выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
Вопросы истории, 1998, № 8.
[114] — конец страницы.
OCR OlIva.
Трагедия, которая случилась в Париже 24 августа 1572 г., в ночь перед днем св. Варфоломея, относится, пожалуй, к самым громким из известных событий XVI века. Лета не потопила в «омуте забвения» имен ни последних королей династии Валуа, не сумевших предотвратить междоусобие, ни многих жертв братоубийственной войны. И дело не только в уникальности парижских событий. XVI в. вообще богат не менее драматическими историями, связанными с Реформацией, деятельностью инквизиции и кровопролитными войнами. Суть заключается еще и в талантливой интерпретации случившегося на французской земле, поскольку своей долгой жизнью в человеческой памяти Варфоломеевская ночь обязана публицистике и историческим изысканиям, поэтическим произведениям и драматургии, начиная с современников парижской трагедии, вдохновивших потом в свою очередь А. Дюма-отца и О. де Бальзака, П. Мериме и Г. Манна.
Острота конфессионально-политической борьбы во второй половине XVI в., на волне которой появились памфлеты, исторические хроники, поэмы и драмы, заставляла авторов сгущать краски и порой отходить от истины. Особым мастерством отличались французские протестанты-кальвинисты (гугеноты). Их стараниями была создана впечатляющая картина Франции, захлебнувшейся в крови бесчисленных жертв. Ими был вылеплен выразительный образ чужестранки, королевы-матери Екатерины Медичи, коварной и жестокой убийцы французов. Этот образ вытеснил представление о настоящей Екатерине Медичи — женщине-матери с несчастливой судьбой и незаурядным талантом политика. Усилиями протестантов творился один из самых страшных в истории Франции мифов о чудовищных злодеяниях, совершенных властью против своих подданных, в котором горькая правда смешивалась с вымыслом.
События в Париже 24 августа — лишь один из эпизодов религиозных войн 1562—1594 годов. Однако они придали войнам широкомасштабный характер и антидинастическую направленность. В течение не одного десятилетия назревал социально-политический взрыв, именуемый религиозными войнами. Одна из его главных причин таилась в изменении политического строя и традиционных форм отношений в обществе — в формировании абсолютизма. Эти изменения коснулись в первую очередь дворянства и бюргерства. Оба сословия ставились перед необходимостью [114] соблюдать послушание верноподданных Его Величества и принуждались к забвению, одно — своей независимости, другое — привилегий.
Однако, пока продолжались Итальянские походы французских королей, открывшиеся в 1494 г., социальное недовольство тонуло в череде военных побед и поражений: дворянство в значительной мере кормилось войнами, «беспокойные» социальные элементы поглощались военным наемничеством, горожане и крестьяне надеялись на облегчение жизни после войн. Рубежом в процессе созревания социального взрыва стал Като-Камбрезийский мир 1559 года: были заключены мирные договора Франции с Англией и Испанией. С прекращением войн исчез фактор, ослаблявший социальную напряженность. Обнажились все внутренние проблемы. Часть французского дворянства, недовольная мало выгодным для Франции миром, жаждала реванша. Столетием ранее, когда победа французов в Столетней войне была очевидна, в кабинете короля Карла VII, хотя еще не был подписан мир с Англией, уже вынашивались планы будущих Итальянских походов: корона учитывала интересы французского рыцарства. Вот стереотип мышления: представление о войне как естественном занятии рыцаря еще не ушло в прошлое. Французское дворянство как прямой наследник рыцарства не утратило характерной для последнего черты — профессионального военного занятия. В XVI в. страна не рассталась ни с патронатом, ни с клиентелой. Знать по-прежнему претендовала на политическое влияние в провинциях. Прочность традиционных феодальных связей затрудняла превращение феодалов всех рангов в подданных короля.
Кроме того, в том же 1559 г. произошла смена власти. На рыцарском турнире был смертельно ранен король Генрих II. На смену королю-воину пришел его старший сын, болезненный юнец Франциск II. Ослабление власти благоприятствовало придворной борьбе за влияние. Знаменами борьбы служили религии. В год подписания Като-Камбрезийского мира состоялся синод реформатских церквей и оформилась протестантская церковь Франции. Так гугенотская часть общества получила возможность консолидироваться на базе собственной церкви. Конфессиональное разделение дополнительно углубило социальные противоречия.
Показателем остроты обстановки стала попытка дворцового переворота, спровоцированная гугенотской аристократией в 1560 году. Этот Амбуазский заговор, во главе которого стоял гугенот принц Конде, преследовал цель вытеснить из королевского окружения католиков во главе с лотарингскими герцогами Гизами, пользовавшимися покровительством Франциска II и королевы-матери Екатерины Медичи, и занять их место. Заговор был раскрыт, его участники казнены. Однако пролитая заговорщиками кровь способствовала потом новым столкновениям. Кровавый след расправы над гугенотами потянулся из королевской резиденции в Амбуазе к Шампани. Там, в небольшом местечке Васси, в 1562 г. кардинал Гиз учинил расправу уже над мирными гугенотами, собравшимися для отправления культа. События в Васси положили начало открытой войне. За Васси последовали убийства гугенотов в Анжере, Сансе, Осерре, Туре и Кагоре. В ответ гугеноты тоже расправлялись с католиками и разрушали их храмы.
В этом первом пожаре гражданских войн, продолжавшемся ряд лет, казалось, что Париж стал просто очередным театром военных действий. Однако именно столичные события 1572 г. взбудоражили всю страну и нашли широкий резонанс за ее пределами. По стечению обстоятельств именно в Париже гугенотским силам был нанесен весьма ощутимый удар: казнили их вождя с 1569 г., Г. де Шатийона адмирала Колиньи и перебили цвет провинциального гугенотского дворянства, собравшийся в Париже по случаю свадьбы сестры короля Карла IX Маргариты Валуа и официального лидера гугенотов короля Генриха Наваррского. Способы расправы были знакомы по прежним событиям в других городах. Поражал цинизм случившегося на третий день после свершения одного из великих христианских таинств — бракосочетания, совершенного с согласия папы римского и символизировавшего умиротворение и всеобщую терпимость.
И самое главное: в отличие от событий предшествующих лет военная [115] провокация в Париже получила санкцию короны. Это было неслыханно: монарх сам благословил своих подданных на братоубийственную войну. Резня в Париже продолжалась четыре дня, только на пятый день королевский указ объявил о запрете репрессий. Но это распоряжение опоздало: на парижские события откликнулись своими жертвоприношениями гугенотов и католиков Пикардия и Иль-де-Франс, Нормандия и Овернь, Прованс, Дофинэ и другие провинции. Кровопролитие продолжалось по всей стране три месяца. Варфоломеевская ночь положила начало новому периоду религиозных войн, завершившемуся образованием в 1575 г. Гугенотской конфедерации.
Восемь лет прежних военных действий, завершившихся в 1570 г. Сен-Жерменским миром, облегчившим положение гугенотов, свидетельствовали о том, что власть не смогла предотвратить гражданские войны. Но до Варфоломеевской ночи она пыталась все же контролировать обстановку в стране. Год Амбуазского заговора был отмечен созывом Генеральных штатов и призывом к примирению. Свидетельством поисков такого пути стал коллоквиум в Пуасси в 1561 г. с богословским диспутом между католиками и протестантами. 1562 г. ознаменовался появлением эдикта терпимости о праве гугенотов на свободу вероисповедения. Очередные военные действия в 1568—1570 гг. окончились принятием эдикта о правах гугенотов на отправление культа, занятие ими общественных должностей и пожалованием им крепостей в юго-западных провинциях. Но в ночь на святого Варфоломея власть отступила от прежнего курса. В этом отходе от политики умиротворения была повинна именно королева-мать Екатерина. Ее считают прямой виновницей событий 24 августа: санкция Медичи и с ее подачи решение короля о расправе над гугенотами развязали руки католикам и вызвали затем ответную реакцию.
Мотивация действий Екатерины требует объяснений. Что знали современники о королеве-матери? Медичи была «военным трофеем» Франции. Ее брак с Генрихом герцогом Орлеанским, тогда еще даже не дофином правившего Франциска I, был предрешен французским королем и папой римским Клементом VII. Французская корона рассматривала этот брак как одно из благоприятных условий удовлетворения своих интересов в Италии в годы Итальянских войн. Глава Святого престола, нуждаясь в поддержке «наихристианнейшего из королей», обещал дать в приданое своей внучатой племяннице Mодену, Реджо, Парму и Пьяченцу — те земли, на которые притязала французская корона. Папа не возражал и против укрепления французского влияния в Генуе и Милане. Эта нетрадиционная позиция понтифика, всегда тщательно оберегавшего границы своего государства, диктовалась страшной опасностью — распространением Реформации, вырывавшей из лона католицизма одну за другой национальные церкви. Страх потерять теперь и Францию заставил папу обезопасить себя посредством заключения брачного договора своей племянницы.
Свадьба состоялась осенью 1533 года. Екатерине в ту пору было 14 лет, ее нареченному — столько же. Заботы папы о племяннице объяснялись попечительством Его Преосвященства над сиротой. Екатерина не знала родителей: ее мать умерла во время родов, отец пережил супругу всего на четыре месяца. Маленькую Екатерину называли «дитя смерти». Девочка воспитывалась у родственников со стороны отца, потом в монастыре. Эта деталь жизни королевы-матери, сыгравшая не последнюю роль в формировании ее характера, наверняка оставалась неизвестной многим ее французским подданным.
Зато не могло остаться незамеченным происхождение Медичи. Французский двор был весьма придирчив к генеалогии высоких особ. По отцовской линии Екатерина, потомок знаменитого Лоренцо Медичи Великолепного, принадлежала к блестящей, хотя и не дворянской, флорентийской фамилии Медичи, ставшей впервые известной благодаря успешной деятельности местного банкира Козимо Медичи. Слава банкирского дома была приумножена такими личностями этого дома, как правитель Флоренции Лоренцо — меценат и писатель, римские папы Лев X и Клемент VII, [116] мужественный военачальник — отец Екатерины Лоренцо-младший. По матери Екатерина принадлежала к французской аристократии как дочь герцогини Бульонской Мадлен де Ла Тур, наследницы Жанны Бурбон-Вандом, принцессы крови.
Брак с Медичи не приветствовали при французском дворе. «Банкиршу», как презрительно называли ее придворные, не любили. Да и супружество не было счастливым. Сердце Генриха II принадлежало его фаворитке Диане Пуатье. Эта романтическая любовь не скрывалась: мадам Пуатье являлась полноправным членом королевской семьи, была советчицей короля, наставницей его детей и имела право вмешиваться в интимную жизнь супругов. Екатерина была обречена на роль нелюбимой жены, а также матери наследников престола и выполняла эту роль безукоризненно, потому что любила мужа и гордилась тем, что смогла подарить ему 10 детей. Безвременная утрата супруга на рыцарском турнире в честь окончания Итальянских войн сделала Екатерину главной защитницей большой семьи и хранительницей интересов правящей династии Валуа. Ее усилиями французский престол на протяжении 30 лет сохранялся за наследниками Генриха II, несмотря на малолетство его сыновей и неблагоприятную для них обстановку при дворе и в стране. Любовь к детям, забота о сохранении за сыновьями престола заставляли Екатерину быть мудрым политиком. В годы вдовства и регентства при малолетнем Карле IX раскрылся ее талант политического деятеля, стремившегося следовать курсом примирения и веротерпимости.
Из 30-ти лет активности на политической арене на годы правления Карла IX (1560—1574) пришлось фактическое полновластие королевы-матери. Пользуясь сыновней любовью и мягкостью, Медичи чувствовала себя в полной мере хозяйкой положения. Она была инициатором обновления Королевского совета и ввела в его состав представителей как католической, так и гугенотской знати. Эта политика приносила свои плоды: усилиями Медичи достигались временные передышки в гражданских войнах. Однако в целом ее деятельность не встречала поддержку ни во Франции, ни за ее пределами, что ставило королеву-мать в трудное положение, заставляя идти на уступки. Никогда еще правительство не испытывало столь сильного давления и не подвергалось таким обвинениям с разных сторон. Все опаснее становилось сохранять баланс сил и не допускать кровопролития. Враждующие лагеря без труда находили повод к нарушению хрупкого мира. В 1572 г., на 10-й год безуспешных войн, гугенотская знать и ее лидер Колиньи попытались изменить тактику, использовав внешнеполитическую ситуацию — испано-нидерландский военный конфликт, от участия в котором ожидали успеха. Нидерландские герцоги и графы сулили французам за помощь богатую добычу — фландрские города, былое наследство герцога Бургундского. Медичи не разделяла убеждений своих советников. Стратегия королевы-матери была иного рода: в деле укрепления французского влияния за рубежом она отводила главное место устройству династических браков, оставаясь последовательной в миротворческих устремлениях как внутри, так и вне Франции. Разногласия вели к конфликту.
В этой напряженной обстановке вызов был брошен гугенотами. Известный военачальник герцог Франциск Гиз пал в 1563 г. жертвой убийцы, подосланного гугенотами. Ответом католиков стала угроза расправы над Колиньи как якобы подстрекателем убийства. Положение осложнялось давлением извне. Папа требовал от Карла IX выполнения всех решений Тридентского Вселенского собора католической церкви о наступлении на протестантов. Развернулась официальная Контрреформация. Французского короля призывали к объединению с его католиками для борьбы с гугенотской Реформацией. Под угрозой оказался королевский указ об умиротворении и все усилия на пути к примирению. И хотя монарх отказался от участия в антипротестантской лиге европейских государств и от выполнения таких решений Тридентского собора (Карл IX заявил, что без угрозы войны не может аннулировать указ об умиротворении), все-таки под натиском католиков власть вынуждена была пойти на уступки и ущемить права [117] гугенотов: была ограничена территориально их свобода отправления культа, их вынуждали соблюдать католические праздники.
Документальным свидетельством сложной обстановки в стране и большого внутреннего напряжения в конце 60-х годов являются письма Медичи. Огромное эпистолярное наследие королевы-матери — ценнейший источник в создании портрета этой женщины как политика и человека. Медичи не вела дневника, но ее письма были достаточно откровенными. Она чаще писала сама, не прибегая к услугам секретаря, и успевала порой составить в день до 20 посланий. Под впечатлением Амбуазского заговора и событий в Васси она делилась 15 июня 1566 г. своими чувствами с маршалом Монморанси: «До сих пор королевство готов [так Медичи называла Францию в память о захвативших некогда Юго-Западную Галлию вестготах] нельзя было сравнивать с турками в жестокости. Теперь это сравнение допустимо». В письме к герцогу Савойскому 27 сентября 1567 г. она называет гражданские войны изменой и самым большим злом в мире, высказывая свое удивление накопленной в сердцах подданных ненавистью к королю1).
Акты насилия и непримиримости заставляли королеву-мать усомниться в правильности ее политики. Но она еще не отступала. В своих посланиях в Рим и в Мадрид она старалась убедить папу и испанского короля Филиппа II в том, что терпимость не следует рассматривать как проявление слабости. Однако ее оппоненты не желали слушать разумных доводов. Более того, внешнеполитические силы сыграли не последнюю роль в углублении внутриполитических противоречий. Испанская армия под предводительством католического фанатика герцога Альбы совершала переход из Милана в мятежный Брюссель через Савойю, Франш-Конте и Лотарингию, заставляя гугенотов беспокоиться. Член Королевского совета Колиньи требовал от Медичи мобилизовать 6-тысячную армию швейцарских наемников и 10-тысячную французскую армию для охраны границ, рассчитывая использовать эти силы для оказания помощи протестантам в Нидерландах.
Медичи сумела не поддаться нажиму. Она даже отстранила принца Конде от командования армией, заменив опытного военачальника своим 16-летним сыном Генрихом герцогом Анжуйским. Между тем, гугеноты продолжали провоцировать власть. «Поведение гугенотов сокрушило мои надежды предотвратить волнения во Франции», — ответила королева-мать на захват гугенотами ее резиденции в Монсо и попытку добиться подчинения им королевских особ. Содеянное гугенотами не могло расцениваться иначе как государственное преступление. Гонимые католиками и получавшие покровительство у Медичи, гугеноты сознательно шли на это преступление против закона. Успех операции по захвату резиденции королевы-матери вдохновил их на новые шаги. Они потребовали восстановления указа об умиротворении без тех ограничений, которые вводились более поздними королевскими указами; настаивали на созыве Генеральных штатов, сокращении налогов. Последнее требование было прямо направлено против Медичи, ибо в их заявлении рост налогов объяснялся алчностью чужестранки и всех итальянцев при королевском дворе.
Демагогия гугенотов была рассчитана на популярность среди горожан. Их заявления подкреплялись военными действиями и пока приносили им победу. Однако самую большую опасность для Медичи представляли планы Колиньи. Адмирал настаивал на вмешательстве Франции в испано-нидерландский военный конфликт с оказанием помощи нидерландским князьям. В 1569 г. Колиньи вместе с Генрихом Наваррским подписали соглашение с принцем Оранским о создании армии в помощь сражавшимся против Испании Нидерландам. Убежденный в перспективности своего плана, адмирал был опасен умением обращать собеседников в союзников. Он имел большое влияние на Карла IX и сумел завоевать его доверие, уверяя в легкой и быстрой победе в Нидерландах, и даже предусмотрел нанесение удара по испанским колониям в Новом Свете.
Активность Колиньи не знала границ. Между тем, его планы внушали Медичи опасение. Взвешенная оценка внутриполитической обстановки во Франции (гражданские войны, конфессиональный раскол, финансовый [118] дефицит, соображения этического порядка по выполнению условий мира в Като-Камбрези о совместных действиях по укреплению католической церкви, родственные отношения с испанским королем) останавливала ее от поддержки адмирала. В глазах королевы-матери Колиньи стал источником самого большого зла для Франции и королевского дома. Именно тогда у Медичи возник план по устранению гугенотского лидера с политической арены. Однако эта задача осложнилась непредвиденными обстоятельствами. Способ разделаться с адмиралом был не оригинальным. Неординарность дела заключалась в том, что его инициатором выступала королева-мать. Она брала на себя не только смертный грех, но и присваивала чужие функции. Французские короли не позволяли себе опускаться до вынесения приговора и не прибегали к оружию в подобных случаях. Король вверял судебные функции своим чиновникам. Медичи же распорядилась судьбой Колиньи самостоятельно, поделившись своим планом лишь с Гизом кардиналом Лотарингским.
Выбор сообщника был сделан безошибочно: кардинал, учинивший расправу над гугенотами в Васси, не мог прореагировать иначе, чем Медичи. Наемный убийца совершил свое злодеяние на третий день после свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Наваррского. Однако судьбе было угодно оставить Колиньи живым: он получил лишь рану. В то же время известие о покушении приобрело широкую огласку. Гугеноты потребовали расследования, розыска преступника и суда над ним. Парламентская комиссия начала изучение обстоятельств покушения и вышла на след Гиза. Это вынудило Медичи искать выход из положения на пути организации нового преступления. Она ощутила себя пленницей собственных козней и испытывала чувство вины перед Карлом IX, за спиной которого творилось это преступление. Она терзалась возможностью раскрытия ее деяний и боялась оскорблений и унижения ее высокого достоинства. После долгих и мучительных лет созидания своего исключительного положения при дворе, положения бывшей чужестранки с не безукоризненной, с точки зрения двора, родословной для французской королевы, Екатерина боялась теперь как-то запятнать свое имя, а с ним — честь династии.
Чувство страха усугублялось тем, что содеянное имело свидетеля — кардинала Лотарингского, опасного, как ей казалось, его способностью воспользоваться ее минутным доверием. Не думая о всех последствиях и спасая свое имя, она нашла выход, сделав исполнителем своей воли Генриха Гиза, племянника кардинала. Генрих Гиз был наделен большими полномочиями, и Медичи добилась королевского разрешения на операцию по «обезвреживанию» гугенотов. Для этого ей пришлось прибегнуть ко лжи и с помощью посредника объявить Карлу IX о якобы готовящемся против Его Величества гугенотском заговоре. Фактически действия Екатерины в обоих случаях были проявлением личного своеволия. Французская же корона демонстрировала беспомощность, санкционируя и тем самым оправдывая религиозные войны, хотя в первый раз поведение королевы-матери могло мотивироваться ее желанием как раз удержать Францию от участия в войне за ее пределами. Но прямая причастность власти к событиям в Париже повергла в шок французское общество и привела в замешательство королевские дворы соседних государств, особенно Англии.
События Варфоломеевской ночи всюду обсуждали. Им давали разные оценки. Содеянному искали какие-то аналоги в прошлом и предостерегали от повторения. Роковые дни августа 1572 г. обрастали слухами и быстро становились легендой. Так трагедия Варфоломеевской ночи обретала новую жизнь. Сообразно своей конфессиональной принадлежности и политической ориентации авторы многочисленных сочинений вносили в рассказы о событиях либо гнев и сочувствие жертвам, либо восторг перед решительностью власти и торжество праведников над еретиками. Но в обоих случаях, в угоду личным интересам, все они жертвовали истиной, то преувеличивая число погибших, то отказываясь от взвешенной оценки политики короны ранее августовских дней, то предвзято характеризуя личность королевы-матери и создавая образ врага-чужестранки при королевском дворе, то есть [119] используя самый опасный в условиях гражданских войн прием — возбуждение национально-патриотических чувств.
Апологии власти со стороны известных при дворе драматургов-католиков, более всего Ф. Гросомбра де Шантелува, противостояла злая и изобличающая, но яркая по мастерству изложения публицистика гугенотов, прежде всего Ф. Отмана, а также поэзия и историческое исследование А. д'Обинье. Апологеты власти воспевали «мудрые деяния» короны, представляя расправу над гугенотами героическим подвигом, творимым истинными христианами. Используя античные литературные традиции, Шантелув в пьесе «Трагедия покойного Гаспара Колиньи» (1575 г.) изобразил убийство лидера гугенотов как деяние вестника богов Меркурия, посланного для этого в Париж верховным богом Юпитером. В 1580—1590-е годы, по мере дальнейшего обострения религиозно-политической борьбы, приведшей к противостоянию Католической лиги и Гугенотской конфедерации, к сочинениям Шантелува добавились драмы и трагедии лионского адвоката П. Матье, возвеличивавшие подвиги лигёров и Гизов и оправдывавшие действия власти в августе 1572 года. К тому же времени относится публицистика лигёра, парижского правоведа Луи д'Орлеана, особенно его «Обращение от имени английских католиков к французским католикам», в котором автор оценивал Варфоломеевскую ночь как законное и справедливое возмездие протестантам за нарушение государственных законов и порядка, а также за истребление католиков («они не могут жаловаться на день св. Варфоломея, поскольку это было лишь легким наказанием в ответ на бойню, устроенную гугенотами»). Французский двор мог не сомневаться в неиссякаемости источников подобных творений, выражавших чувства хранителей традиций.
Однако в моде была и другая литература. Публицистика вытесняла традиционные формы выражения печатного слова. А принадлежность авторов публицистических сочинений к протестантскому стану и оригинальность их суждений на злободневные темы придавали им в глазах гугенотов особую привлекательность. Памфлеты профессора юриспруденции и придворного историографа Отмана ходили по рукам, их переписывали. Особым спросом пользовался его памфлет «О французских неистовствах». Это была одна из первых попыток дать оценку событиям Варфоломеевской ночи. Эрудированный автор написал его на латыни, но злободневность затрагиваемых им проблем заставила его в том же 1573 г. перевести текст на французский язык и переиздать под названием «Простое и подлинное описание злодейств, происшедших во Франции, об ужасах и недостойных убийствах, жертвой которых стали Гаспар де Колиньи, адмирал Франции, и многие другие могущественные сеньоры — дворяне и выдающиеся, известные люди, а также о вызывающей изумление резне, которая не могла оставить равнодушными христиан и которая вскоре повторилась во многих городах королевства безо всякого почитания рода, пола, возраста и положения»2).
Варфоломеевская ночь застала Отмана в Париже, сделав свидетелем кровавых событий. Чудом уцелев, он навсегда покинул Францию и стал за ее пределами пропагандистом идей гугенотской партии. В своем памфлете Отман рассматривает события 1572 г. как кульминацию религиозных войн и логическое завершение конфессиональной политики короны со времен Генриха II, создателя «Огненной палаты» для суда над еретиками. Начало религиозных войн он связывает с расправой над гугенотами, учиненной Гизом в Васси. Характеризуя убийства в Васси как прецедент религиозных войн, Отман усматривает в этой расправе злодейство чужестранцев — лотарингских герцогов в отношении гугенотов как коренных французов. Для большей убедительности он преувеличивает число жертв, повествуя о гибели 200 гугенотов, хотя по описаниям хронистов и авторов мемуаров отряд Гиза натолкнулся лишь на небольшую группу гугенотов, отправлявших свой культ.
В изображении событий 1572 г., как и расправы в Васси, Отман оставался верен найденному ранее приему возбуждать национально-патриотические [120] чувства соотечественников, обращая их гнев на главного виновника злодеяний — итальянку Медичи и ее окружение. Фигура вдовы Генриха II и матери последних королей династии Валуа Франциска II, Карла IX и Генриха III оказалась удобной мишенью для нападок. Ее принадлежность к слабому полу и нефранцузское происхождение были достаточным основанием для идей о неповиновении такой власти. Ссылаясь на священный для французов Салический закон, знаток права указывал на незаконность регентства Медичи и случайность его утверждения, не желая никак принимать во внимание уже имевшие место в истории Франции прецеденты (регентство Анны де Боже в годы малолетства Карла VIII, временное правление королевы-матери Луизы Савойской в годы «мадридского плена» Франциска I).
Притчей во языцех служило, конечно, происхождение Медичи. Отман желал в ней видеть только внучку флорентийского правителя и дочь брата римского папы Клемента VII, полностью игнорируя ее родство с французской аристократией, хотя гугеноту должно было бы льстить, что королева-мать приходилась троюродной сестрой принцу крови Антуану Бурбону, отцу короля Генриха Наваррского. Персональный образ врага дополнялся характеристикой окружения королевы-матери — итализированного двора как источника массового разложения нравов. «Кто может усомниться в том, — писал он, — что эта безграничная жестокость, которая стоила столько христианской крови, является результатом омерзительного быта придворных?». Именно королева-мать, по мнению Отмана, могла «составить из большинства итальянцев во главе с их соотечественниками» отряд убийц. Правовед стремился убедить читателя в предательских связях Медичи и королевского двора с Римом и Испанией.
На фоне деяний Медичи и ее окружения фигура Карла IX нарисована более умеренными красками. Отман отдавал должное его стремлению к согласию, усматривая это в позитивном отношении короля к браку Маргариты Валуа с Генрихом Наваррским, хотя и подчеркивал причастность Карла IX к убийству Колиньи и его единомышленников. В известном смысле правовед даже противопоставлял короля королеве-матери, не желая признавать за Медичи сторонницу политики компромисса на протяжении всех первых лет религиозных войн. Последним штрихом к портрету предателей национальных интересов Франции было обвинение Отмана в адрес королевского двора в том, что с его санкции чернь получила в руки оружие и, возбужденная грабежами, насилием и воровством, участвовала в резне. Желая дать уничижительную оценку действиям власти, публицист намеренно сузил социальный состав парижан, участвовавших в резне, исключив из него ремесленников и буржуазию.
Однако памфлет знаменитого правоведа преследовал цель не только возбудить ненависть коренных французов к чужестранцам при королевском дворе, но и направить народный гнев против абсолютной власти, которая нарушила традиции прежней политической организации — сословно-представительных собраний при короле. Сторонник ограниченной монархии и идеолог тираноборцев стремился обосновать незаконность насилия, осуществляемого властью в отношении подданных, и незаконность нового политического строя, при котором это стало возможным, чтобы таким образом оправдать сопротивление монарху. Для этого он прибег как к историческим параллелям, так и к событиям, хронологически близким к парижской трагедии. В истории античности и средневековья он нашел подходящие примеры: парфянского царя Митридата I, который убил в Азии тысячи римских граждан,*) и короля Педро IV Арагонского, на счету которого было восемь тыс. французов в завоевываемой им Сицилии.
Но Отман оправдывал эти зверства, подчеркивая, что государи «направляли свои жестокости и варварство против чужестранцев или же людей, которые не хотели их признавать государями», тогда как французский король «выступил против своих граждан и прирожденных подданных, которые подчинялись ему не под давлением силы, а под воздействием верности и лояльности». Публицист не столько осуждал [121] возможность расправы, сколько указывал на недопустимость таких действий монарха в отношении его подданных. Подобные действия наказуемы: «Если король не считается ни с чем, если он не подчиняется закону, то следует признать, что он не должен считаться королем ни подданными, ни чужестранцами». Отман даже угрожал власти, приведя в пример возмездие за злодеяние, понесенное датским королем Кристианом II. Его сочинение «Трагическая история в городе Хольме, разоренном за веру, обещанную в 1517 г. Кристианом, королем Дании, и история наказания и кары Господней в отношении этого тирана и его архиепископа Густава» в качестве раздела вошло в памфлет Отмана «О французских неистовствах», дабы автор мог напомнить о неизбежности наказания, которое понес Кристиан II, низложенный за учиненную им в 1520 г. «кровавую баню» в Швеции, когда он казнил 150 борцов за свободу, и умерший потом в тюрьме.
Продолжая творить легенду о «французских неистовствах» в августе 1572 г., Отман не избежал искушения противопоставить коварной власти, испачканной кровью многочисленных жертв, фигуру доблестного лидера гугенотов Колиньи. «Жизнь Гаспара де Колиньи, адмирала Франции» не просто дополняла памфлет «О французских неистовствах», но представляла собой неотъемлемую часть концепции Отмана о королях-тиранах и, наоборот, добродетельных государственных деятелях, достойных почитания со стороны коренных французов. Автор памфлета противопоставлял извергу-королю и злой королеве-матери умного, доблестного, справедливого, не чуждого сострадания к народу героя. Однако, создавая привлекательный образ лидера гугенотов, автор сочинения о Колиньи не коснулся одного из самых важных дел этого политика и военачальника — заключенного им союза с нидерландским князем об участии Франции в испано-нидерландской войне. Возможно, трезвый взгляд на последствия вмешательства горящей в огне внутренней войны Франции в конфликт за пределами страны остановил Отмана от упоминания об этой «подробности», хотя без нее портрет бесстрашного гугенота выглядит неполным.
Одновременно с Отманом слагал свой миф в стихах и прозе Агриппа д'Обинье. Известный гуманист начал творческую деятельность в 1570-е годы, испытывая на себе влияние гугенотской публицистики. Но сила его художественного таланта принесла ему славу прежде всего поэта. В отличие от Отмана д'Обинье иначе трогал души поклонников: он «глаголом жег сердца людей», создавая неповторимые образы королевских особ и придворных, с бичующей силой рисуя низкие нравы королевского двора и пороки общества, простившегося с прошлым и с тревогой встречающего настоящее. Поэт брал на себя бремя мстителя: «В наш век созрело зло; я прихожу для мщения, // созрев и разумом, и яростью большой, // отвагой, волею, и стилем, и душой. И чем наш мир черствей, лукавый и жестокий, // тем буду я черствей, чтобы сразить пороки»3).
Д'Обинье не был лично свидетелем трагических событий в Париже. Накануне он покинул город, побывав там на свадьбе коронованных особ. Его отъезд был ускорен участием в качестве секунданта в дуэли друга и в стычке с королевским гвардейцем. Однако потомственный гугенот, следуя завещанию своего отца («Когда упадет и моя голова, не дорожи своей... Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие»), участвовал в религиозных войнах, исходив добрую половину Франции. Долгая жизнь и служба при дворе сделали его свидетелем правления последних Валуа, затем Генриха IV Бурбона, Людовика XIII при регентстве Марии Медичи и убедили в порочности всех властителей. Это заставило его покинуть двор и удалиться сначала в провинцию, а затем в Женеву, где он активно включился в религиозно-политическую борьбу протестантской интеллигенции против Контрреформации.
Подобно Отману, он рассматривал Варфоломеевскую ночь как один из страшных эпизодов религиозных войн, начатых в Васси («Кровавый кардинал со свитой иереев, // на площадях Васси побоище затеяв»), продолженных в Сансе («Ты ж, безрассудный Санс, ты первый учишь Сену // жрать жертвы и жиреть, на водах строить стену // и воздвигать мосты из груды [122] тел»), Ажане («И вот предстал Ажан, зловонный, окруженный одними трупами»), Кагоре («Являет и Кагор все наглое величье разнузданной толпы»), Туре («Но Тур затмил и Санс картиною позора») и на берегах Луары, Сены и Гаронны («так над Луарою, над Сеной и Гаронной // предстал за градом град в одежде похоронной. В едином пламени — пожаров пятьдесят»). Д'Обинье так обрисовал утро после Варфоломеевской ночи: «Заря, не даром нам являя облик дикий, // Дождь обратила в кровь, а ветер — в стон и крики; // ...Глядите же сюда! // Полна утопленных и раненых вода, // И Сена гнусная бьет, бьет в свои ограды // И века нашего несет глухие яды, // В ней не вода, а кровь. Свернулась в ней волна // И под ударами лежит, осквернена // Телами... // Твоя добыча Мост,— четыре сотни трупов, // Лувр! Сена хочет срыть гранит твоих уступов, // Но роковая ночь взалкала восьмисот // К тому преступников — невинного ведет». Поскольку жертв трагедии никто не считал, поэт волен был обращаться с цифрами по своему усмотрению.
Вершины своего мастерства д'Обинье достиг в портретах коронованных особ. Предметом его внимания стали прежде всего Екатерина Медичи и Карл IX: «Но горе, кто живет как раб, позорно слабый, // Мужеподобных баб или мужчины-бабы. // Сомнительная мать для принцев-сыновей // Являлась сводницей и полюбилась ей». Поэт называл королеву-мать Иезавелью, то есть именем жены израильского царя Ахава, прославившейся преследованием пророков и понесшей заслуженное наказание, когда она стала жертвой голодных собак: «Ты, кровью пьяная, предстань, Иезавель. // Капкан для чистых, душ, чума для государства, // Убийца Франции, спасло ль тебя коварство // Твоих подвохов, тайн и флорентийских чар?».
Напомним, что у Дюма-отца в «Королеве Марго» флорентийские чары превратились в быстродействующие яды, которыми Медичи отравила собственного сына Карла IX и мать своего зятя Жанну д'Альбре.+)
А при характеристике Карла IX д'Обинье явно превзошел Отмана, называя короля просто тираном: «Вот он, второй Исав! // Кто взор его проник, // Увидит: он тиран, он бешеный мясник! // Он юный вскормленник жестокости кровавой». Образ Карла IX, созданный д'Обинье, почти идентичен портрету римского императора Нерона, забавлявшегося картиной подожженного им Рима: «Нерон велел свой Рим пожаром в пепл развеять, // Был хищному восторг заслышать и затеять // Толп обезумевших многоголосый вой, // Глумиться над людьми и мукой роковой. // Вот так пожарами французских бедных хижин // Тиран превознесен, а сам народ унижен. // Изнеможение над городом царит. // Ты ж говоришь, тиран: «Какой прекрасный вид!». Картина восторженного созерцания Карлом IX резни и горящих домов была заимствована затем у д'Обинье писателем П. Мериме и заняла прочное место во французской художественной литературе XIX века.
Королю-тирану д'Обинье противопоставлял свой идеал монарха: «Тот истинный король, тот властвовать рожден; // Кто над самим собой установил закон; // Кто царь своих страстей, своей души державной // Умеет побеждать соблазн мечты тщеславной»4). В 1620 г. д'Обинье закончил свою «Всеобщую историю». «Я служу родине чернилами так же верно, как служил кровью», — подводил он итог своей деятельности. Во «Всеобщей истории» автор сумел подняться над узкопартийными интересами, представив историю Франции времен религиозных войн на фоне событий, происходивших в то время и в других странах Европы. Он обратился к многовековой истории континента, выделив из нее историю борьбы с папством и вспомнив при этом альбигойцев, Яна Гуса, английских реформаторов, после чего сделал вывод, что религиозные войны во Франции были только фрагментом этой борьбы. Солидность «Всеобщей истории», владение огромным материалом, отсутствие очевидной пропаганды гугенотских идей добавили к авторитету поэта славу серьезного историка. Ему верили и потому считали подлинными и созданные им художественные образы коронованных особ. Так общими усилиями миф пополам с правдой был сотворен. [123]
Что касается Екатерины Медичи, то во все 17 лет своей дальнейшей жизни после 1572 г. она не сумела забыть мрачных дней августа, связывая именно с ними и несчастья в государственной деятельности, и разлады в семье, и безвременную смерть детей. Она измучила себя поздним раскаянием. Как политик, она убедилась в бесперспективности бескомпромиссности и, став первым министром при короле Генрихе III, убеждала сына в плодотворности компромисса, сокрушаясь по поводу его неосмотрительности, когда он пролил кровь герцога Гиза — исполнителя приказа Карла IX в ночь на св. Варфоломея. Опыт, накопленный Медичи, сполна был использован Генрихом IV Бурбоном. Бесстрашный воин и умный полководец, одержавший победу над противниками единой Франции и ее законного короля, он понимал, что его главное торжество впереди, ибо удержать власть труднее, чем ее завоевать. Не один год шла затем выработка общего закона для подданных французской монархии. Этим общим законом стал на время Нантский эдикт 1598 г., провозгласивший терпимость главным принципом внутренней политики монархии и давший гугенотам хотя и ограниченные, но официально признанные права5).
1) Collection de Documents inédits sur l'histoire de France. Vol II. P. 1880, p. 366; ibid. Vol. III, p. 60-61.
2) Подробнее см.: ЭЛЬФОНД И. Я. Тираноборцы. Саратов. 1991, гл. 1 (особенно с. 16-31).
*) В действительности массовое убийство римских граждан осуществил Митридат VI Евпатор, царь Понта. HF.
3) Д'ОБИНЬЕ А. Трагические поэмы; мемуары. М. 1949, с. 26.
+) Видимо, автор плохо помнит Дюма. Отравление Жанны там лишь упоминается, Карлу IX же достался яд, предназначенный Генриху Наваррскому. HF.
4) Там же, с. 34-35, 37, 28-29, 44, 38, 28.
5) Для читателей, желающих ознакомиться детальнее с историей упомянутых событий, назовем: ЛУЧИЦКИЙ И. В. Католическая лига и кальвинисты во Франции. К. 1877; ЛЮБЛИНСКАЯ А. Д. Франция в начале XVII в. Л. 1959; История Франции. Т. 1. М. 1972, гл. 5; ERLANGER Ph. Le Massacre de la Saint-Barthélemy, 24 août 1572. P. 1960; LIVET G. Les Guerres de religion (1559—1598). P. 1962. [124]
Написать нам: halgar@xlegio.ru