Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам: Европа в целом | Франция | Турция

{169}

Малов В.Н.
Документы по истории франко-турецких отношений в коллекции Ламуаньона

Средние века. Вып. 59. М., 1997.
{169} – начало страницы.
OCR OlIva.

Значимость фонда, известного под названием "коллекция Ламуаньона" (РГАДА. Ф. 81; далее: Лам.), состоит в том, что он представляет очень большую часть ведомственного архива французского государственного секретаря в 1547—1560 гг. Жана Дютье. Один из четырех государственных секретарей, распределение дел между которыми было построено по географическому принципу, Дютье, во все время своего секретарства ведал "юго-восточным направлением": перепиской с Лионом, Дофине, Италией и Турцией. Когда он умер, скопившиеся у него бумаги государственного значения остались в его семейном архиве, в руках его наследников. Такова была обычная ситуация для того времени, когда на министерском уровне еще не существовало государственных архивов¹⁾.

К сожалению для историков, архив Дютье не сохранился в целости; он раздробился на несколько фрагментов, принадлежавших разным коллекционерам, одним из которых и был первый президент Парижского парламента в 1658—1677 гг. Гийом де Ламуаньон, и далеко не все документы дошли до нас. Коллекция Ламуаньона, где содержится более 8200 документов, — лишь одна и, пожалуй, самая крупная из этих частей. Другая часть фонда некогда находилась в обладании французского публикатора XVII в. Гийома Рибье и послужила основой для его известной двухтомной публикации²⁾. Местонахождение оригиналов этих документов в настоящее время неизвестно. Наконец, отдельные фрагменты архива Дютье, пройдя через руки других коллекционеров, оказались в составе парижской Национальной библиотеки, где ими в середине XIX в. воспользовался составитель посвященной французской политике в Леванте публикации Э. Шаррьер³⁾.

В составе коллекции Ламуаньона мною выделено 248 документов, непосредственно затрагивающих франко-турецкие отношения в 1547—1559 гг. Они разнообразны по своему характеру: здесь письма французских послов и поверенных в делах королю, первому министру коннетаблю {170} Монморанси, Гизам, самому Дютье (оригиналы и их дубликаты, а также дешифровка шифрованных писем, если она производилась на отдельных листах, а не тут же между строк); переводы писем султана к французскому королю; оригиналы и копии писем третьих лиц; различные записки; черновики исходящих от французского двора писем. Количество аналогичных документов, опубликованных Рибье, составляет 74, из них 19 идентичны нашим документам, и по ним можно судить, как Рибье работал над своей публикацией. Шаррьером приведено, полностью или частично, 35 относящихся к нашей теме документов (не считая перепечатанных им из Рибье), которые были им взяты из хранящихся в Национальной библиотеке фондов Деламара и Дюпюи, а также (тут уже Шаррьер имел дело с документами не из архива Дютье, но из частных архивов французских послов в Венеции дю Габра и Ноайля) из одного рукописного сборника Гренобльской библиотеки и из архива Министерства иностранных дел Франции, в разделе "Сношения с Венецией". Правда, независимые от Рибье документы у Шаррьера главным образом относятся к двум последним годам Генриха II, к 1557—1559 гг.⁴⁾

Оценивать соотношение известных и не дошедших до нас документов архива Дютье, равно как и распределение их по годам, можно по нижеследующей таблице 1, составленной для одного вида документов: переписки французских послов и поверенных в делах в Стамбуле с королем.

Именно в письмах дипломатов королю содержится, как правило, наиболее полная и интересная информация общеполитического характера, тогда как сопровождающие их письма к министрам или Дютье коротки и посвящены более частным вопросам. Итак, в подсчете в качестве авторов и адресатов участвуют послы Франции в Стамбуле; д'Арамон (1547—1553), Кодиньяк (1553—1557), де Лавинь (1557—1559); поверенные в делах: де Камбрэ (1548—1549 гг.: оставался в Стамбуле во время выезда д'Арамона вместе с султанским двором на войну с Ираном), Грегуар (1551 г., во время отъезда д'Арамона ко двору за инструкциями), Кодиньяк (1552 г., когда д'Арамон сопровождал турецкий флот), Мартинес (1555 г., при отсутствии Кодиньяка по той же причине), д'Обрэ (1557 г., при поездке во Францию де Лавиня); наконец, командующий зимовавшим в турецких водах в 1552—1553 гг. флотом де Лагард, исполнявший функции посла во время тяжелой болезни д'Арамона.

Как видим, доля не дошедших до нас писем велика и равняется по крайней мере 37% ("по крайней мере" — поскольку о существовании некоторых писем вполне могло быть не упомянуто в сохранившихся). В ряде случаев такие лакуны вызывают особое сожаление. Так, {171}

Таблица 1
Переписка французских представителей в Турции с королем Франции (число документов)

* В скобках ниже указано число документов, имеющихся также в коллекции Ламуаньона.
²* Не считая перепечаток из Рибье.
³* Документ ошибочно датирован 1557 г., имеется в коллекции Ламуаньона.
⁴* Не считая двух небольших фрагментов с окончаниями писем, основной текст которых, без этих окончаний, есть у Рибье.

и в коллекции Ламуаньона, и у Рибье полностью отсутствуют документы о франко-турецких отношениях во второй половине 1554 г., из-за чего трудно судить об обстоятельствах, при которых турецкий флот уклонился тогда от совместных действий с французами, — в обстановке, когда на земле Тосканы решалась судьба союзной с Францией Сиенской республики. В целом же коллекция Ламуаньона в данном отношении богаче, чем фонд, имевшийся в распоряжении Рибье, в том, что касается входящей корреспонденции (черновики писем, исходивших от короля, лучше представлены у Рибье: 14 против 8 в нашей коллекции) и что она, при непременном сопоставлении с документами этой старой публикации, дает основу для изучения франко-турецких отношений в 1547—1557 гг.; для периода 1558—1559 гг., когда вступают в действие письма, использованные Шаррьером, наши документы могут дать лишь некоторые уточнения деталей.

Рибье и Ламуаньон имели дело с разными частями фонда Дютье⁵⁾, {172} и обычное соотношение между их коллекциями есть взаимодополняемость, отсутствие дублирования. Однако турецкая переписка находится в несколько особом положении: хотя и здесь большинство документов, опубликованных Рибье, у нас отсутствует, все же, как мы видим, имеется 15 общих писем, т.е. 29% от включенных в том французского публикатора. Чем это объяснить? Во-первых, было правилом отправлять письма из Турции в двух экземплярах, с разными курьерами: первый вез оригинал письма, второй, выезжавший вскоре после того — его дубликат. Предосторожность понятная: дорога для курьеров была опасной, французы помнили об убийстве в 1541 г. на итальянской земле двух своих направлявшихся в Турцию дипломатов, да и потом, в 1552 г. был случай захвата в плен габсбургскими агентами ехавшего к французскому двору с письмом султана курьера д'Арамона капитана Коста. Во-вторых, 14 из 15 общих документов были зашифрованы, причем в 11 случаях коллекция Ламуаньона имеет шифр без расшифровки; следовательно, можно предположить, что в руках Рибье оказались эти самые сделанные на отдельных листах дешифровки без оригинала, подобно тому, как такого рода дешифровки встречаются и в нашей коллекции.

Благодаря этому обстоятельству, у нас есть хорошая возможность сличить опубликованные Рибье тексты с оригиналами и уяснить методику работы этого авторитетного публикатора XVII в. При этом прежде всего нужно отметить, что к ученому того времени в принципе нельзя предъявлять требования, обязательные для нашего современника. Не говоря уже о соблюдении орфографии и стилистики оригинала — которые Рибье, как было принято, правил в соответствии с языковыми нормами своего времени — не было и принципа интегральной публикации документов при обязательной фиксации случаев сокращения каких-либо фрагментов. Для Рибье было обычным изъятие того, что можно назвать техническими деталями переписки: отсылок на даты получения и отправки писем, сведений о материалах, посылаемых в приложениях, о курьере и т.п. Для историка, заинтересованного в воссоздании максимально конкретной истории дипломатии, такие изъятия, понятно, очень досадны. В других случаях Рибье сокращает длинноты текста, затянутые повторения уже высказанных мыслей, что было действительно очень характерно для неорганизованной, не прошедшей школы классицизма стилистики XVI в.; психологически понятная, такая работа над публикуемым документом все же наносит ущерб его идентичности. Но и не только длинноты — к сожалению, опускаются и целые пассажи, подчас весьма обширные, где речь идет о сюжетах, не затрагивающихся в опубликованном тексте.

Очень часто жертвой таких сокращений становятся сведения о незавидном финансовом положении французского посольства в Стамбуле и вообще о его денежных делах. Это же относится и к некоторым посторонним для основной темы экскурсам с информацией политического {173} характера. Например, в письме д’Арамона Генриху II от 24 апреля 1550 г. опущены резкие высказывания посла в адрес одного из его курьеров капитана Бартоломео да Пезаро, который якобы разгласил нечто касательно наследного принца Мустафы (Лам. Т. 16. Л. 38об.). Из других писем коллекции Ламуаньона видно, что речь шла о некоей сверхсекретной инициативе французского двора по установлению контактов с Мустафой — поручении, которое было на словах передано Бартоломео д'Арамону (д'Арамон Генриху II, 28 октября 1548 г. — Лам. Т. 11. С. 86) и исполнение которого д'Арамон, чтобы не вызывать подозрений, отложил до возвращения турецкого двора в Стамбул (д'Арамон Генриху II, 20 декабря 1548 г .— Лам. Т. 10. Л. 138-157). Можно только гадать, в чем был смысл таких контактов французов с не любимым отцом, но обожаемым войском талантливым старшим сыном Сулеймана Великолепного, которому через пять лет предстояло быть задушенным по приказу отца и в его присутствии. История Османской династии тогда уже знала не только случаи узаконенного Мехмедом II братоубийства, но и прецедент свержения одряхлевшего отца энергичным сыном: так поступил в 1512 г. отец Сулеймана Селим I с его дедом Баязидом II.

Из письма Кодиньяка Генриху II от 25 июня 1552 г. (Лам. Т. 23. Л. 337-342) Рибье исключил упоминание о том, как подвассальная Турции республика Дубровник через великого везира Рустем-пашу просила об освобождении захваченных французами ее торговых судов; опущен также отрывок об обеспокоенности Порты позицией польского короля: не выступит ли он против Турции в связи со вторжением османских войск в Венгрию, о чем Рустем даже специально расспрашивал Кодиньяка, опровергавшего его сомнения в лояльности Польши.

Отмеченные выше лакуны трудно связать с политической тенденциозностью публикатора. К сожалению, есть и иные случаи, ибо труд Рибье действительно был тенденциозен, чего он, в духе своего времени, вовсе и не скрывал. Его "патриотической" целью было оправдать политику своей страны в конфликте с габсбургскими державами, и в особенности — скандальный в глазах многих христиан факт союза "христианнейшего короля" с турецким султаном. Здесь апологетика Рибье, проявлявшаяся в его кратких комментариях на полях некоторых публикуемых документов, шла по двум линиям. Как известно, военная граница между владениями Османов и Габсбургов, на которой постоянно случались столкновения даже в мирные годы, проходила как в Европе (Венгрия и Трансильвания), так и в Северной Африке (Алжир, Тунис, Ливия). В первом случае речь шла об утверждении турок на христианских землях, о непосредственной угрозе Вене, что стимулировало солидарность с Габсбургами германских князей, как католиков, так и протестантов. Здесь Рибье настойчиво подчеркивает: турки воевали, руководствуясь своими собственными интересами, а отнюдь не {174} подстрекательством французского короля; воздействие французской дипломатии скорее даже умеряло их натиск. В Северной Африке борьба шла за влияние на мусульманских землях, и она стимулировала активность турецкого флота в Западном Средиземноморье, которую Франция стремилась утилизировать в своих интересах, для захвата с помощью турок новых земель в Италии. Когда речь шла о таких совместных франко-турецких морских операциях, Рибье, напротив, отмечает, что турки действовали как простые наемники французского монарха, использовавшего их в своих политических целях, но отнюдь не в ущерб общему христианскому делу. Оба постулата французского публикатора имели некоторые реальные основания. Генрих II, например, был действительно не заинтересован в разжигавшем страсти личном участии Сулеймана в венгерском походе 1552 г., ибо это могло расстроить наладившийся военный союз Франции с немецкими протестантами; он был недоволен и тем, что в 1551 г. турецкий флот, вместо того чтобы напасть на владения испанцев, "отвлекся" от этой цели, захватив у боевых защитников христианства, мальтийских рыцарей, принадлежавший им в Ливии Триполи. Но в реальной дипломатической переписке возникали и мотивы, противоречащие этой упрощенной схеме, и Рибье не давал им места в своей публикации.

Обширный пассаж был изъят Рибье из письма д'Арамона Генриху II от 22 июля 1552 г. Публикатор не упускал возможности подчеркнуть, что сам папа, глава христианского мира, понимал и одобрял необходимость союза Франции с султаном для борьбы с засилием Габсбургов. Понятно, что заключив в апреле 1552 г. перемирие с папой, Генрих II не преминул просить султана отдать турецкому флоту приказ не нападать на папские земли. Однако д'Арамон, сообщая о получении флотом, который он сам сопровождал, этого приказа, не счел нужным удержаться от циничной откровенности: "Могу уверить Вас, что если бы я не получил известия о перемирии, недавно заключенном между Вами и папой, я бы постарался, воспользовавшись случаем, причинить ему ущерб не меньший, чем он получил при осаде Мирандолы; мне и так-то было трудно удержать турецкий флот от нападения на земли его святейшества, чего турки очень хотели" (Лам. Т. 24. Л. 152-157)⁶⁾. Рибье не стал смущать своих читателей мыслью о возможности натравливания французским послом мусульманского воинства на земли главы католической церкви и произвел соответствующее сокращение.

Была также тема, которую Рибье, считал, видимо, особенно нежелательной: в двух публикуемых им письмах, доступных нашему контролю, он, когда дело доходило до этой темы, снимал текст целыми страницами. Речь идет о прямых контактах между Францией и Алжиром, {175} владением Османской империи и гнездом мусульманского корсарства. В конце концов, союз Генриха II и Сулеймана был союзом государя с государем. Но мог ли Рибье рассчитывать, чтоб его читатели с пониманием отнесутся к фактам покровительства Франции государству корсаров, от набегов которых и в его время страдали попадавшие в плен и рабство моряки, купцы и просто жители побережий Испании, Италии и самой Франции?

Итак, в письме д'Арамона Генриху II от 15 декабря 1550 г. был опущен обширный фрагмент (Лам. Т. 15. Л. 294об.-295об.), где речь идет о прибытии в Стамбул гонца от паши ("короля") Алжира Хасана ибн-Хайреддина, просившего султана о помощи против соседнего Марокко. Д'Арамон поспешил сразу же предложить алжирцу свое покровительство перед султаном, заверяя в том, что неоднократно получал от своего короля указания помогать алжирцам, как его собственным французским подданным. После этого переговоры алжирского представителя с Портой проходили при тесном доверительном контакте его с французским послом и благодаря помощи последнего увенчались успехом.

В еще большей мере Рибье препарировал письмо де Лавиня Генриху II от 21 апреля 1557 г. (Лам. Т. 53. Л. 7-14), которое оказалось сокращенным более чем наполовину. Де Лавинь прибыл к султанскому двору в момент возобновления войны между Францией и Испанией с обычной просьбой о соединении турецкого флота с французским для совместных действий против испанцев и их союзников в Западном Средиземноморье. Сулейман, рассерженный тем, что год назад Генрих II без его ведома заключил перемирие с императором и с тех пор ничего не писал своему турецкому "возлюбленнейшему брату и истинному другу", пока снова не понадобилась его помощь, в предоставлении флота на этот раз отказал. На этом и кончается в опубликованном Рибье тексте рассказ о судьбе этого демарша, и читатель не узнает, что известных результатов де Лавинь все-таки добился: ему удалось выпросить у султана письма к паше Алжира Мехмеду Текелерли и бейлербею Триполи, знаменитому турецкому флотоводцу и корсару Доргут-раису с приказом оказать Франции содействие их флотом. Посол придавал большое значение этому своему успеху и даже считал, что прямое, без оговорок о сроке использование корсаров для французов предпочтительнее, чем было бы предоставление им султанского флота всего на одно лето (оставлять свой флот на зимовку в Западном Средиземноморье Порта постоянно отказывалась). "И думается мне, — писал де Лавинь, — Вас не должно смущать, что они грабят, забирая все что плохо лежит, потому что и флот султана грабит не меньше, все оне, корсары" (Лам. Т. 53. Л. 11). Таким образом, Рибье не остановило и то, что после произведенных им сокращений меняется представление об исходе всего демарша де Лавиня. Правда, французам не удалось воспользоваться новой возможностью — помешал янычарский бунт {176} в Алжире в апреле 1557 г., низвержение и убийство паши Мехмеда Текелерли, "смутное время" в корсарском государстве⁷⁾.

Что же можно сказать о публикации Рибье в целом? К сожалению, то, что за любым опубликованным у него и отсутствующим у нас письмом также могут скрываться выпущенные фрагменты разнообразного содержания и любой степени пространственности, так что применять здесь к какому-либо вопросу argumentum ех silentio методически некорректно.

Сопоставление наших документов с работой Шаррьера свидетельствует о небрежности французского публикатора, зачастую связанной с его недопустимым принципом "монтирования" воедино нескольких документов. Трудно, например, понять, как вообще могло появиться в его публикации датированное 15 марта 1557 г. письмо Кодиньяка французскому послу в Венеции дю Габру, где начало относится к 1556 г., середина — действительно к 1557 г., но конец — опять к 1556 г.⁸⁾ Имеются и другие ошибки, ситуацию 1556 и 1557 гг. публикатор путает неоднократно: тот документ, который он определил как письмо де Лавиня Генриху II из Эдирне от 15 мая 1557 г.⁹⁾, в действительности принадлежит Кодиньяку и был отправлен из Стамбула 16 сентября 1556 г. (Лам. Т. 48. Л. 73-76).

Знакомство с документами коллекции Ламуаньона позволяет высказать некоторые полезные для исследователя источниковедческие замечания. Вопрос о соотношении между оригиналом письма и его посланным вдогонку дубликатом не так прост, как это может представиться. Хотя по идее дубликат и должен был дословно повторить текст оригинала, возможность авторской правки в нем и появления новых редакций все же полностью не исключалась. Так, в письме д'Арамона Генриху II от 20 января 1552 г. (Лам. Т. 17. Л. 61-66), опубликованном также у Рибье, (который, правда, неверно датировал его тем же числом и месяцем 1553 г.), встречается именно такое разночтение. В нашем тексте, являющемся оригиналом, лишь очень бегло, со ссылкой на устные разъяснения курьера, говорится о содержании письма, которое Генрих II должен послать султану; между тем в тексте Рибье посол дает в этом месте уже развернутый проект такого {177} письма¹⁰⁾. То, что новая редакция принадлежит самому послу и что Рибье имел дело именно с дубликатом документа, выясняется из письма д'Арамона королю от 7-10 апреля 1552 г., где имеется прямая отсылка: "как о том подробнее разъясняется в дубликате депеши, посланной мною с капитаном Коста" (Лам. Т. 18. Л. 61об.).

Воспроизведя текст оригинала, переписчик дубликата, как правило, воспроизводил и его дату, но иногда все же механически заменял ее более поздней датой изготовления дубликата. Так, в коллекции Ламуаньона имеются как оригинал, так и дубликат письма де Лавиня Генриху II от 21 апреля 1557 г. (Лам. Т. 53. Л. 7-14, 30-36), но последний датирован 25 апреля. Возможно, той же разницей между оригиналом и дубликатом объясняется тот факт, что письмо де Лавиня королю от 6 февраля 1559 г. (Лам. Т. 57. Л. 147-156) в публикации Рибье датировано 11 февраля. Во всех случаях подобных расхождений истинной является более ранняя дата. Не учитывая возможности подобной ошибки, мы могли бы ошибиться и в датировке тех упоминаемых в данном письме событий, которые датируются не абсолютно, но относительно к дате оригинала письма ("на прошлой неделе", "три дня назад" и т.п.). Эта ошибка может быть очень существенной, если время между отправкой оригинала и дубликата почему-либо растягивалось. Так, большое письмо д'Арамона Генриху II, представленное у нас дубликатом (у Рибье оно отсутствует), имеет дату 24 февраля 1553 г. (Лам. Т. 2. Л. 72-78). Однако из письма д'Арамона к Дютье, датированного следующим днем 25 февраля (Лам. Т. 22. Л. 154) и бывшего препроводительным к этому дубликату, видно, что между отправлением оригинала и дубликата прошло порядочно времени; автор оправдывает эту задержку случившимся с ним после отъезда первого курьера приступом тяжелой болезни. Ясно, что дата письма королю есть дата не оригинала, но именно изготовления дубликата. Подлинная дата остается неизвестной, и лишь ориентировочно ее можно определить как конец января 1553 г.

* * *

Когда 5 января 1547 г. Габриэль д'Арамон отъехал от двора Франциска I, возвращаясь на свой пост посла в Стамбуле, он имел инструкции сорвать начавшиеся мирные переговоры между Портой и Вельтвиком, послом императора Карла V и его брата, короля Венгрии Фердинанда I, предложив султану активный военный союз против обоих Габсбургов. Обстановка казалась благоприятной: Карл V был занят войной со Шмалькальденской лигой немецких протестантов, и Франции надо было спешить выручать своих союзников. Но вскоре после прибытия д'Арамона к султанскому двору ситуация решительно {178} переменилась: 29 апреля император разгромил протестантов при Мюльберге, а в мае к д'Арамону пришло известие о смерти короля Франциска I, и он должен был ожидать новых инструкций от его преемника Генриха II. Между тем при дворе Сулеймана появился беглец, брат иранского шаха Тахмаспа I, бывший наместник Ширвана Алкас-мирза, и перед Портой появилась возможность вмешаться в династические распри Сефевидского государства и нанести мощный удар соседней державе-сопернице. Если Карл V нуждался в мире, чтобы навести порядок в своих германских владениях, то Сулейман — для того, чтобы освободить себе руки для действий на восточном фронте. Заключение перемирия стало неизбежным, и французскому послу оставалось лишь попытаться включить в него такие условия, которые гарантировали бы Франции турецкий союз при ее военном столкновении с Габсбургами и могли бы при случае привести к срыву турецко-габсбургского перемирия. Сулейман оговорил включение в договор о перемирии французского короля как своего союзника, так что нападение на него со стороны Габсбургов означало бы для Порты casus belli, но Генриху этого было мало, и с его стороны последовал ряд инициатив.

История этих переговоров в 1547—1548 гг. восстанавливается по документам коллекции Ламуаньона, дополняемым документами Рибье, но наша коллекция гораздо богаче, и именно в ней находится ключевой документ: инструкция д'Арамона его курьеру Бартоломео да Пезаро от 29 февраля 1548 г. (Лам. Т. 1. Л. 46-51), изданная в публикации А.Д. Люблинской¹¹⁾. К сожалению, картина обедняется тем, что не сохранились подряд четыре письма Генриха II д'Арамону: от 9 октября, 10 и 28 ноября и 18 декабря 1547 г., и об их содержании остается судить по ответам посла. Суть французских демаршей состояла в том, что король хотел добиться включения в турецко-габсбургский договор также и своих союзников, особенно швейцарцев. Султан согласился лишь включить в свое письмо Генриху II сделанное в общей форме заверение о защите им друзей короля в случае нападения на них императора, — но не стал добиваться от Карла V упоминания французских союзников в тексте ратификации им договора. Пытаясь использовать эту уступку, д'Арамон в дальнейшем был намерен просить, чтобы турки, не дожидаясь нападения Карла, стали на всякий случай готовиться к оказанию такого рода помощи своим флотом. Остались без последствий прочие, слишком далеко идущие настояния д'Арамона, и Сулейман не стал ни побуждать Венецию вступить в союз с Францией, ни требовать от адриатической республики, чтобы та не пропускала через свои земли императорские войска. Не увенчался успехом и хитроумный французский план косвенным образом заинтересовать султана в защите папы от возможного нападения императора: перед Сулейманом дело изображалось {179} таким образом, будто Генрих сомневается, помогать ли ему в этом случае папе, и просит совета у своего турецкого союзника. Турки очень настороженно относились к попыткам французов вновь втянуть их в европейскую войну пока они не закончили войну с шахом, и заинтересованные в поддержании своего нейтралитета венецианцы поддерживали их настороженность своими аргументами.

2 мая 1548 г. д'Арамон выехал сопровождать султана на войну с Ираном. А. Кло ошибочно считает эту поездку вынужденной, вызванной исключительно желанием султана, хотевшего таким способом подчеркнуть неизменность своей дружбы с Францией, тогда как дАрамон, "видимо, охотно обошелся бы без этой чести, утомительной для уже немолодого человека"¹²⁾. Документы свидетельствуют, что д'Арамон сам был очень заинтересован в этой поездке, и ехал отнюдь не в качестве почетного "туриста". Поскольку существовала перспектива скорого возобновления военных действий между Францией и Габсбургами, для посла было важно иметь возможность оперативного воздействия на султана, да и вести переговоры о вовлечении в антигабсбургскую коалицию Венеции было удобнее в отсутствие оставшегося в Стамбуле венецианского байля. Кроме того, д’Арамону пришлось активно противодействовать попыткам габсбургской дипломатии пересмотреть условия перемирия, вообще исключив из него обязательства императора о ненападении на Францию. Коллекция Ламуаньона позволяет гораздо лучше, чем раньше, судить о дипломатической деятельности д'Арамона во время этой поездки, добавляя к одному письму посла королю, опубликованному у Рибье, 4 новых.

Естественно, в этих письмах имеется немало сведений о событиях турецко-иранской войны в 1548—1549 гг.; они известны как по турецким, так и по иранским хроникам¹³⁾, но историки обеих стран для этого периода еще лишены возможности опереться на национальные архивы¹⁴⁾, и текущая посольская корреспонденция может оказаться очень полезной при уточнении деталей и особенно хронологии, у хронистов зачастую неточной. К сожалению, в нашей коллекции не обнаружено неизвестных и ранее писем д'Арамона, которые были бы написаны им во второй половине 1549 г. во время его поездки в Иерусалим и Египет, так что единственным источником сведений об этом путешествии по-прежнему остается дневник одного из секретарей посла Ж. Шено¹⁵⁾. {180}

Кроме писем д'Арамона, коллекция Ламуаньона содержит за 1548—1549            гг. немало писем замещавшего его в Стамбуле при каймакам-паше Ибрагиме Ж.-Ж. де Камбрэ; его депеши полностью отсутствуют у Рибье. Помимо передачи поступавшей в Стамбул официальной турецкой информации о ходе турецко-иранской войны, они свидетельствуют и о собственной дипломатической активности де Камбрэ. Весьма интересно его обширное шифрованное письмо королю от 22 ноября 1548 г. (Лам. Т. 11. С. 169-184): узнав о получении Ибрагимом доноса некоего трансильванца на первого министра подвассальной султану Трансильвании монаха Дьердя, где последний уличался в связях с Фердинандом I, де Камбрэ специально говорил об этом с каймакам-пашой и, увидев, что тот не склонен беспокоить падишаха полученным известием (Дьердь и без этого был уже подозрителен Порте, но она невысоко оценивала его возможности), все же убедил его отправить информацию Сулейману. Это дало д'Арамону дополнительный довод, когда он склонял султана вернуться в столицу и вновь обратить внимание на европейские дела. В двух письмах де Камбрэ королю, от 17 июня и 21 сентября 1549 г. (Лам. Т. 14. Л. 66-69; Т. 13. Л. 25-28) имеются сведения о прибытии в Турцию двух гонцов от паши Алжира и их переговорах с Портой; де Камбрэ поддерживал контакты с одним из гонцов, который доверил ему для пересылки в Алжир свою почту.

Год, протекший между возвращением д'Арамона с Востока в Стамбул 28 января 1550 г. и его отъездом оттуда во Францию за новыми инструкциями 17 января 1551 г. в коллекции Ламуаньона отмечен всего 4 письмами посла королю, из них 3 опубликованы с лакунами Рибье, а одно, небольшое письмо от 27 июня 1550 г. (Лам. Т. 16. Л. 144) посвящено исключительно денежным делам, тогда как обширное послание политического характера под той же датой приходится считать утерянным. У Рибье имеется также письмо Генриха II д'Арамону от 27 июня 1550 г., ошибочно датированное публикатором 27 сентября. Явное падение интереса французского двора к левантийским делам и разжиганию турецко-габсбургских противоречий (между концом 1549 г. и 27 июня 1550 г. Генрих вообще не отправил своему послу в Стамбуле ни одного письма) объяснялось англо-французской войной 1549—1550 гг. После ее завершения, во второй половине 1550 г. ситуация меняется. На венгерской границе постоянно происходили вооруженные инциденты, габсбургские войска захватывали спорные замки. В Трансильвании выступил со своими сторонниками монах Дьердь, не подчинившийся приказу султана о его смещении и тайно сносившийся с Фердинандом. Наконец, Карл V летом и осенью 1550 г. провел широкую наступательную акцию в южном Тунисе, овладев 10 сентября главной опорной базой турок в этой области крепостью Махдия (европейское название: "Африка"), находившейся до того в обладании корсара Доргут-раиса. Габсбургский посол в Стамбуле оправдывал эту операцию {181} борьбой с корсарством, не запрещенной условиями перемирия — но Порта требовала возвращения своих крепостей. Момент был сочтен подходящим для того, чтобы Генрих II, обещая свою помощь, обратился к Сулейману с настоятельным советом действовать энергично: его бездействие могло бы быть сочтено проявлением слабости Османской империи. Само письмо короля султану, как и одновременное письмо д'Арамону, не сохранилось, и точная дата его неизвестна, но к его составлению, очевидно, имел прямое отношение недатированный черновик анонимной записки, обнаруженной нами в коллекции Ламуаньона (Лам. Т. 2. Л. 331-332). Надо объяснить султану, — говорится там, — что после захвата "Африки" император легко сможет овладеть и Алжиром, ослабленным дурным управлением паши и конфликтом с соседним Марокко, так что помощь французского короля, поставляющего Алжиру вооружение, может оказаться недостаточной. После этого Карл V захочет захватить всю Берберию и напасть на Александрию, "чтобы перерезать пути каирской торговли". Как видим, геополитические аспекты франко-турецкого союза рассматривались очень широко.

Выехав во Францию, д'Арамон оставил замещать себя при Порте своего секретаря Ф. Грегуара. Наша коллекция добавляет 3 письма Грегуара королю за март-май 1551 г. к одному письму от 3 августа 1551 г., опубликованному Рибье. Кроме того, имеется еще составленная д'Арамоном сводка известий, сообщенных ему Грегуаром в письмах от 8 марта 1551 г. (Лам. Т. 15. Л. 411-412); судя по тому, что она не только повторяет, но и дополняет одновременное письмо Грегуара королю (Лам. Т. 15. Л. 409-414), в нее вошли и сведения из не дошедшего до нас письма, адресованного самому д'Арамону. Все три шифрованных письма Грегуара очень информативны. Особенно это относится к большому письму от 8 марта, где подробно рассказывается о турецко-габсбургских столкновениях в Венгрии, о положении в Трансильвании и о турецко-польских отношениях — в частности, о попытках поляков завязать переговоры с Турцией по пограничным вопросам. Заинтересованность Польши в добрососедских отношениях с султаном иллюстрируется напоминанием о неудаче имперского посольства Герберштейна в Польшу в 1550 г. и доказывается тем, что, как слышал Грегуар, польский король, учинив дружбу с Портой, хочет сразу после этого "начать войну с князем Московии, своим соседом и старым врагом" — информация, впрочем, не соответствовавшая действительности и представляющая интерес лишь как пример упоминания о России в стереотипном контексте. В других письмах Грегуара, помимо сквозной для них венгерской и трансильванской тематики и рассказа о последних сношениях между султаном и братьями Габсбургами перед разрывом перемирия, имеются сведения о подготовке к плаванию и выходе в море турецкого флота. В последнем письме, от 23 мая 1551 г., говорится об отправке в Алжир 6 галер вместе с возвращающейся туда {182} алжирской галерой, ранее доставившей в Стамбул голову погибшего в бою с алжирцами сына марокканского тарифа¹⁶⁾.

Порта ожидала скорого возвращения д’Арамона, но посол не спешил. Генрих II не был заинтересован в том, чтобы его флот уже в 1551 г. принял участие в боевых действиях, и постарался затянуть достижение договоренности с султаном так, чтобы оно относилось уже к следующему году¹⁷⁾. Д'Арамон получил свои инструкции, опубликованные Рибье, 17 мая 1551 г., но поехал в Стамбул не кратчайшим путем, а через Алжир, куда он прибыл 13 июля, находился там около десяти дней, затем присутствовал при взятии турецким флотом Триполи и вернулся к османскому двору 20 сентября 1551 г. С дороги он послал королю два письма, из них Рибье опубликовал второе, от 26 августа, важное для его цели очистить д'Арамона от обвинений в том, что именно он натравил турок на принадлежавший мальтийцам Триполи. В коллекции Ламуаньона имеется первое письмо, от 28 июля, также очень обширное и интересное, где рассказывается о пребывании д'Арамона в Алжире (Лам. Т. 19. С. 322-329). Посол остался недоволен тем, как принял его алжирский паша Хасан ибн-Хайреддин, ничего не ставший отвечать на письмо Генриха II, хотя представитель французского короля и внушал ему, что он может больше полагаться на его государя, чем даже на султана. Хасан-паша мыслил узко практически. Поставленный перед необходимостью выплатить долг великому везиру Рустему, срочно доставив ему добычу от корсарского промысла, он даже отказался удовлетворить просьбу д'Арамона об освобождении около 200 французских невольников, зато сам в своих просьбах перед французами о поставке вооружения и снаряжения для галер доходил до такой назойливости, что домогался передачи ему части вооружения с галер, сопровождавших французского посла в Турцию. Отказав в этом, д'Арамон стал подвергаться различным утеснениям; письмо наполнено колоритными подробностями жизни Алжира, с характерной тогда для этого города анархией корсарской вольницы. Тем не менее д'Арамон все же советует королю оказать помощь Хасану в вооружении его флота, хотя и высказывает мимоходом мысль, что сама Франция могла бы захватить Алжир, дабы обменять его на что-нибудь равноценное с Карлом V. Недовольство французского посла алжирским пашой было принято во внимание Сулейманом, вскоре заменившим на этом посту Хасан-пашу известным турецким флотоводцем Салах-раисом.

Ответ султана на предложения, которые вез ему д’Арамон, известен {183} благодаря опубликованному Рибье письму посла королю от 20 января 1552 г. Сулейман не согласился предоставить часть своего флота в полное распоряжение французов, но изъявил согласие отправить в Западное Средиземноморье весь флот во главе с капудан-пашой Синаном, который и должен был соединиться там с французским флотом для совместных акций; для лучшей координации действий с турецким флотом предстояло выехать самому д'Арамону.

Кроме этого ключевого документа, коллекция Ламуаньона имеет для периода между прибытием д'Арамона в Стамбул и его отъездом с османской эскадрой 31 мая 1552 г. еще пять отсутствующих у Рибье писем посла королю. В них содержатся известия о финансировании и подготовке флота к выходу в море, о приготовлениях турецкой армии к вторжению в Венгрию и т.п. Для экономической истории представляет интерес письмо от 14 февраля 1552 г. (Лам. Т. 17. Л; 159-162), где речь идет о том, как эффективнее наладить срочный вывоз через Венецию турецкого зерна для нужд французской армии в Италии.

Историю похода турецкого флота в 1552 г. освещают 4 письма д’Арамона королю из коллекции Ламуаньона: за 22 и 30 июля, 4 и 9 августа; два первых были с лакунами опубликованы Рибье. Хотя турки и одержали победу над императорскими галерами у острова Понца, о чем повествует д’Арамон в письме от 9 августа (Лам. Т. 25. Л. 89-90), соединение двух флотов не состоялось: французская эскадра сильно опоздала с выходом в море, и турки не стали ее ждать. Но и д’Арамон имел основания жаловаться на османского адмирала: Синан, отнюдь не будучи моряком-профессионалом (он был назначен капудан-пашой в порядке фаворитизма, как брат великого везира Рустема), не воспользовался благоприятной обстановкой, возникшей после успеха антииспанского восстания в Сиене для того, чтобы нанести удар по последним испанским базам в Сиенской республике (д’Арамон Генриху II, 4 августа 1552 г. — Лам. Т. 25. Л. 53-55)¹⁸⁾. Отсутствие подряд трех следующих писем д’Арамона за август-сентябрь 1552 г., как и письма королю от командующего французским флотом де Лагарда от 15 сентября, не позволяет судить, какими виделись тогда, после этой неудачи, французским представителям планы действий на следующий год.

Ключевым для понимания хода переговоров д’Арамона с Портой о предоставлении французам турецкого флота в 1553 г. является отсутствующее у Рибье письмо от января 1553 г., условно датируемое 24 февраля 1553 г. (Лам. Т. 2. Л. 72-78; см. выше с. 177). Переговоры эти были очень трудными. В 1552 г. вновь обострилась ситуация на иранской границе, и к тому же у султана возникли серьезные опасения насчет верности ему принца Мустафы. Турция вновь стала проявлять склонность к переговорам с Габсбургами; было уже изготовлено письмо Сулеймана Генриху II с полным отказом в ведении совместной морской {184} войны по причине предстоящего похода на шаха. Д’Арамону пришлось прибегнуть к важнейшему в сношениях с Портой аргументу: он обещал крупную взятку великому везиру Рустему, известному своей алчностью, после чего в послании султана появилась дополнительная статья: Сулейман соглашался выделить союзнику примерно пятую часть своего флота, 30-40 галер под командой Доргут-раиса.

Теперь нужно было решать, как лучше использовать эту помощь. В письме королю от 3 апреля 1553 г. свои предложения об этом высказал де Лагард (Лам. Т. 29. Л. 2-5). Его эскадра, пришедшая осенью 1552 г. в турецкие воды, провела зиму на Хиосе, чтобы выйти в море вместе с османским флотом, а сам де Лагард находился тогда в Стамбуле, где временно исполнял обязанности опасно болевшего д’Арамона; в публикации Рибье его письма 1553 г. из турецкой столицы отсутствуют. Итак, французский адмирал, поняв, что ограниченность средств не позволяет более, как в 1552 г., рассчитывать на успех такого широкомасштабного предприятия, как овладение Неаполитанским королевством, предлагает своему монарху выбрать между тремя возможными объектами нападения: Эльба, Специя, Корсика, причем сам он явно склоняется к корсиканскому варианту и пишет о нем подробнее, чем о других. Отсюда видно, что нападение франко-турецкого флота на принадлежавшую Генуе Корсику, осуществившееся в августе 1553 г., обдумывалось заранее, и именно в качестве наиболее предпочтительного плана действий.

Д’Арамон, который по состоянию здоровья на этот раз не мог сопровождать флот, выехал из Стамбула на родину 14 сентября 1553 г., через две недели после отъезда Сулеймана к армии на войну с шахом. Сменивший его новый посол Мишель Кодиньяк прибыл в Стамбул только 3 марта 1554 г. За это время в Турции произошли драматические события: был казнен принц Мустафа и султан, уступая возмущенной армии, вынужден был отправить в отставку великого везира, своего зятя Рустем-пашу; его пост занял второй везир Ахмед-паша.

Кодиньяку предстояла необычная судьба: его карьера завершилась строгой опалой, причины которой остаются неясными, после чего он совершил акт государственной измены, перейдя на службу Испании. Биография его полна белых пятен: ныне издающемуся "Французскому биографическому словарю” неизвестны ни дата рождения, ни происхождение Кодиньяка, неизвестна и дата смерти — об изменнике забыли после того, как заключившая в 1559 г. мир с Францией Испания перестала нуждаться в его услугах. Скорее всего, он был провансальцем; первое упоминание о нем, известное "Французскому биографическому словарю", относится к 1547 г.: тогда он был одним из курьеров д’Арамона и имел придворный чин комнатного слуги короля¹⁹⁾.{185}

Документы коллекции Ламуаньона кое-что добавляют к этому: когда д’Арамон в 1551 г. рекомендовал Генриху II оставить на время его отъезда с турецким флотом поверенным в делах в Стамбуле именно Кодиньяка, он заметил, что рекомендуемого надо чем-либо наградить, ибо за 12 лет службы он еще ничего не получал (Лам. Т. 3. Л. 25). Итак, служба Кодиньяка началась примерно в 1539 г.²⁰⁾, и карьера его долго не развивалась, назначение поверенным в делах в 1552 г. стало взлетом, тем более неожиданным, что были и другие возможные кандидаты — тот же известный своими лингвистическими способностями де Камбрэ, уже дважды до того исполнявший эту функцию. И с самого начала — удача: именно Кодиньяку довелось вместе со своим письмом от 25 июня 1552 г. переслать королю послание Сулеймана, где султан обещал впредь не вступать в сепаратные мирные переговоры с Габсбургами, чему французский двор придавал очень большое значение.

В отличие от своего предшественника, который и по биографии, и по характеру был человеком военным и умел понравиться туркам как военный специалист (в 1548 г., сопровождая османскую армию в войне с Ираном, д’Арамон отличился тем, что подал ценный совет о способе взятия крепости Ван), Кодиньяк, видимо, больше располагал к себе Порту именно как дипломат: до случившейся с ним в 1557 г. катастрофы турки не имели к нему никаких претензий и очень хорошо характеризовали Кодиньяка его преемнику. Но наследство новому послу досталось незавидное: в последний год пребывания на посту д’Арамона финансовое положение посольства было очень тяжелым, так что д’Арамон даже объяснял султану свой отъезд желанием поторопить французский двор с уплатой его долгов, и когда обещанных выплат не последовало, был подорван не только престиж французов в финансовых кругах Стамбула, но и политический престиж Франции в глазах Порты²¹⁾.

Как мы уже упоминали, 1554 г., первый год посольской миссии Кодиньяка, является "темным" годом для истории франко-турецких отношений. Коллекция Ламуаньона содержит всего два письма Кодиньяка королю, от 18 и 21 марта 1554 г. (Лам. Т. 34. Л. 272-278; Т. 28. Л. 189-193), причем первое с большой лакуной; публикация Рибье — два других, от 3 и 16 апреля, и их следует признать более информативными, чем наши, написанные еще до аудиенции нового посла у султана. Можно лишь отметить, что из них видно, насколько Кодиньяк полагался на активное содействие французским военным операциям со стороны нового капудан-паши Доргута — ожидания, не оправдавшиеся по причинам, о которых трудно судить из-за отсутствия документов. Сам Кодиньяк не мог сопровождать эскадру Доргута — как {186} он объяснял впоследствии — из-за полного безденежья (Лам. Т. 39. Л. 142 об.).

В 1555 г. французам, заявившим протест против бездействия флотилии Доргута, удалось добиться отправки в Западное Средиземноморье новой османской эскадры во главе с новым капудан-пашой Пиали, и сам Кодиньяк, чтобы не повторилась прошлогодняя ситуация, мобилизовав все возможные источники кредита, отплыл вместе с нею. На время его отъезда поверенным в делах остался один из посольских дворян П.-Л. Мартинес. К его письму королю от 2 июля 1555 г., опубликованному Рибье, где подробно сообщалось о турецко-габсбургских мирных переговорах и о планах касательно Трансильвании, коллекция Ламуаньона добавляет еще три письма, также очень интересных. Из них отметим письмо от 9 августа 1555 г. (Лам. Т. 42. Л. 93-95), с известиями о восстании в Румелии самозванца Лже-Мустафы, выдававшего себя за казненного два года назад сына Сулеймана Великолепного, о том, как обеспокоил размах этого движения срочно вернувшегося в Стамбул султана, о походе против мятежников Мехмед-паши Соколли и подавлении мятежа. Там же говорится, как Мартинес, узнав о предстоящем неурожае в Италии, добился у султана запрета на вывоз туда турецкого зерна, вопреки просьбам представителей Венеции и Генуи, дабы этой экономической блокадой одолеть наконец сопротивление итальянских государств проимперского лагеря. В письме Мартинеса от 1 октября 1555 г. (Лам. Т. 43. Л. 9-10) содержится первое известие о падении и казни великого везира Ахмеда, обезглавленного прямо на заседании Дивана после того, как он был уличен в попытке оклеветать обвинением в коррупции своего коллегу, второго везира Али. На пост великого везира вернулся старый знакомый французских дипломатов Рустем-паша, еще более могущественный, чем ранее.

Между тем морской поход 1555 г. окончился полной неудачей. Союзники не смогли взять Кальви — один из последних оплотов генуэзской власти на Корсике, почти полностью захваченной французами в 1553 г. Теперь же французы остались без территориальных приобретений, а турки — без крупной военной добычи. Гражданская администрация кадиев уже высказывала султану недовольство небывало высокими расходами на ежегодное снаряжение больших флотилий, и Сулейман еще весной 1555 г. должен был распорядиться, чтобы деньги на флот брали из его личной казны, и лишь остаток — с населения²²⁾. Поняв, что уговорить турок и в следующем году послать на запад эскадру можно только нарисовав перед ними впечатляющую картину будущих военных успехов, Кодиньяк представил султану свои предложения, излагаемые в его интересном письме королю от 25 ноября 1555 г. (Лам. Т. 43. Л. 77-89). {187}

Раздосадованный неудачей похода, посол вообще отказывается от идеи организации в будущем совместных плаваний французской и турецкой эскадр. Кодиньяк перестает рассматривать турок как наемников, и его план не предусматривает захвата турецким флотом каких-либо земель для французского короля. Турки и алжирцы будут действовать в своих собственных интересах, а Франция — помогать им. При этом Кодиньяк всячески преувеличивает значение наметившегося после избрания папой Павла IV в мае 1555 г. политического союза между Францией и Ватиканом, стремясь убедить турок, что тем самым создается решающий перевес в силах над габсбургскими державами.

Для султана, — утверждает Кодиньяк, — достаточно будет выделить алжирскому паше Салаху 25-30 галер, и тот с такой помощью не только расширит границы Алжира и Берберии, но и, возможно, осуществит высадку в испанской Гранаде, где большинство населения еще мусульманское, и изгонит оттуда испанцев. Алжир сможет обогатиться, захватывая испанские корабли, курсирующие между Испанией и Италией. Понятно, император попробует нанести ответный удар — но тут-то и вступит в действие французская помощь: "Поскольку Вы, государь, — пишет Кодиньяк королю, — обычно имеете хороших шпионов при министрах Вашего противника, они раскроют его замыслы, и Вы не преминете воспользоваться удобным случаем заманить его (флот) в такое место, где Ваши галеры совместно с галерами Салах-бея легко смогут его застигнуть, обложить и разгромить" (Лам. Т. 43. Л. 83 об.). Нужно лишь, чтобы султан послал Салаху приказ соединяться с французским флотом каждый раз, когда о том попросят французы. Вообще же Франции в отношениях с Алжиром нужно вести дело к тому, чтобы алжирский паша признал, что французский король является его покровителем "в той же или даже большей мере, чем султан" (Там же. Л. 88), — а упоминание о Гранаде показывает, что, по мысли Кодиньяка, христианнейшего короля не должен смущать даже пересмотр исторических итогов испанской Реконкисты.

Если же султан решит выслать в море большую эскадру, она могла бы овладеть находящимся под контролем испанцев Тунисом: Франция и папа нападут на императора с такой силой, что он не сможет защищаться и в Африке. Могущественный франко-папский союз обеспечит победу турок и в большой войне на землях Венгрии и Трансильвании.

Мысли Кодиньяка о различных вариантах действий Османской империи против общего врага понравились султану, и он их в принципе одобрил. Но не так думал Генрих II: 22 октября 1555 г. он послал Сулейману письмо с обычной просьбой предоставить и на следующий год турецкий флот в распоряжение Франции²³⁾. Снова в Стамбуле началась активная подготовка эскадры к плаванию, а Кодиньяк уже готовился опять ее сопровождать, когда в марте 1556 г. пришло неожиданное {188} известие: 3 февраля французский король заключил в Воселле перемирие с Карлом V и его сыном, новым испанским королем Филиппом II. Об этом решении Генрих II не счел нужным заранее уведомить своего союзника в Стамбуле. Понятно, что Порта была крайне раздражена: Сулейман, правда, из вежливости послал письмо со словами удовлетворения, но в предоставлении французскому флоту даже пороха и селитры было тут же отказано (Кодиньяк Генриху II, 20 апреля 1556 г. — Лам. Т. 46. Л. 37). Отход союзника был тем досаднее, что именно в 1556 г. султану предстояло разрешить, наконец, трансильванский вопрос.

Войска Фердинанда I оккупировали Трансильванию в 1551 г., призванные туда монахом Дьердем, который вскоре сам был убит, как заподозренный в измене, по приказу командующего габсбургской армией. Регентша Трансильвании королева Изабелла со своим сыном, малолетним Яношем-Жигмондом, князем Трансильвании и претендентом на венгерский престол (его отец Янош I Запольяи обладал этим королевским титулом по соглашению с Фердинандом) в 1552 г. выехала в Польшу, к своему брату королю Сигизмунду II. Там она заключила соглашение с Фердинандом, по которому дом Запольяи отказывался от всех своих династических прав за крупную сумму денег и земельные пожалования. Но соглашение осталось невыполненным: Фердинанд не торопился платить деньги, добиваясь для большей гарантии переезда Яноша-Жигмонда в его владения. Однако для Габсбургов оказалось слишком сложным делом в условиях войны с турками удержать власть над Трансильванией, среди венгерского дворянства которой была популярной национальная династия Запольяи. С другой стороны, султан, поддерживаемый Францией, объявил о своем желании восстановить Яноша-Жигмонда на трансильванском троне под турецким протекторатом; для этого мать с сыном должны были вернуться в свою страну. Завязалась сложная дипломатическая игра, в которой французская дипломатия приняла самое активное участие. В Польшу зачастили габсбургские, турецкие, французские дипломатические агенты; Сигизмунд II упорно старался соблюдать нейтралитет, не ссорясь ни с Сулейманом, ни со своим тестем Фердинандом; Изабелла до последнего торговалась с обеими сторонами. Но в 1556 г. должен был прийти конец ее колебаниям: трансильванское дворянство подняло восстание в пользу Запольяи, и Порта была готова поддержать его армией. Последние габсбургские крепости пали, и в октябре 1556 г. Изабелла и Янош-Жигмонд возвратились в Трансильванию.

В принятии королевского такого решения сыграли свою роль посреднические миссии французских дипломатов. В конце 1554 — 1555 г. переговоры с двором Изабеллы вел де Камбрэ (де Камбрэ Монморанси, 19 февраля 1555 г. — Лам. Т. 39. Л. 75). Однако сильно не ладивший со своим соперником Кодиньяк в начале 1556 г. послал с аналогичной миссией в Польшу своего заместителя Мартинеса. На этой почве {189} взаимное недоброжелательство двух дипломатов переросло в ненависть. Оба они приписывали решающие успехи в ходе переговоров именно своим инициативам. При этом Кодиньяк постарался опорочить врага перед Портой, убеждая турок, что из-за внушений де Камбрэ трансильванский двор начал добиваться от султана неприемлемых для того уступок, слишком полагаясь на заступничество французского короля (Лам. Т. 46. Л. 74). Сам Кодиньяк предпочитал метод запугивания, предписывал Мартинесу говорить королеве и ее сыну, что они должны поспешить с возвращением в Трансильванию, иначе султан займет ее сам, ликвидировав всякую автономию (Кодиньяк Генриху II, 6 марта 1556 г. — Лам. Т. 39. Л. 108-109об.). В итоге де Камбрэ выехал во Францию, сопровождаемый турецким приставом: по словам Кодиньяка, султан опасался, как бы французский дипломат по пути не свернул в Венгрию (Лам. Т. 46. Л. 107-108). Со своей стороны, де Камбрэ обвинял Кодиньяка в "тираническом обхождении": посол якобы угрожал ему физической расправой, пытался отравить его, у Кодиньяка были даже какие-то подозрительные контакты с послами Фердинанда. Факт скандальной ссоры двух дипломатов, видимо, сыграл свою роль в принятии Генрихом II решения сместить Кодиньяка с его поста. Коллекция Ламуаньона, гораздо более богатая документами 1556 г., чем публикация Рибье, довольно подробно освещает обстоятельства столкновения Кодиньяка и де Камбрэ. Причем благодаря письмам де Камбрэ королю от 13 марта и 16 мая 1556 г. (Лам. Т. 45. Л. 258-259; Т. 46. Л. 74-77) мы можем ознакомиться с аргументацией обеих сторон.

Между тем если в Трансильвании Порте удалось осуществить свои замыслы, то в Венгрии турки терпели неудачи, в июле 1556 г. габсбургские войска разбили армию паши Буды, турецкие владения в Эгейском море страдали от набегов христианских корсаров. 16 сентября 1556 г. Кодиньяк сообщил своему монарху, что султан посылает королю личное письмо с просьбой возобновить войну и обещаниями всяческой помощи (Лам. Т. 48. Л. 73-76). Эта просьба оказалась как нельзя более кстати: Генриху и так приходилось снова вступать в бой, чтобы выручить своего союзника, некстати спровоцировавшего неудачную войну с испанцами папу Павла IV. Теперь же в глазах султана разрыв только что заключенного перемирия можно было представить как подтверждение верности французского короля дружбе с Турцией. С тем и отбыл в ноябре 1556 г. ко двору Сулеймана новый посол де Лавинь, о первых итогах миссии которого мы уже писали выше (см. с. 176).

К тому времени финансовое положение французского посольства в Стамбуле стало катастрофическим. Кредит его у местных денежных людей был полностью подорван. В 1556 г. главным кредитором Кодиньяка стал Иосиф Наси, крупнейший еврейский финансист и вместе с тем ближайший советник наследного принца Селима, ранее известный в Европе под своим христианским именем Жуана Микаша²⁴⁾. {190} Микаш-Наси происходил из португальских евреев (марранов); лишенные права исповедовать свою религию, они считались "новыми христианами", многие из которых, публично соблюдая католические обряды, втайне оставались верными иудаизму и сохраняли сокровенные еврейские имена. Благодаря своим родственным связям и удачному браку Иосиф Наси стал управлять делами крупнейшего банкирского дома, чьи богатства, созданные на посреднической торговле пряностями, сравнивались с богатствами Фуггеров — дома, в начале века имевшего местопребывание в Лиссабоне и Антверпене и возглавлявшегося двумя марранами, братьями Мендиш. Унаследовавшие огромное состояние их вдовы, сестры Беатриса и Брианда де Луна отправились сначала в Венецию, где отношение к марранам было гораздо мягче, чем в Антверпене, а затем старшая, Беатриса переехала в Стамбул, вообще не знавший европейского антисемитизма. Начались долгие споры о наследстве между двумя сестрами, в который были вовлечены великие державы: Порта официально защищала перед Венецией интересы Беатрисы. Дело было нешуточное: решался вопрос о том, какому государству будут служить капиталы еврейских Фуггеров, недаром сразу после приезда донны Беатрисы в Стамбул Рустем-паша обязал ее дать в долг султану 10 тыс. дукатов. Упоминания о, казалось бы, частных заботах вдов-сестер неоднократно встречаются в документах коллекции Ламуаньона. Так, из письма Грегуара Генриху II от 17 апреля 1551 г. видно, что о судьбе имущества дома Мендиш в Лионе (оно было конфисковано, как еврейское) беспокоился личный врач Сулеймана Великолепного Моше Амон, бывший, как прямо свидетельствует этот документ, одним из информаторов французских послов (Лам. Т. 18. Л. 94 об.-95 об.). Племянник Беатрисы Жуан Микаш в обличив блестящего европейского кавалера прибыл в Стамбул в 1553 г. с рекомендательным письмом от французского посла в Риме Ланссака. Неудивительно, что он сблизился с Кодиньяком, который в 1554 г. присутствовал на его свадьбе, когда Микаш, открыто приняв иудаизм и став Иосифом Наси, женился на единственной дочери и наследнице Беатрисы де Луна. Вскоре его брат Бернардо Микаш, он же Самуил Наси, женился на единственной дочери Брианды, так что капиталы дома были вновь объединены в руках двух братьев.

Думал ли Кодиньяк, что любезный Жуан Микаш станет его беспощадным кредитором? В конце концов даже стамбульский дом посла оказался заложенным за долги тому же Наси. А последний в возмещение за свои деньги требовал от французского двора право беспошлинного вывоза товаров из Франции (Кодиньяк Генриху II, 31 мая 1556 г. — Лам. Т. 46. Л. 99-100). Между тем финансист не желал связывать себя перед короной принятием официального звания королевского банкира в Стамбуле и мог оказывать давление на должника, {191} подчас переставая давать ему в долг (Кодиньяк Генриху II, 30 июля 1556 г. — Лам. Т. 47. Л. 42).

Кодиньяк предпринимает отчаянные усилия, чтобы вырваться из кабалы. Казалось, судьба ему улыбнулась: состоялась договоренность о его женитьбе на наследнице рода Гримани, правивших в качестве вассалов Порты богатым островом Сифанто. Правда, ему предстояло оправдаться перед королем в нарушении этикета: как обладатель придворного чина Кодиньяк не имел права заключать брак без предварительного согласия государя.

На своего преемника де Лавиня — человека напористого, но несколько прямолинейного и не обладавшего особой тонкостью — Кодиньяк произвел поначалу благоприятное впечатление. Новый посол сочувствовал своему запутавшемуся в долгах предшественнику в тем большей мере, что сам быстро ощутил на себе железную хватку Иосифа Наси. 8 марта 1557 г. де Лавинь пишет Монморанси: "Микаш до такой степени еврей, что не дает мне денег на мои ординарные расходы до тех пор, пока я не обязуюсь обеспечить ему получение от короля желаемых им привилегий; он приставил мне нож к горлу, видя в какой нужде я нахожусь" (Лам. Т. 50. Л. 189). Положение Кодиньяка также было унизительным: по завершении своей миссии он должен был отправиться с отчетом ко двору, но Наси обладал достаточным влиянием на Порту, чтобы не выпускать своего должника до выплаты его долга — предосторожность, впрочем, понятная после отъезда оставшегося в неоплатных должниках д’Арамона.

Первоначально и французский двор, казалось, был склонен снисходительно отнестись к Кодиньяку. 24 июня 1557 г. Генрих II просит де Лавиня передать бывшему послу: хотя он и сильно провинился, заключив брак без согласия монарха, король находит хорошим, что он так богато женился, если его жена христианка²⁵⁾. Но вот 13 августа 1557        г. в Стамбул прибыл курьер из Франции Дюро. Кодиньяк надеялся, что он привезет деньги для оплаты долгов, но услышал совсем другое: Дюро сказал, что ему было запрещено даже брать с собой чьи-либо письма на имя провинившегося дипломата (Кодиньяк Монморанси, 11 сентября 1557 г. — Лам. Т. 54. Л. 114). Явная, тяжелая опала. Неизвестно, когда Дюро выехал от двора — но поскольку путь до Стамбула занимал примерно полтора месяца, ясно, что это произошло самое позднее в начале июля. Какое-то крайне невыгодное для Кодиньяка известие было получено королем в считанные дни после отправки его письма де Лавиню.

Можно только предположить, что это было. Сам Кодиньяк считал причиной своей опалы жалобы де Камбрэ; правда, они уже год как были известны королю, но, может быть, обнаружились их фактические подтверждения. Во всяком случае, источником новых компрометирующих {192} сведений не был де Лавинь: последний лишь с большим запозданием узнал, какие подкопы вел под него симпатичный Кодиньяк.

23 января 1558 г. де Лавинь пишет Генриху II: Кодиньяк тайно внушал пашам Порты, что цель нового посла — покончить с франко-турецкой дружбой и что он, Кодиньяк, видел в депешах де Лавиня королю "множество дурных слов о них и о султане" (Лам. Т. 51. Л. 134)²⁶⁾. В письмах де Лавиня действительно было что видеть. Посол высказывал свое мнение, что близкая кончина опасно болевшего тогда Сулеймана пойдет на пользу французской политике, а о Рустем-паше писал: "Он так скуп и невежествен во всем, что не только я, но и сами турки удивляются, почему султан позволяет ему править столь самовластно" (де Лавинь Генриху II, 8 марта 1557 г. — Лам. Т. 51. Л. 223). Злоупотребив доверчивостью своего коллеги, Кодиньяк, видимо, рассчитывал избавиться от него с помощью турок, подобно тому как год назад он аналогичными методами добился выдворения из Стамбула своего соперника де Камбрэ. Надо полагать, что решение короля о своем смещении он воспринял болезненно и рассчитывал на его пересмотр.

Судя по документам коллекции Ламуаньона, де Лавинь еще находился в Стамбуле 21 июля 1557 г. (Лам. Т. 52. Л. 83), но 2 августа уже был в пути, возвращаясь во Францию (Лам. Т. 52. Л. 89); своим заместителем он оставил некоего д’Обрэ, и тот был на первых порах в хороших отношениях с Кодиньяком. По дороге, в Венеции де Лавинь получил известие о разгроме 10 августа французской армии испанцами при Сен-Кантене и взятии в плен самого коннетабля Монморанси; он переслал это письмо в Стамбул и продолжал свой путь²⁷⁾. Отъезд посла всего через полгода после его приезда состоялся по инициативе турецкой стороны — и не было ли это дипломатической формой высылки? В уже цитированном письме от 23 января 1558 г. де Лавинь сообщает королю: Кодиньяк распространял слухи, будто Рустем-паша послал Генриху II письмо с просьбой, чтобы он, де Лавинь, назад не возвращался. Слухи — или реальность? Ведь посол тут же счел нужным предупредить: если такого рода письмо получено, его следует считать фальшивкой (Лам. Т. 51. Л. 134-135)²⁸⁾.

После катастрофы Сен-Кантена положение должно было измениться. Порта была заинтересована в том, чтобы подбодрить получившего такой сильный удар союзника, и высылку посла, видимо, сочла в {193} этих обстоятельствах неуместной. "Козлом отпущения" за все стал объявленный клеветником Кодиньяк. Проект его брака, естественно, рухнул; сам он несколько месяцев скрывался в Стамбуле у своих турецких друзей, просил даже о принятии его на службу Османской империи, с переходом в ислам. Наконец, Кодиньяк получил разрешение Порты выехать во Францию, но до королевского двора не доехал: по пути, в Италии он счел более благоразумным перейти на испанскую службу.

О том, как развивались франко-турецкие отношения между Сен-Кантенской битвой и Като-Камбрезийским миром 1559 г. уже хорошо известно по публикации Шаррьера, и, поскольку коллекция Ламуаньона не может здесь добавить чего-либо существенно нового, мы на этом периоде останавливаться не будем.

* * *

Каждый посол сообщает своему правительству разнообразную информацию, не относящуюся впрямую к его дипломатическим демаршам. Иногда эта функция становится даже наиболее важной: целью французского посольства в Венеции при Генрихе II почти всегда было скорее наблюдать за тем, что происходило в Италии и других странах, чем вести конкретные переговоры с адриатической республикой, устойчиво придерживавшейся политики нейтралитета. Казалось бы, экзотический Стамбул, наиболее продвинутый на восток пункт пребывания постоянной французской резидентуры, был тем более подходящим местом для удовлетворения любознательности французских политиков. А на деле посольская переписка проникнута духом практицизма, и кругозор послов сильно ограничен, вопреки стереотипным представлениям о неуемной жажде знаний людей эпохи Возрождения. И это при том, что по характеру ни д’Арамон, ни Кодиньяк не были скучными чиновниками.

Отчасти это объясняется тем, что отношения с Османской империей имели для Франции в высшей степени практический интерес, и деятельность французских дипломатов была слишком наполнена трудоемкими рутинными заботами, чтобы не побудить их пользоваться именно этим углом зрения при выделении из потока информации того, что они считали достойным внимания их двора. В мирное время французские послы должны были постоянно внушать Порте недоверие к мирным намерениям Габсбургов, срывать возможности долговременного урегулирования турецко-габсбургских противоречий, привлекать внимание султана к европейским делам, когда он был занят войной в Азии. Во время войны — нужно было ежегодно просить о выделении в помощь французскому флоту турецкой эскадры, поторапливать выход османской флотилии в море, торопить свой двор с присылкой инструкций, обдумывать планы возможных десантов, ходатайствовать — всегда {194} безуспешно — о разрешения турецким кораблям зимовать в Западном Средиземноморье; по возможности сопровождать лично турецкий флот, с трудом удерживая его полукорсарский состав от бесполезных для военных целей Франции грабежей мирного населения, — и каждой осенью начинать все сначала. Интересует лишь та информация, которая может помочь или помешать в осуществлении этой обязательной программы.

Хорошо прослеживаются события в Венгрии и Трансильвании: здесь решалось, быть ли войне или миру между Портой и Габсбургами. Постоянно интересовал Алжир: из-за его географической близости к Франции можно было легче договориться о совместных действиях на море с алжирскими пашами, чем с далеким Стамбулом. Иран интересует не сам по себе, но исключительно в связи с положением дел на турецко-иранском фронте. Подчас в поле зрения попадает Польша: польский король мог вмешаться в трансильванские дела и на стороне Порты, и как ее противник, в зависимости от отношения султана к его племяннику Яношу-Жигмонду и степени собственной заинтересованности в этом вопросе²⁹⁾.

Прочие страны упоминаются лишь эпизодически. Несколько раз бегло сообщается о грузинах, в связи с событиями турецко-иранской войны и без различения отдельных грузинских царств. 16 мая 1549 г. (Лам. Т. 12. Л. 28-31) д’Арамон пишет королю о прибытии в ставку султана посла "Великого Татарина", предложившего союз против шаха; видимо, здесь имеется в виду не индийский Великий Могол, а правивший в бывшей столице Тимура Самарканде хан узбекского государства Шейбанидов, постоянный союзник Османской империи в борьбе с Ираном. При рассказе о делах Трансильвании появляются краткие упоминания о соседних господарях Молдовы и Валахии. Республика Дубровник иногда докучает своими жалобами на захват французскими военными кораблями товаров или торговых судов ее граждан. Кратки и разрозненны сообщения о воевавшем против Алжира Марокко.

Приведенное выше относящееся к 1551 г. беглое упоминание о Русском государстве как о постоянном противнике Польши является единственным в турецкой переписке коллекции Ламуаньона. Казалось бы, можно было ожидать большего. Но ни взятие русскими Казани в 1552 г., ни присоединение Астрахани в 1556 г. не привлекли внимания французских дипломатов, хотя в обоих случаях имело место дипломатическое и военное противостояние Москвы и подвассального Турции Крыма, а в походах крымцев участвовали и турецкие янычары. Кстати, нет и упоминаний о самом Крыме. Лишь в 1558 г., в связи с успехами {195} русских войск в войне с крымским ханом, де Лавинь всерьез обеспокоился силой северной державы, которая могла бы вступить в антитурецкий союз с Фернинандом I (де Лавинь Генриху II, 18 июня 1558 г.)³⁰⁾, а его корреспондент, французский посол в Венеции Ноайль не преминул объяснить успехи московитов тем, что их вооружает через Англию враг Порты Филипп II Испанский, он же муж английской королевы³¹⁾. Но эти документы известны лишь по публикациям Рибье и Шаррьера, в нашей коллекции они отсутствуют.

Конечно, если бы к тому имелись какие-либо стимулы, тяга французских дипломатов к сбору информации о странах Востока была бы не в пример большей, достаточной хотя бы для смелого прожектерства. Но стимулов не было. Франция делала ставку на традиционную левантийскую торговлю и не искала для себя новых торговых путей к странам Индийского океана, до этого дело дойдет лишь сто лет спустя. Не было и расчетов на распространение своего культурного влияния — не пришла еще эпоха Контрреформации с ее героическим энтузиазмом миссионерства, с глобальным кругозором Конгрегации по распространению веры. Пока Восток представлялся единой массой, непроницаемой для политических и культурных влияний Запада, и можно сказать, что недостаток информированности в турецкой переписке коллекции Ламуаньона лишь верно отражает эту недозрелость социо-культурологической ситуации.

¹⁾ В архиве французского министерства иностранных дел в разделе "Сношения с Турцией” первый том открывается документами 1570 г., и до 1660-х годов документация имеет разрозненный характер.

²⁾ Ribier G. (Éd.) Lettres et mémoires d'Escat de roys, princes et ambassadeurs sous les règnes de François I^eret Henri II. 2 vols. P.; Blois, 1666.

³⁾ Charrière E. (Éd) Les négociations de la France dans le Levant. P., 1850. T. 2.

⁴⁾ Bibliothèque Nationale. Paris. Ms. de Lamare 151, ms. Dupuy 44; Bibliothèque de Grénoble, ms. 414; Archives des Affaires Etrangères, Venise, fonds de Noailles.

⁵⁾ См.: Малов В.Н. Происхождение коллекции Г. Ламуаньона (ЦГАДА) // Археографический ежегодник за 1975 год. М., 1976. С. 63.

⁶⁾ Люблинская A.Д., Малов В.Н. (ред.) Документы по истории внешней политики Франции 1552—1553 гг. М., 1985. С 224.

⁷⁾ В коллекции Ламуаньона имеется уникальный документ об алжирском восстании 1557 г.: письмо к Генриху II от Яхья-бея, оказавшегося в результате восстания временным правителем Алжира. Документ представлен копией с перевода на французский язык и датирован 12 мая 1557 г. (Лам. Т. 53. Л. 63-64); мы надеемся сделать его предметом отдельной публикации. Уникальность его определяется тем, что история Алжира XVI в. не обеспечена не только местными архивными материалами, но и местными хрониками — здесь же перед нами документ официального происхождения. Интересно, каким образом Яхья-бей пытается, воздействуя через французского короля на султана, избежать кровавых репрессий, дав смягченную картину событий.

⁸⁾ Charrière Е. Op. cit. Т. 2. Р. 378-381.

⁹⁾ Ibid. Р. 389-394.

¹⁰⁾ Ribier G. Op. cit T. 2. P. 434-435.

¹¹⁾ Люблинская А.Д. Документы по истории внешней политики Франции 1547—1548 гг. М.; Л., 1963. С. 316-326.

¹²⁾ Clot A. Soliman le Magnifique. P., 1983. P. 410.

¹³⁾ См. достаточно подробное изложение событий с иранской точки зрения: Эфендиев О. Азербайджанское государство Сефевидов. Баку, 1981.

¹⁴⁾ В Стамбульском государственном архиве регистры важнейших решений Дивана открываются лишь распоряжением середины 1559 г. См.: Lemercier-Quelquejay Ch. Un condottière lithuanien du XVI^e siècle le prince Dimitrij ViSneveckij et l'origine de la Seč' Zaporogue d'après les Archives ottomanes // La Russie et l'Europe. XVI^e-XX^e siècles. P.; Moscou, 1970. P. 149-167.

¹⁵⁾ Chesneau J. Le voyage de Monsieur d'Aramon, ambassadeur pour le roi au Levant P., 1887.

¹⁶⁾ Сын марокканского тарифа Абд-эль-Кадер погиб при отвоевании алжирцами Тлемсена — событие, которое Э. Мерсье датирует январем 1552 г. (Mercier Е. Histoire de l'Afrique septentrionale (Berberie). P., 1891. T. 3. P. 71), тогда как "Кембриджская история Африки'' сдвигает его на год ранее, что и подтверждается нашим документом (The Cambridge history of Africa. Cambridge, 1977. T. 3: 1050-1600. P. 405).

¹⁷⁾ Об этом расчете прямо говорится в недатированной записке д’Арамона для короля о подготовке его поездки в Турцию (Лам. Т. 3. Л. 24-25).

¹⁸⁾ Люблинская А.Д., Малов В.Н. Указ. соч. С. 309-313.

¹⁹⁾ Dictionnaire de biographie française. P., 1961. T. 9. Col. 95.

²⁰⁾ Эту дату подтверждает и сам Кодиньяк: в письмах 1554 г. он сообщает, что служит при посольстве в Турции 14 или 15 лет (Лам.Т. 27. Л. 202-203, 224).

²¹⁾ Ср.: Ribier G. Op. cit. Т. 2. Р. 491.

²²⁾ Charrière E. Op. cit. T. 2. P. 331-332. Здесь Шаррьер no своему источнику восстанавливает фрагмент, опущенный Рибье в письме Кодиньяка Генриху II от 20 мая 1555 г.

²³⁾ Ribier G. Op. cit T. 2. P. 592-596.

²⁴⁾ О нем см.: Grunebaum-Ballin Р. Joseph Naci duc de Naxos. P.; La Haye, 1968.

²⁵⁾ Charrière E. Op. Cit. T. 2. P. 404.

²⁶⁾ Ibid. P. 431, not.

²⁷⁾ Шаррьер ошибочно считал, что де Лавинь уже был при дворе в конце июля 1557 г. и письмо о Сен-Кантене получил в Венеции по дороге в Стамбул. Наши документы опровергают это мнение, которому противоречит и дата возвращения де Лавиня к османскому двору: 6 декабря 1557 г.

²⁸⁾ Эта подробность становится известной лишь благодаря коллекции Ламуаньона: Шаррьер цитирует данный документ не полностью.

²⁹⁾ В письме Кодиньяка Генриху II от 3 января 1353 г. имеется колоритная подробность: каймакам-паша просит короля послать к посольскому двору своего тайного агента, который, ведя жизнь частного лица, сообщал бы туркам информацию о замыслах Сигиэмунда II (Лам. Т. 34. Л. 8). Кодиньяк рекомендует для этой цели некоего Левираля, человека из королевской свиты.

³⁰⁾ Ribier G. Op. cit. T. 2. P. 752-755. Конечно, содержащиеся здесь сведения о численности двигающихся на Крым московских войск (150 тыс., да еще 25 тыс. союзных с ними "поляков" — видимо, из отрядов Д.И. Вишневецкого) гиперболически преувеличены; С.М. Соловьев по русским источникам говорит о небольших отрядах в 5-8 тыс. чел. (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1960. Т. 3. С. 494-495).

³¹⁾ Charrière Е. Op. cit. Т. 2. Р. 449. Cp. Р. 449, 464, notes.