Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам: Россия – XVIII век Кавказ Турция Иран

Ананян Ж.А.
Ближневосточная политика России и народы Закавказья в 20-х годах XVIII в.

Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. М., 1979.
{223} – конец страницы.
OCR OlIva.

Самым значительным и знаменательным событием в ближневосточной политике России в 20-х годах XVIII в. принято считать так называемый Персидский поход Петра I¹⁾, поход, который должен был, по мнению ряда исследователей, утвердить военное господство России в Восточном Закавказье и на Ближнем Востоке. Но так ли было на самом деле? Преследовал ли этот поход цель территориального захвата и утверждения России в Восточном Закавказье — вот тот вопрос, правильный ответ на который прояснит многие аспекты внешнеполитической деятельности русского правительства в рассматриваемом регионе не только в 20-х и 30-х годах XVIII в., но и в последующее время.

Многие исследователи считают, что одна из задач внешней политики России в петровский и послепетровский период — это начать активные действия на Ближнем Востоке, что, естественно, предполагало военные акции России с вытекающей отсюда ее наступательной политикой по меньшей мере в Восточном Закавказье. В свете решения этой задачи рассматривался и Персидский поход Петра I. Однако, организуя поход к берегам Каспия, Петр I не столько заботился о военных успехах России как таковых, сколько о стремлении, как пишет А. В. Фадеев, «захватить в свои руки стратегическую инициативу»²⁾.

Эта инициатива была необходима России для предотвращения турецкой экспансии в Закавказье и недопущения ее к берегам Каспия, что обеспечило бы Русскому государству перевод всей восточной торговли с Европой на транзит через Россию. Стало быть, мы имеем дело с политикой не военной, а экономической экспансии, поскольку интересы интенсивно развивающейся Российской державы требовали налаживания восточной торговли первоначально, если и не через посредство русских купцов, {367} то хотя бы руками армянских торговцев, которые тогда могли вести свою торговлю с Европой через Россию. Поскольку Черное море было закрыто для России, то, исходя из своей генеральной задачи, русское правительство связывало надежды с Восточным Закавказьем и, в частности, с Ираном. Поэтому мы не можем не согласиться с О.П. Марковой, которая подчеркивала, что Персидский поход был предпринят Петром I, между прочим, в целях налаживания русской торговли с Востоком «без помех»³⁾.

Если до похода 1722 г. правительство Петра I еще и питало какие-то иллюзии насчет Кавказа как одного из возможных театров военных действий против Турции, то уже в ходе похода и тем более после него Петру I стало ясно, что Россия в этом регионе не может вступить в серьезный вооруженный конфликт ни с Турцией, ни с Ираном, так как без разрешения проблемы Азова и Крыма невозможно было вплотную заняться решением кавказской проблемы. К тому же Россия еще не располагала в изучаемое время для этого достаточными средствами. Все это было осознано еще Петром I, вынужденным заключить с турками Константинопольский договор 1724 г.⁴⁾

Практические шаги русского правительства в послепетровский период свидетельствуют о том, что государственным деятелям России нельзя было отказать в трезвости и понимании основных тенденций политики Русского государства в Восточном Закавказье и на Ближнем Востоке, основы которых были заложены еще Петром I. В дальнейшем наблюдается подтверждение генеральной внешнеполитической линии России, которой в течение почти всего XVIII в. придерживались деятели Русского государства, хотя при этом нельзя отрицать и того, что каждый из них при решении основной задачи применял свои тактические ходы.

Таким образом, Персидский поход 1722 г. прояснил главные аспекты политики России и на Ближнем Востоке, и в Закавказье на протяжении последующих десятилетий. Русское правительство сделало важный для себя вывод. Все более активно участвуя в международной жизни Европы, Россия могла сохранить свое влияние в Закавказье лишь с помощью применения гибкой политики, умением использовать в качестве опоры местные силы. Вот почему во второй половине 20-х и в 30-е годы XVIII в., {368} русское правительство при решении своих внешнеполитических задач в Закавказье главную роль отводило дипломатии, увязке этих задач с задачами общеевропейского масштаба.

Разрабатывая после Персидского похода Петра I свою ближневосточную политику, русская дипломатия исходила из наличия в Закавказье следующих действующих факторов. Это, с одной стороны, политические устремления Турции и Ирана, исключающие друг друга, с другой — освободительные чаяния закавказских народов. Эти факторы образовали клубок противоречий, обернувшийся той благодатной почвой, на которой в дальнейшем произросли семена политических успехов царской России в Закавказье. Рассмотрим эти факторы каждый в отдельности.

Политика Турции. Известный историк Иосиф Хаммер в своем исследовании по истории Турции подчеркивал, что «благополучие Порты требовало ее исключительного господства на Черном и Каспийском морях… никакого другого господства она здесь не допускала»⁵⁾. Контролируя Черноморское побережье, Турция в изучаемое время стремилась утвердиться и на Каспийском море. Смерть Петра I как бы сняла с Турции путы Константинопольского договора 1724 г., и она начала наступательные действия в Иране. Предвидя негативную реакцию России, турецкие правители желали опередить события: пользуясь слабостью Ирана и политической смутой в этой стране, а также выжидательной и осторожной политикой России, до консолидации сил освободительного движения Персии, они стремились овладеть последней и утвердить свое господство в Закавказье. Эта задача турецкого правительства стояла на повестке дня вплоть до начала 30-х годов. Документальные данные свидетельствуют о том, что даже на рубеже 20-х и 30-х годов XVIII в. султанское правительство, несмотря на ослабление своих военных позиций, вызванное как изнурительными войнами в Иране, так и успешной борьбой армянских сыгнахов⁶⁾, намеревалось и в дальнейшем расширять свои территориальные владения за счет Ирана, превратив его в свое наместничество, и осуществить религиозный доминат над магометанами шиитской ветви⁷⁾.

Однако султанское правительство прекрасно понимало, что основной преградой в осуществлении его политических {369} замыслов в Закавказье является Россия. Поэтому для решения персидских дел оно стало искать союзника в лице России. Из инструкции, данной Екатериной I грузинскому царю Вахтангу VI перед его поездкой в Персию, выясняется, например, что Турция предлагала раздел Ирана между Россией и Турцией еще Петру I⁸⁾. Точно такое же предложение поступило из Константинополя и позднее. В беседе с русским послом И.И. Неплюевым турецкий визирь говорил: «Вместо того, чтобы искать человека, кого бы возвести на персидский престол, не лучше ли России и Турции разделить между собой Персию, как добрым друзьям»⁹⁾. Более того, воюя с Ираном, султанское правительство явно толкало и Россию на обострение отношений с ней. «России надобно рассудить, — говорил в 1726 г. турецкий визирь И.И. Неплюеву, — если Порта одна победит, то она от всех обязательств признает себя свободною, а если, паче чаяния, Эшреф победит, то он будет враждовать одинаково к России и к Турции»¹⁰⁾.

В турецком правительстве, однако, не все были заинтересованы в развитии мирных отношений с Россией. Действия антирусских сил подогревались подстрекательской деятельностью англо-французской дипломатии, которая всяческими мерами, даже путем подкупа, стремилась втянуть Турцию в вооруженный конфликт с Россией. Естественно поэтому, что в султанском правительстве почти в одно и то же время вынашивались диаметрально противоположные планы. Противники России предлагали склонить Эшрефа к подданству Турции, в случае же неуспеха — изгнать русских из Гиляна и завладеть всем Ираном¹¹⁾. План этот мог возникнуть не позже 1726 г., поскольку уже в 1729 г. тот же И.И. Неплюев доносил своему двору: «Неприятели визиря внушали султану, что русских давно можно было бы выгнать из Персии»¹²⁾.

Если к России турецкая дипломатия не могла применить прямолинейных действий, то к Ирану и подвластным народам отношение было совершенно определенное. Или завладеть их территорией, или же установить над ними свое политическое господство — таковы были планы правящих кругов Турции. Что же касалось закавказских народов, то султанский двор считал этот вопрос раз и навсегда для себя решенным: он не мог допустить развития освободительного движения в Закавказье и {370} ревниво следил, чтобы Россия не потворствовала национальным лидерам армянского и грузинского народов.

Политические цели Ирана. Потеряв государственную целостность, Иран во второй половине 20-х годов XVIII в. стремился к консолидации своих национальных сил. Первоначально этот процесс развивался исподволь. В конечном же итоге он обернулся освободительной борьбой иранского народа против турецких завоевателей, ликвидацией политической смуты в стране и объединением всех персидских провинций (в том числе и тех, которые отошли к России по петербургскому договору 1723 г.) под властью нового шаха Надира. Уже в следующем десятилетии для сохранения своего политического веса Иран не мог допустить ни продвижения Турции в глубь Закавказья, ни передачи России Каспийского побережья, ни активизации освободительных сил закавказских народов.

Чаяния народов Закавказья. В 20-х годах XVIII в. народы Закавказья, находившиеся под гнетом турецких и персидских завоевателей, воспользовавшись активизацией ближневосточной политики России, поднялись на борьбу с поработителями. Однако даже при условии совместного выступления этих народов невозможно было без военной помощи России освободиться от ига иноземных завоевателей. Это прекрасно понимали как грузины, так и армяне.

В изучаемое время предметом особых забот русской дипломатии в районе Ближнего Востока и Закавказья являлись Турция и Иран. Если быть точнее, то это касалось в первую очередь тех ирано-турецких противоречий, которые имели место между этими странами. Это касалось вместе с тем и действия в рассматриваемом регионе такого фактора, как освободительное движение народов Закавказья. Сложившаяся политическая ситуация оказалась благоприятной для русского правительства. Прежде всего, именно благодаря наличию турецко-иранского антагонизма и существованию такой оппозиционной Турции силы, как освободительное движение армянского и грузинского народов, Закавказье не стало главным театром военных действий между Россией и Турцией. Это обстоятельство становилось существенным потому, что в тот период русское правительство было больше обеспокоено проблемой Азова и Черного моря. Президент военной коллегии Б.-X. Миних был вынужден {371} признать: «Нам тяжело переносить, что Азов у турок; быть может, мы пойдем вырывать его у них с оружием в руках, если не удастся достигнуть этого мирным путем, если султан не согласится взять Дербент за Азов»¹³⁾. Стало быть, если и планировались военные действия с Турцией, то только не в Закавказье. Вот почему основная внешнеполитическая задача России на Ближнем Востоке и в Закавказье должна была быть решена чисто дипломатическими средствами.

Спустя всего лишь год после смерти Петра I в разговоре с великим визирем султана русский посол в Константинополе И.И. Неплюев, выражая мнение правящих кругов России, сказал: «…Россия не может допустить к Каспийскому морю никакой другой державы, не может так же допустить и Персию до падения: давно (курсив наш. — Ж.А.) уже мы твердим Порте, что Россия считала и считает эти два пункта главными»¹⁴⁾.

Русский двор исходил из того, что в случае утверждения турецкого господства в Закавказье и в Иране Россия от Черного до Каспийского морей фактически будет граничить только с Османской империей. Вследствие этого она лишится выхода одновременно к двум морям, перекроются ее коммуникации в таком важном регионе, как Закавказье, что не только ликвидирует возможность перевода торговли шелком на волжско-каспийский путь, но и отстранит русское купечество от восточной торговли. Наконец, утверждение турецкого господства в Закавказье привело бы к удушению национально-освободительного движения армянского, грузинского и азербайджанского народов, что способствовало бы падению политических акций России в Закавказье.

Таким образом, предотвращение турецкой экспансии в Закавказье и Иране, отвод войск султана из оккупированных ими провинций — такова была стратегическая задача русской внешней политики в изучаемое время. Для ее решения необходимо было прежде всего не допустить нового усиления Турции за счет Персии, что могло быть достигнуто лишь путем укрепления политического потенциала Ирана. Теперь становится понятным, почему важная ставка русской дипломатии делалась на Иран.

Россия осознавала, что единственная реальная сила, способная сдерживать турецкую агрессию на Ближнем {372} Востоке, — это централизованное иранское государство. Понимание этого обстоятельства было одним из веских аргументов против принятия предложения Турции о разделе с ней сфер влияния в Закавказье и Иране. Характерно, что в правительственных кругах России вынашивалась следующая мысль: «Дальнейшие военные действия в Персии, если бы Порта по общему соглашению (с Россией. — Ж.А.) стала их требовать, тяжелы для России, тем более что она никаких дальнейших завоеваний себе там не желает, и эти действия могут приносить пользу одним туркам»¹⁵⁾.

Из двух держав, господствовавших в рассматриваемом регионе, только Иран мог быть лояльным по отношению к России и к ее планам. Если учесть и то обстоятельство, что именно в Иране находилась джульфинская армянская торговая компания, которую русское правительство склоняло на свою сторону, то станет понятным, почему вопрос о существовании устойчивого иранского государства, как и проблема заключения с ним политического соглашения, острие которого, естественно, должно быть направлено против Турции, так беспокоили Россию.

Однако во второй половине 20-х годов иранское государство продолжало оставаться политически раздробленным. И затруднение состояло в том, что не с кем было заключить мира. Поэтому русская дипломатия стала искать в политических кругах Ирана реальную силу, с которой она могла бы войти в согласие с целью осуществления своих замыслов. Если в 1726 г. уполномоченный русского правительства грузинский царь Вахтанг VI вел переговоры с иранскими властями, то уже в 1727 г. переговоры велись с предводителем афганцев Эшрефом, а несколько позже, когда реальная сила перешла к самим персам, переговоры в этом же направлении велись с шахским двором¹⁶⁾.

В поисках политического соглашения с Ираном русская дипломатия столкнулась с рядом проблем, решение которых становилось неотвратимым. В числе их главенствующей, пожалуй, была проблема уступок Ирану территориальных приобретений Петра I. Шахский двор в качестве одного из предварительных условий для заключения соглашения с Россией требовал, например, возвращения Ирану Прикаспийских провинций (кстати, некоторые {373} исследователи считают, что камнем преткновения переговоров Вахтанга VI с шахским правительством являлось именно это выдвинутое Ираном требование).

Изучение в правящих кругах России перспектив и последствий территориальных уступок Ирану привело деятелей Русского государства к выводу, что этот политический шаг был бы во всех отношениях выгоден России и мог явиться самой действенной дипломатической акцией русского правительства в ходе решения тех широких международных задач, о которых писалось выше.

Во-первых, уступка Россией занятых ею провинций объективно способствовала бы успеху объединительного процесса, начавшегося в Иране в конце 20-х годов.

Во-вторых, в условиях развернувшейся дипломатической борьбы между Россией и Турцией за установление своего влияния в Иране и Закавказье важное значение приобретал вопрос, какая из этих двух держав раньше установит политический контакт с иранским государством. Проводимая Турцией в отношении Ирана политика с позиции силы¹⁷⁾ преследовала цель с помощью оружия перехватить у России дипломатическую инициативу в Иране и тем самым нейтрализовать действия России на Ближнем Востоке и в Закавказье. Прямолинейным действиям турок, их политике территориальных захватов русская дипломатия противопоставляла гибкую и продуманную политику. Ее действенность значительно возросла бы в случае, если перед Ираном раскрылась заманчивая перспектива возвращения Прикаспийских провинций. Объективно эта уступка должна была бы усилить противодействие Ирана далеко идущим антиперсидским планам Османской империи.

В-третьих, уступка в Прикаспии должна быть компенсирована приобретениями на Черном и Азовском морях. Как подчеркивал С.М. Соловьев, французская дипломатия уже в то время понимала, что Россия хочет овладеть Азовом и Крымом взамен переданных Персии провинций¹⁸⁾. Это еще одно подтверждение того, что во второй половине 20-х годов XVIII в. русское правительство видело свою главную задачу в борьбе с Турцией за выход к Черному и Азовскому морям. Не удивительно поэтому, что в изучаемое время как для России, так и для самой Турции этот регион был значительно важнее закавказского. В 1728 г. посол И.И. Неплюев писал из {374} Константинополя: «Турки один Азов не променяют на все персидские провинции»¹⁹⁾.

В-четвертых, уступая Ирану Прикаспийские провинции, русское правительство намеревалось в качестве компенсации получить от шаха еще больше привилегий для русских купцов и выговорить для себя условия наибольшего благоприятствования в восточной торговле²⁰⁾.

Таким образом, становилось ясным, что в случае осуществления на Ближнем Востоке и в Закавказье политики территориальных уступок Россия могла нажить для себя большой политический капитал, цена которого была бы много весомее, нежели доходы, которые приносили эти провинции русской казне.

По сведениям Е. Зевакина, доход от оккупированных провинций за 1723—1731 гг. составил 386 669 руб., что не покрыло бы даже годичного расхода на содержание сокращенного количества войск, предложенного в 1732 г. фельдмаршалом Б.-Х. Минихом²¹⁾. Современник событий исследуемого периода генерал Манштейн, находившийся долгое время при русском дворе, писал: «Россия должна была содержать в тех областях (Прикаспийских провинциях. — Ж.А.) почти до 30 000 человек сберегательного войска, и ни одного года не проходило, чтоб не дополнять оного более половины; обо россияне не могли привыкнуть к тамошнему воздуху, умирали… Считают, что с 1722 года, как Петр I занял те области своими войсками, до тех пор, пока русские оттуда вышли, погибло 130 000 человек»²²⁾.

Таким образом, документальный материал свидетельствует о том, что спустя уже два года после Константинопольского русско-турецкого договора 1724 г. русское правительство ясно осознало, что Россия не в состоянии ни в экономическом, ни в военном, ни в политическом отношениях удержать Прикаспийские провинции, поэтому уже во второй половине 20-х годов русский двор допускал возможность уступки персам южного побережья Каспийского моря²³⁾.

Генерал Манштейн в 1727 г. писал: «Двор российский с особливым удовольствием давно (курсив наш. — Ж.А.) искал хорошего случая с честью избавиться от завоеванных Петром I в Персии областей, которые, по причине погибшего там великого числа людей, стоили содержанием гораздо более, нежели приносили пользы»²⁴⁾. Эту же мысль высказывает и С.М. Соловьев, отмечавший, что {375} в мнении князя А.Д. Меншикова проглядывало сильное желание отделаться от персидских завоеваний, которые слишком дорого стоят²⁵⁾. Одним из первых официальных документов, где идея территориальных уступок была четко сформулирована, был рескрипт Петра II князю В.В. Долгорукову: «Пускай персиянам паки места достанутся, только б турков на берега Каспийского моря не допускали и им вселиться и утвердиться не дали, отчего нашей стороне может быть великая опасность»²⁶⁾.

Проявляя готовность к уступке Прикаспийских провинций, русское правительство хотело бы иметь реальную гарантию того, что эти территории не будут захвачены турками. Вот почему правящие круги России желали видеть Иран более мощным в военном отношении, нежели таким, каким он был во второй половине 20-х годов. Поэтому русские правители не спешили с передачей провинции, терпеливо выжидая более благоприятной политической конъюнктуры в Иране, которая возникла лишь в начале следующего десятилетия²⁷⁾.

Подытоживая основные аспекты развития русско-иранских отношений во второй половине 20-х годов XVIII в., необходимо отметить, что одним из слагаемых успехов России на Ближнем Востоке и в Закавказье прежде всего являлась ставка русской дипломатии на политическое сближение с Ираном и на удержание таким путем равновесия между Персией и Портой. В условиях феодальной раздробленности сефевидского государства первостепенной задачей русской внешней политики становились поиски такой силы внутри Ирана, которая была бы в состоянии не только выполнить объединительную миссию и противостоять турецкой агрессии, но и поставила бы перед собой цель изгнания турок из Закавказья. В поисках союза с Ираном (эти поиски из-за сложных переплетений политической конъюнктуры в иранском государстве затянулись вплоть до 30-х годов) русские правящие круги пришли к выводу, что Ирану необходимо оказать не только политическую и военную помощь, но и пересмотреть свои позиции в отношении занятых Петром I Прикаспийских территорий.

Русское правительство понимало, что единственное обстоятельство, которое могло бы помешать сближению России и Ирана, — это вопрос политического влияния двух государств в таком важном для них регионе, как {376} Закавказье. Возникала ситуация, требующая выбора: либо Россия должна была оставаться «союзником» освободительного движения народов Закавказья хотя бы в плане моральном, либо отказаться от этой роли, лишив население данного региона своей политической поддержки.

В этих условиях русское правительство, видимо, нашло нужное решение: стараясь не допустить чрезмерного усиления Порты за счет Ирана, добиваясь таким путем восстановления равновесия между Персией и Османской империей, оно тем самым создавало реальные политические предпосылки как для дальнейшего развертывания освободительного движения в Закавказье, так и для упрочения своего влияния на этих территориях.

Парадоксальность политической ситуации заключалась в том, что, поддерживая таким способом освободительную борьбу народов Закавказья, Россия без каких-либо видимых обострений отношений с Турцией и Ираном приобретала в лице боровшихся за свое освобождение закавказских народов верного союзника.

На какое-то время России удалось сбалансировать свою ближневосточную политику так, чтобы с малыми издержками избежать открытых конфликтов с двумя восточными деспотиями, сохраняя де-юре нормальные отношения с Турцией, инициативу в отношениях с Ираном и влияние на освободительное движение народов Закавказья. Этот внешнеполитический успех, на наш взгляд, был вызван тем, что русским правящим кругам, начиная уже с Петра I, удалось найти единственно приемлемый модус в решении такой проблемы, как освободительная борьба закавказских народов.

Односторонний анализ политических событий и политики России на Ближнем Востоке и в Закавказье в 20-х и 30-х годах XVIII в. привел некоторых исследователей к выводу, что действенное и верное решение вопроса — это оказание борющимся за свое освобождение народам военной помощи и тем самым радикальное разрешение ближневосточного вопроса. Кстати, это положение не является новым, поскольку точно такую же точку зрения в свое время высказывали видные государственные деятели России В.В. Долгоруков и П.П. Шафиров²⁸⁾.

Однако внутренняя логика развития русско-турецких и русско-иранских отношений вкупе с соображениями о возможностях экономического и военного потенциала {377} русской державы и некоторыми аспектами политической жизни как Восточной, так и Западной Европы, в которых прямо или косвенно была замешана и Россия, подсказывали последней совершенно другое, более рациональное и оправданное решение вопроса. При всем своем желании русское правительство не могло в изучаемое время прийти на помощь армянам и грузинам. После Персидского похода, на наш взгляд, это стало ясно и Петру I.

В случае оказания народам Закавказья военной помощи Россию ожидала рискованная перспектива вооруженного столкновения с Турцией, и не только с ней, поскольку народы Закавказья желали — и это было известно всем — освободиться и от персидского ига. Военные действия Российской державы в Закавказье могли привести не только к тому, что все внимание России приковалось бы к этому региону и она вынуждена была содержать на юге большой контингент войск, а это было исключено по изложенным выше причинам, к которым присовокуплялись и политические осложнения на Западе. В полученном в 1727 г. при отъезде главнокомандующего русскими войсками, расположенными в Прикаспии, рескрипте князя В.В. Долгорукова указывалось, что хотя в Прикаспийских областях опасность очевидная, однако нельзя было посылать туда большую армию, поскольку «европейские обстоятельства» заставляли Россию держать в готовности главные вооруженные силы на западных ее границах²⁹⁾.

На рубеже 20-х и 30-х годов XVIII в. Россия была связана с Австрией, Данией, Пруссией и другими странами цепью союзных договоров, цель которых заключалась в том, чтобы обеспечить в Европе status quo и не допустить нежелательных для России политических перемен в Польше. Во имя осуществления своих замыслов договаривающиеся стороны обязывались держать в Европе вспомогательные войска. В силу, например, договора, заключенного в Вене между русским правительством и австрийским двором от 6 августа 1727 г., Россия держала вспомогательные войска в Австрии. Уже в декабре 1730 г. по новому соглашению, заключенному между русским двором, Австрией и Пруссией, Россия «для упреждения противных к избранию онаго (польского. — Ж.А.) короля» обязывалась расставить на границах Польши {378} 6 тыс. конницы и 14 тыс. пехоты, «коими и отвращать всякие предприятия»³⁰⁾.

В дальнейшем число русских войск на польских границах увеличилось до 30 тыс. и спустя три года было вновь увеличено. 30 июня 1733 г. Россия отправляет в Польшу «для удержания могущих на избирательном сейме произойти непорядков» дополнительный корпус, состоящий из 33 тыс. солдат³¹⁾. Однако уже в августе того же года появилась необходимость послать в Польшу новый корпус российских войск³²⁾. После смерти польского короля Августа II Россия увеличила число войск и в Курляндии. Таким образом, как следует из приведенных фактов, так называемые «польские дела» серьезно отвлекали внимание России от закавказского региона и в создавшихся условиях было крайне рискованно активизировать свои действия параллельно на двух фронтах.

«Европейские обстоятельства», на которые указывало русское правительство, включали в себе и другой аспект. Правящие круги России не могли не считаться с тем фактом, что за ходом развития русско-турецких отношений ревниво следили европейские державы. Как Англия, так и Франция не могли, например, допустить, чтобы Турция уступила свои позиции на Ближнем Востоке³³⁾. Поэтому они гласно и негласно активно поддерживали Турцию. Английское правительство в начале 1722 г. в одном из своих инструктивных писем объяснило, что в случае успехов России в Азии русское правительство направит всю индийскую торговлю через Россию и захватит монополию на торговлю персидским шелком. Доходы от этой торговли увеличат ее силу, поведут к новым завоеваниям в Турции и приблизят восстановление «Греческой империи»³⁴⁾.

Государственный секретарь Франции граф Морвиль писал: «С какою бы европейской державою Франция ни находилась в союзе, союз ее с Турцией должен быть ненарушим». Он пояснял: «Треть королевства французского получает свое благосостояние от торговли, производящейся во владениях султана, король не может согласиться ни на какое условие, которое могло бы дать хотя малейшее подозрение Порте»³⁵⁾.

Стало быть, военные действия в Закавказье Россия должна была начинать с оглядкой на Запад.

И, наконец, что, на наш взгляд, является главным: {379} перспектива военной помощи народам Закавказья в корне меняла аспект внешней политики России на Ближнем Востоке и в Закавказье. Русское правительство должно было отказаться от бескровного пути осуществления своих целей в названном районе, иначе говоря, отречься от политики применения дипломатических рычагов и переориентироваться на подготовку военных действий, что пока являлось для России задачей непосильной и не входило в планы ее правящих кругов.

В этой связи задача состояла в том, чтобы выработать такую политику применительно к народам Закавказья, которая, с одной стороны, способствовала бы привлечению армян, грузин и азербайджанцев на сторону России, заинтересовав их открывавшейся политической перспективой, с другой — не напугала бы турок, предотвратив вооруженное столкновение между Россией и Турцией в рассматриваемом регионе и, наконец, нейтрализовала бы Иран. Таковой могла быть только политика восстановления равновесия между Ираном и Турцией, а также политика моральной поддержки Россией борющихся народов Закавказья.

¹⁾ Некоторые исследователи более справедливо называют его Каспийским походом.

²⁾ Фадеев А.В. Россия и Кавказ первой трети XIX в. М.: Изд-во АН СССР, 1960, с. 21.

³⁾ Маркова О.П. Россия, Закавказье и международные отношения в XVIII в. М.: Наука, 1966, с. 25.

⁴⁾ Видный деятель внешней политики России А.И. Остерман дал следующую ретроспективную оценку этого договора: «Императорское Величество… имея единое старание как о бережении берегов Каспийского моря и о препятствовании всеконечного опровержения всего персидского государства, так и для сохранения дружбы и мира с блистательною Портою, со оною и во угождение оной учинил трактат, по которому между владения к России и Порты в Персии границы определены, и Порте от всего персицкого государства, хотя б шах Тахмасиб оный трактат принял или нет, для удобнейшаго отнятия между всех трех держав подозрения, непреходимые пределы предписаны и постановлены». Здесь важно обратить внимание на то обстоятельство, что в период разложения сефевидского государства Петербург думал о поддержании равновесия между Портой и Персией, а в связи с этим о сохранении политической целостности Ирана. Таким образом Россия, идя на заключение этого договора, преследовала в числе других задачу предотвращения окончательного распада Ирана. См.: Копия с письма, отправленного по Указу е.и.в. самодержицы всероссийской от кабинетного министра вице-канцлера и орденов всероссийских кавалера графа Остермана {380} к турецкому верховному визирю апреля 12 дня, 1736 года. СПб., 1736, с. 14.

⁵⁾ См.: Маркова О.П. Россия…, с. 24.

⁶⁾ Сыгнахы — военно-политические центры армянского освободительного движения в провинциях Арцах и Капан (Восточная Армения).

⁷⁾ См.: АВПР, ф. СРП, 1727, д. 8, л. 105-107об.

⁸⁾ См.: Пайчадзе Г.Г. Русско-грузинские политические отношения в первой половине XVIII века. Тбилиси. 1970, с. 118.

⁹⁾ См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М.: Соцэкгиз, 1963, кн. 10, с. 12.

¹⁰⁾ Там же, с. 170.

¹¹⁾ Из реляции А.И. Румянцева и И.И. Неплюева от 31 января 1726 г. См.: Маркова О.П. Россия…, с. 35.

¹²⁾ См.: Соловьев С.М. История России…, с. 172.

¹³⁾ Там же, с. 287.

¹⁴⁾ Там же, с. 13.

¹⁵⁾ Там же, с. 273.

¹⁶⁾ АВПР, ф. СРП, 1727, д. 8, л. 42 и об.

¹⁷⁾ Суть этой политики хорошо определила Коллегия иностранных дел. См.: Соловьев С.М. История России…, с. 273.

¹⁸⁾ Там же, с. 416.

¹⁹⁾ Там же, с. 171.

²⁰⁾ АВПР, ф. СРП, 1730, д. 5, л. 36.

²¹⁾ Зевакин Е. Прикаспийские провинции в эпоху русской оккупации XVIII века. — Изв. о-ва обследования и изучения Азербайджана, 1927, № 5; Маркова О.П. Россия…, с. 122.

²²⁾ Манштейн Г. Записки историческия, гражданския и военныя о России с 1727 по 1744 год. М., 1823, ч. I, с. 89-90.

²³⁾ ЦГАДА, ф. 110, д. 15, л. 515; АВПР, ф. СРП, 1727, д. 8, л. 105-107об.

²⁴⁾ Манштейн Г. Записки…, с. 89.

²⁵⁾ См.: Соловьев С.М. История России…, с. 186.

²⁶⁾ Маркова О.П. Россия…, с. 39.

²⁷⁾ Стало быть, не правы, на наш взгляд, исследователи, считающие территориальные уступки в изучаемом регионе политическим просчетом русской дипломатии 30-х годов XVIII в. См.: Фадеев А.В. Россия и Кавказ…, с. 22.

²⁸⁾ «В 1726 г., — пишет О.П. Маркова, — князь В.В. Долгоруков считал возможным открытие успешных действий против турок с помощью армян. Но он был скован верховной «директивой» не вызывать озлобления турок». См.: Маркова О.П. Россия…, с. 118.

²⁹⁾ См.: Соловьев С.М. История России…, с. 169.

³⁰⁾ Бантыш-Каменский Н.Н. Обзор внешних сношений России. М., 1894, ч. I, с. 53, 56.

³¹⁾ Бантыш-Каменский Н.Н. Обзор… М., 1897, ч. III, с. 231.

³²⁾ Там же, с. 231-232.

³³⁾ «На протяжении 30-х годов, — пишет Г.А. Некрасов, — французская дипломатия неуклонно проводила политику «восточного барьера», подталкивая Турцию… к агрессии против России». Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной политике 1725—1739. М.: Наука, 1976. с. 227-228.

³⁴⁾ См.: Маркова О.П. Россия.., с. 26.

³⁵⁾ См.: Соловьев С.М. История России.., с. 31-33.