Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделу Разное

Лурье Я.С.
О так называемой «презумпции невиновности» источника

Источниковедческие разыскания. 1982.
(Академия наук Грузинской ССР.
Комиссия по источникам истории Грузии. 40).
Тбилиси. «Мецниереба». 1985.
(44/45) – разрыв страниц.

В отличие от источниковедения предшествующих веков, источниковедение XX века отошло от механического разделения источников на «истинные» и «ложные»: оно учитывает возможность косвенного использования источников, чья неточость или недостоверность тоже отражает определенные исторические явления времени их создания.

«Торжество исторической критики — из того, что говорят люди известного времени, подслушивать то, о чем они умалчивают», писал в 1893 г. В.О. Ключевский.¹⁾ В XX в. этот путь использования источников стал весьма распространенным. Отвергая архаические историографические методы, которые он характеризовал как историографию «ножниц и клея», английский историк Р.Дж. Коллингвуд (1889—1943) писал, что если историк прошлого читал источники, «исходя из допущения, что в них нет ничего, о чем бы они прямо не говорили читателю», то современный научный историк «подвергает их пыткам, выживая из них сведения, которые на первый взгляд говорят о чем-то совершенно ином, а на самом деле дают ответ на вопрос, который он решил поставить».²⁾ Сходную мысль высказывал и его французский коллега М. Блок, замечая, что «даже в явно намеренных свидетельствах наше внимание сейчас преимущественно привлекает уже не то, что сказано в тексте (44/45) умышленно. Мы гораздо охотнее хватаемся за то, что автор дает нам понять, сам того не желая…»³⁾

Но не означает ли такое изменение отношения к источнику безразличия к вопросу достоверности тех фактов, о которых источник сообщает прямо, — отказ от стремления выяснить, «как это было на самом деле» (по известному выражению историка XIX в. Л. Ранке).⁴⁾

Многие историки XX века, отвергая методы исторической критики, разработанные их предшественниками, действительно приходили к крайнему релятивизму — к представлению о сугубой относительности исторического знания. А.-И. Марру противопоставлял «высокомерной, мелочной и злобной критике» источника, которой, по его словам, предавались позитивисты XIX в., «симпатию» к нему; историк не должен обращаться к источнику как судья: «Подсудимый, встаньте!»⁵⁾ Ссылаясь на бельгийского ученого П. Пеетерса, Марру отстаивал неприменимость тех логических категорий, которые лежат в основе судебной процедуры, к историческому исследованию. «История не отделима от историка», «историческое исследование — произведение искусства», — заявлял Марру.⁶⁾

Такой подход, естественно, совершенно чужд историкам, видящим в истории реальный и закономерный процесс. Но и ученые, не стоявшие на материалистических позициях, далеко не всегда разделяли мнения А.-И. Марру и других историков- релятивистов. Так, Р. Дж. Коллингвуд, несмотря на предложенное им определение истории как «воображаемой картины прошлого», писал, что, в отличие от произведения искусства, «картина, рисуемая историком, претендует на истинность…» (45/46) Историю объединяет «с любой иной наукой» ее «доказательный (inferential — выведенный из доказательств) характер».⁷⁾

Ответ на вопрос, «что доказывают свидетельства», «данный компетентным исследователем, вызывает не больше сомнений, чем ответ на любой вопрос, решаемый в любой области научного знания». Одно из основных «правил игры» исторической науки гласит: «Ты не можешь сообщить ничего, как бы резонно это ни было, кроме того, что доказывают исторические свидетельства, подвергнутые критическому исследованию».⁸⁾

Если историк не может внести в свое исследование ничего, кроме того, что доказывают свидетельства, выдержавшие проверку источниковедческой критикой, то значение такой критики для исторической науки первостепенно. Какова же ее цель? Мы уже отмечали, что памятник прошлого может интересовать нас и как отражение идеологии и культуры своей эпохи и как источник фактических сведений об определенных событиях. Но в обоих случаях анализ источника является необходимым условием его использования.

* * *

Проблемы прямого и косвенного использования источников постоянно встают перед историками русского средневековья. Относительно поздние и остро-тенденциозные источники дают ценные сведения об идеологии породившей их среды, они представляют собой подчас ценные литературные памятники. Но могут ли считаться достоверными их прямые показания о конкретных фактах? Достоверны ли известия о Киевской Руси, содержащиеся в Иоакимовской летописи конца XVII или начала XVIII в.? Достоверно ли известие «Казанской истории» 1564—1565 гг. о том, что Иван III накануне похода Ахмата в 1480 г. отверг полученную им от татарского хана «базму парсуну лица его, и плева на ню, и излома ея, и на землю (46/47) поверже, и потопта ногами своима».⁹⁾ В какой степени могут быть признаны достоверными конкретные факты, о которых сообщает «Сказание о Мамаевом побоище» — памятник, написанный значительно позже Куликовской битвы, по мнению ряда специалистов, в конце XV — начале XVI в.?¹⁰⁾ Несомненно, что и «Сказание о Мамаевом побоище» и «Казанская история» — выдающиеся произведения литературы; их ценность как источников по истории общественной мысли своего времени не вызывает сомнений. Но в какой степени могут быть признаны достоверными их показания о конкретных событиях?

Недавно в нашей научной литературе был высказан новый и довольно любопытный аргумент в защиту прямого использования конкретных показаний поздних и вызывающих сомнения источников. Ссылаясь на реальную возможность тех фактов, о которых идет речь в подобных источниках, авторы выдвинули принцип «презумпции невиновности» источника, аналогичный принципу «презумпции невиновности» обвиняемого, существующему в юриспруденции.¹¹⁾

Заманчивость этого термина в том, что он дает основание поставить не обычный для источниковедческой литературы вопрос — о соотношении между юридической процедурой и историческим исследованием. Вопрос этот несомненно заслуживает рассмотрения. (47/48)

Принцип «презумпции невиновности» неразрывно связан с важнейшим логическим принципом, лежащим в основе права; „асtori incumbit onus probandi“ «обязанность (бремя) доказательства лежит на том, кто является автором (доказываемого положения)»; „ei incumbit probatio qui dicit, non qui negat“ — «доказательство лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает».¹²⁾ Автором доказательства в уголовном процессе является прокурор; «если не доказано, что обвиняемый виновен — значит доказано, что он не виновен».¹³⁾

Уже западные противники «высокомерной, мелочной и злобной критики» источника П. Пеетерс и А. Марру считали, что историки XIX в., предававшиеся подобной критике, ставили источник в положение подсудимого в уголовном (или тяжущейся стороны в гражданском) процессе. К этой же аналогии прибегли и советские авторы, писавшие о «презумпции невиновности» источника — с той только разницей, что они апеллировали к юридическим нормам, вспоминая о «презумпции невиновности», а П. Пеетерс отстаивал неприменимость принципов права к источниковедению, так как эти принципы поставили бы в трудное положение «упорного защитника сомнительного источника».¹⁴⁾

Но правильно ли построено в данном случае сравнение? Можно ли уподоблять историческое исследование суду, в котором источник выступает в роли подсудимого или тяжущейся стороны? Работа историка-исследователя действительно во многом сходна с юридической процедурой, но источник чаще всего играет здесь роль не одной из сторон, а свидетеля. Это справедливо отметил уже Р. Коллингвуд. Важнейшим отличием историографии нового времени от более ранней он считал то, что вместо «авторитета» историография стала опираться на источник, играющий роль человека, «который добровольно занял положение свидетеля на процессе и должен подвергнуться (48/49) перекрестному допросу». Если методы судебного следствия «не во всем тождественны методам научной истории», то отличие это Р. Коллингвуд усматривал не в меньшей строгости исторического доказательства (как считал П. Пеетерс), а, напротив, в том, что юрист вынужден ограничиться каким-то сроком судебно-следственной процедуры, а «историк совсем не обязан прийти к какому-нибудь решению в заданный интервал времени: во всем остальном налицо полная параллель».¹⁵⁾

При использовании источника для установления конкретных фактов он выступает как свидетель. Роль исследователя в этих случаях — отнюдь не роль обвинителя: ему нужно не осудить (или оправдать) источник, а решить, можно ли на него в данном случае полагаться. Нельзя привлекать к дознанию свидетеля не установив, насколько он способен дать серьезные и заслуживающие доверия показания; нельзя привлекать и источник без подобной предварительной процедуры. Иначе принцип «презумпции невиновности» источника превратится в принцип «презумпции достоверности свидетеля», а это опасная «презумпция» («нет дыма без огня», «зря не скажут») способная привести к самым отрицательным последствиям.¹⁶⁾

Нет оснований ссылаться на «презумпцию невиновности» источника и при косвенном его использовании — в тех случаях, когда он рассматривается как литературный и идеологический памятник. В исследованиях такого характера документальная точность памятника вообще не имеет решающего значения. Он не становится менее ценным от того, что мы рассматриваем его, по выражению Б.А. Романова, «не как сохранившееся подобие «газетной», хоть и бедной, хроники, а как произведение данной исторической секунды с ее злобами дня, полемиками, тенденциями и борениями».¹⁷⁾

Может ли предметом исторического и литературного исследования быть сам автор источника — его характеристика, как человека, идеолога и писателя? Такого рода задача иногда (49/50) ставится в науке — хотя и весьма редко. Так, Н.Ф. Каптерев использовал в свое время «Житие» Аввакума как свидетельство того, что автор его был не только фанатик, но и человек, исполненный «самомнения, самообожания, преклонения перед своими подвигами и святостью»;¹⁸⁾ американская исследовательница Г. Ленхофф утверждала недавно, что, судя по «Хождению за три моря», Афанасий Никитин, вопреки его многочисленным заявлениям противоположного характера, перешел в Индии в магометанство.¹⁹⁾ Мы не будем здесь разбирать аргументацию обоих авторов; нам достаточно только отметить, что в обоих случаях исследователи выступали в роли «прокуроров» — на них лежало «бремя доказательства» высказанных утверждений, а Афанасии Никитин и Аввакум оказывались в положении подсудимых, «недоказанная виновность» которых логически должна считаться равносильной их «доказанной невиновности».

Несравненно чаще, однако, мы встречаемся в исследованиях с такими случаями, когда источник выступает в обычной для него роли свидетеля, а в положении подследственного или подсудимого оказываются упомянутые им лица. Историки, принимающие известие «Сказания о Мамаевом побоище» о том, что Дмитрий Донской перед Куликовской битвой поменялся одеждой с боярином Михаилом Бренком, и тот погиб в битве, предполагают, что Брейк был сознательно принесен в жертву. «Зато его смерть спасла русское войско, потому, что гибель великого князя или его плен неминуемо вызвали бы смятение, или, может быть, даже разгром русского воинства», как писал М.Н. Тихомиров.²⁰⁾ Но есть ли у нас основание принимать это известие, встречающееся лишь в «Сказании о Мамаевом побоище» (недостоверность которого как источника справедливо (50/51) отмечал сам М.Н. Тихомиров),²¹⁾ и возводить на Дмитрия Донского обвинение в столь холодном и жестоком расчете? Перед нами — хороший пример того, как «презумпция невиновности» «свидетеля» — источника сводит на нет «презумпцию невиновности» «обвиняемого» — того исторического деятеля, о котором этот источник сообщает.

Задача историка — не «осуждение» и не «защита» источника, а прежде всего установление того, что он представляет собой и какие вопросы могут быть перед ним поставлены. Обращаясь к источникам, исследователь должен отрешиться от каких бы то ни было «презумпций». Единственной целью их изучения является установление истины. (51/52)

¹⁾ Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 349.

²⁾ Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980, с. 245, 256 (ср. английский оригинал: Collingwood R.G. The Idea of History, New York – Oxford, p. 258-265).

³⁾ Блок Марк. Апология истории или ремесло историка. М., 1973, с. 37.

⁴⁾ Ranke L.V. Sämtliche Werke, Bd. 33-34. Leipzig, 1874, S. VII.

⁵⁾ Marrou H.-I. Über die historische Erkenntnis. Welches ist der richtige Gebrauch der Vernunft, wenn sie sich historisch betätigt? München, 1973, S. 115-120, 154; срв. Peeters P. Les aphorismes du droit dans le critique historique.—В KH.: Bulletin de la Classe des lettres et des sciences morales et politiques, 5e Serie, t. XXXII. Bruxelles, 1946, p. 81-116.

⁶⁾ Marrou H.-I. Über die historische Erkenntnis, S. 323-336.

⁷⁾ Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография, с. 234-237, 239-240 (термин „inferential“ не совсем удачно передан в русском переводе как «выводной»; ср. английский оригинал: Collingwood R.G. The Idea of History, p. 250).

⁸⁾ Collingwood R.G. The Limits of Historical Knowledge. В кн.: Winks R.W. The Historian as Detective. Essays on Evidence. New York, 1968, p. 518, 522.

⁹⁾ Казанская история. Подготовка текста, вступ. статья и примеч. Г.Н. Моисеевой. М.–Л., 1954, с. 55. Еще А.Е. Пресняков отмечал «наивно-театральную форму» и явную недостоверность этого известия (Пресняков А.Е. Иван III на Угре. — В кн.: «Сергею Федоровичу Платонову — ученики, друзья и почитатели». СПб., 1911, с. 289-290), однако, это не мешает ряду авторов рассматривать его как реальный факт (см. напр.: Каргалов В.В. Конец ордынского ига. М., 1980, с. 76).

¹⁰⁾ Ср. Мингалев В.С. «Сказание о Мамаевом побоище» и его источники. Автореферат канд. диссертации. М.–Вильнюс, 1971; Салмина М. А. К вопросу о датировке «Сказания о Мамаевом побоище». — ТОДРЛ, т. XXIX. Л., 1974, с. 98-124; Кучкин В.А. Победа на Куликовом поле. — «Вопросы истории», 1980, № 8, с. 7.

¹¹⁾ Кузьмин А.Г. Спорные вопросы методологии русских летописей. — «Вопросы истории», 1973, № 2, с. 33; Милов Л.В. Татищевские портреты характеристики и «Симонова летопись». — «История СССР», 1978, № 6, с. 77 (Л.В. Милов упрекает своих оппонентов в том, что они исходят из противоположного принципа — «презумпции виновности» источника).

¹²⁾ Владимиров Л.Е. Учение об уголовных доказательствах. Части общая и особенная. СПб., 1910, с. 119.

¹³⁾ Строгович М.С. Курс советского уголовного процесса, т. 1. М , 1968, с. 349 358; ср. Владимиров Л.Е. Учение об уголовных доказательствах, с. 115-187.

¹⁴⁾ Peeters P. Les aphorismes du droit dans le critique historique, p. 48.

¹⁵⁾ Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография, с. 246, 255-257.

¹⁶⁾ «Некритическое отношение следствия и суда к свидетельским показаниям — сплошь и рядом бывали источником судебных ошибок…» (Строгович М.С. Курс советского уголовного процесса, т. I, с. 402-403).

¹⁷⁾ Романов Б.А. Люди и нравы древней Руси. М.–Л., 1966, с. 10.

¹⁸⁾ Каптерев Н.Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович, т. I. Сергиев Посад, 1909, с. 333-336, 350, 359, 363, 393.

¹⁹⁾ Lennhoff G. Beyond Three Seas: Afanasij Nikitin’s Journey from Orthodoxy to Apostasy — East European Quarterly, vol. XIII, № 4, December 1979, p. 431-445.

²⁰⁾ Тихомиров M.H. Куликовская битва 1380 г. — В кн.: «Повести о Куликовской битве». Издание подготовили М.Н. Тихомиров, В.Ф. Ржига, Л.А. Дмитриев. М., 1959, с. 369.

²¹⁾ М.Н. Тихомиров считал, что изображение Дмитрия Донского в «Сказании о Мамаевом побоище» это «сознательное искажение действительности, а не просто литературный прием», «своего рода памфлет, направленный против великого князя» (Тихомиров М.Н. Куликовская битва 1380 г., с. 345, 370).