Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Маланга на Аполиме

Что означает слово маланга?

Несколько дней в Новой Зеландии свирепствовал торнадо. Волны Тихого океана бились о берега Самоанских островов, поднимая над рифами высокие султаны пены. Даже в лагунах по воде бежала мелкая рябь, а в Апиа, где океан не отгорожен барьером рифов, волны перекатывались через высокий парапет набережной, обрушивались на мостовую и доходили до самых дверей отеля Эгги Грей.

Как это ни парадоксально — погода была прекрасная, солнечная и безветренная. В тот день на портовом молу собралась большая толпа зевак, которая с интересом наблюдала за маневрами приближающегося парохода. При каждом ударе волны огромное судно сильно кренилось на борт, и по толпе пробегал возбужденный шумок.

— Как ты думаешь, море завтра успокоится? — спросила я мужа, когда пароход благополучно пришвартовался. — А если оно не успокоится, мы поедем или откажемся?

Мы говорили о планируемой целую неделю поездке на Аполиму, самый мелкий из обитаемых островов Западного Самоа. Он лежит всего в пяти милях к западу от Уполу, но из-за своей малолюдности — там живут около восьмидесяти человек — и труднодоступности «континент», как жители Аполимы называют Уполу, не поддерживает с ним постоянную лодочную связь. Мы должны были ехать туда завтра с группой знакомых по приглашению местного пастора.

Семья, школьники, женский комитет и почти все жители острова были втянуты в водоворот приготовлений {222} к нашему приезду, и если бы мы изменили планы в последнюю минуту, то доставили бы им массу неприятностей. В то же время мы боялись выходить в открытое море на небольшой моторной лодке, тем более что по радио весь день говорили о том, что плавать в прибрежной зоне не рекомендуется. Ночью в беспокойном неглубоком сне мы слышали грохот волн, которые, казалось, сейчас сокрушат рифы и обрушатся на наш сад.

Между тем на следующий день море как будто бы успокоилось. Небо было безоблачным. Дул легкий бриз. Мы поехали. Лодка ждала нас на западном побережье Уполу. Поверхность лагуны блестела в утреннем солнце, гладкая, как зеркало озера, неправдоподобно голубая и прозрачная. Лодка была небольшая — около пяти метров в длину и двух в ширину — с навесом на жердях. Мы сели на узкую лавку и двинулись в путь. Впереди лежал плоский островок Маноно. За ним виднелась темная вершина Аполимы, а далеко у горизонта маячил туманный Савайи. Маланга началась.

Маланга! Слово экзотичное и непривычное. Оно ассоциируется с соленым ветром, запахом копры и гниющих водорослей. Словари с европейской бесцеремонностью трактуют его как «путешествие». Самоанцы менее точны. Они употребляют много красивых и витиеватых слов, пускаются в лабиринты традиций и ритуалов, пока ошеломленный слушатель не поймет, что на Самоа ничего нельзя понимать дословно. С определенным упрощением можно допустить, что понятие «маланга» складывается из путешествия к какой-либо цели и обратного пути, торжественных приветствий, ритуала преподношения корня и церемонии питья кавы, традиционной раскладки принесенных даров, угощений и фиафиа. Весь этот ритуал обильно нашпигован речами ораторов, которые в роли хозяев церемонии наблюдают за тем, чтобы все проходило согласно этикету, их подопечным оказывали подобающие им почести и преподносимые взаимно подарки были равноценны. Самые лучшие подношения, разумеется, получают ораторы.

В зависимости от социального состава гостей и хозяев маланга может иметь характер небольшого семейного приема или, напротив, пышного торжества в сочетании с обменом очень ценными подарками и {223} угощением, которое может привести хозяев на край финансового краха и голода.

Особенно опустошительной формой маланги, которую по результатам можно сравнить с вражеской оккупацией, является визит жителей одной деревни к жителям другой. Предположим, что в Лефага по случаю строительства церкви, свадьбы таупоу или другого дорогостоящего и хлопотного мероприятия иссякли денежные средства, а плантации стоят заброшенными... Что в таком случае делают типичные жители типичной самоанской деревни? Может быть, они дружно принимаются за работу? А может быть, ложатся под пальмы и ждут, пока созреют плоды хлебного дерева? Нет, они берут несколько циновок, сиапо или другие предметы, используемые для традиционного подношения даров, и в полном составе с ораторами, вождями, детьми, женским комитетом и почтенными старцами отправляются, например, в деревню Салани, где (о чем заранее известно) хорошо уродилось таро и жители которой живут в довольстве.

Хозяева прячут глубоко в сердце жалость к самым лучшим свиньям и с улыбкой угощают, кормят и развлекают гостей. Когда еда подходит к концу, гости с достоинством удаляются, разумеется, выразив хозяевам чувства уважения и забрав с собой корзины с остатками еды. Саланинцы стискивают зубы и ждут подходящего случая, чтобы отплатить лефаганцам тем же самым. Впрочем, маланга, если ею не злоупотреблять, имеет много плюсов. Она заменяет городские развлечения: театр и кино, сближает людей, дает возможность обменяться новостями и установить полезные взаимоотношения. Но прежде всего она заменяет кассу взаимопомощи. Голод не угрожает никому, пока соседу есть что положить в кастрюлю. Принцип делиться с нуждающимися на Самоа соблюдается весьма твердо, а традиция жестоко мстит тем, кто проявляет чрезмерный интерес к бренным благам.

В деревне Фалелатаи жила когда-то одна женщина, которая прятала еду от родственников. Семья тщетно пыталась вылечить ее от этого порока, но когда уже стало невозможно скрывать перед деревней постыдную правду, ей отрезали палец на руке и захоронили его на мысе Усу, насыпав над ним холмик, который можно {224} видеть и сейчас. Поговорка «объявиться на мысе Усу» означает, что правда, как масло, всегда всплывает на поверхность.

Со своей стороны, гости тоже не должны испытывать терпение хозяев и прощаться с ними надо до того, как хозяев постигнет полный экономический крах. Тем, кто не придерживается этого принципа, деликатно намекают: уа афу ле лауфале (циновки на полу взмокли).

Маланга — основной элемент фаасамоа. Ее не удастся искоренить без перестройки всего существа самоанской общественной системы, и она наверняка не исчезнет по указанию сверху. Такие попытки в прошлом предпринимались неоднократно, но результаты оказались ничтожными.

Когда в 1923 г. Джордж Ричардсон стал администратором подмандатной территории Новой Зеландии, он с энтузиазмом и самыми добрыми намерениями стал перекраивать самоанцев на европейский образец. Его шокировало то, что время, деньги и материальные блага расточаются здесь так непродуктивно. Поэтому он издал законы, направленные против самоанских традиций. Тем самым Ричардсон обратил против себя лично и новозеландской администрации большую часть самоанского общества и способствовал возникновению оппозиционного движения «мау». В конце концов, огорченный и обескураженный, он покинул страну, а обычаи островитян остались без изменения.

Наша маланга на Аполиму, вопреки мрачным прогнозам метеорологов, началась удачно. Вода напоминала прозрачный бледный изумруд. Когда мы приблизились к острову Маноно и из массы зелени начали выделяться отдельные пальмы и дома на белом пляже, лодка вошла в неспокойные воды над коралловыми рифами. Узкими, незаметными для нас проходами капитан вывел нас в открытое море. Там лодка заколыхалась на волнах. Качка стала неприятно сказываться на вестибулярном аппарате. Наши лица позеленели и с тоской повернулись в сторону Аполимы. Из моря вырастали его отвесные голые берега, напоминающие каменные башни. Плоская вершина замыкала кратер. С восточной стороны после небольшого уклона она образовывала площадку, на которой стоял маяк. Тут же перед ним скалу прорезала широкая неправильной формы {225} расщелина, а ее стены, как крылья, окружали маленькую бухточку и деревеньку с миниатюрной плантацией копры.

Когда мы на безопасном расстоянии обогнули остров, то увидели на горе прыгающие фигурки людей.

— Это дети нас заметили, — сказал капитан. — Сейчас они известят деревню о прибытии лодки.

Вскоре мы оказались прямо перед входом в залив. Он был с двух сторон зажат в каменные клещи, причем проход между ними не превышал трех метров. Через него с громким шумом и шипением перекатывались волны. Лодка пошла медленнее и почти остановилась. В тот момент, когда вода вздулась и поднялась высокой волной, лодка на полной скорости проскользнула по ее вершине, проскочила скалы и повернула налево, чтобы обогнуть риф, торчащий из воды прямо напротив прохода. Вся эта процедура заняла считанные секунды. Стоило капитану на мгновение ослабить внимание, и вместо Аполимы мы осматривали бы дворец бога осьминога в подземном мире Пулоту.

В заливе лодка остановилась. На пляже нас ожидала делегация старейшин и стайка щебечущих ребятишек. По узкой тропе через зеленую котловину нас провели к дому пастора. Он был празднично украшен гирляндами цветов; столбы, подпирающие крышу, обвивали пальмовые листья и пестрели вырезками из иллюстрированных журналов. Дорогие автомобили, улицы больших городов... Красивые девушки, запечатленные на фотографиях, протягивали заиндевевшие бокалы самоанским вождям. «Весь современный элегантный мир пьет сухое мартини!» — кричали жирные буквы на столбах хижины посреди океана.

Рукопожатия, приветствия... И вот мы уже сидим на приготовленных циновках. Дом был обычный — открытый, продуваемый и пустой с одним-единственным предметом — большой тяжелой кроватью, которая нахально не скрывала свое европейское происхождение. Она была, как в польской деревне, высоко застелена, только вместо вышитых подушек здесь лежали стопки циновок. Я заподозрила, что они имеют чисто декоративное значение, чтобы поднять престиж пастора, так как на полке под потолком лежали свернутые спальные циновки. {226}

Нам принесли кокосовые орехи, полные терпкого молока, и подкрепившиеся ораторы приступили к предписанным в таких случаях речам. Я слегка оперлась на край кровати. Ноги, согнутые по-турецки, немилосердно болели. Чтобы отвлечь свое внимание от истязаемых конечностей, я начала рассматривать циновки на кровати. Они свидетельствовали о богатстве дома. Самая красивая, почти белая, лежала сверху. Я пощупала ее кончиками пальцев. Мягкая и шелковистая, тонкого и искусного плетения — это была иетонга высшего качества.

— Почему сейчас не плетут циновки иетонга? — спросила я пастора, когда после окончания речей мы ожидали каву.

— Потому что у женщин на это нет времени. Раньше молодые мужчины работали на плантации, принадлежащей их семье, а женщины занимались домашними делами и рукоделием. Теперь все больше людей трудятся ради заработка. Мужчины уходят из деревни, а женщины вынуждены занять их место на плантации. Плетут они только то, что крайне необходимо, и то, что можно сделать быстро: напольные и спальные циновки, корзины, а также другие вещи, предназначенные для продажи. Еще кое-где старухи плетут иетонга, но их становится все меньше.

 Подали каву. Пастор не доверял нашему знакомству с самоанскими обычаями и давал краткие пояснения и инструкции.

— Всегда выливайте несколько капель кавы на землю, — сказал он. — Раньше мы делали это ради языческих богов, а с того момента, как стали христианами, совершаем этот ритуал в честь единого бога. Мануиа! Пусть он счастливо доведет вас назад в Уполу.

Удивительно? Нет, типично. Самоанцы обладают поразительной способностью наполнять новым содержанием старые формы. В соответствии с эпохой они легко и непринужденно меняют интерпретацию древних обрядов, оставляя их внешнюю форму неизменной.

— Вы знаете доктора Гаральдсона? — продолжал пастор.

Да, мы его знали. Сикстен Гаральдсон, шведский врач, большой оригинал и общественный деятель, работал на Самоа в качестве эксперта Всемирной {227} организации здоровья. Он много ездил по островам и знал фаасамоа так, как никто другой. Заседал с вождями на деревенских советах фоно, пил с ними каву. В конце концов, дело неслыханное — вожди острова Аполима предложили ему титул матаи. Он его принял. Следующим этапом для Гаральдсона было финансирование саофаи — традиционной церемонии, во время которой вновь испеченного матаи утверждает деревенский совет, и он получает первую чашу кавы уже с новым именем. Потом Сикстен устроил угощение, благодаря которому завоевал сердца всех жителей Аполимы.

— Аи, аи, что это была за фиафиа! — чмокал от удовольствия губами пастор два года спустя, после того как Сикстен уехал из Самоа.

Гаральдсон был нетипичным матаи. Он не облагал усыновленную семью контрибуцией, не заставлял ее расплачиваться с ним ни деньгами, ни натурой, а, наоборот, поддерживал ее материально и помогал в трудную минуту. Поэтому нет ничего удивительного в том, что освободившийся после него титул вожди преподнесли другому скандинаву.

Когда чаша с кавой обошла всех собравшихся, внесли свертки с нашими подарками. Для европейцев эта часть церемонии немного неприятна. По очереди вытаскивают из ящика банку писупо, пачку сигарет, бутылку керосина и поднимают над головой, чтобы все могли видеть. Расхваливают подарки на разные лады и вручают тому лицу, которому предназначил оратор, представляющий подарки присутствующим. Точно так же поступают и с деньгами, которые охотно принимают в качестве дополнения к подаркам или их замены. Деньги передают соответствующему лицу после того, как поднимут вверх и объявят общую сумму.

Эта система имеет и положительную сторону. Она не дает возможности что-то утаить, приносит удовлетворение дарящему, если его подарки соответствующего качества и представлены в должном количестве. В то же время она заставляет мучиться от стыда тех гостей, которые хотели бы просто отделаться от своей обязанности.

После окончания этой части торжества девушки принесли на подносах из пальмовых листьев порции клейкого фаауси и кокосовую скорлупу со сладким супом {228} ваисало, особенно полезным кормящим матерям. Готовят его из мякоти и молока кокосового ореха с добавлением тапиоки. Порции были обильными. Каждая из них могла бы насытить целую палату родильного дома. Но, к счастью, фаасамоа не предписывает опустошать тарелки полностью. Поданное блюдо имело характер скорее символический. Впрочем, за порогом всегда толпятся голодные ребятишки, которые в мгновение ока уничтожат все объедки со стола взрослых.

— Теперь до обеда у вас есть свободное время, — сказал пастор, когда мы отодвинули от себя скорлупу с супом и подносы из пальмовых листьев. — Вы должны ознакомиться с церковью и посмотреть реку.

Мы с восхищением качали головами, увидев великолепную церковь и ручей с кристально чистой водой, который жители Аполимы с некоторым преувеличением называют рекой. Потом поднялись в гору на то место, где на выступе отвесной скалы стоял маяк. К нему сквозь заросли вела узкая тропинка.

Мы с трудом карабкались по скользким камням и даже не заметили, как Магда, опередив нас, исчезла в кустарнике. Когда перед нами предстал освещенный солнцем лысый череп Аполимы, я увидела Магду. Она стояла, повернувшись лицом к морю, на краю каменной площадки, в нескольких сантиметрах от... пропасти. Маленькая, смешная, с мышиными хвостиками косичек и мишкой Робинзоном под мышкой, она четко выделялась на фоне раскаленного неба. За ее спиной, как мне показалось, толкались смеющиеся подростки. Моя реакция была нелогичной, но типичной для такого случая. Отведя Магду в безопасное место, я ее тут же отшлепала, испытывая извращенческое удовольствие от того, что было кого бить. Сколько раз я заглядывала вниз, столько же раз мне хотелось начать лупить Магду сначала. К сожалению, я слишком поздно заметила, что за нами наблюдают удивленные коричневые мордашки. Самоанские матери иногда пугают своих детей такими словами: «Веди себя хорошо, а то тебя папаланги заберет». Хоть дети здесь и привыкли к ежедневной порции подзатыльников и шлепков, поведение женщины экзотического вида вызвало среди них панику.

На обратном пути нас сопровождала группа испуганных {229} мальчишек. Стоило нам на кого-нибудь из них посмотреть, как мальчуган с отчаянным криком убегал в кусты. Позднее наши отношения с детьми немного улучшились ценой, стыдно признаться, низкой взятки фруктами.

В деревне нас уже ждал обед, разложенный на циновках. Мы сели по-турецки; женщины — с одной, мужчины — с другой стороны, а хозяева по самоанскому обычаю сели отдельно, на другом конце фале. Одна группа девушек быстро и ловко подавала и убирала блюда, другая — стояла за нашими спинами и веерами из листьев на длинных палках отгоняла тучи мух. В этот момент налетел первый порыв ветра. Он поднялся неожиданно, сдул несколько циновок, покружил и утих. Хозяева спустили панданусовые занавески, но я успела заметить, что на море поднялись волны и вдалеке показались пенистые гребни.

Я почувствовала легкое беспокойство. Мы кончили трапезу, девушки сняли с лиственных гирлянд под потолком традиционные зеленые ула и набросили их нам на шеи. Я забыла о торнадо... Не каждый же день видишь собственного мужа, увенчанного босоногими красотками.

Потом демонстрировали свои успехи дети. Первый класс показал свое знакомство с алфавитом:

— А — это буква А. А — это Алофа. Алофа значит любовь. Любовь важнее всего на свете.

От недоедания у ребятишек худые ручки и ножки. Каменистая земля Аполимы родит очень немного кокосов и таро, которых не хватает для того, чтобы наполнить восемьдесят желудков. А число их растет. Что ж — длинные, скучные вечера, нет электричества, развлечений... Ничего нет удивительного в том, что здесь прирост населения выше, чем в других частях страны. В 1951—1956 гг. он возрос на 38%. Из-за перенаселенности острова правительство выделило на западном побережье Уполу немного земли, где построили деревню Аполима Фоу, которая дает приют излишнему населению Аполимы.

Дети покончили с алфавитом и перешли к цитатам из Библии. Пропели несколько псалмов тонкими, писклявыми голосами, а потом их глаза засверкали, босые пятки принялись выстукивать ритм, так как подошло {230} время сивы. Дочь пастора, полная крутобедрая девушка, заиграла на укулеле, дети же (а за ними молодые люди и взрослые) выбежали на середину фале. Они покрикивали, хлопали в ладоши и передвигались на плоско поставленных ступнях по циновке — носки внутрь, пятки наружу; пятки наружу, носки внутрь.

— Знаешь, мама, чтобы так танцевать, нужно иметь грязные ноги, — шепнула мне Магда, эксперт по сиве в нашей семье. Действительно, босые ноги с тонкой пленкой песка на подошве легко передвигаются по гладкой циновке, чистые — «цепляются» за пол, прилипают к нему, так как на них всегда имеется тонкая пленка пота.

Дети подбежали к нам и поклонились. Мы поднялись на затекшие ноги, болезненно сознавая свою неполноценность. Только Магда танцевала как самоанка. Для нее сива была тем же, что для нас в ее возрасте краковяк.

Между тем ветер разгулялся вовсю. Он поднял тучи мелкого песка на пляже, сдувал пыль с пола, поднимал панданусовые циновки и гнал между скалами большие пенистые волны. Море выглядело, как взбунтовавшееся стадо овец. Когда дочь пастора великолепно исполнила прощальную сиву, хозяин в традиционной форме намекнул нам, что пора расставаться. Тут мы поняли, что он не без причины отливал каву с пожеланием нашего счастливого возвращения на Уполу.

Могущество техники

Увешанные венками, цветами, мы боязливо спустились к лодке, которая показалась нам маленькой и ненадежной, а капитан — молодым и неопытным. Наши скандинавские друзья, хоть и были потомками викингов, высказывали те же самые сомнения.

— Не лучше ли отложить отъезд до вечера или даже до завтрашнего дня? Море очень неспокойно, — сказал Ганс Гульструп, бородатый экономист. Но жители Аполимы безгранично верили в возможности техники.

— Да, море немного волнуется, но на моторной лодке вы в полной безопасности.

Что ж, самоанцы и сейчас выплывают далеко за {231} рифы в маленьких каноэ, а их предки преодолевали расстояние между островами вплавь, держась за высушенный кокосовый орех как за спасательный круг. Нам не оставалось ничего другого, как послушно сесть в лодку и грустно помахать всем восьмидесяти жителям Аполимы, которые высыпали на берег. До нас еще доносились звуки укулеле, на котором бренчала дочка пастора. Последнее Фаафетаи тофа соифуа смешалось с шумом моря, когда нос нашей лодки развернулся в сторону расщелины в скалах.

Мощная волна покатилась в сторону лагуны. Как только она оказалась над проходом, мотор заворчал изо всех сил, лодка выскочила в открытое море и помчалась вперед наперекор волнам, отбрасывающим ее на скалы. С первой же минуты мы перестали видеть и слышать. Я не могу сказать, что лодку качало, бросало или с ней творилось нечто подобное. Я не буду говорить, что нас перебрасывало с одной волны на другую, так как большую часть времени мы провели не на воде, а под водой. Помню, что одной рукой я уцепилась за тонкую жердь, поддерживающую брезент, а другой стиснула плечо одетой в спасательный жилет Магды, которая буквально вползла под лавку.

Только спустя некоторое время я начала различать среди грохота волн прерывистое фыркание мотора. Потом до меня донесся голос Збышка. Со всем тактом, который ему удалось мобилизовать, он экзаменовал капитана в области техники. К сожалению, слишком поздно. Оказалось, что технические познания экипажа ограничивались формулой: «хочешь ехать — залей топливо».

— А вы сумеете исправить двигатель, если он заглохнет?

— Не заглохнет.

— А если все же такое случится?

— Не заглохнет, потому что этого с ним ни разу не случалось.

Успокоенная, я воспользовалась тем, что нас на секунду выбросило на поверхность, и открыла глаза. Их тотчас же залило соленой водой, и они затуманились слезами. Но я успела заметить, что черная стена Аполимы удаляется от нас с черепашьей скоростью. В лодке не было весел, спасательных поясов, ничего такого, что хотя бы создавало видимость безопасности. {232}

— Мама, мы не потонем? — допытывалась из-под лавки Магда.

Когда мы преодолели первые несколько сотен метров, напор волн немного ослаб. Несмотря на сильный ветер, светило солнце и обрушивающаяся на нас масса воды искрилась всей гаммой цветов. Как на сюрреалистической картине смыкались над лодкой салатового цвета раковины, глазурованные перламутровой пеной и обшитые оборками радуги. Потом снова открылось небо и осыпало нас дождем мелких брызг. Я вытерла лицо куском мокрой тряпки. Вдруг какое-то движение по правому борту привлекло мое внимание:

— Дельфины, смотрите, дельфины!

Почти в четырех-пяти метрах от лодки толстые, округлые, но поразительно ловкие тела выскакивали на гребни волн, описывали вместе с ними в воздухе широкие дуги, ныряли и исчезали под водой, снова взмывали вверх, сверкнув серебристым брюхом, и с грациозностью балерины уходили в глубину так близко от лодки, что можно было дотронуться рукой до их темных спин. Мы стали обрывать с ожерелий зеленые листья и бросать их в воду. Дельфины вели себя, как дети, скользили рядом с лодкой, выскакивали из воды и прятались под лодку. Я не знаю, сколько их было. Двигались дельфины так стремительно, что мы не могли их сосчитать. Капитан, взволнованный, как и мы, все время повторял, что если лодку сопровождают дельфины, то с ней ничего не случится. Животные доплыли с нами почти до самых рифов у Маноно. Но еще раньше мы увидели косяк летающих рыбок. Маленькие рыбешки, словно бабочки, парили на распростертых плавниках-крылышках несколько десятков метров, падали, снова поднимались и пропадали под водой.

Там где-то под танцующими дельфинами и рыбками-птичками, среди кораллов и водорослей, лежали останки старой «Дакоты» DC3, той самой, на которой мы прилетели на Самоа. Под обломками серебристо-коричневых листов металла, теперь уже, наверное, поржавевших, обрели вечный покой широколицый штурман и два веселых пилота. Причина катастрофы так и осталась неустановленной. «Дакота» вылетела вечером в испытательный полет перед рейсом в Нанди, который должен был состояться на следующее утро, но так и {233} не вернулась. Свидетели, главным образом рыбаки, ловившие ночью рыбу, по-разному описывали катастрофу. Одни говорили, что самолет взорвался в воздухе, другие, что он падал целым и разбился только при ударе о воду. В это время в Апиа находился новозеландский военный корабль. Несколько дней он вел поиски в водах, между Маноно и Аполимой, но так ничего и не нашел. Созданная комиссия пришла к слабо аргументированному заключению: в полете отвалились дверцы, которые и разбили рули.

Через несколько месяцев исчезли с поверхности моря последние следы катастрофы — масляные пятна на воде и пучки цветов, брошенные женами и друзьями пилотов. Но время от времени всплывает в памяти назойливый звук: сиплый гудок сигнальной сирены корабля, идущего к месту катастрофы, реквием для «Дакоты».

Мы преодолеваем рифы. Ветер усилился, волны поднялись, и капитан, несмотря на доброе предзнаменование, которое принесли дельфины, не решался плыть прямо к Улолу. Он повернул к Маноно, в лагуну, закрытую островом от ветра. Обычно кто-нибудь с носа или крыши лодки высматривает проход между рифами. Но сегодня было бы невозможно удержаться там или увидеть дно сквозь кипящую воду. Мы плыли вслепую, медленно, осторожно. Бочком пройдя мимо взбесившихся волн, лодка завернула в лагуну.

Разница была настолько разительна, что некоторое время мы сидели ошеломленные. Вода здесь была тихая и гладкая, солнце улыбалось, как добрый дядя, только за нами, на рифах, стояла отвесная стена пены. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ну и чучела! Волосы слиплись косицами, лица выкрашены травянистой зеленью, одежда прилипла к мокрым спинам. Вода в лодке достигала голени. В ней плавали резиновые сандалии, истрепанные цветы и листья, грязные тряпки, в которых с трудом можно было распознать части нашей одежды.

 Мы плыли вдоль пасторального Маноно. Рядом с берегом возвышались два маленьких скалистых островка. Первый торчал из воды у самой границы рифов. На нем росли три согнувшиеся потрепанные ветром пальмы, под которыми виднелись остатки какого-то сооружения. {234}

— Это могила вождя с Маноно. Он приказал похоронить его так, чтобы лицо было повернуто в сторону могилы его жены.

— А где находится ее могила?

— Там, на другом острове, — капитан указал пальцем на каменистый холмик, отделенный от Маноно полоской воды в несколько метров.

— Почему они просили похоронить себя так необычно?

Капитан пожал плечами. Кто их знает? Все нормальные люди спят в земле у порога родного дома, рядом со своими близкими — живыми и мертвыми. А эти? Могилы у них на отшибе, разрушаются от волн и ветра, разделены друг от друга лагуной. Это блажь вождей — вот что это такое.

Таков был конец нашей самоанской маланги.

Расставание

Приближалось время нашего отъезда с Самоа. Все быстрее проходили месяцы, недели, дни. Последняя поездка на южное побережье, последняя экскурсия в подводные коралловые сады, последняя прогулка на лодке паопао... Потом последнее рождество у маленькой пальмочки, украшенной овечками.

«And now Christmas in Poland»¹⁾ — объявил диктор самоанского радио, и из репродукторов полились мелодии полонезов и мазурок, самые красивые и прекрасные, любимые с детства. На самоанской радиостанции осталась пластинка, которую будут каждый год прокручивать на рождество до тех пор, пока звуки ансамбля «Мазовше» не сотрутся и не охрипнут, а пластинку не сдадут в архив использованных и ненужных вещей.

За два дня до нашего отъезда с Самоа я решила съездить на Савайи тем более, что представился удобный случай. Эгги Грей организовала такую поездку для какой-то американской пары из Чикаго. Я могла к ним присоединиться без особых хлопот и оформлений. Пара оказалась чешского происхождения, но моя радость была недолгой, так как мой попутчик, заработавший на {235} торговле верхней одеждой кругленькую сумму, был ко всему, что происходило «с нашей стороны Европы», настроен по меньшей мере агрессивно и не скрывал этого. Кроме того, после своего довольно скандального поведения на пути до пристани Мулифануа он нашел себе еще одну жертву в образе нашего гида.

— Что за порядки! — набросился он вдруг на нее, указав обвинительным пальцем на заглохшую моторную лодку, которая должна была доставить нас на Савайи. — Я пожалуюсь куда следует! Я потребую, чтобы мне вернули деньги!

 Капитан со стоическим хладнокровием жевал мундштук сигареты и смотрел прямо перед собой каменным взглядом.

— Сейчас придет другая лодка. Нужно только немного подождать. У нас старые лодки, и они часто выходят из строя, — любезно объясняла американцу сопровождавшая нас женщина.

— Что значит — сейчас? Лодка должна была ждать нас. Если вы немедленно не дадите другую, то я сделаю из этого соответствующие выводы!

Капитан веселыми глазами обвел взглядом опустевшую пристань, пять мешков с копрой и море без единой лодки.

— Что, нет другой? Тогда я хочу вернуться в Апиа.

— Машина уже ушла и вернется только вечером.

Я воспользовалась тем, что мой спутник задохнулся от возмущения, и села в отдалении. Закрыла глаза и попыталась сконцентрировать свое внимание только на дуновении влажного ветерка, несущего с берега запах тины и водорослей, на тепле солнечных лучей и убаюкивающем шуме моря. Было так хорошо и спокойно, что даже воинственный турист на время утратил свой боевой пыл. Солнце пригревало все сильнее, и над всеми запахами начал превалировать сладковатый запах копры. Ах, всегда и везде будет он напоминать мне острова Самоа. Теперь всегда будет он для меня запахом тоски...

Через час пришла моторная лодка.

— На противоположном берегу нас будет ждать машина? — допытывался господин из Чикаго, который был неуверен, подняться ему на шаткую палубу или остаться. {236}

— Да, водитель «Лендровера» предупрежден по телефону.

Когда мы приехали в Салелолога, то не застали на пристани ни водителя, ни «Лендравера», ничего, что хотя бы отдаленно напоминало автомобиль. Я не скажу, что это меня удивило, так как, прожив на Самоа три года, знала, в каком состоянии находятся дороги и техника. Я знала, что даже при самых добрых намерениях можно не избежать аварии. Но моему попутчику не хватало той терпимости, которую приносит общение с островитянами.

— Я плачу, и я требую! Верните мне деньги! — кричал он, сея страх среди самых маленьких жителей Салелолога. При этом он смотрел на меня такими глазами, которые ясно давали понять, что он знает, кого должен благодарить за такое оскорбительное отношение к нему, и хорошо это запомнит...

Гид зашла в один из домов на пристани, а когда через минуту оттуда вышла, сразу было видно, что у нее приятные новости.

— Сейчас придет автобус, — сказала она. Мистер позеленел.

— Я не... — начал он прерывающимся голосом, но тут, видимо, понял, что произносить дальнейшие слова совершенно бесполезно, и умолк, не закончив фразу.

Подошел автобус. И тут оказалось, что он будет целиком в нашем распоряжении. Господин тотчас подсчитал, сколько потеряно денег из-за пустующих мест, и просиял. Все-таки его здесь оценили. А я... я втихомолку вздохнула, пожалев всех тех, кто где-то на дорогах Савайи будет тщетно ждать автобуса. Я не спросила даже, чей родственник водитель.

Мы ехали среди плантаций кокосовых пальм, через зеленые джунгли и солнечные деревин. Последний раз, последний раз, последний раз... хрипел старенький двигатель. Мы ехали по пыльным полям лавы и по песчаному пляжу.

Последний раз! — кричало море на прибрежных камнях.

Наступил день отъезда. Мы вошли по качающемуся трапу на палубу парохода «Матуа», того самого, который {237} вот уже много лет наведывается в апийский порт, забирая самоанскую копру и бананы для Новой Зеландии.

— Он еще ничего, — говорит о пароходе боцман Збышек Крыницки, родом из Брежан. — Только каноэ не любит.

— Почему?

— Потому что оно стукнуло его в Сува и пробило большую дыру на корме.

Мы стояли на палубе, согнувшись под разноцветными ула. Печальна и трудна была минута расставания. Быстро темнело, и на молу зажгли маяк. Прощальные ожерелья — красные, розовые и белые из цветов гибискуса, пахнущих акацией, из бело-золотистых пуа, пурпурные и пушистые из цветов пламени леса, нежные из лиловых орхидей — все вместе они благоухали, как наш сад с наступлением темноты, и усиливали грусть расставания. Девушки из «нашей» деревни танцевали и пели. Мы знали их всех. Они приходили в наш сад за манго, цветами, кокосовыми орехами. В самом начале, как только мы приехали в деревню Ваиала, к нам подошли дети.

— Куда идешь? — всякий раз спрашивали они, когда я выходила из дома. — Как тебя зовут?

Наши имена оказались для них слишком трудными. Поэтому ребятишки заменили их на... Лола.

— Куда идешь, Лола? Как поживает маленькая Лола? (Магда). А большой Лола? (Збышек).

Потом они выучили наши имена и подружились с Магдой, помогавшей им собирать сухие ветки для топки уму и цветы, из которых они плели ожерелья для старших сестер, выступающих в отеле Эгги Грей. В день отъезда они принесли нам небольшие прощальные подарки — ракушки, черепаховые кольца, ула из цветов...

Все они пришли в порт. Когда «Матуа» отвалил от мола и медленно пошел вдоль набережной, дети начали срывать с шеи и головы венки. Разноцветным роем полетели они к Магде. Серпантин, соединявший нас с этой землей, дорогими и близкими людьми, натягивался и рвался. Расплывались во мраке лица друзей. По древнему обычаю мы бросали в воду одно за другим ожерелья из гибискусов, пуа, нону и последним самый {238} красивый — из орхидей. Какое-то время венки еще качались на волнах...

Когда мы отошли на целую милю от берега, стало совсем темно. Только в том месте, где сорок деревень образовывали Апиа, вспыхнула гирлянда огней. Слева от светового пятна порта виднелась черная щербинка. Там остался наш дом с темными окнами.

В лагуне зажглись блуждающие огни. Это рыбаки вышли на ночной лов. {239}

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ А сейчас рождество в Польше (англ.).