Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К разделам: Греческий мир | Малая Азия | Египет

Никулина Н.М.
Искусство Эгейского мира и его связи с искусством Древнего Востока^*)

Вестник древней истории, 1977, № 3.
[133] — начало страницы.
OCR OlIva.

В настоящей работе мы намерены обратиться к теме ранних греко-восточных отношений, а именно к взаимосвязям эгейского искусства и искусства соседних древневосточных государств. При этом затрагиваются два вопроса, которые касаются широко известных и очень спорных разделов указанной темы: критские дворцы и знаменитые золотые маски из шахтовых гробниц в Микенах. Рассмотрение этих вопросов позволяет, как нам кажется, в достаточной мере представить всю сложность и актуальность проблематики, связанной с изучением эгейского искусства.

Эгейский мир, частью которого была и Ахейская Греция, насколько позволяет судить об этом литература последних лет, был теснейшим образом связан с древнейшими цивилизациями Востока.

Политическое устройство эгейских государств, близкое по своему характеру древневосточным государствам, религиозные культы, находящие параллели в древневосточных религиях, сходство мифологических традиций, те факты, которые установлены сейчас на основании анализа документов линейного В, сравнительное изучение хетто-хурритского и греческого мифологического эпоса и археологические находки в Анатолии и Северной Месопотамии — все это новые подтверждения данного положения. Древняя Анатолия и древняя Месопотамия обнаруживают настолько многообразные и глубокие связи с эгейской цивилизацией, что это позволяет теперь думать не только о широком развитии контактов, но и о генетическом характере этих связей. Локализация первоначальной территории распространения индоевропейского праязыка самой Анатолией и областями к востоку от нее позволяет теперь с известной долей уверенности говорить о древнейших связях Переднего Востока и Ахиявы — предполагаемой общности ахейских племен¹⁾. Что же касается доахейского периода в истории эгейского мира, то здесь разговор о передневосточных связях пока может идти в известной мере только на гипотетических основах. И все же независимо от результатов пока еще труднодоступной дешифровки линейного А, независимо от того, сумеет ли оправдать себя «индоевропейская»²⁾ или «неиндоевропейская» теория его происхождения³⁾, можно констатировать самый факт существования этих связей, их разнообразие и древнейшие истоки; об этом позволяет судить и массовый археологический материал, и материал истории искусства. Из всех частей доахейского эгейского мира, который складывался из территории Кикладских островов, Крита, малоазийской части и юга Балкан, наиболее показателен в этом отношении Крит, хотя другие территории также могут продемонстрировать очень интересные художественные связи с территорией древней Анатолии и Месопотамии. Искусство Крита в настоящее время изучено несколько подробнее, чем искусство других областей Эгейского мира, [134] и представлено целым рядом широко известных прекрасных памятников. Те связи, которые обнаруживаются в искусстве Крита эпохи его расцвета, т.е. эпохи существования так называемых «новых дворцов», сейчас могут быть значительно расширены и в области архитектуры, и в области мелкой пластики, в монументальной живописи и прикладном искусстве. На многие из этих связей критского искусства с искусством древневосточных государств уже указывалось ранее (достаточно вспомнить работы Ф. Шахермейра, П. Демарна)⁴⁾. Важно не только то, что сейчас эти связи можно еще более расширить, но и то, что сам этот вопрос может быть поставлен несколько иначе. Связи критского искусства XVII—XV вв. до н.э. и более раннего искусства протодворцового периода с искусством передневосточных государств, как это можно теперь показать с большей убедительностью, имеют значительно более древние истоки, уходящие еще в эпоху неолита и ранней бронзы. По-видимому, сейчас уже речь может идти не столько о заимствованиях, которые не исключаются, сколько о параллельном развитии на общих генетических основах. Это применимо ко всем областям критского искусства.

Обратимся непосредственно к области архитектуры. О сходстве критских дворцов с дворцовыми системами древневосточных государств упоминалось еще в исследованиях начала века. Поскольку Египет не был знаком издревле с большими архитектурными комплексами подобного рода, а тот своеобразный вариант египетских дворцовых построек, который сложился в эпоху XVIII династии, возможно, сам испытал на себе отчасти влияние передневосточной и критской архитектурной традиции (дворец в Ахетатоне, Рамессеум, Мединет-Абу)⁵⁾, областью для возможных сопоставлений была, главным образом, Месопотамия, поначалу известные ассирийские дворцовые комплексы. Сравнение критских дворцов с ассирийскими, кажущееся нам теперь почти невероятным в силу слишком большого хронологического разрыва, позволило выявить необычайное своеобразие критских памятников и, естественно, привело к выводу о каких-то иных основах их происхождения. Следующим этапом было сопоставление критских дворцов с более ранними передневосточными постройками, которые стали известны уже благодаря археологическим работам нашего века (с такими, как дворец Зимри-Лима в Мари, дворец в Алалахе на территории древней Сирии, в Бейджисултане в Анатолии⁶⁾).

Что же дает такое сопоставление и можно ли вообще пользоваться указанными параллелями без всякой дифференциации? Что, например, дает непосредственный анализ планов критских дворцов (прежде всего дворца в Кноссе и Фесте) и дворцовых передневосточных построек III—II тыс. до н.э., в частности, знаменитого дворца в Мари? Сравнительный архитектурный анализ по-прежнему позволяет говорить не только о чертах неповторимого своеобразия критских памятников, которое бросается в глаза, но и о многих, видимо, не случайных совпадениях. Дворец в Мари соответствует по времени первым критским дворцам, появившимся в начале XX в. до н.э. (РМ_III — CM_I) и погибшим в результате сильного землетрясения в конце XVIII в. до н.э. (СМ_II). Время гибели дворца в Мари — около середины XVIII в. до н.э., поскольку, как это известно из письменных источников, разрушение его произошло на 35 г. правления Хаммурапи. Первая половина XVIII в. до н.э. — время полного сложения и процветания дворцового комплекса и одновременно последний этап его существования, основание же дворца связано с более ранним периодом, по-видимому, [135] с XXI—XX вв. до н.э.⁷⁾ Мы не представляем себе достаточно полно ни плана дворцового ансамбля в Кноссе, ни плана дворцового ансамбля в Мари в их первоначальных вариантах, хотя и связываем с этим временем гипотетически определенные части известных нам построек⁸⁾. Поскольку новые критские дворцы возникли на месте древних и в основном (что подтверждено археологически) повторили их план, кажется правомерным проводимое сопоставление нового кносского дворца и дворца в Мари, уже погибшего к моменту возрождения кносского ансамбля. Прежде всего, конечно, обращает на себя внимание общность самого принципа планировки этих дворцов: в обоих случаях центральное место занимает вытянутый прямоугольник дворов, открытое, свободное пространство, вокруг которого группируются различные по своему назначению и характеру закрытые помещения дворцового комплекса. Во дворце Зимри-Лима этот центральный прямоугольник имеет как бы добавление, большой первый двор словно продолжается почти квадратным предхрамовым двором, в критских дворцах внутренний прямоугольник центрального двора един и не имеет дополнения⁹⁾.

Общий центрический принцип свободно-асимметричной планировки предстает в данном случае как бы в двух его вариантах: более простом, ясном, сконцентрированном в Кноссе и несколько более усложненном в соответствии с местной традицией во дворце Зимри-Лима. Наличие главного двора и двора святилища, главного двора и дополнительных, малых дворов стало уже особенностью месопотамских дворцовых комплексов начиная с III тыс. до н.э. (дворец Ур-Намму и Дунги в Уре, дворец Нарам-Сина в Эшнуне)¹⁰⁾. Древний вариант кносского дворца, по-видимому, еще не отличался той степенью компактности, ясности и развитости плана, которой характеризуется новый дворец в Кноссе, однако главенствующая роль центрального двора несомненна. Группы окружающих двор помещений были более изолированы друг от друга, чем это будет позднее в новом дворце, но назначение их примерно одинаково в обоих дворцах. Ориентация древнего кносского дворца и дворца в Мари совпадает, хотя центральные дворы располагаются в них не одинаково по отношению к оси С–Ю: в кносском дворце параллельно, в марийском перпендикулярно; судя по Гурнии, и Крит был знаком с таким способом расположения центрального двора. Остатки башни и укрепленной стены, обнаруженные в Кноссе в северной части комплекса, свидетельствуют не только о преимущественном значении северных ворот в тот период, — что совпадает с расположением и ролью главного входа во дворце Мари, — но и об укрепленном характере дворцовой постройки в целом, подобно передневосточным комплексам¹¹⁾.

Сходство не ограничивается только самим принципом планировки, близко и его конкретное претворение, т.е. моменты функциональные и конструктивные. Композиционное решение кносского и марийского дворцов также удивляет странными совпадениями при всем своеобразии обоих решений. Расположение официальных помещений (тронного зала и святилища) по отношению к главному двору и характер жилых помещений, место придворных мастерских и кладовых, их общая площадь — все это, действительно, свидетельствует скорее о некоторой общности, чем о резко выраженной противоположности решений. Что касается конструктивных особенностей этих сооружений, то они также достаточно близки. Дворец в Мари, как известно, имел два этажа и плоские деревянные перекрытия, опиравшиеся на деревянные колонны с сырцовой обкладкой, нижний его этаж был сложен из каменных [136] блоков, верхний — из сырцового кирпича на деревянном каркасе, внутри стены покрывал слой побеленной обмазки, в отдельных частях дворца имелась роспись. Любопытна и та колористическая система, основанная на определенных сочетаниях черного, белого, красного, которой пользовались на Крите и которую одновременно широко применяли в месопотамской архитектуре еще с IV тыс. до н.э. (для древнеегипетской архитектуры она не была характерна). Сходство дворцовых ансамблей в Кноссе и Мари настолько обращает на себя внимание, что не может не быть учтено — не случайно его отмечали многие исследователи, однако при этом нельзя не видеть и существующих различий, указывающих на самостоятельность обоих путей развития при общности самих архитектурных идей и средств. Если говорить о различиях, то это прежде всего неизбежное различие сооружений, связанных с разным рельефом. Дворец в Мари — сооружение равнинное, кносский дворец — сооружение, связанное со сложным рельефом гористых областей. Отсюда резко выраженная этажность критского сооружения, особенности его освещения. Трудно сказать, был ли первый кносский дворец трехэтажным в отдельных своих частях, как это было потом в новом кносском дворце, во всяком случае, и в нем, по-видимому, так же сложно сочетались разные уровни, использовались сложные лестничные переходы и освещение с помощью световых колодцев, которые по существу соответствуют малым дворам равнинных месопотамских дворцов, хотя и не похожи на них. Одна и та же простейшая стоечно-балочная конструкция предстает опять-таки как бы в двух вариантах, на этот раз в более простом в Мари и в более сложном, в соответствии с рельефом в Кноссе. В этом кносский дворец, так же как, впрочем, и все остальные критские дворцы, имеет бесспорную связь с древнеанатолийскими строительными традициями, с традициями древнейшей хурритской и хеттской архитектуры, на что уже давно было обращено внимание. Во втором своем варианте (XVII—XV вв. до н.э.) критские дворцы и дворец в Кноссе, в частности, необычайно близки именно этому территориальному кругу памятников. Дворцы в Бейджисултане и Алалахе не единственные памятники такого рода, связанные с данной эпохой. В период восстановления первых критских дворцов многие центры древней Анатолии, Сиро-Финикии и Палестины уже имели свои достаточно развитые дворцовые системы, сложившиеся параллельно месопотамским. Известно, что дворцы были и в Угарите, и в Библосе, Катне, Кархемише, в некоторых кипрских городах (Энкоми, Китионе)¹²⁾. Идея дворцового комплекса своеобразно развилась здесь на основе местных традиций этажной жилой архитектуры. В общих принципах центрической планировки и собственно конструктивных особенностях эти дворцовые постройки имеют много общего с месопотамской и древнейшей критской дворцовой архитектурой. И дворец в Бейджисултане, появление и сложение которого связано с XX—XVIII вв. до н.э., и дворец в Алалахе, датируемый XVI—XIV вв. до н.э., но имеющий более раннюю основу XX—XVIII вв. до н.э., являются типичными образцами подобных сооружений на данной территории¹³⁾. Их отличает сложное сочетание уровней, широкое применение лестниц и световых колодцев при одновременном использовании малых дворов, что особенно сближает их с месопотамскими постройками, а также частое употребление консолей. Все это встречается и в критской архитектуре, хотя и в особой интерпретации. Общим является также широкое использование ортостатов в цоколе стен, арматуры стен при помощи деревянных каркасов вверху, употребление деревянных колонн, которые ставились на каменные плиты — базы, и применение цемента в качестве строительного материала. Чрезвычайно интересен и важен факт использования фресковой живописи для украшения стен дворцовых помещений. Техника росписи по сырому штукку была впервые открыта на территории Анатолии (святилища Чатал-Хююка [137] расписаны уже именно в этой технике)¹⁴⁾. Что касается монументaльной живописи древнего Египта, то она пользовалась совсем иной техникой росписи¹⁵⁾.

Общность, существующая между древнейшими критскими дворцами и дворцом в Мари, и общность между новыми критскими дворцовыми постройками и дворцами Сиро-Финикии и Анатолии не может не иметь серьезной основы. Близость архитектурно-планировочных и конструктивных принципов, строительной техники, по-видимому, объясняется не только существованием оживленных контактов, относительным сходством климатических условий и самой линии культурно-исторического развития. Помимо уже названных параллелей, Грэхем в своей монографии о критских дворцах указывает дополнительно и на возможность параллелей египетских, считая их даже более вероятными, чем территориально отдаленные передневосточные¹⁶⁾. Однако этот вопрос продолжает оставаться дискуссионным. Контакты Крита и древнего Египта на протяжении III—II тыс. до н.э., засвидетельствованные археологически, теперь уже общеизвестны¹⁷⁾, но как связаны они с областью архитектуры, в какой мере? Если говорить непосредственно о дворцовых системах, то к моменту сложения первых критских дворцов они еще не были знакомы Египту в сопоставимом с Критом варианте, что же касается самого принципа центрической планировки, то о нем трудно говорить вне связи с определенным типом постройки. Роль открытого двора в заупокойных и посвятительных египетских храмах, действительно, очень велика, и оформление его с помощью пилястров, полуколонн и колонн, как бы обходящих вокруг открытое пространство, напоминает предполагаемое оформление дворов в критских дворцах, но двор — это лишь одна из частей целого. Современная реконструкция древнейшего двора в Фесте, ставшая возможной благодаря замечательным находкам экспедиции Доро Леви¹⁸⁾, невольно заставляет вспомнить египетские решения, однако одновременно возникает и вопрос о том, как связано это с остальными критскими дворцами. Все ли они имели перистилеобразное оформление центрального двора с помощью полуколонн или, подобно новым дворцам, могли пользоваться колоннадой — портиками, галереями? В этом случае также невольно вспоминаются знаменитые площади с галереями в Мари.

О роли дворцовых систем в жизни древнего мира, о теснейших и оживленнейших связях между разными центрами и территориями, даже достаточно отдаленными и потому малодоступными по современным представлениям, известно уже много благодаря археологическим находкам и письменным источникам¹⁹⁾.

Дворцовые архивы Мари и Алалаха дают ценнейшие материалы для представлений о культурно-исторических связях отдельных областей древнего Востока. Роль Крита в системе этих отношений была не последней. Поскольку в текстах Мари мы находим упоминание о дарах с острова Крита, о привезенных оттуда дорогих тканях, вазах и инкрустированных мечах²⁰⁾, можно предполагать существование не только опосредствованных (через Кипр, Финикию и Сирию), но даже и непосредственных связей. Известный в древности громадный дворцовый ансамбль в Мари играл, по-видимому, большую роль [138] в жизни передневосточных государств; чтобы увидеть его, приезжали издалека, привозили богатые дары, и, очевидно, при строительстве дворцов на своих территориях архитектура Мари использовалась в качестве образца.

Говоря о новых критских дворцах, мы не можем полностью отвергнуть возможности некоторых заимствований из древнеанатолийской, передневосточной или египетской архитектуры, тем более что начальный период их существования связан с работами по восстановлению разрушенных комплексов. Полного повторения прежних построек в XVII—XV вв. до н.э. быть уже, конечно, не могло. Они были возрождены на прежней основе, но уже в ином, более сложном и развитом варианте, с использованием несколько иных строительных приемов, продиктованных конкретными условиями («рваная» кладка из камня вторичного использования). Творческое осмысление существовавших традиций дворцового строительства на соседних территориях могло быть только плодотворным для критской архитектуры, особенно если учесть своеобразие критских интерпретаций.

Древние критские постройки также могли частично использовать достижения древнейшей передневосточной и египетской архитектуры — это объясняется потребностями исторического развития Крита и самим его географическим положением. Однако, признавая эту возможность, нельзя не видеть главного — оригинальности итога. Первым критским дворцовым постройкам предшествовали более ранние, не представлявшие собой тогда еще развитых дворцовых систем, но постепенно приближавшиеся к ним. Большие жилые постройки в Василики (РМ_II) и Миртосе (PM_I-II), жилые постройки вТилисосе (PM_III), Маллии (CM_I), Фесте (СМ_I), так называемый «протодворец» и поздненеолитические дома в Кноссе²¹⁾ показывают постепенный процесс сложения комплекса дворцовой постройки в самой раннекритской архитектуре. Заимствования, если они и последовали, о чем свидетельствует размах и значительная усложненность плана древних дворцов по сравнению с более ранними постройками, имели очень серьезную хорошо подготовленную основу, определившую затем удивительное своеобразие критских архитектурно-художественных решений. Именно это и позволяет сейчас говорить о вероятности параллельного пути развития при возможных творческих контактах. Но как объясняется сходство с передневосточной и анатолийской архитектурой, есть ли какое-то основание для суждения об общей генетической основе?

В связи с этим обратимся к рассмотрению более раннего исторического периода. Первые поселения на Крите, так же как и поселения на Кикладских островах, появились лишь в эпоху раннего неолита²²⁾. Ни палеолитических, ни мезолитических стоянок, которые были открыты в материковой Греции, на этих территориях не обнаружено. Поскольку появившиеся здесь неолитические поселения характеризуются сразу достаточно развитой формой жилищ и использованием в качестве строительного материала сырцового кирпича, вполне закономерным было возникновение различных миграционных теорий, объясняющих природу и возникновение этих культур. Основное население Крита, который поначалу, как считают, мог быть колонией одного из наиболее крупных Кикладских островов, так же как и основное население самих Киклад, пришло сюда, по-видимому, извне. Откуда — до сих пор остается загадкой. Решить эту проблему в известной мере поможет только дешифровка линейного А²³⁾. [139]

Ранний археологический материал, связанный с эпохой неолита, свидетельствует о несомненном культурном единстве с древней Анатолией и Месопотамией, которое прослеживается и во второй половине III тыс. до н.э., в эпоху ранней бронзы (2500—2000 гг. до н.э.), хотя, может быть, и менее определенно. II тыс. до н.э. — время быстрого внутреннего развития, оригинальных достижении и поисков. Рассмотрение памятников этого периода изолированно от процесса предшествующего развития, естественно, может породить мысль не только о полной независимости критского пути, но и об ограниченности контактов. На самом же деле все обстояло, по-видимому, много сложнее и интереснее: контакты продолжали развиваться, а следы прежнего единства проявляли себя в отдельных областях и особенностях.

Бросается в глаза тесная связанность больших додворцовых критских построек с комплексами самих древних поселений, как бы вырастание их из поселения и подчинение его планировочным принципам (Миртос, Василики, Кносс)²⁴⁾. Наличие довольно большой прямоугольной площади, вокруг или по сторонам которой группируются жилища, — особенность критских поселений. Наиболее наглядно это проявляется в Гурнии, где, кстати, неплохо сохранился и небольшой дворец, также примыкающий к этой площади. Сходство дворцового ансамбля не только с отдельным жилищем, но с целым поселением, комплексом жилищ вполне оправдано, ибо монументальная постройка, предназначавшаяся для властителя и его приближенных, мыслилась с самого начала как хозяйственный комплекс, в котором собственно жилые помещения составляли лишь определенную часть. Использование центрического принципа в планировке поселений характерно, однако, не только для Крита, но и для Передней Азии и Анатолии²⁵⁾. Применение этого принципа в строительстве ранних святилищ и дворцов, появившихся уже на стадии цивилизации, кажется закономерным. Естественно, что со временем этот древнейший планировочный принцип получил свое особое развитие в каждом из отдельных районов Переднего Востока, Анатолии, Крита и других островов Эгейского моря, но истоки многих архитектурных решений оказываются, таким образом, общими.

Откуда бы ни пришли на Крит древние его жители или определенная часть его населения, ранний этап в развитии их строительного искусства обнаруживает несомненные связи со всем миром передневосточных культур; это относится не только к области дворцовой архитектуры, но и к области фортификационных и погребальных построек (имеются в виду критские толосы, даже если учесть одновременно их западно-средиземноморские параллели).

Контакты Крита и островов с территорией материковой Греции, начавшиеся еще с эпохи среднего неолита, со временем все более и более расширялись. Особенно интересными стали они, конечно, в ахейский период. Начало II тыс. до н.э. — эпоха огромной важности в истории древнего мира, трудно переоценить ее значение для государств древнего Востока и для эгейской цивилизации. Образование хеттской державы и Ахиявы как возможной общности ахейских племен существенно изменило жизнь всего Средиземноморья. Прежние взаимосвязи отдельных частей этого мира еще более расширились и укрепились в этот период, скрещиваясь в своих направлениях и создавая в итоге значительно более сложную картину, чем существовавшая до этого к концу III тыс. до н.э. Ахейская Греция как часть эгейского мира в целом, теснейшим образом связанная со всеми его территориями, к XIV—XIII вв. до н.э., к времени наибольшего своего процветания, имела уже значительно более развитую систему связей с различными государствами и центрами древневосточного мира, чем это было в эгейской культуре доахейского периода. При изучении памятников ахейского искусства интересны в этом аспекте все основные этапы его развития: ранний, зрелый и [140] поздний²⁶⁾. Каждый из названных этапов развития ахейского искусства, который со временем получит, наверное, и дополнительную хронологическую дифференциацию, обнаруживает одновременно родственные связи с миром древневосточных культур (благодаря общности с древнейшими хетто-лувийскими традициями) и достаточно оживленные контакты с передневосточными государствами и древним Египтом. На каждом этапе своя специфика этих связей. Ранний этап — этап большей восприимчивости и творчески активного поиска, зрелый и поздний — время находок и обретенной свободы, время начинающегося широкого ответного влияния со стороны ахейского искусства.

Материал этот пока еще очень мало изучен, поэтому сейчас, скорее, возможны лишь какие-то логические построения на основе известного, только со временем они обретут характер более или менее приближенной к реальности картины. Особенно интересны, по-видимому, взаимовлияния в эпоху XIV—XIII вв. до н.э., или точнее, во второй половине XV — XIII вв. до н.э., когда большую роль играли связи с Хеттским государством, Финикией и древним Египтом эпохи Нового Царства.

Как предполагает Дж. Мелларт, заселение Греции в начале II тыс. до н.э. происходило в результате проникновения на Балканы последовательных волн ахейского переселения, так же как это было позднее с дорийскими племенами²⁷⁾. Роль малоазийских ахейцев была очень значительна в дальнейшем для судьбы ахейских государств, во всяком случае, именно через них осуществлялись, видимо, самые прямые и непосредственные связи с Хеттским государством, о которых свидетельствуют хеттские документы и которые очевидны в памятниках ахейской архитектуры и монументальной пластики (ахейские цитадели, рельефные плиты, украшавшие ворота и порталы ахейских сооружений). Что касается связей с Финикией, то они лучше всего могут быть прослежены благодаря памятникам прикладного искусства, найденным как на территории Микенской Греции, так и на территории Финикии и Кипра²⁸⁾. Со временем параллельное изучение этого материала должно дать очень интересные результаты. Такая работа по существу только начинается. Мы остановимся на раннем для ахейского искусства периоде, на материале, связанном с шахтовыми гробницами в Микенах конца XVII — начала XV в. до н.э. Золотые маски, найденные в гробницах круга А и В, такие же популярные памятники эгейского искусства, как и критские дворцы, представляют собой очень любопытный материал, дающий представление и об оригинальности ахейского искусства на данном этапе его развития, и о возможных связях его с областью древневосточных культур. Можно не принимать пока во внимание высказанное С. Маринатосом предположение об египетском происхождении микенского золота, которое, как он считал, в виде слитков могло попасть на материк в качестве платы за военную помощь Египту в борьбе с гиксосами (тем более, что специальный анализ микенского золота, судя по публикациям, кажется, пока не осуществлен), но предположение С. Маринатоса о самой природе микенских масок, на наш взгляд, заслуживает более пристального внимания.²⁹⁾ Увлеченность и потому некоторую категоричность гипотезы теперь уже может сменить более спокойное обсуждение вопроса с учетом всех возможных за и против. Во всяком случае, эта проблема явно требует [141] нового и нового возвращения к ней с разных точек зрения и в разных аспектах. К сожалению, египетское искусство времени гиксосов почти не изучено и не может дать необходимого опорного материала, подтверждающего наличие таких контактов с Ахейской Грецией и Критом, однако этот материал может со временем появиться. Что же касается косвенных данных, то их становится все больше и больше, так что давнее предположение Эд. Мейера и опирающееся на него предположение С. Маринатоса о возможном участии ахейцев в борьбе Египта с гиксосами кажется теперь вполне вероятным³⁰⁾. Контакты, связывавшие эгейский мир с Северной Африкой и Египтом в III тыс. до н.э., не могли полностью прерваться во II тыс. до н.э. даже в пору господства гиксосов, не говоря уже о периоде ранней XVIII династии, когда они должны были значительно усилиться. Анналы Тутмоса III, корреспонденция Аменхотепа III и IV по материалам архивов Амарны и Хатуссы, археологические находки, позволяющие говорить не только о минойском, но и о раннемикенском импорте³¹⁾, — все это свидетельства в пользу непрерывности эгейско-египетских культурных связей. Широкие и плодотворные контакты Египта с Сиро-Финикией и Палестиной — дополнительное, хотя и опосредствованное свидетельство того же³²⁾. Росписи фиванских гробниц XV в. до н.э., сохранившие изображения северных соседей, приносящих дары, отражают не только живые связи Египта с эгейским миром, но и позволяют судить о преимущественной роли ахейцев в этот период³³⁾.

Исходя из всего сказанного выше, трудно думать о нереальности той исторической основы, на которую опирается предположение С. Маринатоса о возможном египетском влиянии, отразившемся в самом погребальном обряде ахейцев и в искусстве микенских золотых масок³⁴⁾. Однако, что дает непосредственный анализ самого этого материала?

Традиция портретных погребальных масок в истории древнего искусства неразрывно связана с территорией Египта, где она развилась на основе местных религиозных верований и представлений погребального культа. В других областях древнего мира в пределах III—II тыс. до н.э. портретные погребальные маски до сих пор не обнаружены. Исключение, которое составляет в этом отношении Ахейская Греция, тем более удивительно и интересно, что ни Крит, ни Киклады, ни малоазийское побережье, т.е. другие области эгейского мира, подобных памятников не имеют. Обычай наложения на глаза покойного двух золотых пластин или одной пластины с апотропеическим изображением глаз был известен на этих территориях: взять хотя бы знаменитую пластину из Мохлоса (известны также нагубные пластины), но традиция маски или по крайней мере предпосылки к развитию этой традиции пока не фиксированы. To, что золотые погребальные маски такого типа есть только в Ахейской Греции и только в период существования шахтовых гробниц, конечно, достаточно серьезное основание для предположения о возможном заимствовании; во всяком случае, этот факт не может не обратить на себя внимания.

Традиция наложения погребальной маски, как нам кажется, могла сложиться у ахейцев и совершенно независимо, на основе собственных древнейших, первобытных представлений. Сопоставление микенских масок и известных неолитических каменных [142] и терракотовых голов с инкрустированными или прорисованными глазницами из Южной Палестины, с островов у побережья Малой Азии, сопоставление их с энеолитическими керамическими масками, найденными недавно в Варненском некрополе³⁵⁾, и одновременно сопоставление микенских масок и более поздних золотых масок из некрополя Требениште во Фракии, также отразивших, видимо, древние сохранявшиеся традиции³⁶⁾, невольно приводят к этой мысли. Но как объяснить другое, постепенно определившееся в микенских масках тяготение к большей индивидуализации типологического образа, нарастание черт известной портретности, хотя и в условном ее варианте?

В данном случае как раз возможно допустить импульсивное воздействие Египта, передавшего ахейцам самую идею портретной золотой царской маски, которую они затем оригинально развили на собственной основе. Определенный интерес к погребальному культу и обряду, очевидно, существовал у ахейцев еще до развития их контактов с Египтом, потом он мог только усилиться³⁷⁾. Во всяком случае, именно ахейцы имели и основание, и потребность в заимствовании такого рода, поэтому своеобразно развитая ахейцами традиция, насколько нам известно, и не получила в других областях в дальнейшем никакого отклика. Что же касается самих ахейцев, то искусство погребальной маски было для них все-таки своеобразным эпизодом. Сама эта традиция, несомненно, нашедшая у них оригинальную интерпретацию, не имела по существу ни устойчивости, ни широкого развития. В XV в. до н.э. маски уже не встречаются или, по крайней мере, не были найдены археологами. Время существования погребальных золотых масок, которые в известной мере близки египетским царским маскам (особенно архаическим), как видно, совпадает с временем необходимого утверждения власти ахейских правителей. Процесс монументализации в области искусства, так же как и возникновение первых дворцовых ансамблей, — как известно, один из признаков утверждающейся цивилизации. Для дальнейшего развития традиции погребальной портретной маски нужна была и определенная религиозная основа, близкая той, что была в Египте, и насущная потребность в этом в политической области, и, что существенно, — необходимые посылки в сфере самого искусства. Поскольку ахейское искусство развивалось на иных основах, чем египетское, и в ином направлении, посылок для этого, по-видимому, не создалось, и традиция эта в итоге прервалась. Предположение о некотором воздействии со стороны Египта не наносит ни малейшего ущерба ни оригинальности, ни цельности ахейского искусства, скорее, наоборот — особенности своеобразной интерпретации свидетельствуют об удивительной самобытности ахейской культуры.

Идея портретной маски, возникшая из необходимого в религиозных целях сохранения образа определенного человека, родилась и развилась в древнем Египте на основе слепка. В отличие от слепка маска была уже произведением искусства, поскольку в ней отражалось и видение конкретной художественной индивидуальности в пределах канона, и видение целой художественной эпохи; но слепок как основа присутствовал на всех этапах развития египетского искусства маски. Даже в своей декоративности эти решения исходят из очень конкретных посылок и приходят к вполне реальным результатам (ср. хотя бы известную золотую маску Тутанхамона). Идея объемной маски не случайна для Египта: она связана и соответствует иллюзионистической основе и посылкам этого искусства, как бы высоко она ни поднималась в своей философской отрешенности. Ахейцы могли заимствовать у египтян идею портретной царской золотой маски, но у них уже и до этого, по-видимому, могли существовать собственные [143] погребальные маски, природа которых, по сравнению с египетскими, принципиально иная. В основе их решений лежит не усложненно иллюзионистический, а исключительно условно-символический принцип; они не связаны со слепком и не знают реального объема — лишь постепенно от полной распластанности они переходят к несколько более объемным, но по-прежнему условным решениям (маска Агамемнона из V гробницы круга А)³⁸⁾. Естественно, что эти маски близки архаическим египетским маскам, отличающимся значительно большей условностью, чем маски эпохи XVIII династии. Логической последовательности, характерной для Египта, на ахейской почве это явление не имеет: есть, по-видимому, более ранние маски, датируемые первой половиной XVI в. до н.э., есть более развитые варианты, связанные со второй половиной XVI — рубежом XVI—XV вв. до н.э.,³⁹⁾ но нет по существу ни предыстории (она лишь угадывается), ни продолжения, почему так легко и рождается предположение о заимствовании.

Образ, передаваемый ахейскими масками, кажется примитивно дословным по сравнению с египетскими, особенно с развитыми египетскими масками, которые представляют умерших вечно живыми с широко открытыми инкрустированными глазами. Ахейские маски тоже в известной мере сохраняют, видимо, индивидуальные пропорциональные отношения и размеры в изображении отдельных частей лица, но стремление к обобщению, типизации, соединенное в них с очень сильным тяготением к декоративности, превалирует. Если египетская маска — предмет погребального обряда, превращенная в украшение, должна была непременно создавать впечатление реальности, то здесь, скорее, наоборот — реальный образ, воспоминание о нем превращается в монументальное в своих формах украшение. Моменты условно-декоративного, орнаментально-декоративного настолько сильны в этих масках, что заставляют думать об их непортретности.

В самом деле, какова мера портретности в этих изображениях, правомерно ли вообще говорить об этом в связи с данными памятниками? Если исходить из исторического принципа в области портретного искусства и расценивать древнейшие формы изображения конкретного человеческого образа как первую, самую раннюю стадию в развитии мирового портретного искусства, то в известной мере, по-видимому, это возможно. Если же исходить из иного принципа и рассматривать древний период как допортретную стадию, предшествующую истинному, психологическому портрету — портрету в нашем, современном его понимании, — тогда, наверное, следует оставить за скобками и памятники древнеегипетского искусства.

Магическое тождество конкретного лица и самого изображения, которое лежит в основе древнего культового портрета, осуществлялось разными путями. Один путь — путь иллюзорного портрета, который был выбран египетским искусством (от частного, индивидуального к общему), другой путь — путь передневосточного искусства, путь условного портрета, если можно его так определить (от общего к частному). Поскольку соотнести сходство воссозданного «двойника» и натуры ни при каких условиях мы не можем, разговор о мере портретности кажется в данном случае излишним. Образ представляется нам безусловно портретным, когда мы легко воссоздаем в своем воображении стоящий за ним оригинал, и непортретным, когда это делается с трудом. Древние мастера, кажется, обладали редкой способностью схватывать сходство, решения их отличаются удивительной выразительностью, характерностью и при иллюзорном подходе к образу, и при достаточно свободном его переиначивании.

Сравнивая известные нам микенские маски, нельзя не видеть дистанции, существующей между двумя их группами, и явно нарастающий интерес к конкретно-индивидуальному. Две разные золотые маски из V гробницы круга А и совсем иная, хотя и [144] напоминающая одну из них по своему решению маска из IV гробницы⁴⁰⁾ — это уже определенные типы, наделенные живостью своего неповторимого выражения. Наивная непосредственность в передаче рисунка ресниц и бровей в ранних ахейских масках приобретает свободу и уверенность в более поздних памятниках, отличающихся красотой и мастерством исполнения графических элементов (особенно маска Агамемнона). Мера стилизации в трактовке деталей не уменьшается, а даже наоборот скорее возрастает, достигая подлинной орнаментальности, в целом же решение становится более свободным и благодаря большей объемности, и благодаря большей конкретности образного решения.

Интерес к индивидуальному в искусстве ахейских погребальных масок и есть, как нам кажется, тот импульс, который мог быть получен микенцами со стороны Египта. Дело совсем не в том, что они оказались «непонятливыми» и потому создали нечто совершенно не похожее на египетские памятники, а в том, что они оказались очень приверженными к своим древним традициям и развили данную тему, исходя из совсем противоположных изобразительных принципов.

Удивительное пристрастие к декоративному, понимание и видение конкретного образа через призму условно-орнаментального очень сближает ахейское искусство с искусством Переднего Востока, и в частности, с искусством Месопотамии⁴¹⁾.

Портретные маски не были единственными портретными изображениями в ахейском искусстве конца XVII — начала XV в. до н.э. Возможно, не без влияния Крита возникли портретные образы и в области ахейской глиптики, одним из них является прекрасная аметистовая гемма из гробницы Гамма круга В, другим стеатитовая печать из собрания С. Маринатоса⁴²⁾. Более удобное и одновременно более сложное для портрета профильное изображение головы ахейского правителя предстает в данном случае в более реальном, живом варианте, хотя элементы условности довольно сильны и в этом решении. Оттиски критских портретных печатей, найденные А. Эвансом при раскопках Кносса, хорошо известны и единодушно связываются с областью египетского влияния⁴³⁾, что же касается микенских печатей, то их относят обычно к произведениям минойского круга. Так или иначе, знакомство ахейцев с древним портретным искусством, видимо, существовало, что же касается его путей, то они неизбежно ведут к Египту, хотя интерпретация изображаемого свидетельствует об оригинально ахейском подходе и некоторых точках соприкосновения с древнейшими передневосточными традициями. В технике изготовления ахейских масок также можно найти сложное переплетение собственно ахейских принципов, критских и древневосточных. Именно в этой сложности соединения разного на оригинальной основе и заключено существо всего этого явления, как и существо самого этого искусства.

^*) Доклад, прочитанный на II конференции «Античная балканистика» (Москва, апрель 1975 г.) в Институте славяноведения и балканистики АН СССР.

¹⁾ Т. В. Гамкрелидзе, В. В. Иванов, Проблема определения первоначальной территории обитания и путей миграции носителей диалектов общеиндоевропейскогo языка. «Конференция по сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков», М., 1972, стр. 23. См. также В. В. Иванов, Ахейцы, Ахиява, БСЭ, 3-е изд., т. 2, М., 1970, стр. 1368; он же, Древние культурные и языковые связи южнобалканского, эгейского и малоазийского анатолийского ареалов, «Балканский лингвистический сборник», М., 1977, стр. 3-39; J. Наrmattа, Die Ahhijawa — Frage, «Studia Mycenaea. Proceedings of the Mycenéan Symposium Brno 1966», Brno, 1968, стр. 117-124.

²⁾ Е. Peruzzi, Le iscrizioni minoiche, Rome, 1958; L. Palmer, Luwian and Linear A, Oxf., 1958. стр. 75-100.

³⁾ M. Pope, Aegean Writing and Linear A, Cope Tawn, 1964; он же, The Linear A-question, «Antiquity», 32, 1958, стр. 97-98; он же, The Language of Lineas A, «Minos», 6, 1958, стр. 16-23; С. Gordon, Akkadian Tablets in Minoan Dress, «Antiquity», 31, 1957, стр. 237-240; P. Meriggi, Zur Lesung des Minoischen (A), «Minoica», 1958, стр. 232-245.

⁴⁾ F. Schachermeyr, Die minoische Kultur des alten Kreta, Stuttgart, 1964; он жe, Agais und Orient, Wien, 1967; P. Demargne, Naissance del'Art Grec, P., 1964.

⁵⁾ E. B. Smith, Egyptian Architecture as Cultural Expression, N.Y.–L., 1938 (особенно см. XX гл.).

⁶⁾ A. Parrot. Mission Archéologique de Mari II, Le Palais, t. I, Architecture, P., 1958; L. Woolley, Alalakh, Oxf., 1955; I. Mellааrt, Beycesultan II, 1965; F. Evans, The Palace of Minos, vol. I, L., 1921, рис. 152; S. Mаrinatоs, Crete and Mycenae. Notes on the Plates, L., 1960; F. Matz, Kreta, Mykene, Troja, Stuttgart, 1956; J. W. Graham, The Palaces of Crete, Princeton, 1962, рис. 3, 4, 7.

⁷⁾ Encyclopedia dell Arte Antica. Classica e Orientale. IV, Roma. 1961. s, v. Mari.

⁸⁾ F. Sсhасhermeуr. Die minoische Kultur..., рис. 22 (предположительное состояние дворца в Кноссе в CM_I).

⁹⁾ Следует учесть, что по своему масштабу дворец в Мари значительно превосходит критские дворцы, даже самый большой из них — кносский: площадь дворца Зимри-Лима равна 2,5 га, площадь кносского дворца 1 га. Размер первого большого двора во дворце Зимри-Лима и нейтрального кносского двора примерно равны, хотя и с известным приближением.

¹⁰⁾ См., например, L. Wооllеу. Excavations at Ur, L., 1955; H. Frankfort, The Art and Architecture of the Ancient Orient, в кн.: «The Pelican History of Art», 1954; A. Parrot. Sumer. P., 1960.

¹¹⁾ Schachermeyr, Die minoische Kultur..., стр. 64.

¹²⁾ С. Schaeffer, Ugaritica, I, 1939; Ch. Virоllеand, Le palais royal d'Ugarit, II-VIII, 1955—1966. Du Mesnil du Buisson, «Syria», IX, 1928, стр. 6 cл. Материалы раскопок в Энкоми и Китионе см. С. Sсhаеffеr, Enkomi — Alasia, 1952; P. Dikaiоs, Enkomi Excavations 1948—1958, vol. I-III, Mainz am Rhein, 1971; V. Karageorghis, Kition, «Bulletin de Correspondance Hellenique», 87, 1963, стр. 364-370.

¹³⁾ Для реконструкции дворца в Бейджисултане см. Dеmаrgnе, ук. соч., рис. 120.

¹⁴⁾ J. Mеllaart, Catal Hüyük. A Neolithic Town in Anatolia, L., 1967.

¹⁵⁾ Египетские художники пользовались живописью по сухому штукку минеральными красками со сложным связующим, включавшим яйцо, камедь, клей (смолы и воск входили в состав второго, покрывающего слоя).

¹⁶⁾ Graham, ук. соч., стр. 110.

¹⁷⁾ J. Vercoutter, L'Egypte et le monde égéen, «Inst. Franc. arch. orient. Bibl. d'étude», XXII, 1956. О связях Крита с Финикией и Сирией см. P. Mоntet, Byblos et l'Egypte, P., 1928; M. Dunand, Fouilles de Biblos, I-II, 1939—58; Wооlley, ук.соч.

¹⁸⁾ Graham, ук. соч., рис. 50.

¹⁹⁾ A. Parrot, G.Dossin, Archives royales de Mari, I-VI, 1950—1954; D. J. Wiseman, The Alalakh Tablets, «Brit. Inst. at Ankara, Осc. Papers», № 2, 1953; Т. В. L.Webster, From Mycenae to Homer, L., I960, стр. 7 cл.; Demаrgnе, ук. соч., рис. 103 — карта, демонстрирующая систему связей различных территорий времени критских дворцов. О дворцах как хозяйственных системах см. Шахермейр, ук. соч.

²⁰⁾ G. Dossin, «Syria», XX, 1939, стр. 111 сл.

²¹⁾ К. Вranigan, The Foundations of Palatial Crete. A Survey of Crete in the Early Bronze Age, N.Y.–Washington, 1970, рис. 3, 7, 8, 10-12; Graham, ук. соч., рис. 20, 23, 27; J. Hazzidakis, Tylissos à l'Epoque Minoenne, P., 1921; P.Warren, Myrtos. An Early Bronze Age Settlement in Crete, L., 1972.

²²⁾ С. Renfrew, The Emergence of Civilisation the Cyclades and the Aegean in the Third Millenium B. C., L., 1972. По данным радиокарбонного метода, которые приводит в III гл. своей монографии Ренфрю, неолит Крита датируется примерно от 5000 до 2500 г. до н.э., кносская ранненеолитическая фаза II по данным этого метода — около 3730 г. до н.э.

²³⁾ В настоящее время с более или менее достаточной аргументацией существуют три основных миграционных теории: анатолийская, северная, связывающая этот приход с севером Балкан, и южная, связывающая его с южными районами Передней Азии. Теория оригинального развития этой культуры также существует, но главным образом в так называемом «диффузийном ее варианте, когда признается стимулирующее действие со стороны культур Переднего Востока (ср. Renfrew, ук. соч., стр. 56-57). Египетский путь в настоящее время кажется менее вероятным.

²⁴⁾ Warren, ук. соч.; Graham, ук. соч., рис. 8,9 (план поселения и дворец в Гурнии); рис. 28, 29 (Палейкастро).

²⁵⁾ R. J. Braidwood, The Near East and the Foundations for Civilisation, Chicago, 1952; J. Mellааrt, Excavations at Hacilar, Edinburgh, 1970.

²⁶⁾ Ранний — время сложения собственно ахейского художественного стиля (примерно XX—XVIII вв. до н.э., период, о котором пока известно еще очень мало); период постепенно утверждающейся зрелости (XVIII — первая половина XV в. до н.э.); затем время наибольшего развития, свободы и оригинальности стиля (вторая половина XV — первая половина XIII в. до н.э.), и, наконец, последний, завершающий этап этого развития (вторая половина XIII—XII в. до н.э.), вплоть до проникновения на греческий материк первых волн дорийского переселения, уничтоживших древнюю ахейскую и всю эгейскую цивилизацию в целом.

²⁷⁾ J. Mеllааrt, The End of the Early Bronze Age in Anatolia and the Aegean, AJA, vol. 62, 1958, № 1, стр. 9-33.

²⁸⁾ Имеется в виду не только керамическая продукция, создававшаяся в «микенском» квартале Угарита, что говорит об ахейском влиянии, но и памятники торевтики, глиптики, свидетельствующие одновременно и об обратном влиянии.

²⁹⁾ S. Marinatos, Kreta und das Mykenische Hellas, München, 1959, стр. 49-50.

³⁰⁾ Е. Mеуеr, Geschichte des Altertums, 2 Aufl., II, 1, стр. 47 cл.; Marinatоs, ук. соч., стр. 50.

³¹⁾ А. Götze, Kleinasien, 2 Aufl., 1957, стр. 82 cл.; Hrozny-Festschrift («Archiv Orientálni», XVII, 1949), стр. 331; Schachermeyr, Agais und Orient, стр. 25; oн же, Die minoische Kultur des alten Kreta, стр. 105; M. C. Astоur, Aegean Place — Names in an Egyptian Insceription, AJA, vol. 70, № 4,1966, стр. 313-317; R. S. Merrillees, Aegean Bronze Age Relations with Egypt, AJA, vol. 76, № 3, 1972, стр. 281-294.

³²⁾ Schachermeyr, Agais und Orient, стр. 26.

³³⁾ J. Vercoutter, L'Egypte et le monde égéen, стр. 7, 185 cл.

³⁴⁾ Известное свидетельство самого Г. Шлимана о том, что один из трупов в шахтовых гробницах круга А был набальзамирован, является подтверждением положения С. Маринатоса, так же как и некоторое количество собственно египетских изделий, найденных в этих гробницах.

³⁵⁾ Gh. Zеrvоs, Naissance de la Civilisation en Grèce, I-II, P., 1962, стр. 114, 116, 500; Ив. С. Иванов, Разкопки на Варненския енеолитен некропол през 1972 г., «Известия на Народняя музей Варна», XI (XXVI), Варна, 1975, стр. 1-18 (могила 2 и 3).

³⁶⁾ Bogdan D. Filоw, К. Schkorpil, Die archaische Nekropole von Trebenischte аn Ochrida-See, В.–Lpz, 1927, табл. I, 1, 2.

³⁷⁾ M. P. Nilsоn, Minoan Mycenaean Religion and Its Survival in Greece Religion, 2 ed., L., 1950.

³⁸⁾ Marinatos, ук. соч., стр. 166, рис. 162.

³⁹⁾ Marinatоs, ук. соч., стр. 166, рис. 167, 164, 165 и рис. 163, 166, 162. К числу более ранних относятся, по-видимому, две золотые маски из гробницы IV круга А (рис. 164, 165) и электровая маска из гробницы Гамма круга В — на это указывает их больший схематизм и сильная распластанность.

⁴⁰⁾ V гробница круга А — Inv. no. 624 (маска Агамемнона) и 623; IV гробница — Inv. no. 259.

⁴¹⁾ Взять, например, известную голову Саргона I времени Аккадской династии, выполненную из золоченой бронзы; она относится к иному времени, ко второй половине III тыс. до н.э., но имеет много общего с ахейскими масками в самой концепции конкретного образа. См. также А. Parrot, Sumer, P., 1960, рис. 206, 208.

⁴²⁾ Marinatos, ук. соч., рис. 211 — аметистовая гемма с головой ахейца из гробницы Гамма круга В (Афины, Национальный музей); F. Matz, Kreta. Mykene. Troja, Stuttgart, 1956, табл. 50 — стеатитовая гемма с мужской головой (собр. С. Маринатоса, Афины).

⁴³⁾ А. Evans, РМ, I, стр. 272, рис. 201, 203, 206; Matz, ук. соч., рис. 54.