Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К разделу Греческий мир

Панченко Д.В.
Мифологическое в платоновском рассказе об Атлантиде

Жизнь мифа в античности.
Материалы научной конференции
«Випперовские чтения–1985». Вып. 18.
Часть 1. Доклады и сообщения. М., 1988.
{164} — конец страницы.
OCR OlIva.

Платоновский рассказ об Атлантиде и древних Афинах¹⁾ изобилует элементами, традиционными для мифологического повествования. В нем действуют боги, люди рождаются землей и переживают вселенские катастрофы, небожители вступают в браки со смертными, и о царях Атлантиды говорится, что они ведут свой род от Посейдона. Закономерен вопрос о природе и функциях этих элементов.

Важно решить: знаменитая история, будоражащая умы, — изобретение Платона или обработанное предание? Имеет смысл сразу констатировать: обилие конструкций, ясно объяснимых исходя из контекста "Тимея" и "Крития" и принципов платоновского философствования, конструкций, находящих параллели в других диалогах Платона и подчас демонстративно расходящихся с традиционными представлениями, — все это делает малоправдоподобным допущение, что рассказ об Атлантиде и Афинах в существенных моментах опирается на какую-то не дошедшую до нас традицию.

Если условность беседы, которую ведут афиняне Сократ и Критий вместе с Тимеем из Локр и Гермократом из Сиракуз, в конце концов, ничего не доказывает, то на фиктивности обстоятельств, благодаря которым становится известен рассказ, привезенный, как нам говорят, Солоном из Египта и сохраненный в семье Крития, стоит задержать внимание. "Разоблачающим" оказывается утверждение Крития, что у него хранятся записи, сделанные Солоном. Дело в том, что это утверждение, появляющееся в диалоге "Критий" по ходу рассказа, ad hoc, чтобы объяснить одну из его особенностей (Crit., 113 a-b), находится в решительном противоречии с Tim., 25е-26 с, где Критий подробно описывает, как, возбужденный речами Сократа об идеальном государстве, он у себя дома, ночью вспоминал то, что десятилетним мальчиком слышал от деда, и вспомнил почти все, ибо, как известно, слышанное в детстве запоминается удивительно хорошо... — о записях здесь ни слова. Остается также вполне загадочным, как рассказ, до небес прославляющий Афины и восходящий к авторитетнейшему Солону, в течение двухсот лет мог оставаться неизвестным? Как о нем, с другой стороны, узнал наконец Платон, если в пору написания "Менексена" (вскоре после 387 г. до н.э.) он еще ничего не знает о борьбе Афин с Атлантидой, а Критий погиб в 403 г. до н.э. и, надо {164} думать, не воскресал?

Рассказ о противоборства Афин и Атлантиды преподносится как не получивший распространения. Действительно, никаких независимых от Платона вариантов его мы не имеем. Поскольку речь идет об Афинах и их подвиге, соответствующие свидетельства не могли бесследно затеряться, и ссылка на неполноту наших данных снимается. Коль скоро версия передачи предания через Крития и Солона²⁾ недостоверна, а какая-либо другая древним была неизвестна, последовательным будет то заключение, что никакого предания о борьбе Афин с Атлантидой не существовало, и что, по крайней мере, стержневым элементом рассказа мы обязаны творческому воображению Платона. Подробности оставляют то же впечатление. Общественный быт и государственное устройство древних Афин — прямая иллюстрация к "Государству"³⁾. "Менексен" дает параллельный пример оригинальной интерпретации и идеализации прошлого Афин. Совпадают и многие характерные мотивы: Аттика — страна, возлюбленная богами, что доказывается, в частности, ее исключительным плодородием (Menex., 237c-d; Crit., 109c-d, 110e); среди великих подвигов, совершенных афинянами, главный — борьба с громадной державой, стремящейся подчинить себе всю Европу и Азию (Menex., 239d; Tim., 24е; причем силу Персидской державы, как и Атлантиды, характеризует и огромный флот — 239е, 241b); оставленные в критический момент борьбы прочими эллинами (Menex., 239е, 240с, 245d; Tim., 25с), афиняне прошли через испытание крайними обстоятельствами, и они доказали, что ни богатству, ни многочисленности не одолеть доблести, — мораль, высказанная в "Менексене" (παv πλήτας καί πας πλούτος άρετή ύπείκει. — Menex., 240d) и организующая противопоставление Афин и Атлантида в "Критии"⁴⁾. Описание как древних Афин, так и главного города Атлантиды в основных чертах соответствует схемам, получившим разработку применительно к государству "Законов"⁵⁾, а обычай царей Атлантиды решать дела и вершить суд "ночью, погасив в храме все огни" (Crit., 120b), заставляет вспомнить Ночной совет этого, "второго по совершенству" государства, причем десяти царям соответствуют десять же стражей законов, образующих костяк совета.⁶⁾ Историко-геологические представления, используемые в "Тимее" и "Критии", находят хорошие параллели в "Политике" и "Законах"⁷⁾.

Но может быть, именно мифологические, по внешности архаические элементы сохранили следы исходного предания? При высокой степени {165} вариативности греческой мифологии мы должны в таком случае ожидать каких-то новых подробностей, связанных с традиционными сюжетами и персонажами. Между тем, за исключением незамысловатой истории о любовной связи Посейдона со смертной женщиной Клейто (Crit., 113c-d), которую легко было сочинить на основании сотен ей подобных, все то новое, что мы узнаем о богах, целиком происходит из платоновской философии. Боги, говорят нам, поделили землю без распрей, ибо они-то знают, что подобает каждому (τα πρεπουτα έκάστοις αύτώυ — Crit., 109b)⁸⁾. Они мягко правили родом смертных, словно пастух, пестующий стадо, или кормчий, направляющий руль души (Crit., 109 b-c)⁹⁾. Они — а именно Гефест и Афина — вложили в умы благородных мужей понятие о государственном устройстве (Crit., 109d)¹⁰⁾ . Иными словами, то новое, что мы узнаем о богах, сводится к тому, что они следуют основным правилам социальной философии Платона и годятся в основатели и стражи его идеального государства.

Таким образом, имеются достаточные основания считать, что мифологические элементы в рассказе об Афинах и Атлантиде не восходят к какому-либо преданию, но являются продуктом творческой организации традиционных мотивов. Платон использует мифологию, а не следует ей.

Вопрос о функциях мифологической составляющей рассказа об Афинах и Атлантиде должен рассматриваться в контексте его основного содержания. Рассказ Крития является прежде всего ответом на совершенно определенный запрос, о котором Платон говорит устами Сократа: "Мне было бы приятно послушать описание того, как изображенное нами государство¹¹⁾ ведет себя в борьбе с другими государствами, как оно достойным его образом вступает в войну, как в ходе войны его граждане совершают подвиги сообразно своему обучению и воспитанию, будь то на поле брани или в переговорах с каждым из других государств" (Tim., 19с). Сократ говорит, что самому ему не справиться с этой задачей, но что он рассчитывает на своих собеседников — людей, равно причастных философии и политике. Тут выясняется, что древние Афины, как о них рассказали Солону египетские жрецы, "по какой-то случайности" чрезвычайно похожи на Сократово государство и что "истинный" рассказ о них отлично подойдет к поставленной Сократом задаче (Tim., 25e-26е). Таким образом, и репрезентация рассказа в "Тимее", и его изложение в "Критии", {166} почти целиком состоящее из описания противоборствующих государств, указывают на то, что основное содержание его следует определить как утопическое, подразумевая под этим литературное конструирование притягательной жизненной ситуации, в которой идеальное государство не только существует, "воплощенное в действительности", но и предстает в красоте и величии борьбы с могущественным противником. Элементы, традиционные для мифов, и служат притягательности создаваемой картины и самого рассказа. Эта задача реализуется главным образом по двум линиям.

Во-первых, Платон систематически называет какие-то мифологические сюжеты и имена; переиначивая первые и перенося в новые ситуации вторые, он сохраняет и использует атмосферу традиционных мифов, прежде всего эпическую величественность. Истории о войне с несметными полчищами, пришедшими из страны, по величине превосходящей Европу и Ливию вместе взятые, и о катастрофе, уничтожившей гигантский остров, смывшей многие другие земли и поглотившей войско победителей, — такой истории подобал самый высокий масштаб, а значит — по инерции, заданной эпосом, — и присутствие божественного. В такой истории уместно, чтобы племя, совершившее выдающиеся подвиги, было рождено землей. Если боги участвовали в событиях Троянской войны, то и здесь уместно появиться Зевсу и, совсем как в "Илиаде", собрать богов на совет, чтобы объявить им свое решение (на этом обрывается "Критий"). Все платоновское повествование проникнуто образами мощи, великолепия, некой экзотической приподнятости: гигантские размеры Атлантиды и ее владений, неисчислимое войско и огромный флот, грандиозные укрепления и каналы, несметные богатства царей, щедрость природы и — колоритная деталь — множество диких слонов. Под стать величию Атлантиды масштаб катастрофы и огромная дистанция — девять тысяч лет, отделяющая ее от времени рассказа. Эффект платоновского повествования во многом зиждется именно на этом размахе. Присутствие богов, решение Зевса, объявляемое, как сказано, "в средоточии мира", откуда "можно лицезреть все причастное рождению" (Crit., 121с), придает этому размаху воистину вселенский характер.

Но одной грандиозности мало. Кто станет слушать новоявленные пустые россказни? Поэтому, с другой стороны, рассказ об Атлантиде выдается за истинный, ему настойчиво сопутствует установка на внешнюю достоверность. Сообщаются реалистические подробности, {167} имена, приводятся доказательства, рассказчик неоднократно подчеркивает истинность своих слов, и эти утверждения принимаются собеседниками с полным сочувствием. Казалось бы, мифологический элемент противоречит репрезентации рассказа как достоверного. Причем Сократ, выслушав предварительное сообщение Крития, побуждает его говорить дальше в том числе именно потому, что тот передает "не вымышленный миф, но истинный рассказ" (μή πλασθέντα μύθον άλλ άληθινόν λόγον — Tim., 26e). Тем не менее, мастерство Платона заставляет и мифологическую составляющую работать, если не прямо на эффект достоверности, то, во всяком случае, на укоренение рассказа в сознании слушателей.

Миф — традиционное повествование и потому его принято благосклонно выслушивать, не ставя вопрос об истинности рассказываемого; этот вопрос существует лишь как возможность, актуализируемая при особых условиях. Конечно, Платон жил в такую эпоху и в такой среде, где этот вопрос мог быть задан. Но положение спасало то, что в рамках рационалистического отношения к мифологической традиции сложился подход, который удобно охарактеризовать поговоркой "нет дыма без огня". К этому вполне располагали многочисленные греческие рассказы о мифических царях и войнах. Такой подход мог быть распространен и на мифы другого рода, что Платон и делает. Рассуждая о наступающих время от времени катастрофах, он реабилитирует сказание о Фаэтоне: хотя, говорит Платон, оно имеет "облик мифа, но в нем содержится и правда" (Tim., 22с). Сходным образом в том же контексте реабилитируется миф о потопе (Tim., 22d). Способом реабилитации может стать и критика — точнее, конечно, дифференциация мифов на основании критики. Так, родословные греков, говорят нам, ничем почти не отличаются от "детских мифов" (Tim., 23b). Следовательно, есть мифы детские и есть такие, в которых содержится доля правды. По этому пути пойдет затем Евгемер (один из подражателей платоновского рассказа об Атлантиде), а также многие ученые, "на глазок" делящие мифы на лишенные и содержащие зерна исторической истины.

Если "нет дыма без огня", оказывается возможным превратить "баснословное" в одно из средств восприятия рассказа как в основе достоверного. Поскольку речь шла об эпохе, о которой, помимо мифологических преданий, не сохранилось никаких сведений, то именно мифологические ассоциации давали опору воображению и позволяли {168} вписать новоявленное повествование о доселе неслыханных вещах в контекст знакомых представлений. Никто не слышал о великом поколении афинян? — Но все слыхали об автохтонности жителей Аттики, и вот великое поколение оказывается порожденным землей (Crit., 109d). Все знают имена предшественников Тесея — Кекроп, Ерехтей, Ерихтоний и т.д.; но именно эти имена назвали Солону жрецы, повествуя о тогдашней войне (Crit., 110a-b): в самом деле, после потопа уцелели только неграмотные горцы, которые смогли передать последующим поколениям одни лишь памятные имена (Crit.,109d-e). Рассказчик подчеркивает, что боги поделили землю без распрей (Crit., 109b), — и в сознании аттических слушателей, естественно, возникает миф о споре между Афиной и Посейдоном, в результате чего рассказ о борьбе между городом Афины и страной Посейдона Атлантидой ложится на готовую уже схему. Греческие генеалогии — ребячество; но зато они всем знакомы — и вот, цари Атлантиды ведут свое происхождение от брака Посейдона со смертной женщиной (Crit.,113c-e). Что это за Атлантида, лежащая за Геракловыми столпами? Но все слышали миф об Атланте, обитающем на дальнем западе. И Платон называет Атлантом первого царя Атлантиды (Crit., 114а). Ученые спорят об идентификации платоновского Атланта: тот ли самый или тезка¹²⁾? Но Платон так не работает. Его Атлант и не тезка, и не "тот самый". Или, если угодно: он — "тот самый" но Платон говорит о нем не "то самое", а свое, что позволяет навести мост между новым рассказом и укорененными в сознании слушателей.

Насколько успешно Платону удалось совместить эффект от вызываемой мифологическими ассоциациями атмосферы эпической значительности и эффект от определенного способа восприятия мифологически окрашенного повествования — видно из последующей судьбы его рассказа: те, кто до сих пор ищет Атлантиду, делают это не вопреки, а в связи с обилием в нем "баснословного". Если при этом в своих рассуждениях они открещиваются от такого рода подробностей, то это уже вторичная рационализация. Они сначала очарованы и верят, а уже потом отсекают все то, что в современной культуре не может получить признания. Правда, место мифологических рассказов в сознании современного человека занимает другая опорная схема, в которую вписывается платоновское повествование: "в поисках исчезнувших цивилизаций". Но и своим современникам Платон предоставил возможность связать рассказ не только с усвоенными в детстве {169} преданиями, но и надежно установленным опытом. Зимой 373/372 г. до н.э. в результате землетрясения ушел под воду город Гелика, стоявший на берегу Коринфского залива¹³⁾. Это событие, разумеется, должно было произвести впечатление на современников¹⁴⁾.

Стоит, конечно, уточнить, что мифологический элемент — только одно из средств, обеспечивающих художественный эффект рассказа об Афинах и Атлантиде. В частности, платоновское "подражание" (как он это называет) и в других отношениях опирается на схемы, глубоко укорененные в сознании аудитории. Платон постоянно использует эффект полуотчетливого узнавания (чтобы не сказать вместе с ним — "припоминания") и "правдоподобия", при этом выбираются, как правило, сближения, обладающие, по тем или иным причинам, большой силой притяжения. Так, он ненавязчиво провоцирует ассоциации с Греко-персидскими войнами или сицилийской экспедицией афинян¹⁵⁾.

Говоря об использовании Платоном мифологии и его подражании мифу, следует подчеркнуть преобладание художественной интуиции над философской конструкцией. У Платона-художника вышло не совсем то, что задумал Платон-доктринер. Замышлялся, по платоновской терминологии, "философский миф" с прозрачной моралью: правильное государство сильнее ложного, сколь бы могущественным и блестящим последнее ни казалось. Но Платон описывает Атлантиду, ее царей, ее роскошь, ее блеск, великолепие и мощь с воодушевлением, идущим в разрез с его философскими принципами. Удовольствие от рассказа и создаваемых картин вытесняет морализирование. Рассказываемое оказывается важнее иносказания. Платон и в этом отношении предстает превосходным подражателем настоящих мифов. И в мифе то, что непосредственно рассказывается, важнее иносказания — толковать ли последнее в старом духе аллегорий или новом — "гарантии мирового порядка" и т.п. Способность мифа быть занимательным и увлекательным — не следствие его профанации и деградации, но, в нормальных обстоятельствах, — то необходимое условие, без которого его не станут слушать. {170}

¹⁾ Работы последнего времени; Gill Ch. The Genre of the Atlantis Story. — Classical Philology, vol.72 (1977), № 4, p.287-304; Dušanić S. Plato's Atlantis. — L'Antiquité Classique, t.LI (1982), p.25-52; Laplace M. Le "Critias" de Platon, ou l'ellipse d'une épopée. — Hermes, Bd.112 (1984), Heft 3, p.377-382 (во всех важные указания на литературу); Рабинович Е.Г. Атлантида (контексты платоновского мифа). — В кн.: Текст: семантика и структура. М.,1983, с.67-84.

²⁾ Интересные соображения о фигуре Солона в контексте платоновского рассказа высказывает М. Лаплас (Laplace M. Op.cit., p.380-382); о функциях египетского плана см., например, Кошеленко Г.А. Еще одна Атлантида. — В кн.: Галанопулос А.Г., Бэкон Э. Атлантида. За легендой — истина. М., 1983, с.176; Froidefond Chr. Le mirage égyptien dans la littérature grecque d'Homère à Aristote. Paris, 1971, p.284-290. Фигура Крития требует особого обсуждения.

³⁾ Tim., 25e, 26c-d: "Когда ты вчера говорил о твоем государстве и его гражданах, мне вспомнился этот рассказ... Граждан и государство, что были тобою вчера представлены как в некоем мифе, мы перенесем в действительность и будем исходить из того, что твое государство и есть вот эта наша родина, а граждане, о которых ты размышлял, суть вправду жившие наши предки из рассказов жреца" ("Тимей" и "Критий" здесь и далее цитируются в переводе С.С. Аверинцева, иногда с небольшими изменениями).

⁴⁾ Параллелизм между праисторией Афин, изложенной в "Тимее" и "Критии", и трактовкой афинской истории в "Менексене" подчеркнул П. Фридлендер (Eriedländer P. Platon. 3. Aufl. Berlin-Hew York, 1975, Bd. III, S.357 ff.).

⁵⁾ Crit., 112b, 113c sqq.; cf.: Leg., V 745b-746a, VI 778c-779d.

⁶⁾ Leg., XII 961а. Более частного характера параллели с "Законами" см.: Kluge F. De Platonis Critia. Dias. philologicae Halenses, vol.XIX, 1911, p.256-263.

⁷⁾ Pol., 268e sqq.; Leg., III, 676b sqq. Параллель с мировыми циклами в "Политике" отмечают, в частности: Reinhardt K. Vermächtnis der Antike. Gesammelte Essays zur Philosophie und Geschichtsschreibung. Göttingen, 1960, S.280; Weil R. {171} "L'Archéologie" de Platon. Paris, 1959, p.14.

⁸⁾ Принцип, на котором основано платоновское идеальное государство.

⁹⁾ Cf.: Pol., 271d-e.

¹⁰⁾ И это как раз то устройство, которое обосновано в "Государстве".

¹¹⁾ В диалоге "Государство".

¹²⁾ См.: Рабинович Е.Г. Атлантида, с.71,72.

¹³⁾ Основные свидетельства: Strab. VIII, 7, 2; Diod. XV, 48,49; Polyb. II, 41, 7; cf.: Arist. Met. I, 6, р. 343b, II, 8, р. 368b.

¹⁴⁾ По-видимому, это событие сыграло не последнюю роль в возникновении платоновского замысла. Интерес к геологическим катастрофам и сопутствующий комплекс идей обнаруживается у Платона лишь в сочинениях, созданных после гибели Гелики (см: Thesleff H. Studies in Platonic Chronology. — In: Commentationes Humanarum Litterarum, vol. 70, 1982, Helsinki, p.275).

Катастрофа, описанная в "Тимее", заключалась в "невиданных землетрясениях и наводнениях" (Tim., 25c — соединение стихийных бедствий, совсем не обязательное и характерное как раз для землетрясения в Ахайе 373/372 г. до н.э. (cf.: Arist. Met. II 8 p. 368 b). Катастрофа произошла в течение "одного дня и ночи"; по версии, принятой Эфором (у Diod. XV, 48, 2-3) Гелика сначала ночью была разрушена, а затем, уже при свете дня, затоплена морем. Заслуживает внимания также то, что Гелика была знаменита своим культом Посейдона (см.: Bölte. Helike. — RE, Bd. VII, 1912, Sp.2857).

¹⁵⁾ См. Friedländer P. Platon. Berlin-Leipzig, 1928, Bd. I, S.233ff, 273f; Gill Ch. The Genre, p.293-298. {172}