выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
| Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. | |
Мининские чтения. Материалы научной конференции
10 декабря 2002 года. Нижний Новгород, 2003.
[138] – конец страницы.
Традиционно считается, что вызревание великодержавной доктрины Новой Сербии относится ко времени правления «уставобранителей», когда усилиями попечителя по иностранным делам И. Гарашанина при помощи представителей польской эмиграции было составлено знаменитое «Начертание» (1844). Оно опиралось на «историческое право», предписывающее объединить под властью Белграда все земли, входившие когда-либо в состав Сербского государства. Эта стратегическая установка при смене тактических приемов и интенсивности внешнеполитических усилий по сути дела оставалась неизменной вплоть до того момента, когда в результате Первой мировой войны, наконец, было создано Королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 г. — Королевство Югославия) во главе с сербской династией Карагеоргиевичей. [138]
Однако на самом деле впервые идея Великой Сербии была сформулирована и громко заявлена во времена освободительного восстания 1804—1813 гг., центром которого стала территория Белградского пашалыка. Благодаря мужественной борьбе и помощи со стороны России повстанцы добились фактической независимости от Османской империи и приступили к государственному строительству. Рождение выдвинутой ими великосербской внешнеполитической программы следует, по-видимому, отнести к осени 1808 — весне 1809 гг., когда происходившие ранее процессы самоидентификации и некоторые вновь возникшие обстоятельства дали в совокупности тот «химический» состав, который был необходим для ее кристаллизации.
Основой великосербской идеи следует считать историческое предание о средневековом Царстве Стефана Душана — сербского правителя, который, в свою очередь, проводя внешнеполитический курс, вдохновлялся византийской имперской идеей. Она оказалась бумерангом, поскольку была использована против Константинополя странами и народами, входившими, говоря словами Д. Оболенского, в «византийское содружество наций» — Болгарией времен Симеона, Калояна, Ивана Асеня II и Сербией.1) Территории, приписанные сербскими повстанцами к будущей Великой Сербии (Босния, Герцеговина, Албания, Македония и др.) вполне соответствуют завоеваниям, составившим протяженную сербскую империю середины XIV в., которая просуществовала всего несколько лет. Тем не менее воспоминание о ней, оттененное трагедией турецкого завоевания, воспринималось как залог исторического бытия и величия Сербии, конвертировалось в право на будущее для сербского народа. Историческая традиция тиражировалась новыми способами — печатанием многоречивых исторических нарративов и пышно-барочных гравюр — просветителями-энтузиастами XVIII в.2) Их аудиторию, особенно в турецкой части Сербии, поголовно неграмотной, конечно, никак не назовешь массовой. Но, так или иначе, зерна исторической памяти проникали в общественное сознание. Рано или поздно они должны были дать ростки. Впрочем, до указанного выше рубежа идея Сербского царства имела, если вообще имела, слабую политическую актуализацию. Составленные на рубеже XVIII—XIX вв. проекты С. Стратимировича, Й. Йовановича и др. говорили лишь о создании «славено-сербского государства». Все это были частные инициативы, кабинетные мечтания либо авантюрные «прожекты», смиренно обращенные к высшим сферам Российской империи, — первые нетвердые шаги на пути к великосербской идеологии.3) [139]
Процесс идеологического творчества был ускорен событиями, начавшимися в 1804 г. в Белградском пашалыке. Они неумолимо влекли христианскую райю и ее предводителей от полустихийного участия во внутриимперском конфликте к вынужденному позиционированию и вполне самостоятельному движению, что вызвало нарастающий резонанс в сопредельных сербских землях Османской и Австрийской империй, привело к бегству множества смельчаков, рвавших со всеми формами зависимости. Отчаянные беглецы, охваченные надеждами на будущее, не только взвинчивали эмоциональный градус в повстанческом обществе и его руководителях, но и провоцировали эффект «узнавания»: вставали из небытия сотни тысяч, миллионы соплеменников, говоривших при всех диалектных различиях на понятном языке, унаследовавших одну и ту же архаическую, христианскую, историческую традицию, оживали легенды, в воображении рисовались неизвестные прежде деревни и города, ширились границы вновь осознанной сербской общности.
Свой вклад в формирование великосербской идеи внесли, никак не желая того, российские дипломатические и военные чиновники, все чаще, по мере развития движения и осложнения отношений с Турцией, входившие в контакты (личные и посредством письменных обращений) с представителями повстанцев. Одной из задач, которые русские власти вынужденно решали при подобном общении, являлось внесение элементов системы, сознательности, реализма в требования, выдвигаемые повстанцами. Деятельность Петербурга в данном направлении имела, однако, и некоторые неожиданные последствия: национальная идентификация повстанческих предводителей таким образом совмещалась с политической. В их сознании происходило отождествление самих себя с полномочными предводителями всего сербского народа (именно так их именовали русские чиновники разного уровня), которые должны отстаивать интересы Сербии на международной арене. Надеясь продвинуть усилия сербских повстанцев в выгодном для России направлении, ее дипломаты в результате многочисленных бесед и письменных обращений одновременно внушили повстанческим руководителям мысль, что Белградский пашалык есть ни что иное, как средоточение сербской нации, призванной вершить свою судьбу.
Особенно сильное воздействие на повстанческих вождей оказало знаменитое послание главнокомандующего Молдавской армией И.И. Михельсона января 1807 г., где несколько раз упоминалась «сербская нация», которой «платить туркам дань постыдно». Именно в этом документе была ярко и эмоционально выражена идея восстановления независимой [140] сербской государственности, взятая на вооружение повстанцами, точнее, их предводителями: «Наконец приспел час ратникам имени христианского низвергнуть иго мусульман, возвратить страждущие племена к древнему достоянию их, славе и благоденствию» — в этих словах историческая традиция уже приобретает отчетливую политическую актуальность. Любопытна судьба этого документа. Впервые он был приведен русским военным историком Н.Ф. Дубровиным в статье, опубликованной в 1863 г. в «Русском вестнике».4) Данная цитата взята именно оттуда. Однако этих слов нет в другой публикации того же письма, осуществленной группой советских историков во главе с академиком А.Л. Нарочницким спустя столетие.5) Один из вариантов текста с многочисленными исправлениями хранится в фондах Российского государственного военно-исторического архива.6) Это тот вариант, который измученный повстанческими депутатами главнокомандующий А.А. Прозоровский нашел среди бумаг своего предшественника Михельсона. Очевидно, именно его использовал для своей работы Дубровин. Остается непонятным, во-первых, какой текст был прочитан повстанцами, и, во-вторых, кем и как был санкционирован этот документ. Едва ли Михельсон мог самовольно делать столь явные намеки на возможное обретение сербами полной независимости.
Однако привнесенной извне установке еще предстояло стать своей — выстраданной. Очень скоро выяснилось, что официальная позиция России далека от радужных обещаний Михельсона: сербы Белградского пашалыка могут рассчитывать лишь на приобретение автономного статуса в составе Османской империи. Разрыв в понимании перспектив между повстанческими предводителями и русской дипломатией создал силовое поле идейного и эмоционального напряжения в процессе выработки великосербской программы. Оно было дополнительно усилено время от времени возобновляющимися приступами грекофобии. Последняя воплотилась в легенде о «фанариотском заговоре» против Сербии, тем более скандальной, что в центре этого мифического заговора, по воле обстоятельств, оказалась по-своему колоритная фигура русского дипломатического представителя в Белграде К.К. Родофиникина. Отсутствие доверительных отношений между ним и сербскими вождями из так называемой «австрийской партии», оказывавшей преобладающее влияние на верховного вождя Карагеоргия, стимулировало в них дух соперничества, патриотическую экзальтацию, сознание своего особого предназначения, своеобразно понимаемой «ответственности» перед Сербией, почти безотчетную подмену частных интересов «желанием народа».7) [141]
Разнообразные приемы воздействия на повстанческих предводителей, использованные Родофиникиным: от терпеливого разъяснения сложившейся международной ситуации до грубых эскапад на грани оскорблений в их адрес — лишь укрепляли занятую ими патриотическую позицию. Идея сербской независимости воспринималась теперь как исконная, как воля народа, лишь совпавшая, по счастью, с царской волей, которую пытаются исказить, «спрятать» враги Сербии.
Один из доводов, приведенных Родофиникиным в полемике, сводился к тому, что повстанческая Сербия слишком мала, чтобы решать свою судьбу — это будут делать «великие державы». При удобном случае он заявил Карагеоргию: «Что же касается до продажи Сербии, то уверяю вас, что никто за вас не даст и одной пары (мелкая монета; копейка. — М. Б.), ибо без воли первых в Европе держав никто вас не купит, а когда сии захотят отдать вас одному или другому, не спросят ни совета вашего, ни согласия, зная, что вы в том ни малейшую препону поставить не можете, ибо Сербия перед великими державами то же значит, что капля воды перед морем».8) В этой сентенции, переводя разговор в реальную плоскость, Родофиникин ловко подменил заговор кучки фанариотов, возможности которых, хотя и не очерчены строго, все-таки ограничены (с ними можно бороться), тотальным заговором «великих держав», и по существу он попал в точку. Если изолироваться от сиюминутных политических обстоятельств, легенду о «фанариотском заговоре» можно рассматривать как реакцию на ущемленное чувство собственного (а поскольку повстанческие вожди отождествляли себя и народ, пробуждающегося национального) достоинства. Горькая правда состояла в том, что тогдашняя Сербия в тогдашней Европе никак не могла уподобиться «великим державам», то есть стать независимой. Однако сербскими вождями тезис Родофиникина был воспринят как сугубо территориальный. Ответом на него стала идея восстановления средневекового Сербского царства в результате распространения освободительного движения на сопредельные с Белградским пашалыком территории.
Разработка Родофиникиным по распоряжению Прозоровского проектов государственного устройства Сербии осенью 1808 г. вызвала ответную активность деятелей «австрийской партии». В то время как планы русского агента предусматривали создание на базе Белградского пашалыка (с присоединением к нему некоторых других территорий) полунезависимого сербского государства, его белградские оппоненты попытались обзавестись формальными атрибутами независимой державы — национальной валютой, регулярной армией и дипломатией. [142]
Русский агент, по-видимому, был искренне убежден, что только его усилия удерживают этих невежественных, грубых и алчных людей от братоубийственной анархии. Границы и процедуры власти в повстанческой Сербии не были никак определены, традиции самоуправления оказались недостаточны и неприменимы в ситуации фактической независимости. Создавшийся вакуум власти поощрял культуртрегерскую деятельность Родофиникина, но она, в свою очередь, пугала сербских вождей как непонятностью замысла (русский агент далеко не все объяснял и не обо всем информировал их, считая, что варвары все равно сделают неверные выводы), так и тем, что потенциальная власть ускользала из их рук. Сопротивление деятельности Родофиникина, какой бы обоснованной и позитивной она ни являлась объективно, было неизбежно по субъективным мотивам. Следовательно, идеологическое обоснование «независимого правления» неизбежно несло в себе иллюзорные мотивы, поскольку стремилось быть независимым и от «здравого смысла», которым так кичился Родофиникин. Противники обвинили русского агента, кроме прочего, в том, что «он враг сербам, ибо когда при разговорах рассуждение идет о распространении Сербского царства и о присоединении к оному всей Боснии, Албании и Болгарии, он отзывается, что на сей раз сербы должны почитать себя счастливыми освобождением силою оружия российского единого древнего достояния сербов».9)
Задача утверждения самостоятельной дипломатии повстанческой Сербии была возложена на две посланные друг за другом депутации, которыми руководил И. Югович. Во время его пребывания в штаб-квартире Молдавской армии (январь-март 1809 г.) новая национальная идеология получила апробацию, будучи выражена в нескольких декларативных документах.
Как раз в это время (10 января) Прозоровский, принявший сербских депутатов в Яссах, получил письмо из Петербурга (отправлено оно было месяцем ранее — 8 декабря 1808 г.), в котором товарищ министра А.Н. Салтыков передавал мнение царя на проекты решения «сербского вопроса». Александр I высказался в том духе, что «российский агент [должен] пользоваться властию, основанною на взаимной доверенности, отдаляя все то, что может оскорбить самолюбие народа…». Кроме того, царь призывал «во-первых … узнать мысли и желания сербского народа, а потом стараться удовлетворить оные по мере податливости».10)
В разговоре с сербскими депутатами и при обмене письмами Прозоровский старательно подбирал слова. С одной стороны, он хорошо помнил царское указание: русское влияние должно опираться, прежде всего, на доверие сербов к России. Главнокомандующий понимал, что [143] доверие — вещь хрупкая, требующая взаимности. С другой стороны, он испытывал серьезные затруднения «в соглашении желаний или лучше сказать требований сербов, объявленных их депутатом Юговичем, с настоящими интересами России и в отношении ея к прочим сильнейшим европейским державам».11)
Проблема заключалась не только в расхождениях между русской дипломатией и позицией повстанческих вождей, но и в форме выражения сербских интересов, ломающей логику отношений покровительницы и ее клиентов. Достаточным ли будет прежний капитал доверия в ситуации, когда посланец Белграда пытается говорить от лица, представляющего независимое государство, блефуя или впрямь не понимая условность этой независимости? Чем измерить степень доверия в отношениях с повстанцами и как его закрепить? Одно дело — доверие просителя, во всем зависящего от своего благодетеля. Такое доверие — данность, не подлежащая обсуждению. Другое дело — доверие между договаривающимися равными сторонами. Но ведь Россия и Сербия — не равные величины!
Двойственность ситуации изводила Прозоровского. Наконец, главнокомандующий подобрал сильный аргумент, с его точки зрения, подрывающий великосербские притязания собеседника: «В разговоре моем с Юговичем … я ему сказал, что[бы] они относительно составляемых ими требований ни под каким видом не ссылались на народ, который истинно и всем сердцем предан России и в непросвещении своем слепо повинуется старейшинам, им управляющих по собственному произволу, и что сии … образуют таковые несовместные требования для личных их выгод…»12) Прозоровский отказывал Юговичу и другим сербским вождям в праве говорить от имени народа (нации). Идеологической модели, в которой единство сербского народа обосновывало его стремление быть независимым, главнокомандующий противопоставлял модель, где «идеологи» Великой Сербии отделены и изолированы от остального народа частными интересами, а сам народ от мира идей — «непросвещением». В другом месте Прозоровский развивал ту же мысль: «…таковых намерений (быть независимым. — М. Б.) народ сербский, конечно, иметь не мог, ибо народ везде одинаков, без просвещения и понятия о политике не имеет…»13)
Принцип народного суверенитета, имманентно присутствовавший в выдвинутой Юговичем программе, ставился под сомнение в той же идейной плоскости, в которой он и возник, — его практической реализации должно предшествовать народное просвещение, а до этого еще далеко. Национальная идеология как система актуальных политических [144] установок, так можно переформулировать мысль Прозоровского, не могла иметь твердой опоры в наивном массовом сознании. При этом именно «непросвещение» сербского народа, с точки зрения главнокомандующего, служило залогом восстановления прежних, доверительных отношений между Россией и повстанцами — покровительницей и теми, кому это покровительство оказывалось.
Высшей инстанцией, призванной разрешить спор, участники переговоров взаимно признали сербский народ. 19 февраля, после беседы с М.И. Кутузовым, Югович подал Прозоровскому записку, в которой обещал известить повстанцев о разработанных русскими властями планах решения «сербского вопроса». «Я сим утешился известием, — сообщал Прозоровский Салтыкову, — уверен будучи, что народ на мое постановление согласится».14) Интересно, как главнокомандующий представлял себе опрос сербского народа и подведение его итогов? Неужели он верил, что такое возможно? Включившись в идеологическую дискуссию, Прозоровский на время выпал из реальности и впал в столь же идеологическое заблуждение.
Итак, косвенное поощрение идеологическому конструированию, которое развернулось в Сербии, дали противоречивые сигналы, шедшие по линии: Александр I — товарищ министра Салтыков — Прозоровский — Родофиникин. Не доведенные до конца инициативы императора, предлагающие качественно новые подходы в отношениях с сербскими повстанцами, привели к некоторому замешательству среди ответственных русских чиновников и, по сути дела, к признанию права сербского народа на самоопределение — принципа, который является ключевым для любой национальной идеологии.
1) См. подробнее: Оболенский Д. Византийское содружество наций. Шесть византийских портретов. М, 1998; Раннефеодальные государства на Балканах. VI—XII вв. / Отв. ред. Г.Г. Литаврин. М., 1985; Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999 и др.
2) Лещиловская И.И. Сербская культура XVIII века. М., 1994.
3) См.: Достян И.С. Из истории русско-сербских общественных связей в начале XIX века // Советское славяноведение. 1970. № 5. С. 16-17; Она же. Планы основания славяно-сербского государства с помощью России в начале XIX века // Славяне и Россия. М, 1972. С. 98-107; Грачев В.П. Планы создания славяносербского государства на Балканах в начале XIX в. и отношение к ним правительства России // Россия и Балканы. Из истории общественно-политических и культурных связей. М., 1995. С. 4-40. [145]
4) Дубровин Н.Ф. Сербский вопрос в царствование императора Александра I // Русский вестник. 1863. Т. 46. № 7-8. С. 115-116.
5) Внешняя политика России XIX — начала XX века. Сер. 1. Т. III. Док. № 192. С. 478-479.
6) Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 5. Л. 78-80 об.
7) См.: Белов M.B. Происхождение легенды о «фанариотском заговоре» против Сербии // Вестник ННГУ. Сер. История. Вып. 1. Н. Новгород, 2002. С. 102-109.
8) РГВИА. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 1. Л. 159-159 об.
9) Там же. Ч. 4. Л. 64-64 об.
10) Ульяницкий В.А. Материалы по истории Восточного вопроса 1808—1813 гг. Издание Императорского общества истории и древностей российских при Московском университете. М., 1901. С. IX-XII. В депеше от 19 января 1809 г. Салтыков сообщал, что царь очень озабочен «неустройствами» в Сербии и «крайним недоверием» к Родофиникину, что «может произвести в грубом и легковерном народе колебания, если не будет предупреждено благовременными внушениями» // РГВИА. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 5. Л. 52-53.
11) Там же. Л. 139-142об.
12) Там же.
13) Там же. Л. 173-177.
14) Там же. 139-142 об.
Написать нам: halgar@xlegio.ru