выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
(Междисциплинарный аспект)*)
Вестник древней истории. 1994. № 4.
[19] — конец страницы.
Говоря о фракийских элементах, доминирующих в троянской топонимике,1) или о легендах, отразивших пребывание на этой территории лувийцев,2) мы, не колеблясь, используем свидетельства Гомера в качестве законных, часто первостепенных по значению источников. Однако, сталкиваясь с огромным числом греческих имен в изображаемой поэтом Трое Приама, затруднительно видеть в них материал для серьезных этноисторических выводов. В чем же различие? Оно связано с той исключительной свободой, с которой Гомер, выводя на сцену персонажей из древней Малой Азии или с балканского севера, импровизирует также и для них, по знакомым моделям и в согласии с требованием метра, греческие имена, слегка разбавляя последние туземными формами. Так, в «Троянском каталоге» появляются меотиец Местл (Μέσθλης) и кариец Наст (Νάστης) с архаичными восточноэгейскими именами, точно отвечающими фрак. Μέστυλος, Νάστας и далее этр. Mestlés, Nastas, причем этрусские формы явно происходят из ономастикона Западной Анатолии.3) А в соседних строках того же «Каталога» находим пафлагонца Пилаймена (Πυλαιμένης), т.е., по-гречески «Мощного в воротах», мисийца Эунома (Ευνομος) «Благозаконного», карийца Амфимаха (Άμφίμαχος) «Атакующего», кикона Эвфема (Ευφημος) «Доброславного», пеона Пирехма (Πυραίχμης) «Огненно-копейного». Когда в Трою является издалека отряд гализонов, которых современные ученые считают обитавшим на юго-востоке Причерноморья раннекартвельским народом,4) их вожди также получают «говорящие» греческие имена: Годий (Όδίος) «Путник» и Эпистроф ('Επίστροφος) «Возвращающийся назад» (Il. II. 856). Этот гомеровский узус, широчайшее «раздаривание» греческих имен заведомым негрекам — для историка культуры своеобразное свидетельство, говорящее об отношении греков — гомеровских современников — к своей ономастике как к этнически немаркированной, нейтральной, не предназначенной служить средством дифференциации «своих» от «чужих». [19]
Причина тому заключается в особенностях этнокультурной ситуации, возникшей в заселенных греками областях Анатолии. Хотя термин «варвар» в качестве наименования иноплеменника, человека, говорящего на чужом языке, мог появиться уже в микенское время (ср. PY Cn 643, KN Vc 206, Xd 207, с именем pa-pa-ro, возможно, равным βάρβαρος), но в VIII—VI вв. до н.э. отношение греков и негреков еще не предвещало той конфронтации «эллинского» и «варварского» миров, которая в греческом сознании оформляется начиная с эпохи Персидских войн. В период архаики в Ионии, Карии, Эолиде совсем не редкостью были носители греческих имен, претендовавшие на древние малоазийские корни (каковы, например, уже знакомые нам ионийские Главкиды), и, наоборот, фигуры вроде карийца Паниасия, дяди Геродота по матери, предававшегося поэтическому творчеству на греческом языке. Среди меценатов Гомера были фракийские по происхождению «потомки Энея», а по преданию ему доводилось петь и при дворе сыновей фригийского Мидаса. Сама жизнь предоставляла великому поэту сплошную амальгаму малоазийских и греко-балканских реалий, которая не могла не сказаться на трактовке этнических отношений в художественном мире «Илиады».
Слух грека-анатолийца был чуток к многообразию звучащих вокруг языков, наречий, диалектов. Так, богиня Ирида, приняв облик Полита, сына Приама, обращается к Гектору, выводящему из города войско: «Гектор, я тебе вот что особенно посоветую сделать, ибо много союзников в великом городе Приама, а у разных, повсюду разбросанных людей, различный язык. Пускай же каждый даст знак тем, над которыми командует, и предводительствует ими, построив своих сограждан» (Il. II. 802-806). Многоязычие жителей Малой Азии и фракийского побережья, с которыми доводилось общаться грекам, подсказывало, что войско, собравшееся на защиту Трои со всего этого ареала, не могло не быть пестрым в лингвистическом отношении, и распоряжения Гектора, отдаваемые им на родном языке, должны были оставаться непонятными для многих его союзников, особенно из рядовых воинов. В гомеровском гимне к Афродите, который считается очень близким по стилю и языку к «Илиаде» и «Одисссе» и не слишком удаленным по времени создания от этих поэм,5) Афродита, явившись на Иде Анхизу и выдавая себя за чудом попавшую в Троаду дочь фригийского цари, заявляет (Hymn. Hom., IV. 113-116.): «Я хорошо знаю и ваш, и наш язык. Меня кормилица-троянка взрастила в покоях... поэтому и ваш язык я хорошо знаю...». Как видно, в современную Гомеру эпоху язык Троады, заселенной по преимуществу фракийскими племенами, достаточно отличался от фригийского, и греки вполне отдавали себе в этом отчет.
Осознаваемое разнообразие языков и культур в это время отнюдь не редуцировалось в их сознании к разнице греческого и негреческого, но тем не менее свое, греческое начало приобретало в этой картине мира особое место. Примечательно, что у Гомера ни разу не встречается в чистом виде термин «варвар» для обозначения человеческого типа, которому был бы противопоставлен «грек». Сама же основа этого термина выступает в одном, очень интересном случае — в составе сложного слова βαρβαρόφωνοι «варвароязыкие», определяющего карийцев, которые «владели Милетом и густолиственной горой Фтироном и потоками Меандра и высокой вершиной Микалы» (Il. II. 867-869). Страбон, посвятивший этому месту обширный комментарий (XIV.2.28), специально задался вопросом: почему поэту понадобилось выделять таким образом карийцев среди массы союзников Трои, одинаково чуждых грекам по культуре и языку и вместе подходящих под понятие «варваров»? Ответ Страбона знаменателен. Правильно подчеркивая, что речь идет не о «варварах», но именно о «варварофонах», т.е. о людях с особым, непривычным «выговором» и ссылаясь на наличие в карийском массы греческих заимствований, географ доказывает, будто гомеровское словоупотребление может служить свидетельством ранних контактов [20] карийцев с греками. Ибо в ту пору, когда другие племена Анатолии вовсе не владели греческой речью, в языке карийцев греки узнавали свои слова, однако искаженные чуждым варварским произношением. Интерпретация Страбона с высоты нынешних знаний о малоазийской истории находит подтверждение в том, что у Гомера речь идет об окрестностях Милета, т.е. именно о тех районах, где раньше всего, уже в XV в. до н.э. появилась колония ахейцев. Если Страбон прав, за узусом Гомера встает трактовка «варварства» не как начала, определенно противостоящего «эллинству», но в качестве особой, отличающейся от греческой, аранжировки явлений, по существу знакомых и понятных грекам.
Тот же самый принцип проявляется и в той роли, которую играют греческие имена в греческих поэмах. Человек с греческим именем — это человек вообще, человек любого рода и племени постольку, поскольку он не маркирован особо «как не-грек». Не свое, родное определяется как отмеченное, сверхценное в противоположность инородному, чужому, но чужое выступает как экзотическое, этнически характерное на фоне «своего», предполагающегося присутствующим в любом этносе, принимаемого за общечеловеческую норму.
Поэтому длинные списки троянцев, умерщвленных теми или иными ахейцами, сплошь или почти сплошь состоящие из обычных греческих имен, не имеют серьезного значения для решения вопроса о греках в исторической Трое. Поэту, как и его предшественникам-аэдам, попросту было легче составлять перечни статистов, выводимых для того, чтобы прибавить славы какому-нибудь ахейскому герою, из греческого ономастического материала, иногда пополняемого для местного колорита малоазийскими вкраплениями, вроде упоминавшихся имен Фалка, Палма, Местла, Наста и т.п. Некритическое отношение к этому эпическому условно-троянскому поэтическому ономастикону не может дать продуктивных результатов. Так, в 1919 г. английский ученый Г. Мекерди опубликовал работу, в которой, проанализировав весь массив греческих имен в гомеровской Трое, делает вывод об их четкой лингво-географической дистрибуции, сплошной соотнесенности с севером Греции, Фессалией, частично Беотией и даже с такой областью, лежащей на грани греческого мира, как Македония.6) Но методика Мекерди не выглядит убедительной для ученого, принявшего на вооружение «презумцию недоверия» к Гомеру в данном пункте.
Этот автор выписывает длинные ряды троянских сложных имен с элементами -δαμας/-ντος «обуздатель» (Эвридамант, Лаодамант, Херсидамант и т.д.), -ηνώρ/-ανδρος «муж, человек» (Александр, Пейсандр, Лисандр, Антенор и проч.) и показывает, что в стане греков подобные имена встречаются намного реже, а в случаях их появления для них носителей можно проследить некие «северные» связи. Но ведь эти формы принадлежат к самым популярным моделям в «героической» ономастике греков. По тем же моделям Гомер легко изобретает в «Одиссее» имена для заведомо выдуманных героев, каковы женихи Пенелопы Пейсандр и Эвридамант (XVIII. 299; XXII. 283), феакиец Лаодамант (VIII. 119) и т.д. Что же касается особого изобилия подобных имен среди поэтических троянцев, то и это можно понять: как раз троянцев приходилось аэдам упоминать в особенно большом количестве для возвеличения греческих героев, тогда как имена последних в основном были даны преданием. Среди ахейцев проходных, ad hoc создаваемых фигур вообще намного меньше, чем среди защитников Илиона.
Некоторые авторы склонны подчеркивать отсутствие у Гомера указаний на этническое отличие троянцев от ахейцев.7) Но при этом надо иметь в виду, что гомеровский эпос представляет не самую раннюю версию битвы под Троей. Есть данные, говорящие о том, что в первоначальных эпических песнях о Троянской войне этнокультурные различия могли выступать гораздо более рельефно.
Остановимся на таком важном признаке, как погребальные обычаи троянцев и [21] ахейцев. Как известно, последние практиковали исключительно обряд трупоположения. Утверждение их в Анатолии знаменуется появлением камерных погребении в Милете и других местах, купольными гробницами знати в Эфесе и Колофоне. Напротив, для Трои VI характерно трупосожжение; вблизи нее К. Блегеном открыто захоронение кремированных останков рядовых троянцев, датируемое XV—XIX вв. до н.э.8) Гипотеза Меллаарта, будто троянская верхушка могла практиковать иной обряд,9) не опирается на сколько-нибудь достоверные факты. В гомеровское время многие холмы вокруг Илиона считались курганами древних царей и героев, например, Ила (Il. X. 415; XI. 166), Айсиета (Il. II. 793), царицы Батиеи (Il. II. 813), и этот взгляд вполне может соответствовать исторической истине. Похороны Гектора у Гомера включают ту же последовательность процедур кремации и захоронения костей, которая документирована археологически для похорон простых троянцев конца Трои VI и лишь дополняются закладыванием могилы камнями и насыпанием кургана.
Достоверность этой гомеровской сцены увеличивают наблюдения О. Герни. Если К. Биттелем и К. Блегеном отмечалось сходство захоронений в Трое VI и в Хаттусасе,10) то, по Герни, похороны троянского царевича в финале «Илиады» оказываются идентичными погребальной процедуре, описанной в текстах из Богазкея и включающей, вслед за сожжением тела, заливание погребального костра вином, собирание костей, погружение их в масло и заворачивание в ценную ткань.11) Все эти действия последовательно представлены при погребении Гектора, а закладыванию могилы камнями (Il. XXIV. 798) соответствует у хеттов финальное помещение костей в специально сооружавшийся «Каменный дом» (É hešta). Герни отмечает любопытную склонность Гомера приписывать тот же самый ритуал изображением в «Илиаде» грекам-ахейцам. Похороны Гектора и Патрокла, различаясь в существенных деталях — лишь в первом случае могила закладывается камнями и только во втором описаны человеческие жертвоприношения и поминальные состязания на могиле, содержат в основе единую, известную нам схему, с кремацией, процедурами с вином, маслом и тканью, и погребением костей. Вспомним также Il. VII. 427 sq., где, заключив перемирие, обе стороны предают своих мертвых пламени. Мысль Герни, будто ахейцы могли перенять такой ритуал за годы долгих войн в Малой Азии, не находит археологических подтверждений, ибо трупосожжение повсеместно распространяется в греческом мире гораздо позже, с протогеометрического периода (1050—900 гг. до н.э.). Однако мы вправе говорить о единой концепции «героического погребения», распространяемой Гомером на обе стороны, борющиеся под Илионом, и восходящей в основных чертах к одному из анатолийских погребальных обрядов II тыс. до н.э., который вполне мог бытовать и в Трое VI-VIIa. Возможно, складыванию такой концепции как раз способствовало усвоение греками кремации, когда описанный в эпосе троянский обычай мог начать восприниматься не на правах явления чужой культуры, но как особо торжественная версия ритуальной практики, принятой и у греков.
В «Илиаде» обнаруживается только одно место, где вразрез с этой эпической установкой на поверхность выходит исторически достоверное для времени Троянской войны различение троянцев и ахейцев как народов с разными погребальными традициями. Это сюжетно изолированный и, по мнению некоторых ученых, догомеровский, вторично интегрированный в «Илиаду» эпизод-интермедия поединка Гектора и Аякса из VII песни (стх. 77 сл.), где Гектор, посылая ахейцам вызов на поединок, провозглашает: «Если он (противник) поразит меня длиннолезвийной медью, то пусть, сняв доспехи, отнесет их к выдолбленным кораблям, а тело мое отдаст домой, чтобы [22] троянцы и жены троянцев предали меня, мертвого, огню. Если же я его убью, то... мертвого верну к крепкопалубным кораблям, чтобы его погребли длинноволосые ахейцы и памятный холм ему насыпали над широким Геллеспонтом». Здесь «трупосжигающие» троянцы явно противопоставляются ахейцам, которые справляют при похоронах своего героя обряд насыпания кургана без каких-либо упоминаний о погребальном костре. Вероятно, вся сцена с формулой вызова способна восходить к прообразу — «поединку ахейца с троянцем» в догомеровском устном эпосе, и прообраз этот должен был оформиться не позже субмикенского периода, пока оппозиция троянского и греко-балканского типов погребения не потеряла своей актуальности.12) В начале складывания песен Троянского цикла противоборствующие народы могли в нем различаться не только материальными объектами (например, «фракийские мечи» троянцев), но и обрядами, ритуальной практикой, однако эта оппозиция на большей части гомеровского текста уже оказывается нейтрализованной. Тем самым отводится тезис об этническом единстве греков и троянцев у Гомера. Были ли среди троянцев люди, говорящие по-гречески, это иной вопрос, но этот народ не может быть отождествлен с микенцами.
Попытаемся подойти к проблеме отношений между Грецией и Троей с другой стороны, не затронутой вторичными процессами, происходившими внутри греческой традиции. Посмотрим, что нам скажут на этот счет археологи, исследовавшие материальную культуру Трои.
Троя II, чью культуру лувийцы, пройдя через эти места, распространили далеко на юг, погибла около 2300 г. до н.э. — не ясно, из-за внешнего вторжения или внутренних распрей. Ее властители, покидая город, видимо, полагали, что разлука с ним будет недолгой: об этом говорит зарытый ими перед уходом знаменитый «клад Приама». Но вернуться им не пришлось. На руинах утвердились новые жители, продолжавшие культуру Трои II, но в более упрощенном и грубом варианте, а также унаследовавшие связи города с Северными Балканами. За последующие 500 лет город дважды перестраивался (Троя III-V, примерно 2300—1800 гг. до н.э., по Блегену), постепенно расширяясь и обнаруживая неуклонный прогресс в разных сферах жизни. Уже в малопредставительной Трое III, как показывают ее пищевые остатки, люди больше и лучше ели, чем в великолепной Трое II, а это говорит о процветающем сельском хозяйстве; в Трое IV широко распространяется гончарный круг, совершенствуется кулинарное искусство; наконец, в Трое V (XX в. до н.э.) город в целом обновляется, возводятся новые стены, больше внимания уделяется гигиене (мусор убирается за пределы жилищ), появляются красивые сосуды с аппликацией и процарапанным орнаментом; в эти века жители проявляют любовь к охоте, в их меню присутствует дичь.13)
Но новый подъем Трои внезапно не то прерывается, не то переходит в совершенно непредсказуемую форму. Вопреки Блегену мало похоже на то, чтобы Троей V вдруг овладели завоеватели, ибо в данном слое нет никаких признаков пожара, а относительно некоторых строений ученые вообще колеблются, относить ли их к концу этой фазы или уже к началу Трои VI.14) Но тем не менее перемены огромны. Город еще раз перестраивается, причем по неизвестному ранее архитектурному плану, превращаясь в цепь спускающихся по холму, разделенных стенами, террас. На смену скученным, прижимающимся друг к другу стенами домам приходят до 50 обширных, отстоящих друг от друга, свободно расположенных на террасах строений, каждое из [23] которых принадлежало отдельному знатному семейству. Всего этот город должно было обслуживать несколько тысяч человек. Окружающей его в целом стене (в XIV в. до н.э. около 6 м высоты) придается необычный вид многоугольника с выступами на внешней стороне.15) Короче говоря, Троя превращается в поражавший воображение ахейцев «город Лаомедонта».
Среди жителей новой Трои оказываются люди с навыками коневодов, в Троаде начинается незнакомое предыдущим векам разведение коней, закладываются предпосылки будущих мифов о замечательных конях Троса и Лаомедонта.16) И наконец, в городе излюбленным становится новый роскошный вид посуды, так называемая «серо-минийская» керамика. Это одна, может быть, самая известная из разновидностей «минийской» керамики, характеризующейся особой техникой обжига, которая придает поверхности глиняного сосуда вид изделия из золота, меди или серебра. «Серо-минийская» керамика как раз имитирует серебро.17)
Для Блегена нахождение в Трое VI такой посуды значило очень много. Дело в том, что именно в начале II тыс. до н.э., на переходе от Ранней к Средней бронзе, аналогичная керамика повсеместно утверждается и в Греции, от Фессалии до Лаконии и Арголиды. Это время отмечено страшными разрушениями во многих населенных пунктах и появлением в них после отстройки ряда культурных нововведений, таких, как начало коневодства, ящечные погребения в скрюченных позах, погребальные холмы-тумулусы курганного типа, дома с полусводом-апсидой. Все эти многообразные перемены рассматриваются археологами в качестве примет едва ли не самого крупного племенного переселения, из охватывавших Грецию на протяжении Бронзового века вплоть до великих миграций конца II тыс. до н.э. Еще в 1928 г. молодой Блеген вместе с Дж. Хейли опубликовали работу, где отождествили эти события с приходом в Грецию первой, ионийской волны греков, тогда как со второй, ахейской волной, появившейся около 1600 г. до н.э., связывалось создание микенской культуры: колесницы-погребения в прямых позах, с богатой утварью, шахтные захоронения и круглые усыпальницы-толосы, циклопические стены Микен, вытеснение «минийской» керамики микенской и т.п.18) Исследование Хейли и Блегена в этом смысле в основном сохранило свое значение и до сих пор. Самое важное дополнение в их схему внесли раскопки поселения в Лерне, проведенные в 50-х годах Дж. Каски и обнаружившие сильное разрушение, пережитое Лерной намного раньше, чем другими раннебронзовыми поселениями Греции — еще в конце раннебронзового периода II, около 2200 г. до н.э., когда здесь появляются и «серо-минийская» керамика, и дома с апсидой.19) Видимо, в Лерне какая-то группа греков (или еще прагреков) утвердилась в начале Раннебронзового периода III, сильно опередив своих сородичей. Их можно было бы сблизить с предками будущих носителей аркадо-кипрского диалекта, наложившего отпечаток и на микенское койнэ. Этот диалект отличается весьма архаичными чертами, например, родительным падежом единственного числа на -ν, как в хетто-лувийских языках, или спряжением глагола в медиальном залоге: 2-е л.ед.ч. на -οι < *-soi, 3-е л.ед.ч. на -toi, 3-е л.множ.ч. на -ντοι, хотя в других диалектных ветвях в этих лицах, под влиянием 1 л.ед.ч., утвердился дифтонг -αι. Все эти признаки, делающие «из этого диалекта музей реликтов не только в греческом, но и в индоевропейском плане»,20) побуждают думать о раннем отделении говорившего на нем этноса, позднее проживавшего на Пелопоннесе, от других прагреков и склоняют соотнести его с теми лернейскими «первопроходцами», которые еще в раннебронзовую эпоху смогли достичь Восточного Пелопоннеса. [24]
Но вернемся к Трое. Картина радикальных изменений, происшедших здесь синхронно с появлением «серо-минийской» керамики, заставила Блегена предположить вторжение сюда какой-то группы греков-коневодов из Македонии или Фессалии, овладевших городом и перестроивших его по своему вкусу.21) Этим легко можно было бы объяснить решительное изменение во внешних торговых и культурных связях Трои — предыдущие слои города характеризуются постоянным взаимодействием с раннефракийским регионом, а Троя VI «поворачивается лицом на запад», к Греции.22) Проявляется это в широком ввозе новыми троянцами изделий греческого импорта и особенно в появлении здесь ранней микенской керамики (микенских периодов I и II). Данные обстоятельства недвусмысленно указывают на установление связей между Троей VI и Ахейской Грецией с XVII—XVI вв. до н.э., т.е. за 150-200 лет до выведения самими ахейцами первых своих колоний в Анатолию. В свою очередь микенская эпоха лишь продолжает более ранние традиции греко-троянского общения, установившиеся еще в среднеэлладский период.
Однако в отличие от Греции, где микенская керамика сменяет «минийскую», в Трое последняя полностью сохраняет свой престиж и в большом количестве производится местными мастерскими. Более того, здесь наблюдаются «экспериментальные» попытки комбинировать новую моду с многовековой троянской традицией, выпуская микенские по форме сосуды, выполненные в «серо-минийской» технике.23) Этот вид керамики был настолько любим троянцами, рассматривавшими его как неотъемлемое достояние своей культуры, своего стиля жизни, что они, по наблюдениям Блегена, сумели пронести его через «темные века», когда Илион с XI по VIII в. до н.э. лежал в руинах, а выходцы из него, управляемые «потомками Энея», обитали на более безопасных склонах соседних гор. Ок. 700 г. до н.э., когда греки, вероятно, уже под впечатлением гомеровского эпоса, строят свою новую Трою VIII, в их состав вливаются исконные троянцы и в городе вновь появляется, как бы знаменуя тысячелетнюю непрерывность традиции, «серо-минийская» посуда.24)
Созданная Блегеном яркая картина «греческой» Трои была принята многими учеными. В частности, А. Гётце прямо трактовал Трою VI как греческую колонию.25) Затруднения возникали из-за неясности истоков «серо-минийской» керамики, отсутствия у нее явных прототипов в Юго-Восточной Европе, делавшего любой ответ на вопрос о ее происхождении сугубо гипотетичным.26) Поэтому в 1958 г. Дж. Меллаарт, также признававший чисто греческие связи Трои VI,27) выдвинул свою знаменитую концепцию, радикально переворачивавшую характер отношений между Троей и греческими племенами по сравнению с теорией Блегена.
Вслед за Биттелем считая Трою VI естественным продолжением Трои V и отрицая вторжение сюда каких бы то ни было завоевателей на рубеже этих периодов, Меллаарт, однако, игнорировал континуитет Трои II и III, на котором настаивал Блеген. Английский ученый сделал акцент на распространении характерных типов сосудов, выполнявшихся в Трое в «серо-минийской» технике, также и в соседних областях Северо-Западной Анатолии: на юг от Трои до обширного поселения Бейджесултан в долине Меандра и на восток, охватывая ряд поселений в юго-восточной части Пропонтиды (Баликешир, Изник, Тавшанлы и др.). По Меллаарту, самые ранние из этих форм первоначально возникают в слоях XIII—XIV Бейджесултана, соответствующих эпохе Трои II, первые же по времени «серо-минийские» сосуды, датируемые им периодом Трои V, этот ученый находил вблизи Боспора в окрестностях [25] озера Изник. На этих фактах строилась его гипотеза, согласно которой этносом, вытеснившим лувийцев из Трои II и поселившимся на ее руинах в Трое III (т.е. с 2300 г.), были р а н н и е г р е к и. Двигаясь далее на юг, они могли достичь Бейджесултана, где восприняли новые для них формы сосудов, которые здесь будто бы стали в это время изготовляться из металла (чему нет прямых подтверждений). В дальнейшем ими была выработана техника обжига глины, воспроизводящая металлическую окраску. В начале II тыс. до н.э., по мысли Меллаарта, под встречным давлением лувийцев греки были оттеснены назад в Трою. Часть их занялась обновлением и укреплением этого города, выстроив Трою VI, другие же перебрались на Балканы, при этом разделившись на две группы: одна из них двинулась через Фракию к хребту Пинда — это были предки дорийцев; другая же переправилась морем в Беотию и принесла с собой в Грецию новый керамический стиль, а также характерный для среднеэлладской эпохи план дома с внутренним залом-мегароном, который издавна известен в Северо-Западной Анатолии, встречаясь в Трое I, в Полиохни на Лемносе и др., — это якобы оказались ионийцы и ахейцы.28)
Идея Меллаарта приобрела широкую известность в начале 60-х годов: теория «греков из Трои» оказалась сильной альтернативой блегеновской мысли о «троянцах из Греции». Однако нужно иметь в виду, что отправной областью греческой миграции Меллаарт, как и Блеген, считал Юго-Восточную Европу, допуская для этого народа по пути в Грецию своего рода «петлю» с заходом на северо-запад Анатолии. Поэтому попытка использовать выкладки Меллаарта в поддержку концепции переднеазиатского происхождения индоевропейцев29) ни в коей мере не может быть относима на счет этого ученого. Впрочем, в дальнейшем он сам от своей идеи отказался под впечатлением вышедшей в 1962 г. книги Л. Палмера.30) У Палмера греки не играют никакой роля в жизни Троадьг начала II тыс. до н.э., тогда как теснимые с востока хеттами лувийцы, создатели «серо-минийской» керамики, возвращаются в Троаду и воздвигают Трою VI, причем часть их отсюда перебирается в Грецию, которая до 1600 г. до н.э., по Палмеру, была лувийской. Первыми же греками на ее земле он считает ахейцев, с которых начинается микенская эпоха. Гипотеза Палмера не получила сколько-нибудь длительного признания, да и Меллаарт вскоре ее отверг.31) На самом деле, лувийские элементы в топонимике Греции прослеживаются вполне отчетливо,32) но их распределение скорее позволяет говорить о проникновении сюда отдельных групп анатолийских мигрантов, нежели о тотальной лувизации юга Балканского полуострова. Что же касается Трои, то построение Палмера никак не объясняет важнейшего аспекта ее истории, с которым так или иначе соотносились версии Блегена и Меллаарта (1958 г.): замечательной причастности троянцев ко всему, происходящему в Греции, причастности, позволившей им быстро оценить новый стиль, возникший в Микенах. Подобная ориентация на Грецию для первой половины II тыс. до н.э. не находит аналога в лувийских районах Анатолии.
Наиболее интересная антитеза обеим концепциям — и «троянцев из Греции» и «греков из Троады» — обоснована Д. Френчем.33) Автор полностью принял мысль Меллаарта о принадлежности «серо-минийской» керамики Трои к кругу керамических [26] стилей, оформившихся в конце III тыс. до н.э. к югу от Мраморного моря, которые в целом Френч именует «инегёльской серой керамикой» по названию одного из здешних поселений. Но если Блеген и Меллаарт в один голос отрицали преемственность «серо-минийской» керамики Трои VI по отношению к серой керамике, бывшей в ходу в Трое,34)то Френч связь между ними считает несомненной и, напротив, решительно оспаривает тождество «инегёльской» посуды в Северо-Западной Анатолии и «серо-минийской» керамики Греции. Последний тип керамических изделий он полагает независимо возникшим в будущих греческих областях в конце III тыс. до н.э.35) В рамках этой идеи Р. Хоуэлл пытается доказать зарождение этого стиля на Пелопоннесе и последующее его распространение на север, хотя в конечном счете и надеется его вывести из баденской культуры Юго-Восточной Европы.36) Впрочем, Френч вынужден признать появление в Трое VI отдельных среднеэлладских импортных сосудов и, с другой стороны, как непроверенную гипотезу, с явной неохотой, способен допустить влияние «инегёльского» прототипа на возникновение самой идеи изготовления подобной посуды в Греции.37)
Итак, если оставить в стороне различные, на наш взгляд, малоперспективные конъектуры, мы располагаем, применительно к соотношению культур Среднеэлладской Греции и Трои VI, тремя глубоко разработанными теориями: Блегена (троянцы — из Северной Греции), Меллаарта 1958 г. (греки, по крайней мере, какая-то их часть — из Трои) и Френча (независимая эволюция культур при возможном обмене идеями и единичными импортными изделиями). Надо сказать, что сама по себе парадная «серо-минийская» керамика как явление моды не может считаться надежным показателем этнической близости.38) Однако с Троей дело все-таки обстоит по-особому, из-за уникальной многовековой приверженности троянцев к этой посуде, и главным образом потому, что определенная аналогия керамических стилей в Трое и в Греции в период Средней бронзы прямо переходит в последующие контакты города над Геллеспонтом с микенским миром, установившиеся еще до начала движения самих микенцев в Анатолию. Мнение о независимых истоках подобной керамики в каждом из двух ареалов ничему не противоречит: конвергенция, склонность к усвоению на новой территории определенных явлений из ее культурного достояния также может быть серьезным этно-историческим условием.
Даже культурная непрерывность в эволюции Трои от слоя II к слою VI, если бы эту непрерывность удалось доказать, не была бы аргументом против возможности появления здесь прагреческих этносов в конце III тыс. до н.э. Народы не обязательно приходят в новые места обитания как разрушители или инициаторы немедленных культурных переворотов.39) В истории хорошо известна модель инфильтрации, постепенного притока иммигрантов в некую область, лишь по прошествии ряда десятилетий, а то и столетий, дающего радикальный скачок в энокультурном облике данной области. Именно так из вилланованской италийской культуры в VIII в. до н.э. без потрясений, говоривших бы о вторжении завоевателей, выкристаллизовывается культура этрусков, народа с глубокими восточноэгейскими корнями. По мнению Меллаарта, таким же образом, — малыми группами, как пастухи или приглашаемые на службу воины-наемники могли первоначально проникать в Анатолию лувийцы...40) Тот же самый процесс мог иметь место в случае с прагреками.
Конечно, нет нужды и оснований для приравнивания Трои к греческим колониям: ее отношение к Ахейской Греции имело совершенно иной характер. В отличие от того, [27] что заметно в XV—XIII вв. до н.э. у греков Милета, Эфеса, Колофона, для Трои не устанавливается следования в стиле жизни за переменами, переживаемыми ахейскими столицами. Разумеется, троянцы зорко следили за греческой модой. Ими высоко ценился греческий импорт, тогда как хеттскими изделиями они пренебрегали даже в периоды наиболее активного политического взаимодействия с Хеттской империей. На этот счет существует совершенно недвусмысленное высказывание К. Блегена: «In any event, so far as is known to me, not one single Hittite import has been recognized from any stratified deposit at Troy, and conversely, characteristic Trojan objects have not been found in deposits at the principal Hittite centers».41)
Но в то же время весьма показательно их непоколебимое пристрастие к «серо-минийской» посуде даже в ту пору, когда в Греции аналогичный стиль уже сотни лет как ушел в прошлое. Симптоматично отсутствие в Трое усыпальниц-толосов или каких бы то ни было признаков скальных погребений. В XIV в. до н.э., когда прямым влиянием микенцев охватывается значительная часть побережья Анатолии, троянцы, поддерживая с ними связи, тем не менее невозмутимо соблюдали свои старые обычаи. Конечно, любовь к греческим изделиям предполагала хотя бы у какой-то группы троянцев владение языков ахейских контрагентов. Однако между этим городом и Ахейской Грецией поддерживалась этнокультурная дистанция: жившие здесь осознавали себя троянцами. И тем не менее во всем негреческом мире на протяжении II тыс. до н.э. невозможно найти страну или город, которые, не сливаясь с Грецией, не подпадая под ее доминат, были бы так явственно, даже демонстративно обращены к ней. Если бы тождество троянской и греческой керамики в первую половину этого тысячелетия, как полагает Френч, было заблуждением археологов, показательно уже то, что ни одна страна, кроме Трои и соседних с ней территорий, не могла бы ввести в подобное заблуждение.
В заключение археологического обзора следует отметить важные достижения в 70-х годах в реконструкции путей расселения по Балканам отдельных групп греческих племен. Появление греков в Македонии и движение их отсюда на юг сейчас трактуется как часть более широкого движения народов, представителей так называемой «курганной волны IV», по периодизации М. Гимбутас. Примерно ок. 2400—2300 г. до н.э. эти племена вторгаются из Причерноморских степей на север Балканского полуострова, в полосу цветущих раннебронзовых культур Восточной Фракии — Эзеро, Юнаците, Чернавода и др., а затем прорываются в Грецию, вводя со своим приходом «степной» тип погребения в холмах-тумулусах, напоминающих курганы.42)
Изучая следы этого вторжения, Н. Хаммонд увидел признаки четырех племенных образований. Одно из них, оседающее на юго-востоке Македонии, в долине реки Галиакмона и на склонах Олимпа, отождествляется с позднейшими македонцами, другое, постепенно продвигающееся из Македонии в Эпир, к склонам Пинда — с прадорийцами.43) Остальные же племена, уходящие на юг, собственно в Грецию на Пелопоннес, отмечают свой долгий путь огромными (до 20 м в диаметре) тумулусами, где погребения часто ограждаются вертикальными плитами: такие холмы обнаруживаются на юге в Лерне (вероятно, древнейшее поселение греков на Пелопоннесе), а в более позднее время в Микенах, Пилосе и в Мессении. Хаммонд видит здесь следы праахейской миграции. Другой тип тумулусов — обычно меньших размеров (до 10 м в диаметре), с ограждением захоронений горизонтальными плитами и иногда помещением тела усопшего в сосуд-пифос, который и опускается в погребальную камеру, Хаммонд прослеживает с конца раннебронзового периода II на островах Ионийского моря (Левкада, Кефаллония), на северо-западе Пелопоннеса, также вблизи мессенского Пилоса и в Афидне (Аттика). Эту традицию он приписывает праионийцам, [28] которые, по его мнению, достигнув берегов Адриатики, далее двигались морем, создавая поселения в прибрежных районах полуострова.44)
Гипотеза Хаммонда выглядит очень убедительно с учетом распространения в топонимике рефлексов имени ионийцев. Едва ли возможно объяснить образование от данного этникона обозначения для Ионийского моря, если не предположить, что данная группа прагреков должна была освоить берега этого моря раньше прочих родственных племен. В то же время наименование Ионией соседствующей с Пилосом области Пелопоннеса Айгиалеи, но также Аттики и Саламина, мест, далеко отстоящих друг от друга и объединяемых только своим прибрежным расположением, свидетельствует о расселении праионийцев морским путем. Однако знакомству этих носителей курганной культуры с морем должно было предшествовать их проникновение во второй половине III тыс. до н.э. через македонскую территорию на земли, граничащие с Адриатикой. В пользу такого пути говорит и возможность сближения с именем ионийцев названия реки "Ιων на севере Фессалии, притока Пенея.45) Исследование Хаммонда воссоздает картину чрезвычайно мощного, хотя, надо думать, не очень торопливого вторжения прагреков в районы севернее Фессалии с запада — со стороны Эгейской Фракии. Какое-то время будущие иллирийские области оказались наводнены пришельцами, собственно же праиллирийские племена были, по-видимому, оттеснены на север. Идея Меллаарта (1958 г.) о прибытии праионийского и праахейского контингента морем сразу же в Беотию оказалась нежизнеспособной, тем более что огромный массив раннегреческой топономастики, обнаруживаемой в Эпире, а также на севере и западе Фессалии заставляет думать о пребывании здесь прагреков в течение нескольких столетий перед началом их продвижения к югу.46) С этой картиной следует считаться, обсуждая вопрос о возможности присутствия в конце III — начале II тыс. до н.э. каких-то прагреческих элементов в Северо-Западной Анатолии.
Вернемся снова к ономастикону гомеровской Трои. Есть ли здесь среди массы форм, искусственно созданных Гомером и его предшественниками-аэдами, такие, которые могли бы претендовать на статус архаических вкраплений, восходящих к реальной антропонимике Трои VI и VIIa?
Да, такие случаи имеются. Мы обсудим сейчас только два из них, которые кажутся наименее дискуссионными и с достаточной определенностью включаются в перспективу, задаваемую свидетельствами троянской археологии. Первым, бесспорно, является имя 'Αλέξανδρος «защитник мужей», соответствующее хет. Alakšanduš, передающему имя царя, правившего в Илионе-Вилусе на рубеже XIV—XIII вв. до н.э. и послужившего прообразом Александра-Париса. Предположение Ф. Зоммера, будто как раз последняя форма может представлять греческую адаптацию малоазийского [29] прототипа, неубедительно из-за полной невозможности объяснить имя Алаксандуса на почве известных анатолийских языков. Между тем в ту же самую эпоху в Микенах зафиксирован женский эквивалент этого имени a-re-ka-sa-da-ra «Александра» (My. V 659). Традиция знает также Александра — сына легендарного микенского царя Эврисфея (Apd. II.8.1.). Важный нюанс — после Троянской войны это имя на 800 лет практически выпадает из живой греческой антропонимики и возвращается в нее в эпоху расцвета Македонии. Самый ранний Александр, известный в греческой истории, — царь Македонии, правивший в 498—454 гг. до н.э. Лишь в IV в. до н.э. данное имя выходит за пределы Македонии и появляется в соседних с ней греческих государствах — Эпире и фессалийских Ферах. После походов Александра Македонского, в окружении которого был ряд одноименных македонцев, оно становится одним из популярнейших в греческом мире, но в эпоху «Илиады» греки могли узнать его только из традиции.
Интересно, что то же имя активно используется в теонимической функции исключительно на Пелопоннесе, вблизи старых ахейских центров: известен культ богини Александры в лаконских Амиклах (Paus. III. 19,6), а также эпиклеза Геры 'Αλέξανδρος «защитница мужей» в Сикионе (Schol. Pind. Nem. IX. 30). Кроме того, в Сикионе существовал культ героя Алексенора (Άλεξήνωρ), чье имя представляет вариант к имени Александра с той же семантикой «защитник мужей» (Paus. II. 11,5-7). Если учесть также очень редкое прилагательное αλέξανδρος (πόλεμος) как определение оборонительной войны (Diod. XI. 14), то можно говорить о существовании в греческом устойчивой формулы-композита Άλέξανδρος «защитник мужей», употреблявшейся в ономастическом качестве в Микенской Греции и в областях, связанных с микенскими традициями, а также в Македонии, т.е. за северными пределами собственно греческого ареала. К этой же греческой формуле-композиту восходило и имя царя Вилусы, т.е. Трои VI или начала Трои VII, послужившего прообразом для Александра-Париса.
Второй случай — это имя сестры Александра и дочери Приама Кассандры. В судьбе этих греческих имен есть одна важная общая черта: имя Кассандры также было неупотребительно в исторической Греции, возможно в какой-то мере под влиянием негативных ассоциаций, сопряженных в Троянских сказаниях с образом Кассандры — предсказательницы зла.47) И точно так же «мужской» коррелят к этому имени — «Кассандр» употребляется среди македонской знати и распространяется в Греции лишь после того, как Кассандр, сын Антипатра, в конце IV в. до н.э. восходит на македонский престол и некоторое время распоряжается судьбой греческих городов.
Однако в истории этих имен находим и принципиальные различия. В отличие от имени Александра троянск. Κασσάνδρα не находит параллелей нигде, кроме Македонии, и не интерпретируется на основе греческого словаря, ибо основа κασσ- в греческом утеряна.
Интересно, что имена «Кассандр» и «Кассандра», семантически омертвевшие для греческого, обретают точные цельноформульные эквиваленты в таких словосочетаниях из ведийских и авестийских текстов, как вед. narām śáṃsaḥ «слава мужей», Narāsaṃsaḥ прозвища богов Агни и Пушана, авест. теоним Nairjō. saηha < *(ә)nerōm k'ansos.48) Тем самым восстанавливается общая греко-индоиранская поэтическая формула, которая базируется в своей греческой части исключительно на македонском имени и на соответствии к нему в легендах Трои.
Между тем язык древних македонцев, судя по сохранившимся глоссам, хотя и был лексически очень близок к греческому, но некоторыми чертами отличался от всех [30] греческих диалектов. В частности, в этом языке греческим глухим придыхательным соответствовали звуки, в глоссах передающиеся буквами для звонких смычных: греч. αιθήρ «небо, эфир», др.-мак. αδη при др.-инд. idh- «гореть, светить»; греч. θάνατος «смерть», др.-мак. δάνος при др.-инд. dhvaṃs- «умирать». Поскольку это же наблюдается и в македонских заимствованиях из греческого (вроде κεβλή «голова» = греч. κεφαλή, при исконной македонской форме этого слова γαβαλά), для данного реликтового языка восстанавливается ряд звонких придыхательных, подобных тем, что имеются в близких греческому индоевропейских языках: древнеиндийском и некоторых диалектах армянского, а предполагаются и для древнеармянского и для общеиндо-иранского языкового состояния.49) Можно думать, что прамакедонский в глубокой древности отделился от прагреческих диалектов, когда те сохраняли свой ранний консонантизм, близкий к праармянскому и праиндоиранскому, до оглушения придыхательных. Понятно, как важно с этой точки зрения наличие в ономастике македонцев соответствия индоиранской поэтической формуле: тем самым древнемакедонский как бы доносит до нас рудимент прагреческой поэтической культуры. Но как быть с предполагаемой троянской параллелью?
Ответить помогает контекст из «Илиады» (VIII. 304 sq.), где говорится о побочном сыне Приама Горгитионе, рожденном Кастианейрой из города Айсимы. Легко увидеть, что имя Καστιάνειρα < *k'ṇsti-әner-ia представляет точно такой же вариант к имени Κασσάνδρα < *k'ṇsti-әnr-a, как «Алексенор» при «Александр». Итак, в легендах греков мы находим два ономастических отражения одной и той же прагреческой формулы, и оба случая связаны с древней Троадой. Тут же обнаруживается прямой выход на македонцев, совершенно неизвестных гомеровским поэмам. Город Айсиме, из которого происходила Кастианейра, лежал на крайнем западе Эгейской Фракии на берегу Стримонского залива, рядом с Халкидским полуостровом; за ним начиналась македонская область. Гомер дает название этого города в виде ΑΙσύμη, что напоминает фракийское название троянской реки Αισυπος и прочие рефлексы и.-е. *Hois-«быстрый» во фракийском ареале. Но вопреки Гомеру это название много раз отражено в варианте Oesyma, Οισύμη (Thuc. 4. 107. 5; Scyï. 67; Ptol. 3. 12. 7; Plin. 4. 12), который может восходить к той же основе, но едва ли является фракийским: в этом языке дифтонги ou, oi обычно дают аи, ai,50) что и подтверждает вариант Айсима, видимо, как попытка «фракизации» топонима. В названии Ойсимы было бы заманчиво предположить ранний реликт прамакедонского, восходящий ко времени до смещения носителей этого диалекта на запад к долине Галиакмона. В отличие от греческого древнемакедонский сохраняет интервокальное -s-, ср. топоним Έδέσσα ~ совр. Воден < *Ṷedes-ia, букв. «Водная», или др.-мак. τελεσίας — название воинского танца < *kṷeles-ia «круговая пляска», ср. греч. τέλος «завершение», слав. *kolo, род. пад. *kolese «круг, колесо; вид танца».51) Поэтому Οισύμη может рассматриваться как отражение прагреко-македонского *oisma «стремнина», ср. греч. οιμάω «устремляться», далее греч. οιμα, -ατος «натиск», авест. aešma «гнев». Если название Ойсимы — след пребывания прамакедонцев (и прагреков?) в праистории на западной окраине фракийского побережья, то не случайно происхождение отсюда в эпосе супруги или наложницы Приама с именем, отражающим ту же прагреческую формулу, что и македонское «Кассандр». Имя Алексадра-Алаксандуса, прямо засвидетельствованное для Вилусы XIV в. до н.э., соответствует македонскому и одновременно микенскому, т.е. возможно, уже прагреческому имени-композиту, тогда как троянские имена [31] Кассандры и Кастианейры — это определенно прагреко-македонские, с проекцией на греко-индоиранский уровень, формульные образования-реликты, изоглоссой соединившие ономастику македонцев и традицию о царях Трои.
В связи с чем можно утверждать с достаточной уверенностью, что в массиве условной «греко-троянской» ономастики эпоса присутствуют оригинальные греческие имена большой древности, которые должны были бытовать в Трое, по крайней мере в последней четверти II тыс. до н.э., но могут восходить здесь к эпохе значительно более ранней.
Относительно доказательств появления греков (точнее прагреков) в Трое задолго до Троянской войны целесообразно еще рассмотреть некоторые другие факты из сферы троянской ономастики, интерпретируя их на фоне сохранившейся мифо-исторической традиции. Из них наиболее многозначительными оказываются ареальные связи названия "Ιλιος (реже "Ιλιον) = хетт. Wiluša.52)
Нам уже приходилось в ряде работ касаться договора с Алаксандусом из Вилусы, где в историческом введении говорится о контактах, возникших между Вилусой и хеттами в эпоху царя Лабарны, правившего в 1680—1650 гг. до н.э. Поэтому можно думать, что название Илиона-Вилусы существовало уже в начале этого периода,53) ознаменовавшегося решительной культурной переориентацией Трои с протофракийского региона на Грецию.
Это название имеет определенное отношение к топономастике Фракии. Упоминаемый Стефаном Византийским Илион в области астов, на территории которой локализуется раннебронзовая культура Эзеро, протофракийский двойник современной ей Трои, — параллель достоверная, хотя изолированная и не выводящая за пределы Пропонтиды. Но анатолийские и греческие соответствия в культурно-историческом плане оказываются не менее знаменательными. Вспомним здесь об Илионе на р. Риндак, к востоку от Трои, а также о городе Илузе ("Ιλουζα) вблизи верховьев Меандра с названием, точно отвечающим хет. Wiluša. Помимо того, вблизи Сард местными надписями зафиксированы топонимы "Ιλου κώμη «Илово селение» и "Ιλου ορος «Илова гора».54) Они слишком удалены от Троады, чтобы их можно было впрямую связывать с именем мифического Ила, эпонима Илиона. Естественнее соотнести их с той же основой, что представлена в обозначении Илузы, и восстановить название горы и селения на ней (или около нее) вроде *Wilu(s)-, родственное "Ιλουζα < *Wilusa и лишь вторично осмысляемое как генетив от имени «Ил». Но та же основа *Wilu(s)-, как указывал Кречмер, может обнаруживаться и в Троаде в наименовании высокого холма "Ιλου τύμβοσ «Илов курган» (Il. XI. 372).55) Прочие малоазийские топонимы, иногда упоминаемые в этой связи, вроде Илистры в Ликаонии, и морфологически, и территориально имеют с рассмотренными формами мало общего и позволяют собой пренебречь как сомнительными и, вероятно, случайными созвучиями.56) Но на северо-западе полуострова видна четкая изоглосса, объединяющая Трою с Вифинией, юго-восточной окраиной Пропонтиды, и долиной Меандра, что в пересчете на начало II тыс. до н.э. совпадает с областями близких культур Трои, Инегёля и Бейджесултана.
Обратимся теперь к Греции. Наряду с Илионами в Пропонтиде Стефан Византийский упоминает одноименные города в Македонии и Фессалии. Из них первый [32] был хорошо известен. Иногда его строительство приписывалось сыну Приама Гелену, будто бы вывезенному ахейцами в Грецию (Apd. Ер. 6.12); ср. поэтическое изображение этого городка как миниатюрной копии с Лаомедонтовой Трои в «Энеиде» Вергилия (III. 349 сл.). Однако вскоре станет видно, что перекличка троянского и македонского названия могла осмысляться и совсем иначе. Упомянем о любопытной гипотезе Г. Узенера, будто в названии последнего месяца дельфийского года Ίλαιος· может скрываться обозначение священного места, где в ту пору справлялся праздник, — скалы с пещерой, мифическим обиталищем дракона. Этот ученый писал о параллелизме образований Ίλαιος : Ίλιος, будто бы относящихся к скале, крепости.57) Но наиболее явную аналогию фессало-македонским топонимам дает лаконское название культового центра 'Ιλίου ορος (Paus. III. 24.6-8), высокой горы со святилищами Диониса и Асклепия. Оно может восходить к микенскому времени. В этом случае оно может быть отождествлено с загадочным названием w'i-li-ja в египетском списке XIV в. до н.э. из Ком-эль-Гетана, перечисляющим ряд городов Ахейской Греции: W’i-li-ja в нем фигурирует рядом с Ми-к’а-пи — Микенами, Bi-sa-ja — арголидской Писой, Di-qa-ês — Тегеей, Mi’-sa-nê — Мессенией (мик. me-za-na), а также ku-ti-ra, т.е. Киферой (мик. ku-te-ra) — островом, прилегающим к Лаконике.58) Поэтому лаконская локализация W’i-li-ja и сближение с 'Ιλίου ορος вполне правдоподобны.
Итак, «илейская» топонимика хорошо прослеживается в Северо-Западной Анатолии, а также в Северной и Средней Греции и на Пелопоннесе, как бы отмечая своим присутствием рубежи распространения «инегёльско-троянского» и греческого типов «серо-минийской» керамики. Реальная семантика всех этих топонимов, неизменно обозначающих горные возвышенности со стоящими на них поселениями, крепостями и святилищами, — ср. словосочетания типа «Илов курган», «высокий, обрывистый Илион» (Ίλιον αιπυ) в Троаде, «Илова гора» в Лидии, «Илийская гора» в Лаконике, также недавно рассмотренный нами в деталях оборот ...alati ... úilušati «(пришли) от высокой Вилусы» (= гом. формуле (F)ίλιος αιπεινή "высокий Илион") из сакральной формулы на лувийском языке в описании ритуала принесения жертвы богу Šuwašuna (КВо IV, II, 46)59) — делают маловероятным предложенное В. Георгиевым сближение названия "Ιλιον с хет. ṷellu «луг» из *ṷelnu,60) к тому же плохо согласующееся с корневым долгим ι- в этом названии. Приводимое Георгиевым в подкрепление «луговой» этимологии гом. Ίληίον πεδίον «Илейская долина» (Il. XX.558), схолии объясняют как название долины, прилегающей к Илову кургану. Потому предпочтительнее допускаемое тем же ученым — в порядке альтернативы — сопоставление с и.-е. *ṷilio — «извилистый», см. лит. vieloti «вить, извиваться», русск. вилять, ср. также древне-европейские названия рек Vilia, Vilua,61) Wilina.62) Сюда же, возможно, греч. ιλλω, ειλλω «крутить, вращать» < *ṷilio- / *ṷeilio >, ίλλός «косоглазый» < *ṷilios, вопреки [33] этимологам, видящим в последних случаях и.-е. ṷel- с близким значением.63) Семантическое развитие от «извилистого» к «крутому, высокому» хорошо известно, ср. русск. крутить: крутой, изначально — «закрученный».64)
В контексте Троады с этими местными названиями смыкается имя царя-эпонима Ила, представляющее как бы естественный переход к созвучным именам, распространенным в греческой и в малоазийской частях Эгеиды (но не во Фракии). Для реконструкции ранней формы имен вроде фриг. Ilus, исавр. Ιλιοw, Ιλλος, килик. Ειλουw65) их можно сопоставить, во-первых, с отраженным в хеттских текстах мужским именем Wilja,66) a во-вторых, с такими образованиями в изобилующей западно-анатолийскими элементами этрусской ономастике, как Vilia, Viliana,67) также Vilu(s): см. этрусскую погребальную надпись некой женщины Лети Каи (CEI 4543), после имени которой в конце стоит [...] iа Viluś,68) что может быть понято как [pu]ia Viluś «жена человека из рода Вилу». Сравнение этрусских имен с позднеанатолийскими для первых удостоверяет их восточное происхождение, а для вторых помогает восстановить древнее звучание с начальным ν-.
Едва ли от этих имен в Анатолии следует отрывать близкие формы в табличках линейного письма В: ΚΝ As 1516, 18 wi-ro = Wilos, KN Du 5234 wi-ro-jo = Wi-lo-jo, род. падеж.69) В «Одиссее» (I, 529) упоминается царь некой легендарной страны Эфиры по прозванию Ил Мермерид, владелец страшного яда для стрел. «Говорящее» имя отца этого персонажа Μέρμερος, означающее «хитрый, искусный», но также «преступный, ужасный», вполне способно включать семантику основы *uilio- «извилистый», развивающей в индоевропейских языках значение «хитрый, лживый», ср. лит. výlius «хитрость, обман», vylús «лживый», др.-англ. wīle то же, др.-исл. vel < *ṷeila «искусство».70) Весьма любопытно, что в историческое время имена от этой основы были популярны у греков на колонизованном в VII в. до н.э. Фасосе: в надписях этого острова (IG XII. 8. 276-277) упоминаются некий «Аполлодор, сын Ила», а также «Илис (Ιλις, вероятно, равное Ιλιος), сын Деиалка». Знаменательно, что эти имена-раритеты прослеживаются на острове, лежавшем между двумя областями с «илейской» топонимикой: Северо-Западной Анатолией и фессало-македонским регионом.
Сейчас мы обратимся к соответствию, которое прямо ведет к проблеме отношений между ранними греками и Троей. Еще Кречмер отмечал, что основа на -и *Ṷil(e)u-, представленная в названии троянской Илейской Долины Ίλήιον < *Ṷileṷio и считавшаяся им более древней по сравнению с тематической основой *Ṷilo- > Ίλος, могла отразиться и в имени Оилея — мифического царя греческого народа локров, которое наряду с обычной формой Όϊλεύς имеет также вариант Ίλεύς.71) Точно так же и патроним сына Оилея — Аякса Оилиада выступает в виде Ίλιαδης, т.е. «Илиад» у Пиндара (Ol. IX. 112), Гесихия и на одной амфоре из Британского музея.72) Этот же вариант передан как Aivos Vilatas по-этрусски в настенной росписи из «гробницы Франсуа» в Вульчи. Еще до Кречмера Э. Бете, сравнив все эти передачи, показал, что имя Оилея должно было иметь ранний дублет *Fίλιος, от которого только и [34] может быть образован патроним Илиад.73) Эта дублетная форма оказывается разительно созвучной троянск. "Ιλιος как названию города, причем звуковая близость распространяется и на вторичные образования от обоих имен. Достаточно сравнить эпитет «Илиад» в смысле «сын Илия» с эпиклезой илионской Афины на монетах этого города в его греческий период «Афина-Илиада» (Άθηνα Ίλιάς) или даже самим названием гомеровской «Илиады», т.е. «Илионской поэмы». Подобные повторяющиеся переклички подтолкнули Бете к глубокому историко-мифологическому разысканию, в результате чего он выдвинул гипотезу о первоначальном, забытом греками родстве имени центральногреческого героя Оилея-Илия с названием троянского Илиона.
В центре внимания ученого74) оказался один локрийский обычай, документированный для периода греческой Трои VIII. В это время локры, почитавшие как своих героев Оилея и Аякса Оилиада, регулярно отправляли в Трою двух девушек, обязанных прислуживать в храме Афины-Илиады. Обряд введения локриянок в храм был проникнут намеками на человеческое жертвоприношение. Встречавшие прибывших на берегу жители Илиона осыпали их камнями и, стараясь умертвить, преследовали до самого святилища. Если девушкам удавалось спастись и они оказывались под защитой богини, то должны были, босые и облаченные в один хитон, выполнять в храме грязную работу, не приближаясь к алтарю и выходя в город лишь с наступлением ночи. После смерти тела их сжигали и прах выбрасывали в море, а локры посылали им замену. Мотивировался этот обычай ссылками на эпизод из киклической поэмы Арктина «Разрушение Илиона», где Аякс Оилиад, совершив во время захвата города насилие над Кассандрой у статуи Афины-Илиады, за святотатство приговаривался ахейцами к смерти, но находил себе прибежище у алтаря той же богини (см. Lycophr. Alex. 1146 sq., со схолиями и комментарием Цеца к этому месту). По легенде за этот грех Аякс по пути из Трои домой погиб в море, а его соплеменников терзала эпидемия, пока они, по указанию из Дельф, не начали во искупление отправлять девушек в Илион. В середине IV в. до н.э. Эней Тактик (31.24) пишет об этих посольствах как о живом, современном ему обряде. Они прекратились после Фокейской войны 345 г. до н.э., когда, как считалось, истекло тысячелетие после разрушения Илиона — срок, положенный оракулом на отбывание локрами повинности (Apd. ер. 6.20). Но в середине III в. до н.э. после ряда знамений было объявлено, что срок оказался исчислен неверно и посольства возобновились на более мягких условиях: локрянки должны были пребывать в Илионе в течение года (Ael. de prov., fr. 87). Вероятно, с этим обычаем связана надпись из озольской Локриды, датируемая около 250 г. до н.э. и упоминающая о девушках, которых род Айантиев, «потомков Аякса», предоставлял локрам для отправки в некий храм на смену их предшественницам.75)
Задумавшись над происхождением этих посольств, Бете76) решительно оспорил мнение Виламовица,77) считавшего их полностью инспирированными оракулом, который будто бы опирался на вымысел Арктина. Виламовиц следовал за Деметрием Скепсийским и Страбоном, которые, отвергая местные илионские предания о прибытии первых локриянок вскоре после Троянской войны, считали, будто посольства начались при владычестве персов, т.е. не раньше VI в. до н.э. (Strabo. VIII, 1, 40). Игнорировалось Виламовицем и сообщение Полибия об этом обычае применительно уже к VIII в. до н.э., времени выведения локрийских колоний в Италию (Pol., XII, 5), более раннему, чем начало Трои VIII. Для Виламовица поэма Арктина оказывалась тем пределом, глубже которого искать корни ритуала представлялось бессмысленным. Бете подошел к проблеме гораздо тоньше, указав на парадоксальность, противоречивость самого арктиновского эпизода, когда Аякс, оскорбитель Афины, спасался у ее [35] собственного алтаря. Согласно Бете, данная сцена должна была представлять вторичную этиологию уже непонятного грекам обычая, у истоков которого находилось пребывание племени Аякса Илиада под покровительством Афины Илиады, т.е. Илионянки, и ранние культовые связи этого народа с городом над Геллеспонтом — Аякс Илиад оказывался «илионским» Аяксом. Вопреки ученым, трактующим начальное о- в наиболее распространенном варианте имени Оилея как графическую передачу звука W- (греч. F),78) Бете, вслед за К. Бругманном, принимает праформу *o-wilos, видя здесь тот же префикс, что в словах "ο-πατρος «имеющий того же отца», ο-μορφος «подобный лицом» и т.д., в данном случае будто бы передающий связь локрийского героя с Илионом.79) Эта смелая догадка получила подтверждение после открытия в текстах линейного письма В формы (ΚΝ Dd 1218) o-wi-ro = Owilos,80) где о- не может отражать w-, но явно представляет префикс перед основой *wilo-. В свете своей гипотезы Бете проанализировал фр. 116 Гесиода, в котором поэт, стремясь объяснить имя Ίλεύς по созвучию с ιλεως «приятный, любезный», сообщает, что этого героя зачал Аполлон, сойдясь с «приятной» (ιλέων) нимфой в тот день, когда построили Посейдон и Аполлон стену хорошо сооруженного города. Название города опущено, но поскольку речь несомненно идет о совместной службе двух богов Лаомедонту, в основе рассказа обнаруживается несознаваемый или слишком уж глубоко скрытый устремившимся по другому следу Гесиодом миф о зачатии Оилея-Илия в Троаде одновременно со строительством Илиона и о наречении героя в честь сооружаемого богом города.81) Кстати, в «Илиаде» (XI, 95) Оилей упоминается в качестве троянского имени. Это родство имени локрийского царя с троянским топонимом для Бете стало ключевым моментом при реконструкции первоначального смысла посольств от локров в Илион. В том же направлении, но без столь глубокого анализа, шел В. Лиф, видя в этом обычае свидетельство троянско-локрийсхих связей, установившихся после Троянской войны.82)
Однако эта концепция, тонко использовавшая игнорируемые Виламовицем языковые данные, имела одну слабую сторону: разделявшийся ее приверженцами взгляд на Илион как на локрийскую колонию, выведенную в конце II — начале I тыс. до н.э. Тем самым она вступала в противоречие с фактами, говорящими о существовании названия Илиона-Вилусы с первых веков археологической Трои VI. Да и явная вторичность имени Оилея-Илия по отношению к троянскому топониму плохо увязывалась с переносом названия Илиона из Локриды, где оно вовсе не представлено. Правда, последователь Бете В. Олдфатер предполагал, будто все эти имена могли иррадиировать в разные стороны с фессало-македонскои родины локров83) — идея, археологическим аналогом которой была бы концепция Блегена. Тем не менее предполагаемая Бете практика посылки священных посольство из метрополии в колонию, а не наоборот, по его собственному признанию, не имела прецедентов, и М. Нильсон на этом основании отвергал все построения немецкого ученого.84) Думается все же, что игнорировать эвристическую силу этой гипотезы, связавшей вместе факты языка и культуры, было бы по меньшей мере нецелесообразно. Достаточно указать на то, что с [36] точки зрения традиционной идеи об Аяксе Локрийском и Аяксе Саламинском как о двух разошедшихся вариантах одного исходного героического образа, понимание имени Аякса Оилиада как Аякса «Илионского» вполне отвечает преданию, которое саламинскому Аяксу дает в сводные братья постоянного спутника Тевкра, т.е. «Троянца», будто бы рождённого от похищенной Теламоном — отцом Аякса дочери Приама — Гесионы.
Слабости идеи Бете легко устранимы, если попытаться проецировать ее на гораздо большую временную глубину, на уровень не VIII, а XX в. до н.э., отнести предполагаемые ей процессы к преддверию не Трои VIII, а Трои VI, и за исходный регион, откуда распространялись имена данной серии, принять не Локриду, даже не Фессалию, а именно Троаду. Тогда почитание локрами Афины-Илиады легко может быть введено в контекст более общего представления греков об Илионе как о «могучем» и «священном» городе, отложившегося во фразеологии греческого эпоса: самый частый эпитет Илиона у Гомера (свыше 20 раз) это именно «священный» ("Ιλιος ιρή) — определение города как полного необычной, сверхъестественной силы. Первопричиной локрийских посольств, как думал и Бете, впрямь следует считать мотив причастности героя Аякса Оилиада или Илиада к илионской святыне, позднее, после Троянской войны, трансформировавшийся в идею особой вины «илейского» народа перед разрушенным Илионом и его богиней.
Мы хотим здесь напомнить один темный пассаж греческих легенд, касающийся троянского этноса тевкров (Τευκροί). Этим именем в мифологической традиции вообще обозначалось: древнейшее население Трои; их эпоним — Тевкр (Τευκρος), сын Скамандра и идейской нимфы (St. В. s.v.), бывший первым царем Трои, в которую в его царствование пришел с Самофракии Дардан (St. В. s.v. Αρίσβη). Согласно тому же Стефану Византийскому, Троя «раньше» называлась Тевкрида (Τευκρίς, -ίδος) (St. В. s.v.v. Τευκροί, Τροία), как и один из городов и ландшафтов Дардании (St. В. s.v.). а город 'Αρίσβη был назван по имени дочери Тевкра (Et. M. 143.55), Упомянутый пассаж представлен у Геродота (VII, 20) в словах о неких тевкрах, которые «еще до Троянской войны, переправившись в Европу через Боспор, покорили всех фракийцев и дошли до Ионийского моря, а на юге достигли реки Пенея», разделявшей северную и южную Фессалию. То же предание всплывает и в «Александре» Ликофрона (стх. 1341 сл.), когда Кассандра вдруг вспоминает о каком-то своем предке, который, «опустошив долины Фракии, и землю эордов, и долину галадреев (племена на границе Македонии и Иллирии, ср. у Геродота «дошли до Ионийского моря»), вбил рубежи у вод Пенея». Данный мотив мог бы показаться просто поэтическим переложением Геродота, если бы не толкование схолиастов, которые под предком Кассандры, соединившим в одно царство Троаду и север Греции, без колебания понимают Ила. Геродот и Ликофрон явно воспользовались одной легендой о какой-то мощной волне завоевателей-мигрантов, протянувшейся в эпоху, предшествующую строительству Лаомедонтовой Трои (она же Троя VI) от Пропонтиды, через Эгейскую Фракию и Македонию до Ионийского моря. Эта мифическая миграция должна была включать те области, из которых в конце III — начале II тыс. до н.э. началось движение греческих племен на юг, заселение ими Греции (см. выше). Данная традиция в какой-то мере могла подкрепляться наличием на севере Греции городов, омонимичных троянскому Илиону. Трудно не видеть, насколько она близка подлинной этнокультурной картине конца Ранней бронзы, когда, по выводам Хаммонда, прагреки со стороны Фракии, пройдя Македонию, вступают на территорию современной Албании и, наконец, выходят к Ионийскому морю. При этом в легенде данное племенное передвижение изображается не как греческое, а как «тевкрийское» и отправным его пунктом считается Троя, откуда «тевкров» ведет Ил. Допустимо предположить, что образ «священного Илиона» возник у греков еще до того, как они стали собственно греками, на прагреческой стадии, предшествующей македоно-фессалийской фазе их предыстории.
В литературе высказывалось мнение, что название Илиона может быть даже чисто [37] греческим,85) но с такой мыслью мы не можем безоговорочно солидаризироваться. Конечно, представленная в этом топониме индоевропейская основа *ṷil- «извилистый», о чем говорилось, может быть выявлена и в греческом корнеслове, а череда родственных форм в топонимике Греции и в греческих личных именах (включая имя Оилея, прямо указывающее на связь с Илионом) как бы наводит на «греческий след», тянущийся со стороны Троады. Однако фракийское соответствие в области астов севернее Боспора и близкие образования в хетто-лувийской и этрусской ономастике, к тому же обнаруживающие глубокие структурные сходства с троянскими и греческими именами (см. выше), заставляют осмысливать распространение этих форм скорее в ареальном, чем в генетическом ключе. Не так важен язык, в котором они зародились, как район, откуда они распространяются. А район этот нужно искать там, где «илейская» тема гуще, плотнее всего представлена в местных названиях, имеющих более прямое отношение к этногенетическим и миграционным процессам, чем легко передающиеся от народа к народу личные имена. Такой «очаг» «илейских» образований для Эгеиды установить легко: это малоазийский северо-запад от Пропонтиды до верховьев Меандра. Отсюда, по легенде, на Грецию пошли «тевкры», которые, начиная с Македонии, для нас оборачиваются прагреками или их частью. По-видимому, прав был Меллаарт, утверждавший в знаменитой и многократно упоминаемой выше статье 1958 г., что в Троаде и близлежащих территориях в последней четверти III тыс. до н.э. были греки, пришедшие сюда по Юго-Восточным Балканам и далее через Геллеспонт непосредственно перед своим переселением в северную часть мест исторического обитания (юг Балканского полуострова). Разумеется, речь не может идти о всем этническом конгломерате (пра)греков, как предполагает Меллаарт, а о какой-то его части.86) Однако, почему тогда в мифоисторической традиции данный анклав в этническом ландшафте Троады маркируется в качестве тевкров? На этот далеко не риторический вопрос мы предполагаем попытаться ответить в следующей статье «Троя и "Пра-Аххиява"».
i — “i” над полумесяцем рожками вниз.
См. продолжение: Троя и Пра-Аххиява.
*) Данная работа и непосредственно примыкающая к ней статья «Троя и "Пра-Аххиява"», подготовленная для публикации в ВДИ, представляют собой главу, не вошедшую по причинам превышения объема в книгу тех же авторов «Гомер и история Восточного Средиземноморья», выпускаемую издательской фирмой «Восточная литература» (М.; Наука).
1) Гиндин Л.А. Древнейшая ономастика Восточных Балкан (Фрако-хетто-лувийские и фрако-малоазийские изоглассы). София, 1981 (с литературой); он же. Население гомеровской Трои. Историко-филологические исследования по этнологии древней Анатолии. М, 1993. С. 14-42; Гиндин, Цымбурский, Гомер... Гл. V.
2) Гиндин. Население... С. 43-91 (с литературой); он же. Лувийцы в Трое (опыт лингвофилологического анализа) // ВЯ. 1990. № 1; Цымбурский В.Л. Троянская Ликия и проблема этногенеза ликийцев // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Ч. 1. М., 1984. С. 107-110; Гиндин, Цымбурский. Ук. соч. Гл. V.
3) Detschew D. Die thrakischen Sprachreste. 2. Aufl. Wien, 1976. S. 296, 300; Thesaurus linguae etruscae. I. Indice lessicale. Publ. da M. Pallotino. Roma, 1978. P. 241, 256.
4) Дьяконов И.М. Предыстория армянского народа. Ереван, 1968. С. 119; Гордезиани Р.В. Проблемы гомеровского эпоса. Тбилиси, 1978. С. 189.
5) Hoekstra A. The Sub-Epic Stage of îhe Formuiaic Tradition Siudies in ihe Homeric Hymns to Apollo, to Aphrodite and to Demeter. Amsterdam, 1969; Гордезиани P.B. Проблемы композиционной организации в раннегреческом эпосе // Алексею Федоровичу Лосеву к 90-летию со дня рождения. Тбилиси, 1983.
6) Macurdy G.H. The North-Greek Affiliations of Certain Groups of Troian Names // JHS. 1919. V. 39.
7) Page D.L. History and the Homeric Iliad. Berkeley — Los Angeles, 1959. P. 91.
8) Biegen C.W. Troy and the Troyans. N.Y., 1963. P. 142; Page. Op. cit. P. 86.
9) Mellaart J. The End of the Early Bronze Age in Anatolia and the Aegean // AJA, 1958. V. 62. № 1. Ρ. 15.
10) Bittel K. Rez.: Biegen C.W. Troy. V. III: The Sixth Seulement // Gnomon. 1956. Ν 28; Biegen. Op. cit. P. 143; ср.: Wiesner J. Die Thraker. Stuttgart, 1963. S. 205, об ареале распространения трупосожжения, охватывающем подунайское пространство, Трою VI, хеттский регион и область Митанни.
11) Герни О. Хетты. М, 1987. С. 146 сл.; издание хеттских текстов ритуала см.: Otten H. Hethitische Totenrituale. В., 1958. S. 67 f.
12) Об употреблении в этом же контексте термина ανήρ αριστος в значении, идентичном хеттскому LÚ SiG5 в том числе и в контекстах, связанных с Аххиявой, см.: Цымбурский В.М. Hetto-Homerica // Балканские чтения I. Симпозиум по структуре текста. М., 1990. С. 35 сл.; Гиндин, Цымбурский. Ук. соч. Гл. II.
13) Blegen. Op. cit. P. 94, 102 f., 105 f., 109.
14) Bittel. Op. cil. S. 247; Page. Op. cit. P. 84.
15) Blegen. Op. cit. P. 111 f.; Page. Op. cit. P. 53 f.
16) Blegen. Op. cit. P. 113; Page. Op. cit. P. 70.
17) Mellaart. Op. cit. P. 16.
18) Haley J.B., Biegen C.W. The Ciming of the Greeks // AJA. 1928. V. 32; Nilsson M.P. Homer and Mycenae. L., 1933.
19) Caskey J.K. The Early Helladic Period in the Argolid // Hesperia. 1960. V.
20) Тронский И.M. Вопросы языкового развития в античном обществе. Л., 1973. С. 36.
21) Blegen. Op. cit. P. 145; Page. Op. cit. P. 56.
22) Page. Op. cit. P. 70.
23) Blegen. Op. cit. P. 141.
24) Blegen. Op. cit. P. 172.
25) Goetze A. Kleinasien. 2. Aufl. München, 1957. S. 82.
26) Schachermeyr F. Prähistorische Kulturen Griechenlands // RE. 1954 Hbd 44. S. 1468, 1493.
27) Mellaart. Op. cit.; idem. Anatolia and the Balkans // Antiquity. 1960. V. XXXIV. № 136. P. 276.
28) Mellaart. The End of the Early Bronze Age...
29) Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Т. 1-2. Тбилиси, 1984.
30) Palmer L.R. Mycenaeans and Minoans. N. Y., 1962; ср. Mellaart J. Anatolia с. 4000—2300 B.C. // САН. Ed. 3. V. I. Pt. 2. 1971. P. 406.
31) Mellaart J. Rez.: Crossland R.A. Immigrants from the North // JHS. 1969. V. 89 P. 172 f.; idem. Anatolia and the Indo-Europeans // JIES. 1981. V. 9. № 1-2. P. 145.
32) Гиндин Л.А. Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова. М., 1967.
33) French D.H. Prehistoric Sites in North-West Anatolia I. The Iznik Area // Anat. St. V. 17. P. 62 f.; idem. Migrations and «Minyan» Pottery in Western Anatolia and the Aegean // Bronze Age Migrations in the Aegean. Proceedings of the First International Coiloquim on Aegean Prehistory. Ed. by R.A. Crossland, A. Birchall. Duckworth, 1973.
34) Bregen. Op. cit. P. 140; Mellaart. The End of the Early Bronze Age... P. 17.
35) French. Migrations and 'Minyan' Pottery... P. 52.
36) Howell RJ. The Origins of the Middie Helladic Culture // Bronze Age Migrations...
37) French. Op. cit. P. 51.
38) См.: Schachermeyr P. Mykene und das Hethiterreich. Wien, 1986. S. 327; ср. Гиндин. Язык... С. 30 сл.; на это же в устной беседе указал авторам Н.Я. Мерперт.
39) Cp.: Powell T.G.E. Migration in Explanation of Culture Change // Bronze Age Migrations... P. 319.
40) Mellaart. Anatolia and Indo-Europeans. P. 149.
41) Blegen. Op. cit. P. 37.
42) Gimbutas M. The Destruction of Aegean and East Mediterranean Urban Civilisation Around 2300 B.C. // Bronze Age Migrations..; Marinatos Sp. The First «Myceneans» in Greece // Ibid.
43) Hammond N.G.L. A History of Macedonia. V. I. Oxf., 1972. P. 272.
44) Hammond Op. cit. P. 248, 258 f., 263 f., 272 f.; idem. Grave Circles in Albania and Macedonia // Bronze Age Migrations... В последней своей книге (Gimbutas M. Die Ethnogenese der europäischen Indogermanen. Innsbruck, 1992, S. 9, 15 f., 26) M. Гимбутас, отказываясь от выделения «курганной волны IV», предлагает иное, значительно менее правдоподобное, объяснение этногенеза прагреков — будто бы они в первой половине III тыс. до н.э. переселились на Балканы из Средней Европы, где входили в единую диалектную общность с прагерманцами, прабалтами, праславянами и др. носителями культур шаровидных амфор и Бадена, явившимися в середине IV тыс. до н.э. в Европу с «курганной волной II». Не все археологи разделяют теорию вторжения «курганных волн» в Европу, но суть не в этом. Новая версия Гимбутас вообще уклоняется от рассмотрения тех перемен на Балканах в конце Ранней бронзы, которые ранее условно рассматривались как «курганная волна IV» и которые реальны независимо от этого наименования. Кроме того, причисление прагреков к «древнеевропейскому» континууму индоевропейцев опрокидывается лингвистически неоспоримым фактом существования греко-индо-иранской общности, заставляющим помещать прагреков конца IV — начала III тыс. до н.э. вовсе не в Средней Европе, но скорее на западе причерноморских степей, откуда и распространяется «курганная волна IV».
45) Georgiev V.I. The Arrivai of the Greeks in Greece: the Linguistic Evidence // Bronze Age Migrations... P. 259.
46) Ibid. P. 248.
47) Ср.: Hoffman О. Die Makedonen, ihre Sprache und ihr Volkstum. Göttingen, 1906. S. 119.
48) Heubeck Л. Weitere Bemerkungen zu den griechischen Personennamen auf den Linear В Tafeln // BNF. 1957. Jg. 8. S. 276, со ссылкой на устное сообщение M. Майрхофера; Schmitt R. Dichtung und Dichtersprache in indogermanischer Zeit. Wiesbaden, 1967. S. 119; Герценберг Л.Г. Морфологическая структура слова в древних индоиранских языках. Л., 1972. С. 100.
49) Kretschmer Р. Einleitung in die Geschichte der griechischen Sprache. Göttängen, 1896. S. 287 f.; Georgiev Vl. La toponymie ancienne de la péninsule Balkanique et la thèse méditerranéenne. Sofia, 1961. P. 28; Гиндин Д.Α. Κ вопросу о статусе языка древних македонцев // Античная балканистика. М., 1987. С. 22; Гиндин Л.Α., Цымбурский В Л. Отражение индоевропейских лабиовелярных в древнемакедонском // ВЯ. 1991. № 2.
50) Георгиев В.И. Траките и техният език. София, 1977. С. 167.
51) Там же. С. 241.
52) Об идентификации данных топонимов см.: Гиндин. Древнейшая ономастика... С. 158-165; он же Население... С. 28-30; Гиндин, Цымбурский. Гомер... Гл. V.
53) Гиндин. Древнейшая ономастика... С. 29 сл., 184.
54) Zgusia L. Kleinasiaüsche Ortsnamen. Heidelberg, 1984. S. 197.
55) Kretschmer P. Die Hypachäer // Glotta. 1933. Bd. 21. S. 257 f.
56) Zgusta. Op. cit. S. 198.
57) Usener H. Heilige Handlung, III. Ilions Fail // Α. für О. 1909. Bd. Vil; Oldfather W.A. Oileus // RE. Hbd. 34. 1957. S. 2183.
58) Edel E. Die Ortsnamenlisten aus dem Totentempel Amenophis III. Bonn, 1966. S. 37 ff.; Helck W. Die Beziehungen Ägyptens und Vorderasiens zur Ägäis bis ins 7 Jahrhundert v. Chr. Darmstadt, 1979. S. 31 f.; специально о чтении W’i-li-ja см.: Helck W. Beziehungen Ägyptens zu Vorderasien in 3 und 2 Jahrtausend v. Chr. 2-te Aufl. Wiesbaden, 1971. S. 543. Предлагаемое Эделем сближение Вилии с троянским Илионом Хельк справедливо отвергает — как он сам признает, исключительно по географическим соображениям. Однако здесь как раз подходящий случай вспомнить о существовании «илионского» священного комплекса на Пелопоннесе.
59) См.: Гиндин. Лувийцы в Трое. С. 61 сл.; он же. Население ... С. 68 сл.; Гиндин, Цымбурский. Гомер... Гл. VI, разд. VIII — все с опорой на работы: Watkins С. Questions linguistiques palaïtes et louvites cunéiformes // Hethitica. 1987. Fasc. VIII. P. 424 suiv.; idem. The Language of the Trojans // Troy and the Trojan War. Bryn Mawr, 1986. P. 58 ff.
60) Georgiev Vl.I. Ethnischen Verhälthisse im alten Nordwestkleinasien // Linguistique balkanique. 1973. XVI. 2. S. 12.
61) Holder A. Alt-celtischer Sprachschatz. Bd III. Graz, 1962. S. 317.
62) Krahe H. Fluss(und-)namen auf -mana/-mina // BNF. 1957. Jg. 8. S. 1.
63) Frisk Hj. Griechisches etymologisches Wörterbuch. Bd I. Heidelberg, 1960. S. 457; Chantraine P. Dictionnaire étymologique de la langue grecque. Т. II. P., 1970. P. 319 s.
64) Этимологический словарь славянских языков / Под ред. О.Н. Трубачева. Вып. 12. M., 1981. С. 334.
65) Zgusta L. Kleinasiatische Personennamen. Prag, 1964. S. 154, 157.
66) Laroche Ε. Les noms des Hittites. P., 1966. P. 207.
67) Rix H. Das etruskische Cognomen. Wiesbaden, 1963. S. 113, 124.
68) Lattes E. Correzioni, giunte, postile al Corpus Inscriptionum Etruscarum. I. Firenze, 1904. P. 275.
69) Ventris M., Chadwick J. Documents in Mycenaean Greek. 2-nd Ed. Cambr., 1973. P. 592; Chadwick J., Baumbach L. The Mycenaean Greek Vocabulary // Glotta. 1963. Bd 41, Ht 3/4. P. 295.
70) Рокоту J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bd I. Bern — München, 1959. S. 1121.
71) Kretschmer P. Die Hypachäer // Glotta. 1933. Bd 21. S. 257; ср. Гиндин. Древнейшая ономастика... С. 163 сл.
72) Bethe E. Homer. Dichtung und Sage. Bd 3. Die Sage vom troisch Kriege. B.-Lpz., 1927. S. 139.
73) Ibid.S. 138 f.
74) Ibid. 126 f.
75) Robert С. Die griechische Heldensage. Buch 3. Abt. 2. В., 1923. S. 1272.
76) Bethe. Op. cit. S. 127.
77) Wilamowitz-MoellendorfH. Die Ilias und Homer. В., 1916. S. 380 ff.
78) Schwyzer Ε. Griechische Grammatik. Bd I. München, 1939. S. 224; Oldfather. Op. cit. S. 2181; Гиндин. Ук. соч. С. 159.
79) Bethe. Op. cit. S, 142 со ссылкой на письмо Бругманна к автору. Префикс о-, видимо, представляет эолийский вариант к более обычному *ἄ- < *sṃ-, ср. Chantraine P. Dictionnaire étymologique de la langue grecque. T. I. P., 1968. P. 1; Τ III. P. 770, что поддерживает трактовку Бете (там же) имени Όϊλεύς как «Соилеец»; о фригийской патронимике Oyliavos, по которому восстанавливается форма *Oylias, сопоставимая, возможно, с греч. Όϊλεύς, см.: Баюн Л.С., Орел В.Э. Язык фригийских надписей как исторический источник. I // ВДИ. 1988, № 1. G. 195; также см.: Гиндин Л.А., Цымбурский В.Л. Троя и «Пра-Аххиява» // ВДИ (в печати).
80) Venlris, Chadwick. Op. cit. P. 567.
81) Bethe. Op. cit. S. 138. Нумерация фрагмента по изданию А. Рцаха.
82) Leaf W. Troy. A Study in Homeric Geography. L., 1912. P. 140.
83) Oldfather. Op. cit. S. 2185.
84) Bethe. Op. cit. S. 151: Nilsson M.P. Homer and Mycenae. L., 1933. P. 46.
85) Oldfalher. Ibid.
86) Гиндин. Население... С. 167 сл., 206 — карта; он же. Пространственно-хронологические аспекты индоевропейской проблемы и «карта предполагаемых прародин шести ностратических языков» В.М. Иллич-Свитыча // ВЯ. 1992. № 6. С. 57 сл., с картой.
Написать нам: halgar@xlegio.ru