Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделу Европа

Борьба греческой и арабской медицины в XIV—XV веках

Схоластические средние века все время продолжали сохранять величайшее уважение к классической древности. Среди ввезенной через Толедо арабской литературы первое место занимали вновь открытые антики и преимущественно Аристотель. Из его произведений раньше была известна лишь малая часть, заменявшаяся, не вполне удовлетворительно, платонизмом Августина, Тимеем Халцидия, Макробием и Боэцием. Последователей Платона привлекала арабская наука о природе, главным образом, вследствие математического уклона, а врачей более соблазняли биологические элементы в учении Аристотеля и галенизма у Ибн Сина.

Однако, даже самые передовые умы среди ученых представителей схоластики, как, например, Роджер Бэкон, не шли далее античной и арабской науки и постоянно жаловались на недостаточное знание истинной древности, главным образом, вследствие незнакомства с греческим языком.

В этом отношении крупную роль для медицины сыграла Южная Италия, говорившая на двух и даже на трех языках. О ранних сицилианских переводах с греческого, как например, Генрика Аристиппа из Катании в 12 веке, вскользь уже говорилось выше. В эту же эпоху Бургундио из Пизы (1110—1194), благодаря своему знанию греческого языка, приобретенному при дипломатической и торговой деятельности, перевел физиологический труд Немезия, афоризмы Гиппократа и сочинения Галена о диэтетике, пульсе и терапии. К числу переводчиков Галена нужно отнести также жившего в начале 13 века в Пистойе Аккорсо. В продолжение 13-го столетия появилось много переводов с греческих подлинников на Севере, среди которых стали, наконец, появляться и медицинские работы. Правда, Роберт Гроссетесте, епископ в Линкольне, не (99/100) дал ничего для медицины, но зато много перевел фламандский доминиканец Вильгельм фон-Мербеке (1215—1286), бывший с 1277 г. архиепископом в Коринфе. В 1260 году в Фивах он перевел сочинение Аристотеля о частях тела животных, в 1277 году в Витербо — сочинение Галена о питательном значении пищевых вещества, в Коринфе — сочинение «De prognosticationibus aegritudinum secundum motum lunae», неправильно приписываемое Гиппократу. Таким образом, уже в первые дни господства медицинской схоластики переводились, например, в Болонье, греческие медицинские сочинения непосредственно с подлинников, и если Роджер Бэкон совершенно не признал этих переводов, то причиной такого отношения до известной степени являются раздоры между францисканским и доминиканским орденом; современная классическая филология лучше оценивает эти переводы.

Как видно, еще до начала 14-го столетия не было недостатка в переделках с греческого; мы должны это признать, считая бесспорным, что переводы греческих авторов, принадлежащие Константину, все были сделаны с арабского языка. Точно также не ощущалось нужды во времена схоластики и в комментариях к греческим медицинским книгам; существование их требовалось высшей школой, предписывавшей, как об этом уже говорилось, чтение лекций о Гиппократе и Галене. Нужно отметить, что эти лекции, читанные около середины 15-го столетия Уго Бенчи и Жаком Деспаром, ничем не отличались от читанных еще в 13-м веке.

Некоторое значение имеет то обстоятельство, что в начале 14 столетия снова устанавливается связь с Византией; появляются массовые переводы, сделанные Николо ди Деопрепио (сконч. около 1350 года) из Реджио в Калабрии с греческих рукописей; переводы эти появились в продолжение 1308—1343 г.г. и сделаны по поручению королевского анжуйского дома в Неаполе. Им были вновь переведены за это время, дословно и даже слитком дословно, из Гиппократа — афоризмы, прогностика, закон и правила жизни при острых заболеваниях, из Галена — комментарии к афоризмам, терапевтика к Главкону о пользе частей, об опухолях, о жидкой диете, о сохранении здоровья, о действии лечебных средств, Causae continentes, Subfiguratio empirica, Partes artis medicativae и другие и, наконец, византийский сборник о лекарственных средствах Николауса. Некоторые из этих новых переводов несомненно дошли идоГюи де Шолиака в Монпеллье, (100/101) вероятно, при посредстве его друга, глашатая возрождающейся античности — Франческо Петрарки (1304—1374).

Со смертью Николо да Реджио, Петрарка начал ожесточенную борьбу против современного ему врачебного мира; в 1352 году им были написаны «Invectivae in medicum quendam», одно из самых яростных из написанных когда-либо против врачей полемических сочинений. Во многий своих обвинениях он, несомненно, был прав, хотя личная ненависть автора дает себя слишком чувствовать, и этим действие полемики ослабляется. Петрарка боролся с арабской наукой во всем ее объеме, не ограничиваясь медициной; в последней он не признавал заслуг даже Гиппократа, а Галена называл болтуном, считая вообще греческих врачей неспособными понять сущность телесной конституции.

Невольно хочется противопоставить тому ожесточению, с каким он бичует чванство врачей, его собственную тщеславную манеру носиться с самим собою; этим тоже значительно ослабляется полемическая сила его сочинения. Вполне справедливо высмеивает Петрарка медицинскую астрологию с ее осмотром мочи, вечные пререкания у постели больного в ущерб лечению, и скудные, несоответствующие обещаниям результаты самого лечения. Зато он несомненно впадал в крайность, насмехаясь над строгими предписаниями диеты с их стеснениями и ограничениями для больного; он упрекал, и не без основания, врачей в том, что, признавая необходимость строгого воздержания в пище и питье для больного, они сами допускали для себя всевозможные излишества. Близко к истине было также утверждение, что притязания врачей на ученость не оправдывались ни медицинскими учениями, ни практической деятельностью.

Большого успеха эта суровая критика не имела, хотя многим и досталось по заслугам. Насмешек и ненависти было недостаточно, чтобы свергнуть господство арабской культуры. Лишь постепенно врачебный мир проникся сознанием недостаточности своих знаний, пустоты своих доктрин и мелочности их различий, а в самих университетах игра в силлогизмы и антитезы во многих случаях даже еще увеличилась.

В некоторых областях Италии, как например, в Тоскане, с самого начала и в течение продолжительного времени, упорно и успешно боролись против проникновения арабских учений в практику; этим итальянские врачи до известной степени противопоставляли себя испанским и еврейским врачам, которые повсюду были (101/102) пропагандистами арабской медицины. Еще до 1300 года генуэзец Симон де Кор до занял отрицательную позицию по отношению к арабам. В той же Тоскане, особенно во Флоренции, и Ренессанс и Гуманизм гораздо скорее нашли себе почву, чем в Болонье и Падуе.

Остается открытым вопрос, был ли ускорен этот процесс переводами с греческого? Как раз переводы Николо были настолько мало удовлетворительны по форме, что не могли возбудить интереса к классической древности. Больше значения имело постепенно распространявшееся знание греческого языка, в изучении которого врачи не отставали от других ученых. И итальянские ученые, в том числе и врачи, совершали удачные путешествия на Восток; эти поездки продолжались до тех пор, пока турки не сломили последнего оплота, взяв Константинополь, и не овладели всем Востоком (1453). Ауриспа, вывезший в 1423 году из своей поездки на Восток большую библиотеку кодексов, раньше под именем Джованни Ното Сичилиано преподавал медицину в Болонье и занимался там литературным трудом; это явствует из трактата о чуме от 1398 года, носящего его им. В то время шли с Востока также в большом числе рукописи греческих врачей; даже еще в 1495 году Яносу Ласкарису удалось достать и привезти во Флоренцию драгоценную иллюстрированную хирургическую Никетасскую рукопись.

В истории культуры, да и в самой медицине, было много «ренессансов». Разве не возрождением мусульманской медицины была арабская схоластика Запада? Во всяком случае, то, к чему стремился Гален, было в значительной степени возрождением медицины Гиппократа, и ренессансом же галенизма явилось то, что создал ислам в 9-12 веках. И то, что на Западе называют теперь каролингским ренессансом, представляется по сравнению с этим гораздо более скромным явлением, и не только в отношении медицины. Что касается деятельности Салернской школы, то едва ли она была ясно обдуманным ренессансом классической медицины, как это принято было обычно изображать.

Ну, а «Ренессанс медицины 15-го века», ренессанс kat’exochen? Было ли возможно, наравне с ренессансом древнего искусства, литературы, стиля и прочего, возрождение и античной медицины? Было ли оно действительно желательно или нужно, хотя бы в смысле неогаленизма? Возможно ли вообще допустить возрождение такой древней науки, как медицина, в связи с находкой литературных источников одно-двухтысячелетней давности? Возможно, что так, но нужно принять во внимание и перемены, происшедшие (102/103) в стране, которая обрела эти источники. И в этом отношении положение Италии и Запада было в 15-м столетии совершенно особенным. Там имелась значительная собственная работа, сделанная в течение большого промежутка времени, — работа, представляющая собой исчерпывающую разработку возрождающейся науки и искусства в совершенно другой общекультурной связи; литература обновленной науки была при этом в неожиданно большом для 15-го века количестве.

13-й и 14-й века, действительно, смотрели на великую древнюю греческую медицину через очки арабизма; но как раз арабы знали эту медицину с такою исчерпывающей полнотою, какую едва ли могли бы дать даже самые удачные находки рукописей. И если схоластической философии 13-го столетия удалось через все наслоения повторных переводов и комментариев, даже сквозь аверроизм, добраться до истинного Аристотеля, то разве было невозможно проделать то же самое в медицине с Гиппократом, Галеном и даже с Павлом? Ведь здесь в сущности нужно было дойти до фактического содержания, оставляя на втором плане форму. Идем же мы и теперь еще во многих случаях тем же самым путем, каким шел ломбардиец Гергард в 1170 году, и признаем Галеновыми те арабские рукописи, для которых, как например, для 7-ми последних томов анатомического «Encheiresen», исчезла всякая надежда на нахождение греческого подлинника.

Едва ли слишком много выиграла практика и теория медицины в 15-м и 16-м столетиях, когда стало возможным читать некоторые трактаты Галена по-гречески, известные до тех пор лишь в переводе на арабский. Не был ли дух Греции слишком тесно связан с формой, даже и во врачебной науки? Безусловно, улучшение формы и стиля нанесло большой ущерб схоластической медицине, вызвав в ней полный переворот.¹⁾ Не представлял ли в этом отношении Гален со своей чрезмерной растянутостью значительный прогресс по сравнению со словообильным Ибн Сина? Несомненно, что гораздо более важное значение имело в этом отношении открытие оригиналов «Corpus Hippocraticum» и трудов других греческих врачей, как Аретайя, Руфа, Александра и особенно Павла. Но самым важным пожалуй, было извлечение забытых (103/104) трудов Корн. Цельза, так как число врачей, которые владели бы греческим языком настолько, чтобы вполне усвоить найденные рукописи и извлечь из них пользу, оставалось незначительным, и большинство, как и раньше, продолжало пользоваться переводами.

Во всех изданиях и переводах особенно выделялись получившие гуманистическое образование немецкие врачи, прилежно сотрудничавшие в больших итальянских полных изданиях; по обе стороны Альп это были лучшие филологи в полном смысле слова. Но и их деятельность могла иметь лишь очень скромное значение для целей истинной реформы врачебной науки, которая все-таки должна была в конце концов вылиться в истинное возрождение античной медицины и в возврат к врачебному духу времени расцвета Александрии. При этом нельзя обойти молчанием опасность, которая вследствие слишком усердного обновления в духе греческой медицины могла грозить всему тому, что было достигнуто в средние века на Западе и рисковало теперь совершенно незаслуженно потерять всякую ценность.

Какие преимущества были в замене старых авторитетов новыми, даже если бы их удалось создать на самом деле? Могло ли это в каком-либо отношении послужить на пользу опытному знанию? Всякая схоластика, в том числе и медицинская, сводится к тому, что для нее построения собственной системы важнее фактов. Необходимо было вывести ее из заколдованного круга системы и разорвать кольцо которое «авторитет» (autoritas) сковал вокруг «разума» (ratio); лозунгами должны были стать не новые авторитеты и хитроумные рассуждения, а опыт и проницательное испытание наблюдаемого — experientia, experimenta ас ratio! Гогенхейм в 1525 году однажды очень точно высказался против филологической медицины своего времени, сказав, что руководящий идеей отныне должно быть не «perscrutamini scripturas», но «perscrutamini naturas rerum»!

Раньше чем перейти к сущности дальнейшего развития медицины, нам нужно сказать несколько слов о некоторых внешних обстоятельствах, имевших значение для этого развития.

Первые печатные медицинские книги

Подобно тому, как в конце четвертого и особенно в начале пятого столетия появление вместо свитка более удобного кодекса оказало значительное влияние на всю литературу, точно так же очень глубокое значение для развития медицины оказал новый (104/105) проникший из Германии способ размножения текста, книгопечатание при помощи подвижных литер, доставлявшее сразу сотни дешевых отдельных экземпляров. Благодаря такой легкой возможности размножения, литература сразу приобрела значительное распространение. Но даже независимо от этого медицинская литература ранних печатных изданий, вплоть до первых десятилетий 16-го столетия, представляет большое значение. Несмотря на продолжавшееся стремление, насколько это было возможно, оставаться по внешности ближе к рукописи, печатная литература дает нам исключительную возможность точного учета и полное представление относительно рода и распространения ее. Этого нельзя было сделать во времена размножения текста лишь рукописным способом, который, кстати сказать, далеко не прекратился и с появлением книгопечатания.

Рис. 30. Календарь кровопусканий и слабительных. Майнц 1456 г. (в уменьшенном виде).

Вначале, наряду с научными произведениями, видное место занимали сочинения популярного характера. Первое печатное произведение медицинского содержания, хотя и предназначенное для врачей, был, имеющий наполовину популярный характер, ежемесячный календарь кровопусканий и слабительных на 1457 год, напечатанный в Майнце в конце 1456 года литерами 36-строчной (105/106) библии и представляющий одно из самых ранних печатных произведений вообще. В нем на латинском языке перечислены дни недели для кровопусканий (Minutio, например, 2 и 3 января) и для слабительных (laxatio sumenda, например 9, 10, 11, 18, 20, 28 и 29 января). У этого календаря, отпечатанного черным и красным, появились бесчисленные подражания на немецком и латинском языках, числом более 200; они были напечатаны до 1501 г., большею частью в Германии, и являются иллюстрацией того, какую большую роль искусство кровопускания по месяцам (так как это является главным) играло в жизни врачей и народа, несмотря на появившиеся вскоре насмешки над ним. Хорошим примером того, как тщательно были обозначены места кровопускания, может служить январь одного немецкого Майнцского «кровопускательного» календаря на 1469 год (рис. 31).

Рис. 31. Январь и февраль. Из календаря кровопусканий на 1469 год.

Прославленный Ренессанс удержал эти недопустимые с медицинской точки зрения кровопускательные таблицы вплоть до 16-го века, и только Гогенхейм в 1527 году самым решительным образом выступил против этих «заблуждений кровопускательных календарей» (Irrung der Lasszet-telarzet, 1527).

Первые научные медицинские издания с указанием даты, после естественной истории Плиния (1409), были следующие: «Antidotarium» Mesue, «Conciliator» Пьетро д’Абано и «Antidotarium Nicolai» из Салерно; все эти три книги появились в 1471 году в Венеции, в том же году в Павии вышла «Practica» (примыкающая к Liber Mansuricus Разеса) жившего там Маттео Феррари да Гради, который еще раньше напечатал эту книгу без указания года. Три остальные книги представляют простые оттиски с рукописей и были выпущены издателями в свет, как наиболее (106/107) ходкий и требуемый товар в новой печатной форме. К числу таких высокоценимых публикой произведений и принадлежали схоластический «Antidotarium», труд выдающегося салернца, и книга Пьетро с курорта на Евганейских островах, «Conciliator» которого в 1472 году вновь был издан в Мантуе. Кроме того, в этом же году вышел в Болонье «Regimen sanitatis» Таддео Альдеротти, принадлежавший к числу наиболее ценных книг прошлого, а в Аугсбурге его немецкий двойник «Ordnung der Gesundheyt» или «nützlich Regiment». Далее, целым литературным событием было издание «Libellus de egritudinibus infantium» падунского профессора Паоло Бажелларди; этот труд тесно примыкает к книжечке о детских болезнях Рази и, по-видимому, издан самим Бажелларди. В 1473 году аугсбургский врач Бартоломеус Метлингер издал гораздо более самостоятельный «Regiment der jungen Kinder», вследствие настояний аугсбругского издателя Гюнтера Цайнера, ссылавшегося на книгу Бажелларди. Наиболее важным событием 1473 года, наряду с новым латинским изданием Mesue и Сера-

Рис. 32. Начало и конец первого издания «Режима для маленьких детей». Барт. Метлингера. Аугсбург, 1473 г. (107/108)

Рис. 33. Венецианское печатное издание «Conciliator’a» Петра из Абано 1476 г. (самое большое folio). Интересны рукописные инициалы и рубрики, сделанные киноварью и синей краской. (108/109)

Рис. 34. Заключительный абзац первого издания Цельза. Флоренция, 1478 г.

пиона «О простых лекарственных средствах», было первое печатное издание Канона Ибн-Сина. Все три издания вышли в Милане. В том же году появилось сочинение об ядах все еще высоко ценимого Петра из Абано, ценная «Clavis sanationis» генуэзца Симона, два сочинения о лечении водой Кастелло и Джентиле, выпущенные, по-видимому, ради их практической пользы и, наконец по-видимому, уже ранее однажды выпущенный, без указания года издания, комментарий к Гиппократу Якова из Форли, покоившегося уже 60 лет в могиле. В 1474 году появилось второе издание Метлингера, перепечатка «Синонимов» Симона из Генуи и в перый раз «Пандекты» Матеуса Сильватикуса. В 1473 и в 1474 годах были изданы два небольших сочинения Гвайнери (сконч. 1440 г.), далее «Regimen sanationis» жившего еще тогда Манфреди (сконч. 1493), который особенно известен как иатроматематик. В 1475 году вышли новые издания «Пандектов» Маттео, сочинения об ядах Петра и в первый раз учение о распознавании ядов Арнальда из Вилланова. Тогда же в первый раз были изданы Пьетро из Абано комментарий к «Проблемам псевдо-Аристотеля», обширный комментарий к «Tegni» Якова из Форли и сочинение о чуме Валескуса из Таранты и дважды «Opera» Mesud, на которые был большой спрос; при этом одно издание было выпущено даже на итальянском языке. Точно также в первый раз в этом году были отпечатаны «Regimen Salerni» и «Summa conservationis» Вильгельма из Саличето. В 1476 году появились новые издания Канона Авиценны, «Conciliator» Пьетро из Абано, «Антидотария» Николая, аугсбургского «Regimen sanationis» и «Regiment der jungen Kinder» Метлингера, первые издания комментария к Авиценне Джентиле, а также «Consilia» Чермизоне и Бартоломео Монтаньяна. Другое издание комментария к Авиценне Джентиле появилось в 1477 году; тогда же вышел в Нюрнберге лечебник так называемого «Ortolffa von Bayerland», по-видимому, возникший из немецкого «Meister Bartholomäus» или даже его заменивший. В том же году был впервые издан «Macer floridus». В 1478 году снова появились Antidotarius Николауса, Пандекты Сильватикуса, Mesuё, и вышли (109/110) первым изданием Трактат о чуме Сольдуса, Диоскурид на латинском языке, Корнелий Цельз, хирургия Гюи, анатомия Мондино и книжечка о вине Арнальда из Вилланова. Следующий год принес повторные издания «Ortolff’a», Канона, Mesue и Серапиона вместе с первыми изданиями комментария к Канону Якова из Форли, Practica Михеля Савонаролы (сконч. 1462 г.), книжечки Джентиле и, по-видимому, «Articellae», т.е. собрания сочинений, большею часть взятых из антиков; этот сборник ведет свое начало от Константина из Африки, и теперь еще, спустя 400 лет, должен был удовлетворять потребностям врачей в справочном руководстве по древней медицине; эту задачу он выполнял, постепенно увеличиваясь в объеме, почти до середины 16-го столетия. Не соответствует истине распространенная басня о том, что этот сборник является плодом творчества 15-го столетия или даже Ренессанса, стремившегося к античному знанию. Только самое название «Articella» (Маленькое искусство), по-видимому, принадлежит 15-му столетию; сборник же в течение нескольких веков существовал под названием «Ars medicinae», и судьбу его еще теперь можно проследить в бесчисленных рукописях вплоть до 12-го века. Латинские переводы в первых изданиях времен Ренессанса были совершенно неправильны и лишь очень медленно и постепенно были заменены лучшими; точно также и латинские переводы трудов Галена оставались неудовлетворительными почти до середины 16-го столетия.

Я, конечно, не могу без конца продолжать эти перечисления; сказанного достаточно для того, чтобы судить о том, как велика была потребность в схоластической литературе, которая лишь самым скудным образом пополнялась оригинальными произведениями современных авторов и редчайшими гуманистическими медицинскими сочинениями; даже Цельз, только теперь получивший широкое распространение, был уже за 1 1/2 столетия перед тем известен в тесном кругу. Но дальнейшие издания Цельза не заставили себя долго ждать, так как они принадлежали к числу самых значительных по своему влиянию сочинений древнеклассической медицинской литературы. Следующие 10 лет принесли многочисленные перепечатки Плиния, Канона и Mesuё, Серапиона, трудов Мондино, Пьетро из Абано, Савонаролы, «Пандектов» и «Clavis sanationis»; кроме того, впервые были напечатаны Liber mansuricus, мелкие сочинения и Continens Рази, Colliget Аверроэса, Diaetae Исаака, «Lilium» Бернхарда (8 изданий до 1500 года), хирургия Пьетро ди Аргеллата, учение о пульсе Эгидия и обширные «Sermones» Никколо из Флоренции. Встречаются также «Macer», «Circa instans» и «Practica» Платеария, различные трактаты о (110/111) чуме, работа Шрика «Ausgeprannte Wässer» (уже с 1477 г.), книги о целебных травах, «Gart der Gesundheit», несколько сборников «Consilia» и проч. Из сочинений Галена вышла лишь одна маленькая книжка, из трудов Гиппократа только небольшая книжка о медицинской астрологии, под чужим именем; тогда же появились книга о травах псевдо-Апулея и латинский перевод ботанического сочинения Теофраста из Эреза, переработанная Теодором Газой (сконч. 1478 г.); все эти книги являются гуманистическими предвестниками 1483 г. Полное издание сочинений Гиппократа на латинском языке появилось лишь в 1525 г., на греческом — в 1526 г., Гален на греческом языке в 5 томах in folio вышел в 1525 г. в Венеции; Гален на латинском языке, впрочем, появился еще в 1490 г. там же, в двух томах, но далеко не в полном объеме; в полном виде он издан лишь в 1541 году в первой латинской «Juntine». Только Диоскурид был в 1499 году напечатан по-гречески, а также Аристотель (1495—1498) и Павел по-латыни в 1489 году.

Рис. 35. Начало текста сочинений Галена, Венеция 1490 г. in folio с большой заставкой, исполненной от руки.

Таково было начало печатной медицинской специальной литературы. В течение первых десятилетий продолжается полное господство схоластики; также и почти до конца 16-го столетия она удерживается в новых изданиях и только постепенно начинает сдавать позиции. Так, например, «Grabadin» псевдо-Mesuё был (111/112) напечатан еще в 1582 г. или даже в 1623 году, книга Разеса к Мансуру в 1589 году, «Taisir» Авенцоара в 1574 г. «Canon» Ибн-Сина в 1593, и даже в 17-м столетии. Из корифеев схоластики Маттео да Гради появляется еще в 1560 году, Микеле Савонарола в 1561, «Aggregator» Джакомо де Донди в 1581, Гвилельмо Вариньяна, «Conciliator» Пьетро из Абано и «Rosa anglica» Джона Гаддесдена еще в 1595 г., «Lilium» Бернгарда Гордона в 1617, «Philonium» Валескуса в 1599, а в выдержках даже еще в 1680 и 1714. Ренессанс, таким образом, далеко не покончил со схоластикой, и книгопечатание вовсе не явилось исключительным пионером прогресса. Оно старательно приспособлялось к требованиям покупателя и выпускало новые издания в зависимости от спроса, — недаром же оно, как коммерческое предприятие, прежде всего развилось в главных торговых центрах: в Венеции, Аугсбурге, Нюрнберге, Кельне, Страсбурге, Базеле и Лейпциге, и лишь затем в Риме, Болонье, Милане, Лионе, Париже и др. Автор-современник долго уступал место авторитетам прошлого, что было вполне естественно: новое было в спросе менее, чем «испытанное старое».

Рис. 35-а. Заключительный текст Венецианского издания сочинений Галена.

Для упрочения более свободного направления в медицине большое значение имел еще один внешний фактор, именно путешествия с целью открытия новых стран. Начавшиеся в конце 13-го века путешествием венецианца Марко Поло через всю Азию, они достигли своего апогея в путешествиях Бартоломея Диаса и Васко да Гама на Юго-восток и Колумба на Запад. Их результатом было громадное расширение кругозора и огромное накопление материала для изучения естественных наук. Если еще генуэзец Симон в 1300 году извлек научную пользу для своих ботаникофармакологических работ из торговых связей, и того же достигли (112/113) греческие естествоиспытатели 4-го века до Р. Хр. во время похода Александра в Индию, то теперь в завоеванных странах Востока и Запада в спокойной обстановке были произведены и опубликованы еще более плодотворные по своим результатам работы; достаточно назвать хотя бы имена Гарсиа д’Орта и Хернандеца (Gonzalo Hernandez de Oviedo у Valdez). Нельзя также не оценить того обстоятельства, что открытие этих новых миров, о существовании которых прославленная классическая древность не подозревала, в корне поколебало ее авторитет.

Возрождение индуктивного метода в медицине

Вновь начавшееся изучение уцелевших античных естественнонаучных работ вызвало не только удовлетворение, но также и критику. Не пропала даром усердная работа грека Теодора Газы над латинским переводом неудовлетворительной греческой рукописи обоих сочинений Теофраста «Historia» и «Causae plantarum», при которой он постоянно пользовался естественной историей Плиния, напечатанной свыше 12 раз в первое полустолетие существования книгопечатания. Перевод Газы этих обоих сочинений Теофраста, как уже сказано, был напечатан в 1483 году, через 5 лет после его смерти в Тревизе. Венецианец Ермолао Барбаро (1454—1493) произвел простую филологическую работу, очистив от тысячи ошибок, на основании тщательного изучения рукописей, сохранившийся текст Плиния; в сущность же работы Плиния его «Castigationes Plinianae» едва ли вникали. Совершенно иначе поступил работавший одновременно с ним Леоничено. Он родился в 1428 г. в Виченце и умер в 1524 г. после 60-летней профессуры в Ферраре. С 1492 года он выпустил 4 тома «De Plinii et aliorum in medicina erroribus», из которых второй он посвятил успевшему умереть за это время Ермолао Барбаро. В них он обнаруживает многочисленные ошибки не только у Авиценны, Серапиона, Симона «Januensis» и Матеуса Сильватикуса, но и у самого Плиния, причем он не только ссылается на Теофраста и Диоскурида, авторитет которых он признает, но и опирается на свои собственные наблюдения природы — это является знаменательным: Леоничено поэтому стоит уже на пороге реформы.

Ученик и последователь Николо Леоничено, Джованни Манарди (1463—1536) в Ферраре обладал некоторыми по- (113/114)

Рис. 36. А — Galium и герань из Венского Неаполитанского кодекса Диоскурида (7-е столетие),

В — мак из Венского псевдо-Апулея (после 1200 г.),
С — ромашка из «Гербария, напечатанного в Майнце» (1484 г.). (114/115)

знаниями в ботанике, и его занятия с лекарственными растениями по «Mesuё» имеют известную ценность в качестве пояснений к нему. Все же лишь очень медленно исчезало предубеждение, что древними в ботанике, как и в других науках, были исчерпаны во всей полноте богатства растительного мира, и лишь мало-помалу исследователи освободились от стремления при всех поездках и даже при изучении растений Индии и Америки находить исключительно уже известные древним виды (см. развитие изображения растений от поздней античности до начала 16-го столетия, рис. 36 и 37).

Рис. 37. Этюды цветов Леонардо да Винчи.

Немецкие ботаники исследовали самым методичным и основательным образом всю флору своей страны, и вместе с самым тщательным описанием растений в Германии дали художественное изображение их на дереве с натуры; причем в этом отношении немцы превзошли все остальные страны, в том числе Италию и Францию. В этой работе большое участие принимали Нидерланды. К основателям научной ботаники, занимавшейся не только лекарственными растениями, принадлежали немецкие «отцы ботаники», все врачи, которых здесь можно назвать только по именам: искусный в рисовании Отто Брунфельс (сконч. 1534 г.) выдающийся своими описаниями Иеронимус Бок (1498—1566) и Леонард Фукс (1501—1566), великолепно рисовавший и мало уступавший Боку в своих описаниях в немецких изданиях, но превосходящий его своею ученостью. Валерий Кордус (1515—1544), рано достигший ученой зрелости, в своих мастерских описаниях является образцом точности и наглядности. О ботаническом труде Конрада Геснера, универсального естествоиспытателя и врача (1516—1565), мы можем только догадываться по лишь частично опубликованным небольшим, хотя и превосходным рисункам. При поддержке первоклассного издателя Плантина в Антверпене, трое нидерландцев, связанных между собой дружбой: Ремберт Доденс (1517—1585), Шарль де л’Эклюз (1526—1609) и Матвей де л’Обель (Lobelius, 1538—1616) сумели создать нечто (115/116) выдающееся, каждый в своем роде; сводку произведений всех своих предшественников дал Жак Далешамп из Лиона (1513—1588). Заслуживает упоминания также и работа Пьер-Андреа Маттиоли (1501—1577) над комментарием к Диоскуриду, несмотря на некоторые ее недостатки.

В этой разработке ботанических данных мы должны видеть индуктивное стремление Ренессанса, которое в конце концов, хотя только в 17 столетии, при все большем распространении эмпирического познания природы, нанесло смертельный удар схоластике. Но не одна ботаника занимала умы исследователей и прогрессивно развивалась в 16-м веке.

Появились новые болезни, так по крайней мере думали тогда, принимая в большинстве случаев за них те заболевания, которых нельзя было найти в сочинениях древних врачей, или те, которые давно не наблюдались; так, в начале 90-х годов 15 века появились менингит, дифтерия с кожными высыпаниями и др. Спустя несколько лет в Германии и Верхней Италии заставил много о себе говорить сифилис, который во Франции давно уже повсюду привыкли отличать от других хронических инфекционных болезней. Большая литература, возникшая по этому вопросу и напоминающая времена «черной смерти», легче расходилась, благодаря книгопечатанию, причем на этот раз ее распространение ограничилось исключительно Германией и Италией. С тех пор, благодаря литературному спору, это новое знание не погибало уже; оно начало прокладывать себе путь в первой половине 14 столетия. Но то, что этому новому учению противопоставлялось гуманистическим лагерем Феррары, было жалким шагом назад. Леоничено пытался представить люэс, как сезонную болезнь, описанную давно Гиппократом, хотя в литературе классической древности и ислама не имеется никаких указаний по этому поводу. Сказка о том, что эта болезнь могла быть занесена матросами Колумба из Америки, появилась лишь через много десятилетий после этого. В 1529 году большую часть Европы охватила пандемия заразной болезни, распространившейся еще в 1485 и 1508 годах в Англии, — потливости, «Sudor anglicus». Эта болезнь не вызывала споров благодаря своему главному симптому; позже она еще раз появилась в Англии и вызвала появление обширной литературы, главным образом в Германии, которая вообще усердно начала за последние полтора столетия принимать участие в общей научной жизни.

В 1546 году гениальный веронезец Джироламо Фракасторо (1483—1533) основательно рассмотрел весь вопрос о контагиях (116/117) и контагиозных заболеваниях; этот ученый не был чужд также и натурфилософских вопросов.

Рис. 38. Подорешник из «Herbarum vivae eicones» Брунфельса (1530 г.).

Выделение сифилиса из общей массы хронических инфекций является заслугой схоластики в эпоху ее расцвета. «Scabies grossa», «Variola grossa», «grosse Veriole» (названия, сохранившиеся и поныне), — совершенно исчезавшая под влиянием терапевтических мероприятий — втирание ртутной мази, — представляла настолько типичное заболевание, что в результате наблюдений 14 столетия больницы для таких больных получили в дни Ренессанса свой истинный облик. Несмотря на упомянутые выше организационные успехи больничного дела в Византии, во всей Западной и Южной Европе госпиталь являлся исключительно местом для помещения, ухода, призрения, или в особых помещениях (дом для прокаженных, чумных, Антонова огня, эпилептиков) местом изоляции больных. В больницах для оспенных, куда сначала помещали больных сифилитиков, их подвергали лечению втираниями, появившемуся одновременно с выделением lues’a в самостоятельное заболевание. И в несколько десятилетий госпиталь из места презрения сделался местом лечения и излечения, так как там научились не только улучшать состояние, но даже излечивать хронических больных. (117/118) Больницы получили специально назначенных в них врачей, по-видимому, сперва в Страсбурге (1500 г.), Лейпциге (1517 г., благодаря пожертвованию одного врача) и в Hotel-Dieu в Париже (1536 г.).

Одновременно с возрастающим отрицательным отношением к схоластике и ее все более увеличивающейся путаницей положений, философское мышление начало отрицательно относиться и к самому великому Аристотелю; им стали заниматься с неохотой и относиться с насмешливой критикой. Все, кто придерживался гуманизма, были поклонниками Платона, который никогда не оставался забытым в Средние века и, наряду с Аристотелем, был весьма ценим естествоиспытателями за свою математическую ориентацию; теперь он пришелся очень ко времени, вследствие своего эстетического и всеобъемлющего взгляда на природу. Все платоническое долго еще оставалось окрашенным в «неоплатонический» цвет, даже в самой платонической Академии во Флоренции, во главе которой стоял врач. Это был Марсильо Фичино (1453—1499), друг гуманиста-врача Антонио Бенивьени (сконч. 1502), который в своей книге «De abditis morborum causis», наряду с симптомами, диагнозом и терапией, вводит результаты 20 аутопсий, становясь таким образом на путь собственных наблюдений и проверки прежних данных. Марсильо называет Галена и Платона своими путеводными звездами, но к последнему относится с большим уважением, переведя заново все его сочинения, а также некоторые сочинения неоплатоников Плотина и Ямблиха, а также псевдо-Дионисия Ареопагита. Из медицинских его трудов нужно назвать лишь весьма распространенное сочинение о чуме и работу «De triplici vita»; в первой части этой работы описывается образ жизни ученого, во второй — он занимается вопросом о продолжении жизни, а третья, датированная 1489 годом и примыкающая к книге Плотина «De vita coelitus comparanda», содержит сильно мистическое медицинское учение астрального направления, с ссылками на Галена и Гиппократа, хотя вообще Фичино резко выступал против лжи астрологов и был в дружеских отношениях с графом Джовани Пико делла Мирандола. Эта книжечка о «направленной к небу жизни» чуть не вызвала судебного преследования перед курией 60-летнего Марсильо за колдовство. Между тем Пико (1462—1494) как раз кончал свои «Disputationes adversus astrologos» большой труд в 12 книгах, в котором он с большим знанием литературы и блестящей диалектикой нанес тяжелый удар всему астрологическому учению (книга напечатана в 1495 г.); труд этот имел незначительный успех, хотя нашел поддержку у (118/119) фанатика Джироламо Савонарола, сожженного в 1498 г. Через несколько лет вновь подняла голову в литературе также иатроматематика, и еще в 1562 и 1563 годах в том самом университете, в котором работал Леонард Фукс, известный уже нам как ревнитель научной ботаники, Самуэль Сидерократес посвятил свою торжественную речь на юбилейном дне медицинского факультета защите иатроматематического ложного учения. Так упорно держалась еще старая доктрина.

Леонард Фукс вообще был одним из самых горячих защитников постепенно укреплявшегося неогаленизма; сторонником его был также и Бенивьени во Флоренции, видевший главную свою задачу в том, чтобы свергнуть авторитет Авиценны, самого педантичного приверженца галенизма у арабов. В возникшей по этому поводу полемике в 1530 и 1533 годах Фукс взял Авиценну под свою защиту. Его литературные заслуги кроме того заключаются в переработке Гиппократа, Галена и Николауса Мирепса. К тому же времени относится литературная полемика его и с выше его стоявшим, как филологом, медиком Яном Корнарием (Иоганн Хайнпуль) из Цвикау (1500—1558); мы и теперь еще пользуемся сделанными им образцовыми латинскими переводами рукописей Аэция, греческий оригинал которых еще не напечатан.

На борьбу с Авиценной в тридцатых годах 16-го столетия выступила также и «новая» Флорентийская Академия, которая назвала себя «галеновской академией», в противоположность «платонической» академии Козимо Медичи и Фичино конца 15 столетия. Несомненно, позиция арабской медицины была в эту эпоху не из лучших. Но и теперь еще в 1530 г. Лоренц Фриз из Кольмара, «Avicennista insignis», как его назвал один южно-французский библиограф, выступил с «Defensio Avicennae»; таким образом, приходилось уже перейти к обороне, и в 1533 г. из Флоренции родился протест, «против Авиценны и новейших врачей, которые с варварским пренебрежением относятся к учению Галена». В этом споре флорентийские врачи включили в свои ряды уже находившегося в могиле Бенивьени. В сущности все это было только сменой авторитетов, усердно защищаемых обеими сторонами; нужно, однако, сказать, что филологическое направление и для арабских врачей не осталось без пользы: Джироламо Рамузио, венецианский врач (умерший в 1486 г. в Дамаске), и Андреа Альпаго из Беллуно (умерший после 1554 г. профессором в Падуе) положили (119/120) много труда на то, чтобы дать науке новые переводы Ибн-Сина с арабского.

Одно из своих 60 «Errata» Фукс в 1530 г. посвятил вопросу, который самым тесным образом был связан с борьбой «pro et contra Avicennam», а именно вспыхнувшему в 1514 г. в Париже спору о кровопускании. Начавший его Пьер Бриссо (1478—1522) должен был покинуть Париж, так как он имел смелость перейти от капельного кровопускания на противоположной ноге при плевропневмонии (revulsio) к «отвлекающему» кровопусканию на той же руке, как этому учил Гиппократ. Знаменательно то, что в качестве доказательства он приводил свои наблюдения у постели больного, хотя его посмертная книжка (1525 г.) «Apologetica disceptatio» рассматривает вопрос чисто диалектически. Фукс, как приверженец Гиппократа, разумеется, высказался за Бриссо и в конце своих рассуждений воздал должное памяти умершего. Но спор тянулся еще многие десятилетия, причем пытались даже привлечь императорское правительство к протесту против нововведений. Если обратить внимание на авторов, стоявших в споре об Авиценне на стороне Галена, и подробнее ознакомиться с их собственными произведении, как например, с работами плодовитого писателя-практика из Лиона Симфорьена Шампье, получившего образование в Монпеллье (1472—1540), который выступил против Фриза с маленькой «Epistola responsiva pro Graecorum defensione in Arabum errata» (Лион, 1533) и написал также «Apologia in Academian novam Hetruscorum contra Avicennam et Mesudn», то в этих работах мы найдем только «Castigationes s. emendationes» Mesuё, Серапиона, Рази, Абул Казима, Николауса и даже Пьетро из Абано, остальное же составляют старинные схоластические рассуждения о качествах, телосложениях и т.д., старинные пережитки в терапии и спор об авторитетах, смягченный потребностью выдвинуть на первый план отечественные лекарства. Михаил Сервет, физиолог и передовой мыслитель, открывший круг малого кровообращения, первый в 1537 г. высказал более твердый взгляд на сиропы, эту специфически арабскую форму назначения лекарственных веществ, и стал подвергать разумной критике пользовавшейся большой популярностью взгляд на «кипение главных соков», как на целебный процесс в организме. Сервет (смотри ниже) получил медицинское образование у Шампье, которого он, как своего учителя, защищал против нападок Фукса.

В этой атмосфере борьбы за Галена против Авиценны и спора о кровопусканиях возникла Базельская попытка реформы (120/121) Гогенхейма, одного из величайших врачей всех времен, план которой был задуман широко и проводился с большою горячностью. Попытка эта, впрочем, не имела успеха, так как сам Гогенхейм раньше годичного срока покончил с Базелем, и только очень малая часть его реформаторских сочинений, несмотря на все усилия автора, смогла быть напечатанной; к ним относятся две работы по сифилису и общая хирургия.

Парацельс и его реформационные попытки

Теофраст родился в конце 1493 г. в Эйнзидельне в Швейцарии; отец его был швабский дворянин врач Вильгельм Бомбаст фон Гогенхейм, женатый на швейцарке. В молодости он учился у своего отца, практиковавшего в Эйнзидельне на Зильбруке, считавшегося местом паломничества для богомольцев. В 1502 г., после смерти жены, подарившей ему единственного сына, отец его переселился в Виллах в Каринтии, где и умер в 1534 году. Здесь отец его, славившийся также своими познаниями в химии, кроме практики преподавал, по-видимому, в горной школе, что, впрочем, едва ли верно; во всяком случае он был лиценциатом медицины и надо полагать, что эту академическую степень он получил в 23 года (родился в 1457 году) в 1480 г. в Ферраро, в то время, когда там в свои лучшие годы занимал кафедру Николо Леоничено, работая над «Ошибками Плиния и других». Напечатание этой книги сделало его сразу самым знаменитым врачом Италии и совпало с рождением молодого Гогенхейма, названного отцом Теофрастом в честь автора ботанических сочинений, которые как раз в это время были переведены на латинский язык одним из его феррарских учителей Теодором Газа (1476 и 1477 г.). Перевод этот, как уже сказано выше, появился в 1483 г. в Тревизо. Вильгельм Гогенхейм послал своего сына Теофраста также в Феррару, где он в 1515 или несколько позже и получил звание врача.

Конечно, пыл Леоничено, насчитывавшего уже восьмой десяток, к этому времени остыл, а Джованни Манарди, который лишь до некоторой степени мог заменить его, как свободный мыслитель, в 1513 г. оставил Феррару и на 12 лет поступил в лейб-медики к венгерскому королю Ладиславу. В Ферраре и в соседних университетах — в Падуе и Болонье Теофраст горячо принялся за работу, стараясь взять оттуда все, что можно было, но чаще всего им упоминается «хваленый подвал» анатомии в Ферраре. Все, (121/122) что только можно было там усвоить по анатомии, он с жадностью поглотил. В это время, однако, Феррара преимущественно жила прошлою славой, что едва ли было по сердцу молодому и горячему Теофрасту. В диспутах и других университетских мелочах того времени он принимал живое участие и, между прочим, по его собственному свидетельству, он был непоследним украшением тех садов, где он рос; таким образом он и тогда уже пользовался известным реномэ. В Ферраре же, из желания греко-латинизировать свое родовое имя, он присоединил к нему прозвище Парацельса; к тому же он стремился, называя свои книги «Paramirum», «Paragranum». Назвать точно другие университеты, в которых Парацельс занимался, не представляется возможным. Сам он говорит о долголетней работе в университетах Германии и Франции, следовательно, и за пределами Италии, которую он объездил вплоть до Рима. Позднее его потянуло в Монпеллье, Гренаду, Лиссабон и Париж. Но это относится уже к его большим путешествиям, во время которых он посетил Англию, Стокгольм, Россию, Польшу, Седмиградию и через Венгрию и Словакию вернулся домой, и в 1524—1525 году он в первый раз обосновался в Зальцбурге.

Рис. 39. Рисунок Ганса Гольбейна младшего из собрания Бонифация Амербаха, изображающий, по исследованиям Пауля Ганц и К.Зудгофа, Гогенхейма в Базельский период (1526 г.).

Но раньше, чем он пустился в эти большие странствования, он уже отошел от университетской мудрости, пустота которой стала ему ясной; греческая наука не представляла для него никаких преимуществ перед арабизмом, с которым в Ферраре уже покончили. Уже в молодости он посвящен был своим отцом, опиравшимся на учение Диоскурида и Теофраста, не только в мир лечебных горных растений, но также и в тайны плавильных заводов и алхимических мастерских; с ними он, впрочем, познакомился в (122/123) другое время в горных долинах, работая в этих мастерских. Приобретенные таким образом химические знания он применил позднее не только для приготовления препаратов железа, меди, сурьмы и ртути, но скоро стал пользовался ими как основой для объяснения органических процессов и их значения; такой вывод он сделал, когда ему удалось убедить себя в неосновательности учения о четырех соках и освободиться от основной ошибки двух тысячелетий, в течение которых этой фантазией, как вечной основной истиной, объясняли все органические явления здорового и больного организма. Правда, еще в греческий период раздавались голоса, которые выражали протест против этой части приписываемого Гиппократу учения, но под влиянием Галена все они были вынуждены замолкнуть. В учении Авиценны, как и в галенизме, неограниченно господствовала в течение веков эта гуморальная патология и физиология, как святая святых врачебного универсального евангелия. Парацельс ясно увидел пустоту этой вековой ошибки; он понял невозможность существования слизи, желтой и черной желчи в крови и других соках организма, и для него было ясно, что тогдашняя медицина занималась больше рассуждениями, чем фактами; в этом его первый великий духовный подвиг, который делает его бессмертным, как одного из величайших глашатаев истины всех времен. Эта простая ясная истина, которая сделалась его твердым убеждением, сообщает всей его последующей деятельности и его учению оттенок превосходства и уверенный реформаторский жест: «Вы вслед за мною, но не я за вами»; «Мне принадлежит господство, если не теперь, то после и навсегда».

Когда, спрашивается, открыл он эту истину? Наверное еще в Италии, где была наиболее благоприятная почва для всяких сомнений и новых познаний. Этим создалась для него задача коренной перестройки всей медицины, и он принялся за нее «mit Sturm und Drang» и верою в самого себя. Эта вера, конечно, временами колебалась, так что он готов был отказаться от принятой им на себя миссии; но все снова и снова возвращался он к своей цели и обретал веру в самого себя, как ни трудны были для него часто моменты горького одиночества. Сначала дело шло о том, чтобы собрать новый фактический материл в большом количестве из наблюдений и связать его со всем тем, что было им достигнуто опытом за пределами школьной скамьи; для этого он отправился в странствования, не пренебрегая никакими источниками опытного знания. Все требовало коренного пересмотра; нужно было произвести полную и основательную переработку, «прилежно и усердно расспрашивая и (123/124) изыскивая повсюду»; собрав эти материалы не только у академиков, но и у цирульников и баньщиков, у ученых врачей и простых баб, у мудрецов и простаков, он должен был теперь сам все основательно продумать. Для этого потребовалась работа многих лет, прежде чем он достиг первых успехов, — сначала были получены и разработаны первые новые основные факты из области химии. Однако далеко не так прост был ход мыслей Гогенхейма. Он уже не мог опираться только на химическую работу и ее результаты, или наблюдения над природой, и мысли его не были лишены предвзятости: ибо с его глаз как бы упала повязка, и он понял всю пустоту учения о качествах и соках организма. Нельзя свести к такой простой формуле то духовное превращение, которое в нем произошло. Не могло остаться бесследным для Гогенхейма пребывание в течение многих лет в колоннадах итальянского Ренессанса. Работа философской мысли его времен там, на Юге, захватила также и его и благодаря его склонности к мудрствованию нашла в нем живой отклик. Наряду с другими многочисленными авторами он горячо выступал на стороне защитников Платона против Аристотеля. Особенно пришелся ему по вкусу неоплатонизм в духе Марсилио Фичино, которого он часто называл величайшим врачом Италии. Им были хорошо обдуманы охватывающие всю вселенную мысли о макрокосме и микрокосме; у него в голове создаются мысли об обмене веществ и о вечности материи; он старается понять сущность жизни и персонифицирует ее в Архее, который руководит всеми жизненными процессами; его мышление вдается глубоко в область мистики, и все же путеводной звездой остается для него методическая индукция.

Самые старые из дошедших до нас работ Гогенхейма, это — капитальный труд об общей этиологии болезней, некоторые отделы совершенно по-новому сгруппированной патологии и терапии, описание немецких целебных источников, которое он составил, благодаря повторному странствованию по Южной Германии, и описание приготовления и применения химических медикаментов. Приток учеников и больных к нему был громадный еще раньше, чем он поселился в 1526 году Страсбурге, откуда он был приглашен весною 1527 г. городским советом на должность городского врача в Базель с правом чтения лекций. К стремлению описать и объяснить виденное и достигнутое размышлениями присоединилась теперь подготовка к лекциям. Свой курс он начал 5 июня 1527 г. следующей торжественной программой, напечатанной для распространения. (124/125)

В настоящее время лишь немногие имеют счастье заниматься успешно врачебным искусством. Иные желают очистить его от занесенного варварами, от грубых ошибок. Слишком боязливо, как за оракула, держатся они имен Гиппократа, Галена и Авиценны. Не красноречие, знание языков и изучение книг и не украшение титулами создают врача, но познавание тайн природы. Ежедневно по два часа он будет читать по собственным сочинениям практическую и теоретическую медицину, не составляя ее из крох Гиппократа и Галена, но основываясь на собственном опыте, приобретенном у величайшей наставницы — природы. Для доказательства должны служить не авторитеты, а опыты и соображения: «Summa doctrix experientia» — «Experimenta ас ratio auctorum loco mihi suffragantur». He будут приниматься в расчет «комплексии» и «humores», так как признание их причиной всех болезней оказалось затрудняющим объяснение этих болезней, их причин и их критического течения.

Движимый побуждением реформировать медицину, он читал в Базеле 2 семестра о силе действия и о составе лекарств и об их изготовлении, дал затем краткие тезисы по общей патологии и терапии внутренних болезней, к которым добавил устные объяснения, читал подробный курс о лечении слабительными и кровопусканиями, о моче и пульсе, об афоризмах Гиппократа, о лечебных растениях Мацера (последние четыре лекции во время летних вакаций) и о повреждениях и хирургических заболеваниях. Он водил своих учеников к постели больных и на ботанические экскурсии в поля и горы. Попутно он работал над книгами о продолжении жизни, к чему, вероятно, повод был дан второй книгой Фичино. Еще в Базеле им началась разработка вопросов об общем лечении ран и опухолей и о терапии сифилиса; эта работа продолжалась в Кольмаре, после того как неопределенное положение в Базеле в конце концов заставило его порвать с ним.

Ни одно из его сочинений не могло быть напечатано в Базеле (книготорговец Фробен, глубоко его уважавший, скоропостижно скончался), в Кольмаре также не удалось издать законченных там трудов по общей хирургии в их первоначальном виде, общее лечение язв и первое большое сочинение по сифилису. Он добился этого лишь в 1529 г. в Нюренберге, где появилось его небольшое полемическое сочинение против лечения гваяковой смолой и три полемические книги о современном неправильном лечении сифилиса и улучшении его. Эти книги были тотчас перепечатаны в Кельне в 1530 году. Дальнейшему изданию в Нюренберге его произведений, (125/126) как, например, большого труда о происхождении и распространении сифилиса и терапевтического указателя, названного больничной книгой, помешало вмешательство Лейпцигского медицинского факультета, сторону которого, к сожалению, принял магистрат Нюренберга.

Закончив труды по сифилису, Гогенхейм перешел к разработке сочинений об общих естественно-научных основах врачебного искусства (физика, астрономия, химия и этика) (Paragranum), а также об общей этиологии болезней (Paramirum); при этом он снова, подробно, широко сопоставляя этиологические факторы, рассмотрел возникновение диатезов, т.е. выделений и выпадений из массы соков и других жидкостей тела (подагрические, атероматозные и конкрементные образования и проч.) под влиянием кислот. Крупные религиознополитические смуты в Сант-Галлене и Аппенцеле, в которые он также был втянут, заставили его в письменной форме дать изложение его личных религиозных воззрений, как результата многолетней неизвестной миру работы. По-видимому, он снова посетил издавна близкие ему плавильни в Шватце (Inntal) и там закончил свою книгу о вредном влиянии на здоровье горного и плавильного промыслов, там же он изложил свои взгляды на чуму, вспыхнувшую в Тироле в это время.

Рис. 40. Теофраст фон Гогенхейм, по прозванию Парацельс, на 45-м году жизни.

В 1536 году он напечатал в Аугсбурге в законченной форме «Большую Хирургию»: учение о раневых инфекциях и их лечении и лечение язв; уже в следующем году появилось ее второе издание. Эта книга, таким образом, сама проложила себе дорогу, но это был, по-видимому, его последний успех. Он переехал в Вену, где жил (126/127) уже раньше. Учению о диатезах после новых работ в Велтлине он придал окончательный вид и хотел его теперь опубликовать. Но враждебное отношение венских врачей этому помешало, и Гогенхейм вернулся в 1538 году на свою родину в Каринтию (его «второе отечество» после Швейцарии); он поселился здесь в Клагенфурте и в последний раз изложил свои общие воззрения на реформу врачебной науки в двух сочинениях «Defensionen» и «Ложный путь врачей». Ему не исполнилось еще 48 лет, когда в Зальцбурге, закончив «Astronomiam magnam», он навсегда выпустил перо из рук (24 сентября 1541 г.).

Значительной была его борьба с учением о четырех соках организма и с основанной на этой теории чисто схематической терапией. Большие успехи выпали на долю этого врача божьей милостью у постели больного, большой и проницательный ум обнаружил он в вопросах общего естествознания и особенно биологических, а также химической физиологии и патологии. Не менее, чем в этом, его гениальность сказалась и в области науки о духе; равных Парацельсу в этой области не было почти до Шар ко. Его работы о сущности сифилиса со всем его многообразием стало прочным достоянием науки только в 19 столетии; проникновенный взгляд на химизм образования эксудатов, конкрементов, объизвествления и в то же время основательное умение различать истинные жизненные процессы от неорганических процессов в реторте и т.д. до сих пор вызывают удивление, так же как и его описание химических вредностей в плавильном промысле и толкование раневой инфекции. Он достиг успехов, о которых раньше не могли и думать, в области применения металлических медикаментов, благодаря новому способу приготовления химических веществ; он первый научил выделять действующие начала из сырого материала и применять его в виде тинктур и экстрактов. Его стремление поставить вместо механического удаления соков путем слабительных специфическое лечение болезни дало толчок к преобразованию общей терапии. В 17 веке над этим много потрудился Сиденгам, великий эклектик, который пытался слить гиппократизм и учение Парацельса. В связи с этим нужно указать на то, что Гогенхейм, правда, разошелся с Галеном и Авиценной, но не решился сделать этого с самим Гиппократом. Еще в своем последнем полемическом сочинении 1538 г. он шлет привет врачам гиппократова направления и, следовательно, причисляет себя к ним. Спор же о словах со сторонниками Галена он прекратил навсегда. И в этом отношении он не был одиноким: вообще Гиппократ в 16-м (127/128) веке мало-помалу стал знаменосцем основывающейся на новом наблюдении медицины; на месте буквального толкования старых текстов начали ставить дух античности.

Величайшей заслугой Гогенхейма остается его упорное и беспрерывное стремление положить в основу медицины опыт, наблюдение над природой и эксперимент: в этом он видел единственную основу естествознания и врачевания, и первой жертвой этой тенденции сделалось учение о жидкостях и комплекциях тела. Он много работал, пытаясь поставить на место гнилых доктрин, с которыми он боролся, новые положения, основанные на наблюдениях и эксперименте. Однако, он скоро убедился, что его выводы не могут быть окончательными. Пришлось перейти к более медленному движению вперед, тем более что начало было успешно и значительно. Сделавшись сдержаннее, Парацельс не потерял надежд; он говорил: «Быть может со временем зазеленеет то, что сейчас только зарождается». На поддержку современного ему поколения врачей он более не рассчитывал и свои надежды возложил на потомство, на будущее.

Рис. 41. Гогенхейм в 1540 г. за год до смерти. По рисунку Августина Гиршфогеля (как и предыдущий рисунок).

Недостатка в учениках при жизни у него не было. В ранние годы их было у него даже слишком много и от них ему также пришлось перенести не мало огорчений. Под конец он стал избегать людей, но все же принял приглашение в Зальцбург, где ему улыбнулась судьба, благодаря благосклонному вниманию Эрнста баварского, правителя епископата. (128/129)

Виттельсбахи и позднее оберегали оставленное им наследие, и другой Эрнст баварский, архиепископ кельнский, оказал могущественную поддержку большому полному изданию его произведений, предпринятому Гузером. Число врачей, которые примкнули к его учению, было велико, особенно в Германии и на Севере; многие защищали его взгляды в литературе до 17 века, а число практиков-врачей, следовавших его методу лечения, было значительно больше. Как иатрохимики, они имели большие успехи также и в химии, начало чему положил сам Гогенхейм. Перечислять их имена здесь излишне; истинно великих врачей в этом перечне не будет. Достаточно указать на то, что до 1600 г. появилось более 200 сочинений, принадлежавших ему, и что до настоящего времени можно насчитать более 500 изданий трудов Гогенхейма.

На общий прогресс врачебной науки влияние его было сначала незначительным, что и следовало ожидать при враждебном отношении к его сочинениям и при быстром прекращении его преподавательской детальности в Базеле. И все-таки высказанная им впервые с полной ясностью мысль, что лишь изучение природы, опыт и эксперимент обусловливают прогресс медицины, как и всего естествознания, мало-помалу вошла в сознание врачей. В течение склонных к систематизированию 17-го и 18-го веков, и даже в 19-м веке, Парацельсу ставились упреки, что он не выработал и не оставил после себя определенной системы, которую сумел составить из его учения только его датский ученик Педер Зöрензен (1542—1602). Но это как раз и говорит в пользу искренности его убеждений в области естествознания; 19-й век тоже не оставил никакой системы медицины, основанной на естествознании, а только давал факты и результаты наблюдений.

Но прежде чем расстаться с великим врачом из Эйнзидельна, необходимо указать на то, как высоко ставил он врачебное призвание, как глубоко в сердце заложено было у него понимание долга врача. Одним из краеугольных камней медицины он считал «Virtus» — этику, и его полная милосердная душа являлась вечным источником глубочайшей любви к человечеству, благодаря чему он занимает место рядом с великим Гиппократом, чего заслужили очень немногие:

«Врач не смеет быть лицемером, старой бабой, мучителем, лжецом, легкомысленным, но должен быть праведным человеком».

«Знайте, что врач должен денно и нощно думать о своем больном и ежедневно наблюдать его, все свои думы и помыслы он должен направлять на хорошо обдуманное лечение больного». Так как (129/130) «сила врача — в его сердце, работа его должна руководиться богом и освещаться естественным светом и опытностью; величайшая основа лекарства — любовь».

В этом проявился полный отказ от самодовольного галенизма и возвращение к профессиональной этике Гиппократа.

Развитие анатомии и хирургии в XVI веке

Вскоре после смерти Гогенхейма в медицине как раз наступил момент величайшего прогресса, который привел к полному преобразованию анатомии и с которым тесно связано имя великого нидерландца Везалия.

Рис. 42. Автопортрет Леонардо да Винчи.

В это время, как и во времена Мондино, неограниченно господствовала Галеновская анатомия, уцелевшая благодаря Авиценне. И даже, когда великий художник Ренессанса, универсальный исследователь, наблюдатель и мыслитель Леонардо да Винчи сам принялся за анатомический скальпель, то и он, подобно своему наставнику Маркантонио делла Toppe из Павии (см. выше), хотел снова оживить Галена и возобновить его учение. Но помимо его воли все самостоятельнее делались его суждения, его рисунки превращались в истинную передачу виденного в природе. Его физико-технический гений побуждал его вникать в действие мускульных пучков, разглядывать клапанный аппарат сердца, исследовать гидравлические процессы при движении крови. Круга кровообращения, правда, он не открыл, но величайших проблем в этом направлении коснулся, производя секционную работу и размышляя над сделанным. Он старался составить себе представление — путем инъекции застывающей массы — о строении мозговых желудочков и открыл многие (130/131) анатомические подробности отдельных органов, как например, мышечные перекладины правого предсердия и желудочка, которые вновь были открыты только во второй половине 19-го столетия. Таким образом, его работа, продолжавшаяся в течение нескольких десятилетий, препараторно произведенная более чем на 30 трупах, должна оцениваться как серьезный анатомический труд, при котором для него было важно не только составить себе представление о форме и образе для художественных целей, но и одновременно выяснить функции подвергшихся анатомированию органов. Сотни анатомических рисунков Леонардо (1452—1519) только этюды, ценный материал для изучения, равного которому нет в истории анатомии. Для опубликования изготовлен был, пожалуй, лишь один флорентийский рисунок скелета, но и он не увидел света, подобно всем остальным его рисункам пером; и таким образом вся эта работа не оказала влияния на прогресс анатомии. Правда, Альбрехт Дюрер видел единственный законченный рисунок Леонардо и скопировал его, поэтому не вполне исключена возможность, что и Андрей Везалий также был знаком с этим рисунком и подражал ему в своей пластической фантазии, точно так же, как его анатомические большие рисунки сходны по внешности с эскизами Генри д’Эмондевиля и с рисункаи скелета Шарля Этьена, и те и другие он мог видеть в Париже в 1533—1536 гг. Это нисколько не умаляет его неувядаемой славы создателя современной анатомии и не отнимает его научных заслуг в технике.

Андрей Везалий происходил из семьи, латинизированное имя которой взято из немецкого местечка Везеля. Он был сыном императорского лейб-аптекаря (Везалий, а раньше Витинг), родился в 1515 году в Брюсселе и учился в Лувене. Медицину он изучал в 1533—1536 гг. в Париже у немецкого гумманиста-врача Гюнтера из Андернаха и также образованного Жака Дюбуа (Сильвиус, 1478—1555), который обучал многочисленных своих слушателей всей медицине, в том числе анатомии и физиологии, т.е. наукам, в которых, как ему казалось, Гален достиг вершины премудрости и знаний, — это он настойчиво повторял в своих лекциях. Весь курс обучения медицины продолжался у него не более 2-3 лет; это таким образом было значительным шагом вперед по сравнению с теми временами, когда Жак Депар в течение 21 года читал длинный комментарий к одной единственной книге Канона Авиценны (1432—1453). Но понятно, что в этой парижской, слишком схоластической, несмотря на постоянные упоминания (131/132)

Рис. 43. Внутренние органы беременной женщины, рисунок Леонардо да Винчи. (132/133)

Рис. 44. Андреас Везалий на 28-м году жизни. С портрета в «Fabrica», резанного на дереве в 1542 г., скопировано Ванделааром в 1725 г.

имени Галена, атмосфере, такой человек, как Везалий, не мог чувствовать себя удовлетворенным. Слишком мало давали те трехдневные анатомические демонстрации, которые время от времени производились одновременно для баньщиков и медиков, дополняемые при случае приносимыми Дюбуа на лекцию одним-двумя собачьими органами, в которых к тому же он сам не всегда разбирался; всего этого было мало для Везалия, который уже давно во вскрытии упражнялся на собаках, кошках и других мелких животных. Он сумел вознаградить себя работой на кладбищах и местах казней и в заключение, по желанию своих коллег-студентов, сам должен был начать анатомические вскрытия; для этого он, по-видимому, сотрудничал в Гунтеровских анатомических учреждениях и через год сам выпустил 9-й том Рази к Мансуру в улучшенном (133/134) латинском переводе (1537). Еще в то же году, после краткого пребывания в Венеции, Везалий переселился в Падую, получил там звание врача и на следующий день, 6 декабря 1537 г., не достигнув 23 лет, был сделан профессором хирургии и тем самым предназначен для чтения анатомии. Первой своей цели он достиг.

Рис. 45. Пятидольчатая печень из анатомических таблиц Везалия, начала 1538 г.

Он сумел использовать представившуюся ему возможность. Он оставался еще анатомом в духе Галена, хотя и думал, что он доказал наличность у великого учителя тех или иных ошибок. Но он еще не сознавал, что в строгом смысле слова Гален никакой анатомии человека не учил. Насколько еще он сам был несвободен в своем мышлении, хотя и тогда уже превосходил своих современников в анатомических познаниях, доказывают его 6 «Tabulae anatomicae», которые он издал как учебное пособие для преподавания анатомии в Венеции, в связи со своими первыми анатомическими демонстрациями в Падуе (посвящение, написанное там 1 апреля 1538 г.). Они заключают 3 таблицы скелета и три — внутренностей и сосудов. Это традиционная анатомия (пятидольчатая печень, см. рис. 45), связанная с подробностями, найденными на вскрытиях. Рисунки скелета — лучшая часть таблиц, с изготовленного им самим в Падуе скелета. В следующем году для нового латинского Галеновского издания Giunta он дал новую обработку латинского текста известных тогда девяти томов анатомического «Encheiresen» и анатомии вен, артерий и нервов. После нового тщательного изучения главнейших анатомических работ Галена в оригинале, он в методической работе проследил всю анатомию человека на трупе и в течение 4-5 лет совершил почти сверхчеловеческий труд, заставив весь материал зафиксировать в рисунках. Эта работа была тщательно выполнена искусным художником. Он должен был признать, что Галенова (134/135) анатомия обезьян учит многому, и сам впервые разработал действительную анатомию человека, снабдив ее богатыми иллюстрациями; он издал ее в виде обширного руководства в 1543 г. в Базеле у занявшегося книгопечатанием ученика Парацельса Иоганна Опорина под заглавием «De hnmani corporis fabrica libri septem». Труд этот он привел к концу 1 августа 1542 г., и одновременно 13 августа того же года он закончил извлечение из него «Epitome», рисунки для которого были выполнены позднее и поэтому отчасти были улучшением «Fabricae». Это воспроизведение человеческого тела, полное непосредственности и юношеской свежести, было великим созданием Везалия. Появившееся в 1555 году второе расширенное и переработанное издание было отпечатано еще великолепнее. Это еще более содержательное, обдуманное и серьезное издание явилось тем классическим Везалием, которое с тех пор стало решающим в спорных случаях; если уже первое издание, наряду с особенною прелестью и достоинствами, содержало много личного, то во втором издании Везалий сумел одержать верх над двумя главными врагами труда, мелочным Леонардом Фуксом и своим злобным, завистливым клеветником учителем Сильвием. Еще резче свел он счеты с большинством противников в 1546 году в «Письмах о китайском корне». Подобно многим своим предшественникам, Везалий в 1544 г. был назначен императорским лейб-медиком.

Рис. 46. Органы брюшной полости женщины из «Fabrica» Везалия, 1543 г.

Заслуживают полного внимания и остальные работы Везалия, как например, острая критика в (135/136) исследовании действия «radix Chuna», Smilacee, родственного Sassaparillae, большое число патолого-анатомических вскрытий, некоторые врачебные советы, его производство операции эмпиемы и пр. Правда, его ответа на дополнившие его работу «Observationes anatomicae» (1561) Фаллоппия страдает благодаря недостатку в наблюдениях на трупах, которых не было в распоряжении Везалия в Испании; но его величайшей и все превышающей главной заслугой остается основание современной анатомии и анатомической методики в «Fabrica». Найденные им подробности строения человеческого тела, объяснение сущности и ценности анатомии пользовавшегося общим преклонением Галена и основание правильной секционной методики являются громадными заслугами и по объему, и по значению. Если у него встречались кое-где ошибки и не все было окончательно выяснено, то это показывает нам только несовершенство человеческой мысли даже у ее величайших представителей. Нужно это отметить, но не переоценивать. Величие Везалия этим не затрагивается; чем глубже вникать в его труды, тем более удивления вызывает систематическое изложение им анатомии, особенно в самых трудных областях, как например, анатомии мозга. Везалий первый поднял анатомию на высоту науки и ввел в область своих исследований не только части человеческого тела, но и строение всего человека он описал гораздо полнее, чем это сделали три последующие столетия в непрерывной работе, пользуясь его методикой и идя по проложенному им пути.

Рис. 47. Скелет из «Epitome» 1543 г., отличающийся от изображенного в «Fabrica» только нравоучительной надписью.

Из тех, которые одновременно с ним и непосредственно после него занимались анатомией человека, мы пройдем мимо врагов его; двух из них мы уже назвали. Везалий умер в 1564 г., т.е. в возрасте 50 лет; знаменитый Габриель Фаллоппиа (1523—1562) прожил даже менее 40 лет. Родился он в Модене и профессорствовал (136/137) последовательно в Ферраре, Пизе и Падуе, в последнем городе он оставался 11 лет. Из его сочинений, касавшихся преимущественно наружных болезней и сифилиса, одним из самых ценных в 16-м столетии является работа о lues’e, правда, уцелевшая в мало заслуживающей доверия форме; она значительно уступает по значению уже упомянутому выше анатомическому труду, который, впрочем, не был единственным. Фаллоппиа особенно усердно занимался костной системой и развитием костей, строением слухового и зрительного аппарата и женских половых органов; во всех этих областях мы обязаны ему важными открытиями и успехами. Слушавший непосредственно после Везалия в Париже тех же учителей, Михаил Сервет, в знаменитой главе книги «Christianismi restitutio» (1553), в которой он впервые ясно описывает малый круг кровообращения, обнаруживает анатомические сведения, которые исходят отчасти из древности, а отчасти от Везалия. Лукавый преемник Везалия в Падуе, Реальдо Коломбо, в физиологии кровообращения копирует Сервета, если он его знал; но изложение Сервета гораздо нагляднее изложения Коломбо; последний часто неосновательно нападает на Везалия, но все же в анатомии имеет некоторые заслуги (умер в 1559 г.). Рядом с Везалием и Фаллоппием несомненно величайшим анатомом 16-го столетия был Бартоломео Евстахий (умер в 1574 г.). Он был профессором анатомии в Sapienza в Риме и еще раз проделал на самом себе процесс освобождения от ига Галена. Многие просмотренные Везалием мелочи им исправлены. Вскрытия он производил с величайшей тщательностью, причем обращал внимание на историю развития и сравнительную анатомию. Особенно много он занимался почками и их строением

Рис. 48. Портрет Везалия масляными красками в Амстердаме. (137/138)

Рис. 49. Габриель Фаллоппиа (астрологические небесные схемы служат, очевидно, в качестве украшений).

(причем многое предвосхитил у Беллини), зубами, слуховым органом, в котором имя его осталось увековеченным, и отдельными частями венозной системы. Свои труды он снабдил отличными рисунками. Большой труд с общими таблицами по анатомии был уже закончен, когда он скончался, но напечатан он был лишь через полтора столетия Ланцизием по оставшимся доскам с таблицами (1714 г.) Евстахий сделал также заслуживающие внимания некоторые патологоанатомические наблюдения. Из других более значительных итальянских анатомов 16 столетия нужно еще назвать Джованни Филиппо Инграссиа (1510—1580), Джулио Чезаре Аранцио (1530—1589), Леонардо Боталло (род. в 1530 г.), Констанцо Варолио (1543—1575) и, наконец, Фабричи д’Аквапенденте (1537—1619), не сделавшего (138/139) открытий, но подробно описавшего и графически представившего венозные клапаны; главные заслуги его относятся к области эмбриологии.

Рис. 50. Михаэль Сереет.

Если поставить теперь вопрос, как велико было влияние на успешное развитие медицины всей этой массы нового материала анатомических открытий, особенно гигантской работы Везалия, то ответом будет: это влияние было удручающе ничтожно! Даже на находящуюся в такой зависимости от анатомии хирургию это бесконечное развитие, это поистине основание анатомической науки не произвело никакого решающего влияния. В дни схоластики хирургия делила часть анатомии. Прямое могучее влияние на общий прогресс медицины разделила, по-видимому, только биология, а также физиология и клиника в широком смысле этого слова. (139/140)

Рис. 51. Таблица нервов по Евстахию. (140/141)

Рис. 52. Слуховые косточки, по Евстахию.

В хирургии 14-й век принес Италии исключительно компиляции и комментарии к Галену и арабам. Хирургическое воодушевление 13-го столетия совершенно угасло. Хирургическая ученость в итальянских университетах, также и в 15-м столетии, продолжала существовать, и можно насчитать нескольких человек, которые были и практикующими хирургами, настоящими операторами, и занимались также литературой. К ним принадлежат Пьетро д’Аргеллата (сконч. 1423) в Болонье, широко пользовавшийся Гюи и особенно охотно производивший резекцию костей, и Леонардо де Бертапалья в Падуе (сконч. 1460), который составил свое хирургическое сочинение, как комментарий к соответствующей главе Авиценны. Некоторое хирургическое понимание видно в дополнениях к девятой книге Рази к Мансуру Джованни д’Арколе (сконч. 1458), в то время как Джованни Виго из Рапалло (живший приблизительно в 1460—1520 г.г.) был лишь практиком-хирургом, сделавшим карьеру как папский лейб-хирург. Его учебник, законченный в 1517 г., нашел, правда, самое широкое распространение, но заслужил его лишь в очень малой степени. Это — простая компиляция, не давшая абсолютно ничего для прогресса медицины. От его дельного отца Батиста да Рапалло, который был способным оператором, особенно опытным в производстве камнесечения, сыну не передалось ничего; он производит впечатление, как будто бы его высокое положение вскружило ему голову и поэтому он стыдился своего ремесла оператора. Очень вредное влияние оказало защищавшееся им воззрение на ядовитость огнестрельных ран и производившееся поэтому варварское лечение их прижиганием раскаленным железом и кипящим маслом.

Происходивший из умбрийского центра специалистов по камнесечению и грыжесечению Джакопо да Норча (сконч. 1510) приобрел в это время большую славу, которую он разделял с Джованни де Романис, благодаря новому методу камнесечения; этот метод в Риме в 1522 году был опубликован в «Libellus aureus de lapide a vesica per incisionem extrahendo» известным, как ученик Виго, Мариано Сантода Барлетта (1489 до приблизительно 1550). Этот «марианский» способ камнесечения с помощью «большого аппарата» представляет значительный прогресс; Джованни де Романис работал в Риме вместе с Мариано и, вероятно, Мариано у него научился этому методу. (141/142)

Рис. 53. Один из рисунков венных клапанов Джироламо д’Аквапенденте.

Введенное Джованни Виго выжигание огнестрельных ран было еще более укреплено его преемником в Риме южным итальянцем Альфонзо Ферри (около 1500 — 1560); предложенные им пулевые пинцеты и лечение стриктур мочеиспускательного канала с помощью зондов нашли широкое распространение. Бартоломео Маджи учил, что огнестрельные ранения суть простые незараженные ушибленные раны и лечил их согласно этому положению, как доказано, уже в 1544 году, но опубликовал об этом лишь в 1552 году. Названный уже выше в числе анатомов Леонардо Боталло выступил на стороне Маджи в своем ценном сочинении об огнестрельных ранениях (Vulnera sclopetorum) в 1560 году. Первое упоминание об огнестрельных ранениях встречается у немецких хирургов в начале 15 века, и ни один из них, кажется, не был сторонником ужасного метода выжигания ран. Насколько нам известно, все (Иоганн фон Берне, Генрих фон Пфальцпеунт 1460, Иеронимус Бруншвиг, Ганс фон Герсдорф) высказывались за более умеренное лечение. Во Франции, напротив, следовали итальянскому методу выжигания до тех пор, пока один из величайших хирургических гениев всех времен из случайного наблюдения не сделал правильных выводов и не покончил с этим дьявольским средством. Равным образом Парацельс не хотел ничего знать о выжигании огнестрельных ран; его стремление к prima intentio, к простому чистому содержанию раны и устранению всякой раневой инфекции звучит как бы предвидением учения Земмельвейса-Листера. Настоящим хирургом Гогенхейма (142/143) считать нельзя, но таковым несомненно был разделявший его взгляды на лечение ран способный цюрихский ученый Феликс Виртц (1510 до прибл. 1580), самый выдающийся хирург немецкого происхождения того времени, который, впрочем, насколько можно судить по его книге (1536), не отваживался на крупные операции. Хирургами от рождения, хирургами божьего милостью были два великий француза, Пьер Франко и Амбруаз Парэ.

Рис. 54. «Alphonsinum», пинцет для извлечения пуль. А. Ферри, 1552 г.	Рис. 55. Ложечные щипцы для извлечения пуль, по Маджи.

Провансалец, Пьер Франко (1505 — до прибл. 1570), кочующий грыжесек, работал и учил по крайней мере 10 лет в Лозанне и Берне, а затем в Оранже. До нас дошли от него «Petit traite» 1556 г. и подробное более научное руководство от 1561 г., в которых он проявляет себя как опытный оператор гражесечения, производившегося им с кастрацией или без нее, операции ущемленной грыжи, камнесечения с большим и малым аппаратом; последнюю операцию он производил со значительным успехом благодаря улучшению старого метода камнесечения и его инструментария и изобретению высокого камнесечения. Он особенно охотно производил операцию удаления катаракты и мог хвалиться получением при 200 операциях хорошего результата в 90% случаев. При своих операциях для остановки кровотечения он пользовался только прижиганием раскаленным железом, но зато превосходны его пластические операции, как, например, при заячьей губе, при расщеплении неба и дефектах щеки. Он основательно разрабатывал все, за что серьезно брался. Он полностью сумел использовать (143/144) свой 33-летний опыт, и опирался лишь на него. Гаспар Тальякоццо в Болонье (1546—1599), напротив, при своих пластических операциях, особенно при выкраивании искусственного носа из кожи руки, пользовался устарелой техникой, которая поддерживалась на заливе Santa Eufemia в Калабрии в семейных традициях и, как доказано, сохранилась в семействе Бранка, а позднее Вианеи и Бояни. Тальякоццо принадлежит заслуга первого научного описания этой операции; она изложена в его много раз изданном сочинении «De curtorum chirurgia per insitionem libri duo», первоначально напечатанном в Венеции в 1597 году. Его собственный пластико-хирургический опыт был, по-видимому, не слишком велик, его успех и влияние скромны.

Рис. 56. Зеркало для извлечения камней из женского мочевого пузыря и катарактные иглы Пьера Франко.	Рис. 57. Повязка с капюшоном при образовании искусственного носа из кожи плеча, по Тальякоццо.

Амбруаз Парэ, один из величайших хирургов всех времен, вышел из сословия цирюльников. Родившись в 1510 году в Bourg-Hersent (расположенном близко от Лаваля, в графстве того же названия между Нормандией и Луарой, пересекаемой Майенной), он рано поселился в Париже, где уже вскоре начал работать как цирюльник-хирург в Hotel-Dieu. Трудно судить, принесло ли ему пользу преподавание врачей факультета, которое не (144/145) давалось хирургам и давалось цирюльникам. Таким образом, в анатомии он прошел приблизительно ту же парижскую школу, как Везалий и Жак Дюбуа, который впоследствии сделал Парэ своим препаратором при анатомических демонстрациях, и таким образом он стал преемником Везалия. Он рано принял участие в походе Франциска I, как цирюльник-хирург, с большой пользой для своего дальнейшего образования. В более поздние годы Парэ также много раз участвовал в походах в качестве фельдшера. В 1552 году он был назначен «Chirurgien du roi» и в 1554 г., несмотря на оппозицию медицинского факультета, был принят на почетных условиях, но без содержания, в хирургическую коллегию (College de St. Come), — настолько к этому времени упрочилась его репутация, как хирурга. Позднее он был сделан первым хирургом и камердинером короля Карла IX, сопровождал его в путешествиях и был назначен главным хирургом в Hotel-Dieu, достигнув таким образом самого высокого положения, доступного хирургу во Франции. Он умер в 70-летнем возрасте в конце 1590 г. Дело, совершенное им за его долгую жизнь, огромно, Пара заслужил бессмертие, доказав неядовитость огнестрельных ран и ошибочность итальянского метода лечения их кипящим маслом. Этот опыт, основанный на личных наблюдениях, Пара изложил в своей новой работе 1545 года, в которой рассказывает, как у него после одного кровопролитного сражения было израсходовано все масло, и он был вынужден оставить у части раненых пулевые каналы без выжигания; на другой день он увидел их в значительно лучшем состоянии, нежели прижженные маслом. В 1550 году он выпустил анатомическое руководство с добавлением наставления о вправлении вывихов и акушерской помощи, в 1561 — книгу о лечении ран и переломов черепа, в 1564 и 1572 — два больших хирургических труда, которые и создали главным образом его славу, как великого хирурга. Несмотря на свою известность, он оставался скромным, что видно из его любимой поговорки «je le pansay et Dieu le guarist — я его перевязал, а бог вылечил». Вначале плохо владевший пером, он стал потом искуснее, но все же никогда мастером слова не сделался. Из своего состояния он уделял большие суммы на приобретение иллюстраций, коллекций и покупку тайных средств, чем старался восполнить недостатки своего образования. Пара вполне сознавал свою реформаторскую задачу, но далеко не за все области хирургии брался и, например, совершенно не производил камнесечения; в литературе в этом отношении он целиком разделял мнение Франко. Наряду с огнестрельными ранениями он особенно блестяще (145/146) лечил повреждения груди и головы; он первый диагностировал перелом шейки бедренной кости. Наибольшие победы одержала его техника в операциях замещения и исправления. Самой большой же его заслугой нужно считать улучшение ампутационной техники, в которой средневековая хирургия не сделала успехов. При этом особенно большое значение имело введение перевязки больших сосудов вместо кровоостанавливающих средств и раскаленного железа, которое сам Парэ еще исключительно применял до 1552 года.

Наряду с этим выдающееся значение имеет то усовершенствование акушерства, которому он положил основание.

Рис. 58. Амбруаз Парэ, с портрета масляными красками.

Правда, и в этой области средние века не остались совершенно бесплодными, но успехи оставались очень скромными, даже и принимая в расчет деятельность арабов. Сначала кое-где придерживались уцелевших лучших заветов древности. Книга «Trotula» времен (146/147)

Рис. 59 a-f. Ножное положение по рисункам в рукописях от 9-го вплоть до 15-го столетия (по катехизису для повивальных бабок Мутио), доходя до Ресслина 1513 г. Рис. b — в настоящее время в Ватикане, в 1513 г. был еще в Гейдельберге. (147/148)

Сорана впервые (через 1100 лет) опять рекомендует оберегание промежности от разрыва, дает понятие о полном ее разрыве и требует наложения на нее швов. Винцен из Бове говорит даже (согласно одному ненайденному еще источнику) о повороте на головку при помощи внутреннего приема; каталонец Арнальд признает полное ножное положение естественным и требует изменения всякого иного положения в головное или ножное, как Аэций. Гюи де Шолиак высказывается за инструментальное расширение зева матки и требует извлечения при помощи крючков и щипцов по примеру арабов; он говорит также о кесаревом сечении на мертвой, подобно Бернгарду Гордону, и описывает технику этой операции. Франц из Пьемонта, работавший в 1300 году в Неаполе и после того в Южной Италии, думал больше о диэтетике родильниц, нежели заботился об улучшении положения и извлечении плода. Антонино Бенивиени предлагал также производить поворот на ножку ручным способом при косом положении, рекомендовал накладывать крючок в позвоночный столб, чтобы производить извлечение на подобие естественного разрешения. Джованни Микеле Савонарола имел даже, по-видимому, ясное представление о затруднениях при родах вследствие узкого таза.

Рис. 60. Роды на стуле. Из Trostbüchle Руффа, 1554 г.

В общем, акушерство находилось еще исключительно в руках повивальных бабок, но как раз в этом отношении на исходе средних веков, частично в 14-м столетии и вполне определенно в 15-м, намечается истинный поворот, выражением чего служит инструкция для повивальных бабок в немецких городах (1452, Регенсбург), городские советы местами начинают заботиться об обучении повивальных бабок городскими врачами. Первый учебник акушерства после времен Сорана и Мустио выпустил в Гагенау у Грана в 1513 (148/149) году немецкий врач Эйхариус Ресслин из Вормса, под заглавием: «Der Swangern Frawen und Hebammen Rossgarten». Книжка сильно придерживается катехизиса акушерок Мустио, не только в тексте, но и в рисунках, которые заимствованы из рукописей античных времен и представляют 16 изображений положения плода так, как это, может быть, рисовал еще Соран в Риме для учебных целей (рис. 59). В Германии этот «Розовый Сад», который предшествовал подобной литературе других стран, имел сам предшественника, появившегося еще в 1500 г. или несколько раньше; он представляет собою значительное подражание легендарному «Ortolff von Bayerland» и называется «Ortolffus Doctor der ertzney», это «biechlin… wie sich die schwängern frawen halten sullen vor der gepurd, in der gepurd und nach der gepurd» (7 лист.). Несколько позднее его появившийся «Розовый сад» не содержит чего-либо нового и самостоятельного, но зато в очень доступной форме передает скромные знания средневековых врачей широким кругам, прежде всего хирургам и также повивальным бабкам, хотя у последних с уменьем читать дело обстояло довольно плохо. Книжка Ресслина несомненно имела успех, много раз перепечатывалась для врачей всех стран на латинском, а для хирургов и бабок в переводе на родной язык каждой страны и вплоть до 17-го столетия все время переиздавалась.

Рис. 61. Меркурио. Положение тучной женщины при родах, 1595 г.

Для дальнейшего развития акушерства прежде всего имел значение переход его в руках хирургов. В этом отношении необходимо назвать специалиста по камнесечению в Цюрихе Якоба Руфф, который в 1554 году издал свою «Schon lustig Trostbuchle von den empfengknussen und gebürten der menschen». Он условно высказывается за допустимость родов в ножном положении, но, не упоминая об освобождении ручек, рекомендует производить давление извне на последующую головку. (149/150) Для извлечения мертвого младенца он предлагает зазубренный утиный клюв и другие щипцы по образцу арабских. Анатомическое описание женских половых органов он заимствует у Везалия, но не упоминает о скелете таза.

Большим нововведением явилось учение Парэ о повороте на ножку с последующей экстракцией во всех случаях, кроме полного головного положения. О повороте на головку Парэ даже не упоминает, и это было полной революцией в отношении учения, насчитывавшего уже 2000 лет существования. Он применял также поворот на ножку, как средство для ускорения родоразрешения, как например, при placenta praevia, о которой Парэ первый упомянул, точно так же как впервые он указал на движения младенца, как на средство для распознавания жизни ребенка. Он описывает кесарево сечение на мертвых, но от производства его на живых рекомендует воздерживаться, так как эту операцию его выдающийся ученик Жак Гиллемо (1550—1609) в его личном присутствии произвел с плохим результатом. Другие три случая кесарева сечения у парижских хирургов тоже окончились смертью. Гиллемо еще более расширяет показания к повороту на обе ножки с последующей экстракцией, требует поворота плода так, чтобы спинка приходилась кпереди; ему знакомо было уже лицевое положение и разрыв матки при повороте, а также задержка последа вследствие сужения маточного зева; Парэ и Гиллемо производили уже accouchement force. Кесарево сечение на живых, которое в 1500 году на собственной жене успешно произвел швейцарский мясник Якоб Нуфер и удачно повторил наряду с несколькими неудачами в 16-м столетии Марчелло Донато, упорно защищал парижанин Франсуа Руссе в 1581 г., выступавший против Парэ. По данным своего учителя Аранцио, Сципион Меркурио предписывал производить эту операцию при узком тазе еще в 1595 году. В своем до известной степени отсталом сочинении «La comare» (акушерка) Меркурио, как раньше Авиценна, рекомендует для тучных женщин особый вид висячего положения.

Нельзя таким образом отрицать, что и в акушерстве наступила эпоха прогресса. Наука и хирургический опыт объединились для того, чтобы вести его по пути усовершенствования, причем в основу развития было положено собственное непредвзятое наблюдение.

Далеко не то же самое можно сказать об офтальмологии того же времени. Даже Везалий едва ли ушел далеко в анатомии глаза от Галена, а что касается физиологии глаза и оптики, то лишь Иоганн Кепплер сделал в этом отношении некоторый шаг (150/151) вперед, как Гарвей — в других областях и почти одновременно с ним. Таким образом, положение от этого не изменилось. Парэ также не способствовал успехам офтальмологии, и только в лице Пьера Франко, как уже сказано, перед нами крупный оператор. Очерк глазных болезней Гиллемо (1585) не содержит ничего из его собственных наблюдений, но все же является единственным связным руководством по офтальмологии, которым можно было пользоваться до времени возрождения этой отрасли знания. Книга «Augendienst» Георга Бартиша из Кенигсбрюкке близ Дрездена, которой предшествовали маленькие немецкие сочинения о глазных болезнях, представляет собою работу искусного хирурга, полную искренних стремлений, наблюдательности и неоспоримой ловкости; книга эта во всех отношениях внушает нам уважение, но мы не можем видеть в авторе реформатора или обновителя офтальмологии, хотя в смелости ему отказать нельзя, так как он первый произвел экстирпацию глазного яблока.

Заключение и выводы

Гогенхейм постоянно указывал на Гиппократа, как на единственного врача, занимающего прочное место в медицине, в то время как все остальные должны исчезнуть; великого Гиппократа только неправильно понимали. В своей последней работе он во введении шлет привет врачам — сторонникам Гиппократа. Гогенхейм далеко, однако, не был одиноким в этом отношении; напротив того, и другие были на стороне Гиппократа, видя в нем вождя на пути прогресса методической индукции и стремясь преодолеть гуманистический неогаленизм, угрожавший заковать медицину в новые роковые цепи, хотя неогаленизму в сущности уже начинала грозить гибель.

Большое влияние на начавшийся в середине 16 века отказ от уроскопии, которая проделывалась еще серьезно Лоренцом Фризом (1531) и массой врачей практиков, оказало наблюдение, что в сочинениях Гиппократа не содержится никаких указаний на важность этого метода. В этом отношении выделялись немецкие врачи: Бруно Зейдель, Вильг. Ад. Скрибониус, Йог. Ланге, Зигмунд Кольрейтер, нидерландец Питер Форест и итальянец Л. Боталло. Начали сомневаться также и в правильности догмы Галена в учении о пульсе, как это видно из писем Андреаса Дюдита, в которых он выступает и против осмотра мочи. (151/152)

Против других сторон Галенова учения боролись в Италии Джироламо Кардано (1501—1576), платоник Бернардино Телезио (1508—1588), Джованни Арджентерио (1513—1572), во Франции два выдающихся врача Лоран Жубер (1529—1583) и Жан Фернель (1485—1558). Жубер резко возражал против учения о загнивании соков, как причине лихорадки, Фернель в свою систему включает «солидарную» патологию и «динамистику» и ставит деятельность органов в зависимость от строения их морфологических элементов, одушевляемых теплом, носителем которого служит дух, и т.д. Все еще продолжался также спор об Аристотеле и Платоне, и среди относившихся отрицательно к Аристотелю находились носители и пионеры прогресса в естествознании и медицине, например, испанец Люи Вив (1492—1540) и француз Пьер де ла Раме (1515—1572), который так горячо вступился заГогенхейма. В 1562 г. он торжественно потребовал окончательного освобождения медицинского образования от оков схоластики; а оба они добивались новых методов исследования и признавали необходимость клинического обучения молодых врачей.

Таким образом, особое значение заняло клиническое направление в преподавании. Оно особенно связано с именем уроженца Вероны Джованни Баттиста да Монте (1498—1551), который написал «Idea doctrinae Hippocraticae», участвовал в большом издании Галена в Венеции и написал частичный комментарий к Канону Авиценны; особенное значение для потомства имеют его посмертные «Consultationes» (1556). Новые пути открывала его методическая разработка преподавания у постели больного в госпитале Сан-Франческо в Падуе, куда к нему издалека собирались слушатели. В споре о кровопусканиях он вместе с Везалием выступил на стороне Гиппократа против арабов. Прекратившееся со смертью да Монте клиническое преподавание в 1578 г. было вновь начато Одди и А. Боттони по ходатайству «Natio germanica» отдельно в женской и мужской палатах; еще раньше в 1562 г. в Ингольштадте представителям medicinae practicae было вменено в обязанность заниматься у постели больного. В Падуе клиническое учение скоро, к сожалению, выродилось в «Schola de pulsibus et urinis». Нидерландские ученики Боттони и Одди, Эвальд Шревелиус (1575—1649) и Ян ван Герне (1543—1601) вместе с сыном Отто (1577—1622), воодушевляемые учением Гиппократа, перенесли заслуживающим вечной признательности образом падуанское клиническое преподавание в Лейденский (152/153) университет в «St. Caecilia Gasthuis». В Лейдене, по-видимому благодаря Боэргаву, оно позднее нашло самую благоприятную для себя почву на долгое время.

Клиническая казуистика в этот промежуток времени находила себе место в «консилиях» или «консультациях», как, например, у Монтануса, о чем уже было упомянуто, а также в «Epistolae medicae» и «Enarrationes», или в носивших более соответствующее содержанию название «Observationes medicinales», или в сочинениях, называвшихся просто «Curationes», подобно непритязательным «Curae» салернитанского времени. Кроме уже названных, можно перечислить еще некоторых из более выдающихся авторов таких сборников клинической казуистики: преемник да-Монте в Падуе Тринкавелла (сконч. 1568 г.), Александр Массария (сконч. 1598 г.) в Виченце, Лодовико Сеттала (сконч. 1632 г.), испанцы Франциско Лопец, Андрео де Лагуна (сконч. 1560 г.), Франциско Валлес, нидерландцы Ремберт Додоенс, Иоссе ван Ломм, особено Питер Фореест, в Германии выдающийся Иоганн Крато фон Краффтгейм (1519—1586 гг.), Иоганн Шенк фон Графенберг (1530—1598 гг.) и Томас Иорданус (1540—1585 гг.) и, наконец, швейцарец Феликс Платтер; последний много занимался душевными болезнями и старался ввести более мягкую психическую терапию.

Однако, все усиливавшееся стремление к исследованию в конце 16-го и начале 17-го столетий упорно связывалось с пережитыми формами, и рядом с широко господствовавшим еще галенизмом сохранялся схоластицизм Авиценны; тому ярким примером может служить человек, которого можно с полным правом считать предвестником физического направления в медицине в 17-м столетии — Санторио Санторио (1561—1636 г.). Его имя стало известным всему миру, благодаря вступительной речи при получении медицинской профессуры в Падуе в 1612 г., в которой он, на основании десятилетних взвешиваний своей пищи и питья и экскрементов, произвел первую оценку обмена веществ у человека и пытался определить трудно уловимое количество выделения через кожу и легкие. Эта речь была перепечатана бесчисленное число раз. Важнейшие свои дальнейшие исследования, как например, об измерении температуры с помощью термоскопа (до Галилея), который почти заслуживает названия термометра, об измерении пульса с помощью «пульсилогия», об инструментах для удаления камней из пузыря и для производства парацентеза и т.д., он, подобно авторам 14-го и 15-го столетий, сообщил ученому миру в «Commentarii in (153/154) Artem medicinalem Galeni» (1612 г.) и особенно в «Primum fasciculum Libri I canonis Avicennae» (1626 г.). Так твердо еще держался схоластический обычай.

Это только один особо выдающийся пример, относящийся к началу нового столетия, так как в 16-м столетии повсюду уже кипела работа исследования и наблюдения, хотя результаты ее, особенно во внутренней медицине, были пока незначительны. Правда, при патолого-анатомических исследованиях старались ближе подойти к локализации и сущности заболевания, но настоящих, представляющих нечто целое, успехов еще не было; они заставили себя ждать еще не одно десятилетие.

И все-таки компетентные круги в значительном масштабе перешли уже к тому, чтобы вести лечение на здоровых гиппократических основах, вновь пересмотрев весь сохранившийся научный материал во всех областях практической медицины и вкладывая в уцелевшую постройку там и сям новые камни. Особенно убедительно показывает это дошедшая до нас переписка выдающихся врачей, как например, Конрада Геснера, Крато и их друзей; и все-таки нужно признать, что орудие индуктивного исследования было еще слишком недостаточно усовершенствовано, выверено и отшлифовано, чтобы быть легко доступным для каждого усердного сотрудника в гигантском труде создания врачебной, основанной на опыте, науки, а также и для тех, кому судьба не дала интуитивной уверенности великих пионеров науки, чтобы безошибочным взором находить технические и логические пути и средства, которые обеспечивали бы им успех. Индуктивный метод носился в воздухе и усваивался богато одаренными натурами как нечто само собою разумеющееся; но, чтобы выяснить его сущность и сделать его доступным для всякого, нужен был учитель с философским направлением ума. Такой нашелся в лице Фрэнсиса Бэкона Веруламского.

Бывший короткое время лордом великим канцлером Англии, Бэкон (1561—1626 г.) в своих трудах «De dignitate et augmentis scientiarum» (1605 г.) и «Novum organum scientiarum» (1620 г.), которое, судя по заглавию в духе Ренессанса, направлено против Аристотеля, взял на себя создание с полной непринужденностью и свободой нового научного метода — сознательной индукции, основанной на опыте; этим в то же время он взял на себя «Instauratio magna» всех наук, особенно же естествознания.

Рис. 62. Фрэнсис Бэкон.

Основы индуктивного исследования были возведены в философский принцип с целью расширения власти человека над природой и вооружения его знанием, которое должно было в то же время (154/155) привести к новым плодотворным открытиям: устранению всякого предубеждения, суеверия и преклонения перед авторитетами. Объяснение природы и ее законов должно было производиться таким образом, чтобы явления природы в эксперименте сами говорили за себя; навязывать же им нормы посредством рассуждений, по Бэкону, нельзя. Бэкон основывал свою опытную философию главным образом на физике; с ее помощью он схоластически старается овладеть всей природой. Для биологических вопросов ему почти совершенно не хватало понимания. Но даже и в физике он не был пионером и создателем нового: он только приводил в порядок собранные другими данные. В конце концов методологическая сторона дела для него все. Но как раз в этом методе естественные науки его времени, в том числе и медицина, нуждались более всего; для (155/156) медицины он выработал заслуживающие внимания нормы; новизна их, впрочем, была невелика и во всяком случае меньше, чем их пригодность для массы честных тружеников на научной ниве. Как учит Бэкон, медицина пошла по неверному пути с самого начала. Из своих основных задач: сохранение здоровья, лечение болезней и продолжение жизни, к последней она едва только приступила; ей Бэкон посвящает особую книгу, в которой отдает должное Гогенхейму. По примеру Гиппократа нужно собирать клинические факты, вести самые тщательные истории болезней, обращая подробное внимание на все сопровождающие болезнь обстоятельства; следует самым мелочным образом производить анатомические исследования, ведя их и в направлении сравнительной и патологической анатомии; физиологию изучать путем вивисекции на животных, избегать односторонности гуморальной патологии. О неизлечимости болезни часто заключают слишком поспешно; врач должен при лечении руководствоваться хорошо обдуманным планом. Нужно методически испытывать все медикаменты, искать специфических лечебных средств и стремиться к причинной терапии, широко пользуясь правом врача исполнять его прекрасную задачу — успокаивать боль и даже облегчать саму смерть. Бэкон вполне признавал ценность химии для всех этих целей; он предвидит даже создание искусственных минеральных вод с терапевтической целью. Он очень отчетливо и ясно рассматривает вопрос о пищевой диэтетике, с точки зрения количественных норм, и о необходимости телесных упражнений для поддержания здоровья.

Все эти вопросы трактуются Бэконом с большой проницательностью; будучи изложены в кратком резюме, они являлись как бы программой медицинского прогресса; такой прием и был им оказан. Но следует все же остерегаться переоценки. Самое существенное из сказанного Бэконом принадлежало духу того времени и было высказано великими умами за столетие. «Experimenta ас ratio», наблюдение, опыт и рациональное применение всего этого, — вот принцип, с которым следует подходить к медицине; всего этого требовали уже Гогенхейм, Вивес и де ла Раме и, незадолго перед Бэконом, Франческо Санхец (1562—1623 гг.) выставил все это, как непременное требование; того же добивался одновременно с Бэконом немец Иоахим Юнгиус (1587—1657 гг.), который стремился провести свои принципы на деле. Но никто, — и это должно быть подчеркнуто, — не развил этих требований с такой основательностью и энергией, как Бэкон. (156/157)

Его философская мысль наложила печать на все развитие медицины, которое постепенно, хотя и не без колебаний, начавшись с 13-го столетия, стало ясным уже на исходе 15-го века. Тут окончательно наступило то, к чему стремились Рожер Бэкон, Арнальд, Леонардо, Гогенхейм и многие другие. Создавая свою систему, Бэкон из учения Парацельса пропустил биологическую часть, оставшуюся чуждой в сущности и для Везалия. Физика и в возрастающей мере химия были науками, положенными в основу медицины, согласно духу времени. Это преимущуственное положение этих наук нашло полное выражение у Бэкона. В 17-м же столетии они воцарились вполне, и лишь в 18-м веке биология, после предварительного перехода через анимизм, снова заняла подобающее место в медицине. (157/158)

¹⁾ Если варварство стиля действительно заключается в недостаточном соответствии формы и содержания, в спешном построении фраз, неподходивших друг к другу, в недостатке чувства языка и стиля, то как раз гуманисты нередко писали и говорили еще более варварским языком, чем средневековая схоластика.

Назад К содержанию