялась за дела 1 августа: отправилась к Генриху III в сопровождении герцога де Гиза и кардиналов Бурбонского и Вандомского. Лигисты хотели продемонстрировать народу свое стремление к сотрудничеству с королем, которого они держали в руках. Играя отведенную ему [401] роль, Генрих III поднял герцога, преклонившего колено, и поцеловал его дважды с видимой нежностью. Вечером он пригласил его к себе на ужин и предложил выпить за здоровье своих «добрых парижских баррикадистов».

4 августа король начал раздавать награды руководителям Лиги: патентные письма даровали его «дражайшему и возлюбленному кузену, пэру и господину Франции» верховную власть над всеми армиями королевства; кардинал Бурбонский получил монаршее разрешение на назначение главы каждой гильдии во всех городах; кардинал де Гиз — обещание получить должность легата в Авиньоне, которую король попросит для него у папы; архиепископ Лионский — стать хранителем королевских печатей. Подобное проявление слабости объясняется тем, что король понимал, что находится в подчинении у Лиги и Испании, могущество которой казалось незыблемым.

24 июля испанская Армада подошла к английскому полуострову Корнуолл, а 31-го состоялась первая морская битва, не принесшая особого успеха. До 9 августа произошло несколько тяжелых сражений — «битва в заливе» — в Ла Манше, от Бретани до Кале. Вскоре английские брандеры²²⁾, брошенные на испанцев, смогли сломать военный строй кораблей Армады. Испанцы были вынуждены отвести свои корабли за Дюнкерк, где Александр Фарнезе собрал свой экспедиционный корпус. Ла Манш был недоступен — англичане энергично оборонялись. Высокомерный флот Филиппа II потерпел поражение. Постепенно оно превратилось в разгром — в ходе тяжелого отступления Армады, обогнувшей Шотландию и Ирландию. Жалкие остатки флота — около шестидесяти истрепанных кораблей из ста тридцати, отправившихся в Англию, пристали к берегу Сантандера 22 сентября.

В августе, пока еще можно было надеяться на победу испанцев, лигисты хозяйничали в Париже. 30-го они принудили [402] парламент не проверять патентные письма, в которых король даровал прощение одному из Бурбонов — графу де Суассону за его последующее участие в боях на стороне еретиков. Также они отказались передать Бастилию коменданту, а 12 августа снова потребовали возвращения короля в Париж в выражениях цветистых, но твердых.

Будущий созыв Генеральных штатов послужил для короля предлогом, чтобы отказать им в этом требовании. Депутаты трех сословий были созваны в Блуа на 15 сентября патентными письмами от 15 июля. В августе в королевстве состоялись выборы: почти во всех провинциях, где хозяйничала Лига, были избраны ее сторонники. Из 134 депутатов от духовенства почти все были лигисты, из 180 депутатов от дворянства их было меньше, но среди 191 депутата третьего сословия было 150 депутатов, преданных Лиге.

Король, уладив со своим Советом проблемы финансирования первых месяцев будущей войны с еретиками (как обычно, было решено просить денег у духовенства — 500000 экю), уехал из Шартра в Блуа, куда он прибыл 1 сентября 1588 года в сопровождении Екатерины и герцога де Гиза. Едва он расположился на месте, как 8 сентября совершенно неожиданно совершил чрезвычайный акт: полное обновление правительства, большинство членов которого были назначены когда-то королевой-матерью и имели ее полное доверие.

Каждый из этих верных слуг получил уведомление об отставке без каких-либо объяснений. Все современники одинаково расценили эту «чистку» как проявление «ненависти к королеве-матери». Когда Екатерина спросила у сына, каковы были причины, Генрих разразился грубыми упреками в ее адрес. Испанский посол Мендоза описал эту сцену своему повелителю: король заявил, что канцлер составил заговор с поставщиками, что Бельевр был гугенотом, Вильруа — высокомерным и тщеславным человеком, стремившимся лично вести переговоры с королем, Брюлар — ничтожеством, Пинар — пронырой, способным продать родного отца и мать за деньги. Если оправданием отставки министров монархии служили подобные причины, это значило, [403] что король совершенно не доверяет своей матери и ее верным слугам. Но Генрих III представил более основательные объяснения нунцию Морозини, которого папа Сикст V назначил кардиналом и легатом во Франции, чтобы он способствовал делу католицизма: если бы он не отправил в отставку своих министров, то без сомнения этого потребовали бы Генеральные штаты, потому что их обвиняли в финансовых махинациях, нанесших большой вред всему королевству. Вполне вероятно, что королева-мать знала заранее о готовящейся отставке и ее причинах, но она не могла легко на это согласиться. Бельевру она доверительно сообщила свои горькие мысли. Она осознавала, что ее личная власть, уже много раз опороченная, теперь больше не существовала.

Герцог де Гиз тоже был чрезвычайно оскорблен, что ему не сообщили об отставке министров. Некоторых из них, Вильруа, например, Генрих III подозревал в симпатии к лигистам. Скорее всего, внезапное решение короля было вызвано несколькими причинами: обновляя состав правительства, он, с одной стороны, показывал, что все дела переходят в его ведение после долгого правления королевы-матери и тех, к кому она благоволила; а с другой стороны, подтверждал свое стремление вернуться к ненавидимой всеми системе налогообложения; наконец, он освобождался от цепких пут Лиги, что было смело, учитывая состав Генеральных штатов, которые должны были вот-вот собраться.

В течение всего сентября проходили отдельные подготовительные ассамблеи трех сословий. Наконец, 16 октября состоялось торжественное открытие штатов на общем собрании в большом зале Блуаского замка. Зрелище было просто великолепным. Огромный неф был затянут роскошными драпировками фиолетового бархата, усыпанного золотыми лилиями. Принцы, кардиналы, епископы, вельможи, советники надели пышные платья для торжеств. Сидевшие на трибунах и галереях дамы были в великолепных платьях. На возвышении под королевским балдахином восседал Генрих III и обе королевы. Короля окружали его гвардейцы [404] и дворяне. Он был одет очень просто, выделялась только большая цепь ордена Святого Духа. Напротив скамей духовенства и дворянства и за барьером, позади которого располагалось третье сословие, на стуле без спинки, установленном перед королевским троном, как верховный главнокомандующий, сидел герцог де Гиз.

Генрих III произнес торжественную речь по случаю открытия штатов. Он начал с похвал королеве, своей доброй матери: она должна «называться не только матерью короля, но и матерью всего государства и королевства». После того как совсем недавно Екатерина пережила отставку своих верных соратников, эти слова были для нее нечто вроде благодарности перед ее собственным увольнением; и действительно — продолжение речи не оставляло никаких сомнений в желании монарха полностью взять бразды правления в свои руки. «Я ваш Богом данный король, и только я могу законно и действительно принимать решения». Затем следовало изложение католических убеждений короля и далее — целая программа очищения нравственности: преследование богохульств, симонии²³⁾, отмена продажи должностей, уменьшение расходов на правосудие, поощрение развития литературы, искусств и торговли, исключая торговлю предметами роскоши. Но в связи с тем, что суверен собирался вести войну против еретиков, ему нужна была финансовая помощь, что он преимущественно и просил у штатов. В остальном он умолял своих подданных вместе с ним бороться против беспорядка и коррупции в государстве, отвергая любой другой союз: «Некоторые гранды моего королевства создавали подобные лиги и ассоциации, но проявляя мою обычную доброту, я хочу, чтобы то, что было в прошлом, было предано забвению».

Услышав эти гордые и неожиданные слова, герцог де Гиз «изменился в лице и потерял сдержанность», то же самое произошло и с его братом кардиналом. В ярости они вскочили со своих мест и потребовали исправить текст до его [405] обнародования. Екатерина посоветовала сыну уступить им, и уже отпечатанные экземпляры были уничтожены.

На следующем заседании депутаты поклялись соблюдать эдикт о Святом союзе, объявленном самым главным законом в королевстве. Затем началось обсуждение финансового положения в стране. Вне этой дискуссии лигисты и сторонники короля единодушно выразили свое возмущение действиями герцога Карла-Эммануила Савойского: супруг инфанты Екатерины, внучки королевы-матери, под предлогом защиты от Ледигьера — предводителя протестантов Дофине, в начале октября захватил Карманьоло и Салюс — последние французские владения в Италии. Присоединившись к мнению Гиза, король продемонстрировал твердость в своем решении. 10 ноября чрезвычайный посол Савойи Рене де Люсинж, сеньор дез Алим, прибыл в Блуа с извинениями своего повелителя. Но так как он не пообещал вернуть эти города, все единодушно ополчились против герцога. Екатерина, которую Люсинж попросил назначить правителей-католиков в захваченных городах, извинилась, что не может этого сделать, и напомнила, что молодой герцог повторяет путь своего отца, которого погубили его необдуманные поступки. 16 ноября каждое из трех сословий передало королю свою часть денег для войны с Савойей, хотя накануне они ему в этом отказали. Основой должны были стать войска швейцарцев, для набора которых герцог де Гиз дал аванс в 10000 экю, что изумило легата Морозини и самого папу: неужели на деньги, полученные от короля Испании, герцог собирается воевать с собственным зятем этого короля? Тогда получается, что вместо войны с еретиками Наварры, начнется наступление на католическую Савойю?

Возможно, международные события объясняли эту прекрасную патриотическую позицию. Поражение «Непобедимой Армады», в котором теперь уже никто не сомневался, было страшным ударом для Филиппа II. Его Католическое Величество, скрепя сердце, даже приказал передать 29 октября Екатерине меморандум, призывая ее восстановить добрые отношения между двумя Коронами. [406]

Поэтому, даже при всех нуждах королевской казны, размер помощи королю в походе на Савойю оказывался просто ничтожным. 10 ноября Генрих III сообщил штатам о доходах и расходах королевства. Последние ежегодно составляли 9600000 экю. Генрих III предлагал их уменьшить до 5 миллионов, но просил доход, соответствующий примерно этой сумме. Третье сословие проявило упрямство: они хотели уменьшить размер податей до уровня 1576 года. В этом они получили поддержку дворянства, потребовавшего 24 ноября отмену всех новых налогов, установленных за последние два года. Со своей стороны, духовенство просило о создании специального суда, чтобы «заставить людей из Совета короля вернуть награбленное».

Как обычно, штаты не переживали по поводу финансовых несчастий Короны. Поэтому государь был настороже. 26 ноября он заявил, что удовлетворится 3 миллионами. Когда он дошел до такой крайности, ему на выручку поспешил Гиз: собрал лигистов и предложил им проголосовать за некоторые субсидии, потому что если король окажется в отчаянном положении, то бросится в объятия гугенотов, а он сам и его сторонники окажутся в положении бунтовщиков. После этого внутри сословий начались бурные дебаты. Впервые за последние тридцать лет Екатерина в них не участвовала: ее одолели подагра и ревматизм, и к тому же она постоянно кашляла — ей не помогали никакие лекарства. Очень больная, она все-таки сделала усилие, чтобы присутствовать в покоях легата 8 декабря на подписании брачного контракта ее внучки Христины и великого герцога Флоренции. После свадебной церемонии по доверенности в часовне замка она дала бал в своих апартаментах. Но болезнь не отпускает ее. 15 декабря ей снова плохо. Екатерина слегла с сильным воспалением легких. В самый ответственный момент финансовых переговоров она теряет всякую связь со своим сыном и ничего не может ему посоветовать. Хотя что она может ему сказать? Не зная, как провести депутатов, он предложил им, как и в Венеции, чтобы королевская казна имела два ключа, один из которых будет у него, [407] а другой — у штатов, что вынудит его постоянно с ними советоваться. Обрадовавшись, третье сословие тут же кинуло подачку в 120000 экю, но из этих денег, по крайней мере, 100000 должны были быть переданы армиям герцогов де Майенна и де Невэра. Судебная палата, предложенная духовенством, была очень быстро учреждена и собиралась установить строгий контроль за использованием этих средств.

Исполняя свое намерение отгородить короля от всего, что было в прошлом, Гиз предложил штатам объявить д'Эпернона и его брата Ла Валетта гугенотами и бунтовщиками: но три сословия не согласились, а Генрих III был этим глубоко уязвлен. 18 декабря он устроил совет с маршалом д'Омоном и с Никола д'Анженном, сеньором де Рамбуйе и несколькими верными вельможами. Были рассмотрены все претензии к герцогу. На следующий день, 19-го, было решено убить Гиза и арестовать его брата-кардинала, принца де Жуанвиля и, наконец, кардинала Бурбонского.

Несмотря на то, что решение хранилось в строжайшем секрете, Гиз почувствовал угрозу и попросил легата Морозини вступиться за него перед королем, чтобы возвратить его доверие. 19-го — в день, когда решение об убийстве было принято, представитель папы действительно предпринял такую попытку, но тщетно. Ему посоветовали навестить Екатерину, страдающую от воспаления легких. Старая королева, которую уже в течение нескольких месяцев не допускали к делам, смогла всего лишь пообещать поговорить со своим сыном и призвать его к умеренности. Даже при всей своей слабости, лишенная политической власти, она казалась легату единственной защитницей герцога и кардинала де Гизов в Блуа, настолько явной была ненависть короля по отношению к ним.

22 декабря после мессы между Генрихом III и Гизом вспыхнула жесточайшая ссора. Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили [408] его в глазах короля. Везде говорили о похищении короля, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза — мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха де Валуа своими собственными руками.

Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. 23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа «Сорока пяти» и нанесли ему множество ударов кинжалом. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты, которых тайный Совет короля решил арестовать, были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.

На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам.

Едва Гиз был отправлен на тот свет, как король спустился к своей матери, занимавшей апартаменты под его собственными и которая, скорее всего, должна была слышать шум в момент убийства. У постели больной сидел врач Филипе Кавриана, шпион великого герцога Тосканского, которому он рассказал об этой сцене. Генрих спросил его, как чувствует себя королева. Врач ответил ему, что она отдыхает, приняв лекарства. Тогда король подошел к старой женщине и очень уверенно с ней поздоровался: «Добрый день, Мадам, извините меня. Господин де Гиз мертв; больше о нем говорить не стоит. Я приказал его убить, опередив в намерении по отношению ко мне». Он напомнил, какие оскорбления пришлось ему стерпеть, начиная с дня Баррикад, и все то, что знал о непрекращающихся интригах своего врага. Для спасения своей власти, своей жизни и своего государства ему пришлось пойти на эти крайние меры. В этом ему помогал сам Бог; на сем он откланялся, [409] сказав матери, что идет к мессе, чтобы возблагодарить небо за счастливый исход этого наказания. «Я хочу быть королем, а не пленником и рабом, каким я был, начиная с 13 мая и до сего часа, когда я снова становлюсь королем и хозяином». С этими словами он вышел. Королева была слишком слаба, чтобы ему ответить. «Она чуть было не умерла, — сказал врач, — от ужасного горя», и добавляет: «Боюсь, как бы отъезд госпожи принцессы Лотарингской [в Тоскану] и эти похороны герцога де Гиза не ухудшили ее состояния».

Другие очевидцы — легат Морозини, например, несколько иначе передает эту сцену. «Теперь я король», — воскликнул Генрих III, а Екатерина ему якобы ответила, что напротив — он только что потерял свое королевство. Но легат встретился с королем только 26 декабря. Святой Престол был больше озабочен не казнью герцога де Гиза — мирянина, а смертью его брата — кардинала, и резко ее осудил. В эйфории от удавшейся мести Генрих не принял никаких решений, которые должны были немедленно последовать. Он вернул в Париж арестованных городских старшин, освободил герцогиню де Немур — мать убитых, дал нужную Лиге передышку, не направив никакой помощи крепости Орлеана, которую осаждали лигисты. Ему очень бы пригодились советы матери, но она была все еще слаба и пришла в ужас от казни братьев Гизов. «Ах! Несчастный! — повторяла она, говоря о своем сыне с капуцином Бернаром д'Озимо 25 декабря. — Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство». 31 декабря, по словам ее врача Кавриана она была совершенно потрясена и не знала, как можно предотвратить грядущие несчастья.

Этим неслыханным убийством заканчивался ужасный год, предсказанный Региомонтаном и календарями. Также все вспомнили, что революционные дни мая 1588 года и трагедия в Блуа были предсказаны другими ясновидцами. Ученый Этьен Паскье обнаружил оба события — революцию [410] Лиги и королевское преступление в двух Центуриях Нострадамуса, изданных в 1533 году:

Толкование было простым: 12 мая король решил арестовать Гиза с помощью своих гвардейцев и казнить. Потерпев неудачу, он отыгрался в Блуа.

Когда Паскье приехал в Блуа, то заметил, что все цитировали это предсказание в большом зале заседаний.

Другая Центурия была, возможно, еще более понятной. Паскье ее перечитал, когда ехал на Генеральные штаты:

Он считал, что «глаз» — это Генрих III, потому что король только что отправил в отставку своих бывших советников (и впрочем, королеву, свою мать, тоже), «не желая, чтобы любой другой глаз видел все дела королевства».

Тревожась, что все пророчества исполнятся, старая королева почувствовала необходимость снова пожертвовать собой, чтобы примирить короля и тех, кого он так жестоко оскорбил. Одним из таких людей был кардинал Бурбонский — когда-то один из ее друзей и наперсник.

В воскресенье 1 января 1589 года, несмотря на протесты врачей, Екатерина прослушала мессу в часовне замка и отправилась к кардиналу Бурбонскому, находившемуся под стражей в своих апартаментах. Она хотела объявить ему, что, стремясь к примирению, король помиловал его и собирается освободить. Старик воспринял это очень плохо. Он вышел из себя и в гневе воскликнул, напомнив, как настойчиво королева звала его в Блуа с кардиналом де Гизом: «Ваши слова, Мадам, всех нас завлекли на бойню». Огорченная такими упреками, королева со слезами вышла, не [411] сказав ни слова. День был очень холодным: Екатерина простудилась, и ее горячка еще больше усилилась. 4-го стало еще хуже. Легат записал, что преклонный возраст больной и рецидив болезни внушали очень серьезные опасения. Возобновившееся воспаление мешало Екатерине дышать.

Утром 5 января, накануне Богоявления, она захотела написать завещание и исповедаться. Она доживала свои последние минуты. Ее близкие были взволнованны. Дадим слово очевидцу этого события Этьену Паскье: «В ее смерти есть нечто примечательное. Она всегда очень верила предсказателям, и так как ей когда-то сказали, что для того чтобы прожить долго, ей надо остерегаться какого-то Сен-Жермена, она особенно не хотела ехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, боясь встретить там свою смерть, и даже, чтобы не жить в Лувре, относящемуся к приходу Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, приказала построить свой дворец в приходе Сент-Эсташ, где она и жила. Наконец, Богу было угодно, чтобы, умирая, она не жила в Сен-Жермене, но ее утешителем стал первый духовник короля де Сен-Жермен».

Импровизированным исповедником действительно оказался Жюльен де Сен-Жермен, бывший наставником короля. С 1586 года он был аббатом Шаалиса и епископом in patribus Кайзери. Поражала точность предсказания. Еще один оракул в течение нескольких дней мучил умирающую. Его гороскоп указывал, что она погибнет под обломками дома. Разумеется, ее враги тут же объявили повсюду, что речь идет о Французском доме. Но после двойного убийства на Рождество поспешили сказать, что «ее угнетают руины дома Гизов» и ей следует быть готовой к смерти. Еще обратили внимание на то, что она умерла 5 января — в тот же самый день и час, когда Лоренцино Медичи убил Алессандро, ее сводного брата — первого герцога и тирана Флоренции. Ближе к полудню старая женщина почти не могла уже говорить. Ее сыну пришлось диктовать ее завещание вместо нее. После выполнения этой формальности ее соборовали, и она умерла, задохнувшись от легочного удушья, в половине второго пополудни. [412]

«Королева-мать скончалась, — писал Паскье, — накануне последнего Богоявления к всеобщему великому удивлению». Такая быстрая смерть ошеломила всех, настолько все привыкли видеть, как Екатерина энергично превозмогает любые болезни. Затем все заметили, что после убийства Гизов в небе Блуа появились «чудесные знаки», а 12 января — в окрестностях Парижа. В маленькой брошюре приводилось их описание: «В прошлое Рождество на город Блуа упал пылающий факел и исчез в один миг. Потом, в день Святых Невинно убиенных, в семь или восемь часов вечера один за другим появились два вооруженных человека в белом с острой окровавленной шпагой в деснице; эти два человека некоторое время смотрели на людей, за ними наблюдавших, желая таким образом указать на смерть какого-то великого государя или государыни из-за злобы или предательства, совершенных незадолго до этого и которые каждый день происходят».

Несмотря на то, что симптомы агонии указывали на естественную смерть, Генрих III приказал произвести вскрытие, чтобы избежать ставших привычными слухов об отравлении, которые обходили канцелярии после смерти любого принца. «Были такие, — пишет Брантом, — кто всякое говорил о ее смерти и даже о яде. Может быть, да, может быть, нет, но она умерла и околела с досады». Легат представил папе отчет о вскрытии: «Тело королевы было вскрыто по приказу короля, было поврежденное, залитое кровью легкое, с абсцессом с левой стороны. Тело было набальзамировано, положено в свинцовый гроб, который, в свою очередь, был опущен в деревянный. Затем дали возможность набежавшему народу посмотреть на королеву: ее тело обрядили в самые красивые золотые одежды, какие только нашлись во дворце, и перенесли из спальни в зал для аудиенций. Многие дамы в трауре оставались около тела, окруженного многочисленными свечами, а отцы францисканцы всю ночь читали псалмы».

Правда, выставлена была только парадная статуя королевы, на которую, по традиции, наложили слепок лица [413] королевы. Обычная верхняя одежда государынь была найдена в одном из сундуков в замке; как рассказывает Брантом, до этого ее использовали, чтобы одеть лежащую статую умершей королевы Анны Бретонской. Четыре недели народ мог видеть это зрелище, а 4 февраля 1589 года король приказал устроить пышные похороны своей матери в церкви Святого Спасителя Блуа, возвышавшейся на крепостных стенах замка. Архиепископ Буржский Рено, или Реньо, де Бон, глава палаты духовенства на Генеральных штатах, произнес надгробную речь в форме панегирика:

«Смирите гордыню свою перед Господом, вы — истинные французы, признайте, что вы потеряли величайшую королеву — самую добродетельную, самую благородную и знатную по происхождению, самую уважаемую, самую целомудренную среди всех женщин, самую осторожную правительницу, самую нежную собеседницу, самую приветливую и великодушную к тем, кто к ней обращался, самую милосердную и смиренную по отношению к своим детям, самую покорную своему мужу, но главное — самую набожную, самую расположенную к бедным из всех королев, когда-либо царствовавших во Франции!»

Этой прекрасной похвальной речи вторила эпитафия, которую решил сочинить в ее честь Этьен Паскье:

Известие о смерти королевы пришло в Париж 7 января и распространилось по городу, еще бурлившему после убийства Гизов. Подбиваемый своими священниками народ разрушил [414] усыпальницы и мраморные фигуры, водруженные по приказу короля около большого алтаря церкви Святого Павла (Сен-Поль), его «миньонов» Сен-Мегрена, Келюса и Можирона. Летописец Л'Этуаль, типичный средний парижанин, совершенно бесстрастно пишет о Екатерине: «Она хорошо пожила для женщины круглой и жирной, какой она была. У нее был хороший аппетит, и она отменно питалась». Говорили, что убийство Гизов ускорило ее смерть. «Однако, — добавляет Л'Этуаль, — парижане решили, что она устроила и дала свое согласие на смерть лотарингских принцев; а шестнадцать^*) говорили, что если ее тело привезут в Париж, чтобы похоронить в Сен-Дени в великолепной усыпальнице часовни Валуа, которую при жизни она построила для себя и покойного короля, своего супруга, то они бросят ее на свалку или в реку».

Но не все парижские лигисты были настолько безжалостны. Знаменитый проповедник Гинсестр возвестил о смерти королевы с кафедры в воскресенье: «Она сделала много доброго и дурного. Сегодня очень сложно сделать выбор: должна ли католическая церковь молиться за ту, которая так плохо жила и часто поддерживала ересь, а в конце жизни, как говорили, выступала за наш правый союз и не соглашалась на смерть наших добрых принцев. Поэтому я скажу вам, что если случайно, из милосердия, вы помянете ее молитвами pater, Господь Всемогущий, или Богородице Дева, радуйся, то это, как может, послужит ей, отдаю это на ваш суд».

В Париже тоже было произведено достаточно эпитафий. Самую известную приводит Л'Этуаль. Насколько можно судить, она дает весьма противоречивую оценку:

В продолжающей бунтовать столице все-таки достаточно уважительно относились к памяти старой королевы.

Передавались слухи, которые, подчеркивая презрение короля к останкам его матери, только еще больше дискредитировали монарха. В Блуа, где ее обожествляли как Юнону французского двора, «она еще не успела испустить последний вздох, а уже интересовала не больше, чем какая-нибудь тухлятина». Паскье рассказал, почему возникла эта история. Ее прах в цинковом гробу находился в церкви Святого Спасителя в ожидании момента, когда Франция несколько успокоится и его можно будет перевезти в Сен-Дени: «Правда, что тело было неважно набальзамировано (потому что в городе Блуа нет достаточного количества благовоний и средств для этого случая), и через несколько дней от него начал исходить дурной запах, а когда король уехал, пришлось ее похоронить среди ночи; не под сводами — таковых не было, а прямо в земле, так же как и самого ничтожного из нас, смертных; и даже в таком месте церкви, где нет никаких указаний, что она там покоится».

Там она оставалась в течение двадцати одного года, пока в 1610 году внебрачная дочь Генриха II и его любовницы из Пьемонта Филиппы Дучи — Диана, которая сначала была герцогиней де Монморанси, а потом герцогиней Ангулемской и де Шательро, приказала перевезти останки законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Деии. Но и это место не стало ее последним пристанищем. В первый раз ее могила была перенесена в 1719 году внутрь базилики после разрушения часовни Валуа. Потом, в 1793 году, когда королевские гробницы были осквернены революционерами, ее останки, как и содержимое всех остальных захоронений, были сброшены в общую могилу. Но легенда о королеве уже будоражила умы. Сборщик налогов из Сен-Дени [416] Брюле решил оставить сувенир на память и сохранил ногу — одну из тех, которые, по свидетельству Брантома, были необыкновенно изящны и восхитительно стройны: историк сообщает, что «у Екатерины были ноги очень красивые, как говорила одна из ее дам, которой очень нравилось надевать на нее чулки и видеть, как натянутый чулок красиво обрисовывает ногу». Эта иссохшая и почерневшая часть тела королевы нашла свой последний приют в одной из витрин музея Таве в Понтуазе.

Завещание королевы было составлено и скреплено королевской печатью у постели умирающей. В нем она щедро одаривала своих верных слуг: около 400000 экю завещанных. Королева вознаградила рвение членов своего многочисленного дома: 112 статс-дам и фрейлин, 76 придворных кавалеров, полдюжины карликов, 58 советников, 108 секретарей, 51 певчий из ее церкви, 23 врача, 50 горничных. Всего — около 500 человек, не считая самых мелких лакеев и кухонных рабочих. Правда, что 50000 экю, заложенных в прошлом году, еще не были выплачены, и к тому же некоторые слуги получили свои деньги только через несколько лет.

Главными наследниками были Христина Лотарингская, «в знак доброй дружбы, которую она [королева] испытывает к своей внучке, вырастив ее как свою родную дочь». Будущая великая герцогиня Тосканская получала все, что принадлежало королеве в Италии, включая ее права на герцогство Урбиргское и 200000 экю-пистолей, которые предыдущий великий герцог пообещал ей в качестве возмещения ущерба за уступку ее собственности. Христина наследовала особняк королевы в Париже и половину всей мебели, колец и драгоценностей.

Королева Луиза де Водемон получала Шенонсо с его мебелью. Шарль Ангулемский, великий приор Франции, получил графства Клермон и Овернь, баронетства де Ла Тур и Ла Шез, все поместья Оверни, которые достались Екатерине от ее матери, а также графство Лораге и доходы от общинных мельниц на юге, в Каркассоне и Безье. [417]

Нельзя не заметить, что отсутствует малейшее упоминание о королеве Маргарите Наваррской, которую, собственно говоря, мать лишила наследства. Оставшееся имущество королевы будет передано королю после того, как он сделает пожертвования в пользу капитула с 2000 экю ренты, который она основала в церкви Аннунциады при своем парижском дворце. Король должен был продолжать раздавать милостыню бедным незамужним девушкам и раздать 6666 экю 2/3 беднякам,^-) чтобы те молились за упокой ее души. А главное, Генрих III должен был раздать долги кредиторам королевы.

Долги Екатерины были огромными: Брантом и Л'Этуаль говорят о 800000 экю. Невыплаты по залогам ее дома вместе с завещанными суммами составили, по крайней мере, 450000 экю. Кредиторов было несметное количество: мы знаем имена около сорока из них, стоящих на разных ступенях социальной лестницы — начиная с пастухов королевы и заканчивая банкиром Себастьяно Дзаметто и вдовой скульптора Жермена Пилона. Для того чтобы выплатить им деньги, пришлось продать собственное имущество Екатерины. Земли и поместья во Франции, которые Екатерина получила от матери, продать было нельзя. Оцененные более чем в 500000 экю, волей Екатерины они стали собственностью внебрачного сына Карла IX. Поэтому был опечатан парижский особняк и летом 1589 года составлена опись всей обстановки, как мы уже это видели. Возможно, что денег, вырученных от продажи всех этих сокровищ, хватило бы для возврата денег кредиторам. Но в особняке водворились герцог де Майенн и герцогиня де Монпансье, и те, кто решил вернуть себе деньги с помощью продажи содержимого этого особняка, смогли туда войти только в 1594 году.

Постановлением Парижского парламента было объявлено, что у этого особняка Екатерины нет наследников. После того как Жак Клеман убил Генриха III 2 августа 1589 года, об этом забыли. Генрих IV и его супруга Маргарита от него отказались, не располагая огромной суммой для уплаты всех [418] долгов. 16 декабря 1593 года старшина кредиторов Екатерины заявил, что в связи с разграблением особняка королевы, ее заимодавцы должны через суд продать поместья Шенонсо, Монсо и Сен-Мор-де-Фоссе. Собственность королевы растащили так, как если бы это были кости какого-нибудь безвестного банкрота, и личная выгода рассеяла воспоминания о той, которая так долго была воплощением величия Французской короны. [419]

Заключение

В XVI веке мировая сцена была занята исполнителями главных ролей.

Папа, император, короли Франции, Испании и Англии не были абстрактными понятиями. У них были имена — Лев X, Пий V или Сикст V, Карл V, Франциск I, Филипп II, Генрих VIII или Елизавета.

Екатерина Медичи стоит на одном уровне с этими ярчайшими личностями. Так же как и эти люди, она подчинила себе тех, кем она управляла, и стала воплощением их достоинств и недостатков. Ее история — это история Франции. Она обладала тем редким качеством, самым главным, по мнению Монтеня, которым должен обладать государственный деятель:

«Добродетель в политике — это добродетель с многочисленными изгибами, углами и поворотами, созданная для того, чтобы применяться и соединяться с человеческой слабостью. Она разношерстная и искусственная, не прямая и не четкая, не постоянная, не совсем невинная. Тот, кто идет в толпе, должен уметь отклоняться в сторону, прижимать локти, отступать или идти вперед, даже уметь свернуть с пути праведного, в зависимости от того, с чем он сталкивается: он должен руководствоваться не своими желаниями, а желаниями ближнего, не своими предложениями, а тем, что ему предлагают, в зависимости от эпохи, от людей, от дел».

Еще до бордоского философа флорентиец Макиавелли возвел на уровень правила полезного действия то, что было общепризнанным способом привычного поведения государей. Вполне возможно, что Екатерина Медичи одобряла следующие положения: «Я считаю непреложным фактом, что государь не может быть безнаказанно добродетельным, потому что стремление к самосохранению вынуждает его часто нарушать законы человечности, милосердия и религии. [420] Он должен уметь легко приспосабливаться к различным обстоятельствам, в которых он может оказаться. Иначе говоря, для него одинаково полезно быть настойчивым в благих начинаниях, когда для этого нет никаких препятствий, так и уметь их обойти, когда того требуют обстоятельства... Когда речь идет о характере людей, а особенно о характере государей, нужно принимать во внимание только результаты».

Поэтому современников королевы-матери не особенно смущает ее уклончивость и оппортунизм, которые они чаще всего понимали как нечто вроде удобоуправляемого превосходства. В том, что касается успехов ее начинаний, они демонстрируют, если им удается подняться над страстями, некоторое снисхождение. Боден в своем трактате О республике считает, что власть предержащий достоин уважения даже в случае неудач, если для достижения общественного и национального блага он сделал все, к чему его обязывал долг.

Цель, которую Екатерина себе поставила, была нелегкой. Сохранять более, чем в течение четверти столетия единство нации, расколовшейся на две, или даже на три, группировки, — это никак нельзя считать обычной ловкостью. Такая цель требовала многоплановых действий одновременно по всем направлениям и заставляла переступать через любые препятствия — людей, природу, общество.

Великий кризис, переживаемый Францией с 1559 по 1589 гг., чаще всего называют «религиозными войнами»: это значит несправедливо преувеличивать духовную мотивацию гражданских волнений. В действительности беспорядки происходили в течение всего этого периода в самых разных областях человеческой деятельности, затрагивая внутри страны политику, экономику, общество, а за ее пределами — международные отношения. И в каждой из этих областей правительство Екатерины — как мы это видели — сумело изучить все возможные способы решения и попыталось их применить даже в самых неблагоприятных условиях.

В политическом плане великим новшеством стало участие всех французов в делах королевства. После ослабления [421] абсолютизма, которое происходило в течение полувека, Генеральные штаты собираются в Орлеане в 1560 году, в Понтуазе в 1561 году, в Блуа в 1576—1577 гг., а потом там же еще раз в 1588—1589 гг. Поражает количество созываемых сессий. То же самое было в середине XIV в., когда штаты собирались в мрачные годы Столетней войны. Как и тогда, дебаты велись не только в связи с финансовыми проблемами государства: они рассматривают вопросы самые разнообразные — деятельность королевских интендантов, регламентация системы правосудия, полиции, всей общественной жизни в целом. Но не только на этих собраниях слово предоставляется подданным: дискуссии продолжаются на многочисленных ассамблеях и коллоквиумах. Это провинциальные штаты, ассамблеи нотаблей, духовенства. Вне этих собраний каждый может свободно высказать свое мнение, распространить в печатном варианте: в эту эпоху было издано около шестисот памфлетов, манифестов, мемуаров и трактатов, адресованных королю или общественному мнению. В них содержатся то нападки друг на друга, то ответы, как в виде панегириков, так и в виде разоблачений. Цензура не существует. Даже если полиция начинает преследования, то ей чаще всего не удается найти ни мест хранения печатной продукции, ни перехватить экземпляры, распространяемые разносчиками по всей стране. В этом изобилии четко направленной и страстной информации Екатерина занимает самую разумную позицию: не мешать и, смеясь, издеваться над оскорблениями.

В разговоре никогда нельзя застать королеву врасплох: неутомимая любительница писать письма, она еще и искусная спорщица. Вместе с Монтенем она могла бы сказать:

«Я вступаю в общую беседу и говорю там очень легко и свободно. Ни одно предложение меня не удивляет, никакой долг меня не оскорбляет, каким бы неприятным это для меня ни было. Когда мне противоречат, то возбуждают только мое внимание, но не гнев: я прислушиваюсь к тому, кто мне противоречит — он меня учит. Только истина должна вести и одного, и другого». [422]

Слишком далеко от нас то время, когда Этьен Доле взошел на костер за то, что напечатал еретические мысли. Правда, это было при Генрихе II, а Екатерина тогда не могла ни одного слова произнести официально. Как только она действительно взяла в свои руки власть от имени Карла IX, костры погасли повсюду. Преследование «инакомыслящих» вылилось, естественно, в другие формы, но в большинстве своем это было стихийное преследование одних людей другими, жестокость и животная ненависть в локальном сведении счетов. Жестокость, проявленная через правосудие, была скорее исключением: среди прочих, целью великого путешествия по Франции Екатерины и Карла IX было образумить неистовствующие парламенты, которые по собственной воле организовывали преследования.

Конечно же, королева, как и ее современники, не придавала особого значения человеческой жизни: ее оценят только последующие века. Поэтому государственный интерес заставлял ее иногда прибегать к убийству, когда у нее иссякали аргументы, чтобы ослабить пагубное, по ее мнению, влияние Колиньи. Но такие поступки все-таки скорее исключения. Пока французы яростно уничтожали друг друга, она пыталась найти приемлемые решения, дающие возможность мирного сосуществования. Гарантии, данные позже протестантам по Нантскому эдикту: безопасные города, смешанные палаты, свод правил, регламентирующих отправление культа, и ассамблеи, — уже были записаны в эдиктах, вдохновленных королевой.

В экономическом плане один неурожайный год сменял другой: 1562—1563, 1565—1566 и особенно 1573—1574, 1586—1587 гг. В сравнении с этим царствование Генриха II, на которое пришелся только один плохой урожай, можно считать относительно благоприятным. Правительство королевы-матери оказывается безоружным, но никак не бездеятельным. Организована общественная помощь голодающим. Используются традиционные формы социального обеспечения, но также принимаются меры, чтобы в будущем избежать этой напасти: так, например, появляются муниципальные запасы продовольствия для упорядочения снабжения. [423]

Голод сопровождается повышением цен на продукты питания. В этот период цены резко возрастают. Инфляция рождается вместе с эпохой. С поступлением драгоценных металлов из Америки она достигает невиданных размеров, возмущая и пугая современников. Невыносимая нищета обрушивается на самые бедные слои населения, живущие на фиксированный доход, выражающийся в расчетной денежной единице — турском ливре, чья стоимость по отношению к реальной денежной единице постоянно падает. Решение будет найдено: в 1577 году ливр заменит экю — реальная денежная единица. Власти сами установят обменный курс. Эта денежная реформа является основополагающей: она даст возможность скромным рантье, каких в народе большинство, сразу же получить достойный доход. Стабилизация денежной системы происходит одновременно с установлением равновесия в торговле. Считается, что причиной нарушения международного обмена является импорт предметов роскоши. Чтобы исправить такое положение, Екатерина поощряет развитие новых видов деятельности: разведение шелковичного червя, ткачество, выращивание апельсиновых деревьев, организация национальных конезаводов. Развиваются строительные ремесла, что находит применение при строительстве королевских резиденций и градостроительстве. Очень часто Генриху IV достаточно будет лишь идти по пути королевы-матери, продолжая начатое ею дело возрождения.

В социальном плане иногда складывается впечатление, что происходит нечто вроде революции. Пересматривается место духовенства на национальном уровне в отношении его богатства, но не его почетного превосходства. По Конкордату 1516 года практически все доходные должности были в распоряжении короля, который распоряжался ими в угоду своим приближенным. Кроме того, уже долгое время велось наступление на исключительную привилегию священнослужителей — освобождение от налогообложения. На этот раз оно было практически уничтожено договором в Пуасси и последующими контрактами, которые обяжут духовенство платить недоимки по рентам, учрежденным государством. [424] Королевская собственность была обременена огромными долгами, увеличивать размер традиционного налогообложения было уже нельзя, поэтому Екатерина и ее сыновья черпают средства из церковных доходов в зависимости от потребностей, как если бы огромные состояния церковников были денежным запасом Короны. Доход от имущества Церкви рассматривается как национальное достояние. Король его выставляет на продажу. Покупатели бросаются на земли, недвижимость и пошлины, собранные за несколько столетий: активный перевод собственности отражается на объеме сделок, который может достигать пятнадцати — семнадцати миллионов турских ливров. Позже церкви смогут выкупить большую часть имущества, но в эпоху религиозных войн эта передача прав кажется окончательной. Нувориши — менялы, банкиры, торговцы, пользуясь денежным кризисом, разорявшим народ, вкладывают деньги в земли и получают дворянские титулы, как землевладельцы, изгоняя бывших хозяев — мелкопоместных дворян, в столицу. Увеличивается разрыв между родовитой аристократией, богатыми горожанами и оборванными дворянчиками, которые, в лучшем случае, становятся солдатами и гвардейцами короля, а в худшем — голодными головорезами, предоставленными самим себе и лишившимися защиты иерархий землевладельцев.

Социальное положение людей меняется. Но еще они меняются духовно и, даже можно сказать, в лучшую сторону. До Варфоломеевской ночи Реформация была партией знатных вельмож. Конде, братья Шатильоны, даже Жанна д'Альбре сделали из нее силу политической оппозиции. Благодаря уничтожению дворян пасторы возвращают свое место руководителей общин. В них господствуют религиозная исступленность и искренность верующих. Вновь появившееся в протестантском обществе превосходство духовного начала над политикой, возможно, является одной из причин, помешавших Генриху Наваррскому вернуться в католическую веру, как того требовала от него Екатерина.

Какой бы веры ни придерживались французы конца XVI в., у них есть общее: сила и искренность веры. Эта вера [425] регулирует отношения с государственной властью: она принуждает повиноваться Цезарю, то есть существующей власти. Но именно по этому поводу возникают главные проблемы конца правления Екатерины. Не следует забывать, что основным побуждающим фактором бунта Лиги является отказ признать наследником трона того, кто не разделяет религиозных убеждений большинства населения. После протестантов наступит очередь католиков Франции вступить в настоящий конфликт с властями: верность Богу и верность королю сталкиваются и противоречат друг другу.

В основном XVI век разрешил эту дилемму, применив принцип cujus regio, ejus religio — религия подданных должна быть религией государя. Примером этому были Германия, Англия, Испания. Екатерина не захотела и не сумела принять энергичные меры. Эта нерешительность казалась соседним державам рискованной и возмутительной: она постоянно давала им удобный предлог для вмешательства в дела Франции.

Это международное давление является той смертельной опасностью, которая могла бы погубить Францию во время гражданских волнений. Сколько раз захват королевства казался неминуемым. Но благодаря невиданной удаче у потенциальных врагов оказываются связанными руки: Англия занята военными действиями в Шотландии и Ирландии, Испания — восстанием в Нидерландах и бунтом морисков. Впрочем, королева Екатерина всегда находит деньги, когда нужно выступить против Испании на северных границах и на море: благодаря солидарности итальянских княжеств и международной сети флорентийских банкиров она всегда получает, даже если ей приходится торговаться, денежные средства, которые Его Католическое Величество с великим трудом переводит из Испании в Нидерланды. Мадрид будет вынужден прекращать платежи, а Французская корона, хоть и испытывающая финансовые затруднения, находит огромные суммы, чтобы купить отступление немецких наемников.

Тот факт, что Франция сумела продержаться до катастроф страшного 1588 года, является в основном результатом [426] ловкости королевы-матери, которой помогала сама удача. Но в повседневной борьбе у Екатерины был гораздо более постоянный, чем удача, союзник — французский народ. В ходе гражданских сражений развилось обостренное национальное сознание: французы поняли, что все они братья, дети одной матери — Франции. А она проявляется, действует и приказывает через посредство суверена. Следовательно, благодаря стечению обстоятельств король находится под опекой, по праву или фактически, своей родной матери. Судьбой было предопределено, что образ матери Франции воплотился в личности королевы-матери: сыновнее почитание, страх и даже ненависть, которую внушала Екатерина Медичи, ее нравственное превосходство, которое признавали противоборствующие группировки, нельзя объяснить как-то иначе. В этом смысле показательны даже крайности в адресованных ей обвинениях: самый страшный упрек королеве, содержащийся в Замечательном рассуждении 1574 года, состоит в том, что она обращалась как с бастардами с законнорожденными сыновьями Отчизны.

Друзья или враги, французы сваливают на Екатерину заботу о поддержании согласия между ними путем решения семейных споров. Когда она умерла, бедняки шептались: «У нас нет больше королевы-матери, которая даст нам мир». Устанавливать мир — именно таким было ее главное назначение в королевстве, а также в собственной семье. Это было нечто вроде призвания: у нее к этому была склонность, а французы дали ей возможность ее проявить, обойдя запреты предков, записанные в салическом праве. Из встречи честолюбивой женщины и народа, покорного воле демонов раздора, вдруг рождается, совершенно неожиданный во Франции, суверенный матриархат, который по прихоти истории дважды повторится в следующем веке.

В последующей эволюции мышления французов сохранятся следы этих опытов. Вера в Корону была мистической, бесплотной: отныне она будет относиться к человеку во плоти и крови, а к преданности будет примешиваться нежность. Долг повиновения теперь не будет, как долг, который привязывал людей к их сюзерену в феодальную эпоху, [427] компенсацией за защиту. Это будет нравственный, почти религиозный, долг, через посредство главы государства связывающий подданных с судьбами страны, сыном которой себя ощущает каждый: а священная любовь к родине является его (долга) выражением.

Настанет день, когда принцип коллективной суверенной власти будет ощущаться как доминирующий над личностью, обладающей исполнительной властью. И тогда придется вернуться к атавистической потребности матриархата: чтобы оправдать повиновение государству, будет изобретена аллегория в виде женщины — властной, как королева, внимательной, как мать, которая получит имя, данное ей Боденом в эпоху Екатерины Медичи, — Республика. [428]

Итальянские и французские родственные связи Екатерины Медичи

Французские родственные связи. Сеньоры де Ла Тур, графы Овернские и Булонские

Вторая линия наследных графов Овернских была основана в X веке Акфредом,⁺⁾ графом Буржским, после угасания первой линии герцогов Аквитанских.

Один из сыновей основателя этой линии, Бернар, брат графа Гийома II, получил в удельное пользование сеньорию де Ла Тур в Оверни. Его сын Жерар Овернский первым взял имя де Ла Тур. Двенадцатый потомок по прямой линии Гийома II, Гийом XI, в 1224 году женился на Аликс Брабантской, дочери Генриха I, герцога Брабанта, и Маго Булонской. Аликс передала свои права на графство Булонское своему сыну Роберу V Овернскому, который объединил оба графства — Овернское и Булонское и изменил свой герб (знамя с тремя красными подвязками — герб Оверни), сделав его четверочастным — включив в него Булонский герб (на золотом поле три красных круга).

Булонский дом был одним из старинных французских родов и через женщин связан с династией Каролингов. Сыном одного из графов был Годфруа де Буйон, предводительствовавший в первом крестовом походе и не оставивший потомства.

Когда умерли сыновья Робера VII, графа Овернского и Булонского, наследницей графств Овернского и Булонского в 1422 году стала единственная дочь младшего сына Годфруа Овернского, сеньора Монгаскона, Мария. Несмотря на то, что она лишилась этого владения, когда в 1419 году Филипп Добрый, герцог Бургундский, забрал его у ее двоюродного дедушки, она продолжала носить это имя и сохранила герб. [429]

Мария Овернская была вдовой Бертрана V де Ла Тур, потомка Бернара Овернского, брата графа Гийома II и основателя в X в. младшей ветви Ла Тур д'Овернь. Их сын, Бертран VI де Ла Тур, стал Бертраном I, графом Овернским и Булонским.

Эта третья линия графов Овернских быстро иссякла: она закончилась в 1501 году со смертью графа Жана III, супруга Жанны де Бурбон-Вандом, отца Мадлен де Ла Тур и деда Екатерины Медичи. Следует отметить, что граф Бертран II уступил Людовику XI свои права на графство Булонское в 1477 году и получил взамен графство Лораге, расположенное в Лангедоке.

Графство Овернское состояло из части старинного графства Клермон. Его столицей был Вик-ле-Конт, главный город кантона округа Клермон-Ферран. К нему относились различные сеньории. Все это перешло после смерти Екатерины Карлу де Валуа, внебрачному сыну Карла IX и Мари Туше, которого в 1606 году Парижский парламент обязал вернуть эти владения королеве Маргарите, которая безвозвратно уступила эту собственность юному дофину, будущему Людовику XIII. [430]

{родословные таблицы частично перерисованы. Для большей прямоугольности. OCR}

I. Упрощенная генеалогическая таблица сеньоров де Ла Тур, графов Овернских и Бурбонских

II. Французские родственные связи Екатерины Медичи. Родственные связи дома Бурбонов. (упрощенная таблица)

III. Итальянские родственные связи Екатерины Медичи. Упрощенная таблица родственных связей Медичи.
Джанни де Биччи — Пиккарба Буэри (старшая ветвь)

IV. Итальянские родственные связи Екатерины Медичи. Упрощенная таблица родственных связей Медичи.
Джанни де Биччи — Пиккарба Буэри (младшая ветвь)

Хронологический указатель основных событий жизни Екатерины Медичи и ее семьи

1492 Смерть Лоренцо Великолепного.

1494 Изгнание Медичи из Флоренции.

1512 Падение Флорентийской республики. Возвращение Медичи.

1513 Избрание папы Льва X (кардинала Джанни Медичи).

1514 Никколо Макиавелли вручает рукопись трактата «Государь» Лоренцо Медичи.

1518 Брак Лоренцо Медичи и Мадлен де Ла Тур д'Овернь.

1519 Рождение Екатерины Медичи.

1521 Смерть Льва X.

1523 Избрание папы Климента VII (кардинал Джулиано Медичи).

1527 Восстановление Республики во Флоренции.

1530 Падение Флорентийской республики. Восстановление господства Медичи.

1531 Карл V назначает Алессандро Медичи, незаконнорожденного сына папы Климента VII, герцогом Флоренции.

1533 Свадьба Генриха Орлеанского и Екатерины Медичи.

1547 Екатерина Медичи становится королевой Франции.

1557 Козимо Медичи присоединяет Сиену к Тоскане.

1559 Смерть Генриха II. Восшествие на престол Франциска II.

1560 Восшествие на престол Карла IX. Екатерина Медичи становится регентшей.

1561 Коллоквиум в Пуасси.

1562 Первая религиозная война во Франции. [438]

1563 Убийство Франсуа де Гиза. Амбуазский мир.

1566 Муленский ордонанс.

1567 Вторая религиозная война во Франции.

1568 Третья религиозная война во Франции.

1569 Папа назначает Козимо Медичи великим герцогом Тосканским.

1570 Сен-Жерменский мирный договор.

1572 Варфоломеевсая ночь.

1573 Генрих Валуа избран королем Польским.

1574 Смерть Карла IX. Восшествие на престол Генриха III.

1576 Мирный договор в Болье. Образование первой Лиги во Франции.

1577 Денежная реформа во Франции.

1579 Великий Блуаский ордонанс.

1582 Франсуа Анжуйский в Антверпене и Тенте. Испанцы наносят сокрушительное поражение французам и португальцам на Азорских островах.

1583 Герцог Анжуйский, провозглашенный герцогом Брабантским и графом Фландрским, вынужден отречься от Нидерландов.

1584 Смерть герцога Анжуйского.

1585 Жуанвильский договор между Филиппом II и Лигой Гизов.

1588 «День Баррикад» в Париже: король отступает перед парижской Лигой. Убийство герцога де Гиза.

1589 Смерть Екатерины Медичи.

¹⁾ Инвеститура (от лат. investire — облачать) — юридический акт, передававший кому-либо право на управление феодом или государством, а также обряд введения в должность епископа или аббата, получавшего верховную власть над населением и право сбора доходов (прим. ред.).

^*) Так в книге... {OCR}.

²⁾ H — начальная буква имени Непп — Генрих. D — начальная буква имени Diane — Диана. C — начальная буква имени Catherine — Екатерина (прим. перев.).

³⁾ Гипостадия — порок развития: отсутствие нижней стенки мочеиспускательного канала у мужчин (прим. перев.).

⁴⁾ Реституция (от лат. restitutio — восстановление) — в международном праве возвращение имущества, неправомерно захваченного и вывезенного воюющим государством с территории противника (прим. перев.).

⁵⁾ «Погасший огонь разжигает погасшее пламя» — лат. (прим. ред.).

⁶⁾ Видам — наместник епископа (прим. ред.).

⁷⁾ Нотабли (ист.) — знатные лица.

⁸⁾ Синдик — в феод.Западной Европе — глава, старшина гильдии (прим. перев).

⁹⁾ Три Епископства — в XVI-XVII вв. Мец, Туль, Верден.

¹⁰⁾ Театинец (лат.ТеаНпиз, житель Теате) — член монашеской конгрегации, основанной в 1524 г. в Риме Гаэтано Тиенским и Джан-Пьетро Карафа, будущим Павлом IV, епископом Кьети (бывш. Теате), с целью реформирования церковных нравов (прим. перев.).

¹¹⁾ Протонотарий — высший сановник среди прелатов (не являющихся епископами) папского двора (прим. перев.).

⁺⁾ Напечатано «Людовику IX». {OCR}.

^-) В книге «галицийские». {OCR}.

¹²⁾ Артемисия — правительница Галикарнаса с 352 по 350 гг. до н.э., жена царя Мавсола (Мавзола), соорудившая после его смерти усыпальницу для мужа, т.н. мавзолей (прим. ред.).

¹³⁾ Ионики, то же, что овы (от лат. ovum — яйцо), яйцеобразные орнаментальные мотивы в ионическом и коринфском архит. ордерах (прим. перев.).

¹⁴⁾ Каннелюры — в архитектуре вертикальные желобки на стволе колонны или пилястры (прим. перев.).

¹⁵⁾ Антаблемент — верхняя часть сооружения, обычно лежащая на колоннах, составной элемент архит. ордера; членится на архитрав, фриз, карниз (прим. перев.).

¹⁶⁾ Архитрав — нижняя из 3 горизонтальных частей антаблемента (см. прим.), лежащая на капителях колонны; имеет вид балки — широкой, гладкой (в дорич. и тосканском ордерах); или разделенной на 3 горизонтальных уступа — фасции (в ионич. и коринфском ордерах) (прим. перев.).

¹⁷⁾ Армиллярная сфера — старинный астрономический прибор (прим. перев.).

¹⁸⁾ Туаза — старинная французская мера длины — шесть футов, около двух метров (прим. перев.).

¹⁹⁾ Биллоны — неполноценная разменная монета из низкопробного серебра или сплавов, номинальная стоимость которой превышает стоимость содержащегося в ней металла и расходы на чеканку (прим. ред.).

²⁰⁾ Провинциал (церк.) — духовное лицо, возглавляющее монастыри определенного ордена в округе (прим. перев.).

^%) В книге «но не герцог». {OCR}

²¹⁾ Бургграф (нем.) — командующий войсками крепости или города в Святой Римской империи (прим. перев.).

⁺⁾ В предыдущем абзаце комендант Бастилии был другой. Где-то ошибка, но где — не знаю. {OCR}

²²⁾ Брандер (нем. Brander) — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, которое поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли (прим. перев.).

²³⁾ Симония — в ср. века в Западной Европе продажа и покупка церковных должностей или духовного сана. Продажа практиковалась папством, королями, крупными феодалами (прим. Перев).

^*) Так в книге. {OCR}

^-) Так в книге. {OCR}

⁺⁾ Так в книге. {OCR}