выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
| Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. | |
К разделу Разное
Археологические вести. Вып. 2. СПб., 1993.
{135} – конец страницы.
OCR OlIva.
Эта статья была написана более 10 лет назад, но напечатать ее в тогдашних условиях не представлялось возможным. Статья, однако, не кажется устаревшей. Сейчас, когда тоталитарная партийно-государственная система рухнула, и дискредитированы догмы марксизма (или того, что у нас считалось марксизмом), когда с науки снят идеологический пресс, и предстоит генеральный пересмотр методологии, опыт уже начатого движения по этому пути может представить интерес для археологической науки России и других стран, которым досталось советское наследство.
1. Принцип историзма в советской археологии. С первых же шагов советской археологии историзм был выдвинут как один из ее руководящих методологических принципов. Он понимался как реализация материалистической диалектики применительно к изучению человеческого общества (Равдоникас 1931, 1932). Общество и его культура стали рассматриваться в закономерном скачкообразном развитии, которое характеризовалось приматом производства. Археологические памятники стали изучаться как основа для исторических реконструкций и как средство социологического познания прошлого. Это означало установление неразрывной связи советской археологии с историей и социологией и борьбу с эмпиризмом, с тенденцией ограничить все изучение древних культур вещеведением (Арциховский 1926; Равдоникас 1930, 1931 и др.). В этом широком спектре методологических установок раскрывался принцип историзма.
Изначально в этой трактовке содержалась некоторая расплывчатость понимания того, к чему прилагался принцип историзма: к археологии или к палеоистории (первобытной и древнейшей истории). Одни советские ученые трактовали археологию как вспомогательную науку — часть источниковедения, другие — как специализированную палеоисторию. Первая концепция усложняет проблему приложения к археологии принципа историзма, понимаемого, в основном, как принцип развития, вторая упрощает: чего проще — история ведь и есть развитие. Победила у нас вторая концепция, и, казалось бы, поддерживаемое ею понимание принципа историзма утвердилось прочно.
Тем более, что из этих установок, из этого понимания историзма, а также объекта и задач археологического изучения принято было (не без некоторых оснований) выводить главные достижения советской археологии, связанные с именами М.И. Артамонова, А.В. Арциховского, А.Я. Брюсова, П.П. Ефименко, А.Н. Замятнина, Б.А. Латынина, С.А. Семенова, П.Н. Третьякова и многих других: открытие палеолитических жилищ, разработку функционально-трасологического метода, инициативу в выдвижении социально-исторических интерпретаций некоторых археологических явлений, маркирующих важнейшие сдвиги в ранней истории (анализ женских статуэток каменного века, трактовку совместных погребений бронзового века, выявление имущественной дифференциации и социального расслоения в памятниках бронзового века, объяснение городищ появлением излишков, и прочее).
На первых порах внедрение марксизма в археологию было сопряжено со значительными издержками: неискушенные в марксизме, да и в археологии, молодые исследователи ударились в вульгаризацию и гиперболизацию марксизма, чему немало способствовала общая обстановка в стране. Это сказалось в "методе восхождения" А.В. Арциховского и в "теории стадиальности" В.И. Равдоникаса и других археологов, ориентировавшихся на одноименную часть "яфетического учения" академика Н.Я. Марра в лингвистике. За догматизацией этих схем последовал этап острой критики и самокритики (Против вульгаризации... 1953), а естественной реакцией на это был период увлечения эмпирическими исследованиями (Рыбаков, цит. по: Павловская 1969:199); были и другие причины такого развития (Клейн 1977). {135}
Выход из стагнации ознаменовался возобновлением интереса к теоретическим и методологическим проблемам археологии, и снова в центре внимания оказался историзм археологии. В современной разработке этой проблемы видное место заняли тематическая конференция "Историзм археологии" в Москве (Историзм... 1976) и выпуск специального теоретического номера Кратких сообщений Института археологии, по сути также посвященного этой проблеме (Вопросы теории... 1978) и открываемого статьей академика Б.А. Рыбакова "Историзм археологии" (Рыбаков 1978). В этих работах подчеркивается неразрывная связь археологии с историей, отмечается необходимость преодолевать тенденцию к вещеведческой ограниченности и признана важность археологических источников для решения конкретных исторических проблем.
В печатном отчете о конференции сказано: "Проблема историзма — одна из фундаментальнейших в методологии археологической науки. Ее решение определяет важнейшие задачи и цели археологии, ее положение среди других наук. Для археологов-марксистов не может быть другого пути решения этой проблемы, кроме признания археологии равноправным членом семьи научных дисциплин, изучающих прошлое человечества. Но в рамках общего принципа остаются недостаточно разработанными такие важнейшие аспекты проблемы историзма, как конкретные методы его проведения в археологических исследованиях, соотношение археологии со смежными дисциплинами, в первую очередь с этнографией; и др. Именно эти вопросы подверглись оживленному и разностороннему обсуждению на конференции..." (Башилов 1978).
К этому следовало бы добавить, что, как можно заметить, различным оказывается и само понимание принципа историзма.
К сожалению, в устном и печатном обсуждении этой проблемы совершенно отсутствует обзор и критика зарубежных представлений. Краткая статья В.М. Массона и В.С. Бочкарева не претендует "на полный обзор и анализ", по признанию самих авторов (1978:37), а различия в понимании принципа историзма обходит полностью. Между тем, критический обзор зарубежных представлений по этому вопросу был бы существенным для внесения большей четкости. Дело в том, что принцип историзма выдвигается не только советскими и не только марскистскими учеными. Его отстаивают также и на Западе представители ряда немарксистских и даже резко антимарксистских концепций. Но, конечно, у них совсем другое понимание этого принципа. Впрочем, оно и у советских археологов разное.
2. Виды историзма. Как единодушно признают советские философы, в марксистской науке историзм прежде всего предусматривает представление о развитии изучаемого объекта; разумеется, он приложим только к таким объектам, для которых характерно развитие, и действителен в решении задач, не требующих абстрагирования от развития. Материалистическая диалектика усматривает такие объекты и такие задачи во многих важнейших научных проблемах (в частности, и при изучении общества), где метафизическая наука не видит их. Марксистский историзм по идее, рассматривает развивающийся объект как внутренне связанное целое, выявляет закономерности в переходах от одного состояния к другому, видит главный источник развития во внутренних противоречиях объекта и ищет главную движущую силу его развития в материальных условиях (Грушин 1962; Кон 1965:453; Иванов 1966; Подкорытов 1967:53-109; Гулыга 1969:7-8; Французова 1972:46-48; Принцип... 1972). Истинная суть историзма, по непрестанно цитируемому высказыванию В.И. Ленина, состоит в том, чтобы "не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь" (Ленин 1963:67). Эта суть сжато сформулирована Лениным в трех словах: "Диалектика включает историчность..." (Ленин 1929:384). В этом смысле советские философы говорят "о проникновении историзма в любую науку" (Гулыга 1969:7, прим. 2) и специально о подчинении этому принципу всех общественных наук (Салов 1977:13-14).
Историзм этого рода существовал и до становления марксизма, ибо историки частенько стихийно соединяли диалектические идеи гегельянства с трезво материалистическими суждениями. А под знаком марксизма такой историзм сознательно проводился не только в советской исторической науке и археологии, но и в работах Г. Чайлда, в неоэволюционизме Л. Уайта и др., а неосознанно — в творчестве многих преисториков и историков во всем мире.
Историзм этот проявил себя как обладающий большой эвристичностью, хотя и склонный к гиперболизации детерминизма и догматизации схем однолинейного развития. {136}
Но еще в XIX веке возник и стал характерным для буржуазной мысли этого периода и для ряда школ иной историзм, чуждый марксизму (Асмус 1971; Подкорытов 1967:100-109). Он был связан поначалу с романтизмом и компаративистской методикой, стало быть признавал эволюцию форм, но отличался идеализмом и стремлением выявлять преемственность для утверждения традиций. На его основе возникли "историческая школа права", "немецкая историческая школа" в истории, "историческая школа" в политэкономии. Для них характерны отказ от теоретического рассмотрения проблем и от идеи прогрессивного развития, описательство, упор на установление последовательности событий и выявление конкретных причин. Философским обоснованием этого подхода явилось неокантианское идиографическое понимание истории как описательной и объяснительной науки, изучающей уникальные события в их последовательности и тем отличаемой, от естествознания и некоторых социальных наук, выявляющих и формирующих закономерности. "Суть историзма, — пишет видный историк ФРГ Ф. Мейнеке, — состоит в замене генерализующего рассмотрения исторически возникающих человеческих сил рассмотрением индивидуализирующим" (Meinecke 1959:2). Ему вторит Г. Моммзен (цит. по: Салов 1977:52): "Определяющий принцип историзма состоит в познании единичного и особенного всех исторических явлений, в выявлении их индивидуальности".
Ныне движение философской мысли в нашей стране уже доросло до пересмотра однозначно негативного отношения к неокантианству — мы теперь понимаем, что это течение значительно углубило понимание истории (Гулыга 1964). Однако переоценка неокантианства не означает принятия всего, что с ним связано. Так что, если неокантианство стимулировало определенную разновидность историзма, то этим еще не определяется, что этот историзм непременно плох или хорош — ясно лишь, что он иной. Чем и кому он угоден, определялось не его философскими корнями, а его разработкой и общей ситуацией в науке.
Итак, появился историзм индивидуализирующий.
Такой историзм ширился и разветвлялся (Mannheim 1924; Troeltsch 1922; Rothacker 1954; сравни Pois 1970; Салов 1977; Толокнов 1972).
В дальнейшем его распространение породило еще одну разновидность "буржуазного" историзма. В этнографии и археологии она проявилась, прежде всего, в диффузионистском направлении. Именно тогда появились немецкая и австрийская "культурно-исторические школы" и американская "историческая школа" в этнографии. В этнографии и археологии сторонники такого понимания отстаивали ориентацию на историю в противоположность ориентации на социологию и антропологию — науки, занятые выявлением закономерностей. Этих специалистов очень привлекал также "абсолютный историзм" неогегельянца Б. Кроче, выступавшего против сближения истории с социологией, но зато готового "принять" в историю многие науки, дабы всё их подчинить идеализму. Для Кроче история — единственная и интегральная наука (Сrосе 1944:233; сравни Ирибаджаков 1972:232-233), и "нет никакой другой истории, кроме истории духа" (Сrосе 1944:481).
И позже многим западным археологам история стала представляться убежищем от любого детерминизма и материализма, от тенденции выявлять и применять в исследовании законы развития. Этим археологам казалось: чем неразрывнее удастся слить археологию с историей, чем полнее охватить рамками истории, тем надежнее убежище. Началось своего рода бегство археологов в историю (или — в данном контексте это было безразлично — в преисторию). "Историзм" для этих археологов означал причастность археологии к истории, включенность в историю, а это в свою очередь означало отказ от материализма и еще более от детерминизма, от закономерностей.
3. Проблема историчности археологии. В этом свете становятся понятными многочисленные заявления западных археологов о неразрывной связи археологии с историей, о включенности археологии в историю на правах частного раздела, об их тождестве по предмету, об условности их разделения.
"Лишь условно можем мы рассматривать историю как соседнюю науку, — пишет ведущий археолог ФРГ Г.-Ю. Эггерс (1959:16-17), — есть лишь одна история и к ней также принадлежит в полном объеме доистория (в немецкой терминологии, это первобытная археология. — Л.К.)". Только из-за огромного накопления источников и ради практического удобства их обработки археология и история стали "практиковаться как две раздельные дисциплины, но по цели они остались одним целым". Американист О. Киддер, возглавлявший археологов Института Карнеги в США, еще раньше призывал "покончить с несколько чересчур жестким различением, которое обычно проводится между археологией и историей... Хоть объекты, и поэтому первичные методы, этих двух дисциплин по природе несхожи, их конечные цели идентичны..." (Kidder 1930:91). Влиятельный британский археолог {137} кембриджский профессор Г. Даниел решительно возражает против идеи о родстве археологии с культурной антропологией или социальными науками. По его мнению, "археология — это техника, посредством которой добываются факты для построения истории и преистории... А цель археолога — написание преистории" (Daniel 1950:311, 320). Поэтому для многих "первобытная археология" и "преистория" — это одно и то же (Daniel 1950:13). Старейший британский археолог К. Хокс, профессор Оксфордского университета, утверждает, что археология принадлежит к истории "не только в операциональной практике, но также и в философской теории" (Hawkes 1948:5). Американец Г. Колтон считает аксиомой, что "археология есть история" (Colton 1939, цит. по Deetz 1971:86).
Таким образом, нельзя вместе с А.В. Арциховским (1955:6) полагать, будто "только в марксистско-ленинской исторической науке общепризнано, что археология является разделом истории". Эта декларация опрометчива не только потому, что принадлежность археологии к истории на правах раздела "общепризнана" в ряде западных школ, но еще и потому, что в советской науке она не общепризнана. В советской науке имелись и имеются также другие мнения, согласно которым археология — это вспомогательная историческая дисциплина (Равдоникас 1939:11) или автономная общественно-историческая наука подобно этнографии или политэкономии (Григорьев 1972; Генинг 1975 и другие). Сторонники "абсолютной историчности" археологи считают, что эти конкурирующие трактовки влекут за собой непременно полный отрыв археологии от истории, возврат к замкнутому в себе вещеведению, недооценку возможностей археологии. Однако их оппоненты отвергают эти опасения, приводя соответствующие обоснования, и со своей стороны указывают на ущерб, вытекающий из отождествления археологии с историей по предмету (Клейн 1977; см. также 1986).
Именно в пылу борьбы с конкурентными трактовками предмета археологии некоторые советские сторонники включения археологии в историю решили для упрочения своей точки зрения опереться на принцип историзма, отождествив историзм археологии (как методологический принцип) с историчностью (понимаемой как определенная локализация археологии в системе наук). Незаметно для себя они стали сводить принцип историзма к ориентированности археологии на решение задач истории и к тому, чтобы включить археологию в историю на правах раздела. Тем самым они отошли от более широкого и иначе целенаправленного понимания историзма, традиционно развивавшегося марксистской философией, и подменили это понимание другим, близким к бытующему в некоторых кругах археологов Запада.
Конечно, было бы ошибкой приравнивать позицию этих советских археологов к позиции упомянутых археологов Запада: ведь ратуя за тесную связь археологии с историей, эти советские археологи имеют в виду совсем не тот облик истории, на который ориентируются археологи Запада, да и констатация сходства сама по себе не в упрек, но обеднение и искажение первоначально принятого принципа историзма налицо.
4. Историзм без развития? Это становится особенно ясно, как только сторонники такого понимания принципа историзма в советской археологии предпринимают попытки теоретически обосновать этот сдвиг. Именно такая попытка представлена в упомянутом сборнике статье Ю.Н. Захарука (1978), следующей непосредственно за статьей "Историзм археологии". Основная идея доказательства проста: совокупный объект археологии не принадлежит у числу развивающихся, он чужд развитию, а раз так, то традиционное для нас понимание историзма к археологии неприложимо, и остается правомерным только другое понимание. Разработка этой идеи уводит исследователя весьма далеко от принципиальных положений методологии, которой он хочет придерживаться».
Проследим за ходом рассуждений Ю.Н. Захарука. Сначала он определяет критерии принадлежности к объекту науки. "Объект науки вообще и археологии, в частности, должен отвечать следующим требованиям: существовать реально и быть доступным исследованию". Далее Ю.Н. Захарук говорит об известном раздвоении объекта в исторических науках. "Археология, как и история, — общественная наука. Бесспорно, что универсальным объектом познания всех общественных наук является общество. Когда же речь идет об исторических науках, возникает потребность в различении их универсального объекта (общества) и непосредственных объектов исследования (исторических источников)" (Захарук 1978:9).
Применительно к археологии это раздвоение вызвало спор: одни сочли, что предмет археологии (совпадая с предметом истории) очерчивается границами первого объекта, другие предпочли ограничить его вторым, а сам Захарук еще "недавно предлагал включить в границы {138} предмета археологии оба объекта — и первый, и второй при главенстве первого (Захарук 1970:6-7; 1973). Теперь он отошел от этой точки зрения (не оговорив ни словом изменение своих взглядов).
В качестве первого объекта (универсального, конечного, целевого) в историческом знании, по мысли Ю.Н. Захарука, "выступает уже прошлая историческая действительность, причем не реальная, а реконструируемая". Но такой "реконструктивный" объект не отвечает исходному определению: он "лишен... объективного существования и непосредственной доступности исследованию. Вот почему в данном случае применение термина "объект" нельзя признать уместным". И Захарук предлагает "сохранить наименование объекта познания только за ... "историческими источниками". Единственными, подлинными, реальными объектами познания исторических наук являются только различного рода "следы прошлого". Особую категорию последних образуют вещественные находки..." (Захарук 1978:9).
Ну, а уж они-то — мертвые и развиваться не могут: "археологический материал лишен движения, статичен" и в этом — его "онтологический статус" (Захарук 1978:10). Естественно, возникает вопрос: "Как быть, когда объект, в данном случае, археологические источники, не подвержен закономерности развития?... При ограничении предмета археологии и исторической науки только их объектами они теряют свое единство, а археология лишается важного качества историзма" (Захарук 1978:15. — Он имел в виду: "важного качества — историзма". — Л.К.). Верно. Лишается. (Если, конечно, объекты и в самом деле таковы).
"Что же в таком случае рассматривать в качестве предмета археологии? Может быть задачи познания?.. На вопрос о том, какие же задачи изучения социального прошлого на основании своих источников решает археология, следует ответить: те же, что и собственно историческая наука" (Захарук 1978:15). Только особым сочетанием объекта и задач Ю.Н. Захарук отличает археологию от истории, историзм выводит из задач познания (отрицая развитие в объекте), а эти задачи у археологии оказываются общими с историей. Quod erat demonstrandum.
Таким образом, Ю.Н. Захарук сначала объявил конечный объект, общий для истории и археологии (в его представлении: общество), нереальным и на этом основании отказал ему в праве на статус объекта, затем подменил его в этом статусе "непосредственными объектами изучения" — источниками, вещами, а их признал лишенными развития. Наконец, устранив таким способом из археологии объективную основу историзма, он удовлетворился смутной надеждой заимствовать опоры историзма из общения с историей, из решаемых ею задач, и подставил на место историзма принадлежность к истории.
Методологические просчеты здесь видны на каждом шагу.
1. Под объектом Ю.Н. Захарук понимает непременно нечто вещное, рассматриваемое в статике. Но объектом познания может быть и процесс. В частности, конечным объектом познания в исторической науке обычно считается не "общество", а процесс его развития.
2. Заложив в исходное определение объекта науки критерий "доступности исследованию", Захарук далее почему-то подменяет его критерием "непосредственной доступности исследованию". Между тем, первый выдвигается в широком спектре методологических концепций (в том числе, и диалектическим материализмом), а второй — бихевиоризмом. Давно показаны наивность и ограниченность этой плоской позиции.
3. Никак не соответствует современному уровню научной методологии (большинству направлений, в том числе, и марксистскому подходу) утверждение, что единственно реальными объектами для познания истории являются "непосредственные объекты", "следы прошлого" — источники. Это ведь позитивистское положение. Оно издавна пропагандируется историками этого, направления (примеры см.: Гуревич 1969:61-69). Истоки объективности нашего знания о прошлом значительно шире: связь, сходства, повторяемость, закономерности и т.д. — и они тоже реальны.
4. Нельзя отрицать реальность и объективность исторического прошлого на том основании, что его уже нет, и мы не можем его в данный момент непосредственно наблюдать. Идея не нова, она — в основе презентизма, выдвинутого американскими прагматистами. Развернутая критика презентизма проведена (Гуревич 1969:71-74), есть она и в работах представителей исторического материализма: "Но историческое прошлое существует как объективная реальность не только в вещественных останках его материальной и духовной культуры. Бесчисленными способами оно вплетено в ткань современной исторической действительности и присутствует в современности как объективная реальность... Фактически современная общественно-историческая действительность является продуктом предшествующего исторического развития, она выросла на исторической {139} действительности предшествующих поколений и содержит в себе в снятом виде всю предшествующую историю" (Ирибаджаков 1972:277-278). В конечном счете, мы сами — живое доказательство реальности наших предков и прошлого в целом.
А Захарук твердит: уже нет, не существует, не можем наблюдать...
Все эти рассуждения у Ю.Н. Захарука не случайное скопление оговорок. И в других его работах проводится та же система взглядов: конечный археологический объект не обладает реальностью. Так, в специальной работе, посвященной конкретизации этого положения, тот же автор утверждает, что если живая культура, а также следы и останки прошлого ("ископаемая действительность") имеют "онтологический статус", то археологические источники и археологическая культура имеют "гносеологический статус" (Захарук 1976:3-10). У Ю.Н. Захарука вообще очень своеобразное понимание и употребление терминов "онтология" и "гносеология". Из контекста его работ явствует, что под онтологией он понимает объективную реальность, а под гносеологией — наши знания о ней, отображение реальности, средства отображения — понятия (Захарук 1970:5; 1973:44). Говоря о том, что археологическая культура — гносеологическая, а не отнологическая категория, Захарук, по сути, утверждает, что это всего лишь понятие, искусственно созданное нами для организации материала, а не объективная сеть отношений, выявляемая в самом материале. Такое понимание категорий "археологическая культура", "тип" и т.п. развивается издавна в американской и английской археологии (Дж. Бру, Дж. Форд, Г. Даниел и др.). Но и критика этой концепции там широко признана (О. Спеллинг и др.). На деле "археологическая культура" — это и закономерно повторяемая объективная реальность, и выражающее эту реальность понятие (Klejn 1971; см. также Клейн 1991:172-189). "Археологические источники" же вообще затруднительно представить в подобном плане.
5. Неверно, что археологические материалы сугубо статичны, лишены движения. Это неверно потому, что с момента "упокоения" в земле артефакты вовсе не обретают абсолютного покоя — они не перестают изменяться: корродируются, патинизируются, распадаются, фоссилизируются, подвергаются перекопам и т.д., и закономерности этих изменений необходимо изучать археологу в целях реконструкции первоначального облика вещей и сооружений.
6. Неверно и то, что археологические материалы чужды развитию, как утверждает Ю.Н. Захарук. Однако с этим его тезисом все не так просто, как с предшествующим.
5. Развитие, саморазвитие и история материальной культуры. На первый взгляд, один из критериев приложимости историзма (объект должен подлежать развитию) отбраковывает археологию как раз в том ее понимании, которое московская "историческая школа" в археологии не приемлет. Ведь хорошо, если археология — разновидность истории, и ее объект — общество. Тогда все в порядке: общество, конечно, развивается. Далеко не все представители школы разделяют сомнения Захарука в "онтологическом" статусе прошлой действительности, а его зигзаг в сторону признания археологических источников единственным предметом археологии может даже и вовсе вывести исследователя за пределы "исторической школы".
Но вот, если признать археологические источники предметом археологии, а саму ее —источниковедческой дисциплиной (а этой позиции придерживаюсь я), то не окажется ли Захарук прав? Ведь артефакт действительно не развивается. Он изменяется по определенному циклу: возникает, совершенствуется, перестраивается, ветшает, гибнет. Может быть, это и можно рассматривать как эволюцию (замкнутую эволюцию), но не соотносительно с историей!
Однако, если каждая вещь в той конечной форме, в какой она досталась археологу, действительно статична, лишена развития, то этого нельзя сказать обо всей совокупности археологического материала. Его разнообразие форм, позиций и сочетаний, пусть охваченных как бы моментальным снимком, мы не зря называем "изменчивостью". В пространственном перекрывании (стратиграфия) зафиксирована последовательность временная; в сходствах форм (типология) часто отражено генетическое родство идей; в постепенности нарастания различий мы узнаем эволюцию артефактов. Развитие как бы "вморожено" в археологический материал, оно присутствует в нем сколками с бесчисленных фаз, связью и последовательностью этих сколков.
А ведь давно миновало то время, когда непосредственным объектом археологического исследования считалась только отдельно взятая вещь; наш непосредственный объект — весь археологический материал в совокупности, а ему движение и развитие отнюдь не чужды, хотя он и не движется в прямом, буквальном смысле. {140}
Здесь надо сделать существенную оговорку. Изучение археологического материала имеет два аспекта. Один аспект, собственно источниковедческий, оказывается избирательным, в известном смысле изолирующим: он часто сосредотачивает изучение на отдельных вещах и комплексах для решения частных задач, исходящих от истории или социологии. Другой аспект, более самостоятельный, ориентирует на палеоисторию материальной культуры — здесь материал охватывается в целом и раскрывается в развитии и взаимосвязях. Выходов к истории больше в первом аспекте, целостности и процессуальности — во втором.
Если археологию логично рассматривать как "вспомогательную" науку по отношению к истории, то палеоисторию материальной культуры можно было бы рассматривать как "вспомогательную" по отношению к самой археологии (впрочем, и обратное соотношение тоже не лишено смысла).
Близость этих двух дисциплин, осознанная еще на заре советской археологии, порождала попытки слить их в одну или подменить одну другой. Все же они различны, хотя и очень тесно связаны. Соотношения между ними такие же, как между письменным источниковедением и историей литературы, нумизматикой и историей денежного обращения и т.д.
Приложимость принципа историзма как принципа развития и взаимосвязи к истории материальной культуры вполне понятна. В археологию же, понимаемую как источниковедческая дисциплина, он входит, во-первых, через запросы истории и социологии по изучению процессов, а во-вторых — через историю материальной культуры…
В чем это выражается, можно видеть на примере изучения артефактов пресловутым типологическим методом. Сколько стрел металось у нас в "формальную типологию" и вскрываемую ею эволюцию! "Формальная типология, — писал А.Я. Монгайт (1951:4), — придает вещи силу саморазвития. Вещь развивается независимо от общественной среды... Вещь развивается как некая общечеловеческая идея о вещи, и законы саморазвития вещей не зависят от конкретной истории человечества".
Да ведь и в самом деле развиваются не конкретные вещи, а "идеи о вещи", т.е. культурные типы. И развиваются независимо от желаний конкретных людей — это процесс, идущий по объективным законам, что и делает возможным использование эволюционно-типологического метода для целей относительной датировки.
Ю.Н. Захарук (1978:10) заходит так далеко в своем непризнании развития за археологическими объектами, что отрицает даже "развитие орудий труда". Да еще со ссылкой на К. Маркса! Не кто иной, как Маркс утверждал, что во всей социокультурной системе производство является самой активной движущей силой, а в производстве самым подвижным элементом оказываются производительные силы и, прежде всего, — орудия труда. По Марксу, это объективный закон. В этом смысле орудия обладают свойством "саморазвития", что кажется таким нелепым Ю.Н. Захаруку. А есть и законы их развития. Ну, разумеется, орудия не сами себя изготовляли, их делали люди, но людям приходилось считаться с наличными условиями, с имеющимися уже орудиями и с объективными законами изготовления орудий. Здесь оправдывается мысль: "Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого" (Маркс 1957:119).
Когда Маркс писал о труде, что его "процесс угасает в продукте", и что продукт противостоит процессу как "покоящееся свойство" (Маркс 1960:191, 192), то он, совершенно очевидно, имел в виду каждую сделанную вещь в отдельности и противопоставлял ее только данному отдельному трудовому процессу — ее изготовлению, а не движению и развитию вообще.
Поражает своей схоластичностью еще один аргумент Ю.Н. Захарука против "развития орудий труда". Философии известны три основные формы движения материи: "присущие природе, обществу и мышлению". Так вот, он отказывается признать реальность указанного развития, пока не получит "четкий ответ на вопрос о том, к какому (sic! — Л.К.) из основных форм движения материи следует отнести "развитие орудий труда" (Захарук 1978:10). Он убежден, что ответ невозможен, между тем, во-первых, смешно распределять практические реалии по философским категориям. Во-вторых, список из трех форм движения не утвержден Господом Богом, он не единственно возможный — есть и другие варианты (например, мертвая природа, живая природа, человеческая жизнь; или механическая форма, физико-химическая и т.д.). В-третьих, самим выделением этих трех форм как основных предполагается и наличие других, не основных форм, возможно, и не чистых. В-четвертых, вместе с {141} развитием орудий труда придется отрицать и развитие материальной культуры вообще: они в этом аспекте однородны. Конечно, развитие орудий труда — это не природный процесс и не чисто мыслительный (хотя здесь не обходится без передачи и развития идей). Это и не узко социальное явление, если под обществом понимать систему отношений. Это процесс социокультурный. Вероятно, Ю.Н. Захарук откажется признать такое явление, поскольку оно не значится в "трех основных формах"...
6. Историзм шире истории. Когда противники исторического материализма выступают против принципа историзма, они целятся не в этот, а в настоящий историзм. К. Поппер в "Нищете историзма" понимает под историзмом "такой подход к общественным наукам, при котором принципиальной целью являются исторические предсказания, возможные в результате всяких ритмов, направлений, законов, течений, лежащих в основе исторической эволюции". Именно такой историзм, сосредоточенный на развитии и пронизанный детерминизмом, он представляет "нищим методом" (Popper 1957:IX, 3). Нет слов, чрезмерное увлечение детерминизмом может увести в фатализм или обратить к фанатичной абсолютизации утопий. Однако, ведь нищим оказывается и тот, второй "историзм" — отшатнувшийся от развития и прогресса, не видящий закономерностей в истории общества, запутавшийся в сумятице бесчисленных событий и в догадках о мотивах индивидуальных деяний людей. Его дискредитация и кризис показаны в ряде книг философов и историков (Добриянов 1966; Ирибаджаков 1972; Салов 1977) и признаны самими его представителями (Heussi 1932; Troeltsch 1966). Кельнский съезд историков ФРГ (1970 г.) единодушно признал, что "историзм в своей старой форме мертв" (цит. по: Салов 1977:59).
Не обходится без попыток подновить и оживить его (Morris 1972). В некоторых аспектах он внес нечто ценное: вывел на свет индивидуальность событий, неповторимость процессов, открытость исторических ситуаций. Но в деле систематизации исторического изучения, в распределении функций между науками он бесплоден. Историзм, понимаемый как принцип включенности в историю, игнорирует источниковедческую специфику археологии. Иное дело — историзм, понимаемый как принцип развития и взаимосвязи и традиционный для всех наук, изучающих долговременные социальные процессы. Только такой историзм может обеспечить "полное и плодотворное содружество музы истории Клио с десятой музой археологии" (Рыбаков 1978:6), а их обеих — с социологией, которая хоть и осталась у академика без музы, но, пожалуй, более археологии достойна того, чтобы войти в первую десятку муз. И с этнографией, которая достойна музы не менее, чем археология. И с лингвистикой, антропологией и т.д. На мой взгляд, такой историзм не замыкает связи, на истории, а расширяет кругозор и усиливает эвристические возможности всякой науки об обществе и культуре в их развитии. Археология — не исключение.
Примечание из другой эпохи. Перечитываю эту статью теперь с чувством некоторой растерянности. Ситуация парадоксальная: не получается ли, что я, будучи в оппозиции к истэблишменту, защищаю в этой статье марксистский историзм от насаждавшегося "идейно выдержанным" руководством советской археологии "буржуазного" историзма?
Но в этом парадоксе есть глубокий смысл. В марксистской философии и методологии науки не все было плохо, да и не все было обособленно. В ней было использовано и развито немало достижений мировой науки. Как раз лучшие из таких разработок быстро приходили в противоречие с политической конъюнктурой, с практикой большевистского государства, основанного на политической программе марксизма-ленинизма. Из-за этих внутренних противоречий (хотя и не только из-за них) происходило саморазрушение марксистской идеологии в СССР. Идеология была здесь мертва задолго до гибели партии и ее тоталитарного государства.
На обнажение одного из таких противоречий и была — объективно — нацелена эта статья (как, впрочем, и ряд моих других работ — см., например: Клейн 1977; 1982). Такая критика расшатывала то, что в идеологической системе считалось самым важным — ее монолитность. А ныне она позволяет вглядеться в наше наследие трезво и спокойно, отсеять в нем то, что можно смело отбросить, от того, что заслуживает сохранения и новой разработки.
АРЦИХОВСКИЙ, А.В. 1926. Социологическое значение эволюции земледельческих орудий // Российская Ассоциация научно-исследовательских Институтов общественных наук: труды секции социологии 1:123-135.
АРЦИХОВСКИЙ, А.В. 1955. Основы археологии. Москва: Госполитиздат.
АСМУС, В.Ф. 1933. Маркс и буржуазный историзм. Москва-Ленинград.
БАШИЛОВ, В.А. 1978. Конференция по проблеме историзма археологии // Краткие сообщения Института археологии 152:109-111. {142}
ВОПРОСЫ ТЕОРИИ. 1978. Вопросы теории и методологии археологической науки // Краткие сообщения Института археологии 152.
ГЕНИНГ, В.Ф. 1975. Специфический предмет и некоторые актуальные задачи современной археологии // Вопросы археологии Урала 13:5-16. Свердловск.
ГРИГОРЬЕВ, Г.П. 1973. О предмете археологии // Тезисы докладов сессии, посвященной итогам полевых археологических исследований 1972 г. в СССР:41-43. Ташкент: ФАН.
ГРУШИН, Б. 1962. Историзм // Философская энциклопедия 11:351-352. Москва: Советская энциклопедия.
ГУЛЫГА, А.В. 1969. История как наука // Философские проблемы исторической науки: 15-27. Москва.
ГУРЕВИЧ, А.Я. 1969. Что такое исторический факт? // Источниковедение. Теоретические и методические проблемы:61-69. Москва: Наука.
ДОБРИЯНОВ, В. 1969. Нищета на антиисторизма. София: Партиздат.
ЗАХАРУК, Ю.Н. 1970. Деякi методологiчнi питання археологiчноi наукi // Археологiя ХХIV:3-11. Киев: Наукова думка. 1973.
ЗАХАРУК, Ю.Н. К вопросу о содержании и структуре археологической теории // Тезисы докладов сессии, посвященной итогам полевых археологических исследований 1972 г.: 43-46. Ташкент: ФАН. 1976.
ЗАХАРУК, Ю.Н. Археологическая культура: категория онтологическая или гносеологическая? // Восточная Европа в эпоху камня и бронзы: 3-10. Москва: Наука. 1978.
ЗАХАРУК, Ю.Н. Спорные вопросы объекта и предмета археологии // Краткие сообщения Института археологии 152:7-17.
ИВАНОВ, В.В. 1966. О ленинском понимании принципа историзма // Методологические и историографические вопросы исторической науки 4:3-13. Томск: Томский университет.
ИРИБАДЖАКОВ, Н. 1972. Клио перед судом буржуазной философии. Москва: Прогресс.
ИСТОРИЗМ... 1976. Историзм археологии: методологические проблемы // Тезисы докладов конференции Отделения истории АН СССР. Москва: Наука.
КЛЕЙН, Л.С. 1977. Предмет археологии // Древнейшая история Южной Сибири:3-44. Кемерово: Кемеровский университет.
КЛЕЙН, Л.С. 1977а. К оценке эмпиризма в современной археологии // Проблемы археологии и этнографии 1:13-22. Ленинград: Ленинградский государственный университет.
КЛЕЙН, Л.С. 1986. О предмете археологии // Советская археология 3:209-219. 1991. Археологическая типология. Ленинград: АН СССР.
КОН, И.С. 1965. Историзм // Советская историческая энциклопедия 6: стлб. 454-455. Москва: Советская энциклопедия.
ЛЕНИН, В.И. 1963 (1919). О государстве. Полное собрание сочинений 39:64-84. Москва: Госполитиздат. 1919 (1920).
ЛЕНИН, В.И. Замечания на книгу Бухарина "Экономика переходного периода" // Ленинский сборник XI (изд.2-е): 384. Москва: Госполитиздат.
МАРКС, К. 1957 (1852). Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения 8 (изд.2-е): 115-217. Москва: Госполитиздат.
МАРКС, К. 1960 (1867). Капитал I к-н. 1 // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения 23 (изд.2-е).
МАССОН, В.М., В.С. БОЧКАРЕВ. 1978. К характеристике теоретических разработок зарубежной археологии // Краткие сообщения Института археологии 152:36-43.
МОНГАЙТ, А.Л. 1951. Кризис буржуазной археологии // Краткие сообщения Института истории материальной культуры 40:3-14.
ПАВЛОВСКАЯ, А.И. 1967. Симпозиум по проблеме перехода доклассового общества в классовое // Вестник древней истории 4:199-206.
ПОДКОРЫТОВ, Г.А. 1967. Историзм как метод научного познания. Ленинград, изд. Ленинградского университета.
ПРИНЦИП... 1972. Принцип историзма в познании социальных явлений. Москва: Наука.
ПРОТИВ ВУЛЬГАРИЗАЦИИ... 1953. Против вульгаризации марксизма в археологии. Москва: АН СССР.
РАВДОНИКАС, В.И. 1930. За марксистскую историю материальной культуры // Известия Государственной Академии истории материальной культуры 7:3-4. Ленинград.
РАВДОНИКАС, В.И. 1931. О применении метода диалектического материализма к истории доклассового общества // Сообщения Государственной Академии истории материальной культуры 9-10:5-32.
РАВДОНИКАС, В.И. 1934. К вопросу о диалектике развития доклассового общества // Проблемы истории докапиталистических обществ 2:25-48.
РАВДОНИКАС, В.И. 1939. История первобытного общества I. Ленинград: Ленинградский государственный университет.
РЫБАКОВ, Б.А. 1978. Историзм археологии // Краткие сообщения Институт археологии 152:5-7.
САЛОВ, В.И. 1977. Историзм и современная буржуазная историография. Москва: Мысль.
ТОЛОКНОВ В.П. 1972. "Историзм" Ф. Мейнеке как разновидность идеалистической методологии истории // Вопросы истории 5:94-109.
ФРАНЦУЗОВА, Н.П. 1972. Исторический метод в научном познании. Москва: Мысль.
COLTON, H.S. 1939. Prehistoric culture units and their relationships in Northern Arizona // Bull, of the Museum of North. Arizona 17. Flagstaff.
CROCE, B. 1944. Die Geschichte als Gedanke und als Tat. Bern., Fraanncke.
DANIEL, G.E, 1950. A hundred years of archaeology. London, Duckworth.
DEETZ, J. 1971. Man's imprint from the past. Boston, Liffle.
EGGERS, H.-J. 1959. Einführung in die Vorgeschichte. Munchen, Piper. {143}
HAWKES, C.F.C. 1948. Archaeology and the history of Europe. Oxford, Clarendon Press.
HEUSSI, K. 1932. Die Krisis des Historismus. Tübingen, Mohr.
KIDDER, A.V. 1930. Year book of the Carnegie Institution of Washington 29.
KLEJN, L.S. 1971. Was ist eine archäologische Kultur? // Ethnographisch archaologisches Zeitschrist 12/3:321-346.
MANNHEIM, K. 1924. Historismus // Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik (Tübingen) 52/1.
MEINECKE, F. 1959. Die Entstehung des Historismus. Stuttgart, Rothler.
MORRIS, W. 1972. Toward a New Historicism. Princeton, Princeton University Press.
POIS, R. 1970. Two poles within Historism: Croce and Meinecke // Journal of the history of ideas:253-272.
POPPER, K.R. 1957. The poverty of historicism. London:Routledge and Kegan Paul.
ROTHACKER, E. 1954. Die dogmatische Denkform und das Problem des Historismus. Mainz, Akad. Der Wiss. und der Literatur.
TROELTSCH, E. 1922. Der Historismus und seine Probleme. Bücher 1-2. Tübingen, Mohr.
1966. Der Historismus und seine Uberwindung. Aalen, Scientia.
It was common practice in this country to carry out any research, especially in social sciences, on the basis of the principle of historicism (the historical method). Strange as it may seem, this principle was not interpreted by archaeology in the same way as it was formulated by Marxist philosophy.
The latter understood it, first of all, as an aim in considering any phenomenon in its development and its correlation with other phenomena. This principle is by no means bad in itself and it exists not only in Marxism.
Meanwhile, in archaeology, some researchers followed the postulates of dialectics, but nobody seriously used them in this respect. In Russian archaeology there has been a struggle for the historicism of archaeology since prerevolutionary times. By this was meant that archaeology should be included in the complex of historical disciplines and be guided by research problems of history. This trend denied the aesthetic or the collection-oriented study of antiquity and archaeology's orientation to natural sciences (anthropology, biology, geography). The resistance of the both traditions had to be overcome.
In the Soviet period the interpretation of the principle of historicism in archaeology retained the tendency. It is no mere chance that it began by being formulated as "historicism in archaeology" but not as "the historicism of archaeology". Archaeology was meant to be included into the complex of Historical disciplines and even narrower - 'only into history, though at the risk of losing the specific character of archaeology (not that this risk was taken seriously into account). Marxist ideologists of the Soviet archaeological establishment considered such statement of the question as a guarantee of the more complete ideologization of archaeology and its more complete subordination to the dogmata of historical materialism.
It would be interesting to notice that it was their interpretation of the historical method that was close to the concept of historicism in scholarship in the West. That had been always considered as "bourgeois" by Soviet philosophers. It formed "historical schools" in different disciplines — historiography, jurisprudence, political economy, the study of folklore and ethnography. This historicism is characterized by the consideration of any phenomenon as unique and separate (not in correlation with other phenomena and not in its development). It did not show interest in the laws of development and treated history as a field closed to sociological inquiry.
The scholars who followed this interpretation "escaped", so to say, from sociology to history. This trend made a certain contribution to social research (particularly by criticizing determinism and revealing the limited nature of laws). At present, however, this trend is in crisis.
In the 1970-s the supporters of this interpretation of the principle were especially active in Soviet archaeology. They proved the correctness of such an approach by referring to the fragmentary nature of archaeological objects and sources: those are dead, development can be introduced into them only from without, by including them into history. These scholars pay no attention to the fact that the location and arrangement of the traces and remains of culture show the changeable character of the objects of culture and reproduce their development. We can trace historical development not only in its real dynamics but also in the dynamics fixed in the changes of objects — exactly according to the principle of historicism. {144}
* Россия. Санкт-Петербург. 199155, ул. Железноводская, 27. кв. 27.
Написать нам: halgar@xlegio.ru