Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
|
Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
Академия Наук СССР
Институт Археологии, Ленинградское Отделение
Министерство Культуры РСФСР
Музей Истории Донского Казачества
(Ленинград, 14-17 марта 1989 года)
Новочеркасск
1989
Семьдесят лет назад выдающимся русским ученым-антиковедом академиком М. И. Ростовцевым (1870—1952) было создано «Исследование по истории Скифии и Боспорского царства» («Скифия и Боспор»), в котором впервые в истории науки была обобщена и проанализирована вся совокупность письменных и археологических источников по истории античного периода юга России.
Проводимая конференция посвящена этому знаменательному событию в истории мировой науки.
Редакторы
М. Ю. Вахтина, к. и. н. (отв. редактор),
Ю. А. Виноградов, к. и. н.,
В. Ю. Зуев, Б. А. Раев, к. и. н.
Д.А. Мачинский. Скифия и Боспор
Э.Д. Фролов. М.И. Ростовцев и его место в науке об античности: судьба ученого
И.Л. Тихонов. Заграничные командировки 1893—1898 гг. М. И. Ростовцева: становление археолога
А.К. Гаврилов. Избрание М.И. Ростовцева в Берлинскую Академию Наук
В.П. Яйленко. Заметка В.В. Латышева об ученой деятельности М. И. Ростовцева
И.В. Тункина. Неизданная работа М.И. Ростовцева
О.Л. Грива. М.И. Ростовцев — первооткрыватель парфянского искусства
Н.И. Винокуров. Концепция боспоро-римских взаимоотношений в работах М. И. Ростовцева
В.Ю. Зуев. Академик М.И. Ростовцев и Геродот (анализ критики литературного источника)
В.И. Кац. К вопросу о публикации III тома IPE
Ю.В. Андреев. Греческая цивилизация в системе варварских культур Евразии I тыс. до н. э.
А.С. Русяева. Понтийские легенды как исторический источник
В.А. Коршунков. Культ Ахилла в Северном Причерноморье и хвойные растения
Ф.В. Шелов-Коведяев. Заметки о титулатуре Спартокидов
Е.Л. Молев. К вопросу о хронологии правления последних Спартокидов
С.Ю. Сапрыкин. Происхождение династии Митридатидов
Ю.А. Виноградов. О курганах варварской знати V—III вв. до н. э. в районе Боспора Киммерийского
М.Ю. Вахтина. Об одном из аспектов греко-варварских контактов в эпоху архаики
Н.Л. Грач. К вопросу о политических контактах Боспора с Египтом в III в. до н. э.
Э.В. Яковенко. К истории исследования боспорских расписных склепов
О.Д. Чевелев. Новые расписные склепы некрополя Пантикапея
В.Ф. Столба. Монеты Нимфея в системе боспорской чеканки второй пол. V в. до н. э.
М.Ю. Трейстер. Матрицы в торевтике Пантикапея IV в. до н. э.
И.Ю. Шауб. Амазонки на Боспоре
А.В. Сазанов. Варварские культы Боспора римского времени
М.И. Золотарев. О политической ситуации в Крыму в III в. до н. э.
Е.П. Бунятян, С.С. Бессонова. Об этническом процессе на европейской части Боспора в скифское время
Н.Ф. Федосеев. Экономическая ситуация на Европейском Боспоре в эллинистический период
Г.Р. Цецхладзе. К вопросу об одной статье экспорта из Боспора в Колхиду
А.Е. Пуздровский. Неаполь Скифский и Боспор
С.Б. Буйских. К проблеме Таврического лимеса
Н.В. Молева. О культовой принадлежности китейского зольника
В.К. Голенко. Исследования на поселении Полянка
В.А. Горончаровский. Водоснабжение в системе обороны Илурата
В.Л. Мыц. Позднеантичные памятники Алуштинской долины
Н.А. Боковенко. К вопросу о восточных импульсах в раннескифской культуре Северного Причерноморья
Р.Б. Исмагилов. Два этюда о скифских божествах
Т.В. Мирошина. Историческая подоснова мифа об амазонках
Р.С. Минасян. Кавказская, античная и скифская художественная металлообработка в эпоху раннего железа
А.Ю. Алексеев. Великая Скифия или две Скифии?
С.В. Махортых. К этнокультурной характеристике больших кубанских курганов
В.А. Кисель. О серебряном зеркале из Келермеса
Г.Н. Курочкин. Образ богини с зеркалом в скифском искусстве и его иконографические прототипы
Е.А. Савостина. Сюжет и композиция рельефа из Трехбратнего кургана
Ф.Р. Балонов. Мраморная табличка из Мезии: проблемы интерпретации
Д.И. Щеглов. Где находился курган Кара-Меркит (Ак-Мечетский)?
Ю.В. Болтрик, Е.Е. Фиалко. Курган Огуз и склепы боспорских курганов IV в. до н. э.
Л.Ю. Алексеев, В.Ю. Мурзин, Р. Ролле. О планировке центральной гробницы Чертомлыцкого кургана
Е.В. Черненко. О военной системе скифов
В.С. Ольховский. Скифский горит (по изображениям на антропоморфных изваяниях)
Т.М. Кузнецова. Зеркала как исторический источник
С.А. Скорый. Об одном локальном варианте «скифской» культуры украинской правобережной лесостепи
В.П. Копылов. М.И. Ростовцев и проблема динамики населения дельты Дона в VI—III вв. до н. э.
В.Е. Еременко, В.Ю. Зуев. М.И. Ростовцев и проблема кельто-скифских культурных контактов
М.А. Очир-Горяева. Савроматы и савроматская культура
Б.А. Раев. Аланы в евразийских степях: восток — запад
А.В. Симоненко. О периодизации сарматской культуры
Е.И. Беспалый. Деревянная посуда в курганах I—III вв. н. э. на Нижнем Дону
Н.Ю. Лимберис, И.И. Марченко. Сиракский союз племен и Боспор
М.Б. Щукин. О галатах и дате декрета Протогена
В.К. Гугуев. Кобяковская диадема (реконструкция и семантика композиции)
Название классической работы М. И. Ростовцева является формулой, точно выражающей неразрывную сопряженность и, в плане историко-культурном и социально-политическом, известную равнозначимость двух географо-политических реальностей, столь различных по размеру территорий и по военному потенциалу. В предлагаемом сообщении вновь осмысляется взаимосвязанная история Скифии и Боспора, однако географическое и историко-культурное содержание этих терминов определяется, как в пространстве, так и во времени, несколько шире, чем это принято в науке, что связано со сложившейся у автора общей концепцией истории Евразии (Мачинский, 1988, с. 115-126).
В соответствии с географической реальностью и учитывая концепции великих античных географов представляется продуктивным при широких историко-культурных исследованиях принимать следующее членение континента Евразии: I. Субконтинент Европа (в узком смысле) или Кельтика охватывает огромный Европейский полуостров, ограниченный на востоке линией, соединяющей Балтику и Черное море в месте их наибольшего сближения между устьями Вислы и Днестра, где проходит ряд климатических, ботанических и этнополитических рубежей. К Кельтике относятся также прилегающие острова и южная часть Скандинавского полуострова. II. Система субконтинентов Азия (в узком смысле), или Персо-Индия, — южная часть Евразии, ограниченная на севере по 40°-41° сев. шир. Понтом, Кавказом, Каспием, пустынями, Памиром, Тибетом и Великой Китайской стеной. Эта область зарождения древнейших цивилизаций делится на ряд субконтинентов: Передний Восток, Индостан, Юго-Восточная Азия. III. К востоку от Кельтики и к северу от Персо-Индии лежит гигантский [5] субконтинент Скифия, отличающийся монолитностью территории, суровым континентальным климатом, широтным расположением природных зон. В Скифии позднее, чем в других частях Евразии, возникли стабильные государства, но зато ее природная целостность нашла себе социально-политическое воплощение в XVII—XIX вв. в лице Российской империи, ядро которой зародилось в VIII—XI вв. в западной, европейской части Скифии. В историко-культурном плане наиболее важным представляется членение Скифии на: IIIа. Азиатскую Скифию к востоку от Боспора Киммерийского и Танаиса; IIIб. Европейскую Скифию западнее Танаиса, расположенную в бассейне сближающихся верховьями рек, текущих в контролируемые жителями Кельтики (европейцами) Черное и Балтийское моря, являющиеся соответственно восточными частями: IV. Эллинского Средиземноморья (обретшего историко-культурную целостность с эпохи Великой греческой колонизации VIII—VI вв. до н. э.) и V. Скандинавского Средиземноморья (система Северного моря и Балтики, обретшая историческую целостность с эпохи викингов конца VIII—XI вв.).
Под Боспорским регионом в контексте темы понимаются не только Керченский и Таманский полуострова, составлявшие ядро Боспорского царства, но также Крым, Нижнее Прикубанье, Восточное Приазовье, Нижнее Подонье и побережье Таганрогского залива, входившие в разные периоды в состав Боспорского царства. Боспорский регион географически находится на пограничье Европейской и Азиатской Скифии, переднеазиатской части Персо-Индии (Азии), Эллинского Средиземноморья и, учитывая доминирование на нем европейцев, также и Кельтики (Европы). Собственно Боспор Киммерийский был точкой пересечения и преломления разнообразных природных, сакрально-культурных и социально-экономических импульсов. Столица Боспора (Пантикапей, позднее Тмутаракань) представляется как бы скрепляющим гвоздем, вбитым в точке пересечения путей, идущих с СЗ на ЮВ и с ЮЗ на СВ.
Особо важной была роль Боспора в передаче средиземноморско-европейских и переднеазиатских импульсов в глубь территории Скифии в период времени от эпохи великих духовных откровений и этно-социо-экономических новаций (VIII—.вв. до н. э.), охватившей всю Евразию, до окончательного сложения европейской христианской феодализирующейся культурно-политической общности (XI в.). [6]
В первый период своей истории (VII — нач. VI вв. до н. э.) Боспор служит дорогой мощных миграций киммерийцев и скифов по линии СЗ — ЮВ (и обратно), в итоге которых, под влиянием заимствований и впечатлений, полученных на Переднем Востоке, у скифов Северного Причерноморья складывается первое на территории субконтинента Скифия варварское протогосударство. Одновременно через Боспор прокладываются ведущие с ЮЗ на СВ (и обратно), из Эгеиды и Пропонтиды через Боспор Фракийский сакральные пути в приуральскую часть Азиатской Скифии (Аристей Проконесский, посольства гипербореев на Делос) и торгово-промыслово-колонизационные пути в Приазовье и Нижнее Подонье (появление здесь карийцев и клазоменцев, возникновение во втор. пол. VII в. до н. э. Таганрогского эмпория (Кариа?) и, вероятно, Кремн, греческий импорт в Нижнее Подонье, где зарождается сарматский этносоциум, и, возможно, связи эллинов с Вельским городищем — Гелоном). В это же время у устий Днепра и Ю. Буга возникает второй центр освоения эллинами побережий Скифии — Березанское поселение и Ольвия.
Во второй период (ок. 580—309 гг. до н. э.) ионийская колонизация Боспора приводит к возникновению ряда полисов, которые в условиях существования на выгодном и опасном перекрестке вынуждены создать жесткую форму объединения, в результате чего возникает боспорская тирания Спартокидов (438/37 гг. до н. э.), по своим «двуликим» формам предвосхищающая системы организации власти в Скифии в IX—XX вв. н. э. (Русское государство).
При Спартокидах устанавливаются интенсивные двусторонние связи Боспора с Афинами: и скифским государством в Поднепровье, переживающими апогей своего могущества. Боспор также развивает политическую и торгово-культурную экспансию в Восточном Приазовье, Прикубанье и Предкавказье. Продолжаются экономические и политические связи с Подоньем (где возникает центр савроматского объединения — Елизаветовское городище) и Гелоном, а сакрально-торговые контакты достигают Среднего Дона и Юго-Западного Приуралья. Боспор играет как роль передатчика и трансформатора различных импульсов, так и роль самостоятельно воспринимающего и посылающего импульсы центра. Политические и культурные связи в 438—309 гг. до н. э. по сравнению с предшествующим смещаются к западу. В конце [7] периода в Приазовье усиливается экспансия сарматов и влияние последних на политическую ситуацию на Босфоре.
В третий период (308—8 гг. до н. э.) Боспор ориентируется на связи с новыми хозяевами степей — сарматами, живущими в Азиатской Скифии и на пограничье ее с Европейской (Подонье). Для торговых контактов с Подоньем в нач. III в. до н. э. создается город Танаис. Слабеющий Боспор попадает в зависимость от Понтийского царства. Предвосхищающие будущее планы Митридата VI Евпатора поднять против Рима все варварские «народы» от Боспора до Альп. Утверждение на Боспоре переднеазиатской понтийской династии. Присоединение к Боспору всей территории Крыма. Включение Боспора в орбиту римской политики.
В четвертый период (8 г. до н. э. — 250-е гг. н. э.) вновь усиливающийся Боспор управляется самостоятельной местной династией, опирающейся на контакты с сарматами и аланами Подонья. Боспор прочно входит в систему зависимых от Рима государств, при этом сохраняет самостоятельность и (единственное из государств Средиземноморья) не превращается в Римскую провинцию. Включение в систему Римского Средиземноморья приводит в первые века н. э. к проникновению на Боспор иудаизма, синкретического монотеизма и христианства. Начало функционирования пути, ведущего из Прибалтики через земли славян (ставани, венеды) к аланам Подонья.
Основным содержанием пятого периода (250-е гг. — рубеж IV—V вв. н. э.) является контакт Боспора с возглавляемым пришедшими из Прибалтики готами союзом племен, охватывающим частично степную и почти целиком лесостепную часть Европейской Скифии. Походы боранов, герулов, готов из Меотиды и Боспора в Черное и Эгейское моря в 255—275 гг. Контролирование готами Балтийско-Черноморского пути, проходящего через земли славян. Римское и эллинское культурное влияние на территории готского союза (черняховская культура). Проникновение через Боспор к остроготам ортодоксального христианства (в отличие от арианства везиготов). Отражение «черноморского периода» в истории готов и герулов в скандинавской религии и эпосе. Гуннский удар по готам и Боспору в конце IV в. «Великое переселение народов» от Причерноморья до Рима и Африки. Формирование в IV в. на Боспоре полихромного стиля, ложащегося в основу раннесредневекового стиля варваризированной [8] Европы. Роль «черноморского периода» готской истории в последующей истории Келътики (Европы) и Европейской Скифии.
Шестой, темный период (V — сер. VIII в. н. э.) характеризуется борьбой за обладание Боспором между гуннами, Византией, болгарами, аланами, Хазарией.
В рамках седьмого периода (кон. VIII—XI вв.) Боспорский регион играет важную роль в распространении государственной религии Хазарского каганата — иудаизма, в формировании Русского государства, в принятии Русью христианства. Через восточные области Боспора пролегает торговый Кавказско-Донецко-Донской путь из исламского Переднего Востока в Прибалтику, контролируемый в северной и центральной части русами. Решающее значение Донецко-Донского пути для торговых связей Скандинавского Средиземноморья и Северной Руси с Халифатом и Византией в кон. VIII —сер. IX вв. Набеги Руси на Боспор. Боспор — вероятный исходный район морского похода русов на Константинополь в 860 г. Пребывание в Крыму Константина Философа, изучение им здесь еврейского языка и знакомство с евангелием, написанным «русскими письменами». Роль Боспорского региона в Херсонесской акции Владимира и принятии христианства Русью в 988—89 гг. Русское Тмутараканское княжество X—XI вв. Перенесение Мстиславом Тмутараканским в 1020-х гг. столицы княжества из Тмутаракани в Чернигов и победа Боспора над объединенными силами Руси, возглавляемыми Ярославом. Эти события — конец самостоятельной истории Боспора и символическое включение его потенциала в систему стабильного Русского государства, складывающегося в лесной части Европейской Скифии. Роль Боспора в возникновении Чернигова и Рязани, возникающих на линиях продолжения Донецкого и Донского пути в Прибалтику, Поднепровье и Поволжье, Новгород и Тмутаракань. Победа Днепровской оси (путь «из варяг в греки»), ведущей к Боспору Фракийскому (Царьграду) и становящейся хребтом древнерусского государства X—XI вв. Смещение центра Русской государственности в XII в. на северо-восток и возникновение Москвы на перекрестке двух путей из Поднепровья на северо-восток и из Тмутаракани и Подонья на северо-запад.
Попытка Петра «прорубить окно» в Средиземноморье через Боспор (Азовский поход). Присоединение Крыма к [9] России. Последний рефлекс политической самостоятельности Боспорского региона — эфемерная государственность Белого движения в 1918—20 гг. в Подонье, Крыму и на Кубани. Остатки этого образования отступают на берега Боспора Фракийского, откуда некогда пришел первый средиземноморско-европейский социально-культурный импульс, и огромная Евразийская Скифия остается окончательно предоставленной самой себе.
В истории русской науки об античности с именем М. И. Ростовцева связано формирование нового и в высшей степени перспективного направления — социально-экономического по преимуществу, — которому суждено было стать заглавным в науке XX века. В самом деле, дореволюционное отечественное антиковедение, в лице, в первую очередь, Петербургской исторической школы, обладало собственной внутренней логикой развития. Начав с общего осмысления античности, в особенности ее политических и идеологических достижений (М. С. Куторга), русское антиковедение затем в порядке своеобразной реакции на преждевременные широкие обобщения обратилось к скрупулезной реконструкции исторических фактов (Ф. Ф. Соколов и его школа, эпиграфическое направление) с тем, однако, чтобы в конце концов вновь углубиться в постижение главных процессов исторического развития, но теперь уже на более надежном основании и во всеоружии отточенного историко-филологического метода. В ряду ученых, формировавших новое направление, фигура М. И. Ростовцева является наиболее крупной и впечатляющей.
Деятельность М. И. Ростовцева как исследователя античности была исключительно разнообразной и плодотворной. История Римской империи, эллинизм, взаимоотношения античного и варварского миров в Причерноморье — вот, однако, те главные разделы древней истории, которые привлекали его особенное внимание. И в каждом из этих разделов [10] он вскрыл своими исследованиями существенные, глубинные пласты социально-экономической жизни, знание которых является непременным условием адекватного постижения античной цивилизации. В римской истории М. И. Ростовцев вскрыл и исследовал важнейший нерв государственной жизни — финансовую, откупную систему, проследил истоки и показал существо важной социальной новации — колоната, наконец, попытался дать истолкование — пусть спорное и тенденциозное — имперскому кризису III века и последующему крушению античного мира. В истории эллинизма, куда его увело стремление познать истоки универсального периода классической древности, М. И. Ростовцев не только исследовал отдельные структурообразующие элементы, такие, например, как крупное поместье, но и определил общие контуры социально-экономической системы, сделав возможным дальнейшее результативное изучение различных аспектов эллинизма. Наконец, в истории античного Причерноморья, области, особенно дорогой отечественному антиковедению, М. И. Ростовцев досконально разработал тему взаимоотношений античности с миром окружающих варваров, подчеркнув результативность этого взаимодействия, оригинальность и значимость вклада контрагента обосновавшихся на побережье эллинов — скифо-сарматского («иранского») материка. При этом во всех указанных разделах М. И. Ростовцев резко расширил источниковую базу, открыл новые возможности интерпретации: тессер — для реконструкции римской экономической жизни и быта, папирусов — для изучения экономической системы эллинизма, памятников изобразительного искусства — для воссоздания живого облика античности как в классических, центральных ее регионах, так и в Причерноморье. Но и в работе с традиционными видами исторических материалов — с памятниками литературными и эпиграфическими — он показывал замечательные примеры. Его «Скифия и Боспор» — кладезь драгоценных мыслей, проливающих свет не только на значение тех или иных исторических данных, но и на идеализацию варваров в греческой литературе, начиная с Эфора.
Велико было значение М. И. Ростовцева как учителя науки. Таким он выступал не только в своих ученых трудах, но и в непосредственных занятиях с учениками в качестве профессора в Петербургском университете и на Бестужевских курсах. Его преподавательская деятельность [11] отличалась широтою воззрений на задачи классического образования, практическим мастерством в чтении лекций, ведении семинарских занятий и руководстве работою начинающих исследователей.
Личность М. И. Ростовцева замечательна не одною только ученою стороною. Его жизнь в большой степени отражает те испытания, которые выпали на долю русской интеллигенции в начале XX века. Древнее изречение гласит: «Книги имеют свою судьбу». Мы используем его парафраз: «Писатели имеют свою судьбу». Приятно сознавать, что имя М. И. Ростовцева, трудами которого мы никогда не переставали пользоваться, теперь в полном объеме возвращено отечественной науке об античности.
М. И. Ростовцев в 1890 г. перевелся из Киевского университета на историко-филологический факультет С.-Петербургского университета, где стал заниматься под руководством Ф. Ф. Зелинского и Н. П. Кондакова. Сам Ростовцев впоследствии писал, что об археологии впервые услышал в лекциях Кондакова.
В 1892 г., получив диплом, М. И. Ростовцев был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию и стал преподавать в Царскосельской гимназии. Летом 1893 г. совершил путешествие в Италию, где главным образом знакомился с раскопками Помпеи.
В марте 1895 г. Ростовцев получает от университета научную командировку за границу сроком на один год, которая затем была продлена до сентября 1898 г. Согласно программе, составленной Ф. Ф. Зелинским, Ростовцев, осмотрев музеи Константинополя, прибывает в Афины, где начинает заниматься топографией древнего города, особенно интересуясь раскопками на западном склоне Акрополя по поискам святилища Диониса.
В конце мая — нач. июня 1895 г. Ростовцев принимает участие в «островном путешествии», организованном [12] Германским археологическим институтом, под руководством Дерпфельда. Началось путешествие с острова Эгина, затем переехали на о. Парос, где познакомились с раскопками шведов храма Посейдона. Далее маршрутами поездки были Суний, Эорик, Ороп, Эретрея и др. В Делосе Ростовцев изучал конструкцию частных домов. Он пришел к выводу, что они чрезвычайно напоминают помпеянские, отличаясь только устройством атриума, а декорировки их следует относить к первому помпеянскому стилю, считая делосские дома более древней формой первого стиля и датируя их концом или серединой II века.
Важнейшим пунктом путешествия стали города Малой Азии: Ассос и Троя. В первом пункте Ростовцев подробно описал театр необычайной конструкции, раскопанный американской экспедицией. Однако наиболее важной частью поездки сам Ростовцев считал посещение Трои и лекции Дерпфельда по ее стратиграфии. Описывая 6-й слой Трои, Ростовцев отмечал, что он является уникальным памятником микенской культуры.
Возвратившись в Афины, Ростовцев слушал лекции проф. Вольтерса в афинских музеях об античной скульптуре и вазовой живописи. В июле 1895 г. он вместе с Я. И. Смирновым и Е. М. Придиком совершил большое путешествие по Пелопоннесу, посетив Коринф, Спарту, Тиринф, Микены, Олимпию, Пилос, Эпидавр и другие места, везде прежде всего интересуясь археологическими раскопками.
В августе 1895 г. Ростовцев переехал в Италию, где продолжил изучение раскопок в Помпеях. В конце года, находясь в Вене, Ростовцев встретился с Н. П. Кондаковым и Я. И. Смирновым и вместе с ними отправился в Испанию. Тогда же во время заграничной командировки 1895—1898 гг. Ростовцев начал собирать материал о римских свинцовых тессерах, позднее ставший основой его докторской диссертации. Он изучал собрания музеев Рима, Берлина, Лондона, Вены и др. и частные коллекции, участвовал в издании парижской коллекции тессер.
Таким образом, впервые заинтересовавшись археологией и вещественными памятниками древности в С.-Петербургском университете, Ростовцев, находясь в заграничной командировке, основное внимание уделял изучению археологических раскопок, знакомясь с передовой европейской методикой и основными результатами исследований в [13] Средиземноморье. Эти знания послужили базой для дальнейших исследований М. И. Ростовцева по античной культуре в Северном Причерноморье и в значительной степени определили «археологическую» направленность его работ.
Инициатор всестороннего и теперь уже международного изучения жизни и творчества У. Виламовица-Меллендорфа (1848—1931) как ключевой фигуры славной эпохи в истории антиковедения, американский ученый У. Колдер сообщил о подготовке им к изданию четырех относящихся к 1926—1930 гг. писем Виламовица к М. И. Ростовцеву и побудил нас поискать в ленинградских архивах письма, относящиеся к более раннему времени. Личное знакомство У. Виламовица и М. И. Ростовцева состоялось в Риме в 1903 г. В той части архива М. И. Ростовцева, которая в настоящее время хранится в ЦГИА, имеются три письма Виламовица к Ростовцеву (ф. 1041-1-128). Все три относятся к первой пол. 1914 г. и связаны с избранием русского ученого чл.-корр. Берлинской Академии наук, увенчавшимся успехом 8.VI.1914 г.
Как определенно свидетельствует составленная перед избранием М. И. Ростовцева записка Эд. Мейера, подписанная рядом других берлинских академиков и недавно опубликованная, труды Ростовцева давно были известны немецким коллегам. Однако письма 1914 г. делают очевидным, что роль Виламовица в почетном для русской науки решении Берлинской АН не ограничивалась подписью под запиской Эд. Мейера. Выясняется и то, что непосредственным поводом для избрания был труд Ростовцева «Античная декоративная живопись на юге России» (СПб., 1913—1914).
Кроме нескольких обстоятельств, касающихся деятельности обоих ученых, письма Виламовица свидетельствуют не только о щедром признании заслуг младшего коллеги, но и о точном определении стиля работы М. И. Ростовцева, которое особенно подойдет к тем важнейшим трудам [14] последнего, что еще не были созданы, но, как показывает любопытная реплика Виламовица, затевались уже в 1914 г.
Письма У. Виламовица к М. И. Ростовцеву (публикацию известных теперь семи писем с комментарием Э. Гюнтер Шмидт собирается соединить в одном номере редактируемого им журнала) показывают примечательный эпизод в истории антиковедения как науки международной и много выгадывающей от международного сотрудничества.
Эта записка была составлена В. В. Латышевым в связи с баллотировкой М. И. Ростовцева в действительные члены Российской Академии наук зимой 1917 г. В. В. Латышев проследил творческий путь М. И. Ростовцева по 1916 г., т. е. почти весь русский период его деятельности, завершившийся в 1918 г. сдачей в печать эпохального труда «Скифия и Боспор» и отъездом за границу.
В. В. Латышев начинает свою записку биографическими сведениями о М. И. Ростовцеве, характеризует основные вехи становления его как ученого. «Научные интересы Михаила Ивановича необычайно широки и разнообразны, его учено-литературная деятельность изумительна по своей интенсивности», — считает В. Латышев. Он дает характеристику деятельности М. И. Ростовцева, выделив основные области его научных интересов. «В начальную пору своей ученой деятельности Михаил Иванович занимался главным образом исследованием эпохи эллинизма и Римской империи, преимущественно в области истории экономической, социальной и культурной» (монографии об истории государственного откупа в Римской империи, о римском колонате, каталог тессер Парижской национальной библиотеки и ряд статей). Далее В. В. Латышев отмечает, что «второю областью, неоднократно и надолго привлекавшею к себе внимание исследователя, были Помпеи с их разнообразнейшими [15] бытовыми памятниками и в частности — помпейская декоративная живопись» (монография «Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж», изданная также по-немецки). Ряд статей М. И. Ростовцева был результатом его научных поездок в страны Ближнего Востока и Египет. В. В. Латышев пишет, что «одновременно и параллельно с этими исследованиями Михаил Иванович не переставал работать как в области специально римской эпиграфики, папирологии и источниковедения, так и над изучением отдельных вопросов из истории республиканского и императорского Рима».
«Обратимся теперь к той области, которою Михаил Иванович интересовался уже и в начале своей научной деятельности, которая в последние годы с особенною силою приковала к себе его любознательность. Это — древняя политическая и культурная история нашего Юга. Уже в настоящее время вклад, сделанный в изучение этой истории Михаилом Ивановичем, является в высшей степени ценным», — полагает В. В. Латышев. Главный труд его в этой области — «Античная декоративная живопись на юге России». Другие работы его посвящены разнообразнейшим вопросам истории, археологии, культуры, религии, эпиграфики Северного Причерноморья. В. В. Латышев считает, что «все эти работы обнаруживают необыкновенно широкое знакомство с предметом, отличаются увлекательностью изложения, логичностью выводов и остроумием комбинаций».
В заключение В. В. Латышев отмечает глубокую преданность М. И. Ростовцева науке, его необычайно широкие научные интересы, кипучую энергию, инициативность и необычайную интенсивность его работы.
Отзыв В. В. Латышева о трудах М. И. Ростовцева, особенно посвященных Северному Причерноморью, ценен своей объективностью и особенно тем, что высокая похвала дана ученым, посвятившим почти все свое научное творчество изучению юга России. В. В. Латышев и М. И. Ростовцев — это два гиганта отечественной историографии древней истории юга нашей страны. Между ними не было и тени соперничества, напротив, они оказывали поучительное для позднейшей научной публики содействие друг другу. В частности, В. В. Латышев отмечает в записке, что М. И. Ростовцев взял на себя обработку латинских надписей в корпусе. [16]
В ЛО Архива АН СССР хранится рукопись неизданной статьи М. И. Ростовцева «Классические и скифские древности северного побережья Черного моря». Этот очерк (объем 1,5 а. л.) написан, вероятно, в нач. 1918 г. и представляет собой характеристику достижений отечественной классической и скифской археологии с конца XVIII в. вплоть до 1917 г. Широкая эрудиция, прекрасное знание источников, критический стиль мышления, повышенная чувствительность к проблемным ситуациям позволили М. И. Ростовцеву выработать научно-исследовательскую программу, четко сформулированную в этой работе.
Ближайшими задачами полевых исследований ученый считал: 1) расширение систематических раскопок не только крупных и средних городов, но и начало планомерных раскопок на Гераклейском полуострове, поселений южного, западного берегов, внутренней части Крыма, побережья Азовского моря, Северо-Западного Причерноморья; 2) «углубленное расследование догреческих поселений на местах, позднее занятых греками»; 3) поиски и раскопки руин древних храмов, находившихся вне городов; 4) определение признаков и исследование варварских городищ по течению рек; 5) «сплошное расследование с определенными научными задачами» греческих некрополей и варварских могильников; 6) доследование больших курганов, частью разграбленных кладоискателями, частью недокопанных археологами; 7) ведение раскопок «при содействии опытных техников с широким применением фотографии и с составлением точных топографических и детальных планов и чертежей, с обращением особого внимания на структуру и характер погребального или иного расследуемого сооружения»; 8) «сохранение всего добытого при раскопках... материала».
Касаясь издания вещей, Ростовцев отметил необходимость: 1) публикации научных каталогов собраний музеев; 2) систематического издания погребального инвентаря из раскопок больших курганов и групп курганов, отдельных крупных находок; 3) систематических публикаций [17] материалов некрополей греческих городов; 4) издания и разбора отдельных серий вещей, характерных для Северного Причерноморья, например, резных саркофагов, остатков текстильного производства, серий керамики, стекла, ювелирных изделий и торевтики; создания сводного каталога монет греческих центров Северного Причерноморья; издания свода граффити на предметах обихода (керамика, оружие, ювелирные изделия и т. п.), составления каталога керамических клейм; сводной публикации надписей «на местном языке, написанных местными письменами, до сих пор не разобранными знаками».
К нач. XX в. было точно известно местоположение крупных греческих центров, однако координаты малых городов и населенных пунктов предстояло выяснить. Автор подчеркнул необходимость определить значение Боспорского царства, Херсонеса, Ольвии для истории античности вообще, констатировал отсутствие серьезных трудов со «связной и полной» историей Северного Причерноморья, неразработанность вопросов истории культуры, религии и быта, включая характеристику культурных связей региона в эпохи архаики и эллинизма, отметил также неизученность монет с историко-художественной точки зрения.
Ростовцев констатировал нерешенность основных вопросов исторической географии Геродотовой Скифии. Причины этого он видел, во-первых, в малой изученности текста Геродота как источника и, во-вторых, в отсутствии планомерного изучения топографии бассейнов рек. Отмечалось также и отсутствие работ по истории киммерийцев, «хорошей научной трактовки истории, государственности и быта скифов». По мнению ученого, мало было сделано в области «сравнительного изучения скифских древностей», для выяснения происхождения и характерных особенностей звериного стиля.
Эта программа, отразившая насущные задачи отечественного антиковедения и скифологии, закономерно получила продолжение в исследованиях ученых последующих поколений. Однако очевиден и тот факт, что, несмотря на прошедшие 70 лет, решены отнюдь не все поставленные в ней вопросы. [18]
Парфия являлась одним из крупнейших и важнейших государств древнего мира. Для своего времени по значению ее можно сравнить с Римской империей. Наиболее сложный вопрос в истории парфянской культуры составляет взаимоотношение в ней греческого и восточного элементов. Острота его в полной мере проявилась при исследовании парфянского искусства.
Первые исследователи парфянской культуры — М. Дьелафуа и Э. Герцфельд были склонны видеть в ней лишь деградировавшее греческое начало. М. И. Ростовцев занимался изучением парфянской культуры в 20—30-х годах. По его предложению и под его руководством Йельский университет в 1928—1937 годах вел раскопки в Дура-Европос. Собрав и обобщив весь материал по этому городу и парфянской культуре, исследователь в работах конца 30-х гг. выработал новую концепцию парфянской культуры, уделив при этом главное внимание искусству.
М. И. Ростовцев был хорошо подготовлен к занятиям парфянским искусством, так как еще в студенческие годы исследовал помпейскую живопись, а затем долгие годы посвятил изучению южнорусской. Поэтому ученый постоянно сопоставлял боспорское искусство с парфянским, находя у них много общего. Ему удалось проследить в парфянском искусстве его основные идеи я черты, а также определить историческое место этого искусства. Большинство ученых — и зарубежных (Шлюмберже, Вилл, Уэллес), и отечественных (Кошеленко) следовали по пути, проложенному М. И. Ростовцевым.
Ф. Кумонт, публикуя материалы из раскопок Дура-Европос, определил дурский стиль как греко-сирийский, а М. И. Ростовцев утверждал, что он месопотамский, синтезировавший целый ряд элементов: греческих, семитских, иранских. В направлении исследования истории конкретных народов и ведется сейчас работа по изучению культуры Парфии (Кошеленко, 1966). [19]
М. И. Ростовцев выделил основные черты дурского искусства: фронтальность, спиритуализм, иерархизм, веризм, линеарность, примитивизм в группировке, сглаженность линий тела, изображение в двух измерениях, отсутствие жизни в чертах и скованность движений. При этом он разграничивал восточное и греческое начало. Общим для всего Востока были религиозный энтузиазм, веризм, сглаживание черт, примитивизм в группировке. Другие же принципы, например, фронтальность, по мнению исследователя, с Востоком не связаны.
Важной особенностью искусства Парфии было то, что подавляющая часть живописи и скульптур имела культовое назначение. Существовало и светское искусство, но оно пользовалось теми же приемами и методами, что и религиозное.
М. И. Ростовцев определил парфянское искусство как ветвь ближневосточного искусства позднеэллинистического и раннеримского периодов. Последнее же считалось более простодушным и варваризованным вариантом тщательно разработанного и утонченного греческого искусства эллинистического времени. Он подчеркивал, что парфянское искусство стало «предтечей» ранневизантийского и христианского.
М. И. Ростовцев делал свои выводы о парфянском искусстве на основании результатов раскопок в Дура-Европос. В то время еще не были известны материалы из коренных областей Парфии (Южной Туркмении). Ученый был лишен возможности ознакомления с истинно парфянским искусством, чем и обусловлены неточности и некоторая умозрительность его заключений.
М. И. Ростовцев в своих работах уделял большое внимание изучению взаимоотношений Боспорского царства и Римского государства. Он — первый ученый, который специально занимался разработкой этой темы. В работе «Римские [20] гарнизоны на Таврическом полуострове и Ай-Тодорская крепость» М. И. Ростовцев делает вывод о том, что Боспор вошел в сферу влияния римской политики случайно, из-за войн римлян с Митридатом Евпатором, и не стоял в тесной связи ни с одним комплексом подчиненных Риму провинций, ни с малоазийской серией, ни с дунайской. Руководящим принципом римской политики по отношению к Боспору М. И. Ростовцев считает, исходя из позитивистской теории, принцип «действенной защиты и охраны греко-латинского культурного мира от воздействия извне» со стороны варваров. Рим при этом играет важную прогрессивную роль по отношению к Боспору: защищает боспорское эллинство от варварства. Способы и методы римской политики не были однообразными, но менялись в зависимости от тех или иных исторических обстоятельств, как правило, случайным образом.
М. И. Ростовцев отмечает, что преобладающим влиянием в военно-политической сфере пользуется на Боспоре, Кавказе и Херсонесе в большей степени провинция Мезия, чем Каппадокия, и что центр влияния в Таврике при Нероне и Веспасиане переходит из Боспора в Херсонес. Рим освобождает Херсонес от Боспорской опеки, но ставит его в прямую от себя зависимость. В отличие от Боспора Херсонес оккупируется римскими войсками и сам, за счет своих граждан, вынужден оплачивать их содержание (на Боспоре же римские подразделения содержались за счет субсидий римских императоров боспорским царям). Боспор, по М. И. Ростовцеву, свободен, имеет собственные вооруженные силы. Римские отряды и флот используются только для совместного отражения натисков варваров, а не для подчинения Боспора Риму.
В последующих работах М. И. Ростовцев продолжает разрабатывать следующие проблемы: 1) была ли вообще оккупация Римом Боспорского царства; 2) роль Рима в противостоянии эллинства и иранства; 3) причины взаимной заинтересованности Рима и Боспора в дружественных взаимоотношениях друг с другом; 4) связь кризиса Римской империи с гибелью Боспорского государства; 5) влияние политической жизни римского общества на политику Боспорского царства и др. (Работы «Эллинство и Иранство на юге России»; «Понт, Вифиния, Боспор».)
По мнению Ростовцева, римские попытки превращения Боспорского царства в провинцию оказались безуспешными [21] из-за сильного сопротивления боспорян. Хотя при Нероне Боспор оказался в сильной зависимости от Рима, но политической самостоятельности не потерял. Риму нужно было не порабощенное государство, а «вассальное», связанное с ним союзническими обязательствами и проводящее проримскую политику. Но постепенно с ослаблением Римской империи к III веку сфера политического влияния римлян суживается и старая греко-иранская жизнь на юге России все более увядает. На Боспоре происходит общегосударственный кризис, который привел к разгрому готами Боспорского государства.
В целом концепция боспорско-римского взаимодействия М. И. Ростовцева является наиболее разработанной и последовательной в дореволюционной историографии боспоро-римского вопроса.
Значительная часть книги М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор» посвящена критическому анализу античной литературы о Северном Причерноморье. В отечественной историографии это был первый опыт подобного исследования, до сих пор остающийся единственным. Большинство оценок Ростовцевым достоверности того или иного источника, его тенденциозности и зависимости от предшественников полностью разделяются современными исследователями.
По-иному оцениваются теперь лишь немногие авторы, например, псевдо-Гиппократ и псевдо-Скимн. Подвергается сомнению исключительная ценность сведений первого о Скифии, а умолчание второго об Ольвии не свидетельствует, как считал Ростовцев, о выпадении этого полиса из круга торговых и политических интересов Афин первой пол. IV в. до н. э. В то же время в ряде случаев оказываются несостоятельными попытки последних лет пересмотреть взгляды Ростовцева, например, его оценку литературной традиции о киммерийцах. [22]
Общая концепция взглядов Ростовцева на литературу греков и римлян о Северном Причерноморье была критически рассмотрена лишь в статье Д. П. Каллистова, написанной в 1945 г. Справедливо поставив под сомнение одно из общих положений Ростовцева — существование единого направления в сочинениях ионийских авторов VI—V вв., — Каллистов показал, сколь разнороден был подход к описанию северного края ойкумены у Аристея, Гекатея, Гелланика и Геродота.
Немногочисленные специальные исследования советских источниковедов посвящены отдельным выдающимся писателям античности: Геродоту (Жебелев, 1953), псевдо-Гиппократу (Куклина, 1970), Плинию (Скржинская, 1977), Овидию (Подосинов, 1984) и Страбону (Грацианская, 1988). Описание Северного Причерноморья в этих работах интерпретируется на фоне всего творчества того или иного писателя и литературы той эпохи. Из многих десятков античных авторов, писавших о прошлом нашей страны, тщательно прокомментированы и заново переведены только тексты Геродота (Доватур, Каллистов, Шишова, 1982) и Овидия (Подосинов, 1985).
Даты перечисленных работ показывают, что за последние два десятилетия в отечественной историографии оживился интерес к источниковедческому анализу античной литературы. Это позволяет надеяться на появление обобщающих трудов о письменных источниках, освещающих историю и культуру Северного Причерноморья античного периода. В них, без сомнения, будут развиты принципы исследования, заложенные М. И. Ростовцевым.
Семьдесят лет отделяет нас от момента создания академиком М. И. Ростовцевым капитального «Исследования по истории Скифии и Боспорского царства» (по С. А. Жебелеву — «Скифия и Боспор»). За прошедшее время определилось общее отношение всех исследователей и специалистов [23] к этой книге как к фундаментальной, несмотря на то, что до сих пор известен только первый ее том.
Вместе с тем историография дает нам множество примеров отрицания в целом как общей ростовцевской концепции источниковедения истории Скифии, так и отдельных ее моментов. При этом главным недостатком научных построений М. И. Ростовцева называется якобы имевшее место невнимание автора книги к «Истории» Геродота. Это мнение прочно бытует в отечественной литературе (Жебелев, 1925, 1953; Каллистов, 1945, 1949; Граков, 1947; Нейхардт, 1982 и др.).
Однако, вопреки этому, можно констатировать, что в 1917—1918 гг. М. И. Ростовцев создал своеобразную концепцию понимания геродотовских текстов. Анализ его взглядов был долгое время невозможен из-за историографической тайны, окружавшей судьбу «Исследования по истории Скифии и Боспорского царства». Обнаруженные мной главы второго (неопубликованного) тома этой книги позволяют существенно продвинуться в понимании ростовцевской трактовки произведения Геродота (см.: гл. V, «Государство, религия и культура скифов и сарматов» — ВДИ, 1989, № 1).
В отличие от широко распространенного идеализированного восприятия Геродота чуть ли не как реального «отца истории» (в т. ч. и скифов — см.: Рыбаков, 1979), он для М. И. Ростовцева был прежде всего одним из наиболее сохранившихся звеньев единой цепи писателей, составляющих ионийскую литературную традицию. Без общего понимания этой традиции М. И. Ростовцев просто не мыслил достоверной трактовки сведений Геродота. Сопоставление труда Геродота с произведениями его предшественников при разборе античной литературной традиции о Северном Причерноморье привело М. И. Ростовцева к выводу о том, что текст Геродота — это прежде всего источник, сохранивший в себе частицы той ионийской литературы, которая наиболее полно за все время существования античной цивилизации отразила в себе историю и культуру Скифии. Причину внимания греческой литературы VII—V вв. до н. э. к жизни Скифии Ростовцев усматривал в той роли, которую играла эта страна в политической жизни древнего мира. По его мнению, греки, осваивающие Средиземноморье, столкнулись на севере от Понта с особым очень развитым и сложным миром культурной, экономической и политической жизни [24] целого ряда народов, населяющих огромную часть континента, пределы которого были для греков загадочны. Поскольку в этой стране у греков и специально ионийцев появились свои интересы, знакомство их литературы с жизнью Скифии представлялось Ростовцеву вполне закономерным и оправданным явлением. Геродот же, как представитель продолжавшей развиваться греческой литературы, жил уже в эпоху, когда древний мир был потрясен борьбой за самостоятельность и индивидуальность культурных укладов В и З, С и Ю. В ходе этой борьбы родилось качественно новое сознание единства мира в его противоположностях, и эта идея в полной мере нашла свое выражение в произведении Геродота. Для характеристики противоборствовавших сил Геродот, по мнению Ростовцева, обратился прежде всего к материалам предшествующей литературы. Ими он дополнил свои личные впечатления. При этом он невольно соединял знания прошлого с качественно изменившейся действительностью его времени. В этом, по мнению Ростовцева, была заключена главная специфика произведения Геродота как исторического источника. Так, при составлении Скифского рассказа Геродот, по Ростовцеву, сопрягал более широкие и географически и хронологически данные своих предшественников с «узким кругозором» ольвийских греков, которые знали Скифию уже качественно изменившуюся, хотя бы по сравнению с эпохой скифо-персидских войн.
Исходя из этого, сущность ростовцевского подхода к использованию текстов Геродота заключалась в попытке расчленить все повествование на разные пласты (восходящие к ранней ионийской традиции, к старшим и младшим логографам, к кругу ольвийских источников) и использовании по ним сведений Геродота для освещения разных аспектов культурной истории скифов и припонтийских греков. Такой аналитический подход к тексту Геродота давал, по мнению М. И. Ростовцева, во-первых, возможность вычленить хронологически и предметно единые фрагменты знаний по древней истории Скифии, а во-вторых, сочетать эти систематизированные сведения «отца истории» с данными археологических источников. Как он писал в V главе второго тома, «действовать здесь тем механическим путем соединения археологических дат со сведениями Геродота, как это сделали в свое время Лаппо-Данилевский и Забелин, по пути которых пошел и Миннз, вряд ли правильно и целесообразно. Помимо того, что сам Геродот должен быть расчленен [25] на отдельные составные части, надо считаться еще со слитной картиной археологического материала... Иначе мы можем оказаться в положении Эфора и вместо реальной картины Скифии VI—III вв. до Р. Хр. дать картину быта кочевых степняков вообще, на которую сбивается и часто реальная или преследующая реальные цели картина Геродота». Воссозданная таким образом ростовцевская концепция понимания Геродота, во-первых, опровергает существующее мнение о том, что этот ученый проигнорировал труд Геродота как источник, а во-вторых, открывает большие перспективы в постижении истории развития скифской, причерноморской (местной) и греческой культур на территории нашей страны, что имеет огромное значение для исторической науки и археологии в целом.
В книге «Скифия и Боспор» выдающегося русского историка М. И. Ростовцева немало страниц посвящено истории Северного Причерноморья в римской хорографической традиции до III в. н. э. Автор подробно исследовал возникновение и развитие этой традиции в трудах Марка Випсания Агриппы, Помпония Мелы, Плиния, Лукиана, Валерия Флакка, Арриана, Птолемея, Аммиана Марцеллина и др. В главном и целом картина, нарисованная М. И. Ростовцевым, сохраняет свою ценность и актуальность и в наши дни.
Вместе с тем достижения современного источниковедения позволяют в ряде случаев внести в эту картину некоторые коррективы и дополнения.
В частности, представляется необходимым полнее учесть географическую литературу III—V вв. н. э., в которой, наряду с репликами еще августовского, а иногда и более раннего времени, зафиксированы важные изменения в этнической истории Северного Причерноморья. [26]
Анализ этих произведений («Имена всех провинций» в двух редакциях, «Космография» Юлия Гонория, географический экскурс в «Истории» Павла Оросия, «Список почетных должностей», трактат Вибия Секвестра «О реках, источниках...», Певтингерова карта и др.) дает возможность, с одной стороны, уточнить и обогатить наши представления о географии Ранней империи, с другой — внести коррективы в актуальную диатезу северочерноморских племен позднеримского периода.
Крупным достижением русской школы эпиграфистов стало составление Свода греческих надписей Северного Причерноморья. Раздел Свода, посвященный лапидарным памятникам, был издан в конце прошлого столетия. Подготовка же III тома, куда должны были войти надписи на керамических изделиях, начатая В. В. Латышевым и продолженная Е. М. Придиком, была завершена лишь к середине 50-х гг. Б. Н. Граковым. Однако окончательная редакция этого уникального Корпуса керамических клейм, включающего более 35 тысяч экземпляров, из-за ряда технических трудностей так и не была опубликована.
Вместе с тем даже в рукописи Корпус в последние десятилетия стал популярным справочным изданием, к которому обращаются не только исследователи, занимающиеся керамической эпиграфикой, но археологи и историки Северного Причерноморья.
Неоднократно поднимался вопрос о необходимости издания, хотя бы по частям, III тома. При этом, однако, не учитывается ряд факторов, оказавших негативное влияние на доброкачественность приведенного в нем материала: присутствие большого числа слабоаргументированных, а зачастую и явно ошибочных восстановлений надписей в поврежденных клеймах (особенно из дореволюционных находок, включенных Е. М. Придиком); наличие дублетов (среди клейм, происходящих с Боспора и из Херсонеса).
Поэтому публикация Корпуса возможна лишь после проведения тщательной сверки всего входящего в него [27] материала и пополнения его клеймами, обнаруженными в последние десятилетия. Хотя история создания Корпуса показала, что подобная трудоемкая работа может занять не одно десятилетие, но без ее осуществления издание вряд ли рационально.
В настоящее время к рукописи Корпуса обращаются главным образом при выяснении вопросов, связанных с происхождением вновь обнаруженных клейм и восстановлением легенд в поврежденных экземплярах. Между тем для этих целей Корпус мало приспособлен. Отсюда многочисленные ошибочные локализации и восстановления, встречаемые практически во всех публикациях клейменого керамического материала. В связи с этим первоочередной задачей, как нам кажется, является подготовка и издание определителей клейм отдельных центров (в первую очередь причерноморских), которые должны содержать таблицы прописей и фотографий клейм, выполненных всеми известными на сегодняшний день штампами.
Осуществление этой задачи позволит не только получить надежный справочный материал для полевых археологов, но и значительно продвинуть вперед работу по созданию полного Корпуса керамических надписей Северного Причерноморья.
В течение ряда столетий (с XII до VIII в. до н. э.) развитие греческой культуры шло в целом «в унисон» с развитием варварских культур Евразии, о чем свидетельствуют прежде всего дошедшие от этого времени произведения греческого искусства, в особенности вазовая живопись геометрического стиля. В VII—VI вв. начинается процесс размежевания и «самоопределения» основных культурных ареалов Евразийского континента, основой которого, по всей видимости, может считаться обновление технологического базиса варварских обществ (в связи с переходом от индустрии бронзы к индустрии железа), а также изменение их [28] социальных структур и форм политической организации (образование ранних государств или вождеств). Это был период формирования культур нового типа с ярко выраженным индивидуальным обликом. Наиболее известны среди них, помимо греческой, гальштаттская культура Центральной и Западной Европы, несколько позже, в V в., трансформировавшая в кельтскую латенскую культуру, скифская культура степной и лесостепной зоны Восточной Европы и Сибири, фракийская культура Подунавья и Северобалканского региона, этрусская культура Апеннинского полуострова и некоторые другие.
Показательно, что ни одна из этих культур, за исключением этрусской, несмотря на большую продолжительность периода их самостоятельного развития, так и не достигла уровня настоящей цивилизации. Из всех народов древней Европы этот важный исторический рубеж удалось преодолеть только грекам и находившимся под их непосредственным влиянием этрускам и римлянам. В Азии цивилизации вторичного типа были созданы персами и индоариями, обосновавшимися в районах с древними, но еще достаточно живучими культурными традициями. В своем подавляющем большинстве варварские культуры Евразии, сложившиеся в I тыс. до н. э., рано или поздно впадали в состояние стагнации, деградировали и теряли первоначально присущие им черты своеобразия.
Историческая специфика греческого пути развития состоит в том, что вызревание классового общества нового, более прогрессивного типа в сравнении как с древнейшими социальными системами Ближнего Востока, так и с раннеклассовыми обществами варварского мира в этом случае оказалось возможным даже в рамках очень небольшого и по занимаемой им территории, и по численности населения социума, каким был типичный греческий полис. Необычайная внутренняя пластичность полисной общины при относительной простоте ее социальной и политической структуры создала оптимальные условия для развития частной инициативы в сфере экономики, так же как и для индивидуальных творческих поисков в сфере культуры. Полисные государства сравнительно легко передвигались с места на место и так же легко делились на самостоятельные [29] сегменты, что было одной из важнейших предпосылок широкой территориальной экспансии греческой народности в эпоху Великой колонизации и еще позже, в эпоху эллинизма. В результате колонизационного движения значительная часть варварского мира или то, что принято называть «ближней периферией мира античных полисов», стало объектом их всесторонней эксплуатации и таким образом превратилось в ту питательную почву, на которой вырос единственный в своем роде феномен классической греческой цивилизации.
В современной науке наметилась перспективная тенденция исследования отдельных исторических реалий по данным мифопоэтической традиции в сопоставлении с археологическими и эпиграфическими источниками. М. И. Ростовцев в начале своей книги «Скифия и Боспор» выделил три момента, которые не следовало бы забывать при изучении мифов, касающихся Северного Причерноморья: а) возникновение всех основных мифов в их привязке к местностям этого региона относится к VII—VI вв. до н. э. — «эпохе повышенного интереса греческой науки и литературы к нашему югу», времени не только колонизации этого края, но и первого знакомства ионийских греков с северной ойкуменой; б) их создание в этот период истории не было случайным явлением, поэтому для его выяснения весьма важно «разобраться в том, как возникли отдельные указанные мифологические циклы, как и почему они связывались с югом России»; в) немаловажным является и тот общеизвестный факт, что практически все персонажи мифов воплотились «в вечные художественные образы в греческой литературе и греческом искусстве, навсегда, на всю эпоху существования античной культуры, ввели Черноморское побережье и Кавказ в кругозор мышления и фантазии каждого образованного грека и римлянина». [30]
Действительно, отдельные мифологические произведения представляют несомненный интерес не столько с точки зрения мифа и религиозных воззрений, сколько для понимания отдельных аспектов истории греческой колонизации. В этом плане наибольший интерес представляют понтийские легенды об амазонках в их привязке к Меотиде; Геракле, гигантах и Афродите — к Боспору; Геракле и Ехидне — к Гилее. В широком контексте они находят свое место в кругу обширных памятников античной мифологии, привязаны в основной своей части к наиболее популярным среди греческих колонистов мифам, что явилось общей традицией для отдельных потоков переселенцев как в западном, так и северном направлении. В частности, особенно Геракл явно предстает как сакрально-мифологический предшественник колонизации побережий Понта Евксинского и западных земель в Средиземноморье.
Каждая из вышеназванных легенд с точки зрения современного знания древнегреческой истории и мифологии состоит из трех структурно-хронологических частей. Их вычленение путем сопоставления с широким кругом разнообразных источников дает возможность установить не только древнейшее ядро мифа, но и все последующие его напластования, а также, что особенно важно, место и время его первоначального приурочивания к определенной области, историю и этнокультурные особенности которой необходимо тоже учитывать при исследовании каждого конкретного мифа.
В понтийских легендах прослеживается процесс разложения собственно мифа, присутствует определенная целенаправленность вымысла, в них нашли отражение первоначальные эмпирические знания о природе и реальных этнических общностях, обитавших на известных эллинам землях, проявились знания первых философских учений. Сам факт создания легенд необходимо считать идеологическим и политическим актом, служившим для пропагандистских целей колонистов. В «сакральном овладении землями» в период греческой колонизации, «движении мифов» в различные регионы ойкумены большую роль играли святилища Аполлона в Дельфах, Дидимах, на Делосе. [31]
В 1885 г. у западного берега Кинбурнской косы был найден алтарь с надписью: „Το κεδρον" —это плод растения. Одни понимали название как кедровую шишку (а в фондах Одесского музея нашлась шишка из обожженной глины, найденная вместе с другими посвятительными дарами Ахиллу на Левке еще в 1840-х годах). Другие, рассудив, что в тех краях кедр не растет, и приняв в расчет иное, переносное значение этого слова у Фотия, толковали его как «благовоние», «фимиам».
Однако словом этим греки обозначали различные хвойные растения в зависимости от конкретной местности: в Палестине кедр, в Малой Азии можжевельник. Поэтому правильнее перевести слово как «шишка хвойного растения». Приводимое же Фотием значение этого слова находит подтверждение в культовой практике древних греков: хвойные растения сжигались для получения благовонного дыма. Во всяком случае и надпись на алтаре, и обнаруженная на Левке шишка из глины определенно указывают на какую-то роль хвойных растений в культе Ахилла.
Хвойные растения у древних греков, как и у других народов, явственно ассоциировались со смертью, погребением, загробным миром. Кипарисом украшали дом, где находился покойник. Кипарисом, сосной, елью обсаживали могилы. Белый кипарис помещали рядом с источниками в царстве Аида. Хвойные растения связывались со хтоническими божествами. Очень важное место занимали они в культе Диониса и в дионисийских мифах. Учитывая это, уместно обсудить вопрос о, так сказать, «дионисийских» чертах в культе Ахилла. В мифологии же эти черты проявляются вполне отчетливо. X. Хоммель убедительно отождествил Ахилла и Тоанта, показав, что это две стороны одного древнего образа. А Тоант (царь Лемноса, позже фигурирует как царь Таврики) — сын Диониса и вообще персонаж дионисийской мифологии. Едва ли можно возводить «дионисийские» черты Ахилла на Левке к влиянию на него (с соседнего [32] побережья) образа «фракийского всадника», с которым, как предполагал М. И. Ростовцев, греки могли сравнить своего героя. Если это фракийское влияние и было, то оно осуществлялось задолго до появления Ахилла на черноморской Левке: связь с Дионисом присуща и древнему лемносскому Тоанту. Кстати, Лемнос, как и Левка, тоже расположен у фракийских берегов.
Отчетливо выделяется группа преимущественно женских малоазиатских божеств земли и плодородия, тоже связанных с хвойными растениями. Э. Диль в 1924 г. писал, что наше посвящение Ахиллу, возможно, является древнейшим свидетельством культа Кибелы в Северном Причерноморье. Это так, только нужно иметь в виду не одну лишь Кибелу. Кипарисы-«девушки» у могилы героя Алкмеона, сына Амфиарая; миф о дочерях Этеокла, упавших в колодец и превращенных в кипарисы; ручьи и речки в Лидии, названные по хвойным растениям; белые кипарисы у источников в загробном мире; культы Артемиды Кипариссии и Артемиды Кедреатиды и пр. — все это, очевидно, указывает на древнее культовое предание, в котором девы источников связывались с хвойными деревьями в общем хтоническом контексте. Эта связь заставляет по-новому взглянуть на мифы о божественных супругах Ахилла. На Левке их по крайней мере три: Ифигения, Медея, Елена. Исследователи давно пытаются определить время приурочения каждой к Ахиллу и Левке, причем большинство считает это приурочение поздним. Все эти фигуры близки к образу Артемиды-Гекаты — богини плодородия, связанной с загробным миром, которая особенно почиталась в Малой Азии. Именно на Кинбурнской косе располагалась священная роща Гекаты. С ней совпадала или соседствовала роща Ахилла. Ясно, что близость эта не только топографическая, но и мифологическая, и культовая. Видимо, Ахилл издревле, еще в Эгеиде, был связан с женским божеством (божественной девой?), а все его супруги в конечном счете восходят к единому образу.
Северное устье Дуная, находящееся как раз напротив Левки, носило примечательное в сравнении с другими устьями наименование Соснового или Священного. В дельте Дуная был и остров Левка. Название Священное издавна объясняют соседством со «священной Левкой». Теперь можно предположить, что и второе название — Сосновое — тоже связано с Ахиллом. [33]
Итак, хвойные растения в культе Ахилла определенно указывают на хтонические черты его облика. Намечается также очень древняя связь Ахилла как с женскими божествами плодородия, так и с родниками-речками, а следовательно, нужно обратить особое внимание на те женские образы, которые фигурируют рядом с Ахиллом в культе и в мифе.
В науке довольно распространена точка зрения, что в титулатуре поздних Спартокидов нет никакой системы. Однако более обоснованным представляется мнение, что после некоторого периода ее колебания в нач. III в. дохристианской эры наступил период значительной стабильности титулатуры боспорских правителей, продолжавшийся вплоть до второй пол. II в. до н. э. Думается, что все известные в это время отклонения от нормы имеют каждое свою мотивировку.
Иногда высказывается и суждение, что и при ранних Спартокидах их титулатура была неустойчивой и могла произвольно или включать, или не включать в себя те или иные элементы. Такая позиция представляется в корне неверной. Динамика развития титулатуры правителей Боспора IV в. дохристианской эры отражает, как на это неоднократно указывали многие исследователи, реальное расширение (или сокращение) границ государства и власти тиранов. Особо хочется подчеркнуть, что связь определенного потестарного термина, входящего в титул правителя, с соотносимой с ним подвластной территорией не может считаться случайной, и изменение потестарного термина в каждом подобном случае отражает изменение статуса подчиненного объекта. Кроме же этого, в титулатуре ранних Спартокидов известны лишь общепонятные стилистические вариации. [34]
Пересмотр датировки ряда памятников нумизматики и эпиграфики, относимых ранее к последним Спартокидам, заставляет еще раз обратиться к вопросу о последовательности и хронологии правления представителей этой династии в пределах II в. до н. э.
Первым среди них стоит Спарток V (ок. 200—180 гг. до н. э.). Не вызывающие сомнений в его существовании источники — это надпись боспорского фиаса (КБН, 75) и проксенический декрет из Дельф (ВСН, 1966, 90, 2, с. 442). Следует отметить, что царем он назван только в дельфийском декрете, в котором имя Камасарии восстанавливается лишь по двум буквам, а имя отца ее — по трем первым, т. е. полной уверенности, что в данном случае мы имеем дело с Камасарией, нет, а следовательно, есть сомнения и в царском происхождении ее отца, так как в надписи боспорского фиаса он царем не назван.
По мнению В. А. Анохина, ему же принадлежат две серебряные дидрахмы с именем этого царя.
Далее следует Перисад III (180—170 гг. до н. э.), муж Камасарии, известный по той же надписи боспорских фиаситов, надписи неопределенного типа из Пантикапея (КБН, 825) и надписи из Дидим. По мнению К. В. Голенко, разделяемому П. О. Карышковским, ему принадлежит статер из коллекции князя Сибирского. В. А. Анохин относит к нему статеры Перисадов из коллекции Эрмитажа и серебряную тетрадрахму, которую прочие исследователи считают подделкой. Даты правления Перисада III предложены Ю. Г. Виноградовым и отличаются от ранее принятых.
Перисад IV (170—150 гг. до н. э.), сын предыдущего правителя и Камасарии, известен из уже упоминавшегося посвящения фиаситов, посвятительной надписи из Гермонассы (КБН, 1044). П. О. Карышковский относит к нему статеры Перисадов из коллекций Парижа, Глазго, Стокгольма, Нью-Йорка и Строганова. Анохин относит к нему еще статер из ГМИИ, По мнению В. Ф. Гайдукевича, этому царю [35] принадлежат клейма на черепице с его именем, но поскольку на них нет царского титула, мы не будем брать их в качестве источника.
За Перисадом IV, по мнению К. В. Голенко, разделяемому Ю. Г. Виноградовым, следует Спарток VI (150—140 гг. до н. э.), которому принадлежат отмеченные выше серебряные дидрахмы. В. А. Анохин отрицает существование этого правителя и относит дидрахмы к Спартаку V. Отсутствие других источников об этом правителе делает проблематичным его существование.
Последний правитель династии Спартокидов Перисад V (140—111 гг. до н. э.) известен по Страбону, декрету в честь Диофанта, вотивной надписи из Пантикапея (ВДИ, 1987, № 1, с. 55—58) и статерам с именем Перисада из Северского кургана, коллекций ГМИИ и Эрмитажа. В. А. Анохин относит к нему еще статер из коллекции Лондона.
Отметим, что вотивная надпись из Пантикапея может быть отнесена к Перисаду V, исходя из восстановления «трижды Перисад». Судя же по упоминанию в ней Скилура, Перисада, сына Перисада, она могла принадлежать и Перисаду IV.
Таким образом, мы имеем наиболее достоверные источники о правлении на Боспоре во II в. до н. э. трех Перисадов. Однако хронология их правления также требует уточнения.
По данным античной письменной традиции, понтийские цари из династии Митридатидов вели происхождение от одного из семи персов, убивших мага Гаумату, и от Ахеменидских царей Дария I и Кира. Свидетельства древних авторов об этом восходят к Иерониму из Кардии, но относительно того, кто был истинным основателем Понтийской державы, мнения у них различные. Аппиан и псевдо-Лукиан считают, что Митридат I Ктист (Основатель) — это Митридат Киосский, сын сатрапа Геллеспонтской Фригии Ариобарзана; Диодор и Плутарх считают, что Ктистом являлся сын этого правителя, также Митридат, которого Диодор называет сыном Митридата, а Плутарх — сыном Ариобарзана. [36]
Разночтения в показаниях античных писателей послужили причиной путаницы во мнениях у новейших исследователей. В науке нет твердо устоявшегося мнения относительно генеалогии Митридатидов и точного определения, кого считать Ктистом. Выдвигались предположения, что это либо Митридат, правитель Киоса (336—302 гг. до н. э.), либо его сын Митридат, бежавший от Антигона Одноглазого после убийства отца за измену; исследователи предполагали также, что Митридат Киосский являлся сыном Митридата, сатрапа Каппадокии и Ликаонии, хотя существовала и другая версия, что правитель Киоса был сыном сатрапа Ариобарзана, а Плутарх и псевдо-Лукиан в своих показаниях спутали сына и отца. Так что плюрализм мнений не означает, что данный вопрос решен в пользу той или иной точки зрения, как не решен он и в том, что касается происхождения царей и того, кто был их предком, и почему они связаны с Ахеменидами.
Вопрос во многом проясняется, если установить причину принятия понтийскими царями в III—II вв. до н. э. царской эры, ведущей начало с 336 г. до н. э., что засвидетельствовано в договоре Херсонеса и Фарнака I Понтийского от 179 г. до н. э. (попытки передатировки договора, предпринятые в последнее время, несостоятельны).
Означенная эра ведет свое происхождение с года восшествия на престол в Персии Дария III Кодоманна, который был из рода Отана, одного из семи, убивших Мага. Этот знатный родственник Ахеменидов играл выдающуюся роль в заговоре, за что получил от Дария I наследственные владения в Каппадокии и право первородства с Ахеменидскими царями посредством браков. Есть основания предполагать, что сатрап Каппадокии и Ликаонии Митридат, друг Кира Младшего и современник Ксенофонта, был одним из потомков Отана.
Потомками Отанидов, согласно древней традиции, считали себя Ариаратиды, цари Каппадокии. Поскольку Митридатиды оспаривали у них право на власть над Каппадокией, то принятие эры, возводимой к Дарию III и Ахеменидам, должно было подчеркнуть их законные притязания на единоличную власть в Северной Анатолии, родовой вотчине Отанидов. Так что понтийская царская эра не является доказательством того, что Митридат, правитель Киоса с 337/6 г. до н. э., являлся, как полагают, основателем [37] Понтийского царства. Таковым следует считать его сына Митридата, бежавшего в Понт от преследований Антигона в 302 г. до н. э. и провозгласившего там себя царем в 297 г. до н. э.
Отказ от эры с начальным годом 336 г. и введение эры с начальным годом 297 г., принятой впоследствии в Понтийском и Боспорском царствах, связаны с деятельностью Митридата V Евергета и предприняты из дипломатических соображений. Признав законными притязания на престол в Каппадокии Ариарата VI, Евергет выдал за него свою дочь и тем самым юридически закрепил свой протекторат над страной. Тем самым он отказался от открытых притязаний на власть в Каппадокии, что делали его предшественники, и потому вынужден был изменить царскую эру. Это делало его в глазах других, и прежде всего римлян, лояльным правителем, каким и старался представить себя сам Евергет.
Знаменитые боспорские курганы, открытые в основном еще в XIX в., хорошо известны в научной литературе. Однако можно с уверенностью сказать, что до настоящего времени они не стали полновесным источником для изучения истории Боспора. И дело здесь не только в том, что большинство этих памятников еще специально не изучено и даже полностью не опубликовано. Как представляется, и на современном уровне изученности информационные возможности курганных комплексов используются далеко не в полной мере. Так, вывод о смешанном этническом составе боспорской аристократии, который обычно приводится после перечисления курганов, вряд ли можно считать достижением современной археологической науки.
Настоящая работа базируется на двух основных характеристиках — топографии и хронологии курганов, которые, разумеется, далеко не исчерпывают всех возможных подходов к их изучению. Имеющиеся материалы позволяют на рассматриваемом хронологическом отрезке выделить три основных периода. [38]
1. Первая пол. V — нач. IV вв. до н. э.
На европейской стороне курганы варварской знати сосредоточены в окрестностях двух античных центров: Нимфея (8 комплексов) и Пантикапея (Ак-Бурун, 1862 г.; погребение № 83 на Темир-Горе; раннее погребение в кургане у с. Баксы). В азиатской части Боспора к V в. до н. э. можно относить курган № 2, раскопанный под Фанагорией в 1852 г., и курган на мысе Тузла, раскопанный в том же 1852 г. Два последних памятника известны только на основании описаний.
Возникновение традиции совершения захоронений туземной знати вблизи от греческих городов является важной особенностью развития греко-варварских взаимоотношений на Боспоре. В принципе, курганы племенной аристократии позволяют судить о контактах данного античного центра с теми или иными варварскими племенами, так сказать, на самом высоком уровне. Иными словами, с их помощью представляется возможным предполагать о независимости политики этого античного центра по крайней мере по отношению к местным племенам. Основываясь на перечисленных выше памятниках, можно констатировать независимость Пантикапея, Нимфея, Фанагории и, возможно, Гермонассы.
В отношении изложенного весьма дискуссионной представляется трактовка объединения Археанактидов, как единого государства или даже державы. Более согласуется с имеющимися материалами его понимание как оборонительного союза-симмахии, направленного на отражение скифского натиска.
2. IV в. до н. э.
В это время на европейской стороне почти все курганы варварской знати сосредоточены в окрестностях Пантикапея (Куль-Оба, Патиниоти, позднее погребение в кургане у с. Баксы, курган Кекуватского, Второй Змеиный и, возможно, Острый). На азиатской стороне к рассматриваемому периоду относится Б. Близница и курган № 1, раскопанный под Фанагорией в 1852 г.
В отличие от предшествующего периода названные курганные комплексы соответствуют структуре единого Боспорского государства, сложившегося при ранних Спартокидах. Все нити политических связей с туземными племенами были сосредоточены в столице государства — Пантикапее. При [39] этом главенствующее место в системе взаимоотношении Боспора с варварским миром, как следует полагать, в это время принадлежало скифам или, точнее, скифам-кочевникам царским.
3. III в. до н. э.
В европейской части Боспора к рассматриваемому периоду относится всего один курган — Ак-Бурун (1875 г.), датирующийся при этом приблизительно рубежом IV—III вв. до н. э. На азиатской стороне их больше: Зеленской курган, комплексы Васюринской горы, возможно, Буерова могила и М. Близница.
Перечисленные памятники, сохраняя традиции погребальной обрядности синдо-меотской знати, содержат и ряд новых, явно сарматских особенностей. Особенно показателен в этом плане курган Ак-Бурун, расположенный в европейской части, но в отношении культурных влияний явно тяготеющий к Азиатскому Боспору. Можно считать, что на данном этапе для развития связей с варварскими племенами особое значение имели центры именно азиатской части Боспора. Данная картина соответствует новой военно-политической обстановке, сложившейся в регионе после сарматского передвижения и крушения Великой Скифии. Ведущее место в системе связей Боспора с местными племенами теперь принадлежало новым владыкам северопричерноморских и предкавказских степей.
Проблема взаимоотношений ионийских апойкий с «варварскими» народами, прежде всего со скифами, является одной из важнейших в истории Северного Причерноморья и, в частности, Боспора античного периода. Именно поэтому она была и остается в центре внимания исследователей, в ряду которых одно из первых мест по праву принадлежит крупнейшему русскому историку М. И. Ростовцеву. [40]
Последнее десятилетие отмечено новым прогрессом и деле изучения различных аспектов данной проблематики, что в значительной мере стало возможным благодаря широким планомерным раскопкам в Ольвии, Нижнем Побужье и на Боспоре.
Предлагаемый доклад посвящен некоторым итогам новейших исследований Боспорской экспедиции ГМИИ им. А. С. Пушкина в центральной части Пантикапея, на плато к западу от Первого кресла горы Митридат (раскоп Центральный). Полученные материалы и сделанные в ходе раскопок наблюдения позволяют существенно уточнить и детализировать бывшую до сих пор схематичной картину становления и развития раннего Паитикапея.
Впервые удалось выявить и исследовать наиболее ранние жилые и хозяйственные постройки, которые могут быть отнесены к первому этапу существования поселения, когда даже центральный его район, примыкавший непосредственно к верхнему плато холма, не имел архитектурно-планировочного оформления, характерного для античного города. Речь идет о нескольких землянках и полуземлянках округлой в плане формы, в которых прослежены такие конструктивные элементы, как глинобитная обмазка стенок и полов, гнезда для вертикальных опор кровли, ступенчатые входы. В заполнении землянок и расположенных рядом хозяйственных ям обнаружен весьма показательный материал, давший позднюю дату этих построек и позволивший датировать время их бытования 2-й четвертью — серединой VI в. до н. э. Среди керамического материала, происходящего из ионийских центров, и фрагментов расписной чернофигурной керамики аттического производства обнаружены и обломки лепной керамики «скифского» и «кизил-кобинского» типов. Этот факт следует рассматривать как еще одно свидетельство присутствия в составе ионийского населения апойкии уже на первом этапе ее существования определенного контингента жителей туземного происхождения, по-видимому, скифов.
Последняя четверть VI — первая четверть V вв. характеризуются прогрессивным развитием застройки, появлением сначала наземных однокамерных домов, а затем и более сложных многокамерных структур. В центральной части плато открыт целый архитектурный комплекс с круглой в плане постройкой типа толоса. [41]
На рубеже 1-й и 2-й четверти V в. нормальный, поступательный процесс формирования городской застройки центра Пантикапея прерывается: на смену наземным, монументальным постройкам снова приходят более примитивные земляночные структуры, на этот раз прямоугольной в плане формы. Одна из таких землянок имеет стенки сплошь облицованные каменной кладкой, стенки других обмазаны глиной. Признаки временного регресса в развитии застройки центра города могут служить еще одним аргументом в пользу гипотезы о дестабилизации военно-политической ситуации на Боспоре в 80-е — 60-е гг. V в. в связи с экспансией скифов против боспорских полисов, вынужденных сплотиться для отпора под эгидой Археанактидов: отвлечение сил и средств на нужды войны должно было сказаться на развитии жилой застройки Пантикапея.
Как принято считать в настоящее время, активное воздействие греческого искусства на художественно-стилистическую эволюцию скифского звериного стиля началось на рубеже VI—V вв. до н. э. (Хазанов, Шкурко, 1978). Однако еще М. И. Ростовцев отмечал, что «разработки мотивов из жизни зверей, типичные для Ионии», входят в тесный контакт со скифским звериным стилем не по «родству духа, а по формальной близости мотивов» (1925).
Насколько мы можем судить на основании изучения археологического материала, древнейшей категорией античного импорта в туземную среду Северного Причерноморья являлась греческая художественная керамика. Самый ранний известный нам сосуд, обнаруженный в местном погребальном комплексе — ойнохоя третьей четв. VII в. до н. э. из кургана на Темир-Горе — украшен двумя фризами: центральными персонажами верхнего являются бык и пантера; рядом с ними изображены горный козел и лиса. На нижнем фризе —сцена преследования зайцев собаками. Напомним, что ойнохоя была найдена в одном комплексе с древнейшими [42] вещами в зверином стиле из степной зоны Северного Причерноморья — вырезанными из кости головой грифона и свернувшейся «пантерой».
Изображения животных, которыми были украшены родосско-ионийские сосуды, имели эквиваленты в скифском искусстве архаической и классической эпох. Возможно, что изображения, представленные на греческих изделиях, попадавших в туземный мир, рассматривались его населением как существа, входившие в местную систему религиозных представлений. Как нам представляется, к кругу греческих вещей, которые могли цениться варварским населением не только в качестве предметов роскоши, но и за их смысловую нагрузку, можно отнести сосуды из курганов у с. Филатовка, на р. Калитва, р. Цуцкан, зеркало с ручкой-подставкой в виде задрапированной женской фигуры, окруженной изображениями животных, из кургана близ Херсона. Для зоны лесостепи в качестве примеров возможного переосмысления греческих изображений в инокультурной среде могут служить находки фрагмента греческой ойнохои в кургане у с. Болтышка и греческого килика с изображением утки в так называемом культовом комплексе Трахтемировского городища, обнаруженного вместе с уникальным лепным птицеобразным сосудом.
Примечательно, что мы не можем проследить подобного явления распространения греческих художественных изделий в районе Западного Причерноморья. Так, например, родосско-ионийская расписная керамика, широко распространенная в древнейших слоях существовавших здесь греческих поселений, не фиксируется широко за их пределами. Причину этого «неприятия», возможно, следует видеть в существовании иных религиозно-эстетических представлений в местной среде, отразившихся в господстве геометрических мотивов.
Подводя итоги всему изложенному выше, мы вполне можем допустить, что изображения на греческой керамике и изделиях из металла, которые сбывались варварам Северного Причерноморья в VII—VI вв. до н. э., имели эквиваленты в искусстве этого региона и могли осмысляться его населением на основе собственной идеологии. Бытование греческих художественных вещей в туземной среде могло способствовать развитию и утверждению здесь так называемого скифского звериного стиля. [43]
М. И. Ростовцев был одним из первых исследователей, который осветил проблему политических взаимоотношений Боспорского государства с Египтом в эпоху эллинизма. Главным поводом для этого, как известно, послужили сведения, обнаруженные в папирусах «архива Зенона». В них говорилось о том, что в 254 г. до н. э. в Египет, скорее всего, в Александрию — к царскому двору Птолемея II Филадельфа, должно было прибыть посольство боспорского царя Перисада II. Эти сведения легли в основу выдвинутой М. И. Ростовцевым исторической версии о существовании боспоро-египетской конкуренции в хлебной торговле на рынках Средиземноморья и Черноморья. Данная версия была поддержана и развита многими учеными (Жебелев, Гайдукевич, Блаватский) и длительное время была господствующей в нашей литературе. Впоследствии рядом исследователей такая точка зрения оспаривалась и корректировалась (Трофимова, Шелов).
В настоящее время благодаря изученности археологических материалов, происходящих из раскопок боспорских городов и их некрополей, интерпретация этой проблемы значительно изменилась. Стало очевидным, в частности, что уже в первой пол. III в. до н. э. между Египтом и Боспором существовали не только интенсивные торговые (Шургая, Неверов), но и тесные политические контакты (Трейстер).
Существенный вклад в этот вопрос вносит находка эллинистической фрески с изображением корабля «Изида», обнаруженная в 1982 году при раскопках боспорского города Нимфея. Публикация этого памятника вызвала отклики специалистов по древнему морскому делу и судостроению (Баш, Хокманн). Так например, Л. Баш, приняв нашу интерпретацию нимфейского судна как посланца с политической миссией из Птолемеевского Египта на Боспор, предложил еще ряд важных характеристик, с которыми нельзя не согласиться. В частности, исследователь полагает, что это крупный «суперкорабль», который мог быть только в составе морского флота Птолемея II Филадельфа, и датирует его в пределах между 290—258 гг. до н. э. [44]
Изучение сопутствующего фреске материала, а также содержания некоторых надписей, в свою очередь, позволяют нам удревнить предлагаемую ранее дату корабля «Изида». Его изображение на стене нимфейского святилища появилось не во второй четв. III в. до н. э., а, скорее всего, еще в 80-е годы этого столетия.
Таким образом, сегодня мы располагаем, по крайней мере, двумя источниками («архив Зенона» и нимфейский корабль «Изида»), которые свидетельствуют о существовании непосредственных политических контактов между Боспором и Египтом в первой пол. III в. до н. э., а точнее, во время царствования двух монархов — Перисада II на Боспоре и Птолемея II Филадельфа в Египте.
Научная информация о расписных боспорских склепах появляется в отечественном антиковедении вскоре после присоединения Крыма к России. Их выявляли, как правило, при земляных работах на южном и северном склонах горы Митридат. Внимание специалистов привлекли конструктивные особенности и система живописного декора склепов.
Планомерного исследования этих памятников не велось; обычно историки-краеведы и археологи попадали в склепы при случайных обстоятельствах, иногда при помощи «счастливчиков». В 1914 г. всю доступную на тот момент информацию о боспорских склепах, в том числе и расписных, собрал и прокомментировал М. И. Ростовцев в монографии «Античная декоративная живопись на юге России». К заслуге М. И. Ростовцева следует отнести разработку хронологии и классификации боспорских склепов, а также публикацию живописных композиций их декора в объемном альбоме. Это издание до сих пор поражает значительностью осуществленного замысла и научной основательностью обобщений и выводов, хотя сам автор подчеркнул их предварительный характер. [45]
История исследования погребальных сооружений Боспора в послеоктябрьский период объективно сложилась таким образом, что расписные склепы практически не изучались, а часть уже открытых до 1917 г. по разным причинам была утрачена. Этот процесс наглядно демонстрирует и специальная литература — тема боспорских расписных склепов постепенно исчезает со страниц антиковедческих исследований. Особо яркой иллюстрацией этому является античный том Археологии СССР (М., 1984), где в разделе о боспорских расписных склепах дана лишь краткая информация, почерпнутая, в основном, из монографии М. И. Ростовцева (примечательно, что самой монографии нет в библиографическом разделе тома).
С таким состоянием ценнейшего источника по социальной истории, строительству и архитектуре, идеологии и живописи Боспора нельзя дальше мириться. Боспорские склепы (по данным 1914 г. их около тысячи) ждут своих исследователей. Эта научно-исследовательская проблема приобретает острую актуальность в наши дни, когда склонам горы Митридат грозит современная застройка с предварительным террасированием. Необходима организация планомерных исследований той части грунтовых склепов, в том числе и расписных, которые доступны сейчас. Сведения М. И. Ростовцева 75-летней давности нуждаются в дополнениях и корректировке на уровне современных достижений отечественной археологии.
Основополагающей работой для изучения живописи Боспора продолжает оставаться капитальная монография М. И. Ростовцева (т. I, СПб, 1914; атлас, СПб, 1913). Позднейшие исследования (Блаватский, Гайдукевич) подтверждают в целом его датировки и др. выводы. К ним присоединяемся и мы, рассматривая материалы вновь открытых расписных склепов. [46]
В 1987—88 гг. на ул. Кирова в районе, известном до революции как «площадь между тюрьмой и бойней» (Шкорпил), при строительных работах обнаружены два монументальных каменных склепа с остатками росписи. При изучении росписи были применены методы ее реконструкции, впервые опробованные М. И. Ростовцевым в росписи склепа Фельдштейна II в. н. э. Частичная реконструкция росписей (художник Бажанов) позволила наглядно представить их стиль и определить им место в погребальной живописи Боспора первых веков н. э.
Склеп II 1987 г. двухкамерный, дромосом ориентирован на запад. Представилось возможным частично реконструировать роспись основной погребальной камеры (3,80 * 4,80 м). Этот склеп отнесен к ряду склепов с псевдоисодомной системой росписи II—I вв. до н. э. — сер. I в. н. э. Роспись нанесена на стены следующим образом: цоколь красного цвета, выше идут 4 ряда рустованных квадров (2 узких и 2 широких), затем фриз и дентикулярный карниз общей высоты ок. 2,0 м. Фриз заполнен изображениями венков; на плоскости верхнего узкого ряда квадров также нанесены изображения венков или повязок, держащихся на крючках. Ближайшая аналогия — роспись грунтового склепа 1891 г. на ул. Нагорной (АДЖ, т. 2, т. 53, 54). Дата та же: пер. пол.— сер. I в. н. э.
Склеп III 1988 г. однокамерный, дромосом ориентирован на юг. Вдоль продольных и торцевой стен погребальной камеры (2,45 * 3,50 м) на подставках установлены широкие лежанки. Оштукатуренные пол, лежанки и стены до узкого живописного карниза черного цвета покрыты красной краской. Стены украшены «колоннами» белого цвета без баз и капителей, отделенными от красного фона широкими полосами черного цвета. Свод широкими полосами охристого цвета был разделен на квадраты (ок. 0,50 * 0,50 м), которые, в свою очередь, узкими черными линиями делились на квадраты и треугольники красного, белого и зеленого цвета. Инкрустационный стиль росписи датирует склеп I—II вв. н. э.
В архитектуре склепов прослеживается отход от основных принципов ордерной тектоники (Блаватский, 1964). Ряд деталей сближает их с архитектурой, более свойственной грунтовым склепам 1-х вв. н. э. Найденные склепы — яркие образцы архитектуры и живописи Боспора I—II вв. н. э. [47]
Монетная эмиссия Нимфея характеризуется всего одной серией серебра с одинаковыми типами во всех номиналах: Л. С. Голова Нимфы (?) влево; О. С. Виноградная гроздь в углубленном квадрате, легенда ΝΥΝ (Зограф, т. XXXIX, 6-8). Время выпуска этой серии определялось последней четв. V в. до н. э. на основе фактурно-стилистической близости первой группе пантикапейских монет типа: голова льва анфас — голова барана в углубленном квадрате и отсутствия в нимфейском выпуске медной монеты, появляющейся на Боспоре лишь в нач. IV в. (Зограф, 1951). Более поздние работы, затрагивавшие этот вопрос (Шелов, 1956; Анохин, 1986) не внесли серьезных изменений в указанную схему. Следует отметить, однако, что предложенные в качестве хронологического репера пантикапейские монеты сами не могут считаться окончательно и надежно датированными.
С другой стороны, наличие в нимфейской серии серебряной мелочи и отсутствие меди устанавливают лишь верхнюю дату. Не дает ничего для абсолютной датировки и присутствие нимфейского серебра совместно с пантикапейским в составе первого Эльтегенского клада. Уточнение времени выпуска монет Нимфея возможно, как кажется, лишь в связи с разбором вопроса о членстве города в Афинском морском союзе и анализом политической ситуации, сложившейся на Боспоре во второй пол. V в. до н. э.
Следует отметить, что интересующие нас монеты не несут на себе никаких следов афинского влияния, в то время как псефизма Клеарха предписывала переход на аттическую систему мер, весов и денежного обращения. Принимая во внимание то обстоятельство, что афинское владычество в Нимфее сразу же сменилось спартокидовским, остается предполагать, что выпуск нимфейской монеты, а следовательно, и период городской автономии предшествовали афинскому господству, наиболее вероятным временем установления которого следует считать 20-е гг. V в. до н. э. (Карышковский, 1960). [48]
Едва ли можно согласиться с мнением, что начало монетной чеканки большинством второстепенных городов Боспора во второй пол. V в. до н. э. было обусловлено их быстрым экономическим ростом, связанным с укреплением и расширением их торговли с Грецией, и прежде всего с Афинами (Шелов, 1956). Вследствие неравномерного экономического развития боспорских апойкий отсутствие их автономных монет в первой пол. V в. и фактически синхронное начало городских эмиссий сразу в нескольких центрах во второй половине правильнее будет ставить в зависимость от причин политического характера. Членство городов в археанактидовском союзе было связано с отказом от выпуска собственной монеты и принятием федеративного денежного эквивалента. Исчезновение федеративной монеты с АПОЛ и появление вслед за этим целой серии городских эмиссий, а соответственно, и синхронное обретение автономии целым рядом колоний, следует, вероятно, связывать с прекращением существования, по крайней мере в прежнем виде, бывшего боспорского государственного образования. Такие перемены в жизни боспорских греков возможно сопоставить, по-видимому, лишь с событиями 438/437 г. до н. э. и приходом к власти Спартокидов. Именно в этот период, после 438/437 г. и до 20-х гг. V в., следует скорее всего ожидать появления монет Нимфея. Временем вскоре после 438 г. датируется, очевидно, и начало эмиссий таких центров, как Феодосия и Синдская Гавань.
В 1978 г. при раскопках на западном плато Первого кресла г. Митридат был найден фрагмент матрицы, вырезанной из серо-зеленого слоистого камня типа сланца (хранится в ГМИИ им. А. С. Пушкина). Матрица служила для изготовления из золотой фольги рельефов, состоящих из трех фризов: центральный — в виде побегов аканфа с различными цветками — обрамлен полосами орнамента в виде «бегущей волны». Общая высота фриза 7,8 см, реконструируемая длина основания, имеющего слабую курватуру, — ок. 57 см. Судя по форме и размерам, предмет, для которого была вырезана [49] матрица, мог быть золотой пластиной калафа типа найденного в кургане Большая Близница. На основании ближайших аналогий орнаменту пантикапейской матрицы датируем ее кон. IV — нач. III в. до н. э.
Известна еще одна матрица из Пантикапея, дважды служившая предметом публикации американских археологов. Бронзовая матрица с фронтальным изображением головы львиноголового грифона из Археологической коллекции Университета Джона Хопкинса (США) ранее хранилась в собраниях Робинзона и Рицоса. Греческий коллекционер приобрел ее у русского эмигранта, который в свою очередь нашел ее в могиле в Керчи. По справедливому замечанию Д. М. Робинзона, изображение стилистически близко сюжетам на золотых статерах Пантикапея, что позволяет датировать матрицу IV в. до н. э. Эта точка зрения представляется предпочтительной мнению Э. Р. Вильяме, относившей матрицу к I или II в. н. э. Однако Вильяме обоснованно определила предмет как матрицу, а не весовую гирю, как это сделал Робинзон. Матрица служила для набивки металлических рельефов, украшавших птериги панцирей.
Публикуя матрицы из Пантикапея, нельзя не обратить внимания и на бронзовую матрицу для штамповки бляшек, большинство аналогий которым известно в Северном Причерноморье, из собрания Государственных музеев Берлина (ГДР). Матрицу датируют первой пол. IV в. до н. э.
Введение в научный оборот матриц пантикапейских торевтов IV в. до н. э. дает нам право вернуться к неоднократно дебатировавшемуся вопросу о центрах античной торевтики и месте производства известных находок из скифских курганов Северного Причерноморья. Исследование матриц подкрепляет гипотезу о том, что пантикапейские монетарии и торевты могли быть объединены в одну мастерскую, принадлежавшую боспорским правителям. Представляется, что в IV в. до н. э. в Северном Причерноморье существовало несколько центров торевтики. Надо полагать, что штампы, найденные на территории Скифии и в Прикубанье, были изготовлены местными мастерами. Вероятно, такие местные центры торевтики удовлетворяли потребности населения в простых золотых украшениях, зачастую упрощенно копирующих привозные образцы, используя в основном бронзовые штампы. Пантикапей же поставлял скифам, возможно в качестве даров Спартокидов, высокохудожественные изделия, [50] выполненные в так называемом «греко-скифском стиле»; при этом широко употреблялись матрицы. В пользу этого помимо соображений, высказанных приверженцами пантикапейского производства предметов северопричерноморской торевтики, свидетельствуют следующие моменты. При всей редкости предметов IV в. до н. э., выполненных при помощи матриц, значительное их число происходит из Северного Причерноморья. При исключительной редкости матриц IV в. до н. э., Пантикапей дал самую представительную их коллекцию. Эти аргументы оставляют мало шансов сторонникам иных гипотез.
Одним из наиболее распространенных иконографических сюжетов на Боспоре является изображение амазонок. Особенно популярны их изображения (амазономахия, голова амазонки вместе с протомами грифона и коня и др.) на «боспорских пеликах», служивших неизменным компонентом погребального инвентаря могил греко-варварского населения Боспора в IV в. до н. э.
Справедливо критикуя крайности гипотезы В. Леонхарда об амазонках-хеттах, М. И. Ростовцев показал, что легенды об этих женщинах-воительницах связаны с теми областями, где существовал культ Великой богини.
В духе гипотезы М. И. Ростовцева о наличии этого культа на Боспоре К. Шефольд предположил, что голова амазонки на пеликах представляет собой изображение Великой богини в ее загробном аспекте. Однако, вопреки мнению швейцарского исследователя, полагавшего, что амазонки в борьбе с грифонами появляются случайно под влиянием изображений амазономахии, можно думать, что амазонки выступают здесь в качестве служительниц Великой богини.
Кроме яркого хтонизма (связь с могилами, загробным миром, конем), обусловленного, прежде всего, вероятно, тем, что Мать-земля не только породительница, но и поглотительница, характернейшая черта амазонок — андрогинизм (занятия мужскими делами, мужская одежда). Эти особенности отличают ближневосточные культы плодородия. [51]
Перенесение греками представлений об амазонках на реальные припонтийские племена производилось, несомненно, не только по социально-бытовым, но прежде всего, по культовым признакам. Вероятно, прав Л. А. Ельцицкий, полагающий, что амазонские топонимы на Тамани были обусловлены наличием там святилища Афродиты Апатуры — одной из ипостасей Великой богини.
Для выявления семантики амазонок на Боспоре очень важны исследования аналогичных изображений на южноиталийских вазах, а также материалы об амазонках в Этрурии, изученные Е. В. Мавлеевым.
Согласно принятой в настоящее время концепции, сложившейся в 1950—1960 гг., в римское время на Боспоре доминируют культы местных (автохтонных) божеств и пришлые сарматские. Греческие культовые сюжеты перерабатываются на местной основе так, что постепенно теряют свое значение (В. Ф. Гайдукевич, С. И. Капошина, В. И. Денисова, А. П. Иванова).
Конкретными памятниками, изображающими варварские божества, считаются: штемпель из Илурата, боспорские ритуальные терракоты класса верховного женского божества, антропоморфные статуэтки из пос. Семеновка.
Илуратский штемпель был атрибутирован В. Ф. Гайдукевичем как изображение местной богини, связанной с аборигенной этнической средой. Однако такую иконографию имеет Артемида в варианте Потнии Терон, когда богиня выступает как покровительница диких зверей и растительного мира, что связано с древнейшими пластами в культе Артемиды. Аналогичную илуратской иконографию имеет Артемида на рельефе из Филипп, синхронном штемпелю. Это не подтверждает атрибуцию памятника как варварского.
Боспорские ритуальные терракоты класса верховного женского божества связаны не с местной автохтонной основой (М. И. Ростовцев), а с поздним вариантом Элевсинских мистерий. Анализ иконографии богини и мистов приводит к [52] выводу о связи данного культа с культом Деметры и Кибелы. В целом речь должна идти об обычном синкретическом позднеантичном культе, а не варварском.
Антропоморфные статуэтки из пос. Семеновка И. Т. Кругликова связывала с пришлыми сарматскими и варварскими племенами. Основанием для этого послужило визуальное сходство с терракотами Средней Азии и Афганистана. Однако в Средней Азии они появляются позже, чем на Боспоре, в V—VII вв. н. э., к тому же ни одна из них не происходит из сарматского погребения. Аналогии им не ограничиваются территориями Средней Азии и Афганистана. Такие же статуэтки обнаружены в Селевкии на Тигре, где они синхронны боспорским. Находки статуэток в диаметрально противоположных местах при разном характере глины статуэток не позволяют говорить о едином источнике их происхождения. Здесь мы, видимо, имеем случай независимого появления близкой группы вещей на разных территориях. Следует согласиться с Ван Ингеном, считающим статуэтки из Селевкии апотропеями.
Подводя итог, отметим, что ни один из конкретных памятников, рассмотренных выше, нельзя отнести к варварскому пласту в религии Боспора римского времени. Существующая в литературе точка зрения о преобладании варварских элементов в религии Боспора римского времени нуждается в пересмотре.
Колофон — один из значительных ионийских центров в Лидии. Период его расцвета, согласно нарративным источникам, приходится на VII—VI вв. до н. э. После неоднократных лидийских захватов, а затем и персидского завоевания значение его упало, а часть населения даже переселилась в Южную Италию и Фракию. Однако и в дальнейшем Колофон оставался одним из активных торговых контрагентов в Восточном Средиземноморье.
Редчайшие находки амфорных клейм с упоминанием названия города позволяют предполагать, что в раннеэллинистическое время Колофон поставлял на международный [53] рынок определенные объемы товарного вина или оливкового масла. Однако судить о размахе или удельном весе колофонского экспорта в другие центры было невозможно, поскольку до недавнего времени было известно всего 5 амфорных клейм. К сожалению, эти находки не позволяли судить и о форме колофонских амфор. Только в отношении хронологии клейм можно было сделать определенные выводы. По палеографии надписей Б. Н. Граков высказал предположение, что все известные колофонские клейма должны датироваться кон. III или нач. II в. до н. э.
Все эти клейма двустрочны и оттиснуты двумя штампами, в которых этникон сочетается с именем Аполлония или Хегекрата. Клейма найдены в Египте (3 экз.) и в Северном Причерноморье (3 экз.). Особый интерес представляет последняя находка фрагментированной колофовской амфоры, у которой сохранилось горло с венцом и ручками, на одной из которых оказалось клеймо Аполлония уже известного штампа. Сравнительный анализ морфологических признаков и глины клейменого экземпляра позволил выявить среди огромного массива амфор неустановленных центров производства две целые неклейменые колофонские амфоры. Первая из них происходит из раскопок М. Эберта у с. Аджигол в округе Ольвии, вторая из усадьбы № 6 поселения Панское I. В свое время И. Б. Зеест отнесла аджигольскую амфору к типу «усть-лабинских».
Оба сосуда практически идентичны и характеризуются следующим набором признаков: Н = 51-53 см, Н0 = 45-48 см, Н1 = 20-22 см, Н3 (горла) = 12-13 см, д = 8 см, д1 = 10 см, емкость 9,2 литра. Тулово конической формы с резкими переломами в районе плеча и при переходе к цилиндрическому горлу. Венец трапециевидный с горизонтальной площадкой сверху. Ручки двуствольные с довольно резким переломом. Ножка так называемой «кубаревидной» формы с сильным перехватом и небольшим углублением на подошве. Весьма специфична глина как клейменого, так и неклейменого сосудов — плотная красно-коричневая с обильной примесью мелкого некварцевого слабоокатанного песка. Прочие включения отсутствуют.
Хронология неклейменых амфор Колофона устанавливается достаточно надежно. В помещении 13 V. 6 поселения Панское I вместе с колофонской обнаружена серия херсонесских амфор, в том числе и клейменых, которые датируют [54] весь склад первой третью III в. до н. э. Аджигольская амфора найдена в комплексе с чернолаковым киликом скорее всего второй пол. IV в. до н. э. Клейменый экземпляр, к сожалению, происходит из мешаных слоев не позднее IV в. до н. э. Таким образом, есть основания определять время выпуска колофонских амфор данного типа кон. IV — нач. III вв. до н. э. Впрочем, это не исключает того, что амфоры других типов производились в городе и в иное время.
Характерные двуствольные ручки, кубаревидная ножка специфической формы в сочетании с запоминающейся глиной позволяют если не оценивать колофонский экспорт в различные районы Причерноморья, то по крайней мере фиксировать его присутствие. Беглый обзор доступных материалов позволяет прибавить к единственному пункту Причерноморья, где этот импорт зафиксирован (Ольвия), ряд других районов: Нижнее Подонье (Елизаветовское городище), Северо-Западный Крым (Панское I), Западное Причерноморье (Севтополь) и др.
Новейшие археологические исследования памятников хори Херсонеса на Гераклейском полуострове показали, что вскоре после размежевания земель полуострова на наделы в последней четв. IV в. до н. э. здесь возникают усадебные постройки. В конце первой трети III в. до н. э. в связи с изменением общей этнополитической ситуации в Причерноморье усадьбы прекращают свое существование. Около последней четв. III в. до н. э. на Гераклейском полуострове после почти полувекового запустения вновь возникают более мощные усадьбы, существующие, очевидно, до середины — второй пол. II в. до н. э. Аналогичной, видимо, была и хронология сельских поселений Боспора этого времени.
Начавшийся в последней четв. III в. до н. э. новый этап эксплуатации хоры греческими полисами Крыма наступает тогда, когда стабилизируется, пусть и временно, вся ситуация на полуострове. Для Херсонесского государства характерна ориентация на сарматские племена, что привело к [55] военно-политическому союзу, направленному против скифов. Существование этого союза давало возможность Херсонесу восстановить контроль над территорией хоры и на этой основе добиться кратковременного подъема экономики. Натиску сарматских племен Боспор противопоставил нормализацию взаимоотношений со скифами. Сложившийся скифо-боспорский союз закрепляется традиционными браками между представителями Боспорского и Скифского двора.
Начавшееся в конце первой трети III века до н. э. движение сарматских племен привело в движение скифский мир. Под натиском скифов разрушается хора Херсонеса и Боспора и происходит временный упадок экономики обоих полисов. Преодоление этого кризиса в Херсонесе и на Боспора было достигнуто разными путями и привело к созданию в Крыму двух, вероятно, противостоящих друг другу политических союзов — херсонеситов и сарматов, боспорян и скифов. Образование двух различных военно-политических союзов было гарантом временной стабилизации жизни в регионе. В условиях политического равновесия сил в последней четв. III в. до н. э. реанимируется хора Херсонеса и Боспора и возрождается, пусть и не на продолжительнее время, их экономика.
Проблема взаимодействия Скифии и Боспора и шире — местного населения с греческими государствами Северного Причерноморья, нашедшая столь многогранное освещение в трудах М. И. Ростовцева, сложна и требует комплексного подхода. Последний возможен при условии решения ряда частных проблем, в том числе определения динамики, направления и результатов этнического взаимодействия.
Отправными посылками нашего исследования выступают следующие моменты: 1) исходным пунктом (VI в. до н. э.) этнического процесса на Европейской части Боспора является соседство здесь, в пределах достаточно узкой территории Керченского полуострова, трёх этносов: местного земледельческого, скорее всего, доскифского, кочевого скифского [56] и греческого; 2) конечным итогом (II в. до н. э.) было образование единого этноса — боспорских греков, или боспорян (Масленников, Корпусова). Ставится задача исследования динамики этнического процесса и в данном регионе. Выводы строятся преимущественно на археологических данных.
Этнические процессы в конечном итоге зависят от социально-экономических и политических условий существования этносов. В данном случае общность территории обитания этносов сочетается на ранних этапах с полным отсутствием социально-экономического единства: этносы отличались не только уровнем развития, но и принадлежностью к различным ХКТ. Указанная социально-экономическая ситуация определяла цели и интересы различных сторон, активность и направление контактов.
Оседлые (греки и земледельческое население) и кочевая системы на первых порах, специализируясь в различных формах деятельности и не выступая конкурирующими, в пределах близкого соседства могли успешно развиваться и дополнять друг друга. При этом скифы выступали не только ближайшей периферией, но через них осуществлялся контакт и с дальней, внешней периферией. С появлением греков скифская верхушка приобретает функцию организатора связи с этой периферией, а в силу кочевого образа жизни — и ставки в греческих городах. Кочевой образ жизни скифов имел своим следствием то, что здесь не было четкого обособления греческого и скифского этносов, которое возможно в условиях соседства двух оседлых этносов. Это же обстоятельство было причиной того, что процесс взаимодействия Боспора с местным населением на Европейской части происходил иначе, чем на Азиатской. Взаимодействие двух оседлых систем (греки, оседлое местное население) нужно рассматривать сквозь призму гегемонии скифов. В целом для контактной зоны Керченского полуострова для VI—V вв. до н. э. мы можем говорить о различной степени активности взаимодействия трех этносов. Хотя этническая специфика каждого из них нарушена обменом и заимствованиями, этническая обособленность их сохраняется: каждый этнос сохраняет свой способ производства, образ жизни, территорию и культуру. Это позволяет сделать вывод, что процесс этнической консолидации находился на начальной стадии.
Возвышение Боспора в конце V в. до н. э., его активное участие во внешнеторговых операциях и заинтересованность скифской верхушки в этих операциях привели, наряду с другими [57] факторами, к переориентации хозяйственной деятельности и оседанию скифов. Седентаризационный процесс в условиях Керченского полуострова произошел быстро, скачкообразно. Катализатором этого процесса было Боспорское государство. Смена образа жизни рассматривается исследователями как фактор превращения старой этнической общности в новую. В данных условиях это дополнялось тем, что этническая обособленность обеих групп местного населения, возможная ранее в силу принадлежности их к разным ХКТ, не может сохраняться в условиях тесного соседства двух земледельческих обществ. Общность территории, условий жизни и хозяйственной деятельности привела к смешению двух этносов. На основе этого начинается формирование нового этноса. Материальным выражением этого процесса является не только возникновение широкой сети поселений, но и новый погребальный обряд, который по ряду черт отличается от традиционного скифского и имеет много сходных с погребальным обрядом земледельческого населения.
Казалось бы, что для IV в. до н. э. мы можем сделать вывод о соседстве на указанной территории двух этносов — местного земледельческого и греческого. Но такое заключение осложняется тем, что оседание скифов сопровождалось «раздвоением» скифского этноса на два ХКТ, соответствующих социальному и имущественному состоянию: кочевой элемент — аристократия, земледельческий — рядовые общинники. Материалы поселений и могильников дают факты их пространственного размежевания. Седентаризация сопровождалась превращением ближней периферии во внутреннюю, что привело к постепенной интеграции ее в состав Боспорского государства и этнической консолидации местного и греческого населения. Конкретное содержание этого процесса в III в. до н. э. требует специального рассмотрения.
Данные керамической эпиграфики позволяют проанализировать экономическую ситуацию периода эллинизма и сравнить импорт различных центров на хору и города Европейского Боспора. [58]
Основная масса клейм (ок. 60%) приходится на столицу Боспора — Пантикапей. Клейма всех остальных городов Европейского Боспора составляют 30%. Около 7% находок происходит из сельских поселений Азовского побережья, а остальные приходятся на южное побережье.
Ранние фасосские клейма относятся к самому нач. IV в. до н. э., однако основной импорт начинается с 70-х годов IV в. Пик приходится на 340—330 гг. до н. э., затем следует спад, а во второй четв. III в. до н. э. фасосские клейма встречаются в единичных экземплярах.
Ранние гераклейские клейма на Боспоре представлены в значительно меньших размерах, чем клейма с двумя именами, которые доминируют среди гераклейских клейм.
Импорт из Синопы на Боспор доминирует над поставками из других центров. Пик торговли приходится на конец III хронологической группы и является следствием известной политики Евмела. Небольшой по времени спад в торговле наступает в первых десятилетиях IV в. до н. э. Синопа в это время переориентировала свою торговлю на Западный Понт. С середины III в. до н. э. синопский экспорт постепенно уступает свои позиции другим центрам, но с Боспором Синопу связывают традиционно крепкие экономические связи.
Торговля Европейского Боспора с Херсонесом весьма незначительна, основная масса товара прекращает свое поступление на рубеже первой и второй четв. III в. до н. э., хотя в более позднее время встречаются следы торговой деятельности Херсонеса.
Родосские ранние клейма появляются на Боспоре около середины III в. до н. э., однако пик родосского экспорта приходится на рубеж III—II вв. до н. э.
Сравнение экономических ситуаций северного и южного побережий Европейского Боспора показывает, что они имеют существенные различия, хотя в целом и сопоставимы с импортом в города Боспора. Импорт на поселения южного побережья полностью повторяет импорт в близлежащие города, а комплексы поселений Азовского побережья характеризует экспорт, идущий на Меотиду.
Накопление нового материала и уточнение хронологических классификаций керамических клейм позволит в значительной мере детализировать экономическую ситуацию и выйти на новый уровень исследования. [59]
Поднятый вопрос приобретает особую актуальность в связи с общей проблемой северопонтийской торговли хлебом, пересматриваемой в настоящее время А. Н. Щегловым в свете новых данных по земельному фонду Херсонеса Таврического. Остроумная попытка разрешения вынесенного в заголовок вопроса, а также расчет численности населения Азиатского Боспора были предприняты В. Д. Блаватским в книге об античном земледелии в Северном Причерноморье, вышедшей в 1953 г. Следует отметить, что для реального подхода к этим вопросам в те годы еще, к сожалению, не было достаточных предпосылок.
Исследования последних лет позволили выявить основные этапы эволюции системы расселения на Таманском полуострове в античную эпоху. По данным этих исследований, система расселения на данной территории начала складываться в VI в. до н. э. — 17 поселений; в кон. VI — нач. V вв. она развивалась чрезвычайно интенсивно, охватив практически всю территорию полуострова, — 62 поселения. В V в. число поселений достигло 102. Первоначальные этапы освоения рассматриваемой территории неразрывно связаны с широкой греческой колонизацией всего Северного Причерноморья. Следующий этап развития системы относится к IV в., когда число поселений достигло 186. На протяжении эллинистического периода система расселения достигла максимума своего развития — 200 поселений. В широком смысле эти этапы связаны с отмеченным в науке расцветом сельских поселений в Северном Причерноморье. Для рассматриваемой территории причиной этого расцвета является, возможно, возникновение и усиление Боспорского царства, а также освоение плодородных земель низовьев Кубани.
Помимо количественного выявления памятников, исследования последних лет дали существенные качественные характеристики — границы и площади поселений, плотность застройки, площадь размежеванной территории и т. д., опираясь на которые стало возможным сделать некоторые [60] предположения демографического и экономического характера. Здесь необходимо отметить близость этих характеристик тем данным по поселенческим основам хоры Ольвии, которые опубликованы в последнее время.
Основываясь на данных по общей площади размежеванной территории на Таманском полуострове в эллинистический период, прослеженной по аэрофотосъемке — 52500 га, а также на общей площади поселений — 3000 га и данных по плотности застройки, мы можем предположить, что численность сельского населения в рассматриваемый период составляла здесь от 50 до 70 тыс. человек. Совместно с городским населением (20-30 тыс. по данным В. Д. Блаватского) на рассматриваемой территории, следовательно, могло проживать от 70 до 100 тыс. человек.
При средней урожайности 12 центнеров с га и с учетом севооборота, возделанные земли Таманского полуострова в эллинистический период были способны производить ежегодно 31-32 тыс. т пшеницы. За вычетом 20 тыс. т, необходимых для внутреннего потребления, хора Таманского п-ва могла поставлять на внешний рынок 11-12 тыс. т зерна ежегодно. Эта цифра составляет более половины зафиксированного письменным источником ежегодного вывоза боспор-ского хлеба в Афины (16,7 тыс. т).
В научной литературе неоднократно затрагивался вопрос о колхо-боспорских экономических связях в античное время (В. Ф. Гайдукевич, И. Б. Зеест, Н. И. Сокольский, О. Д. Лордкипанидзе, М. П. Инадзе и др.). Однако все исследователи говорят только об импорте из Колхиды на Боспор, статьи же экспорта из боспорских городов в Восточное Причерноморье остаются вне поля зрения ученых.
Находки ножек пантикапейских амфор из городищ Колхиды позволяют высказать некоторые соображения об одной статье экспорта из Боспора в Восточный Понт.
Природные условия Колхиды (заболоченность, влажный климат), описания которых сохранились в письменных [61] источниках, не давали возможности выращивать здесь пшеницу. Как показывают археологические и этнографические материалы, основной зерновой культурой в Колхиде было просо, чем и питались местные жители. Греки, жившие в Восточном Причерноморье, нуждались в привозном хлебе. Боспор был расположен географически близко к Восточному Причерноморью, имел тесные торговые связи с Колхидой и мог обеспечить хлебом ее греческое население, а возможно, и представителей местной знати.
Следует отметить, что ввоз боспорского хлеба в Колхиду был ограниченным, на что указывает небольшое количество пантикапейских амфор в городах Восточного Причерноморья.
Городище Керменчик в черте современного Симферополя принято отождествлять с Неаполем, известным в херсонесском декрете в честь Диофанта и у Страбона. М. И. Ростовцев считал, что здесь находилась резиденция скифских царей, а сам город он называл «греко-скифским». Связи этого центра с Боспором фиксируются начиная со II—I вв. до н. э. (Шульц, 1957), особенно после поражения скифов в войне с объединенными силами Митридата VI и Херсонеса.
В погребениях мавзолея Неаполя прослеживаются элементы сарматского и греческого погребального обряда, что наряду со сходством инвентаря синхронных боспорских и сарматских погребений (Погребова, 1961) может свидетельствовать о довольно раннем проникновении эллинизированных сарматов Боспора в среду скифской знати.
Следующий этап боспорского влияния приходится на I в. н. э. В это время на Неаполе появляются вырубные склепы. Традиция вырубать погребальные сооружения в толще скалы, очевидно, была принесена в Крым малоазийскими переселенцами на рубеже н. э. (Зубарь, 1982; Савостина, 1984). Наличие росписей на стенах, барельефов, каменной пластики, небольших ниш, архитектурного оформления дромосов, сопровождающих конских захоронений сближает неапольские склепы с боспорскими, хотя есть и отличия. Скорее всего, в вырубных склепах Неаполя прослеживается процесс [62] слияния греческих и скифо-сарматских традиций в сакральной архитектуре. Боспорское влияние заметно и в росписи склепа № 9 (Шульц, 1947; Блаватский, 1947), датируемого I в. н. э. Росписи в склепах II—III вв. н. э. с геометризацией фигур, сарматскими знаками, сюжетами магического характера и др. напоминают схематизированный стиль некоторых изображений в склепах Керчи (Ростовцев, 1914; Шульц, 1947).
Появление подбойных могил и распространение восточной ориентировки в погребениях грунтового некрополя связывается Д. С. Раевским с проникновением в Неаполь значительного контингента эллинизированных сармато-меотов вскоре после победы Аспурга над скифами (Раевский, 1971). Однако увеличение захоронений в подбойных могилах относится лишь ко второй пол. I — нач. II в. н. э. и, очевидно, связано с другими политическими событиями.
Близким временем датируется роспись общественного здания А, выполненная в традициях боспорских декорировок (Яценко, 1960). Среди граффити из этого дома (на штукатурке) много сарматских знаков, хорошо ивестных на Боспоре (Дашевская, 1962). Похожие тамги обнаружены и на других предметах из Неаполя.
Активизация торговли Неаполя с Боспором относится ко II—III вв. до н. э. В этот период город уже утратил свой первоначальный облик столицы и царской ставки, превратившись в городище с ярко выраженными чертами рустификации.
Политический аспект связей Неаполя Скифского с Боспором нашел отражение в ряде работ (Соломоник, 1952; Яценко, 1962; Шульц, 1957; Раевский, 1973; Высотская, 1979). Очевидно, в первые века н. э. позднескифское объединение, включавшее в себя разнородные в этническом плане элементы, играло роль своеобразного «буфера» между Боспором, Херсонесом, Ольвией и Римом, используя их противоречия.
Продвижение сарматских племен на запад привело к слиянию их культуры с боспорской (Ростовцев, 1925). В свою очередь, эллинизированные сарматы оказали свое воздействие на жителей Неаполя. Новые волны сарматов во II—III вв. н. э. хорошо фиксируются по погребениям аланских воинов с богатым набором инвентаря и оружия (Карасев, 1951; Бабенчиков, 1949; Высотская, 1979), имеющих близкие аналогии на Боспоре. [63]
Погребальный обряд представляет собой специфический источник для изучения взаимоотношения между греческими колонистами и местным фракийским населением. Это является одним из важнейших вопросов в исследовании истории и культуры греческих колоний по берегу Черного моря.
В результате проведенных раскопок на территории нынешних городов Созопол, Несебър и Варна были обнаружены некрополи греческих колоний Аполлонии, Месамбрии и Одесоса. Большинство могильников располагаются в непосредственной близости от городов, на протяжении античных дорог. Наряду с грунтовыми могилами они включают и курганы.
Основным способом погребения является трупоположение в простых могильных ямах, плитовых или черепичных гробницах. Иногда покойного хоронили в деревянных гробах, деревянных или керамических саркофагах. Дети хоронились в амфорах или пифосах. Погребенные лежали вытянуто на спине с протянутыми вдоль корпуса руками и ориентированы в большинстве случаев головой на В, включая СВ и ЮВ.
Грунтовые ямы содержат преимущественно одиночные захоронения. Повторное или многократное использование могилы характерно для некоторых из плитовых гробниц.
В погребальной практике населения греческих колоний на территории Болгарии существовало и трупосожжение, которое совершалось на стороне. Остатки сожженных хоронили в урнах. В редких случаях население Аполлонии осуществляло перезахоронения костей скелета, а еще более редким является обычай сооружения пустой могилы — кенотафа.
Обычно умерших сопровождали сосуды, предметы, связанные с прижизненными занятиями, туалетные и палестрические принадлежности, обрядовые предметы: монеты — «обол Харона», погребальные венки, светильники, терракоты, [64] изредка орудия труда и предметы вооружения. В большинстве могил вещей относительно немного, хотя и богатые захоронения встречаются.
На грунтовых могилах обычно ставили надгробные стелы с рельефами и надписями.
Расположенные одиночно или в группах, курганы окружают все города, но особенно их много вблизи Аполлонии и Одесоса. Курганные захоронения характеризуются сооружением тех же конструкций могил и такими же чертами обряда, что и в грунтовом некрополе. В курганах одесосского некрополя сооружались склепы с полуцилиндрическими сводами. В них обнаружены остатки деревянных саркофагов с инкрустациями из кости или с терракотовыми аппликациями.
Захоронения совершались по способу трупоположения и трупосожжения. Покойного снабжали предметами, употребляемыми при жизни, иногда напутственной пищей.
Анализ погребального обряда в некрополях греческих колоний по берегу Черного моря на территории Болгарии позволяет сделать вывод, что их население приобщилось к культуре Средиземноморья и только реминисценции древних времен намечают присутствие автохтонного населения.
Среди многочисленных проблем истории Боспора и Северного Причерноморья в целом, занимавших М. И. Ростовцева, была и разработка вопроса о взаимоотношении Рима с Северным Причерноморьем, выяснении роли его отдельных центров в качестве римских форпостов, времени появления и местах дислокации римских войск (1900; 1902; 1911; 1913). Им, в частности, был выдвинут тезис о создании в Таврике лимеса, подобного Рейнскому, Дунайскому, Британскому и Сирийскому.
Наиболее последовательно эту мысль развивал в дальнейшем в советской историографии В. Н. Дьяков (1930, 1941; 1942), считавший, что в Таврике римляне осуществили устройство лимеса в его классической форме еще раньше, чем в Мезии. В настоящее время по этому поводу существуют [65] две точки зрения: 1) Таврический лимес не существовал (Шелов, 1981). 2) На рубеже и в первые вв. н. э. в Северном Причерноморье, в частности, на Боспоре, существовали стратегические линии оборонительных укреплений, созданных римлянами или по римскому образцу (Цветаева, 1979).
Исследования последних лет в Нижнем Побужье позволили снова вернуться к возможности подтверждения указанного тезиса М. И. Ростовцева. Установлено, что в кон. I в. до н. э. — нач. I в. н. э. вокруг Ольвии создается единая оборонительная система. В организации этой системы прослеживаются принципы, использовавшиеся при устройстве двух ведущих типов лимеса, применявшихся в римских провинциях, — естественного, когда русла рек заменяют валы и рвы, а вдоль их течения располагается цепь крепостей, и искусственного, с земляным валом и расположенными вдоль его трассы крепостями. Характер ольвийской стратегической системы во многом соответствует лимесным образованиям и позволяет, на наш взгляд, ставить вопрос, если не о самостоятельном лимесе, призванном обеспечивать прикрытие Дунайской границы Империи, то о его составной части, относившейся к Таврическому лимесу.
В этой связи укажем, что вокруг Херсонеса также предполагается наличие синхронной с нижнебугской системы обороны, прикрывавшей его владения со стороны степи (Щеглов, 1965). Центром системы укреплений был Харакс (Ростовцев, 1900; Дьяков, 1942). Система укреплений, расположенных на расстоянии световой связи, в кон. I в. до н. э. — нач. I в. н. э. формируется на Боспоре (Сокольский, 1976; Толстиков, 1981). От Танаиса в низовья Дона шла система укрепленных городищ, расположенных по лимесному образцу (Цветаева, 1979). Цепь укреплений-крепостей, представляющая своеобразный «Понтийский лимес», открыта в Закавказье (Леквинадзе, 1969).
Эти оборонительные системы, в частности Танаисская, Фанталовская и Ольвийская, в определенной степени создавались по принципу устройства пограничных зон Империи. Они охватили все Северное Причерноморье и в каждом конкретном случае являлись именно системами. Было бы странным, если бы территория Северного Причерноморья как при сухопутном продвижении из Дунайского лимеса в Восточное Причерноморье, так и при морских сообщениях, выпала бы из общей и частной систем обороны и не была бы в той или иной степени использована римлянами:для создания здесь [66] необходимых звеньев в общей цепи припонтийских укреплений, защищавших римские границы от усиливавшегося в первые вв. н. э. натиска варварских племен.
Соглашаясь с тем, что создание лимеса в Северном Причерноморье требует дальнейших изысканий и доказательств, которые могут принести целенаправленные раскопки и разведки, подчеркнем в заключение, что тезис М. И. Ростовцева о Таврическом лммесе, несмотря на свою давность и отчасти теоретический характер, в настоящее время получает свое конкретное воплощение.
Сведения Клавдия Птолемея сами по себе реальны и относительно точны. Но это в том случае, если их рассматривать внутри его собственной системы координат. При сопоставлении же с современными данными часто возникает путаница и серьезные расхождения. Найти выход из этого положения позволяет анализ допущенных Клавдием Птолемеем ошибок и искажений и их всесторонний учет при переносе на современную карту.
Точные астрономические данные имелись в то время лишь для очень ограниченного числа центров. Большинство же координат, в том числе и для Северного Причерноморья, устанавливалось с помощью пересчета расстояний, приведенных в периегестрах и периплах. Следовательно, если учесть все допушенные Клавдием Птолемеем искажения и проделать работу обратную той, которую выполнил он, можно получить исходные расстояния в стадиях.
При пересчете данных, содержащихся в «Географическом руководстве», необходимо учитывать длину стадия. Но размер колеблется от 148 до 210 метров, и разница расстояний при локализации в этом интервале будет весьма ощутимой и может привести к ошибочным выводам. Кроме этого, Клавдий Птолемей пользовался разными источниками, в которых могла быть и разная величина стадия. Данными же [67] о том, что в «Географическом руководстве» все сведено к единому знаменателю, одной длине стадия, мы не располагаем.
Учитывая все эти моменты, определим величину стадия для отдельных районов Северного Причерноморья. В качестве примера возьмем почти не подвергшийся искажению район Северо-Западного Причерноморья и Крымский полуостров (Херсонес Таврический Клавдия Птолемея), искаженный весьма существенно. Оба эти района включены Птолемеем в VIII карту Европы и, следовательно, имеют одинаковое отношение параллели к меридиану. В основу расчетов положим расстояния между достаточно точно локализуемыми пунктами, такими, как Тира, Ольвия, Херсонес, Пантикапей, Нимфей, и другими.
Определив расстояние в стадиях между этими пунктами и зная соответствующие им современные расстояния в километрах, получаем длину одного стадия. Для Северо-Западного побережья Черного моря эта длина — примерно 148 метров, а для Херсонеса Таврического в среднем составляет 37 метров. Однако с учетом искаженности полуострова в сторону увеличения расстояния в среднем в 4 раза получаем, что и для этого района длина стадия равна 148 метров.
Высокий уровень цивилизации, принесенной греками на берега Черного и Азовского морей в результате колонизационного процесса, определил многочисленные материальные его эквиваленты в различных областях человеческой деятельности. Античные общества оставили нам города и поселения с правильной планировкой и применением других достижений градостроительного искусства, системы размежевания полей, ремесленные мастерские, прекрасного качества [68] гончарную керамику и многое другое. По сравнению с некоторой аморфностью материальных остатков местных культур, античные археологические памятники в большинстве случаев характеризуются четко выраженной структурой, упорядоченностью, развитием однотипности и стандартизации в массовом строительстве, керамическом ремесле и производственных отраслях. Соответственно имеются и большие возможности в изучении античных памятников методами естественных наук. Так, появляется запас надежности при картировании геофизическими методами поселений, поскольку дома приобретают четкую планировку, а их размещение на местности подчиняется регулярному принципу, что, естественно, отражается в физических полях над объектами. Из-за высокой степени стандартизации керамической тары оказывается реальным выделять такие физические или химические свойства керамики, по которым можно было бы производить датировку или судить о принадлежности керамического черепка к тому или иному типу. Обширные по площади системы размежевания полей эффективно исследуются с воздуха по аэро- и космическим снимкам.
Для решения картировочных задач на античных поселениях используются методы электро- и магниторазведки, которые, как показывает опыт работ на эллинистическом поселении Панское I в Северо-Западном Крыму, дают дублирующие результаты. Магниторазведка, однако, имеет те преимущества, что она более информативна, не требует больших затрат времени и средств, а также менее чувствительна к погодным факторам. Электроразведку можно считать дополнительным методом для исследования античных сельских поселений и рекомендовать для проведения ограниченных по площади измерений с целью, например, определения точного положения оси стены или в тех случаях, когда магниторазведка неприменима из-за сильных магнитных помех. Высказанные положения иллюстрируются примерами при изучении античных сельских поселений Керченского Приазовья, где в течение ряда лет ведется интенсивная работа по составлению каталога геофизических карт и интерпретационных планов поселений.
Сравнительно недавно для лабораторных исследований античных памятников начали применяться методы ядерного и электронного парамагнитного резонанса (ЯМР и ЭПР), однако к настоящему времени уже вполне обозначились те [69] перспективные направления, на которых получаются наиболее обнадеживающие результаты. Так, спектроскопия ЯМР 13С с успехом начала применяться для структурных исследований погребенных органических материалов, которые позволяют установить древние источники сырья и места производства, осуществить относительную датировку объектов, определить степень их сохранности при реставрационных работах. Круг задач метода ЭПР частично аналогичен указанному выше для ЯМР. Появляются также возможности абсолютной датировки объектов, изучения их термообработки в древности, а также исследования такого распространенного в античные времена материала, как мрамор, с целью, например, соотнесения разрозненных обломков одной скульптуры или датировки.
Комплексный физико-археологический подход к решению задач в области античной археологии в благоприятных случаях позволяет не только ускорить и облегчить полевые работы, но и обеспечить повышение количественного и качественного содержания получаемой исторической информации.
В итоге 17-летних исследований боспорского города Китея вскрыто 327 м2 площади зольника — большого холма площадью около 5000 м2 (в настоящее время сохранилось около 3750 м2). Мощность культурных слоев зольника от 4 до 12 м. Они образованы золой, насыщенной печиной, камкой, костями животных, створками раковин мидий и улиток, а также многочисленными фрагментами керамики (преобладают амфоры, столовая посуда, светильники). Среди находок следует отметить и вотивные предметы, выполненные из камня, глины, кости, и монеты. Время функционирования китейского зольника — посл. четв. V в. до н. э. — IV в. н. э.— совпадает со всем периодом жизни города. [70]
В. Ф. Гайдукевич еще в 1965 г. определил подобные памятники как эсхары, представляющие собой места жертвоприношений богам, и привел примеры их существования на Боспоре: Мирмекий, Китей. В настоящее время такие сооружения обнаружены на мысе Такиль (Восточный Крым) и в окрестностях Ольвии. Диапазон их существования с VI в. до н. э. по IV в. н. э. Материалы, полученные при раскопках этого мощного культового сооружения, позволяют полнее представить особенности духовной культуры и религиозных воззрений боспорян в различные периоды истории. Самыми яркими и полными источниками в этом плане являются терракоты и граффити.
Всего в Китее обнаружено 56 терракот и их фрагментов. 41 из них происходит из зольника. Граффити распределяются соответственно как 163 и 134. Находки терракот в толще культурного слоя распределены неравномерно. Около 40 % их обнаружено в слое IV в. до н. э. Остальные в слое II—I вв. до н. э. Немногие статуэтки, найденные на городище, распределяются по слоям так же.
В коропластике IV в. до н. э. преобладают изображения богинь, несущих идею плодородия. Они предстают в монументальных позах, со строгим лицом, в массивных головных уборах. Граффити того времени содержат упоминания Матери богов, Деметры, Кибелы, Артемиды, Зевса, Аполлона.
Во II—I вв. до н. э. самыми популярными божествами становятся Афродита и ее спутники, Геракл, Дионис и его спутники. Встречаются также изображения Деметры и Кибелы, но они редки. Следует отметить находки вотивных глиняных хлебцев. В граффити этих слоев преобладают посвящения Гераклу, Дионису, Афродите.
Среди терракот зольника, как в IV в. до н. э., так и в позднеэллинистический период, встречаются изображения, связанные, вероятно, с мольбами о врачевании и исцелении: так называемые «примитивы», отдельно выполненные части человеческого тела, фигурка барсука.
Таким образом, вотивные находки, в первую очередь, терракотовые статуэтки и граффити, позволяют определить характер зольника как комплексного святилища, где в разные периоды приносились жертвы многим богам, и в первую очередь, олицетворявшим идеи плодородия и исцеления. [71]
В ходе работы Восточно-Крымской археологической экспедиции в 1984—1987 гг. было обнаружено и частично раскопано на уровне слоя пожара I в. до н. э. поселение Полянка, расположенное на Азовском побережье Керченского полуострова в 5 км к западу от м. Зюк. Поселение располагается на поляне, образованной двумя скалистыми образованиями, окаймляющими поселение с севера, востока и запада и создающими естественный оборонительный рубеж. Остатки поселения имели слабовыраженный микрорельеф, легкие следы террасирования и зольного холма в С-3 части поляны. Проведенный в апреле 1984 г. геофизический зондаж площади поселения не дал положительного результата.
В ходе работ на поселении были выявлены 4 жилых комплекса единой планировки, воздвигнутые одновременно в единой строительной технике на рубеже II—I вв. до н. э. на снивелированных строительных остатках III—II вв. до н. э. Поселение, своеобразное по облику и характеру находок, бытовало сравнительно недолго и было разрушено пожаром в сер. I в. до н. э. Часть построек чуть ранее была частично повреждена землетрясением и подверглась частичной реконструкции (сложение дополнительных подпорных стен).
При создании комплексов строителями был учтен естественный рельеф местности: два комплекса были ориентированы по линии В-З на двух террасах, одна из которых имеет следы подпорной насыпи. Третий комплекс располагался на ровном уступе, ориентированном по линии С-Ю, а помещения четвертого — располагались ступенями по склону восточного скального останца.
Все комплексы имели идентичную планировку — блок из двух жилых помещений и небольшой внутренний хозяйственный дворик, в одном из которых был обнаружен отвод для дождевых вод. Все помещения имели земляной пол и вымощенное каменными плитами возвышение (от 0,10 до 0,25 м) в одной из частей помещения (до 50% площади).
В углах помещений располагались лари-загородки из поставленных вертикально плит. В одном из помещений было вскрыто два очага (один с заполнением — лепной горшок) и обнаружены две зернотерки, разбросанные по камням [72] вымостки. Обращает на себя внимание отсутствие иных хозяйственных остатков (зерновых ям, врытых пифосов, цистерн) и иных находок, характеризующих хозяйственное назначение поселения. Среди находок преобладают фрагменты светлоглиняной амфорной тары, красноглиняной посуды и лепной кухонной посуды.
В одном из помещений было обнаружено сельское святилище — при расчистке заполнения помещения 11 на уровне земляного пола было обнаружено скопление целых и фрагментированных терракотовых статуэток Геракла, Амура и Психеи, Эрота, Митры, Аттиса, Силена, масок Диониса и культовых сосудов светло-оранжевой глины на бокалообразной ножке. Сосуды и часть статуэток сохранили следы раскраски. С юга к скоплению терракот примыкал развал сосудов — культовых приношений. Здесь были обнаружены фрагментированные чернолощеные блюда, красноглиняные кувшины, ойнохои, миски, лутерии, амфористки и флаконы, жаровни, а также разнообразная лепная посуда и развал светлоглиняной амфоры с двуствольными ручками.
В двух примыкающих с севера к святилищу помещениях на полу были обнаружены два клада монет. Первый, обнаруженный среди развала лепного горшочка, содержал 32 обола (Дионис — горит, Аполлон — орел на молнии) и 34 тетрахалка чекана Пантикапея, Горгиппии, Херсонеса, городов Понта и архонта Асандра. Второй, обнаруженный в остатках светлоглиняной амфоры с двуствольными ручками, врытой в земляной пол, состоял из 1180 оболов. Из них большая часть принадлежит времени правления Фарнака и частично перечеканена на анонимных боспорских оболах. В кладе также представлены сами анонимные боспорские оболы и оболы городов Понта (Амис, Амастрия, Синопа).
Поселение не подвергалось разграблению и погибло в пожаре, вероятно, в ходе противоборства Асандра и Фарнака в 47 г. до н. э. К поселению также принадлежит полностью разрушенный «акрополь» на мысу, выдающемся в море, а также остатки сооружений оборонительного характера возле двух естественных проходов в скальных останцах. После разрушения поселение не восстанавливалось. Характер планировки и характер находок позволяет предполагать, что поселение предназначалось для посаженных на землю наемников, выполнявших на территории хоры охранные функции. [73]
Среди различного инвентаря, встречающегося в погребальных комплексах на юге Восточной Европы, выделяются своей редкостью стеклянные фиалы с лепестковым орнаментом, изготовленные из прозрачного стекла различной тональности. Коллекция таких ваз, представленная до недавнего времени двумя образцами из погребения в Алгети (Грузия) и из Курджипского кургана в Прикубанье, пополнилась находками в Скифии. Это фрагменты сосудов из Толстой Могилы в Приднепровье и фиала из насыпи кургана близ античной Тиры (Нижнее Поднестровье).
Для определения химико-технологических характеристик стекол из Толстой Могилы и Поднестровья сделан их количественный спектральный анализ (Лаборатория ЛОИА, В. А. Галибин), который показал, что стекла эти однотипны и относятся к группе античных натриево-кальциево-кремнеземных. Специфическая черта этих стекол заключается в том, что с целью нейтрализации красящих свойств железа, попавшего в шихту вместе с сырьем, в них введена сурьма. Применение сурьмы для осветления стеклянной массы является одной из особенностей античного стеклоделия начиная с кон. VI в. до н. э. Что касается техники изготовления таких чаш, то наиболее вероятным представляется способ прессования в формах.
По мнению ряда исследователей (Фоссинг, Салдерн, Галанин, Гагошидзе, Сагинашвили), прототипами для стеклянных фиал с лепестковым орнаментом послужили ахеменидские металлические изделия. Это обстоятельство, а также локализация находок чаш в основном на Переднем Востоке послужили основанием для предположения о том, что центры фабрикации такой продукции находились именно там. На основании химического анализа стекол из Курджипского кургана Ю. Л. Щапова отнесла фиалы к работе финикийских мастеров, а Л. К. Галанина в этой же связи предположила, что они поступали в Прикубанье по торговым путям через Кавказ. Однако, на фоне имеющихся у нас данных, [74] эти точки зрения теряют свое абсолютное значение. Так, металлические чаши, внешне напоминающие ахеменидские, известны среди фракийских и скифских древностей. Часть этой металлической посуды Н. А. Онайко считает продукцией Боспора. Поэтому нельзя исключить возможности проникновения в Причерноморье подобных вещей, в т. ч. и стелянных ваз, через посредничество фракийцев или их изготовление по заказу скифской знати, наподобие шедевров ювелирного искусства, в эллинских колониях. Широкий ареал стеклянных чаш с лепестковым орнаментом, специфика их декора, а в особенности различный химический состав стекол, применявшихся при их изготовлении, заставляют решать вопрос о месте их производства в каждом конкретном случае отдельно.
Боспорский город-крепость Илурат исследуется с небольшими перерывами начиная с 1948 г. За это время были вскрыты большие площади в различных районах городища. Вплоть до 1981 г. оставался неисследованным только С-В склон его. Между тем еще П. Дюбрюкс, составивший первое описание городища в 20-е годы прошлого столетия, отмечал здесь длинное канавообразное углубление, спускающееся по склону холма и завершающееся огромной воронкообразной впадиной. Дюбрюкс полагал, что оно связано с потайным ходом, через который защитники крепости могли выходить из нее и возвращаться назад. Наличие такого сооружения именно в этом месте объяснялось местоположением источников воды в ложбине у подножия северного угла городища. В. Ф. Гайдукевич также считал, что на месте воронкообразной впадины был выход из туннеля, вырубленного в скале холма.
Действительно, при строительстве крепости были учтены выгодные топографические условия, которые обеспечивало скалистое плато, ограниченное с двух сторон, С-В и С-3, крутыми склонами, переходящими в балку, по которой проходит русло ручья. Единственным недостатком являлось только одно обстоятельство: отсутствие источников воды на территории, окруженной оборонительными стенами, что в [75] случае осады должно было поставить обитателей крепости в весьма тяжелое положение.
Когда в 1981 г. на месте воронкообразной впадины у подножия С-В склона городища был заложен раскоп, высказывалось предположение, что в данном месте подземный ход не имел выхода на поверхность, а вел в потайной осадный колодец. Это подтвердилось последующими исследованиями, когда на глубине около 2,5 м от современной поверхности было обнаружено устье колодца, внутренние размеры которого составляют 1,85 * 1,80 м. При сооружении колодца в материковой глине была пробита шахта диаметром ок. 3 м, в которую впущена кладка колодца из тщательно подогнанных, одинаковых по высоте квадров известняка, сложенных на известковом растворе с примесью песка. Высота рядов кладки от 45 до 67 см. Особая тщательность ее указывает на значение, которое придавалось этому сооружению. Значительные внутренние размеры колодца должны были обеспечить эффективную систему сбора воды, поступающей по водоносным пластам.
В кладке колодца отмечены интересные технологические детали: три линии пазов, заранее выпиленных в блоках и расположенных по всему периметру колодца выше или ниже щелей шириной 7 см на стыке рядов кладки. Пазы, находящиеся на противоположных стенах, соответствуют друг другу. Расстояние по высоте между линиями пазов в одном случае равно 2,05 м, в другом — 2,20 м. Видимо, эти пазы, подготовленные заранее, в процессе сооружения колодца использовались для крепления балок, образовывавших жесткую решетку для настила, с уровня которого выводили следующие ряды кладки. В дальнейшем, при эксплуатации колодца, пазы и щели могли служить для создания своеобразных этажей, связанных лестницами, по которым спускались к урезу воды.
Общая глубина колодца от устья составила 7,85 м, из них 3,10 м были пройдены под водой с помощью аквалангистов. Большая высота зеркала воды объясняется подъемом уровня моря и соответственно уровня воды в ручье, что в свою очередь повлияло на уровень воды в водоносном пласте.
Каменная конструкция, перекрывавшая колодец, не сохранилась. По-видимому, к ней относятся блоки пиленого известняка размерами 70 * 22 см и их обломки, общее [76] число которых достигает 142. Скорее всего, для перекрытий использовались также деревянные балки, так как в некоторых блоках сохранились прямоугольные пазы.
Раскопки колодца дали очень мало датирующего материала, который все же дает основание заключить, что сооружение его относится к I в. н. э.
Исследование подземного хода, спускающегося к колодцу несколькими маршами, показало, что большая часть его представляет собой траншею, вырубленную в материковой глине. Стенки ее укреплены кладками из грубо обработанных кусков известняка, наибольшая сохранность которых составляет 1,60 м. Ширина подземного хода — 1,40 м. В заполнении его найдены три каменные плиты длиной от 1,05 до 1,10 м, которые, по-видимому, служили перекрытием. В таком случае конструкция перекрытий подземного хода должна была включать один-два уступа, замыкающихся массивными плитами.
До конца 70-х гг. XX в. сведения о позднеантичных памятниках Алуштинской долины ограничивались информацией В. Дашкова об одиночном женском погребении V в. н. э., открытом у Кутузовского фонтана (1877 г.), и сообщением В. Н. Дьякова о том, что Н. Л. Эрнст в 1927 г. в Алуште, возле старого маяка, раскопал 7 готских погребений III—IV вв. н. э.
Начиная с 1978 г. Отделом археологии Крыма ИА АН УССР в районе Алушты проводятся археологические разведки и раскопки разновременных памятников. В ходе этих работ открыто 12 ранее не известных поселений и некрополей II—V вв. н. э. Поселения располагаются: 1) на вершине г. Ай-Йори (св. Георгий); 2) на восточном склоне г. Урага в 2 км к 3 от Алушты; 3) у подножия г. Чунгур-Кая; 4) в 1,6 км к СВ от с. Розовое; 5) в 0,5 км к В от с. Изобильное; 6) в 0,5 км к ЮВ от с. Лаванда-1; 7) в 1 км к СВ от с. Верхняя Кутузовка на левом берегу р. Демерджи; 8) у крепости [77] Фуна; 9) в 0,5 км к В от с. Лучистое; 10) у пос. Подсобное выявлено поселение и некрополь III—V вв. н. э.; 11) на Лучистинском могильнике открыты погребения IV—V вв. н. э. (раскопки А. И. Айбабина); 12) на территории Алуштинской крепости в ходе раскопок последних лет обнаружены фрагменты керамики II—III вв. н. э. и медная монета Рескупорида IV (242/3—276/7). Вероятно, во II—III вв. н. э. на Крепостной горе существовало поселение или римский сторожевой пост. Отметим, что большая часть позднеантичных памятников Алуштинской долины расположена не в прибрежной зоне, а на высоте 500-650 м над уровнем моря, в 2-6 км от побережья. Кроме того, на восточном склоне Чатырдага, у скалы Лагань, прослежена дорога шириной 4,5-6 м, на которой собраны фрагменты краснолаковой керамики и амфор II—III вв. н. э. Отдельные участки этой дороги видны ниже по водоразделу у с. Верхняя Кутузовка и у с. Изобильное. Находки позднеантичной керамики позволяют отнести сооружение и эксплуатацию этой дороги к позднеримскому времени.
Особый интерес среди этих памятников представляет могильник III—V вв. н. э., открытый на восточном склоне г. Чатырдаг у пос. Подсобное и исследовавшийся автором в 1980 и 1982 гг. Здесь было раскопано 11 погребений с трупосожжениями. Чатырдагский могильник по погребальному обряду и комплексам вещей аналогичен другим крымским биритуальным некрополям III—V вв. н. э. Анализ его погребального обряда и инвентаря позволяет заключить, что население, оставившее его, по своему этническому составу относилось к группе германских племен.
Открытие Чатырдагского могильника подтверждает предположение А. А. Васильева о том, что первоначально готы-трапезиты были расселены на склонах горы, упоминаемой Страбоном и отождествляемой с Чатырдагом. Где-то в этом районе, видимо, располагался и город Трапезунт (примыкающее к некрополю поселение II—V вв. н. э. площадью ок. 8 га). Могильник и поселение позволяют достаточно точно определить время пребывания готов-трапезитов в Алуштинской долине — вторая пол. III—V вв. н. э. Остаются неясными причины ухода из Алуштинской долины на Керченский п-ов готов в V в., где они встретились с гуннамк-утигурами и переселились с ними на Таманский п-ов. Вероятно, готы-трапезиты, обосновавшись на Тамани, создали там новое поселение (город) Трапезунт, упоминаемый Иорданом и [78] Равенским Географом (VI—VII вв. н. э.). В оставленной готами Алуштинской долине закрепляются византийцы, которые в сер. VI в. у моря строят крепость Алустон.
Все вышесказанное позволяет говорить о том, что в первые века н. э. Алуштинская долина была густо заселена. Открытые здесь поселения подразделяются на две хронологические группы: 1) памятники II — первой пол. III в. н. э. и 2) памятники второй пол. III—V вв. н. э. Судя по всему, поселения первой группы прекратили свое существование с появлением в этом районе в сер. III в. н. э. готов и их союзников алан. Обращает на себя внимание и то, что позднескифские поселения долины р. Салгир также погибают в сер. III в. н. э. Возможно, продвигаясь к морю по долине р. Салгир, гото-аланы разрушили располагавшиеся здесь городища и селища: Неаполь скифский, Джалман, Дружное, Кизил-Коба и др. Но готы могли проникнуть в Алуштинскую долину и морем, а уже отсюда совершать походы в районы предгорного и горного Крыма.
Двоякое толкование Геродотом происхождения скифов неоднократно обсуждалось многими поколениями исследователей в зависимости от состояния археологических источников по этой проблематике. В настоящее время существуют три гипотезы их происхождения: автохтонное, переднеазиатское и центральноазиатское. Такое разногласие связано, видимо, прежде всего с различными представлениями о культуре скифов и неоднозначным пониманием термина как этнонима.
Наиболее перспективным в устранении несоответствия между этническим пониманием культур Северного Причерноморья VII—VI вв. до н. э. как раннескифских и их многоликостью материального выражения является на первом этапе отказ от интерпретации их как киммерийских, скифских и т. д., то есть следует понимать под «скифскими» хронологическое деление материала. [79]
Существующая для Северного Причерноморья периодизация культур, на наш взгляд, не соответствует требованиям диалектического членения материала. Общеизвестно, что при выделении этапов археологический материал группируется таким образом, чтобы по всем составляющим признакам он был значительно сильнее связан внутри этапа, чем с памятниками других этапов (эпох). Срубная культура эпохи поздней бронзы Северного Причерноморья подразделяется на три хронологических этапа: белозерский, черногоровский и новочеркасский. Однако материалы черногоровского и новочеркасского этапов значительно сильнее связаны со скифской эпохой, чем с эпохой бронзы (всаднический характер культуры, погребальный обряд, керамический комплекс). Поэтому скифский (всадническо-кочевнический) облик позволяет относить памятники этих этапов к раннескифскому времени (VIII—VII вв. до н. э.).
Анализ северопричерноморских и азиатских материалов позволяет наметить следующие этапы проникновения восточных элементов:
I этап — ок. X—IX вв. до н. э. — проникновение сибирских материалов (Субботово, клад 1955 г., р-н Киева, Залевкинский клад). Импульс одноактный, скорее всего связан с проникновением населения.
II этап — VIII в. до к. э. — сибирско-казахстанский — клады и впускные захоронения Новочеркасской группы памятников (Новочеркасский клад, Бесштау и др.).
III этап — нач. VII в. до н. э. — сибирско-казахстанский импульс (памятники Посулья, Тясмина, р. Рось — Лесостепи, Северного Кавказа, Дона), характеризующий проникновение конных воинов с соответствующей культурой и погребальным обрядом.
Необходимо отметить, что во всех случаях фиксируется приход населения, на первом этапе, видимо, не очень значительного, растворившегося в местной среде, на остальных — более крупных групп, оставивших заметный след в местной культуре. Миграции были скорее всего поэтапные, с утратой исконных и приобретением новых элементов культуры. Для I этапа пока фиксируется северный путь проникновения — вдоль лесостепи Западной Сибири, Южного Приуралья, Поволжья, лесостепи Северного Причерноморья. В VIII—VII вв. до н. э. наряду с северным путем фиксируется и южный — Южный Казахстан, Средняя Азия, Иран, через Закавказье на Северный Кавказ и Подонье. [80]
1. Скифский Гойтосир, его предтеча и преемник
В числе семи божеств скифского пантеона Геродотом (IV.59) назван Гойтосир, греческим аналогом которого, по Геродоту же, является бог мудрости и небесного света Аполлон.
Согласно широко распространенной в античном мире литературной традиции, Аполлон был высочайшим покровителем страны блаженных. Последнюю, не позднее чем со времен Аристея Проконнесекого, было принято помещать к северу от Рипейских гор, на побережье Восточного (оно же Северное и т. д.) моря и на острове посреди этого моря. Предполагается, что в начале античной эпохи произошло взаимоналожение и слияние до того самостоятельных легенд — греческой и скифской — о счастливой стране, бессмертные жители которой, не ведая забот, болезней и войн, пребывали в состоянии вечной безмятежности и служения богам. Не считая нужным углубляться здесь в детали, сошлюсь на свои последние работы, в которых доказывается, что под Восточным морем индо-арийцы и скифы, а под озером Воурукаша древние иранцы имели в виду оз. Байкал, размещая обитель блаженных на его южном побережье и на о. Ольхон.
Сопоставление функций божеств зороастрийского и осетинского пантеонов позволяет сблизить между собой соответственно Хшатра-Ваирйу и Уастырджи. Первый, являясь эманацией верховного бога Ахура-Мазды, главы Амэша-Спэнта, был также владыкой небес и покровителем мужчин, воинов в особенности. Отправление части этих функций было возложено и на Уастырджи. Лапидарность данных о Гойтосире не позволяет однозначно решать вопрос о функциональной связи между ним и двумя остальными богами. Тем не менее возможность такой связи вполне допустима, имея в виду соотнесенность далекого эквивалента скифского божества, греческого Аполлона, с небом (небесный свет как часть, момент неба).
Наконец, инкорпорированность двух из названных божеств в сакральные семерки верховных богов соответствующих систем делает понятным и несомненное, на мой [81] взгляд, сходство имен зороастрийского Хшатры, скифского Гойтосира и осетинского Уастырджи.
2. Феномен Тагимасада
В уже отмеченном выше пассаже Геродота (IV.59) имеется чрезвычайно любопытная ремарка о том, что только царские скифы из среды прочих скифов поклоняются морскому божеству, Тагимасаду.
Единственная более или менее хотя бы внешне удовлетворительная попытка осмысления этого факта принадлежит С. А. Жебелеву, ставившему обожествление морской стихии именно скифами царскими в связь с их обитанием возле Меотиды. Умозрительный характер подобного допущения совершенно очевиден, поскольку и другие скифские племена отнюдь не были скованы в своих возможностях широкого знакомства с Понтом.
Еще меньше оснований связывать возникновение такого божества у части скифского населения неадекватностью восприятия греческой традицией характера скифского культа речных вод. К недостаткам предыдущей версии, в полной мере разделяемой и этой точкой зрения, здесь добавляется необоснованное подозрение в плохом знании греками, так сказать, существа предмета.
Ключ к пониманию феномена Тагимасада, возможно, содержится в нартовском эпосе осетин, характерным для которого как раз является неразрывная, органическая слитность мизансцен, разворачивающихся как на суше, так и в морских пучинах.
Исследователи мало обращали внимания на то, что под великим морем нартов в эпосе отнюдь не всегда выступает Черное или Каспийское море, как этого следовало бы априори ожидать, исходя из хорошо известных фактов расселения скифов, сарматов и осетин в исторический период. Гораздо чаще здесь речь идет о Восточном море, известном, кстати, и Геродоту (IV.100).
Подведем краткие итоги. Гипотеза о восточном, центральноазиатском происхождении скифов (вероятно, некоторой их части, таких, как скифы царские), обоснованная в отечественной историографии М. И. Ростовцевым, находит в последние годы все большее подтверждение в различных видах источников. Это в полной мере относится и к области религиозных верований причерноморских скифов. [82]
«Важно было бы серьезно разобраться в предании об амазонках...».
(Ростовцев, 1925, с. 13)
Миф об амазонках — женщинах-воительницах, был широко распространен в античной историографии с VIII в. до н. э. (с Гомера) и продолжал пользоваться популярностью у средневековых авторов. Разбирая фрагменты эпических поэм VIII—VI вв. до н. э. «Эфиопида», «Амазоника», «Тезеида» и др. (у Пиндара, Оросия, Диодора, Юстина, Аполлодора и т. д.) о борьбе Геракла и Тезея с амазонками, а также привлекая некоторые археологические находки, можно предположительно связать создание мифа об амазонках с нашествием племен культур Ноа-Сабатиновка (в числе «народов моря») из Северного Причерноморья в XIII—XII вв. до н. э. Широкое распространение миф об амазонках получил в античной традиции в VIII—VII вв. до н. э. в связи с инвазией киммерийцев и скифов в Малую Азию.
Гомер, Эфор, Страбон, Диодор и др. упоминают о походах и стране амазонок на западе Малой Азии, где находились их города-эпонимы — Смирна, Мирина и т. д. Не исключено, что эти сведения связаны с известными нам походами киммерийцев на эту территорию и несколькими археологическими реалиями. Чаще всего античные авторы размещают страну амазонок на северо-востоке Малой Азии, в восточной Каппадокии, на р. Териодонт. Ассирийские источники и средневековая армянская традиция знают страну киммерийцев Гиммира или Гамирк на этой территории. Это подтверждает отождествление амазонок и киммерийцев.
Направление походов амазонок, известных по Диодору и Арриану, в Египет, Сирию, Малую Азию, Вавилон, совпадает с упоминаемыми в источниках походами киммерийцев и скифов VIII—VII вв. до н. э. Следовательно, амазонок этого периода можно отождествить с киммерийцами и [83] скифами. Исходя из идентификации амазонок с ираноязычными киммерийцами и скифами, а также мнения Ж. Дюмезиля (Гиршман, 1984) о скифских именах амазонок (Санапе и Литида), можно предположить, что амазонки говорили на иранском языке. Поэтому представляется наиболее правильной этимология этнонима «амазонки» из иранского языка, что подтверждается глоссой Гесихия.
За каждым приемом изготовления вещей стоят определенные операции и инструменты, которые, в большинстве случаев, фиксируются следами обработки. Итоги изучения способов изготовления различных категорий вещей позволяют охарактеризовать и сравнить кавказское, античное и скифское производства.
Художественная металлообработка Кавказа ориентировалась на индивидуальное изготовление вещей. В литье это проявлялось в ручном изготовлении моделей и отливке вещей в неразъемных формах. Из обработки металлов холодными способами здесь наиболее популярны чеканка и выколотка. Тиснение и токарная обработка применяются редко. Осваивается сварка бронзы кузнечным способом. Аналоги кавказского производства прослеживаются в странах Передней и Малой Азии, откуда генерируются технические идеи, которые, распространяясь на север, постепенно ослабевают и за пределами Северного Кавказа обрываются, не заходя в степь.
Античная металлообработка характеризуется обилием и гибкостью технических решений, оснащенностью оборудованием мастерских, высоким качеством исполнения. Литейное производство держится не только на индивидуально изготовленных плавких моделях, причем хорошего исполнения, но и на дублированных в формах. Античные мастерские ориентировались на массовый выпуск продукции. Основная нагрузка в холодной обработке металлов падает на басму [84] и тиснение, осуществляемые с помощью литых бронзовых матриц. Активно применялись токарная обработка и фасонный прокат в вальцах. Особое место занимает микротехника, основанная на точном литье, тиснении, инкрустации зернью и эмалями, отличной пайке и механической сборке деталей.
Скифская металлообработка, в сравнении с кавказской и античной, находилась на значительно более низком уровне развития. Литейное производство — высокопроизводительное, но металлоемкое, ориентировалось на серийный выпуск. Его характерной особенностью является практика дублирования составных литейных форм для разовых отливок с помощью резных деревянных шаблонов и восковых моделей и широкое использование форм для дублирования восковых моделей. Скифским литейщикам знакомо и литье по индивидуально изготовленным восковым моделям, но это не было правилом. Разительны отличия в скифской технике холодной обработки металлов. Здесь наиболее популярны металлопластика и басма по резной деревянной матрице. Остальные виды холодной металлообработки в скифском производстве не получили развития. Это свидетельствует о том, что скифская холодная обработка металлов — явление позднее, не имеющее общих истоков происхождения с кавказским, передневосточным, малоазийским и античным производствами. То же самое относится и к художественному литью. Серийный выпуск изделий — стратегия китайского производства эпохи бронзы и раннего железа, в сферу влияния которого вовлекалось широкое окружение, в том числе и скифское.
Рассмотренные три направления художественной металлообработки развивались, с технической точки зрения, практически не скрещиваясь, сохраняя свою самобытность не только в эпоху раннего железа, но и в более позднее время.
Вопрос об единстве Скифии обычно рассматривается лишь в географическом аспекте, прежде всего как соотношение памятников Степи и Лесостепи. Развитие же скифской причерноморской культуры во времени традиционно, еще с работ М. И. Ростовцева, представляется процессом, протекавшим [85] непрерывно с VII по IV вв. до н. э., хотя и не вполне плавном, но не сопровождавшимся значительными экономическими и социальными изменениями. Что касается тех отличий, которые исследователями отмечаются, то они объясняются чаще всего усилением контактов с соседями-греками и общими изменениями культуры кочевников Евразии. Сама же основа скифской европейской общности признается неизменной.
Тем не менее, представляется, что весь набор признаков, которыми можно описать причерноморскую культуру кочевников с VII по IV вв., распадается на две почти дискретные группы (в общем хорошо известные скифологам), отличающиеся своими хронологическими рамками: VII—VI и V— IV вв. до н. э. Ранние памятники, памятники архаической Скифии (погребальные сооружения преимущественно с деревянными конструкциями, неглубокими подбойными могилами, западная ориентировка в степи, стремячковидные удила, трехдырчатые петельчатые псалии, двух-трехлопастные наконечники стрел, в зверином стиле преобладают мотивы оленя, кошачьего хищника, головы хищной птицы и др.) малочисленны в степи, но широко распространены в лесостепи (Приднепровье, Сев. Кавказ). С V в. до н. э. вторая группа памятников — классическая Скифия (могилы с подбоем и катакомбы, западная, восточная и южная ориентировка, петельчатые удила, двудырчатые псалии, бронзовые детали конских масок, трехгранные базисные и другие разновидности наконечников стрел; в прикладном искусстве — мотив лося, оленя, волчьего хищника, хищной птицы и др.) занимает степную зону Причерноморья, что не может не быть отражением иной экономической основы и политического положения этого общества. Причем эти изменения, что особенно важно, происходят в весьма короткие сроки — в течение нескольких десятилетий с кон. VI по нач. V вв. Таким образом, можно предполагать существование в рамках четырех столетий двух археологических культур скифов Причерноморья.
Представление о Великой Скифии, идущее от античной традиции, оказывается в некоторых аспектах неточным. Так, например, скифский поход Дария I в кон. VI в., исходя из новейшего анализа (Куклина, 1985; Полин, 1987; Гардинер-Гарден, 1987), оказывается не связанным со степным Причерноморьем. Династийная история скифских царей, известная из Геродота, как бы разрывается на рубеже VI—[86]V вв. (династии Спаргапифа и Ариапифа), что хорошо согласуется с археологическими данными о прерывности развития скифской культуры.
В то же время некоторые характерные категории изделий европейских скифов могут свидетельствовать (несмотря на существенные отличия в ранних и поздних памятниках) об определенной преемственности культур двух Скифии; в этой связи оппоненты высказанной точки зрения называют навершия, котлы. Частичное формальное сходство можно объяснить (с отличиями дело обстоит проще) лишь тем, что, вероятно, полной смены населения не произошло (и культура архаической Скифии оказалась неким субстратом, приобретшим новое качество), а соседи скифов сохранили из-за тесных производственных контактов с ними ранние традиции.
Становление классической Скифии (V—IV вв.) может быть связано с определенным импульсом из восточной зоны евразийских степей (Алексеев, 1987) и, может быть, Сев. Кавказа, фиксирующимся пока лучше всего на предметах торевтики. В кон. VI в. в приграничных кочевнических районах Персидской империи складывается нестабильная ситуация, связанная с военной деятельностью Кира II и Дария I. Для некоторых восточных районов в качестве последствий этих событий известны изменения облика археологических культур (Членова, 1987). События в Северном Причерноморье также могли оказаться следствием давления персидской империи на кочевнический мир.
Представление о двух, а не одной Скифии: архаической (VII—VI вв.) и классической (V—IV вв.), с различными экономическими и политическими тенденциями, могло бы оказаться принципиально важным элементом реконструкции процесса исторического развития Сев. Причерноморья в скифскую эпоху.
Начало изучения скифских древностей на Северном Кавказе, впрочем как и многих других вопросов скифской истории, связано с именем М. И. Ростовцева. Исследователем была выделена Кубанская группа памятников. Среди них Келермесские, Ульские, Костромской курганы. Большинство [87] археологов разделяет точку зрения М. И. Ростовцева об их скифской принадлежности (Крупной; Ильинская; Тереножкин и др.), однако ряд авторов считает эти курганы меотскими (Анфимов; Шилов).
При этнокультурной интерпретации подкурганных захоронений Прикубанья основное внимание должно быть уделено погребальному обряду, который является наиболее надежным этническим показателем. Определяющее значение погребального обряда объясняется тем, что скифы, как и другие иранские племена, при переселениях и походах не несли с собой полного культурного комплекса, а многое (керамику, отдельные виды оружия и украшений) заимствовали у местного населения (Грантовский; Погребова). Основное внимание в этих условиях должно быть уделено наиболее устойчивым признакам этносоциального порядка, о которых мы можем судить, главным образом, по данным погребального обряда.
В Келермесских курганах захоронения были совершены в деревянных столбовых гробницах, устроенных внутри обширных грунтовых ям. Еще М. И. Ростовцев и А. А. Спицын указывали на их близость с памятниками лесостепного Поднепровья, где разнообразные деревянные сооружения в ямах бытовали с предскифского времени. На их сходство указывают и уступы, являющиеся конструктивной особенностью келермесских ям. На эти уступы укладывалось деревянное перекрытие, что подтверждается материалами тясминских и посульских курганов. Появление же этой традиции относится к более раннему времени и, вероятно, связано со степной зоной Северного Причерноморья.
В Ульских курганах погребения устроены на уровне древнего горизонта, в деревянных гробницах (курганы 1898 и 1909 гг.) или земельно-деревянной конструкции (курган 1982 г.). Отличительной особенностью этих, а также других скифских памятников Предкавказья являются найденные там многочисленные конские захоронения.
В Костромском кургане выявлено комбинированное погребальное сооружение, состоящее из двух частей: наземной и подземной, где и было совершено основное погребение. Каждое из них представлено самостоятельным погребальным сооружением: деревянной шатровой гробницей и катакомбой. Соответствующие аналогии как всему сооружению в целом, так и отдельным его частям известны в скифских памятниках Причерноморья VII—IV вв. до н. э. [88]
На скифскую принадлежность рассматриваемых погребальных памятников указывают и другие черты погребального обряда, в частности, положение и ориентация костяков. Об этом же свидетельствует и сопровождающий их погребальный инвентарь, который, несмотря на смешанный облик, содержит целый ряд собственно скифских культурных элементов.
Богато орнаментированное серебряное зеркало, происходящее из раскопок раннескифского кургана близ ст. Келермесской, давно привлекает внимание исследователей. В 1954 г. появилась хорошо известная работа М. И. Максимовой, специально посвященная этому предмету. Однако с течением времени в литературе все чаще стали появляться высказывания (Артамонов, 1968; Копейкина, 1981; Ильинская, Тереножкин, 1983; Бессонова, 1983) о неправомочности ряда основных выводов автора. Проведенный проверочный анализ дал возможность по-новому взглянуть на келермесскую находку.
Зеркало отливалось с учетом последующего прикрепления электровой обкладки, о чем свидетельствует выступ у основания бортика на тыльной стороне предмета. Под выступ были заправлены пластины и закреплены путем его прочеканки сверху. Кроме того, вокруг остатков столбиков центральной ручки имеются следы от шайб, предназначавшихся для дополнительного крепления пластин на диске.
Наличие на зеркале обкладки, выступа у бортика и шайб выделяет его из ряда типологически сходных с ним зеркал скифо-сибирского мира. Поэтому вряд ли мы имеем здесь дело с изделием скифского мастера.
Стилистический анализ изображений на обкладке показывает, что близкие аналогии им находятся на памятниках различного вида прикладного искусства (вазопись, торевтика, глиптика, скульптурные рельефы), связывающихся со многими художественными традициями.
Так, фигуры сфинксов (сегменты 3, 7 по нумерации Максимовой), грифонов (5, 7), пантер (1, 4), безоарового козла (8), [89] Шикала (6) имеют параллели в восточно-ионийском искусстве. Изображения крылатой богини (1) и быка (2) представляют собой смешение восточно-ионийских и сиро-финикийских черт, с явным преобладанием первых. На образах антропоморфных существ, борющихся с грифоном (5), и львов (2, 8) сказывается влияние восточно-ионийского, хеттского, возможно, сиро-финикийского и ассирийского искусства. Фигуры кабана (2), «пантеры» (3) и барана (4) несут на себе печать скифского звериного стиля (позы животных, выемка на бедре и выступ на спине, образованный плечом). Но если изображения кабана и барана имеют черты восточно-ионийского и сиро-финикийского искусства, то «пантера» является прямой копией «скребущих» скифских пантер.
В целом же декорировка зеркала выполнена в стиле, который вслед за В. Г. Лукониным можно назвать «стилем цитат» (1977).
На основании сравнительных материалов зеркало следует датировать второй пол. VII в. до н. э. и связывать его происхождение с Малой Азией, возможно с Лидией.
На золотых бляшках из Куль-Обы, I Мордвиновского, Мелитопольского, IV Носачевского курганов, бокового погребения Огуза, а также на известном перстне Скила и пластине из Сахновки изображена сидящая на троне богиня с зеркалом. Обычно перед богиней находится герой, пьющий из ритона: на бляшках — стоящий юноша, на Сахновской пластине — коленопреклоненный бородатый мужчина. Бляшки типа куль-обинской датируются IV в. до н. э., но они несут стереотипные изображения; выбивающаяся из этого канона Сахновская пластина либо датируется более ранним временем, либо копирует более древнее произведение искусства (существует предположение, что пластина воспроизводит рельефный фриз сосуда). [90]
В I кургане Келермеса имеются изготовленные в едином стиле серебряные ритоны и зеркало, т. е. предметы, характерные для персонажей на бляшках и Сахновской пластине. Зеркало и ритон из Келермеса связаны общим изображенным на них женским божеством. В качестве партнера этой богини можно представить погребенного в этом кургане владельца обоих предметов. Аналогичная трактовка предложена Д. С. Раевским в отношении перстня Скила, где мужской персонаж отсутствует, но как бы подразумевается в лице обладателя перстня.
М.И. Ростовцев, а за ним М.И. Артамонов и Б.Н. Граков видели в сцене, где перед женщиной с зеркалом стоит персонаж с сосудом, акт приобщения царя богине. По Г. Виденгрену, данная композиция содержит изображение души умершего, причащающегося перед богиней напитком бессмертия. Д.С. Раевский пришел к выводу, что этот сюжет связан с индоиранской свадебной обрядностью. С.С. Бессонова объединила версии Д.С. Раевского и Г. Виденгрена, указав, что у индоиранцев «обряды смотрения в зеркало и вкушения специального напитка равно характерны для обрядов брака и смерти».
Высказано предположение, что прототипы образа богини с зеркалом следует искать в античной иконографии (Бессонова). Однако, во-первых, в искусстве Древней Греции фигура богини с зеркалом не встречается в сочетании со сценой возлияния; во-вторых, греческие изображения богини с зеркалом примерно синхронны скифским. В иранском мире существовала собственная традиция в изображении данного сюжета, в частности, на бактрийском сосуде со сценой брачного пира изображены сидящие визави женщина с зеркалом и мужчина с сосудом. На золотой чаще рубежа II—I тыс. до н. э. из Хасанлу (Иран) имеется аналогичная композиция — сидящая на льве женщина с зеркалом и перед ней мужчина с сосудом в коленопреклоненной позе и с бородой, как на Сахновской пластине. Изображения богини с зеркалом появляются во второй пол. II тыс. до н. э. в глиптике государства Митанни, где одновременно в письменных источниках засвидетельствованы индоиранские имена. Необычно по форме зеркало, которое держит сидящая богиня с противостоящим персонажем на печати из Нузи; оно имеет ручку в виде женской фигуры, поднявшей руки вверх. Точно такое зеркало найдено в Северном Иране. Прототипы таких зеркал обнаружены в памятниках эпохи бронзы [91] Афганистана. Изображения на чаше из Хасанлу также генетически связаны с искусством эпохи бронзы Восточного Ирана и Афганистана, где в свете новых историко-лингвистических реконструкций очень рано локализуются индоиранцы (Дьяконов; Барроу; Иванов; Гамкрелидзе).
Таким образом, не только семантика, но и иконография данного сюжета уходит своими корнями в глубокую древность и может быть увязана с этнической историей скифов как одного из народов индоиранского происхождения.
Характеризуя «сложную, не чисто греческую культурную физиономию» населения Боспора и говоря о задачах будущих исследований, М. И. Ростовцев подчеркивал особую важность изучения двух групп материальных источников юга России: гробниц и надгробий. Являясь разновидностями местного искусства, они развивают традиции периферийной, «неклассической» античности с ее особым художественным мышлением, специфическим образным языком. Не зная их, невозможно понять ни существа сложившейся культуры, ни ее эволюции.
Среди изделий боспорских мастерских особое место занимает рельеф из Трехбратнего кургана (IV—III вв., Керченский музей). Почти трехметровой высоты, вырезанный в монолитной плите известняка, он имеет сложную многофигурную композицию. Смысл ее и расстановка фигур в сюжете истолковывается неоднозначно (Кирилин; Бессонова и Кирилин), чтение памятника затрудняют особенности его изобразительных приемов. Проявляющиеся в таких соотношениях, как изображение и фон, форма и масштаб фигур, понимание и построение пространства, они являются теми противоречащими «классической» античности признаками, которые характеризуют иную традицию художественного мышления, как бы влившуюся в античность, но обладающую своей внутренней логикой. [92]
Видимо, согласно этой логике, два главных персонажа рельефа изображены на дальнем плане — женщина и всадник. Бесспорно, женщина представлена сидящей, всадник подъехал к ней: совершающаяся в сцене передача невозможна, если бы двигались оба (Бессонова). За этой парой в низком рельефе изображены столб с горитом и расположенный сразу над женщиной портик. Вместе с оградкой они обозначают некое сооружение. На фоне его в меньшем масштабе показана фигура слуги. Часть ее перекрывает занимающая весь первый план четверка лошадей. Особенно важны детали: поверхность рельефа между приподнятой рукой слуги и головой лошади всадника непроработана, заметны специально вырезанные пазы, допускающие крепление накладного бронзового элемента — узды (ср. рельеф Палака). Слуга держит поводья коня всадника и, вероятно, четверки лошадей и не может одновременно быть возничим (если это колесница). Ясно, что эти лошади принадлежат всаднику, а не женщине. Однако, как показывает смысл изображения, предназначены они именно ей. Перед нами одно из ранних воплощений темы загробного выезда, чрезвычайно характерной для искусства и Скифии, и Боспора.
Предстоящий богине всадник находится у пределов загробного мира, куда привел его долгий путь. Еще не выпив священного напитка (Лурье), что, несомненно, подает ему женщина, он лишь на пороге нового бытия. Столб-колонна, разделитель миров, символизирует предел реальной жизни, который готовится преступить всадник. Его последующее бессмертие гарантируется и контактом с божеством, и принесением ему жертвы — залога возрождения. Здесь это — сопровождающие всадника кони. Особая значимость в свершающемся акте объясняет размещение их на переднем плане.
Логика композиционной структуры рельефа из Трехбратнего кургана явно отличается от античной: сюжет раскрывается не в обычной (слева направо) последовательной композиции, а передаваемый многими пространственными планами, как бы исходит из глубины. Демонстрируя особый (схожий только с амазономахией из «Юбилейного») тип пространственного мышления, данный памятник является классическим образцом «неклассической» культуры Боспора. [93]
В 1912 г. болгарский ученый Г. Кадаров опубликовал найденную в местечке Арчар (округ Ратиариа) мраморную табличку размером 18 * 30 * 2 см, на поверхность которой был нанесен рельефный рисунок, разделенный на два пояса. В верхнем поясе представлены два конника, рыба на алтаре, человеческая фигура под конем одного из всадников, несколько других изображений. В нижнем поясе — три мужские фигуры: в хитонах и обнаженная, здесь же — женская фигура и лев. Двое стоящих мужчин в одежде держат четырехугольную шкуру перед третьим — обнаженным. Рядом с левой мужской фигурой помещен вертикально некий предмет, названный Г. Кацаровым амфорой.
Эту интерпретацию, не подвергая ее сомнению, принял и повторил М.И. Ростовцев в своей работе «Представление о монархической власти в Скифии и на Боспоре» (1913). Его, впрочем, более интересовали изображения верхнего пояса арчарской таблички — всадники, ибо именно эти фигуры он сопоставлял с изображениями на карагодеуашхском ритоне, отвечавшими его концепции о верховных правителях — представителях всаднического сословия.
Более полувека арчарская табличка не привлекала внимания исследователей, пока Б.Н. Мозолевский не привлек ее в качестве аналога к изображениям на пекторали из Толстой Могилы (1979). Согласно Мозолевскому, на нижнем поясе этой таблички изображен некий обряд, связанный с одеванием миста в «рубаху» с вывернутой наружу шерстью (или сниманием этого одеяния). Предмет, помещенный слева от одного из участников обряда, Б.Н. Мозолевский, вслед за Г. Кацаровым и М.И. Ростовцевым, трактует как врытую в землю амфору. Так же, как у них, у Б.Н. Мозолевского этот предмет никак не участвует в обряде.
Помимо отмеченного обстоятельства («бездействия» предмета, имеющего отношение к изображенному обряду), никого из трех названных исследователей по непонятным причинам не насторожили еще две несообразности: а) нам не известны обряды того времени, которым датируется арчарская табличка (III в. н. э.), где бы применялась врытая в [94] землю амфора или другая посуда близкой формы; б) изображенный предмет менее всего похож на амфору, с которой его роднят только такие признаки, как узкая верхняя часть («шейка») и расширение под ней («плечики»). Ручки у этой «амфоры» отсутствуют. Более же всего этот предмет походит на меч типа акинака с выделенным прямоугольным навершием, узкой рукоятью без перекрестья и резко сужающимся книзу клинком.
Если принять этот предмет за меч, тогда ему легко находится место в обряде. Несмотря на позднюю датировку, этот обряд может быть поставлен в ряд соответствий, созвучных описанию Геродотом (IV.62) жертвоприношений скифскому Аресу (Балонов, 1981, 1987). Начальным звеном этого ряда следует признать рельеф из Язылыкая, где изображен бог-меч, воткнутый вертикально (с небольшим наклоном) в землю. Следующее звено — упомянутое описание Геродота. Затем — археологические находки скифских акинаков на вершинах насыпей, датируемые постгеродотовым временем (раскопки В.С. Ольховского на Украине). Более всего, хотя и не вполне однозначно, описанию Геродота соответствует картина, выявленная при раскопках I Уляпского кургана в Адыгее в 1981 г., трактованная мною как святилище «Ареса» по сочетанию здесь находки меча-акинака в центре высокоподнятой площадки на сооружении, выполненном с применением хвороста, и правой руки, отделенной от тела принесенного в жертву человека (правая плечевая кость найдена в нерасчлененном состоянии вместе с правой ключицей и лопаточной костью), лежавшей на краю площадки святилища. Следующим по времени звеном являются сообщения античных авторов о почитании меча, подобно скифам, сарматами. Замыкающим этот обрядовый перечень звеном и является арчарская табличка.
Местоположение этого известного крымского кургана с впускным погребением V в. до н. э. в сводках скифских погребальных памятников, специальных и научно-популярных работах о скифских древностях и на сводных картах [95] причерноморских курганов, прилагаемых к этим работам, привязано непосредственно к Черноморской (Узкой, бывш. Ак-Мечетской) бухте (Рау, 1929; Артамонов, 1966; Брашинский, 1967; Цветаева, 1968 и др.), что косвенно или прямо (Троицкая, 1951) указывает на его принадлежность курганному некрополю Черноморского городища, которое отождествляется с греческим городом Калос Лимен. Только на двух картах (Толстой и Кондаков, 1889; Черненко, 1968) курган помещен северо-восточнее Черноморской бухты, ближе к Перекопскому перешейку, примерно в районе пос. Раздольное (бывш. Ак-Шейх) — с. Борисовка.
Хотя уже отмечалось (Щеглов, 1978), что локализация кургана Кара-Меркит у Ак-Мечетской (Черноморской) бухты есть результат недоразумения, в новейших сводках и на приложенных к ним картах этот курган по-прежнему помещается у названной бухты, фактически на некрополе Калос Лимена (Ильинская и Тереножкин, 1983; Мурзин, 1984; Пиотровский, Галанина, Грач, 1986; Скифские погребальные памятники.., 1986). Это заставляет еще раз вернуться к уточнению местоположения кургана и истокам бытующей ошибки.
В первом сообщении о вещах из погребения указано, что они были найдены в 1885 г. в кургане «при деревне Кара-Меркит в Евпаторийском уезде» (ОАК за 1882—1888). Публикуя золотые пластинки, Толстой и Кондаков (1889) отметили, что курган находился «близ Ак-Мечетской бухты». В опубликованном отчете Кондакова (1901), озаглавленном «Раскопки 1885 г. близ Ак-Мечетской бухты», дано краткое описание этого и других курганов, которые находились в имении Ракова в деревне Кара-Меркит (ср.: Спицын, 1918).
Употребленные первыми издателями слова «близ Ак-Мечетской бухты» привели к тому, что последующие авторы без необходимой сверки с топографической картой смело стали помещать курган Кара-Меркит на ее берегу. А это в свою очередь позволило считать (Троицкая), что он входил в состав некрополя Калос Лимена, и это мнение молчаливо принимается.
Между тем в окрестностях Черноморской (Ак-Мечетской) бухты имения Ракова никогда не существовало; земли здесь принадлежали Воронцовым-Дашковым. Не было в ближайших окрестностях бухты, равно как и в прибрежной полосе ближе к Перекопу, и деревни Кара-Меркит. На могильнике возле Черноморского городища (Калос Лимен) не зафиксированы [96] следы раскопок курганов, производившихся ранее раскопок Моисеева в 1929 г. Наконец, описание группы курганов Кондаковым не совпадает с топографией некрополя Калос Лимена.
Деревня с названием Кара-Меркит, где находилось имение Ракова — это современное с. Каштановка Раздольненского р-на. Оно лежит в глубине степного Северо-Западного Крыма, восточнее Тарханкутского п-ова. Именно в его окрестностях и была расположена цепь из 9 курганов, в которую входил курган с богатым погребением V в. до н. э., получивший название Ак-Мечетский, или Кара-Меркитский. Курган в действительности стоял в 50 км к ВСВ от Черноморской (Ак-Мечетской) бухты, в 18 км от берега Каркинитского залива к ЮВ от восточного основания Бакалъской косы в районе пос. Стерегущий (бывш. Верхний Бакал) и в 13 км от северного конца оз. Донузлав, между с. Каштановка и Березовка (бывш. Тавкель-Нейман, затем Смидович). Остатки этого недокопанного кургана нанесены на старые крупномасштабные топографические карты, начиная с масштаба 1:100 000, и не исключено, что они сохранились до сих пор.
Одним из первых на сходство склепа кургана Огуз с боспорскими склепами с уступчатым перекрытием обратил внимание М. И. Ростовцев. Однако, если ранее для сравнения использовался лишь склеп Огуза, то после окончательных раскопок этого памятника появилась возможность сравнивать весь комплекс. Комплекс вещей Огуза состоит из фракийских, боспорских и собственно скифских элементов, что характерно для больших скифских курганов Приднепровья. Однако лишь в Огузе да еще в Желтокаменке открыты каменные склепы, вносящие элемент эклектизма в систему погребальных сооружений Степной Скифии.
Курган Огуз в прямом и переносном смысле стоит между массивом больших скифских курганов и боспорскими курганами. Во-первых, географически Огуз самый южный в [97] ряду скифских курганов-гигантов; во-вторых, в Огузе ярко присутствуют элементы скифского погребального обряда (сложные подземелья, конские могилы, кольцевой ров и др.) и элементы погребальной традиции Боспора (каменный склеп, длинный дромос, деревянные саркофаги).
Хотя все Центральное погребальное сооружение Огуза опущено под землю, схема его близка наземным склепу и дромосу Царского кургана как размерами, так и ориентировкой. Дромос Центрального погребального сооружения Огуза вырезан в материковой породе, но длиной и шириной почти соответствует дромосу Царского кургана. Склеп Огуза был сооружен на материковой «подушке» и «каменном помосте» и находился выше пола дромоса, что присуще боспорским курганам. Прием использования свинцовых скреп в закладе Царского кургана (по-видимому, не только в закладе) применялся и в креплении сводчатой части огузского склепа, а основания портальных колонн (по Веселовскому) были залиты свинцом. Помимо боспорских черт в Центральном погребальном сооружении Огуза присутствуют характерные детали скифского погребального сооружения — входная яма с четырьмя нишами и слепым ходом, три ниши с погребениями слуг в котловане Центрального погребального сооружения, ритуальная проем-дорожка в насыпи кургана и конская могила на ней, и могилы двух стражников, как бы замыкавшие с внешней стороны погребальную дорожку. По-видимому, в сооружении Огуза принимали участие боспорские мастера-каменотесы под руководством скифского жреца-распорядителя.
Во впускной Северной могиле Огуза, сооруженной в типично скифской манере, находились следы античного деревянного саркофага, ближайшими аналогиями которому являются саркофаги из Куль-Обы, Большой Близницы, пятого кургана группы Юз-Оба. Они позволяют считать саркофаг из Огуза работой боспорских мастеров. Присутствие в могиле уникального для степной Скифии саркофага в известной мере компенсировало отсутствие трудоемкого склепа, а возможно, и социальный статус погребенной не требовал столь значительных затрат.
Окончательное оформление насыпи было завершено сооружением вокруг кургана земляного вала. Подобный же кольцевой вал, но из камней, обнаружил Люценко на Царском кургане, этот признак, пожалуй, следует считать скифским. [98]
Объяснение «боспорских черт» кургана Огуз следует, видимо, искать в наивысшем экономическом и культурном подъеме Боспорского царства и соответствующем по времени расцвете Скифии.
Когда мы говорим о М. И. Ростовцеве как основоположнике современного скифоведения, мы подразумеваем не только его огромные заслуги в деле создания цельной концепции исторического развития Скифии, но и его усилия по изучению, систематизации и критическому осмыслению всей совокупности источников по скифской проблеме, накопленных к началу нынешнего столетия. Фундаментальным итогом этой работы явилась публикация монографии «Скифия и Боспор».
Включив в эту обобщающую работу описание кургана Чертомлык, М.И. Ростовцев одним из первых поставил вопрос о соотношении исследованных И.Е. Забелиным погребальных сооружений. При этом он считал, что в центре кургана было открыто два захоронения — основное и впускное, конструкция которых была не понята И.Е. Забелиным. Начатая М.И. Ростовцевым дискуссия по данному вопросу длится до сих пор.
Определенную ясность в этот спор может внести проведенное нами подробное изучение материалов И.Е. Забелина относительно раскопок Чертомлыка, а также данные, полученные в ходе доисследования этого кургана, выполненного Институтом археологии АН УССР и Немецким научно-исследовательским обществом в Бонне. В этой связи необходимо также отметить, что именно М. И. Ростовцевым было выдвинуто и обосновано положение о необходимости полного, а не частичного (траншеей в центральной части насыпи) исследования каждого скифского кургана. [99]
Как выяснилось, пропорции всех подземных сооружений, открытых И. Е. Забелиным, соотносятся друг с другом и восходят к пропорциям исследованной им входной ямы.
Никаких следов второй входной ямы в ходе доисследования кургана обнаружено не было. Стратиграфическое описание, оставленное И.Е. Забелиным, также не подтверждает ее существование.
Зафиксированная в результате современных раскопок часть выкида из центральной гробницы позволила уточнить объем всего выкида, который, как оказалось, примерно равен суммарному объему всех открытых И. Е. Забелиным подземных сооружений.
Конские могилы, расположенные симметрично относительно входной шахты, были сооружены от нее на расстоянии, соответствующем общей протяженности 4-й и 5-й камеры. Это условие (расстояние до конских могил не может быть меньше длины подземных камер, над которыми эти могилы вырыты) соблюдалось и в других скифских «царских курганах» со сходной структурой погребальных сооружений (Толстая Могила, Цимбалка, Козел).
Уточнение характера стыка между камерами 4 и 5 позволило установить, что они были соединены между собой достаточно высоким — не менее 2 м проходом, а не «узкой лазейкой», как отмечалось в ряде работ. Это позволяет считать помещения 4 и 5 единой погребальной камерой, частично разделенной узкой перемычкой. Наличие такого «перехвата» в значительной степени способствовало устойчивости свода этого обширного (не менее 12 м в длину) подземелья.
Сейчас мы абсолютно уверены, что многокамерную центральную гробницу Чертомлыка, сложная конструкция которой пока не находит прямых аналогий в других погребальных памятниках степной Скифии, необходимо рассматривать как единое погребальное сооружение (ср.: Алексеев, 1982), созданное для захоронения скифского царя, останки которого были выявлены И. Е. Забелиным в камере 5. В таком случае все захоронения в угловых камерах-нишах, в том числе и захоронение «царицы» в 4-й камере, являются сопровождающими, а по богатству и роскоши погребального инвентаря эта поистине царская усыпальница не имеет себе равных среди других погребений Скифии. [100]
Велик вклад М. И. Ростовцева в изучение скифского вооружения. Именно он первым обратил внимание на вопросы происхождения этого комплекса, связав его с иранским. И несмотря на то, что его общая концепция по этому вопросу не выдержала испытания временем, она стимулировала интерес к рассмотрению особенностей сложения всего комплекса скифского наступательного и оборонительного оружия. Выяснилось, что он складывался из различных источников и собственно иранских (а в более широком плане — переднеазиатских) черт в нем намного меньше, чем других.
Комплекс скифского вооружения был одним из наиболее совершенных в древнем мире. Он полностью обеспечивал возможность успешного ведения всех форм боя, в нем гармонично сочетались совершенные для той эпохи средства защиты и нападения, он позволял поражать противника, гарантируя определенный уровень личной защиты воина.
Ассортимент вооружения, сложившийся в скифскую эпоху, не претерпел существенных изменений вплоть до появления огнестрельного оружия. В последующее время в набор защитного оружия лишь вошла кольчуга, а в набор наступательного — сабля. Существенные новшества произошли в средствах управления боевым конем за счет включения жесткого седла, стремян и шпор.
Несмотря на относительно небольшую связь комплекса скифского вооружения с передневосточным (она выразилась в использовании скифами самого принципа изготовления наборного защитного вооружения), сама военная система скифов, в значительной мере определенная составом их вооружения, имеет четко выраженную связь с передневосточной, в более широком смысле — азиатской военной системой.
Сформировавшаяся на Переднем Востоке своеобразная «...азиатская военная система... впервые появляется у персов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 29, с. 154). Создание этой системы приходится на время царствования Ксеркса и Дария. Как убедительно свидетельствуют скифские материалы, одновременно с персидской (может быть, и несколько опережая ее) вырабатывается комплекс скифского вооружения [101] и их военная система в целом. На протяжении всей своей истории военное дело скифов четко проявляет черты, роднящие его с военным делом Древнего Востока, Азии.
Чертами азиатской военной системы, проявившимися в военном деле скифов, являются: военная организация их общества, формирование армии по племенному и территориальному принципу; выделение «касты» профессиональных воинов-дружинников; ведущая роль конницы, как основного рода войск, значительное развитие тяжеловооруженной конницы; определенная общность происхождения и развития комплекса наступательного и защитного оружия: лук и стрелы — основное оружие; близость стратегии, сходство основных принципов тактики и построения боевых порядков.
Важный элемент скифского воинского набора — горит — анализировался в работах ряда исследователей с привлечением не только археологических данных, но и изобразительных материалов; среди последних особенно интересны антропоморфные изваяния. Материалы изваяний обычно привлекались для иллюстрации и подкрепления тех или иных выводов исследователей, не рассматриваясь, однако, в качестве самостоятельного источника. Данное обстоятельство, а также существенное расширение источниковедческой базы вследствие обнаружения в последние годы значительного числа изваяний заставляют вернуться к затронутой теме.
Ценность изваяний как исторического источника определяется прежде всего точностью отражения этнографической реальности, так как основная масса изваяний изготовлена самими скифами. Возможность датирования изваяний дает принципиальную возможность наметить этапы развития горита как элемента материальной культуры.
Исследуемый массив изображений горитов (41 изваяние) территориально и хронологически распределяется неравномерно. К рубежу VII—VI и к VI вв. до н. э. относится 7 изваяний, к VI—V вв. — 2, к V в. — 16, к V—IV вв. — 3 и [102] к IV—III вв. до н. э. — 13 изваяний. Антропоморфы ранней группы (VII—VI вв. до н. э.) зафиксированы на обширной территории от Румынии до Предкавказья, концентрируясь между Доном и Кавказом. Изваяния V в. до н. э. с изображениями горитов встречены почти исключительно в Северном Причерноморье и в Крыму, а IV—III вв. до н. э. — преимущественно в Крыму и в Прикубанье, что, очевидно, отражает реальную историческую ситуацию — перемещение основной массы скифского населения в течение VI—III вв. до н.э.
Налучия архаической группы (кон. VII—VI вв. до н. э.) формой близки прямоугольнику со скругленными углами. «Окошек» и видимых карманов для стрел они не имеют, что позволяет рассматривать большинство их как налучия (собственно гориты в данное время, судя по другим источникам, уже входят в употребление, но на изваяниях не изображаются). Выделяются две размерные разновидности налучия — большое и малое. Большое предназначалось для большого узкого лука, достигавшего 1 м в длину (Зеленчукское изваяние), а малое — для небольшого сигмообразного лука длиной около 60 см (изваяние из ст. Манычской). Манычское изваяние уникально наличием на передней грани горита изображения припавшей к земле пантеры, очевидно, воспроизводящего реальную металлическую накладку (возможно, в качестве подобных накладок использовались известные пластины — келермесская пантера, куль-обский и костромской олени). Верхняя часть луков показана обобщенно — контуром, вероятно, воспроизводящим кожаный накидной чехол. Для закрепления накидного чехла могли использоваться и некоторые из известных в комплексах VI—V вв. до н. э. «колчанных» застежек.
Налучия на изваяниях V в. до н. э. сохраняют прежнюю подпрямоугольную форму, но с некоторой модификацией: углы их (особенно нижний правый) более скруглены, левая боковая грань их иногда имеет волнообразный изгиб. Вероятно, в кон, V в. до н. э. появляется «лопасть» отделения для лука и «окошко» для стрел. Луки показаны преимущественно без накидного чехла (видны тетива, основа, наконечник лука). Большие луки и налучья почти исчезают.
Гориты на изваяниях IV—III вв. до н. э. отличаются наличием обязательной лопасти отделения для лука, большим накладным магазином с «окошком» для стрел, полусферическим умбоном на передней грани. [103]
Процесс развития скифского налучия, длившийся более двух веков, в основном завершился к рубежу V—IV вв. до н. э. выработкой устойчивой формы комбинированного футляра для небольшого лука и запаса стрел.
В результате исследования предметов, получивших в археологической литературе название «зеркала», выявилось, что этим термином охватывается как минимум три категории: зеркала; зеркала-фиалы (патеры); фиалы. Все эти категории являются чужеродными элементами в культуре населения Северного Причерноморья и появляются в этом регионе как в связи с освоением его греками, так и с приходом народа, который греки называли скифами.
Зеркала появляются в памятниках Северопричерноморской степи и лесостепи с началом контактов местного населения с греками, которые, вероятно, носили торговый характер. В первую категорию пока условно включены и «зеркала с бортиком и центральной ручкой-петелькой», хотя доказать их принадлежность к категории зеркал пока не представляется возможным. Эти «зеркала» фиксируют пути перемещения населения в Евразийском регионе и, вероятно, являются скифским этническим элементом.
Зеркала-фиалы (патеры), так называемые «ольвийские» или «скифские» зеркала, фиксируют не столько торговые, сколько «священные пути» распространения культов греческих божеств Аполлона и Диониса. Их появление в Северопричерноморском регионе связано с колонизацией этого района греками.
Фиалы (так называемые зеркала с бортиком и центральной ручкой в виде двух столбиков, перекрытых бляшкой) могли появиться в Северном Причерноморье как в связи с возвращением скифов из переднеазиатских походов, так и в результате контактов местного населения с греками.
Не выявилось данных, позволяющих говорить о существовании мастерских по изготовлению зеркал как в степи и лесостепи, так и в античных городах. Вероятно, навыком производства зеркал обладали лишь отдельные греческие [104] мастера-бронзолитейщики, деятельность которых носила бродяжнический характер, и работать они могли как в античных центрах, так и в лесостепных городищах.
Внимательное и систематичное изучение предметов, объединенных термином «зеркала», таким образом, позволило выявить их высокую значимость как источника исторической информации.
Выделение локальных вариантов скифской культуры на территории Украинской лесостепи, и на Правобережье в частности — одно из несомненных достижений отечественного скифоведения, позволившее вплотную подойти к решению ряда вопросов этнокультурной истории указанного региона, определению его места в этногеографии Скифии. Благодаря работам А.А. Спицына (1918), М.И. Ростовцева (1925), И.В. Фабрициус (1951), Б.Н. Гракова и А.И. Мелюковой (1954) и др. исследователей к началу 60-х гг. на территории Правобережной Лесостепи были выделены Киевская (Киево-Черкасская), Восточноподольская и Западноподольская группы памятников, каждая из которых обладает характерными особенностями.
В первой половине 60-х гг. А.И. Тереножкин на северной окраине Правобережной Лесостепи и в южной части Украинского Полесья выделил еще одну локальную группу скифской культуры — Волынскую (1961, 1965). Следуя предложенной им этнокарте расселения племен, упомянутых Геродотом, А.И. Тереножкин поместил на территории Волынской группы скифов-пахарей, локализуя в целом их местоположение достаточно широко — в лесостепной полосе междуречья Днепра и Днестра. Впоследствии тезис о существовании на территории Волыни локального варианта скифской культуры прочно вошел в науку, найдя отражение в ряде обобщающих работ (Археологiя УРСР, 1971, т. 2; 1986, т. 2; Ильинская, Тереножкин, 1983). [105]
В 70-х гг. памятники раннего Железного века Восточной Волыни становятся объектом пристального внимания Л.И. Крушельницкой, посвятившей им ряд работ (1974; 1974а; 1976; 1985) и предложившей назвать их «памятниками могилянской группы» (от грунтового некрополя с трупосожжениями в с. Могиляны). В отличие от А.И. Тереножкина, Л.И. Крушельницкая считает, что древности могилянской группы лишь в определенной степени родственны памятникам Днепровской лесостепной зоны, но обладают выразительными локальными особенностями, обусловленными генетической преемственностью от местных культур эпохи бронзы. Исследовательница не связывает древности раннего железного века указанной территории напрямую со скифской культурой, но полагает, что наличие отдельных подкурганных захоронений, выполненных по обряду трупоположения (типа погребения в кургане у с. Сивки Ровенской обл.), свидетельствует о проникновении в этот регион в середине или конце VII в. до н. э. какой-то небольшой группы населения «со скифообразной культурой» из Лесостепного Поднепровья.
На наш взгляд, выделение древностей раннего железного века Восточной Волыни в локальный вариант скифской культуры или отнесение части их к памятникам скифообразной культуры не является достаточно обоснованным. Следует подчеркнуть, что памятники этого региона кардинально отличаются от древностей скифского времени иных территорий Лесостепи, и Правобережья в частности, по целому ряду признаков. Так, здесь отсутствуют городища, хорошо известные на территории иных локальных групп Лесостепи. Поселения представлены небольшими селищами, вероятнее всего, родовыми поселками (Ильинская, Тереножкин, 1983). Преобладал обряд трупосожжения с помещением праха кремированных в урны в грунтовых могилах. По всей видимости, он связан с чернолесским похоронным ритуалом и восходит к местной погребальной практике эпохи бронзы. Появление немногочисленных курганов (типа исследованного в Сивках) вряд ли можно связывать с передвижением населения со скифообразной культурой из Лесостепного Поднепровья. Захоронение, открытое в Сивках, по конструкции могилы и характеру погребального инвентаря находит достаточно близкие аналогии в памятниках раннескифского времени Поднестровья. Как известно, в Лесостепи, и на Правобережье в частности, целиком доминировал курганный [106] обряд захоронения, известны могильники, насчитывающие сотни насыпей. Однако самое главное отличие рассматриваемой территории заключается в практически полном отсутствии здесь скифского культурного комплекса как такового, т. е. именно того, что прекрасно представлено в иных регионах Правобережной Лесостепи — Поднепровье, Побужье, Поднестровье — и что (наряду с иными признаками) позволило выделить там варианты скифской культуры. Понятно, что отдельные случайные находки предметов вооружения скифского типа, рассеянных на территории Волыни, не могут являться основанием для выделения этого региона в зону распространения скифской культуры.
Все сказанное позволяет существенным образом изменить представления о северной границе Правобережной Лесостепной Скифии.
Комплексные исследования земледельческих орудий и палеоботанических находок на скифских и античных памятниках дают основание выделить две системы земледелия, развивающиеся на ранних этапах (V—IV вв. до н. э.) независимо одна от другой, а позже (с III в. до н. э.) приобретающие большое сходство, — степную скифскую и античную.
Для земледелия Степной Скифии V—IV вв. до н. э. характерны переложная система землепользования и преобладание в агрокультуре пленчатого многорядного ячменя, проса обыкновенного и в меньшей мере — пшеницы двузернянки. Предпосылки развития данной системы и использование этой агрокультуры складывались в недрах кочевого общества, что было обусловлено не только потребностями в пище и в кормах на зимний период, но и характерными особенностями способа их производства. Преобладающие в ассортименте ячмень пленчатый и просо — наиболее подходящие зерновые культуры для удовлетворения этих потребностей.
Земледелие античных городов Северного Причерноморья характеризуется плужной обработкой земли, двухпольной [107] системой землепользования, применением удобрений, преобладанием в агрокультуре популяции голозерной пшеницы — карликовой и мягкой, пленчатого ячменя и бобовых растений.
В III в. до н. э. — III в. н. э. возрастает роль земледелия в экономике степной зоны Северного Причерноморья, что было вызвано в значительной мере богатыми традициями торговых связей между греческими колониями и скифским населением. Отмечается большое сходство в ассортименте выращивающихся растений на скифских городищах Нижнего Поднепровья и в античных городах.
На территории Северного Причерноморья, заселенной скифами и греческими колонистами, преобладающими культурами были популяции голозерной пшеницы карликовой и мягкой. Наряду с ними выращивались пленчатый многорядный ячмень и бобовые растения. С греческой колонизацией Северного Причерноморья связано введение виноградарства (Янушевич, 1986). Наличие ржи предполагает распространение озимых посевов. Возможно, что основным условием выращивания голозерных пшениц в Крыму было орошаемое земледелие.
Различие между античным и скифским земледелием выявляется по наличию в ассортименте выращивающихся культур проса обыкновенного — традиционной культуры скифов.
Первая попытка обобщить все известные данные, полученные в ходе раскопок в Подонье, и в первую очередь Елизаветовского курганного могильника, проанализировать их и сравнить с материалами синхронных памятников Северного Причерноморья, была предпринята в фундаментальном труде М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор», написанном в 1918 г. Отмечая, что Елизаветовское поселение не может претендовать на роль древнего Танаиса, М. И. Ростовцев указывал, что «курганный некрополь его дает картину, типичную для некрополей около городищ Киевщины, Полтавщины [108] и Подолья, и даже не картину некрополя смешанного». При переиздании книги в 1931 г. Ростовцев видел в населении, оставившем елизаветовские курганы, скифов, а одноименное поселение определял как «полугреческое-полускифское». Включая часть Придонья в состав державы скифов, М. И. Ростовцев склонен был считать население этого района исконно оседлым. Раскопки последних лет в районе дельты Дона позволяют подтвердить и дополнить многие выводы М. И. Ростовцева. Ему не были известны погребения VI в. до н. э., хотя он был уверен в их существовании в районе дельты (открыто уже более 30). Выделение характерных черт, общих для комплексов VI в. до н. э. правобережного и левобережного районов дельты Дона, позволяет определить их принадлежность к единому этническому массиву и отнести эти погребения к группе памятников скифской культуры. Однако на островной части дельты, которая археологически наиболее хорошо исследована, погребальных комплексов времени ранее конца первой четв. V в. до н. э. не обнаружено. Сопоставление комплексов VI в. до н. э., открытых в других районах дельты, с ранними комплексами островной части и прежде всего Елизаветовского могильника свидетельствует, что погребения островной части дельты, очевидно, связаны с новой волной населения скифского типа, которое в конце первой четв. V в. до н. э. подчиняет себе весь район дельты. С появлением нового населения в этом районе, возможно, связано прекращение жизни в греческой апойкии на берегу Таганрогского залива (Житников, 1987). Отмеченные изменения хорошо согласуются по времени с «периодом перемен и нестабильности» во всем Северном Причерноморье Шаманский, 1981). Вся совокупность данных и особенно наличие в ранних комплексах Елизаветовского могильника лощеной керамики сближает их с памятниками Днепровского лесостепного левобережья. В этой связи следует еще раз обратить внимание на довольно сильные оседлые традиции населения, оставившего елизаветовские курганы (Копылов, 1983; Копылов, Марченко, 1986).
Присутствие в наиболее ранних погребальных комплексах островной части дельты греческой импортной керамики, которая занимает в могилах строго определенное ей ритуалом место, позволяет утверждать, что она выступает как устоявшаяся деталь сложившегося погребального обряда. Очевидно, до своего прихода в район дельты Дона это население поддерживало с греческими центрами Северного [109] Причерноморья столь тесные связи, что греческие сосуды стали неотъемлемой частью погребального инвентаря. Уже со сложившимся погребальным обрядом это население появляется в низовьях Танаиса, где с конца первой четв. V в. до н. э. начинает складываться первый родовой могильник степной Скифии. Неизменность погребального обряда Елизаветовского могильника свидетельствует о стабильном населении, контролировавшем этот важный район в течение V и всего IV в. до н. э. В конце IV в. это население покидает район дельты Дона и на месте скифского торгового центра появляется греческий «город», который в конце первой трети III в. до н. э. гибнет. Нам представляется возможным увязать эти события с военно-политической ситуацией, сложившейся на Боспоре и в степях Северного Причерноморья в кон. IV — нач. III в. до н. э. (Копылов, 1987).
В концепции скифской истории М. И. Ростовцева важное место занимает проблема культурных взаимодействий народов Северного Причерноморья в античную эпоху. Рассматривая археологию Скифии как сложный синтез местной (лесостепной) и пришлых — скифской и греческой культур, М. И. Ростовцев в своем «Исследовании по истории Скифии и Боспорского царства» затронул также тему взаимосвязи сложного мира с культурами Центральной Европы, Фракии и Македонии. При разборе античной литературной традиции о Северном Причерноморье он уделил большое внимание характеру сведений о народах, живших к З от скифов, особенно когда их этнонимы являются составными. Считая такие этнонимы творчеством древних авторов, М. И. Ростовцев в случае с «кельто-скифами» Посидония счел необходимым высказаться в пользу существования особых скифо-кельтских контактов, сложившихся на базе культурного взаимодействия кельтов, оставивших латенские памятники Центральной Европы, с местным населением лесостепного Причерноморья, зависимого от скифо-кочевников и их державы. [110]
Обнаруженные после создания книги М. И. Ростовцева археологические данные не только подтверждают эту гипотезу, но и позволяют высказаться о характере кельто-скифских взаимоотношений на рубеже IV—III вв. до н. э. На территории Гетики и Скифии в их расширительном понимании латенские импорты IV—III вв. до н. э. обнаружены более чем в 80 пунктах. Причем один из них — кельтское погребение в Залесье — расположено в самом сердце скифоидного круга культур. Время начала массового появления кельтских импортов к В от Карпат определяется финальной стадией существования стадии Духцов-Мюнзинген, что, по В. Круте, соответствует 320—280 гг. до н. э. Их распространение на В не выходит за пределы бассейна Днепра и, возможно, очерчивает границы державы Атея или же всей Скифии второй пол. IV — нач. III вв. до н. э.
Одним из объяснений большого количества латенских импортов в Скифии и Гетике может служить идея М. И. Ростовцева о консолидации варваров на границах могущественной Македонии Филиппа и Александра. Возможно, в поисках союзников в борьбе с Македонией, кельты и скифы обратили внимание друг на друга. Судя по тому, что походы македонян на С в 339, 335, 331 и 313 и 292 гг. до н. э. были направлены не только против скифов, но и против гетов, складывается впечатление, что наряду с южной антимакедонской коалицией, в которую входили Спарта и Фракия, существовала и менее четко организованная коалиция северных варваров, против которой и были направлены повторявшиеся с завидной периодичностью походы македонских стратегов. «Дружественная» позиция кельтов по отношению к Македонии, выразившаяся в посылке посольств 335 и 324 гг. до н. э., как показали дальнейшие события, была лишь дипломатическим прикрытием подготовки прорыва на Балканы. В сложившейся политической обстановке поддержка антимакедонских настроений скифов и гетов кельтами выглядит более чем естественно. Она не могла не привести к расширению взаимных культурных контактов.
Время совпадения «балканских эпизодов» истории кельтов и скифов, то есть вторая пол. IV — первые десятилетия III вв. до н. э. (латен В2а по европейской хронологии) является временем наиболее массового попадания ранних латенских импортов на территории Гетики и Скифии. Количество латенских импортов после этого периода резко сокращается. [111]
В первые десятилетия III в. до н. э. характер скифо-кельтских контактов резко меняется. Столкновение скифов с вторгнувшимися с В сарматами на самом рубеже IV—III вв. до н. э. и начало активной кельтской экспансии в 280-х гг. на ЮВ прервали непосредственные контакты кельтских и скифских племен. Вслед за крушением скифской державы исчезли и предпосылки существования варварского альянса: после смерти Александра началась длительная полоса войн диадохов, и македонским правителям было уже не до устрашения северных варваров. Контакт трех культур был прерван, не успев стать сколько-нибудь всеобъемлющим. Распространение отдельных раннелатенских типов вещей в Скифии, Гетике и лесной полосе Восточной Европы оказывается локальным и не очень значительным эпизодом культурной истории восточноевропейского населения. Но именно из таких мелких эпизодов и складывается вся история племен Северного Причерноморья, где один политический союз сменяется другим, один грозный правитель побеждает другого, а вся этнокультурная ситуация изменяется очень быстро.
В настоящее время сложилась парадоксальная ситуация, когда частично не совпадает ареал так называемой савроматской археологической культуры и ареал памятников, отождествляемых с собственно савроматами. С савроматами идентифицируются памятники скифского времени Нижнего Дона и Волги, а савроматская археологическая культура, по мнению ряда исследователей, объединяет в одно целое те же памятники Нижней Волги и памятники Южного Приуралья, связываемые с другими этносами (исседоны, дахи). В результате с именем савроматов так или иначе связывается огромная территория от дельты Дона на Западе до верховьев реки Урал на Востоке. Это стало возможным вследствие того, что большинство исследователей разделяет высказанное впервые К. Ф. Смирновым мнение, что савроматов можно понимать как конфедерацию или «группу различных, в основном кочевых племен», так как «иного общего названия для восточных соседей скифов античная литературная традиция не знала вплоть до III—II вв. до н. э.». [112]
Однако даже простой обзор свидетельств древних авторов показывает, что в них нет и намека на существование союза или конфедерацию савроматских племен, распространявших свое влияние далеко на восток. Более того, при внимательном изучении обнаруживается, что античные авторы вполне недвусмысленно и, что самое главное, единодушно располагают савроматов в непосредственной близости к Понту, Меотиде и Танаису. Это явно противоречит господствующей точке зрения о комплексах Нижнего Поволжья как эталонных памятниках савроматов. В связи с этим правильнее будет отказаться от названия «савроматская» для культуры скифского времени Нижнего Поволжья и Южного Приуралья.
Анализ погребального обряда и наиболее распространенных категорий инвентаря — оружия и керамики, а также предметов звериного стиля (Чежина, 1984) убеждает в том, что памятники этих регионов не могут рассматриваться в рамках одной культуры. Основное и принципиальное различие южноуральских и нижневолжских памятников проявляется в тенденции или направлении их развития. В последние годы становится совершенно очевидным правильность решения вопроса о происхождении раннесарматской прохоровской культуры М. Г. Мошковой и К. Ф. Смирновым. Раскопки последних лет (Пшеничнюк, 1983) показали, что в восточных районах Южного Приуралья выделяется целая группа памятников конца VI—III вв. до н. э., сочетающая в себе черты «савроматской» и прохоровской культур. В Нижнем же Поволжье прохоровская культура археологически фиксируется с III в. до н. э. (Скрипкин, 1987). Причем распространение ее связано с миграцией населения из Южного Приуралья и, возможно, даже завоеванием. Поскольку, согласно античной литературной традиции, савроматы проживали в степях даже западнее Нижнего Поволжья, необходимо, по-видимому, отказаться от привычных представлений о савроматах как о сарматах, только ранних и вернуться к взглядам, высказанным М. И. Ростовцевым в начале века. М. И. Ростовцев считал сарматов новой волной кочевников из восточных районов и никогда не связывал их и савроматов генетическим родством. Более того, он отрицал эту связь и приводил соответствующие аргументы, дополненные вслед за ним Д. А. Мачинским (1971). Савроматов М. И. Ростовцев, основываясь на данных письменных [113] источников, понимал как отдельное племя скифской эпохи, локализовавшееся вблизи Азовского моря и Дона, которое в результате экспансии сармат исчезло с исторической арены.
М. И. Ростовцев — исследователь чрезвычайно широкого диапазона, выделивший основные узлы проблем исторического развития юга Евразии и определивший его тенденции. Концепция М. И. Ростовцева не оставалась неизменной и корректировалась самим исследователем. Многие вопросы, суть которых он определил, по признанию самого М. И. Ростовцева (1918), не изучались им в деталях, и в настоящее время вновь требуют самого пристального внимания, дополнительной разработки и аргументированного подтверждения или опровержения.
М. И. Ростовцевым предпринята первая попытка научно обобщить и определить хронологическую позицию археологических памятников Нижнего Поволжья и Южного Приуралья в системе памятников скифской эпохи. Им выделен своеобразный вариант скифской культуры и, в частности, звериного стиля VI—IV вв. до н. э. Он указал на существенные отличия оренбургских памятников от причерноморских, отметив разницу в погребальном обряде, оружии и зверином стиле (1925).
М. И. Ростовцев охарактеризовал черты скифского звериного стиля и выделил особенности оренбургских художественных изделий с зооморфными изображениями, подчеркнув их определенное своеобразие.
Думается, что мнение М. И. Ростовцева о том, что «стиль этот здесь представлен слабо, гораздо слабее, чем в степях юга России, развивается менее пышно и менее сложно, чем там» (1918), спорно, поскольку восточные регионы скифского мира дают прекрасные образцы и сложных зооморфных [114] композиций, и насыщенного многообразными элементами графического решения звериных изображений.
Заслуживает особого внимания подмеченная исследователем близость поволжско-уральского стиля V в. до н. э. со звериными изображениями этого времени Западной Сибири, которая, вероятно, фиксирует определенную тенденцию в связях этих регионов.
Выбор зооморфных мотивов, отдельные композиционные черты и принципы размещения изображений на предмете позволяют видеть близкие параллели в художественных изделиях обоих регионов.
Изображения ушастой птицы с очень длинным клювом, в котором показан ряд зубов, часто встречающиеся на орнаментированных кабаньих клыках и их бронзовых имитациях, широко представленных в искусстве Нижнего Поволжья и Южного Приуралья, находят свои ближайшие аналогии в минусинских бронзах. Некоторые композиционные схемы зооморфной орнаментики полностью совпадают в художественных изделиях поволжско-уральского региона и Сибири и не имеют аналогий на других территориях распространения звериного стиля скифской эпохи (протома оленя с ветвистым рогом, развернутым вертикально, на калиновском клыке и на рукоятке сибирского бронзового кинжала).
Некоторые образы, представленные на приуральских изображениях, вероятно, могут быть сопоставлены с образами, известными в торевтике Ордоса (зверь внутри фигуры медведя на ложке из Биш-Обы и ордосская бляшка). Изображения хищников в обоих районах вытянутостью пропорций, манерой передачи оскаленной пасти и прижатого уха, позой также несомненно близки друг другу.
Следует отметить, что в стилистическом отношении к сибирским вещам, пожалуй, ближе приуральские, чем поволжские образцы. [115]
Пятьдесят лет назад М. И. Ростовцев, анализируя такую сложную часть скифо-сарматской материальной культуры, как звериный стиль, с присущей ему блестящей эрудицией и даром предвидения определил общие черты в вещах, найденных в противоположных концах Евразии — в Китае, Средней Азии и в Причерноморье. Его наблюдения и выводы тем более оригинальны, что к моменту написания работы (1929) еще не были раскопаны Большие Алтайские курганы, большинство известных сейчас образцов савроматского звериного стиля, звериного стиля кочевников первых вв. н. э. также еще не были найдены. Накопленный материал требует переосмысления и сопоставления с концепцией М. И. Ростовцева.
Около десяти лет назад мною, при изучении курганов кочевнической знати первых вв. н. э. в Нижнем Подонье, было высказано предположение об их аланской принадлежности. Основанием для этого послужили уточненная датировка памятников, ранняя дата которых совпала со временем появления алан в степях к СВ от Черного моря, и пришлый характер культуры этого времени.
Самым поразительным, пожалуй, является то, что материальная культура, представленная в курганах знати конца I—III вв. н. э., появляется в Причерноморье в уже сложившемся виде. На юге Восточной Европы в сарматских памятниках предшествующего времени нет никаких исходных форм для таких отличительных ее черт, как звериный стиль (не очень удачно, но точно называемый иногда «бирюзово-золотым»): бронзовые литые котлы с зооморфными ручками, повозки с большими колесами со спицами, форма могильной ямы (большая квадратная со срубной конструкцией, фиксирующейся, впрочем, крайне редко из-за ограбления). В это же время в степном Причерноморье появляется волна восточных импортов — зеркала и оружие (Китай), серебряная, бронзовая и стеклянная посуда (Парфия, Ближний Восток). [116]
Не так давно автором (1983) было обращено внимание ни отчетливое сходство многих черт материальной культуры и погребального обряда Больших Алтайских курганов и «Хохлача». То же можно сказать и о других Причерноморских курганах, интерпретируемых как аланские: все перечисленные выше особенности уходят корнями на восток. Часть их фиксируется в погребениях предшествующего времени в Северном Афганистане, а конечным звеном этой цепи являются Большие Алтайские курганы.
Парадоксальное предположение о древней прародине алан на Алтае кажется таковым только на первый взгляд. Аланы под другими наименованиями упоминаются в китайских письменных источниках, отмечавших их передвижение на запад через территорию Кушанского царства. Топонимика, никогда ранее не привлекавшаяся для решения этой проблемы, свидетельствует о существовании до нашего времени иранских топонимов на Алтае (Малолетко, 1987). При этом иранские топонимы концентрируются вокруг Пазырыкских курганов (!).
В этом случае непонятно, как могли аланские племена, передвинувшиеся на 5 тыс. км с V—IV вв. до н. э. (принятая датировка Пааырыкских курганов) по конец I в. н. э. (время появления алан в Причерноморье), в течение более чем пятисот лет сохранить в почти неизменном виде все детали культуры, включая обряд погребения и религиозные представления. Представляется возможным пересмотреть датировки Пазырыкских курганов в сторону омоложения.
Если принять центральноазиатскую теорию происхождения скифов (а более убедительной теории, кажется, нет), становится понятным замечание Аммиана Марцеллина об аланах, как о «бывших скифах»; аланская материальная культура первых вв. н. э. обнаруживает много общего со скифской культурой в ее классическом варианте.
В круг широких научных интересов М. И. Ростовцева входила и сарматская проблематика. Им, в частности, проделан первый опыт периодизации сарматских древностей. М. И. Ростовцев выделил два хронологических этапа в [117] развитии культуры: Покровский (V в. до н. э.) и прохоровский (VII—II вв. до н. э.).* На материалах раскопок в Поволжье эту схему детализировал П. Рау, связав памятники VI— IV вв. до н. э. с савроматами Геродота, выделив группу памятников IV—II вв. до н. э. и разделив более поздние памятники на две «стадии» — Stufe A (I—II вв. н. э.) и Stufe B (III—IV вв. н. э.). К. Ф. Смирнов на основании изучения памятников Кубани удревнил хронологию П. Рау, отнеся начало сарматской стадии к концу II—I в. до н. э., а позднесарматской — ко II в. н. э. Дальнейшая разработка периодизации сарматской культуры связана с именем Б. Н. Гракова, подытожившего работы предшественников и выделившего четыре культуры: савроматскую, или блюменфельдскую (VI—IV вв. до н. э.), савромато-сарматскую, или прохоровскую (III—II вв. до н. э.), сарматскую, или сусловскую (I в. до н. э. — I в. н. э.) и аланскую, или шиповскую (II— IV в. н. э.).
В целом периодизация Б. Н. Гракова принята и сегодня. Исследования продолжающего поступать материала лишь уточнили некоторые ее детали. Так, М. Г. Мошкова полагает, что начало сложения прохоровской культуры следует относить к концу IV в. до н. э. И. П. Засецкая установила гуннскую принадлежность погребений у ст. Шипово и справедливо отрицает возможность наименования позднесарматской культуры шиповской. В. П. Шилов и А. С. Скрипкин удревняют начало позднесарматской культуры до рубежа I—II вв. н. э., а Т. Сулимирский относит его еще к середине I в. н. э.
В последние годы в изучении сарматской культуры наметился качественно новый этап. Начало ему положили А. С. Скрипкин и С. В. Полин, независимо друг от друга предложившие считать верхней датой прохоровской культуры рубеж н. э. К этому выводу приводит уточнение хронологии некоторых диагностирующих прохоровских вещей и элементов погребального обряда, доживающих до указанной даты на широкой территории от Поволжья до Поднепровья. Среди них погребения в узких ямах, с подбоями, в катакомбах II типа по К. Ф. Смирнову, фибулы среднелатенской схемы, мечи с серповидным навершием, сосуществующие в определенное время с оружием с кольцевым навершием.
Еще одним достижением современного сарматоведения является установление Б. А. Раевым, А. С. Скрипкиным, М. Б. Щукиным и автором практически единовременного появления в сарматской культуре Поволжья, Подонъя, Прикубанья [118] и Северного Причерноморья ряда инноваций, имеющих восточное происхождение. К ним относятся диагональные погребения в квадратных ямах, помещение на горизонте или выкиде заупокойных даров, новые типы оружия и доспехов, украшений, распространение «бирюзово-золотого» звериного стиля. Античные импорты, также широко распространяющиеся на данном этапе, датируют появление этих элементов второй половиной I в. н. э. Они однозначно связываются с приходом новых сарматских племен, связанных происхождением со Средней Азией, — алан. Прохоровское население Поволжья — Подонья связывается, согласно источникам, с аорсами, Прикубанья — с сираками, Северного Причерноморья —с роксоланами.
Характерно, что до появления перечисленных инноваций общий облик сарматской культуры от Дона до Днепра практически единообразен. А. М. Ждановский, исследовавший памятники Прикубанья, объединил часть их в одну культурную группу (I, по его классификации), датировав ее концом III в. до н. э. — серединой I в. н. э. и констатировав, таким образом, непрерывность существования культуры в этих хронологических рамках. Ведущееся сейчас исследование памятников Северного Причерноморья показывает, что в пределах II в. до н. э. (более ранних здесь просто нет) — середина I в. н. э. они также не отличаются друг от друга по обряду и составляют одну культурную группу. Насколько мне известно, памятники других территорий еще не рассматривались в подобном ключе, но не исключено, что результат будет тот же. Позднепрохоровское население, скорее всего, доживает до времени прихода алан, принесших новую материальную культуру и новый этнос.
Иными словами, не является ли сусловская культура искусственным образованием, не имеющим никакого исторического содержания? Если эта гипотеза верна, то периодизация собственно сарматской культуры может принять следующий вид: раннесарматский (III в. до н. э. — середина I в. н. э.) и позднесарматский (вторая половина I—IV вв. н. э.) периоды с возможным подразделением их на этапы внутри каждого. Для последнего такая работа проделана А. С. Скрипкиным, выделившим 4 этапа в истории позднесарматской культуры. Нижняя дата первого из них (рубеж I—II вв. н. э.), судя по диагностирующим вещам, должна быть удревлена до второй половины I в. н. э. Раннесарматский [119] период может быть разделен на ранний (III — середина II вв. до н. э.) и поздний (середина II в. до н. э. — середина I в. н. э.) этапы. Именно в этих пределах наблюдается единообразие культуры на каждом из них.
В курганных погребениях деревянная посуда появляется еще в эпоху средней бронзы. Обычно это миски с остатками напутственной пищи, изредка имеющие следы ремонта бронзовой проволочкой или бронзовыми пластинами. В скифское время в погребениях наряду с мисками и блюдами появляются новые формы деревянной посуды — кубки. В это же время широкое распространение получает обычай украшать деревянную посуду золотыми накладками, часто зооморфными. Для стягивания трещин применяются золотые проволочки или узкие пластины, которые, помимо функциональной, несут еще и декоративную нагрузку.
Несколько иную картину можно наблюдать в погребениях I—III вв. н. э. Типы деревянной посуды остаются те же, что и в скифское время: блюда, миски, кубки (или чаши для питья). Коренным образом меняется внешнее оформление посуды. Исчезают золотые зооморфные и иные накладки для ремонта. Вместо золотых проволочек применяется бронзовая или серебряная, причем способы совмещения функциональной и декоративной нагрузки становятся разнообразнее.
Появляются пластинчатые накладки из бронзы или серебра, фиксирующие трещины на венчике; иногда эти накладки имитируют следы ремонта.
Пожалуй, самой главной отличительной чертой кубков этого времени является наличие ручек в виде фигурок животных. Видовой состав их таков: кошачьи хищники, лось, дикий кабан. Во всех прослеженных случаях кубки изготовлялись из одного куска древесины (кленовый кап, ясень). В одном случае фигурка хищника имела серебряный пластинчатый ошейник с отходящим от него налобником. [120]
В каких же погребениях встречается деревянная посуда? Из 200 погребений I—III вв. н. э., раскопанных в последние годы на Нижнем Дону, деревянная посуда встречена в 30, что составляет 15% от их общего числа. Как правило, кубки и чаши для питья встречаются только в социально престижных погребениях, причем независимо от половой принадлежности умершего. Конечно, эти данные далеко не полны: из-за плохой сохранности древесины и большого процента ограбленных богатых погребений до нас доходят, как правило, лишь детали ремонта посуды. Но вряд ли можно допустить, что в рядовых погребениях находились целые сосуды, а в социально престижных — только со следами ремонта.
Можно предположить, что деревянные кубки с ручками в виде фигурок животных являлись необходимым атрибутом в погребальном инвентаре богатых могил. Вероятно, именно поэтому деревянные кубки послужили образцами для переднеазиатских мастеров при изготовлении таких серебряных сосудов, как кубки из «Хохлача», ст. Мигулинской, Высочино VII. Эти серебряные сосуды сделаны по заказу кочевнической знати из более долговечного, чем дерево, материала.
М. И. Ростовцеву принадлежит первая научно обоснованная гипотеза завоевания Северного Причерноморья, отличающаяся комплексностью подхода. На основе традиционного сравнительного анализа письменных источников начало продвижения сарматов в Скифию он отнес к кон. IV в. до н. э. В отличие от савроматов, родственных скифам, в сарматах М. И. Ростовцев видел переселенцев с востока, впервые вышедших на историческую арену в это время. Продвижение сарматов вызвало при Атее отход скифов на запад, не остановленный поражением Атея в 339 г. В III в. до н. э. сильное фракийское государство Лисимаха, продвижение кельтов на восток ограничили район действия скифов в [121] Подунавье Добруджей. Здесь до римской оккупации существовала Малая Скифия, пережившая распад Причерноморской и упадок Крымской Малой Скифии. Продвижение к Черному морю германских племен, начавшееся, по М. И. Ростовцеву, в III в. до н. э., отсекло от Скифии лесостепь.
Сарматы в III в. заняли Кубань, Тамань, продвинулись в Нижнее Поднепровье и во II в. до н. з. становятся единственной реальной политической и военной силой в Днепро-Донском междуречье. Междуречье Дуная и Днепра в III—I вв. последовательно находилось в сфере влияния кельтов, германцев и гетов. Еще в I в. до н. э. западная граница Сарматии проходила по Днепру. В то же время совершенно новую ситуацию расселения сарматских племен между Доном и Дунаем, описанную Страбоном, М. И. Ростовцев датировал II в. до н. э., вопреки явному противоречию сказанному.
М. И. Ростовцев впервые привлек к интерпретации сарматского завоевания археологическую аргументацию. Ему принадлежит приоритет в выделении сарматских памятников по материалам Оренбургских курганов. Отмечая их несколько восточный облик, он всячески подчеркивал их родственность памятникам так называемого «переходного периода» III—II вв. до н. э. Кубани, Тамани, Каневской и поздней Полтавской групп скифских памятников лесостепного Поднепровья. На основании предполагаемого родства Оренбургских памятников прохоровского типа с лесостепными Приднепровскими он отнес к кон. IV—III вв. появление сарматов в лесостепном Поднепровье, ко второй пол. III в. — в Прикубанье и на Тамани. На Нижнем Днепре сарматы появились также во второй пол. III в., после исчезновения позднейших скифских памятников (по М. И. Ростовцеву — первая пол. III в. до н. э.).
М. И. Ростовцев не систематизировал свои взгляды по этой проблеме. Отдельные положения содержатся в разных работах, высказаны в различной связи, что проявилось в противоречиях в некоторых моментах: в датировках памятников и их отдельных групп, несовпадениях и нестыковках этих датировок. Все памятники Кубани и Тамани «переходного периода» этой группы и примыкающая к ним группа погребений и кладов юга России датированы не ранее II— I вв. до н. э. Круг прямых аналогий из Буеровой Могилы и Ахтанизовки, наряду с параллелями VI—V вв., относится ко II—I вв. до н. э. Тем не менее, эти серьезные недочеты не могут обесценить вклад ученого в разработку проблемы. [122] Впервые была создана стройная теория, охватившая всю сумму имевшихся археологических фактов. Методологический подход М. И. Ростовцева представляется единственно верным.
На сегодня установлена принадлежность памятников Каневской и Полтавской групп, отнесенных М. И. Ростовцевым к III—II вв., к периоду скифской архаики, а также отсутствие в лесостепи памятников позднее нач. III в. до н. э. Уточнение датировок скифских курганов степного Причерноморья позволяет и здесь констатировать отсутствие памятников позднее нач. III в.
Удревнение возраста позднейших скифских курганов вызвало попытки удревнения завоевания Северного Причерноморья на основании письменных (Мачинский, 1971) и археологических источников (Костенко, 1981; Смирнов, 1984). Среди сарматских памятников, привлеченных для подтверждения завоевания в III—II вв., многие не имеют отношения к сарматским, а возраст остальных не ранее II—I вв. до н. э. (Полин, 1986). Дата появления сарматов в Северном Причерноморье, определенная М. П. Абрамовой, — II—I вв. — остается верной.
На сегодняшний день отчетливо фиксируется временной разрыв между упадком Причерноморской Скифии в нач. III в. и появлением сарматов в этом регионе во II—I вв. до н. э.
Анализ археологических материалов, накопленных в последнее десятилетие, позволяет значительно дополнить сведения письменных источников по истории взаимоотношений сарматов Прикубанья и Боспора. Выделение сарматских курганных погребений второй пол. IV в. до н. э. в степях Правобережья Кубани, которые отождествляются по погребальному обряду с памятниками сираков Страбона, снимает главный аргумент против локализации в этом районе сиракских племен в конце IV в. до н. э. и принятия конъектуры «Арифарн — царь сираков». Уже в кон. IV в. до н. э. сираки принимают активное участие в междоусобной борьбе за [123] боспорский престол. Победа Евмела в этой борьбе (310/309 гг. до н. э.), союзниками которого были сираки, способствовала их укреплению в Прикубанье и явилась начальным этапом военной экспансии против меотских племен.
К середине III в. до н. э. сложился сирако-меотский союз племен, который противостоял экспансии Боспора в Прикубанье. С этого времени отмечается сокращение амфорной тары на грунтовых меотских могильниках. Судя по увеличению количества красноглиняных сосудов в сарматских погребениях в кон. III в. до н. э. происходит переориентация торговых связей Боспора на кочевые племена.
Во второй пол. III в. до н. э. возрастает активность племен сиракского союза. Находки «кубанских» удил с крестовидными псалиями (тип II, 1а), которые в Прикубанье датируются второй-третьей четв. III в. до н. э., позволяют уточнить даты комплексов в Северо-Западном Причерноморье и поставить вопрос об их этнической атрибуции. Из всех известных здесь сарматских находок этого времени этническую «окраску» имеют лишь удила с крестовидными псалиями, кубанское происхождение которых не вызывает сомнения. В связи с этим можно предположить, что продвижение части сарматских племен сиракского союза в Северо-Западное Причерноморье нашло отражение в декрете в честь Протогена, дата которого может быть уточнена — третья четв. III в. до н. э.
Находки кельтских шлемов и малоазийских стеклянных канфаров в сарматских комплексах Прикубанья второй четв. — сер. II в. до н. э. и их отсутствие на Боспоре позволяют говорить о прямых контактах сарматских племен Прикубанья с кельтами в Малой Азии. Анализ сообщения Полибия о войне Фарнака I Понтийского (183—179 гг. до н. э.) и археологических источников делает возможным отождествление сарматов царя Гатала с сираками Прикубанья. Участие сираков в этих событиях укрепило их могущество. В сер. II в. до н. э. начинается активизация военной политики сиракского союза на Азиатском Боспоре (разрушение Таманского толоса).
Следующий период внешнеполитической истории сиракского союза связан с деятельностью Митридата VI Евпатора. В археологическом плане участие племен сиракского союза в митридатовых войнах отразилось в появлении второй «волны» стеклянных канфаров и бронзовой посуды в Прикубанье. Неудача задуманного похода на Рим не [124] отразилась на судьбе союзников Митридата — сираках. Изменения в этнокарте Прикубанья, сокращение кочевого населения в степях Правобережья Кубани и перемещение центра богатых погребений в междуречье Лабы и Кубани отмечаются с сер. I в. до н. э.
Такая ситуация объясняется неудачей Фарнака Боспорского и его союзников-сарматов и приходом к власти на Боспоре Асандра, его активной деятельностью по укреплению Таманского полуострова. С этого времени меняется направление внешней политики сиракского союза. Анализ импорта из погребений зубовско-воздвиженской группы свидетельствует об их закавказско-малоазийском происхождении.
Восстановление отношений с Боспором, очевидно, связано с приходом к власти царя Аспурга, который был связан родством с местной сарматской знатью. В археологическом материале это отразилось в резком увеличении импортов в меото-сарматских грунтовых могильниках.
Последний этап боспоро-сиракских отношений связан с участием племен сиракского союза на стороне Митридата VIII в войне 49 г. н. э. В результате поражения сираки теряют контроль над степями, что подтверждается датой прекращения функционирования сарматских курганных могильников в степях Правобережья Кубани и появлением нового типа памятников — «Золотого кладбища».
В литературе вопроса утвердилось мнение о датировке декрета рубежом III—II вв. до н. э., установленной Т. Н. Книпович и П. О. Карышковским по палеографии надписи. С упомянутыми в декрете галатами Д. А. Мачинский связал распространение на землях к востоку от Карпат серии случайных находок вещей латенской культуры.
За последние годы, однако, в системе хронологии Латена произошли изменения и датировки латенских вещей перестали соответствовать времени Протогена, что было подмечено В. Е. Еременко.
Рассмотрение хронологии латенских находок на основе вновь складывающейся системы приводит к заключению, [125] что значительная часть их соответствует ступеням B2а и B2в Латена, т. е. время их бытования охватывает период между 330/320—240/220 гг. до н. э. Рубеж между упомянутыми ступенями приходится на 280/270 гг. до н. э., что совпадает с пиком кельтской экспансии на восток, как на юге, так и на севере; ко второй трети III в. до н. э. кельты достигают территории Советского Закарпатья. Группа находок ступени С1, синхронная принятой дате декрета, значительно менее репрезентативна.
Ранее времени декрета оказывается распространение в античной зоне Северного Причерноморья изображений щитов типа «тюерос» — монеты Левкона II (240—220 гг. до н. э.), корабль «Изис» (ок. 254 г. до н. э.), терракоты, надгробия, что считается свидетельством присутствия здесь групп галатов-наемников.
По логике событий появление галатов под стенами Ольвии следовало бы ожидать в период их «исторической экспансии» на ступени В2, а не позже, когда на ступени С1 произошла перестройка кельтского общества и оно стало «торгово-промышленным». Смущает и отсутствие в номенклатуре племен, перечисленных декретом, имени бастарнов, весьма активных в это время. Их появление в районах, примыкающих к Нижнему Подунавью, фиксируется около 216 г. до н. э.
Все сказанное заставляет поставить вопрос перед специалистами по античной эпиграфике о возможностях пересмотра даты декрета. От их решения будет зависеть, с какой из групп латенских находок можно с большим основанием связывать галатский эпизод в истории Северного Причерноморья.
В 1987 г. отряд археологической лаборатории РГУ (Т. А. Прохорова, В. К. Гугуев) исследовал неразграбленное женское погребение рубежа I—II вв. н. э. Среди разнообразного инвентаря были найдены остатки головного убора — венца из кожи с деталями фигурной аппликации, вырезанными из золотой фольги. Реконструкция орнаментальной [126] композиции диадемы и анализ семантики изображений составляет тему предложенного доклада.
Анализ качественного и количественного состава украшений венца и их местоположения позволяет реконструировать орнаментальный фриз диадемы следующим образом. В центре помещалось изображение «древа жизни». По обе стороны от верхней части «древа» располагались, по 2 с каждой стороны, фигурки 4 орлов, повернутые головами в сторону от «древа». У подножия «древа», по 3 с каждой стороны, находились фигурки 6 оленей, обращенных к «древу». Круглые фестоны-диски, вероятно, обрамляли всю композицию, хотя возможны и другие варианты расположения. Детали, украшавшие венец, крепились на коже с помощью клейкой массы, остатки которой имелись на оборотной стороне золотых пластин.
Анализ композиции головного убора позволяет поставить его в один ряд с близкими по времени и стилистике диадемами из курганов «Хохлач» и № 46 Усть-Лабинского могильника. Схема, представленная на Кобяковской диадеме, принадлежит к числу так называемых зеркальных горизонтально-симметричных композиций, иллюстирующих космогонические представления древнего населения Евразии. Отдельные ее детали указывают конкретно на иранские параллели.
Показательно, что наборы золотых нашивных украшений одежды в виде тиснёных бляшек, обнаруженные в погребениях сарматской знати на Нижнем Дону («Хохлач», Алктуб, к. 26), и диадемы сарматских «цариц» имеют один и тот же набор основных элементов: стилизованное «древо жизни», олень, хищная птица (орёл?). Очевидно, семантический пучок, связанный с данным набором изображений, восходящий к «основному мифу» индоевропейцев, дублировался и другими кодами, в частности сценами терзания и борьбы на полихромных золотых украшениях, выполненных в так называемом «сарматском зверином стиле», происходящих из курганов кочевой знати I в. н. э. — первой пол. II в. н. э.
Диадема в кургане 10 Кобяковского могильника соответствует всему комплексу погребального инвентаря: золотой гривне с мифологическим или эпическим сюжетом, браслетам, выполненным в зверином стиле, костюму погребенной, расшитому золотыми бляшками разных типов, набору курильниц и апотропеев. Инвентарь погребения вместе с комплексом специфических деталей погребального обряда (большие [127] квадратные или прямоугольные ямы, обширные дощатые ящики, перекрытия из луба и камыша, остатки приношений на древнем горизонте и т. п.) свидетельствует о принадлежности захоронения к разряду так называемых погребений жриц, представляющих яркое явление в контексте среднесарматской культуры.
Анализ семантики композиции Кобяковской диадемы позволяет видеть в погребенной жрицу, связанную с культом солнца и плодородия, постоянного возобновления жизненного цикла. Украшения диадемы, выполненные из тонкой фольги в довольно примитивной манере, резко контрастируют с остальными ювелирными изделиями. Представляется бесспорным местное происхождение головного убора. Очевидно, диадема была не столько символом богатства и власти, сколько маркировала посредническую роль погребенной между небесной и земной сферами. Вероятно, Кобяковскую диадему, равно как и другие аналогичные предметы, следует рассматривать в первую очередь как сакральные символы теократической власти. В то же время, в условиях значительных пережитков матриархата у сарматов, жрица плодородия, олицетворяя земную ипостась божества, могла осуществлять и высшую «светскую» власть. Нерасчлененность понятий царь — первосвященник обычна в древнеиранских обществах.
Большая концентрация погребений высшей сарматской знати, в том числе жриц, в сравнительно узком хронологическом диапазоне в треугольнике: Новочеркасск — Азов — Танаис — наводит на мысль о существовании здесь в I—II вв. н. э. политического центра (ставки) какого-то сарматского племени, возможно алан.
До недавнего времени наиболее поздней датированной монетой, происходящей из раскопок Танаиса, считался статер Ининфимея 238 г. — последнего года чеканки этого царя. Статеров Рескупорида V (242—276 гг.) не было найдено, [128] хотя статеры первого периода правления этого царя выпускались на Боспоре в очень больших количествах. Его же медные монеты сначала не выделялись исследователями среди монет Рескупорида IV (233—234 гг.). Опираясь на эпиграфический материал Недвиговекого городища, в частности на надпись танаисского фиаса 244 г., Д.Б. Шелов сделал вывод о разрушении и гибели города в середине 40-х гг. III в. Недавние находки статеров Рескупорида V в слое пожара позволяют пересмотреть эту точку зрения. Первый статер 249 г., отодвинувший дату разгрома сразу на 5 лет, был обнаружен в 1976 г. на XIV раскопе. В 1982 г. в пом. КА на р. VI последовала находка статера 250 г. А в 1988 г. в пом. ЕН (р. XIV) было найдено 17 статеров, большинство которых принадлежало чеканке Рескупорида V. Из-за плохой сохранности монет удалось установить дату выпуска лишь нескольких, среди которых также имелся статер 250 г. Кроме того, среди находок предыдущих лет удалось выявить не менее 5 бронзовых монет этого царя, первоначально датированных правлением Рескупорида IV. Таким образом, на денежный рынок Танаиса монета поступала регулярно до самого разгрома города, который произошел, вероятнее всего, вскоре после 250/251 гг. н. э.
В связи с новой датировкой танаисского пожара интересно отметить гипотезу В. Ф. Гайдукевича, считавшего виновниками разгрома Танаиса боранов, в которых он видел, впрочем, тех же готов. Он считал, что древние авторы свидетельствуют о продвижении германцев-боранов к берегам Азовского моря и Дона. Единственный древний автор, упоминавший боранов, Зосим, связывает их с готами, карпами и уругундами, прямо указывая, что все эти племена жили около Истра. Он, правда, рассказывает далее, что бораны переправились через Боспор в Азию при помощи жителей Боспора, предоставивших им суда. Д.Б. Шелов (1972) отклонял предположение Гайдукевича, так как сомневался в возможности охвата продвижением боранов СВ угла Меотиды и видел временной разрыв между разрушением Танаиса, как считалось, в 40-х гг. III в. и миграцией боранов. Зосим прямо говорит, что бораны получили возможность переправиться в Азию, когда на Боспоре «во главе правления стали недостойные и презренные люди» (I.31). В последнее время в исторической литературе утвердилось мнение (Кругликова, 1966), что в этих «недостойных людях» надо видеть узурпатора [129] Фарсанза, чеканившего монеты в 253—254 гг., то есть во время танаисского разгрома или вскоре после него. Заманчиво связать нашествие боранов и находки кладов этого времени по обе стороны Керченского пролива (3-й Патрэйский клад 1970 г. — позднейшие монеты 251 г.; клад из ст. Таманской 1970 г. — позднейшие монеты 252 г., клады из Керчи 1871, 1964 и 1988 гг. — позднейшие монеты 253—254 гг.).
Таким образом, нам представляется возможным прочно связать разгром Танаиса в 251—254 гг. (а также сокрытие кладов этого времени на Боспоре) и многочисленные следы разрушений с пожарами на городищах с продвижением первой волны племен готского союза, захлестнувших Боспорское царство и еще долгое время игравших важную роль в судьбе Боспора. [130]
* так — HF.