Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

РОСТОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

НАУЧНО-МЕТОДИЧЕСКИЙ ЦЕНТР АРХЕОЛОГИИ

РОСТОВСКИЙ ОБЛАСТНОЙ МУЗЕЙ КРАЕВЕДЕНИЯ

СТАРОЧЕРКАССКИЙ ИСТОРИКО-АРХИТЕКТУРНЫЙ МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК

АРХЕОЛОГИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК «ТАНАИС»

МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В БАССЕЙНЕ ЧЕРНОГО МОРЯ В ДРЕВНОСТИ И В СРЕДНИЕ ВЕКА

Резюме докладов XI международной научной конференции
31 мая – 5 июня 2003 г.

Ростов-на-Дону
Издательство Ростовского педагогического университета
2003 г.

В сборнике резюме докладов конференции рассматриваются важные проблемы межэтнических, экономических, политических связей и военных столкновений в бассейне Черного моря в древности и средние века. Рассчитано на научных работников, преподавателей вузов, школ, краеведов, аспирантов, студентов.

Печатается по решению Совета исторического факультета РГПУ

Тираж 300 экз.

СОДЕРЖАНИЕ

Е.В. Яровой (Тирасполь).
Могильники новоданиловского типа и земледельцы энеолита к западу от Днестра

Около середины V тыс. до н. э. согласно калиброванным радиоуглеродным датам (Телегин и др., 2001) начинается продвижение Новоданиловских племен через Буджакскую и Сиретскую степь на левый берег Дуная и далее на запад. Его историческим результатом явилось вытеснение местного гумельницкого населения из Бессарабии. Подобный вывод позволил сделать тот факт, что на этой территории не было обнаружено ни одного укрепленного гумельницкого поселения, в то время как в Румынии они известны. Первопричиной данного процесса явилось то, что указанное население проживало непосредственно на пути продвижения «восточноевропейских скотоводческих племен» на юг (Субботин, 1983). Первоначально степные племена проникали в Буджакскую степь и Подунавье спорадически отдельными небольшими группами и, видимо, создали реальную угрозу для оседлых жителей региона, которые вынуждены были постепенно мигрировать за Прут и Дунай. Это продвижение нашло свое отражение в погребальных комплексах (Кайнары, Суворово, Джурджулешть, Слободзея, Касимча, Дечия-Мурешулуй, Река Девня, Чонград и др.) и, скорее всего, изменило сложившуюся здесь политическую ситуацию. Видимо не случайно, территория между Днестром и Сиретом оказалась без кукутенских поселений фазы А – ВI – ВII, так как по предположению Е. Комши, здесь доминировали пришельцы с востока (Comşa, 1978). Интересно, что в период фазы Кукутень А – Триполье ВI в Румынии произошли изменения в топографии поселений. Они стали располагаться преимущественно на мысах и других естественно укрепленных местах. По подсчетам румынских археологов 77,1% поселений Карпато-Прутского региона занимают возвышенности и только 22% находятся в низинах и возрастает число укрепленных поселений. Следует подчеркнуть, что строительство укреплений требовало времени, и поселения не содержат следов внезапной гибели. Эти факты могут свидетельствовать против теории единовременного и разрушительного нашествия. Новая топография поселений, скорее, явилась результатом не всегда мирных отношений, сложившихся в итоге между коренным населением и пришельцами. Естественно, что подобные процессы отразили общее изменение культурно-исторической ситуации и стимулировались давлением извне. По мнению X. Тодоровой, на Балканах оно документируется с начала IV тыс. до н. э. и может быть связано со следами уничтожения верхних культурных горизонтов теллей Хотница, Русе, Голямо-Делчево и др., значительная часть населения которых погибла (Тодорова, 1979). Появление на исторической арене первых скотоводческих племен нашло свое отражение в Новоданиловских захоронениях к западу от Днестра и Прута, однако, здесь нельзя не отметить несоответствие между крайне немногочисленной группой этих памятников и отмечаемыми масштабными изменениями в земледельческих культурах. Маловероятно, чтобы отдельные племена скотоводов и ремесленников, основной целью которых был обмен (Телегин, 1985; 1991), могли столь существенно повлиять на внутриполитическую стабильность в столь обширном регионе. Скорее всего, в данном случае речь идет о продолжительной и серьезной [8] угрозе, которую могли создать только многочисленные и воинственные пришельцы, однако, возникновение серьезного демографического напряжения в этот период в степи пока не подтверждается археологически.

Сегодня, отмеченному феномену, можно дать только единственное объяснение. В силу своей специфики – бескурганному обряду – большинство указанных комплексов еще ждет своего открытия. Вполне возможно ожидать открытие не одиночных погребений, а крупных грунтовых некрополей, расположенных в степи, низинах или поймах рек, и содержащих десятки, если не сотни Новоданиловских погребений. Исследование Александровского бескурганного могильника, включившего в себя около 30 аналогичных захоронений (Братченко, Константинеску, 1987) делает этот прогноз не лишенным оснований и позволяет ставить вопрос о существовании указанных могильников, открытие которых возможно лишь при целенаправленных поисках.

А.К. Гамаюнов (Ростов-на-Дону).
Об одной группе погребений эпохи ранней бронзы на нижнем Дону

В трех районах Ростовской области: Азовском (1968 г.), Песчанокопском (начало и середина 70-х г.г.) и Константиновском районе (1969–1985 г.г.) были исследованы погребения, которые по погребальному обряду резко отличаются от всех погребений эпохи ранней бронзы. С одной стороны явно прослеживаются связи с майкопской культурой (кремневые изделия, бронзовые ножи и, особенно, сосуды желтого, черного и красно-охристого цвета с лощеной поверхностью), а с другой стороны прослеживаются связи со степными культурами этого времени. Аналогии этим сосудам встречены на Константиновском поселении, это же можно сказать и о кремневых изделиях. Основная масса погребений располагается в Константиновском районе недалеко от одноименного поселения. А.Л. Нечитайло считает, что эти все памятники можно назвать северным или степным вариантом майкопской культуры, а Д.Я. Телегин объединяет их в константиновскую группу памятников среднестоговской культуры. По моему мнению, это, вероятно, отдельная культура, впитавшая в себя и северокавказские и степные традиции.

Е. Ушурелу (Кишинев).
К вопросу об изучении культурных связей (по палеометаллическим изделиям)

В археологии, изучение культурных связей, возможно лишь на определенном уровне разработанности археологической систематики, когда исследованию подлежат не отдельные разрозненные объекты и комплексы, а сведенные уже в определенную систему, последовательно расположенные во времени и пространстве культурные образования. Другое условие, также обусловленное спецификой объекта археологии, связано с тем что «культурные связи» не даны [9] непосредственно в археологическом материале, а выводятся в результате определенной исследовательской процедуры.

Процедура изучения культурных связей по палеометаллическим изделиям предусматривает три строго последовательных этапа исследования. Первый, этап выделения очага (очагов) металлургии (металлообработки). Выделение очагов, исходя из автономности металлопроизводства по отношению к археологической культуре, возможно без выявления их связи. Второй этап – выявление характера соотношения очага (очагов) и археологической культуры (культур). Большинство аспектов вышеуказанной исследовательской задачи выявляются на этом этапе. Но все-таки, необходим и третий, этап исследования собственно культурных связей.

М.М. Иевлев (Киев).
К проблеме связей Северного Причерноморья с Восточным Средиземноморьем в XV–V вв. до н. э.

Достаточно регулярные торговые связи государств Восточного Средиземноморья с Северным Причерноморьем и Приазовьем начинают фиксироваться со второй половины XX в. до н. э. В рассматриваемый период времени их можно разделить на три основных этапа. Первый этап – XV – начало XII вв. до н. э. – характеризуется археологическими находками, подтверждающими торговые связи указанных регионов, которые в этот период переживают экономический подъем. Второй этап – XII – начало VII вв. до н. э. – районы Северного Причерноморья переживают экономический упадок, а в IX–VII веках становятся малонаселенными. В этот период связи с Восточным Средиземноморьем практически не фиксируются. Третий этап – VII–V вв. до н. э. – начало проникновения греческих колонистов на территорию Северного Причерноморья, возобновляются регулярные торговые отношения с Восточным Средиземноморьем. К концу VII в. до н. э. основываются наиболее ранние греческие поселения: на о. Березань в месте соединения Днепро-Бугского лимана с Черным морем и Таганрогское поселение, причем оба поселения имели торговую направленность. С первой половины VI по V вв. до н. э. начинается массовое освоение Северного Причерноморья греческими колонистами.

В.В. Потапов (Ростов-на-Дону).
К вопросу о контактах населения степного Подонья и Северного Кавказа в предскифскую эпоху

В докладе рассматриваются материальные свидетельства непосредственного контакта степного населения с северокавказскими культурами (протомеотской и кобанской), происходящие из предскифских погребений Подонья. В качестве таких свидетельств приводятся некоторые типы глиняной посуды, приемы и мотивы ее декора, некоторые разновидности ножей, игл, украшений. В отличие от престижных вещей – узды и вооружения, перечисленные разновидности [10] артефактов могли быть заимствованы только при прямых и регулярных связях степняков с жителями Северного Кавказа. Наиболее интенсивными выглядят такие связи с населением Центрального и Северо-Западного Кавказа. Скорее всего, эта интенсивность была вызвана тесными экономическими связями, обусловленными потребностями кочевников в продуктах растениеводства. Допускается возможность того, что один из циклов кочевания части нижнедонских номадов мог проходить на территории протомеотских и кобанских племен, или же непосредственно у их границ.

А.Ю. Скаков (Москва).
К вопросу о хронологии могильника Гуадиху

Могильник на горе Гуадиху (окраина г. Сухуми), раскопанный в 1952–1954 г.г. М.М. Траншем, до сих пор остается эталонным памятником эпохи раннего железа в Колхиде. Среди погребений «Старшей группы» можно выделить только два комплекса, относящихся к VIII–VI вв. до н. э. – это погребения 5 (8) и 20 (65).

При учете взаимовстречаемости инвентаря в «Старшей группе» могильника Гуадиху может быть выделено три группы, имевших, вероятно, хронологическое значение. В раннюю группу входят погребения 4 (7), 6 (9), 13 (55), 25 (72) и 28 (76), второй половины VI – середины V вв. до н. э. Для них характерны фибулы с пластинчатым овальным расширением в средней части дужки, фибулы с расширением в виде розетки в средней части дужки и пластинчатые браслеты с узкими концами, украшенные орнаментом в виде бегущей спирали.

В следующую группу, датируемую в пределах V в. до н. э., входят погребения 3 (6), 9 (12), 11 (14), 16 (58), 21 (68), 23 (70), 24 (71) и 29 (77). Для этих комплексов характерны булавки с ажурной головкой из трех полосок, соединенных дугообразной или прямой перекладиной, колокольчики конической формы, фибулы с ромбическим расширением в средней части дужки и браслеты с зооморфной головкой и насечками по поверхности.

В третью группу, относимую нами к концу V – началу IV в. до н. э., входят погребения 8 (11), 14 (56), 15 (57) и 18 (60), для которых характерны браслеты с выделенными зооморфными головками, с рифленой поверхностью, с ложновитой спинкой, а также бронзовые перстни.

В.Р. Эрлих (Москва).
Связи меотских памятников с Западным Закавказьем в VIII–IV вв. до н. э.

В докладе пойдет речь о связях Северо-Западного Кавказа с территорией современной Абхазии в VIII–IV вв. Культурные контакты мы можем разделить на три периода.

1. Предскифское время (древнемеотский период). В этот время влияние Колхидской культуры, ее бзыбского варианта, ощущается в предгорных памятниках протомеотской группы. В могильнике Фарс/Клады встречаются колхидские [11] вещи – бронзовые наконечники копий с раскованной втулкой (п. 9 и 35), конической бляхи из п. 14 и молоточковидное навершие (п. 36) (Лесков, Эрлих, 1999). Очевидно также, что Бзыбская Абхазия являлась ретранслятором закавказской традиции обработки черного металла на Северо-Западный Кавказ, благодаря чему, в ранней группе могильника Фарс/Клады обнаружены железные наконечники копий, имеющие следы преднамеренной цементации и мягкой закалки (Терехова, 1999; Терехова, Эрлих, 2000; Терехова, Эрлих, 2002). Контакты, очевидно, осуществлялись через перевальные пути большого Кавказа, однако не исключается и морской путь, скорее всего именно им были принесены в Абхазию булавки типа Сукко, характерные для приморско-абинских протомеотских памятников (Новичихин, 1995; Бжания В., Бжания Д., 1991).

2. VII–VI в. до н. э. Контакты осуществляются в рамках общескифского влияния на Закавказье – «скифские походы».

3. Для V в. мы не имеем особенно ярких проявлений этих связей, однако уже в IV в. до н. э. они проявились достаточно отчетливо. Это прежде всего находки меотских мечей (Гуадиху, Сухумская гора, Алексеевское ущелье) и деталей узды выполненных в «прикубанском» зверином стиле – (Агудзера, Алексеевское ущелье, устье р. Келасур). Особенно показательны находки конских жертвоприношений по меотскому обряду вместе с вещами, выполненными в «кубанском» зверином стиле на городище Гюэнос (Эрлих, 2002) и поселении Ахул-абаа на окраине Сухума (Воронов, 1991). Подобные комплексы свидетельствуют о прямом присутствии носителей меотской культуры в Западном Закавказье в это время.

А.В. Пьянков (Краснодар).
Комплекс кургана №7 могильника Циплиевский Кут как новое свидетельство этнокультурных связей населения северо-западного Кавказа в раннескифскую эпоху

В 1988 г. Южно-Кубанская археологическая экспедиция Краснодарского музея-заповедника проводила спасательные работы в зоне строительства Закубанской оросительной системы. При исследовании курганного могильника Циплиевский кут 1, в кургане № 7 было обнаружено 2 погребения и три объекта. Из-за особенностей грунта детали подкурганных сооружений не прослеживались, и погребения и объекты рассматривались как самостоятельные ситуации. Позднее, после реставрации вещей из объектов (погребения вещей не содержали) и в результате изучения находок: бронзового котла, красноглиняной амфоры и бронзовых стремечковидных удил, пришло понимание, что курган, его погребения и объекты являются одновременным комплексом. В этом нас убеждает клазоменская амфора конца VII – первой половины VI вв., бронзовый котел и бронзовые удила со стремечковидными петлями, а также расположения одного из погребений и объектов. [12]

P. Dupont (Lyon).
Archaic greek transport amphoras: some recent advances

Since the publishing of my chapter on East Greek amphoras within the handbook «East Greek Potteryn», together with the late R. M. Cook (London, 1998), some advances have been obtained in the typology, chronology and determination of provenience of Archaic Greek containers. These new results may be summarized as follows :

1) In their early stage, Chian white-slipped amphoras were not all made on Chios island. According to recent chemical analyses of specimens from the Abdera necropolis (2nd half of the 7th cent. BC), at least part of them have revealed Clazomenian or North-Ionian manufacture. These lab results seem supported by the new finds made at Clazomenae, unfortunately still unpublished. It is worth noticing that only very few of these early pieces, from the 3rd quarter of the 7th cent, are recorded from Black Sea settlements, namely at Kolomak kurgan, at Krasnogorovka III and in the Archaic necropolis of Orgame.

2) These early Clazomenian amphoras appear under several variants, which display distinctive features, both morphological and technological: they often bear an horizontal ridge at the upper part of neck and the white slip is thimmer than on Chian jars, or even missing. Such features remind us of those met on another related type of unknown origin but possibly North-Ionian too, first recorded in the Milazzo necropolis (T. 144) and distributed throughout the Mediterranean (though mainly in the West) over a long period. Seemingly, such specimens are also to be found in the Black Sea region at Berezan settlement.

3) Grace's early «Samian» amphoras are far from forming an homogenous group. Several variants display distinctive features. One fragmentary specimen from Berezan in the Hermitage (B. 86–242) clearly sets apart from the others in fabric, viz. a purplish orange clay, paler near surface, with plenty of dark red inclusions, some black ones (pyroxene?), and a thick yellowish slip.

4) Not all early classical spindle-shaped «Samian» jars were made in South-Ionia. Seemingly, some very close shapes display the same chemical patterns as Zeest's «Samian» and «Protothasian» containers. Some colonial imitations of such jars are to be found in the Northern Black Sea at Olbia and Chersonesus.

5) Not all of Zeest's «Protothasian » containers are issued from Northern Aegean centres as previously assumed. According to recent chemical analyses, at least one particular variant, represented at Histria, Berezan, Olbia and elsewhere, was actually made on Chios island. These lab results seem to be actually supported by recent archaeological finds from workshop contexts of Chios town herself.

6) One fragmentary amphora from Berezan [B. 75–312] belongs to an exceptional type, quite scarcely distributed, not only across the Black Sea area but also around the Mediterranean. The only other Pontic specimen was found off Apollonia; it is now exhibited in the Archaeological Museum of Sozopol [inv. Nr. 477]. First published some thirty years ago by M. Lazarov, it displays quite unusual morphological features: first of all very wide flattened handles, sharply arching and a high sloping annular foot. An East Greek origin for these vessels, as assumed by Lazarov, looks far [13] from obvious: still, such an attribution is not yet supported by the slightest evidence within the Ionian sphere. Elsewhere, the distribution seems restricted to a single complete specimen from Sicily. The Berezan find was associated with material from the 2nd and 3rd quarters of the 6th century BC.

С. Л. Соловьев (Санкт-Петербург).
Денежное обращение и политическая история архаического Борисфена

Монетные находки на Березани до сих пор рассматривались в рамках монетного дела Ольвии, что едва ли оправданно для позднеархаического времени, особенно в свете последних представлений о Борисфене и Ольвии как двух изначально разных полисах в низовьях Борисфена и Гипаниса. Своеобразие архаических нумизматических памятников этого района проявилось в их составе. Наряду с ионийско-лидийскими (позднее кизикинскими) электровыми чеканенными монетами более широко представлены медные литые денежные знаки местного производства в виде стрелы или дельфина-рыбы, а также в форме сегментов, сочетающих оба этих изображения. Электровые монеты появляются в низовьях Борисфена и Гипаниса в первой половине VI в. до н. э., а медные литые фигурные монеты известны в регионе со второй половины VI в. до н. э., причем монеты в виде стрел появились в обращении и вышли из него раньше монет-дельфинов. Если кизикины – признанный в античном мире денежный эквивалент во внешней торговле, то медные литые фигурные монеты имели хождение исключительно в среде жителей Борисфена и Ольвии. Символика монет прямо связана с культом Аполлона Врача и Аполлона Дельфиния – покровителей милетских апойкий.

В свете последних исследований поселения на острове Березань урбанистический и полисный характер Борисфена второй половины VI в. до н. э. не вызывает сомнения и именно с этим полисом связано обращение в низовьях Гипаниса и Борисфена медной фигурной монеты в виде стрел и сегментов. Почитание Аполлона Врача жителями Борисфена подтверждается эпиграфическими памятниками этого времени, найденными на Березани и в Парутино, где, вероятно, находилось одно из мест отправления культа этого бога, позднее ставшее политическим центром другого полиса – Ольвии в связи с прибытием туда в конце VI в. до н. э. новой и значительной партии колонистов – почитателей Аполлона Дельфиния. Предполагаемый социальный конфликт между первопоселенцами и апойками, облеченный в форму религиозных разногласий между сторонниками Аполлона Врача и Аполлона Дельфиния, получил мистическое отражение в известном Дидимейском оракуле, из которого следует, что восстановление социального мира в регионе было обязано почитанию Аполлона равно как в одной, так и в другой его ипостаси. Подтверждением этого благополучия, очевидно, стало равноценное хождение монет-стрел и монет-дельфинов, возможно, санкционированное двумя разными храмами. Установлен факт несовпадения ареалов в Нижнем Побужье фигурных монет в виде стрел, тяготевших к южной части района – к Березани, и монет в виде дельфинов, получивших широкое хождение к северу от Аджигола – вокруг Парутино. [14]

Военно-политическая нестабильность в степях Северного Причерноморья в V в. до н. э. нанесла ощутимый удар, прежде всего, по экономике Борисфена, лишив одного из важнейших условий его благополучия – традиционных экономических связей с племенами Лесостепной Скифии. Последствия негативного воздействия этих и других факторов на жизнь Борисфена были необратимыми, и в конечном итоге привели к превращению его в эмпорий Ольвии и прекращению выпуска собственных денег.

Устойчивое сочетание символики Аполлона Врача и Аполлона Дельфиния можно встретить и позднее на монетах Ольвии V–IV вв. до н. э., а также на ранних монетах Керкинитиды. Выпускавшиеся ею в V в. до н. э. «стрело-рыбы» стилистически наиболее близки медным сегментам с Березани, что подтверждает высказанное ранее предположение о культурной и политической близости Северо-Западного Крыма и Борисфена, их экономическом единстве в позднеархаическую эпоху.

О.Л. Габелко (Казань).
Вторичная колонизация Боспора Фракийского

В докладе анализируются события, связанные с выведением греческих поселений на берега Боспора Фракийского после основания здесь в первой половине VII в. до н. э. мегарских колоний Византия и Калхедона. Ценную информацию по этому вопросу предоставляют данные Дионисия Византийского – источника, очень хорошо информированного об истории и географии региона Проливов, но до сих пор малоизученного. Данные Дионисия позволяют частично проследить взаимодействие природно-географических, экономических, социальных и политических факторов, вызывавших к жизни появление новых мелких апойкий на европейском и азиатском побережьях Боспора, уточнить детали взаимоотношений калхедонян и византийцев между собой и с местным варварским населением, прояснить причины, побуждавшие другие греческие государства к стремлению закрепиться у входа в Понт. Все это в целом существенно меняет картину наших представлений о событиях, связанных с освоением эллинами пути в Черное море и борьбой за контроль над ним.

В. П. Копылов, Л. В. Парфиненко (Ростов-на-Дону).
Расписные килики из Таганрогского поселения

Керамическая коллекция из Таганрогского поселения сегодня единственный источник о хронологии одной из самых ранних греческих колоний Северного Причерноморья, которая, в период своего функционирования, являлась поставщиком греческих товаров скифам, о чем свидетельствуют находки греческой керамики в погребальных комплексах VII–VI вв. до н. э. Значительный процент керамического комплекса Таганрогского поселения составляет расписная керамика, которая в последние годы получила достаточно дробную хронологию благодаря четкой ее фиксации в архаических слоях святилища Артемиды в Эфесе, храма Артемиды в Милете и святилища Деметры в Гераклее (Kerschner, 1977; 1999; Schlotzhauer, 2000; Petrovicz, 1997). [15]

Доклад посвящен рассмотрению расписных киликов, широко представленных в керамическом комплексе Таганрогского поселения. Наиболее представительной группой являются килики, украшенные фризами с изображением ромбов и птиц. Именно эта группа киликов встречается в Северном Причерноморье только в ранних слоях милетских колоний Борисфениды1) и Истрии. Наиболее ранние образцы таких киликов из таганрогской коллекции относятся ко II типу по классификации М. Кершнера и датируются серединой – третьей четвертью VII в. до н. э. Есть фрагменты киликов типа III b, которые датируются 640–620 г.г. до н. э. и фрагменты, которые можно датировать 630–600 г.г. до н. э.

Среди обломков расписных киликов можно выделить фрагмент, украшенный черным кружком и вертикальными полосами, с изображением глаз апотропеев, обломок верхнего края, украшенный палочным орнаментом и фрагмент с розеткой под верхним краем. Обломки подобных киликов датируются в архаических слоях греческих центров временем не позже третьей четверти VI в. до н. э. Отдельную группу киликов представляют фрагменты венчиков, украшенных горизонтальными полосками лака золотисто-коричневатого цвета. Глина таких сосудов красноватого оттенка, что может свидетельствовать о конкретном центре их производства. Точная хронология этих сосудов нам не известна, однако, морфологические признаки не позволяют датировать их временем позже третьей четверти VI в. до н. э.

Более значительную группу представляют фрагменты киликов с изломом линий стенки и отогнутым наружу краем. Отдельные фрагменты имеют светлую обмазку внешней поверхности и украшены по плечикам точечными розетками. Подобные килики датируются в основном первой половиной VI в. до н. э. Большинство обломков этой группы киликов представлены в коллекции, так называемой, полосатой керамикой и среди них имеются экземпляры, которые относятся ко второй половине VII в. до н. э., а некоторые могут датироваться 580–540 г.г. до н. э. Подобные килики исследователи относят к продукции ионийских центров. Среди фрагментов киликов из коллекции Таганрогского поселения нет экземпляров, которые можно уверенно датировать последней четвертью VI в. до н. э. Обратим особое внимание на отсутствие в материалах Таганрогского поселения фрагментов аттических чернофигурных киликов, которые стали более или менее регулярно поступать в Северное Причерноморье с третьей четверти VI в. до н. э.

Я.Г. Боузэк (Прага).
Эмпории во Фракии, их значение в системе этнокультурных отношений и их параллели в других странах периферии греческого мира

Эмпории, как не получившие статус полиса мелкие селения, пока еще изучены слабо. Испанский эмпорий Ампуриас был одним из тех, которые позже приобрели статус полиса, эмпорий Навкратис, положение которого известно по [16] информации Геродота (II, 178–9), этот статус сохранял долгое время, другие же эмпории после непродолжительного времени исчезли. Проблема дефиниции эмпориев затруднительна, так как только некоторые из них отличались юридически определенным статусом, таким, какой нам известен по надписи в эмпории Пистирос в Болгарии или по описанию Геродотом Навкратиса.

Греческие эмпории (если они не оказывались внутри хоры полиса, в смысле „territorio cittadino”) находились, как правило, в определенной зависимости от правителей тех держав, на территории которых они были основаны. За «охрану» они платили и, согласно сообщению Демосфена (Ad Aristokrates, 110), доходы из эмпориев фракийского правителя Керсоблептоса, превышали платы от греческих городов, находящихся в сфере его влияния. Основанный в третьей четверти V в. до н. э. эмпорий Пистирос в средней Болгарии был окружен стенами. Он создал собственную «конституцию» и заключил договор с фракийскими царями, однако, другие эмпории, меньших размеров, вероятно, не укреплялись. Существование эмпориев во внутренней части Фракии представляло собой только продолжение других форм присутствия греческих торговцев, которое засвидетельствовано еще с конца архаического периода. Этот более древний способ торговли, вероятно, тесно связан с центрами власти местных правителей, „thurseis”, какой, к примеру, находился в Васил Левски. Их роскошные дворцы строились, по-видимому, греческими архитекторами, а богатые погребения из Дуванли (вероятно, могильник одрисских владык) показывают, что изделия греческого прикладного искусства были доступны фракийской знати даже в период персидской оккупации, а также и до нее. Пистирос, по всей вероятности, был основан жителями с острова Фосос вскоре после восстания и его подавления Афинами. Его роль заключалась не только в торговле, а также в обеспечении добычи и обработки железной и медной руды. Металл в древнем мире представлял собой главное стратегическое сырье, аналогичное сегодняшней нефти. Это поселение городского типа с „kleroi emporitai” и регулярной уличной сетью было вероятно, создано по договору с местным фракийским правителем.

В зависимости от местных правителей находились и другие поселения такого рода. Так, например, Аль Мина на сирийском побережье зависела от сирийских правителей и от ассирийцев, Маинаке и другие поселения на юге Пиренейского полуострова – от владыки Аргонгониоса, Пирги или Грависка – от соседних этрусских городов. Подобная ситуация, очевидно, была и с Кобулети-Пичвнари в Колхиде, а также с поселением в окрестностях Таганрога, существование которого, вероятно, должны были обеспечивать скифские цари. Подобный механизм не мог существенно отличаться, а признание определенных общих ценностей и понимание взаимовыгодного интереса должны были привести обе стороны к созданию общеприемлемой системы.

Наилучшие образцы скифских украшений производились греческими ремесленниками. После первого этапа, непосредственно продолжавшего киммерийскую традицию (этап Новороссийского клада) и после евразийского компонента звериного стиля, на скифское искусство сильно повлияли ассирийские украшения. Об этом свидетельствуют недавно открытые в Нимруде могилы ассирийских цариц. Джаба была женой Тиглетпилесара (744–727), а Баниту и Аталия были супругами Самаламнасара V (726–722) и Саргона II (721–705). Для [17] сравнения с могилами в Келермесе самое большое значение имеют браслеты с львиными головами, три фиалы и пектораль. После периода преобладающего ассирийского влияния на скифское искусство, наступает греко-малоазийский этап. Ряд предметов, напоминающих о раннем скифском искусстве, происходит из ионийских городов западной Анатолии, но отдельные аналогии можно обнаружить также у фригийцев и лидийцев. Популярность у скифов ионийской (сначала эфесской) керамики в стиле Дикого козла связана, вероятно, с популярностью среди них звериного стиля. Именно выгодность торговли привела милетских колонистов в Понт, где ими основано большинство греческих колоний. Торговля со скифами уже во второй половине VII в. до н. э. должна была быть настолько выгодной, что греки основали торговую станцию даже в устье Дона. К сожалению, о ее архитектуре и урбанизме до сих пор почти ничего не известно.

Задачей всех эмпориев, наряду с торговлей, была и „аккультурация”. Они выполняли роль посредников в цивилизационном и культурном воздействии. Эмпории архаического и классического периодов подготовили последующую интеграцию эллинистических государств, а после них и римской империи.

И.В. Ксенофонтова (Москва).
Античные импорты из Ульских курганов

С момента начала исследования Ульской курганной группы прошло уже более 100 лет. Интерес к этим курганам проявляли многие выдающиеся российские и зарубежные ученые, но до сих пор Ульские курганы не являлись предметом специального исследования, однако, в этом году готовится к публикации монография, посвященная этому памятнику. Для определения точной даты Ульских курганов очень важны находки в них древнегреческой керамики, количество которой, к сожалению, невелико. Все они сохранились фрагментарно и представляют собой обломки четырех чернофигурных сосудов и терракотовой статуэтки. Фрагменты глубокого килика работы мастеров группы Хаймон или тесно примыкающих к ней групп Ланкут или Линдос (первая половина V в. до н. э.), закрытого сосуда (гидрия? Hals-амфора?), выполненного в манере мастера Антимена (конец VI в. до н. э.), килика с росписью во фризе (начало V в. до н. э.) и фрагмент терракотовой статуэтки в виде богини на троне родосского типа (конец VI – начало V вв. до н. э.) были найдены в самом крупном из Ульских курганов (№ 1), раскопки 1898 г. Чернофигурный сифон происходит из кургана № 2, исследованного в том же году. Сосудов этого типа сохранилось немного, а для территории Северного Причерноморья и близлежащих районов эта находка исключительно редка.

В целом в небольшой коллекции импортной керамики из Ульских курганов наблюдается явный перевес аттической продукции. Хронологически время производства всех находок укладывается в рамки конец VI – первая половина V вв. до н. э. Это вполне соответствует сложившейся на Черноморском рынке ситуации, где с середины VI в. до н. э. возрастает количество западного импорта и он становится более популярным, чем продукция ионийских центров. В это же время и политическая экспансия Афин достигает Пропонтиды. [18]

Конец VI – первая треть V в. до н. э. – второй этап колонизационной деятельности Афинского государства, носившей в большей степени торгово-экономический характер. В этот период греческая продукция проникает и во внутренние районы Прикубанья, где торговые контакты с греческими поселениями становятся регулярными. Обращает на себя внимание наличие в Ульском курганном комплексе такой не свойственной варварским погребениям категории, как терракота. Это характерный признак проявления античной культуры, говорящий о ее более глубоком влиянии на некоторые стороны жизни местных племен. В данном случае, можно говорить уже не только об экономическом, но и о культурном воздействии, проявляющемся в этот период.

Г.Т. Квирквелия (Тбилиси).
К вопросу об аттическом этапе колонизации Колхиды

В грузинской историографии в течение довольно продолжительного времени обсуждалось мнение об этическом этапе греческой колонизации побережья Колхиды. Одним из аргументов в пользу этой точки зрения служило превалирование аттической керамики над всеми остальными видами в слоях колхидских поселений V–IV вв. до н. э. В этом обстоятельстве видели обычно выражение «торгово-экономических интересов» Афин или осуществление их «торговой экспансии». В числе торговых поселений, посредством которых осуществлялись эти «торгово-экономические» интересы обычно рассматривались Пичвнари, Очамчирское поселение, обычно идентифицируемое с Гиеносом Псевдо-Скилакса, и Диоскурия.

По поводу данных интерпретаций ныне возникает множество скептических вопросов. В частности материалы, происходящие из р-на Сухумской бухты явно недостаточны для обсуждения подобных вопросов. По поводу Гиеноса проблематична сама его локализация в р-не Очамчирского порта. Что же касается Пичвнарского поселения, то в данном случае ряд археологических фактов указывает на возможность существования здесь не аттической колонии, а поселения синопян, действительно имеющих серьезные экономические интересы в Колхиде.

А.Н. Шамрай (Темрюк).
Гавань и якорная стоянка Корокондамы

В последние годы в археологии Боспора наметился ряд проблем, решение которых может быть успешным только с привлечением материалов подводно-археологической практики. Наиболее актуальной из них, вызывающей острую дискуссию, является комплексная научная локализация античных городов и поселений, известных по письменным источникам, но не определённых по материалам полевых изысканий. По нашему мнению, в пределах Боспора Киммерийского географическим ориентиром общебоспорского значения являлось поселение Корокондама, научная локализация которого до настоящего времени не [19] обоснована. Материалы подводных наблюдений и разведок в 1979–1985 г.г. на Таманском полуострове у мыса Тузла, где предположительно находилось упомянутое поселение, позволяют достаточно точно определить место его гавани и якорной стоянки. На территории центральной акватории гавани поселения, которая сегодня находится в 800 м от берега на глубине 5,5–6,5 м у «Скалы-6» «Тузлинского рифа», отмечена наибольшая плотность находок (до 44%) элементов античных якорей разных типов, малых и средних весовых категорий. Сопутствующая им керамика относится к хронологическому диапазону от второй половины VI в. до н. э. по конец IV в. н. э.

Центральная акватория якорной стоянки судов большого тоннажа сегодня находится в 1800 м от берега на глубине 8–9 м у современной гидрографической вехи, отмечающей оконечность «Тузлинского рифа». Здесь найдены каменные и свинцовые элементы античных деревянных якорей большого веса, а также тяжёлые железные якоря римского времени. Сопутствующая им керамика датируется концом VII в. до н. э – IV в. н. э.

По результатам подводных разведок «Тузлинского рифа» в 1981–1985 г.г. с достаточной степенью уверенности можно утверждать, что наряду с уже известной территориальной составляющей Корокондамы «Тузлинским некрополем» локализована ещё одна её структурная часть – «Морская коммуникационная зона».

В.И. Гуляев (Москва).
Резная кость из курганов скифского времени на Среднем Дону

Резная кость, как правило, с изображениями в скифском зверином стиле, составляет заметное явление культуры в степной и лесостепной областях Европейской Скифии. Однако наиболее широкое применение резная кость в степном и лесостепном Приднепровье находила, как известно, в VI и, частично, в V вв. до н. э. Отсюда ряд исследователей (А.И. Шкурко, П.Д. Либеров и др.) пришли к выводу о деградации и исчезновении скифского звериного стиля на костяных изделиях к концу V – началу IV вв. до н. э. Исследования Донской экспедиции ИА РАН могильника скифского времени у сел Терновое и Колбино (в 100 км к югу от г. Воронежа) привели к открытию нескольких великолепных образцов звериного стиля на изделиях из рога и кости IV в. до н. э., что несколько меняет традиционную точку зрения.

С.Ю. Янгулов (Ростов-на-Дону).
Оружие из Елизаветовского могильника как фактор его этнической интерпретации

Проблема этнической интерпретации Елизаветовского городища и одноименного могильника по сей день остается острой и актуальной. Несмотря на довольно обоснованные мнения о скифской принадлежности этих памятников, высказанные многими специалистами, они по-прежнему оспариваются. На наш [20] взгляд к числу аргументов в пользу вывода о скифском происхождении Елизаветовского городища и его могильника относятся и характеристики некоторых видов оружия, обнаруженных в погребениях Елизаветовского могильника. Прежде всего речь идет о мечах.

Предпринятый ранее анализ «елизаветовских» мечей, по нашему мнению, свидетельствует об их несомненной принадлежности к скифской культуре. На это указывает соответствие подавляющего большинства этих мечей (27 из 32 экземпляров) таким определяющим признакам акинака, как формы клинка, навершия и перекрестия.

Исследование других видов оружия из Елизаветовского могильника не противоречит выводам о его скифской принадлежности.

Е.И. Савченко (Москва).
Типология клинкового оружия скифского времени на Среднем Дону

Мечи и кинжалы обнаружены в 21 среднедонском погребении (12,5% от всех раскопанных захоронений) в количестве 25 экземпляров. Мечи найдены в 19 погребениях (в двух погребениях – по два экз.), а кинжалы – в четырех погребениях. В двух комплексах находились меч и кинжал.

Для типологии использованы 17 экз. клинкового оружия, так как обломки остальных не дают должного представления об этом виде вооружения. Мечи с брусковидным навершием и бабочковидным перекрестием (1 отдел, тип 2) – два экз. Такие мечи в Днепровской Лесостепи и на Нижнем Дону появляются в V в. до н. э., а в IV в. до н. э. получают наибольшее распространение. Мечи с овальным навершием, бабочковидным или ложнотреугольным перекрестьем и узким клинком представлены семью экз., из них три парадных, с ажурным лезвием и рукоятью планкированной золотыми пластинками с зооморфными сюжетами (1 отдел, тип 3). Этот тип широко распространен в погребальных памятниках Степи (Чертомлык, Солоха, Толстая Могила, Куль-Оба, Кекуватского и Пятибратний), где они датируются второй половиной IV в. до н. э. Ко II отделу, первому подотделу относится меч с антенным навершием и прямым перекрестием, найденный в кургане третьей четверти IV в. до н. э. у с. Староживотинное. Прямых аналогий ему нет. Отдаленной аналогией является короткий меч из савроматского погребения на Южном Урале (Пшеничнюк, 1983). Меч в деревянных ножнах, из кургана у с. Ближнее Стояново, наиболее близок ко II отделу, второму подотделу, 2 типу. Навершие оформлено в «зверином» стиле, рукоять ажурная эллипсовидная с перемычками, перекрестье ложнотреугольное. Такие рукояти находят аналогии среди клинкового оружия Лесостепи (Галанина, 1977; Мелюкова, 1964), где они датируются IV – первой половиной III вв. до н. э. Вероятно, так же датируется и ближнестояновский меч. К самостоятельной группе относится однолезвийный меч с двутавровой рукоятью открытый в кургане, у с. Абрамовка. В степной зоне Северного Причерноморья известно около 20 однолезвийных мечей и 5 из них – в некрополе Елизаветовского городища (Копылов, Яшулов, 1987). Наиболее близкой аналогией нашему мечу является меч из погребения [21] 1 у с. Николаевка (Мелюкова, 1975) и мечи из Сладковского могильника (Максименко, 1983).

В самостоятельный тип можно выделить меч из кургана у с. Русская Тростянка, который имеет рукоять с рифлением, брусковидное навершие и ломаное перекрестье. Вероятно, это наиболее поздний меч из всей группы мечей Среднего Дона, который датируется концом IV – началом III вв. до н. э. Этот меч выпадает из группы мечей типологически сходных с мечами Скифии и размерами перекликается с длинными савроматскими мечами (Смирнов, Петренко, 1963).

К самостоятельному типу мечей относятся и два меча из кургана у с. Дуровка. Они относятся к так называемым мечам синдо-меотского типа. Подобные мечи встречаются в меотских грунтовых могильниках IV–III вв. до н. э. (Каминская, 1984; Ловпаче, 1985). К IV в. до н. э. относится и меч найденный в кургане у пос. Шолоховский и кинжал обнаруженный в кургане Крегашского могильника (Максименко, 1983). Вероятно, мечи синдо-меотского типа проникают на Средний Дон из Прикубанья и Нижнего Дона.

В.П. Копылов, А.Д. Васильев (Ростов-на-Дону).
О пунийском импорте на Нижнем Дону в IV вв. до н. э.

Обширные торговые связи Елизаветовского городища были подробно исследованы И.Б. Брашинским прежде всего по материалам греческой импортной керамики. Другим важным источником, позволяющим расширить наши представления о международных контактах населения Нижнего Подонья в IV вв. до н. э., являются импортные изделия из стекла. В докладе будет дан всесторонний анализ отдельных категорий стеклянного импорта из археологических памятников дельты Дона и особое внимание будет уделено представительной серии антропоморфных бус-масок, изготовленных из гутного стекла, которые мы вслед за T.E. Haverniek и M. Seefreid считаем продукцией Карфагена. Открытие на Елизаветовском городище в «лавке торговца украшениями» разнообразных антропоморфных бус, служившими амулетами – апотропеями, а также находка таких бус в одноименном могильнике позволяет говорить, что именно это городище являлось одним из центров, поставлявшим подобные изделия в степи Северного Причерноморья. Другая категория импорта, открытого на Елизаветовском городище и в его могильнике, представлена уплощенными подвесками синего стекла с двусторонним рельефным изображением женского или мужского лица. Прямые аналогии подвескам, открытым на Елизаветовском городище и в его могильнике, нам не известны, однако, их стилистический анализ позволяет предположить, что и эти изделия относятся к продукции пунийских центров. Находка в строительном комплексе XVI Елизаветовского городища амфоры «пунического типа» делает это предположение еще более обоснованным. [22]

В.С. Синика (Тирасполь).
О культе собаки у скифского населения Северного Причерноморья в VI–II вв. до н. э.

Доклад посвящен одному из малоизученных культов, бытовавших в скифское время – культу собаки. Как известно, культ собаки имел широкое распространение в среде индоевропейских народов (Литвинский, Седов, 1984). Будучи священным животным у всех ираноязычных народов, собака особенно почиталась молодыми воинами и охотниками. В частности, Ф.Х. Гутнов связывает происхождение имени предводителя скифов времён переднеазиатских походов – Ишпакая, с ираноязычным "spaka" – собака (Гутнов, 1999). Некоторые исследователи связывают культ собаки с религиозными представлениями, занесенными в Причерноморье Эгейскими мореплавателями (Денисова, 1981).

Анализ всех имеющихся по изучаемому вопросу данных, как погребального обряда, так и погребального инвентаря показывает, что культ собаки существовал у скифов Северного Причерноморья изначально, как у всех индоевропейских народов. Это выразилось в обряде помещения собаки в могилу, а также в изображениях этого животного на различных предметах погребального инвентаря. Для указанной территории этот культ фиксируется с VI в. до н. э. на поселениях, а с V в. до н. э. появляется в погребальных памятниках. До конца IV в. до н. э. захоронения собак встречаются исключительно в аристократических погребениях и в первой половине III в. до н. э. они продолжают оставаться атрибутом погребений аристократии, но их число заметно увеличивается. Для этого времени погребения с сопровождающими захоронениями собак отмечены только для Нижнедунайской группы скифских могильников (Кугурлуй, Дервент, Градешка) и Е. Ф. Редина (1989) отмечает «значительный процент» таких погребений. Наиболее массовым обряд захоронения собак становится во второй половине III–II вв. до н. э., когда этот культ превращается из аристократического в обиходный, свойственный и рядовому населению.

Выделяются три основных направления развития культа собаки в Северном Причерноморье. На городищах и поселениях он был, вероятно, связан с культом женского начала и плодородия. Помещение собак в женские погребения, в свою очередь, могло быть связано с тем, что образ собаки осознавался скифами как элемент культа Великого женского божества (Денисова, 1981; Шауб, 1999). В то же время, захоронения собак в мужских погребениях было бы уместно интерпретировать как отголосок культа «spaka». Но, не исключено, что во всех случаях целью захоронения собаки являлась символическая охрана (сопровождение) погребенного в царстве мертвых. [23]

Ю.А. Прокопенко (Ставрополь).
Особенности конструкций склеповых сооружений Центрального Предкавказья IV–II вв. до н. э. (параллели со склепами Причерноморья)

В результате исследований склеповых грунтовых и подкурганных сооружений IV–II вв. до н. э. на Ставропольской возвышенности, в верховьях Кубани, в районе Пятигорья и в Кабардино-Балкарии (раскопки конца XIX – начала XXI вв.) накоплен значительный материал, впервые позволяющий определить типы таких погребальных сооружений.

Все склепы условно можно разделить на две группы: 1) каменные и сырцовые гробницы без входа и 2) склепы, имеющие вход в камеру. В памятниках второй группы выделяются 2 типа по признаку – наличию коридорного входа в камеру – дромоса или присутствию входа-проема в одной из стен. Ряд элементов строительной традиции склеповых сооружений Центрального Предкавказья (схема конструкций, квадровая кладка, присутствие порога у входа и др.) аналогичен элементам использовавшихся при возведении гробниц на Таманском полуострове.

С.В. Полин (Киев).
Золотая Ника афинской агоры

При раскопках кургана высшей скифской знати Бабина Могила в у с. Тарасо-Григорьевка Днепропетровской обл. в 1986 г. в конском захоронении в составе роскошного набора серебряных уздечных украшений был найден овальный налобник с изображением крылатой Ники с трезубцем в левой руке и венком в правой. Такой же налобник был найден в 1855 г. в Александропольском кургане. Однако плохая сохранность изделия не позволила правильно атрибутировать изображение и оно известно в литературе как изображение Афины. Изображение Ники с такими атрибутами известно только на золотых статерах Александра Македонского, чеканка которых была начата в 336 г. до н. э., и на панафинейских амфорах того же года с именем магистрата Пифодема. Известно, что такие статуи Ники, в количестве до семи, с мощной золотой облицовкой были установлены на афинской агоре на протяжении середины – второй половины V в. до н. э. Предполагается их приуроченность к победе при Саламине. Эти статуи, наряду с другими сокровищами, составляли государственный золотой запас Афин и являлись своеобразной формой хранения драгоценного металла. В год афинского кризиса 407/406 г. эти статуи были переплавлены и перечеканены в монеты. В 374/373 г. была восстановлена одна из Ник, а все остальные были восстановлены только в 336 г. с помощью Александра Македонского. Изображение этих статуй приобрело характер общегреческого символа – Ника как символ грядущей победы над персами. В 296/295 г. до н. э. все эти статуи были переплавлены тираном Лахаром и, по-видимому, уничтожены, поскольку позднее никаких упоминаний о них нет. Бронзовая головка такой статуи Ники со следами варварского удаления золотого покрытия была найдена на [24] афинской агоре в 1932 г. Находка в Бабиной Могиле позволяет увидеть воочию давно канувшие в лету статуи Ники, некогда украшавшие афинскую агору и имевшие столь выдающееся значение для греков.

В.П. Былкова (Херсон).
Амфорная тара на Белозерском поселении в устье Днепра (IV в. до н. э.)

При большом разнообразии амфор, найденных на поселении, выделяются несколько ведущих центров. Не менее 30% тары составляют амфоры Хиоса, а с учетом коэффициента стандарта емкости амфор доля этих поступлений доходит до 46%.

Среди клейменой тары (Фасос, Гераклея, Синопа) расчеты, сделанные по количеству клейм и по количеству ножек, приблизительно совпали. В общем количестве тара Фасоса составляет 14%, Гераклеи Понтийской – 13%, Синопы – 7%. Не меньшие объемы поступали в крупных амфорах Менды и Херсонеса, которые в количественном отношении составляют 9% и 7% соответственно. Доля остальных центров составляет не более 5% каждого. Амфоры Коса составляют 4%, «усть-лабинские» и Солоха 1 – по 3%, Пепарета – около 2%, Коринфа – приблизительно 1%. Остальное приходится на единичные фрагменты амфор Книда, Аканфа, Колхиды и неопределенных центров. Что касается амфорных клейм, то основное их количество приходится на третью четверть IV в. до н. э. Среди фасосских клейм преобладает группа 342–330 г.г., найдены только два более ранние и одно – более позднее. Среди синопских клейм лидирует группа 350–325 г.г., но представлены также клейма и второй четверти.

А.П. Медведев (Воронеж).
Сравнительное исследование курганов скифского времени Среднего и Нижнего Дона

Археологами давно открыты и довольно хорошо изучены локальные группы курганов V – нач. Ш вв. до н. э. на Среднем Дону и в низовьях Северского Донца. К настоящему времени высказан ряд взаимоисключающих мнений о степени их культурной близости, а значит, и об этнической принадлежности. В результате в публикациях, включая последнюю дискуссию в ВДИ 2002–2003 г.г., на Среднем Дону появляются то савроматы, то скифы, то амазонки. Кажется, подобные выводы проистекают скорее из интуитивных оценок, нежели сопоставительного анализа этих групп памятников, выполненного на уровне требований современной археологической науки. В докладе излагается программа сравнительного исследования курганных могильников типа Частых и Мастюгинских на Среднем Дону и соответственно типа Сладковских курганов в низовьях Северского Донца по единым археологическим параметрам. Она включает сопоставление планировочных структур некрополей, типов погребальных сооружений, погребального обряда, керамического комплекса, набора вооружения, особенностей «звериного стиля» и др. Ее реализация позволит более [25] объективно определить степень культурной близости палеоэтносов Среднего и Нижнего Дона, оставивших исследуемые курганные группы.

V.P. Kopylov, J. Rempel (Rostov-on-Don, Michigan).
The problems of the greko-barbaric relations in nizhnv Don in the last third IV – first third III b.c.

The abandonment of the Scythian settlement at Elizavetovskoe gorodishche at the end of the 4^th century BC, and the subsequent founding of a Bosporan Greek emporion at the site, denote a drastic change in the political situation in the lower Don region during this period. It is not clear, however, who controlled the territory of the lower Don after the Scythians withdrew, nor what the nature of the interactions between the Greeks and barbarians in the region was during this period.

New archaeological information from recent excavations at Elizavetovskoe sheds some light on this problem. A comparison of amphora finds from the Scythian gorodishche and the Bosporan emporion suggests a reorientation of trade in this region at the end of the 4^th century. In addition, the analysis of paleobotanical probes taken from the site in 2001 has shown that large quantities of common (bread) wheat (Triticum aestivum) were present in the emporion, in contrast to the small amounts found in probes from the Scythian settlement. These results raise important questions: where was this grain grown and by whom? Did the Bosporan emporion control a chora? And how did the emporion fit into the larger economic systems of the steppe and the Bosporan kingdom? While the available archaeological evidence from Elizavetovskoe and the surrounding territory does not allow for definitive answers to these questions, it is possible to suggest a reorientation of the steppe activity towards the emporion at Elizavetovskoe and to speculate on the economic and political nature of the interactions between the inhabitants of the emporion and the surrounding barbarian population.

А.Г. Язовских (Ростов-на-Дону).
Терракоты Пантикапея из фондов Ростовского областного музея краеведения

В фондах музея хранится коллекция, относящаяся к сборам на городище Пантикапей. К сожалению, она не имеет более точного паспорта и, видимо, представляет небольшую часть археологического фонда музея, утраченного в годы Великой Отечественной войны. Вероятнее всего, коллекция относится к дореволюционным собраниям первого Городского музея г. Ростова-на-Дону и является частью дара A.M. Ильина, который производил раскопки в Пантикапее, о чём и было доложено на заседании Общества истории, древностей и природы в августе 1910 года. В Каталоге музея за 1912 г. эта коллекция значится как пожертвование А.М. Ильина, а находки экспедиции составили отдельную витрину древностей Пантикапея в музее. [26]

Ныне коллекция представляет собой предметы керамического производства: фрагменты керамики, фрагменты терракотовых фигурок и 3 формы для отминки терракот.

Две терракоты коллекции относятся к односторонним рельефам: фрагмент протомы Деметры (Коры Персефоны) (?) и часть женской фигурки, одетой в хитон и гиматий с драпировками ниспадающими вниз. Пять фрагментов терракот относятся к скульптуре круглых форм. Отминка этих изделий была произведена в сработанных формах, что сказалось на качестве и чёткости их изображений.

По своему назначению терракоты можно условно разделить на культовые: Деметра (Кора Персефона), амур(?), Кибела(?), и жанровые: фрагменты от четырех женских фигурок. К сожалению, все они дошли до наших дней с сильными утратами. Особо отметим фрагмент женской фигурки в одежде с изящными драпировками, которая по манере исполнения схожа с жанровыми терракотами из Беотии, Танагры, Мирины. Наиболее близкие ей, по манере исполнения, являются женские образы среди находок коропластики Феодосии и Херсонеса IV–III вв. до н. э., а аналогии имеются в коллекциях Пантикапея и Тиритаки III–II вв. до н. э.

Фрагмент протомы Кибелы(?), подобный рассматриваемому, присутствует в материалах II–I вв. до н. э. из Мирмекия. Прямых аналогий изображению амура(?) нам не известно, но подобная иконография присутствует среди терракот II–I вв. до н. э., обнаруженных в Кепах.

Три полностью сохранившиеся формы для изготовления терракот позволили получить чёткие оттиски, без дополнительной проработки деталей изображений, что говорит о хорошем качестве самих форм. Оттиск из первой формы – изображение обнаженной полуфигуры мальчика, держащего палец у рта. Нам представляется, что фигурка связана с мифами о Горе-Гарпократе. Второй оттиск из формы – миниатюрная женская головка, которая могла быть частью небольшой скульптуры круглых форм или служить в качестве самостоятельного рельефного украшения. Оттиск из третьей формы представляет собой рельеф женского лица в трёхчетвертном измерении. Это позволяет предположить несколько вариантов его использования: деталь горельефа или часть фигуры в круглой скульптуре. Рассматриваемые формы могут быть отнесены к единому кругу мастерских Пантикапея и датированы II–I вв. до н. э.

В.В. Крапивина (Киев).
Из истории позднеэллинистической Ольвии

Период истории Ольвии конца II – первой половины I вв. до н. э. является одним из наименее изученных. Политическая обстановка в Северном Причерноморье [27] в это время характеризуется возросшей активностью варваров, оказывавших давление на античные центры, и борьбой понтийского царя Митридата VI Евпатора с Римом за господство в регионе.

Известно, что последние поселения сельской округи Ольвии прекращают свое существование вскоре после середины II в. до н. э. (Крыжицкий и др., 1989). В то же время сам город продолжал существовать в прежних границах, слои второй половины II в. до н. э. фиксируются на всех раскопанных участках. Импорт рельефной керамики в Ольвию в это время особенно многочислен и разнообразен, он резко сокращается только в конце II в. до н. э. (по С.А. Коваленко).

Дион Хрисостом писал о неоднократных разорениях города варварами, предшествовавших гетскому разгрому (Or., XXXVI). В ольвийском декрете в честь Никерата, сына Палия конца II в. до н. э. упоминаются постоянно устремляющиеся на город враги, в результате чего часть жителей переправляется в Гилею, а сам Никерат был убит (IOSPE, I(2), № 34). В Ольвии наблюдается упадок строительной деятельности, фиксируются разрушенные здания, прекращает функционировать и разбирается центральный теменос (Фармаковский, 1915; Карасев, Леви, 1964; Крыжицкий, 1985), архитектурные детали и постаменты которого используются для укрепления оборонительных стен (Русяева, Крапивина, 1992). Существует предположение, что часть жителей покинула город еще до гетского разгрома (Анохин, 1989) и можно предположить, что Ольвию в конце II в. до н. э. покинули прежде всего состоятельные граждане.

В силу сложившихся обстоятельств Ольвия была вынуждена обратиться за помощью к Митридату VI Евпатору. О подчинении города свидетельствуют две надписи, найденные здесь. Одна из них известна давно и представляет собой декрет в честь уроженца Амиса, сына Филократа, кибернета (IOSPE, I(2), № 35). Анализ этого декрета позволяет сделать вывод, что в Ольвию был прислан гарнизон арменийцев, которого, вероятно, оказалось недостаточно, и ольвиополиты вновь отправили послов. Усиленный таким образом гарнизон предпринял работы по укреплению оборонительных сооружений города, при этом был разобран центральный теменос Ольвии. Действительно, прекращение его функционирования и частичное разрушение может датироваться концом II в. до н. э. Однако разобран он был позднее, в первые два десятилетия I в. до н. э., точнее до 77 г. до н. э. Об этом свидетельствует вторая надпись времени Митридата VI Евпатора, найденная в 2001 г. (раскопки автора и А.В.Буйских). Это мраморный постамент с посвящением прясла оборонительной стены Матери богов, которое было сделано в 77 г. до н. э. (220 г. понтийской эры) стратегом и наместником Митридата VI Евпатора в Ольвии. Точная дата установления протектората над городом не известна, она определяется различными исследователями по-разному: от 100 г. до н. э. до последнего десятилетия правления Митридата VI Евпатора. Более вероятным, исходя из последней надписи, представляется предположение о том, что это произошло в начале 90-х г.г. до н. э. (McGing, 1986).

Заканчивается история позднеэллинистической Ольвйи в середине I в. до н. э. гетским разгромом. [28]

А.Н. Коваленко (Ростов-на-Дону).
Импортная керамика из погребальных комплексов Северо-Восточного Приазовья второй половины IV – начала III в до н. э.

К началу III в до н. э. происходит резкое сокращение границ Великой Скифии. В свете дискуссии о факторах обусловивших столь скоротечный финал некогда мощной державы, особый интерес представляют процессы, протекавшие на восточных рубежах скифского государства – в Северо-Восточном Приазовье. В связи с этим, с особой остротой встают вопросы определения хронологических рамок для погребальных памятников заключительного этапа скифской культуры в этом регионе. Импортная керамика на сегодняшний день является наиболее надежным хроноиндикатором при определении узких дат.

Проводится хронологическое соотношение различных групп погребальных памятников второй половины IV – начала III в. до н. э. Проводится сравнительная характеристика категорий импорта. Рассматриваются комплексы надежно датированные импортной керамикой из Елизаветовского могильника и могильника на Беглицкой косе. Прекращение функционирования Елизаветовского могильника относится к концу IV в. до н. э. и связано с уходом скифского населения с Елизаветовского городища. Беглицкий некрополь продолжает существовать после ухода елизаветовских скифов и вывода Большой греческой колонии. Также рассматриваются комплексы из курганов Правобережья и Левобережья Дона. На основании четкодатированных погребальных комплексов, делается попытка оценить изменения военно-политического характера, происходящие в указанном регионе во второй половине IV – начале III в до н. э.

К.Б. Фирсов, ГА. Ломтадзе (Москва).
Материалы Елизаветовского городища и его округи в собрании ГИМ

В собрании Государственного Исторического музея хранится небольшая коллекция предметов, происходящих из раскопок А.А. Миллера в 1908–1909 г. Елизаветовского городища и его могильника (ГИМ. Инв. № 47035. Оп. Б 135). Материалы, насчитывающие около 160 предметов, были переданы в ГИМ Императорской Археологической комиссией в 1910 г. (Отношение № 1804 от 19.10.1910г.).

В предлагаемом докладе будет дан обзор коллекции, состоящей из комплексов курганов №№ 2, 6 (1908 г.); 2–4, 6–8, 11, 13, 17–18 (1909 г.). Они включают в себя различную столовую посуду и амфорную тару, бронзовые и железные наконечники стрел, бронзовое зеркало, фрагменты железного копья, разнообразные бусы, серебряные украшения и другие предметы. Материалы, происходящие с территории городища, имеют в своем составе каменные грузила, фрагменты черепицы, точильные камни, бронзовые наконечники стрел и фрагменты зеркала, разнообразную глиняную посуду и амфорную тару. [29]

Несмотря на то, что коллекция была частично опубликована (Миллер, 1908; 1909; 1910; Брашинский, 1980), она сохраняет свое научное значение до сих пор и позволяет рассмотреть эти материалы на современном методическом уровне, в том числе и в свете расширения наших представлений о торговых связях Елизаветовского городища.

Н.Н. Лысенко (Владикавказ).
Проблема скифо-сарматских этнических взаимоотношений в эпоху исторического заката Великой Скифии

В ареале степей Северного Причерноморья к середине III в. до н. э. исчезают традиционные скифские курганные погребения и угасает жизнь на скифоидных городищах (Мачинский, 1971; Максименко, 1983; Полин, 1992). Этот процесс большинство исследователей связывает с опустошительным вторжением сарматов, которое нашло отражение в античных источниках. Археологические материалы из разных регионов Скифии свидетельствуют о крайне напряженных, подчеркнуто антагонистических взаимоотношениях между сарматами и скифо-эллинским миром. Так, очевидно, под воздействием сарматской угрозы на рубеже III в. до н. э. прекращает функционировать Елизаветовское поселение на Дону (Виноградов и др., 1997).

Схожая картина всеобщего запустения земель, гибели людей и почти мгновенного угасания давно обжитых поселений наблюдается в первой половине III в. до н. э. и на северном фланге сарматского натиска на Великую Скифию. Раскопки Семилукского городища на Верхнем Дону, Коломакского городища на Ворскле, Кнышевского городища в верховьях Псела и Пекшевского городища на реке Воронеж дают картину жестокого разгрома этих лесостепных скифских поселений (Медведев, 1997). Политика методичного уничтожения скифских поселений сарматами не прекратилась и после фактического крушения державы скифов. Таким образом, следует признать, что взаимоотношения скифов и сарматов, несмотря на их общее восточно-иранское происхождение, относились к типу отрицательно комплиментарных (по терминологии Л.Н. Гумилева), что предопределяло их напряженную военно-политическую борьбу в зоне этнического контакта.

В.Е. Максименко (Ростов-на-Дону).
К вопросу о времени появления сарматов к западу от Дона

«Классические» археологические памятники раннесарматской (прохоровской) культуры, с которой мы обычно связываем появление сарматов в Северном Причерноморье, отмечены на донском правобережье не ранее II в. до н. э. Памятники предшествующие времени (V–III вв. до н. э.) более близки скифо-савроматским древностям. Их значительно больше и они достаточно резко отличаются [30] от прохоровских (Шолоховский курган, Кащеевка, Нижнедонские «Частые курганы» и др.).

Однако, античная историческая традиция, по крайне мере с IV в. до н. э. (см. Д.А. Мачинский; К.Ф. Смирнев; В.Е. Максименко и др.), к западу от Танаиса (Дона) фиксирует первоначально «сирматов» (псевдо-Скилак, Эвдокс) затем, несколько позднее, «сарматов» (псевдо-Скимн), хотя термин «Сарматия» употребляется уже у Теофраста (327–287 г.г. до н. э.).

В настоящее время, большинство исследователей склоняется к мнению, что «сирматы» – это неточно переданный первыми информаторами этноним «сарматы». Если это так, то следует признать, что сарматы, появившиеся еще в IV в. до н. э. к западу от Дона, не были носителями раннесарматской археологической культуры. Этноним «сарматы», по моему мнению, в течение некоторого времени уточняется античными авторами и постепенно переносится на новые племена «прохоровской археологической культуры», активно продвигавшиеся на запад со II в. до н. э. Этот этноним стал собирательным для различных племен, участвующих в международных событиях II в. до н. э. (Полибий, XXV, 2, 12). Именно этим обстоятельством можно объяснить тот факт, что некоторые племена (сираки, языги) имеющие, на мой взгляд, савроматские корни, зачастую, в общем контексте именовались сарматами.

Из всего сказанного следует, что было не менее двух мощных волн продвижения кочевников из Поволжья-Задонья к западу от Дона за время с IV по II вв. до н. э. Первая – не позднее IV в. до н. э., принесла новый этноним «сарматы» в среду уже обитавшего здесь кочевого населения. Видимо именно эти сарматы совместно с савроматами (Диодор II, 43) начали опустошение Скифии. Вторая более мощная, разноплеменная волна носителей прохоровской археологической культуры в общей массе воспринималась античной традицией как продолжение первой, а ее представители, как и их предшественники, воспринимались под собирательным термином сарматы, хотя каждое из этих племен имело свои собственные названия.

Н.И Сударев, А.Л. Шамрай (Москва, Темрюк).
Подводные археологические разведки у поселения «Береговой 4» на Таманском полуострове

Раскопки поселения ведутся отрядом Таманской экспедиции ИА АН РФ под руководством Сударева Н.И. и носят характер спасательных. Поселение со стороны залива интенсивно разрушается волновой абразией и блоковыми террасированными оползнями. Подводные разведки проведены с целью определения разрушенной его части. На дне залива площадью в 3 га выявлено зональное расположение предметов и строительных остатков античного периода. В докладе дается характеристика строительных остатков и находок античного времени по двум выделенным зонам.

Зона-I – это полоса морского дна до глубины 1,8 м, шириной до 200 м, где существовал древний материковый склон, на котором располагалась юго-западная [31] часть поселения. Для слоя характерно массовое присутствие камней разных пород, среди которых встречаются обломки тарапанов, ступ, поилок, зернотёрок, заточных брусьев, а также якорные и грузовые камни. Предметам из камня сопутствует керамика широкого хронологического диапазона с V в. до н. э. по III в. н. э.

Зона-II – это полоса морского дна с глубинами от 1,8 до 3 м, шириной до 300 м. На одном из её участков узкой полосой от берега располагаются геологические останцы рифовых известняков верхнесарматского яруса. На четырёх останцах центральной группы обнаружены строительные остатки в виде площадок, сооруженных на их вершинах. В завалах валунов найдены профилированные части амфор V–IV вв. до н. э. Дальнейшее изучение открытых под водой объектов, возможно, позволит определить их функциональное назначение в общей системе археологических памятников Таманского полуострова.

А.К. Нефёдкин (Санкт-Петербург).
Пельтаст или гоплит? (к вопросу о влияниях в области вооружения)

На расписной стеле, обнаруженной в 1951 г. в Керчи на горе Митридат, показан безбородый воин, совершающий, по-видимому, возлияние. Считается, что на голове у него шапка или шлем, окрашенный в красный цвет, впрочем, судя по контуру и отсутствию тульи, это, скорее, просто короткие волосы. Из защитного вооружения на ногах воина видим высокие желтые (очевидно, бронзовые) поножи, а за спиной – круглый щит, закрывающий воина от плеча до верха бедра, из наступательного оружия– слева на плечевой портупее висит меч, судя по рукоятке – махайра, а за спиной поверх щита торчат три небольших красных копья. Хотя Н. И. Сокольский усматривает на воине панцирь, но он на цветной фотографии не просматривается; к тому же А. П. Иванова в своем описании стелы не упоминает наличие доспеха. Стела по типологическим данным датируется концом IV–III в. до н. э. (Сокольский, 1954; 1955; Иванова, 1961). Судя по поножам и, возможно, по щиту, воин все же гоплит. На Боспоре поножи в IV в. до н. э. имели, главным образом, на скифский манер всадники, а в III в. до н. э. поножи и вообще исчезают. Отметим, что у фракийских щитоносцев еще в первой половине II в. до н. э. были поножи. Так не свидетельствует ли наличие поножей о фракийском влиянии на вооружении боспорцев? Нам известно большое количество фракийцев в войске Сатира в 310/309 г. до н. э. (Diod., ХХ, 22,4). Однако у фракийцев обычно было по два дротика, а на стеле – три. Поэтому может возникнуть и другое объяснение появления нескольких копий у воина из Пантикапея – влияние меотов, у которых в могилах находят по 1–2, реже по 3 копья, причем иногда еще и 1–2 дротика (Кожухов, 1994). В могилах с оружием на европейской и азиатской части Боспора V–II вв. до н. э. также находят по два или несколько наконечников копий и Н. И. Сокольский (1954а) придерживается мнения о меотийском влиянии, говоря о вооружении боспорских греков в VI–II вв. до н. э. И. С. Каменецкий (1999) же в целом говорит о «меотизации» культуры Боспора. Таким образом, можно полагать, что действительно в силу местных условий – борьбой с местными племенами – [32] греки восприняли от них их наступательное вооружение – несколько дротиков. Следовательно, на стеле изображен местный вариант эллинистического гоплита. Вооружение этого воина – это, по существу, переходная стадия от традиционного гоплита, стоящего в типичной фаланге, к эллинистическому щитоносцу, сражающемуся в менее сплоченном боевом построении.

D. Braund (Exeter UK).
Up the river Tanais: Strabo on Tanais' links with the interior and polemo

This paper starts from Strabo's brief account of the community at Tanais, and especially the River Tanais, to offer some ideas about the interaction between the town and its hinterland.

In the general context of the town and river it is striking that Strabo displays such ignorance of the river above its lower reaches. All the more so in that, even in expressing his ignorance, Strabo is confident that his account stands among the best. He rejects the common notion that the River Tanais runs north in the same way as the Nile runs south: he is not satisfied with the kind of symmetrical balance which characterised much earlier Greek geography, not least between Scythia and Egypt and Libya. For Strabo, the Tanais is like the Nile only in that its sources, too, are unknown. The great contrast between the two rivers, he stresses, is that much of the course of the Nile is known, whereas the course of the Tanais is not. He first gives two related reasons: the cold climate (which may have deterred settlement, but hardly travel or trade) and the impassability (aporia) of the land, which its inhabitants can tolerate through their nomadic diet of meat and milk, but others cannot. Then he gives a different kind of reason: the nomads there do not mix readily with others and effectively close off the part of the land which is passable and whatever part of the river may be navigable.

That is why, for Strabo, there has been so much wild speculation about the course and source of the river. Some have taken it to rise in the Caucasus and to make a great loop so that it falls from the north into the Maeotis. He names Theophanes of Mytilene among those who take this view, presumably because the expedition of Theophanes' patron, Pompey, to the Caucasus and the north Black Sea region gave his account a particular authority. It is entirely possible that some part of Pompey's forces even visited Tanais, but, if so, that did not help Theophanes' understanding of the course of the river. Thereafter, Strabo proceeds to reject the alternative view that the Tanais took its origins from the upper regions of the Danube. Further, Strabo's ignorance is hardly bettered in later accounts (e.g. the anonymous Periplus of the Black Sea). But it is remarkable in view of me fact that trade with the inhabitants of the hinterland was so large a part of the town's economy, indeed its reason for existence at all (Shelov 1972). Inhabitants of the town, visitors and traders from afar and perhaps especially its Bosporan rulers can only have been keen to know about the course of the River Tanais, not least for economic, diplomatic and military reasons. One conclusion suggests itself: the inhabitants of Tanais and even the rulers of the Bosporus had no good knowledge of the course of the river beyond its lower reaches. The case of Polemo I encourages that rather surprising conclusion. [33]

Strabo's ignorance is still more striking because of Polemo's punitive expedition against the town of Tanais. Strabo shows such consistent favour towards Polemo's widow, Pythodoris, that some have even thought (albeit wrongly) that she financed his whole work (Braund 1996; Biraschi and Salmeri 2000); If Polemo had known about the course of the Tanais, it is at least likely that Strabo would have gained that knowledge too. It is typical enough of Strabo's concern with Polemo (and more generally Pythodoris) that he presents Polemo's assault on the town of Tanais as critical in its history, if not the end of its history.

It is entirely likely that Strabo exaggerates the significance of Polemo's expedition because that is what he thought Pythodoris (and indeed Polemo's friends in the imperial family at Rome: cf. Saprykin 2002, 110) wanted to hear, if indeed Pythodoris was not herself his source.

И.В. Толочко (Ростов-на-Дону).
Некоторые аспекты экономических связей Танаиса в III–I вв. до н. э. (по материалам некрополя)

Раскопки на городище, проводимые в последнее десятилетие, позволили уточнить основные этапы истории города в первые века его существования. К середине III в. до н. э. в Танаисе был сооружен ряд жилых и подвальных построек, к концу III – началу II в. до н. э. начинает формироваться система оборонительных сооружений и городской планировки, а во II в. до н. э. город переживает бурное развитие и его территория увеличивается (Арсеньева, Бёптер, Виноградов 1996; Науменко, 2000; Арсеньева, Науменко, 2001; Арсеньева, Ильяшенко, 2001).

Материалы некрополя в целом подтверждают предложенную концепцию развития Танаиса в эпоху эллинизма. Однако замечание, высказанное Т.М. Арсеньевой, что «ни одно из погребений не датируется твердо III в. до н. э. » (Арсеньева 1977), подтверждается последними раскопками. Погребения некрополя Танаиса эллинистического времени (96 комплексов), грунтовые и подкурганные можно разделить на две хронологические подгруппы. Первая – погребения суммарно датирующиеся III–II вв. до н. э. и II в. до н. э. (49% общего числа эллинистических могил). Вторая – включает погребения II–I вв. до н. э. и I в. до н. э. (51 %). Основу хронологии могильника эллинистического времени составляют погребения с разными категориями импортной керамики.

В комплексах первой хронологической подгруппы широко представлены амфоры Синопы и Родоса (Монахов, 1999), чернолаковая керамика малоазийских центров (Арсеньева 1977), несколько сосудов пергамского происхождения (Шелов 1961; Rotroff 1997), рельефная керамика делосского и боспорского производства (Книпович 1949; Шелов 1969).

Анализируя бусы из некрополя Танаиса III–II вв. до н. э. Е.М. Алексеевой было отмечено, что сердоликовые и гагатовые бусы зафиксированы ранее всего на Таманском полуострове и Танаисе, а затем уже они распространились на запад, что, вероятно, связано с особенностями торговли Боспора с Малой Азией и Северным Кавказом (Алексеева 1982). [34]

В погребениях второй хронологической подгруппы гораздо реже, чем прежде, встречаются амфоры (Шелов 1961). Чернолаковая посуда (в основном, миски и килик) представлена образцами, напоминающими по тесту продукцию азиатского Боспора. Очевидно, кроме подражаний чернолаковой керамике, на азиатском Боспоре производили и посуду, покрытую оранжевым местным лаком «раннего сорта» (Марченко 1956).

Таким образом, анализ материалов из раскопок некрополя позволяет в качестве одного из основных направлений экономических контактов эллинистического Танаиса предполагать азиатский Боспор.

В.П. Глебов (Ростов-на-Дону).
Нижнее Подонье на рубеже эр: меоты, сарматы, греки

В конце I в. до н. э. – начале I в. н. э. в Нижнем Подонье происходят важные события, во многом определившие особенности развития региона в последующий период. В конце I в. до н. э. Танаис был разрушен понтийским царем Полемоном «за неподчинение». Через короткое время город восстанавливается, причем одновременно в низовьях Дона возникает целый ряд меотских городищ, образовавших своеобразную хору Танаиса. Приблизительно в это же время в результате глобальной подвижки кочевого населения на запад донские степи занимают новые номады – носители среднесарматской культуры, могильники которых функционируют в непосредственной близости от Танаиса и меотских городищ.

Однако хронология, причины и возможная взаимосвязь некоторых из этих событий сегодня остаются во многом дискуссионными. В докладе будут рассмотрены следующие проблемы: существенные разногласия между письменными и археологическими источниками по поводу перипетий Полемоновой войны; причины и время появления меотского анклава на Дону и возможное отражение этого события в «Географии» Страбона; гипотезы о массовом проживании меотов в Танаисе; механизм смены раннесарматской культуры среднесарматской; принципы сосуществования кочевников с меотами и греками в рассматриваемый период.

Ю. Гагошидзе (Тбилиси).
Пути сообщения Колхиды в римское время

Причерноморские города Колхиды в Римское время были ориентированы главным образом на каботажное плавание, ибо колхидское побережье было труднопроходимым по суше. Если не единственный, то, по крайней мере, наиболее удобный путь из Колхиды на юг проходил через перевал Месхетского хребта в Самтсхе – северо-восточную провинцию Месхети (Мосхике Мозхйсе) в долине р. Куры, откуда шли проторенные веками дороги в Понт, Сирию, Армению... Именно по этому пути бежал из Понта преследуемый Помпеем Митридат Евпатор в 66 году до Р.Х. Этот же маршрут избрал и сам Помпей, направлявшийся [35] с войсками из Колхиды в Албанию в 65 году до Р.Х. Несколько позднее Месхетский хребет форсировал Фарнак, а затем и Митридат Пергамский, ограбившие попутно святилище Левкоти (Levkotei) в Мосхике (Mosxike) в 48 и 47 годах до Р.Х., соответственно.

С.М. Ильяшенко, С.А.Науменко (Ростов-на-Дону).
Амфоры Танаиса III–I вв. до н. э. (Некоторые аспекты торговли города в эллинистическое время)

Коллекция эллинистических амфор, включающая в себя целые сосуды и их фрагменты, составляет около 9% от общего числа амфор всех периодов жизни города. Основная часть амфор III–I вв. до н. э. происходит из уличных вымосток и закрытых комплексов памятника. К настоящему времени насчитывается около 32 центров, поставлявших в Танаис товары в амфорах. Среди них четко определяются: Гераклея, Фасос, Хиос, Херсонес, Колхида, Синопа, Родос, Книд, Кос. При этом фрагменты гераклейских, хиосских, фасосских, и херсонесских амфор составляют менее 1% от общего числа амфор этого времени и происходят они из самых ранних слоев. Количество клейм этих центров в Танаисе невелико: 2 гераклейских, 3 фасосских и 8 херсонесских. Фрагменты родосских амфор составляют 32 %, синопских – 6,5 %, книдских – 2,5 %, косских – 1,7 %, псевдо-косских – 49%.

Наблюдения за статистикой клейм показывают, что на первых этапах существования эмпория родосские и синопские амфоры поступали приблизительно в одинаковых пропорциях. Соотношение родосских и синопских клейм для этого этапа 2:1 (закрытые комплексы дают пропорцию – 1:1). Такое положение сохраняется почти до последних десятилетий III в. до н. э. Лишь с конца III – начала II вв. до н. э. клейма Родоса занимают лидирующее положение и появляется основное количество книдских клейм. Однако, в сравнении с родосскими, их число крайне незначительно.

В I в. до н. э. ситуация изменяется, и 50,7 . фрагментов на этом этапе уже составляют амфоры косского и псевдо-косского происхождения.

А.П. Беликов (Ставрополь).
Торговля Родоса с Северным Причерноморьем после 168 г. до н. э.

В историографии долго господствовало мнение, что главной причиной репрессий римского сената против Родоса в 168 г. до н. э. было желание ослабить родосскую торговлю.

На самом деле главной причиной карательных мер против Родоса стало желание ослабить, ставшего ненужным союзника, подорвать его талассократию, уменьшить степень его влияния в эллинистическом мире. Комплекс мер, хорошо продуманных римским сенатом, нанёс удар не по родосской торговле, а по силе и богатству родосского государства. Археологический, эпиграфический и нумизматический материал убедительно доказывает – торговля Родоса не потерпела [36] значительного ущерба. По всем традиционным географическим направлениям она сохранила свою силу и во второй половине II в. до н. э. Эта тенденция хорошо прослеживается как в Средиземноморье, так и в бассейне Чёрного моря. Родосские клейма, и нумизматический материал показывают: торговля острова с центрами Северного Причерноморья нисколько не ослабела и после 168 г. до н. э.

Более того, временами отмечается даже расширение торгового оборота Родоса с наиболее значительными Причерноморскими полисами. Мало изменилась и традиционно сложившаяся структура торгового оборота. Далеко не все экспортируемые товары производились на самом Родосе. Значительную часть экспорта представляли собой транзитные товары. Поэтому даже утрата материковых владений не могла существенно подорвать родосскую торговлю.

Лишь к концу I в. до н. э. родосско-причерноморская торговля существенно упала, но винить в этом римские интриги против Родоса было бы более чем наивно.

Таким образом, материальные источники, как из Средиземноморья, так и из Северного Причерноморья дают одинаковую информацию и опровергают тезис о резком упадке родосской торговли после 168 г. до н. э.

Е.Я. Туровский (Севастополь).
Монеты о херсонесско-боспорских отношениях в I в. до н. э. – I в. н. э.

В научной литературе прочно утвердилось мнение о зависимости Херсонеса от Боспора в I в. до н. э. – I в. н. э. Основано оно на сообщениях Страбона и херсонесских надписей. Однако ясности о характере этой зависимости письменные источники не дают. Определенный свет на этот темный вопрос способны пролить херсонесские монеты. Трактовка монет данного периода достаточно неоднозначна. Однако некоторые заключения представляются весьма вероятными.

Крупная медь (Анохин) с мужским портретом, справедливо отнесена ко времени Фарнака. Более того, на мой взгляд, и сам портрет принадлежит этому царю. Тот же тяжелый подбородок, насупленный суровый взгляд из под густых бровей, что и на золотых статерах царя Фарнака.

Мне представляется, что еще на одном сорте херсонесской меди (Анохин) можно предполагать портрет боспорского царя, скорее всего, Митридата III. Бородатое лицо с повязкой на волосах обычно трактуется как портрет Зевса. Однако Зевс никогда не изображался на херсонесских монетах. На мой взгляд, на монетах рассматриваемого периода можно наблюдать или обобщенный портрет римского императора, что отражало ориентацию города на Рим, или (как в случае с Фарнаком) указывало на его зависимость от Боспора. [37]

С.А. Яценко (Москва).
Западный Казахстан и Северное Причерноморье: сарматские тамги в святилище Байте III

Серия знаков-тамг на стенах каменного храма III–I вв. до н. э. в святилище Байте III на плато Устюрт уже вкратце характеризовалась В.С. Ольховским и автором (Ольховский, Яценко, 2000; Яценко, 2001). К сожалению, из-за трагической смерти В.С. Ольховского детальной совместной публикации не суждено было состояться. Эти знаки нанесены в весьма примечательном месте храма – в его сакральном центре, там, где к алтарю-жертвеннику сходились 4 трапециевидных выступа, придающих внутреннему помещению форму мальтийского креста (Ольховский, 2001). Неясно, к какому из скоплений относилась одна из плит со знаками, найденная в 1997 г. в грабительском лазе.

Некоторые из знаков обнаруживают соответствия в соседнем Хорезме, как правило, в период IV–II вв. до н. э., единичные – в I в. до н. э. – III в. н. э. Есть аналогии также знакам северных степных соседей, начиная с V в. до н. э. (стела из Имангазы-Карасу II в Южном Зауралье) и относящимся к раннесарматским типам II в. до н. э. – 1-й пол. I в. н. э., известным в бассейне Нижнего Дона и в Северном Приазовье. К ним, вероятно, можно добавить одну тамгу из степного Крыма (наиболее ранняя находка – курган Ногайчин) (рис. 17, III, 6), поскольку последний недавно передатирован рубежом II–I вв. до н. э. (Зайцев, Мордвинцева, 2002).

Знаки, имеющие аналогии в Сарматии сер. I – сер. II вв. н. э., вероятно, отмечают движение их носителей на запад.

Как можно было предполагать, тамги на поваленных после прекращения активного функционирования храма изваяниях имеют аналогии уже на позднесарматских памятниках сер. II – сер. III вв. н. э.

А.В. Симоненко (Киев).
Связи сарматских племен Поднепровья и Подонья в I в. н. э.

Огромная во времени и пространстве сарматская культурно-историческая общность была одной из самых динамичных и коммуникабельных в древней истории Восточной Европы. Частые перемещения сарматских орд, племен, а порой и целых племенных союзов отразились в данных античной письменной традиции. Одна из задач сарматской археологии состоит в выявлении материалов, способных проиллюстрировать или опровергнуть сообщения античных авторов или эпиграфических документов. Начальным этапом ее решения должно стать получение четкого представления об археологическом сходстве и различии различных регионов Сарматии и выявления специфических черт региональных сарматских культур.

В науке долгое время бытовало представление о практически едином облике причерноморских и поволжско-донских памятников и, таким образом, [38] констатировалось их культурное единство. Между тем, сарматские памятники Украины и Молдовы имеют свои специфические особенности.

Изучение памятников Украины среднесарматского периода (I – первая половина II в. н. э.) показало, что они четко делятся на два культурных горизонта. Первый составляют доминирующие по всей территории региона впускные погребения с ориентацией в северный сектор. В составе их инвентаря почти нет характерной для Азиатской Сарматии серо-глиняной меотской керамики, преобладают маленькие круглые зеркала (Хазанов VI), причерноморские подвязные и сильнопрофилированные дакийские фибулы, боспорская и ольвийская гончарная посуда. Сопоставление археологических признаков с данными античной письменной традиции позволяют с большой долей вероятности отождествить оставивших эти памятники сарматов с роксоланами.

Второй культурный горизонт составляют памятники «восточной волны». Это основные погребения, составляющие малые и большие курганные могильники. В них преобладает характерная для поволжско-донских памятников ориентация в южный сектор, часты диагональные погребения, обильна донская меотская и северокавказская керамика, северокавказские зеркала-подвески (Хазанов IX), раннеримские и «лебяжьинские» фибулы, бронзовые колокольчики, большие наборы фаянсовых плакеток-скарабеоидов, меньше античной посуды. Памятники этого горизонта четко локализуются в междуречье Орели и Самары, несколько южнее (в районе Днепровских порогов), в Приазовье и Донбассе. Характерные для Подонья и Нижнего Поволжья обрядовые признаки и веши позволяют видеть в оставивших этот горизонт мигрантов из Азиатской Сарматии племена аланского союза.

J. Fornasier (Berlin).
Tanais im I. Jh. N. Chr. – neue ergebnisse der russischdeutschen ausgrabungen im abschnitt XIX

In der Grabungskampagne 2002 konnte im Abschnitt XIX der gemeinsamen russisch-deutschen Grabungen in Tanais ein einzigartiger Fundkomplex freigelegt werden, der chronologisch in den für die Stadt bisher nur ausschnitthaft nachgewiesenen Zeitraum des 1. Jhs. n. Chr. zu datieren ist. Bei den Ausgrabungen stellte sich heraus, daß dieser Keller Bau 7, Raum l zu Beginn des 2. Jhs. n. Chr. bewußt aufgegeben und mit einer massiven Steinpackung verflillt worden war, über die man anschließend ein befestigtes Außenniveau in Form einer Hofpflasterung für die umliegenden, neu entstandenen Gebäudeeinheiten verlegt hatte. Eine Datierung des ursprünglichen Kellers in das 1. Jh. n. Chr. bestätigen vor allem zwei Münzen, die im flächendeckend erhaltenen Fußboden fixiert werden konnten, sowie zahlreiche Kiemfunde und Keramikfragmente aus einer über ihm liegenden Ascheschicht.

Das bisherige Fehlen solcher Befunde aus dem 1. Jh. n. Chr. ist im wesentlichen durch die vielschichtigen und tiefgreifenden Umbaumaßnahmen während des Wiederaufbaus der Stadt unter Sauromates I. bedingt, die Strukturen aus früheren Epochen für die heutige archäologische Forschung unwiederbringlich entfernt hatten. Aus diesem Grund ist der Bau 7, Raum l im Abschnitt XIX von besonderer Bedeutung für die tanaitische Stadtgeschichte, da nun auch für die Zeit [39] zwischen der poleraonischen Zerstörung um die Zeitenwende und der neuen Blütephase der Stadt ab dem 2. Jh. n. Chr. architektonisch ein direkter Beleg für den städtischen Charakter von Tanais angeführt werden kann. Zudem verweist die Lage des Raumes innerhalb des Abschnitts XIX darauf, daß das hellenistische Straßensystem in seiner Grundform weiterhin zur Gliederung des Stadtareals genutzt worden war. Aber auch für eine Präzisierung der verschiedenen Keramiktypologien ist dieser geschlossene Fundkomplex von einzigartigem Wert, da sich die Existenz des Kellers auf nur wenige Jahrzehnte eingrenzen läßt.

C.B. Ушаков, A.A. Филиппенко (Севастополь).
Аланы в юго-западном Крыму
(по материалам могильника Карши-Баир)

В 1998 году отряд Севастопольской археологической экспедиции Национального заповедника «Херсонес Таврический» проводил охранные исследования могильника Карши-Баир, расположенного у железнодорожной станции Верхнесадовая в Крыму. Исследовано два участка захоронений, которые в период с 1995 по 1998 г.г. подверглись сильному разграблению.

Могильник представляет собой линии погребальных сооружений (склепы, подбойные и грунтовые могилы), вытянутых вдоль склонов отрогов хребта Карши-Баир. Было исследовано около двух десятков склепов, десяти подбойных могил, две простые грунтовые могилы, кроме того, обмерялись и зачищались и другие погребальные сооружения, подвергнутые ограблению. Склепы – обычной конструкции, с длинным дромосом и прямоугольной в плане камерой. Свод камеры – уплощенный, или имитирующий кровлю (скаты) крыши, с прорезными углублениями. Для захоронений использовались деревянные гробы-колоды. Захоронения в склепах – коллективные, погребенные лежали или вдоль стен склепов, или – реже – поперек, как правило, вытянуто на спине, кисти рук могли располагаться в районе таза. Многие черепа носили следы деформации.

Погребальный инвентарь достаточно разнообразен. В районе ног фиксировались маленькие обувные, а на поясе погребенных – большие бронзовые пряжки, некоторые с изображением на щитках крестов и льва. В женских захоронениях в области черепа найдены бронзовые колты-серьги, на шее – стеклянные и янтарные бусы, на поясе – железные ножи, в одном случае – бронзовый туалетный набор. Изделия из металла представлены также фибулами, браслетами, колокольчиками, ременными наконечниками, декоративными накладками, перстнями, кольцами, зеркальцем с центральным ушком, украшениями из желтого металла. Найдено также два кинжала и меч. Дополняет этот перечень краснолаковая и лепная посуда, изделия из стекла, кости (пиксида) и 5 монет.

Предварительная датировка памятника – середина V – середина VII вв. н. э. По комплексу признаков можно заключить, что некрополь оставлен аланами, попавшими в орбиту влияния ранневизантийского Херсона (Ушаков, Филиппенко, 2001, 2002). Средневековые письменные источники говорят об Алании в Крыму с центром в Чуфут-Кале и археологически аланы фиксируются в районе Скалистого, Сахарной Головки, Лучистого – недалеко от Херсона. Аланы появились здесь, вероятно, одновременно с гуннами и не покидали этот регион [40] вплоть до середины VII в. В таком случае, можно предположить, что они поддерживали отношения не только с Византийским Херсоном и другими районами Таврики, но и сохраняли традиционные связи с Северо-Восточным Причерноморьем.

А.А. Кудрявцев (Ставрополь).
Международные торговые связи Дербента в начале I тысячелетия н. э.

С III в. до н. э. Дербент выступает не только как крупный военно-стратегический пункт у знаменитых «Ворот» Кавказа, но и как один из транзитных центров на международных торговых коммуникациях в Западном Прикаспии. Значительная активизация прикаспийской торговли пришлась на первые века н. э. и в культурных слоях Дербента этого периода в массовом количестве появляются ближневосточные бусы, кольца, подвески и другие украшения из стекла и египетской кости, ювелирные изделия и монеты, парфянская глазурованная керамика, предметы мелкой пластики и поделки слоновой кости и оленьих рогов, подвески из раковин-каури и др. Подобное увеличение предметов импорта среди материалов Дербента этого периода было связано с активизацией и расширением международных торговых контактов в Прикаспии и вовлечением в товарообмен Закавказья и Ближнего Востока с Северным Причерноморьем и Подоньем не только греческих городов-колоний, но и широких масс кочевых обитателей Северного Кавказа и Предкавказья.

Т.Ж. Томашевич Бук (Бинингем).
Импортная керамика из поселений римского времени округи Танаиса

В ходе многолетних разведочных работ, проводимых Российско-Швейцарской группой археологической экспедиции НМЦА РГПУ на Хапровском, Сухо-Чалтырском, Темерницком и Нижне-Гниловском городищах получен важный материал, позволяющий судить о фортификации этих поселений, и их месте в системе международной торговли Нижнего Подонья в I–III в. н. э. Использование передовых методик (Копылов, Томашевич Бук, Иванов, 2000) позволило уточнить специфику культурных напластований этих городищ и четче проводить интерпретацию стратиграфических колонок для получения более дробной хронологии отдельных слоев и строительных горизонтов. Статистическая обработка керамического комплекса каждого слоя показала, что наибольший процент находок составляют обломки керамической тары, которые позволяют судить о динамике поступления массовых товаров в амфорах жителям этих поселений. Так, например, для Сухо-Чалтырского городища (судя по обломкам импортной керамической тары) зафиксирован пик торговой активности, который относится к концу I и первым десятилетиям II вв.

В докладе на основании анализа основных видов импортной керамики, которая имеет узкую датировку, и будет предпринята попытка определения характера [41] и специфики торговых отношений поселений округи Танаиса в I–III вв., исследованных в последние годы Российско-Швейцарской группой археологической экспедиции НМЦА РГПУ.

И.В. Волков (Москва).
Еще раз о локализации средневековых портов Таганрогского залива

Для решения проблемы могут быть использованы многочисленные морские карты, на которых Азовское море изображено в нескольких традициях, сводящихся к двум основным прототипам. Кроме того – два «итальянских» словесных портолана: анонимный XIII в. и Бенинказы XV в. Также характеристика этой части побережья дана в двух греческих словесных портоланах. Существенны также данные торговой практики Франческо Пеголотти.

Четко идентифицируемые объекты – это река Росса (Rossa, Rosa), весьма точно соответствующая Миусу, Тарио – Должанская коса, Паластра – Белосарайская коса. Данные всех источников согласованно свидетельствуют о положении Порто Пизано на месте поселения Куричи. Более сложна локализация Кабарди, поскольку здесь есть противоречия в данных разных источников, но наиболее вероятным является его расположение на месте Семёновской крепости. Также сложно определить местоположение Касале ли Росси (поселка русских), который может соответствовать Новомаргаритовскому поселению, находиться в долине Кагальника или дельте Дона. Наиболее вероятен последний вариант.

С.С. Рябцева (Санкт-Петербург – Кишинев).
О распространении одного типа византийских украшений на Руси и в карпато-балканском регионе

Прототипами византийских височных подвесок-колтов являются плоские штампованные серьги VI–XII вв. (Кондаков, 1892). В XI–XII вв. появляются полые византийские колты, украшавшиеся зернью, сканью, перегородчатой эмалью, полудрагоценными камнями и т.д. (Ross, 1965; Кондаков, 1896; Даркевич, 1975). Известны и колты, связанные с ремесленными центрами Сирии и Египта. Среди них преобладают декорированные ажурной сканью (Jeverly 7000, 1991). В конце XI в. – начале XII вв. начинают изготовлять золотые колты с эмалями и древнерусские ювелиры, учившиеся, вероятно, у выходцев из Византии. Работой византийского мастера является золотой колт из Старого Галича (Макарова, 1975). Широко были распространены и серебряные колты с чернью, медные, бронзовые и оловянные имитации. На территории Болгарии серебряные позолоченные колты с каймой из множества лучей появляются в XIII в. и бытуют до XVII в. (Мавродинов, 1966). На территории Румынии (Пэкуюл луй Соаре) был найден золотой византийский колт с эмалями (Dimitriu, 2001). Но в XI–XIII вв. традиция ношения колтов в Карпатском регионе не была распространена. Колты [42] XIII в. из кладов Войнештъ, Оцелень и с городища Диногеция (Teodor, 1961; 1964; Popescu, 1970) имеют древнерусское происхождение. В XV–XVI вв. здесь складывается свое производство колтов, украшавшихся крупной зернью, полихромными вставками.

Таким образом, на Руси традиция ношения колтов была воспринята в XI в. непосредственно из Византии. Были созданы оригинальные типы украшений, прочно вошедшие в состав убора. В Балканском регионе первые образцы византийских колтов появляются в этот период, но местные разновидности создаются позже.

В.В.Ключников, П.А Ларенок (Ростов-на-Дону).
Некоторые итоги изучения городища хазарского времени «Золотые горки» в 2002 г.

Летом 2002 г. экспедицией Ростовского государственного университета были проведены исследования городища хазарского времени «Золотые горки» на Нижнем Дону. Выявленная стратиграфия памятника включает в себя несколько раннесредневековых слоев, возможно отражающих процесс неоднократного заселения памятника в хазарское время. Комплекс керамики включает в себя компонент, характерный для болгарского элемента салтово-маяцкой культуры, керамику, изготовленную в кавказо-аланских традициях, а также импорты – фрагменты северо-причерноморских амфор и пифосов. Материалы керамического комплекса отражают широкий круг хозяйственно-культурных связей населения городища с различными регионами хазарского каганата и смежными территориями.

Р.А. Рабинович (Кишинев).
О политическом и международном статусе Берладской земли

Интерес к летописной Берлади в русской историографии давний. Русские ученые фактически единодушно считали берладников предтечей казачества, а в политическом статусе Берлади видели прообраз Запорожской Сечи. Если в дореволюционной историографии больше обсуждался вопрос о подлинности т.н. Грамоты Ивана Берладника 1134 г., то позднее акцент сместился на обсуждение статуса – политического и международного – самой Берлади. Возникла традиция видеть в Берлади «особое русское княжество», подчиненное галицким князьям (Тихомиров, 1947; 1956) или независимое от них (Насонов, 1951), предшественника Молдавского государства (Мохов 1978), «полноценное» государство (Русанова, Тимощук, 1981). Против придания летописной Берлади статуса княжества выступили В.П. Шушарин (1972) и В.Б. Перхавко (Коновалова, Перхавко, 2000). Локализация летописной Берлади на территории Добруджи позволяет выдвинуть предположение о том, что Берладь все же не могла быть «казачьей вольной республикой», а была формально зависимой от Византии и приближалась [43] по своему статусу к т.н. подунайским городам на византийском Дунайском Правобережье (Рабинович, 1999).

С.В. Гуркин (Ростов-на-Дону).
К вопросу о «диких половцах» и «Внешней Кумании»

Отечественные исследователи, занимающиеся изучением русско-половецких взаимоотношений в XI–XIII вв. неоднократно обращали внимание на многочисленные упоминания в русских летописях так называемых «диких половцев». Некоторые авторы конца XIX – начала XX вв. считали «дикими половцами» обитателей южнорусских степей и противопоставляли их «своим» – не диким половцам, расселившимся в 40-х г.г. XII в. на Руси. Другие, опираясь на сведения русских летописей, отвергали их точку зрения, так как летописи в большинстве случаев называли этих номадов просто половцами без эпитета «дикие». Они также отмечали, что нет сведений о расселении половцев на южных границах Руси подобно черным клобукам. По их мнению, русские князья просто не могли селить половцев на пограничье для охраны Руси от других, степных половцев, так как это было бы слишком рискованно.

Авторы второй половины XX в. на основании сведений арабского географа XII в. Ал-Идриси делили половецкие земли на три части: Белую, Черную и Внешнюю Кумании. Белая и Черная Кумании отождествлялись ими соответственно с Приднепровским и Донским половецкими объединениями, а Внешняя Кумания, граничившая с Русью, сопоставлялась с «дикими половцами» русских летописей, кочевавшими двумя группировками и обитавшими между Осколом и Доном или на самом Дону, а также в междуречье верховий Буга и Днестра на южной окраине Галицко-Волынского княжества. На наш взгляд, эта точка зрения не подтверждается сведениями письменных источников. Исходя из сведений средневековых восточных авторов и русских летописей Внешнюю Куманию можно локализовать в степях Южного Приуралья, у южных границ Волжской Булгарии и у рязанского пограничья. Под «дикими половцами» следует понимать все половецкие объединения, обитавшие в степях между Волгой и Днестром. Часто русские летописи называли всех половцев «погаными», подчеркивая тем самым их принадлежность к язычеству. Этим же термином иногда летописи именовали и черных клобуков (в состав которых входили и берендеи, имевшие кимако-кипчакские корни), служивших киевским князьям и обитавших в Поросье. Таким образом, и половцы, и черные клобуки для русских летописцев являлись «погаными», первые – чужими, а вторые – своими. Таким образом, «диких половцев», под которыми мы понимаем все половецкие объединения, можно противопоставить кочевникам черноклобуцкого союза – «своим поганым». [44]

А.В. Пачкалов (Москва).
Азак (Тана) в период правления хана Джанибека (1340–1350 г.г.)

В докладе рассматриваются письменные источники и нумизматические материалы (монетные находки в Азове). Монетный материал свидетельствует о запустении города в 1340-е г.г. (практически полностью отсутствуют эмиссии столичных пулов с изображением двуглавого орла), в 1350-е г.г. происходит оживление товарно-денежных отношений (значительно увеличивается количество монет с цветочным орнаментом). Вывод о том, что в 1340-е г.г. Азак пострадал от эпидемии чумы (Кузьмин, Масловский, 1994), на наш взгляд, маловероятен, так как, судя по многочисленным письменным источникам, эпидемия разразилась во второй половине 1340-х г.г., а монетный материал в Азове исчезает в начале 1340-х г.г. Мы предполагаем, что ослабление денежных обращений связано с ухудшением положения венецианцев в Тане после смерти Узбека. В 1343 г. венецианцами был убит Chazamer, наместник Джанибека в Тане и в результате этого город был разгромлен. Таким образом, можно предполагать, что работа монетного двора в большой мере определялась торговлей с итальянской колонией.

Н.А. Хан (Киров).
«Сом-саум» в денежном обращении в Золотой орде XIV в.

Денежную систему Золотой Орды XIV в. характеризовала триада сом – дирхем – пул. Эта была сложная, громоздкая финансовая система, с помощью которой власти стремились, путем политической эксплуатации монетной регалии в середине XIV в., изменить состав денежного обращения с целью утверждения в экономической жизни и политическом обиходе имени нового правителя. Так поступали Токта, Узбек и, наконец, Джанибек (Фёдоров-Давыдов, 1981; Мухамадиев, 1983). Вершину этой системы занимал сом-саум, из письменных источников, представляющий собой ладьевидный слиток, созданный, очевидно, в противовес русскому аналогу, причем вся система Золотой Орды базировалась на основе метрологии, равному половине общеевропейского фунта 204,756 г (Янин, 1956; 1991).

Изучая денежно-весовые нормы Таны по данным Франческо Пеголотти, Г.А. Фёдоров-Давыдов (1958) обратил внимание на существование в денежном деле Золотой Орды XIV в. трех значений слитка-сома. На основании восточного источника 1438 г. Б.Н. Заходер (1967) показал употребление слова сом в двух значениях. Слово «сом» впервые появляется в словаре Кашгари XI в. в значении слитка. В Поволжье слово «сом» употреблялось в двух значениях: слиток (золота, серебра, бронзы) и определенная сумма монет, т.е. сом являлся денежной и счетной единицей.

Известно, что в 718 г.х., т.е. зимой 1318–319 г.г., Узбек (1312–1342) подарил монашескому скиту 50 слитков-сомов по 20 динаров каждый, не оставляющих, [45] согласно А.Г. Мухамадиеву, сомнений в том, что это были ладьеобразные слитки.

Состояние источника, в том числе и достижения метрологии, позволяют утверждать, что сомы-слитки применялись в следующих значениях. Сом-слиток с метрологией 204,75 г, применявшийся при расчетах, сом-норматив, служивший основой для эмиссии 120-ти дирхемного весового золотоордынского сома, весовой сом, равный 202-аспровой монетной стопе Таны, весовой сом Таны, равный 190 ашрам, и наконец, сом тех самых 120-ти монет Улуса Джучи (Хан, 2001).

Установленный на основании данных Франческо Пеголотти норматив литья волжских сомов-слитков для периода правления хана Узбека равный в пределах 198 г, как вероятно, существовал и в период «великой замятии», когда, как известно, Золотой Орды как единого государства уже не существовало. Данный норматив, очевидно, функционировал по крайней мере до реформы Тохтамыша 1380 г., что позволяет датировать клады с нормативом 198 г на обширной территории от Крыма до верхней Камы 1320–1370-ми годами.

С.Г. Бочаров (Симферополь).
Генуэзская крепость Воспоро в XIV–XV веках

Воспоро (Vospro, Vospero, Vosporo, совр. Керчь) один из четырех крупный латинских центров Крымского побережья, резиденция генуэзского консула. Средневековый город располагался на небольшом мысу и равнинном прибрежном участке, под восточным склоном горы Митридат. Реконструировать фортификацию и планировку города возможно на основании картографических источников (Бочаров, 2001), дополненных материалами археологических раскопок на городской территории XIV–XVIII вв. (Блаватский, 1957; Зеест, Якобсон, 1965; Макарова, 1965, 1982,1991,1998). Фортификационные сооружения города к началу XV в. состояли из цитадели (А), площадью около 0,32 га, которая имела плотную внутреннюю застройку. Цитадель со стороны суши была усилена еще одной оборонительной стеной (В) с каменным рвом (длина около 79 м). Внешнее оборонительное кольцо (С), площадью около 3,2 га (длина стен около 617 м, 4 башни, 7 куртин) защищало городские кварталы, которые имели иррегулярную планировку. С напольного пространства внешнее оборонительное кольцо (С) было дополнено второй крепостной линией (В) (длина около 480 м, 1 барбакан, 5 куртин) и крепостным рвом (длина около 500 м). Эвлия Челеби приводит описание генуэзских строительных плит, вставленных над воротами с изображением льва. Возможно, что главные ворота крепости носили имя Св. Марка или Св. Апостолов.

Крепость Воспоро, контролировавшая Керченский пролив – важнейший стратегический центр на водном пути из Черного моря в Тану (Азак), являлась самым укрепленным генуэзским пунктом в Северном Причерноморье. [46]

А.В Пьянков, Ю.В. Зеленский (Краснодар).
К вопросу об этнической принадлежности погребений XIII–XIV вв. из Северо-Восточного Причерноморья

(работа выполнена при поддержке гранта РГНФ проект № 01–380002а/Ю)

В конце XIX начале XX века были раскопаны средневековые погребения в районе Северо-Восточного Причерноморья, этническая принадлежность которых не была определена.

В 50–60-х годах XX века такие археологи как С. А. Плетнева, Т.М. Минаева Г.А. Федоров-Давыдов включали эти погребения в число позднекочевнических.

В 70–90-ые годы XX века вопрос об этнической принадлежности этих погребений был вновь поднят А.В. Дмитриевым и Е.А. Армарчук. Ряд погребений из могильников в районе Новороссийска были отнесены к половецким. Одним из основных этнических признаков, по мнению исследователей, было наличие в этих захоронениях костяков коней и предметов конской упряжи.

До сих пор существует устойчивое мнение, что погребения с конскими костяками были оставлены кочевниками.

Проблема осложняется тем, что ряд признаков характерен как для позднекочевнических, так и для адыгских погребений. В захоронениях кочевников встречаются вещи, которые могли попасть к ним от адыгов, а в погребениях адыгов предметы присущие кочевникам.

Этническая принадлежность каждого погребения XIII–XIV вв. должна быть предметом отдельного рассмотрения.

А.П. Городенко (Кишинев).
Развитие Северо-Западного Причерноморья в свете торговли итальянских городов (конец XIII – XIV века)

Хотя четвертый крестовый поход провозгласил основной целью освобождение святых мест, истинной задачей похода, судя по её результатам, было взятие Константинополя, тем самым ослабление его влияния над торговыми путями, идущими из Азии в Европу, и установление контроля над торговлей в бассейне Чёрного моря. Все дивиденды получили итальянские города, которые и профинансировали большую часть расходов данного предприятия. Византия теряет первенство на Чёрном море и контроль над шелковым путём, обстоятельство которое сохраняется и после исчезновения Латинской империи. К концу XIII века Генуя и Венеция становятся фактически полными хозяевами торговых путей Чёрного моря, а торговые пути, идущие из Индии и Китая в Западную Европу, выступают как единый механизм. Далее, на всём протяжении XIV века, конфликты между итальянскими республиками имели прямое влияние на экономическую и политическую обстановку в бассейне Чёрного моря. Таким образом, войны за проливы временно изменили традиционные маршруты торговых [47] путей и имели решающие влияние на обращение монет в Северо-Западном Причерноморье.

В.Н. Королев (Ростов-на-Дону).
Городок Стыдное Имя

В конце XVI века, согласно русской росписи казачьих городков, центром Войска Донского и соответственно его борьбы с Османским государством и Крымом являлся городок, обозначенный как Стыдное Имя. Голландская карта, называя тот же городок Атаманским, дает и его подлинное «ненормативное» наименование – Ебок. В докладе излагается история городка, определяется его вероятное местоположение и роль в системе международных отношений.

Н.А. Мининков (Ростов-на-Дону).
Международное положение донского казачества XVI–XVII вв. в концепции Н. Л. Янчевского

В 1930–1931 г.г. вышел в свет ряд трудов репрессированного в 1937 г. ростовского историка Н. Л. Янчевского, которые были посвящены истории донского казачества раннего периода. Они содержали первую в советской историографии попытку создания самостоятельной концепции его истории.

Отвергая распространенные в дореволюционной русской и донской историографии воззрения на первые века существования казачества на Дону, Н. Л. Янчевский, тщательно изучив источники, обосновывал марксистское представление на происхождение и международное положение донских казаков в духе 20-х – начала 30-х годов. Казачество он рассматривал как наемное войско московского торгового капитала на донском торговом пути. Используя сравнительно-исторический метод, он делал вывод о сходстве причин возникновения казаков на Дону и испанских конкистадоров, участвовавших в открытии и завоевании Америки. И те, и другие были выходцами из феодальных дружин, которые оставались с конца XV – начала XVI в. в своем отечестве не у дел в связи с завершением княжеских усобиц на Руси и Реконкисты на Пиренейском полуострове. Царское жалованье казакам за службу он рассматривал как плату московского торгового капитала своему наемному войску. В дальнейшем концепция Янчевского была подвергнута критике, в значительной мере обоснованной. Вместе с тем отдельные ее положения представляют интерес, а сама она является одним из этапов развития историографии донского казачества.

Н.И. Калашников (Старочеркасск).
Черкасский городок

Черкасский городок, впоследствии ставший столицей донского казачества, являлся важным центром, где зарождались и развивались международные отношения казаков. В докладе на основании всей совокупности источников будут рассмотрены вопросы, связанные с основанием городка и его названием, а [48] также предпринята попытка реконструкция облика Черкасского городка конца XVI века. Особое внимание в докладе будет уделено выяснению значения Черкасска во взаимоотношениях с турками и татарами в конце XVI – начале XVII вв. с привлечением данных археологических раскопок на территории станицы Старочеркасской.

J.-P. Le Bihan (Quimper, France).
Datahon par dendrochronologie appuquee au site urbain medieval de quimper (france)

En 1998, une improtante opération de fouille de sauvetage archéologique а conduit à ouvrir le sol de la Place Laennec situé le long de la cathédrale de la viÜe de Quimper (Bretagne, France). La problématique de 1'opération consistait à comprendre la mise en place et la stracture des formes les plus anciennes de 1'urbanisme de cette ville épiscopale. En effet, les textes et les archives étaient extrémement pauvres en ce qui conceme la date de fondation de la ville. Les formes cxactes que revétait l'urbanisme du centre urbain jusqu'au XTVe siècle demeuraient inconnues.

Au cours de la fouille, un riche cimetière et de nombreux cercueil ou coflres fiméraires en bois furent mis au jour. On découvrit également des planches et des piquets de bois liés à la constructìon de rues adjacentes au cimetìère. La méthode de datatìon par dendrochronologie utüisée par Vincent BERNARD (C.N.R.S., laboratoire de Rennes) permit d'attribuer uae quinzaine de dates complètement nouvelles à propos de 1'évolutìon du site urbain et de son histoire.

Ces dates furent confrontées au mobilier céramique (assez pauvre), aux liaisons stratigraphiques (Irès nombreuses et très fiables) et à quelques dates et événements historiques de la ville connus par les archives. La cohérence remarquable de tous ces éléments permit de dater les vestiges les plus anciens de la ville (fm du Xe siècle) ainsi que 1'abandon du cimetíère et la réorgaiusation du centre urbain en espace civil (íín du XlIIe siècle). II s'agit, là, des premiers éléments solides permettant de retracer ITiistoire ancienne de l'urbanisme de la ville de Quimper.

Г.П. Гарбузов (Ростов-на-Дону).
Реконструкция культурного ландшафта в археологических ГИС-проектах

Одной из задач археологических исследований, направленных на реконструкцию древнего культурного ландшафта, является выделение хронологически однородных ландшафтных признаков и элементов. С точки зрения географической информационной системы (ГИС) это означает необходимость сгруппировать все множество наблюдаемых ландшафтных признаков в последовательно накладывающиеся друг на друга пространственные тематические слои. Исходя из этой модели представления культурного ландшафта в ГИС, технология его исторической реконструкции состоит из двух основных частей: а) полного описания наблюдаемых на данный момент ландшафтных признаков и элементов (создание базового слоя); б) выделения из базового слоя хронологически однородных [49] признаков и объединения их в независимые тематические слои. В рамках ГИС первый технологический этап – описание текущего современного состояния ландшафта – решается с помощью достаточно детальных растровых изображений земной поверхности, обычно вертикальных аэрофотоснимков и космических снимков. Второй шаг – группировка признаков в отдельные хронологические слои. Сначала производится группировка ландшафтных признаков с целью формирования слоев, относящихся к «верхним» временным горизонтам, для которых существуют какие-нибудь карты, планы, архивные снимки. Полученный результат – слои нового и новейшего времени – играет роль «фильтра» при реконструкции более раннего состояния ландшафта, не зафиксированного на картографических материалах. На практике реконструкция ранних хронологических слоев культурного ландшафта может быть осуществлена только после совместного анализа ландшафтных признаков, данных археологических исследований и данных других научных дисциплин (почвоведения, экологии, биологии и др.).

В.Г. Кирман (Ростов-на-Дону).
Клеи, используемые в реставрации археологической керамики

В докладе рассматриваются клеящие составы используемые в реставрации керамики, их историческое развитие, способы определения клеев, расклейка ранее реставрируемой керамики и удаления старых клеевых масс. Рекомендованы современные методы реставрации керамики клеящими полимерами ПБМА и БМК–5. [50]

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Беликов А.П. (Ставрополь) – к.и.н., доцент кафедры истории древнего мира и средних веков Ставропольского государственного университета.

Боузэк Я. (Прага) – др., профессор Института классической археологии Карлсуниверситета.

Бочаров С.Г. (Симферополь) – к.и.н., научный сотрудник Крымского филиала Института археологии НАН Украины.

Браунд Д. (Экзетер, Великобритания) – др., профессор Департамента классической и античной истории Университета Экзетера.

Былкова В.П. (Херсон) – к.и.н., доцент кафедры всемирной истории Херсонского государственного педагогического университета

Васильев А.Д. (Ростов-на-Дону) – доцент кафедры всеобщей истории Ростовского государственного педагогического университета

Волков И.В. (Москва) – заведующий сектором комплексного исследования культурного и природного наследия Юга России Российского НИИ культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачёва.

Габелко О.Л. (Казань) – к.и.н., доцент кафедры истории древнего мира и средних веков Казанского государственного университета.

Гагошидзе Ю.М. (Тбилиси) – д.и.н., главный научный сотрудник Государственного музея АН Грузии.

Гамаюнов А.К. (Ростов-на-Дону) – доцент кафедры всеобщей истории Ростовского государственного педагогического университета.

Глебов В.П. (Ростов-на-Дону) – научный сотрудник Археологического научно-исследовательского бюро.

Городенко А.П. (Кишинев) – к.и.н., старший научный сотрудник Института археологии и этнографии АН Республики Молдова

Гуляев В.И. (Москва) – д.и.н., профессор, зам. директора Института археологии РАН.

Гуркин С.В. (Ростов-на-Дону) – к.и.н., доцент кафедры археологии, истории древнего мира и средних веков Ростовского государственного университета

Зеленский Ю.В. (Краснодар) – научный сотрудник отдела археологии Краснодарского историко-археологического музея-заповедника.

Дюпон Р. (Лион) – др., директор Лаборатории керамики Лиона

Иевлев М.М. (Киев) – к.и.н., ст. научный сотрудник Института археологии НАН Украины

Ильяшенко С.М. (Ростов-на-Дону) – старший научный сотрудник археологического музея-заповедника «Танаис».

Калашников Н.И. (Старочеркасск) – директор Старочеркасского историко-архитектурного музея-заповедника

Квирквелия Г.Т. (Тбилиси) – д.и.н., заведующий отделом археологических исследований, ведущий научный сотрудник Центра археологических исследований АН Грузии

Кирман В.Г. (Ростов-на-Дону) – ст. преподаватель художественно-графического факультета Ростовского государственного педагогического университета.

Ключников В.В. (Ростов-на-Дону) – зам. главного редактора журнала «Донская археология».

Коваленко А.Н. (Ростов-на-Дону) – научный сотрудник Научно-методического центра археологии РГПУ, аспирант Ростовского государственного педагогического университета.

Копылов В.П.(Ростов-на-Дону) – к.и.н., профессор кафедры Всеобщей истории РГПУ, директор НМЦА Ростовского государственного педагогического университета.

Королев В.Н. (Ростов-на-Дону) – д.и.н., профессор кафедры источниковедения Ростовского государственного университета.

Крапивина В.В. (Киев) – к.и.н., ст. научный сотрудник Античного отдела Института археологии НАН Украины.

Ксенофонтова И.В. (Москва) – ст. научный сотрудник хранитель отдела материальной культуры и древнего искусства, археологии Государственного музея искусства народов Востока

Кудрявцев А.А. (Ставрополь) – д.и.н., профессор, зав. кафедрой археологии и региональной истории Ставропольского государственного университета, заслуженный деятель культуры РФ.

Ларенок П.А. (Ростов-на-Дону) – начальник археологической экспедиции Ростовского регионального отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.

Ле Биан Ж.-П. (Квемпер, Франция) – директор Центра археологии провинции Филистер.

Ломтадзе Г.А. (Москва) – научный сотрудник отдела археологических памятников Государственного Исторического музея

Лысенко Н.Н. (Владикавказ) – к.и.н., старший научный сотрудник Института истории и Археологии РСО-Алания.

Максименко В.Е. (Ростов-на-Дону) – д.и.н., профессор, зав. кафедрой археологии, истории древнего мира и средних веков Ростовского государственного университета.

Медведев А.П. (Воронеж) – д.и.н., профессор кафедры археологии и истории древнего мира Воронежского госуниверситета

Мининков Н.А. (Ростов-на-Дону) – д.и.н., профессор, зав. кафедрой источниковедения Ростовского государственного университета

Науменко С.А. (Ростов-на-Дону) – старший научный сотрудник археологического музея-заповедника «Танаис».

Нефёдкин А.К. (Санкт-Петербург) – к.и.н., докторант кафедры истории Древней Греции и Рима исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Парфиненко Л.В. (Ростов-на-Дону) – магистрант кафедры всеобщей истории Ростовского государственного педагогического университета.

Пачкалов А.В. (Москва) – аспирант Института Археологии РАН.

Полин С.В. (Киев) – к.и.н., старший научный сотрудник Отдела скифо-сарматской археологии Института археологии НАН Украины.

Потапов В.В. (Ростов-на-Дону) – научный сотрудник Археологического научно-исследовательского бюро.

Прокопенко Ю.А. (Ставрополь) – к.и.н. доцент кафедры археологии и региональной истории СГУ, докторант кафедры.

Пьянков А.В. (Краснодар) – старший научный сотрудник отдела археологии Краснодарского государственного историко-археологического музея-заповедника.

Рабинович Р.А. (Кишинев) – к.и.н., зав. кафедрой истории цивилизаций в университете Высшая Антропологическая Школа, постоянный редактор-координатор международного журнала «Stratum Plus».

Ремпел Дж. (Анн Арбор, США) – аспирант Мичиганского университета.

Рябцева С.С. (Санкт-Петербург – Кишинев) – к.и.н., старший научный сотрудник Института археологии и этнографии АН Республики Молдова.

Савченко Е.И. (Москва) – к.и.н., старший научный сотрудник Отдела охранных раскопок Института археологии РАН.

Симоненко А.В. (Киев) – д.и.н., член-корреспондент Германского археологического института, ведущий научный сотрудник Института археологии НАН Украины

Синика В.С. (Тирасполь) – лаборант лаборатории «Археология» Приднестровского государственного университета им. Т.Г. Шевченко.

Скоков А.Ю. (Москва) – к.и.н., научный сотрудник Института археологии РАН.

Соловьев СЛ. (Санкт-Петербург) – к.и.н., ст. научный сотрудник античного отдела Государственного Эрмитажа.

Толочко И.В. (Ростов-на-Дону) – научный сотрудник археологического музея-заповедника «Танаис».

Томашевич Бук Т. (Бининген) – др., профессор Института провинциальной археологии Университет Альберта Людвига, Фрайбург, Германия, почетный профессор Ростовского государственного педагогического университета.

Туровский Е.Я. (Севастополь) – к.и.н., зав. отделом Национального заповедника «Херсонес Таврический»

Ушаков С.Л. (Севастополь) – научный сотрудник Национального Заповедника «Херсонес Таврический».

Ушурелу Е. (Кишинев) – научный сотрудник Института Археологии и Этнографии АН Молдовы.

Филиппенко А.Л. (Севастополь) – Севастопольский Национальный технический университет.

Фирсов К.Б. (Москва) – научный сотрудник отдела археологических памятников Государственного Исторического музея.

Форназир Ё. (Берлин) – др., сотрудник Немецкого археологического института Берлинского университета.

Хан Н.А. (Киров) – к.и.н., научный сотрудник Вятской археологической экспедиции.

Эрлих В.Р. (Москва) – к.и.н., научный сотрудник Государственного музея Востока

Язовских А.Г. (Ростов-на-Дону) – старший научный сотрудник РОМК, зав. отделом археологии Ростовского областного музея краеведения.

Янгулов С.Ю. (Ростов-на-Дону) – ст. преподаватель кафедры Всеобщей истории Ростовского государственного педагогического университета.

Яровой Е.В. (Тирасполь) – д.и.н., профессор, зав. лабораторией «Археология» Приднестровского государственного университета им. Т.Т. Шевченко.

Яценко С.А. (Москва) – д.и.н, доцент кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета, зам. декана факультета истории искусств.

Об электронной версии

В электронную версию не включены:

– Приветствие ректора РГПУ участникам конференции.

– Обращение главного советника аппарата полномочного представителя президента Российской Федерации в Южном федеральном округе.

– Программа конференции.

В программе конференции обозначены несколько докладов, отсутствующих в сборнике:

– Мисевич К. (Варшава). Результаты геофизической разведки на поселении Золотые Горки в 2002 г.

– Сеграцков И.В. (Волгоград). Раннесарматские погребения с северной ориентировкой в бассейне Иловли.

– Шеллов-Коведяев Ф.В. (Москва). Значение потестарных терминов ранних Спартокидов: новый вклад списка варваров из нимфейского посвящения Левкона I.

[8] – конец страницы.

OCR Halgar Fenrirsson

Spellchecked Airish

1) Искренне признательны С.Л. Соловьеву за предоставленную возможность ознакомиться с материалами Березанской экспедиции.