Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К разделам Римский мир Евопа

Кнабе Г.С.
Римский миф и римская история

Жизнь мифа в античности.
Материалы научной конференции «Випперовские чтения–1985».
Вып. 18. Часть 1. Доклады и сообщения. М., 1988.
{241} - конец страницы. OCR OlIva.

Античный мир^+/ сохранился в памяти Европы в двух разных обликах. Один сложился в эпоху Ренессанса, барокко и Просвещения, другой — на протяжении последнего столетия. В первом античность предстает как "мир добродетелей и энергии", как "эстетическая школа нравственности". — "Великие люди Греции и Рима имеют в себе ту поражающую, пластическую, художественную красоту, которая навек отпечатлевается в юной душе. Оттого-то эти величественные тени Фемистокла, Перикла, Александра провожают нас через всю жизнь так, как их самих провожали величественные образы Зевса, Аполлона... Пусть же встречают эти высоко изящные статуи юношу при первом шаге его в область сознания, с высоты величия своего вперят ему первые уроки гражданских добродетелей"¹⁾. Отзывы такого рода повторялись бесконечно на протяжении целой эпохи — от Расина и Вольтера до Винкельмана и Гегеля и отдавались эхом в течение почти всего девятнадцатого столетия.

Второй облик порожден стремлением пробиться сквозь толщу сентиментальной восторженности к суровой, трезвой, неприкрашенной реальности. Сегодня он определяет уже не только содержание многих исследований и учебников, но и массовое восприятие; "Рим как мировая держава представлял собой общество завоевателей. Его прибыток и его постоянное занятие состояли в присвоении прибавочного продукта всего земного круга; взамен люди получали мир и правление. В этом отношении Рим вел себя бесспорно пристойнее, чем воинство Чингиз-хана, но он отличался прискорбной неспособностью к созиданию и потому с точки зрения серьезной истории великим отнюдь не был. Три его класса — крупные землевладельцы, ростовщики и чернь — представляли собой три отряда единой разбойничьей банды, ссорившиеся из-за дележа добычи, а о четвертом его классе, о рабах, нам приходится молчать, так же как молчала о них вся античность".²⁾

Какова структура каждого из этих представлений? {241}

Времена и люди, воспринимавшие греков и римлян в первом облике, исходили прежде всего из их самосознания — из их искусства, их поэзии и, конечно же, из сочинений древних историков. Греческий город-государство был устроен на основах справедливости и свободы, ибо таким его видел Аристотель, а греческий человек был гармоничен и уравновешен, раз таким он изваян Поликлетом. Рим был царством суровой добродетели и героического патриотизма, потому что он восставал таким из первой книги Ливия, из сочинений Валерия Максима и биографий Плутарха, и оставался примером как законности и права, так и самоотверженной борьбы с тиранией, поскольку первое явствовало из Дигест, а второе из Тацита. Никто не сомневался, что мысли и чувства, которые вызывал у древних их мир, были единственной адекватной характеристикой этого мира.

Разбираемое восприятие античности зиждилось, далее, на том, что она представала как совокупность живых, эмоционально насыщенных образов. Восприятие античности в образах объяснялось не ограниченностью специальных сведений: на протяжении этого периода был осуществлен целый ряд классических изданий древних авторов и начали появляться научные труды, не потерявшие значения до наших дней, люди все это читали и знали, но как бы не признавали; они ориентировались на иной тип познания, на иную характерную для времени установку. Для целой эпохи Брут оставался олицетворением свободы, Катилина — смуты. Август — царственного милосердия, de la clémence d'Auguste.³⁾ Не одни лишь люди — Греция и Рим в целом, сами по себе, тоже существовали как образы, насыщенные не только мыслью, но и чувством. Французская революция рядилась в античные одежды⁴⁾, декабристы считали, что для успеха их пропаганды "ко всему этому надо примешивать что-нибудь римское"⁵⁾. "Греческая жизнь, — писал в те же года Гегель, — есть истинный юношеский подвиг. Она открывается Ахиллесом, поэтическим юношей, а реальный юноша, Александр Великий, завершает ее⁶⁾. И, соответственно, их история была не просто периодом прошлого, а образно переживаемым эмоциональным состоянием: "Только в Риме — утверждал Гете — ощущаешь по-настоящему, что ты человек"⁷⁾. В этом окружении особенно показательным становится известное утверждение декабриста М.С. Лунина, который много, серьезно и глубоко изучал древнюю историю, но, будучи человеком своей эпохи, противопоставлял, тем не менее, научно-рационально-историческому изучению древности, как низшей форме познания, познание {242} образно-целостное и эстетическое: "Языки раскрывают дух, учения, установления, характер, нравы древних народов... Одна страница Тацита лучше знакомит нас с римлянами, чем вся история Роллена или мечтания Гиббона".⁸⁾

Наконец, третий признак этого восприятия античности состоит в том, что оно коренится в традиции культуры, вернее — в традиции и культуре, с равным ударением на обоих словах. Античность представлялась мыслителям Ренессанса и Просвещения не отдельным от них, завершенным и замкнутым в прошлом, периодом истории, а совокупностью тех же общественных и культурных ситуаций, которые составляют суть истории вообще и в которых человечество поэтому пребывает в настоящее время так же, как и пребывало всегда. "Каждый, кто рассматривает дела современные и совершившиеся в древности, — писал Макиавелли, — легко заметит, что во всех государствах и у всех народов существуют одни и те же стремления и одни и те же нравы и что такими они были всегда".⁹⁾ Роль античности состояла в том, что в этом потоке она представляла все те же однотипные ситуации, но в наиболее чистом, как бы классическом виде. Соответственно, ее деятели и мыслители давали эталонное их решение и потому составляли норму и образец общественного поведения, политической мысли и художественной практики. Монархи и их советники искали решение своих проблем у Тацита¹⁰⁾, республиканцы и революционеры — у Тита Ливия и Плутарха¹¹⁾; история древнего Рима воспринята в "Политическом трактате" Спинозы как некоторая идеальная сводка институтов и понятий, на которых он основывал свое разумное государство¹²⁾, жирондисты, выступая в конвенте, пересказывали Цицерона, и так же поступали, отвечая им, якобинцы¹³⁾ и т.д. Такой подход не предполагал исторической дистанции и объективного, критического взгляда; античный мир и воспринимающий субъект принадлежали одному единому и качественно недифференцированному времени.

Отсюда проистекало и то обстоятельство, что античность изучалась не как объект специальной научной дисциплины в ряду других и не как совокупность лиц, фактов и событий, а как целостный тип культуры, находящейся в определенных отношениях с культурой современности. Во времена Возрождения, во французском классицизме, даже еще у романтиков "спор о древних и новых" был спором о жизненных и художественных ценностях, о типе общества и культуры, а не о частностях античной истории или литературы.¹⁴⁾ {243}

В противоположность этому облику античности, другой, складывавшийся на протяжении XIX века и завершившийся в ХХ-ом, строился на критике источников, на конкретном анализе, на неуклонном и ценимом прогрессе научного познания. Вряд ли стоит развивать и доказывать каждое из этих положений, напоминать о растущем потоке публикуемых надписей, об изощрении экзегезы и образцовых изданиях древних текстов, подготовляемых во все большем количестве на ее основе, о просопографии как научном методе, о росте специализированных исследований — аграрных, историко-технических, демографических, ономастических, нумизматических и многих, многих других и о строгих естественно-научных методах, в них применяемых — словом, обо всем том, что на протяжении уже нескольких поколений составляет ежедневный репертуар чтения и постоянную сферу деятельности каждого антиковеда. Важно другое — понять соотношение этого типа познания античности с предыдущим.

Исследование античности на протяжении последних столетия или полутора было объективно, а сплошь да рядом и субъективно, направлено против того ее облика, что сложился в предшествующий период, и более или менее сознательно разрушало его — разрушало убедительно и последовательно, обнаруживая все новые конкретные данные, делая все более плотным тот пунктир фактов, который вычерчивал линии общественной структуры Рима и городов Греции. Непреложно выяснилось, что идея гражданства, следовательно, и гражданственности имела своим коррелятом исключение из политической жизни большей части населения. Что античная общественная организация, в идее предполагавшая равенство граждан перед законом, на деле заведомо его исключала. Что государственное богатство сотнями желобков перетекало в частные руки и что именно захватывавшие его богачи оказывались у кормила государства, которое обворовывали. Что мало найдется народов, в истории которых существовал бы такой сгусток корыстолюбия, разбоя и лицемерной подлости, как убийство Гракхов и разгром их движения. Вспомнилось и осмыслилось то, что всегда знали, но как-то не обращали внимания: что оплот и основа античной демократий — народное собрание в Афинах сплошь да рядом принимало опрометчивые, бессмысленные решения и посылало в ссылку или на казнь лучших своих граждан, а в Риме было во власти интриг и подкупа. Что земельная аристократия в Греции с помощью отрядов своих прихлебателей терроризировала население, а в Риме силой и хитростью {244} захватывала участки соседних крестьян, пока те сражались за тридевять морей за интересы Великого Рима. Что Алкивиад и Александр были горькими пьяницами, Катон — ростовщиком, Цицерон защищал заведомых преступников. Короче — перед недавно еще восхищенными потомками предстал мир стоявший на относительно ранней и потому достаточно примитивной стадии общественного развития и где поэтому разложение патриархально-общинных форм, рост товарно-денежных отношений и имущественного неравенства, социальная рознь и эксплуатация бедных богатыми, разрешение общественных межплеменных антагонизмов силой, проституирование верований и идеалов выступали особенно неприкрыто, грубо и безжалостно.

В свете подобных выводов что же представляет собой тот, первый из нами названных образов античности — в сущности, первый и единственный, т.к. научная критика действовала на него чисто деструктивно, и никакого другого образа, именно как образа, в противоположность ему не создала? По-видимому, точнее всего видеть в нем культурный и общественно-исторический миф, если употреблять это слово не в экспрессивном смысле, а как термин. В пользу такого решения говорят отмеченные выше черты его: он противоречит непосредственным данным эмпирической действительности; носит идеализированный характер; опирается не на критический анализ, а скорее на внутреннюю потребность, убеждение и веру; представляет собой пластический и во многом художественный образ; живет в неподвижном, так называемом мифологическом времени.

Тут, однако, возникает один весьма существенный вопрос. Коренной признак мифа состоит в том, что в конечном счете он всегда отражает объективную историческую действительность и потому является средством ее познания. Как бы ни было фантастично содержание мифа, как бы сложно ни опосредовалась и ни деформировалась в нем реальность, как бы принципиально ни отличалась картина мира, им создаваемая, от полученной путем дискурсивного научного анализа, сам факт сомнению не подлежит: миф о потопе отражает доисторическую геологическую катастрофу, миф об умиравшем и возрождавшемся боге — сельскохозяйственный цикл, многочисленные мифы о быке, обрядовая борьба с ним и обрядовое его убийство — одомашнивание крупного рогатого скота и т.д. Если разбираемая нами модель античности в самом деле представляет собой миф, то и она должна отражать объективную историческую реальность. Какую? {245}

Ответ, который сегодня наиболее распространен и авторитетен, представлен полнее всего в новейшей англо-американской литературе¹⁵⁾, хотя молча или явно признается широко за ее пределами. Заключается он в том, что за старым героическим и нравственным образом античности не стоит никакой реальности — вообще ничего, кроме прекраснодушия и наивности, и что представляет собой этот образ поэтому не миф, а фикцию; что вопреки утверждениям древних авторов поведение тех же римлян всегда диктовалось только алчностью и выражалось лишь в грабеже и насилиях, их "социальный этос" сводился к "патологической жестокости", а обоснованием "возвышенной морали" занялись поздние анналисты и Цицерон после того, как "захватнические аппетита были удовлетворены"¹⁶⁾; что историки прошлого и нынешнего столетия, на них опирающиеся, "внесли в науку столько от Алисы в стране чудес, что возникает необходимость ясно высказать некоторое число очевидных истин"¹⁷⁾.

 Смысл этих очевидных истин действительно очевиден: нравственно-героический образ древнего Рима находится в бесспорном противоречии с его жизненной эмпирией и тем самым есть фикция, т.е. нечто вообще не существующее. При этом упускается из виду главное: что противоречие — не логический абсурд, который должен быть устранен путем выбора одного из его полюсов, а "корень всякого движения и жизненности"¹⁸⁾, в том числе и исторической; что эмпирия — далеко не единственное содержание исторической действительности, и, если интересущий нас сейчас образ древнего Рима не просто эмпирический факт, то он и не просто идеал, а нечто третье по отношению к ним — их диалектическое единство; что он не тождественен античной действительности, но и неотделим от нее, образуя реальность особого рода, которая и есть общественно-исторический миф.

Отличительная особенность общественно-исторического мифа состоит в том, что реальность, в нем зашифрованная, носит гораздо более конкретный, исторически обозримый и, так сказать, непосредственно осязаемый характер, чем в мифах других видов — например, космогонических. Такой миф слит с эмпирией жизни, оказывает обратное воздействие на действительность и потому образует ее неотъемлемый компонент, без которого она не может быть понята. В античном Риме роль исходной материальной основы общественно-исторического мифа играл общинный уклад.

Он непрестанно разрушался поступательным развитием {246} производительных сил и общественных форм: завоевания и торговля уничтожали общинную замкнутость, деньги — примитивную простоту жизни и относительное равенство, имущественная дифференциация — общинную солидарность, укрепление, усложнение и отчуждение государства — этику самопожертвования ради его интересов. Но, постоянно распадаясь и уничтожаясь, этот уклад столь же постоянно возрождался и сохранялся: села Италии и западных провинций, где жила основная часть населения, сохраняли общинную организацию, общинное имущество и обязательную общинную взаимопомощь; новооснованные города или тут же, или через некоторое время принимали форму гражданской общины; империя долгое время стилизовалась под гражданскую общину и сохраняла ее институты и нормы и т.д. Объяснялось это положение тем, что натурально-общинный уклад производства и жизни, с одной стороны, вступал в противоречие с локальным, конкретным, характерным для эпохи античности значительным поступательным развитием производительных сил, что его и разрушало. С другой стороны, общий и в абсолютных оценках довольно низкий уровень развития этих сил, имманентный раннему этапу человеческой истории, находил в таком укладе наиболее адекватную себе форму, постоянно его укреплял и регенерировал, придавал ему характер некоторого погруженного в далекое прошлое идеала. Поэтому развитие выступало здесь не только и не столько как благо, сколько как разрушение неизбывных, исконных, изначальных основ бытия, а сопротивлявшиеся такому развитию общинные отношения и нормы были и фактом жизненной эмпирии, и от нее неотделимым, постоянно с ней взаимодействовавшим мифом. Миф и жизненная эмпирия в древнем Риме нераздельны и лишь в своей совокупности образуют историческую действительность.

Их взаимодействие происходило в двух сопряженных и нераздельных формах — в форме взаимовлияния общественно-исторического мифа и жизненной практики и в форме самоценного присутствия мифа в духовной жизни античности.

Так, важную роль в римском мифе — важную и для самих римлян, и для позднейших рецепций — играли идеализация бедности и осуждение богатства. В государстве, ведшем непрерывные войны, накопившем неслыханные сокровища и ставившем общественное продвижение человека в прямую зависимость от его ценза, т.е. от его умения обогащаться, осуждение стяжательства должно было выглядеть противоестественным вздором. Должно было, но, по-видимому, выглядело не совсем так. {247}

Высокий ценз был не только преимуществом, но и обязанностью взысканного судьбой человека больше отдавать государству — лишение equus publicus, например, воспринималось не как облегчение, а как позор.¹⁹⁾ С того момента, как богатство Рима стало очевидным фактором государственной жизни и до самого конца республики, периодически принимались законы, делавшие обязательным ограничение личных расходов.²⁰⁾ Их повторяемость показывает, что они не исполнялись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать. Моралисты и историки прославляли героев Рима за бедность; в доказательство принято было говорить, что их земельный надел составлял семь югеров.²¹⁾ На фоне имений, занимавших сотни,²²⁾ тысячи,²³⁾ а позже и десятки тысяч югеров,²⁴⁾ это выглядело не более, чем назидательная басня; но при выводе колоний размер предоставляемых участков был ориентирован примерно на те же 7 югеров,²⁵⁾ т.е. цифра эта была не выдуманной, а отражала некоторую норму — и психологическую, и реальную. Во всяком случае, бесспорны неоднократно засвидетельствованные демонстративные отказы полководцев использовать военную добычу для личного обогащения²⁶⁾ — бессеребреничество могло, по-видимому, играть роль не только идеала, но в определенных случаях также и регулятора практического поведения — одно было неотделимо от другого. Большинство веррин, как известно, не были произнесены, но составлялись-то они для того, чтобы убедить реальную аудиторию, т.е. сказать нечто, соответствующее ее, аудитории, убеждениям. Богатство Верреса фигурирует в них как одна из презумпций обвинения не только потому, что оно захвачено противозаконным путем, но и потому, что чрезмерное богатство вообще неотделимо для Цицерона (по крайней мере, в этой речи) от антигражданственности. Не забудем, что накопление богатства впрок, в частности, владение невозделываемой землей, было в Риме противозаконно и такая земля в принципе могла быть конфискована.²⁷⁾ Богатство вообще было положительной характеристикой, когда оно связывалось с представлением о старине, родовитости и земледелии. В противном случае его одновременно и домогались, и стыдились. Некий богач, умирая, велел выбить на своем памятнике всю сумму своего имения, которое он отказал наследнику. Он, однако, был весьма не уверен, что наследник выполнит это распоряжение, ибо оба понимали, что обладать богатством престижно, но признаваться в этом — отнюдь.²⁸⁾

Точно также обстоит дело и с другими сторонами римского мифа. {248} Войны здесь велись всегда и носили грабительский характер, договоры и право добровольно сдавшихся на жизнь сплошь да рядом не соблюдались — такие факты засвидетельствованы неоднократно и сомнений не вызывают. Да, но обряд фециалов существовал столетиями, равно как и обряды обязательного очищения граждан, участвовавших в военных действиях; Сципион Старший казнил трибунов, допустивших разграбление сдавшегося города, и лишил добычи всю армию²⁹⁾; римский полководец, добившийся победы тем, что отравил колодцы в землях врага, до конца жизни был окружен общим презрением³⁰⁾, никто не стал покупать рабов, захваченных при взятии италийского города³¹⁾, а конечным итогом завоеваний явилась все-таки романизация провинций, от которой народы, их населявшие, действительно в конечном счете выиграли — прославлявший ее Элий Аристид описывал не только миф римского мироустрояющего величия, но и повседневный вполне эмпирический процесс³²⁾. Прославляемую отчизну обкрадывали, а друзей и родственников в острый момент предавали. — Но оставляемым на века итогом жизни римлянина был cursus, т.е. то, чего он достиг на службе государству; удачливый полководец, а позже и каждый богатей стремился построить для родного города водопровод, храм, театр или библиотеку, случаи уклонения от очень обременительных обязанностей в городском самоуправлении отмечаются лишь со II в. н.э., да и то преимущественно на грекоязычном Востоке и т.д. и т.п.

Можно, конечно, объяснять все это — что сейчас обычно и делается — как искусственное смешение исторической достоверности с химерами: законы против роскоши действительно были, но ведь не выполнялись; так стоит ли их учитывать в серьезном историческом анализе? богатство Верреса вызывало осуждение, но ведь только моральное, награбленным же он преспокойно пользовался, как и столь многие другие — вот что самое важное; обряды очищения граждан, запятнавших себя убийствами и жестокостью на войне, представлены у римлян с такой полнотой и обязательностью, какой не знал ни один древний народ, но обряды обрядами, а войны с их убийствами и жестокостями велись ежегодно; верно, что Сципион наказал армию за нарушение военного права — зато сколько полководцев этого не делали... История — это лишь то, что "было на самом деле", wie es eigentlich gewesen, и именно ее мы обязаны исследовать и восстановить, а не редкие исключения, мысли, нормы, стремления, репутации, {249} привычки, вкусы.

Возражать против этого трудно, да и вряд ли нужно. Все зависит от цели, от того, к чему стремиться. Если стремиться к реконструкции прошлого как стихии реальной человеческой жизни, в его максимальной достижимой полноте, то оно не может сводиться к одним событиям, — события — далеко не единственное, что есть в истории, — и неизбежно включает "отражение всех этих действительных битв в мозгу участников"³³⁾, включает устойчивые стереотипы общественного сознания, активно взаимодействующие с жизненной практикой, немыслимые вне ее так же, как она немыслима вне их. Поэтому, оглядываясь на прошлое, вряд ли плодотворно сосредотачиваться на повторении его мифов. Но и не намного плодотворнее выбрасывать их, стремясь поскорей добраться до "самого дела", как выбросил Шлиман гомеровскую Трою, которую всю жизнь искал.

^+/ Под античностью в настоящем тексте понимается прежде всего римская античность, хотя греческий материал принят во внимание и, насколько можно судить, подчиняется описанным здесь закономерностям.

¹⁾ Герцен А.И. Записки одного молодого человека. В кн.: Собрание сочинений в тридцати томах, т. 1, М., 1954, с. 277.

²⁾ Hacks P. Senecas Tod. Dresden, 1980 (без пагинации).

³⁾ Название трагедии Корнеля "Цинна, или Милосердие Августа" (1639).

⁴⁾ Замечания Маркса об этом переодевании "то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи" памятны, наверное, каждому, — См. Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч., т. 8, с. 119-121.

⁵⁾ Из письма М.А. Дмитриева-Мамонова М.Ф. Орлову (?). Цит. по кн.: Волк С.О. Исторические взгляды декабристов. М.–Л., 1958, с. 156.

⁶⁾ Гегель Г.В.Ф. Философия истории, — В кн.: Собрание сочинений, т. 8, М.–Л., 1985, с. 211. Выделено Гегелем.

⁷⁾ Слова Гете, сказанные Эккерману 9 октября 1828 г. См. Эккерман И.-П. Разговоры с Гете. М.–Л., 1934, с. 399.

⁸⁾ Декабрист М.С. Лунин. Сочинения и письма. Ред. и примеч. С.Я. Штрайха. Петроград, 1928, с. 20.

⁹⁾ Макиавелли Н. Рассуждения о первых десяти книгах Тита Ливия, 1, 39.

¹⁰⁾ Свидетельства перечислены, изложены и разобраны в книге: {250} Etter E.-L. Tacitus in der Geistesgeschichte des 16 und 17 Jahrhunderts. Basel, 1966.

¹¹⁾ Taine H. Essai sur Tite Live. Paris, 1874; Волк С.С. Ук. соч.

¹²⁾ Спиноза Б. Избранные произведения, т. 2. М., 1957. См. особенно сс. 316, 318, 348, 350, 366. В тексте трактата растворено, в частности, большое количество скрытых цитат из Тацита и перефразов его сочинений. — Там же, сс. 288, 312, 315, 316, 338, 342, 352, 345 и, соответственно, Тацит, История, IV, 74,2; IV, 1,1; Агрикола, 30,3; Анналы, XII, 44,4; Агрикола, 3,1; История, I, 16,2; Анналы, XII, 30,2.

¹³⁾ Имеется в виду полемика между Ж,-Б. Дуве и М. Робеспьером 24 октября — 5 ноября 1792 г.: Jean-Baptiste Lowret, l'un des représentants proscrits en 1793. Quelques notices pour l'Histoire et le récit de mes périle depuis le 31 Mai (s.l. n.d.). Paris,1795, p.18ff.| Réponse de M. Robespierre à l'accusation de J.-B.Louvet. Séance du 5 Hovembre 1792. — In: Oeuvres de Maximilien Bobespierre, t. 9. Paris, 1958. На римский источник обеих речей впервые обратил внимание (без доказательств и анализа) Ф.Ф. Зелинский. См.: Zieliaski Th. Cicero im Wandel der Jahrhunderte, 2. Aufl. Leipzig-Berlin, 1908, 5.326. К речи Луве близки в первой катилинарии I,2; II,7; IV,9; VIII.16; XII, к речи Робеспьера в рro Sulla VII,21; Х,29.32; XI,32.33, XVI,47.14.

¹⁴⁾ См.: Спор о древних и новых. М., 1985. Современный исследователь вполне справедливо пишет об интересе "к умеренной и нравственной культуре античности, к эллинскому интеллектуализму и эллинскому морализму, имевшему центральное значение для самих древних и удерживавшему его для европейцев средневековья, Возрождения, Просвещения" (Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности. — В кн.: Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981, с. 44).

¹⁵⁾ Toynbее J.M.C. Dictators and Philosophers in the First Century A.D. — Greece and Rome, vol. XIII, № 38, 39, June 1944; Rogers R.S. A Group of Dominitianic Treason-Trials. — Classical Philology, Vol. LV, № 1, January 1960; Finley M.J. Empire in the Greco-Roman World. — Greece and Rome, 2nd Ser., Vol. XXV, № 1, April 1978; Harris W.V. War and Imperialism in {251} Republican Rome 327-70 B.C. Oxford, 1979.

¹⁶⁾ Harris W.V. Op. cit., p. 118, cf. p. 153, passim.

¹⁷⁾ Finley M.J. Op. cit., p. 11.

¹⁸⁾ Выражение Гегеля в переводе В.И. Ленина (Собр. соч., т. 29, с. 125).

¹⁹⁾ Именно с этой целью, например, Катон, будучи цензором, лишил коня Луция Сципиона, брата Корнелия Сципиона Африканского Старшего. — Плутарх. Катон Старший, 18,1.

²⁰⁾ Оппиев 215 г., Орхиев 182, Фанниев 161, Дидиев 143, Лициниев (ок. 131?), Эмилиев (ок. 115?). Обсуждение очередного закона этого типа отмечается в середине 50-х гг. до н.э.

²¹⁾ Таков был размер участка Аквилия Регула, Цинцинната, Мания Курия — см. у Валерия Максима IV, 3,5; 4,6; 4,7.

²²⁾ Закон Лициния-Секстия 367 г. до н.э. ограничивал земельные владения максимумом в 500 югеров (Варрон. О сельском хозяйстве, I,2,9; О достославных мужах города Рима, 20).

²³⁾ Закон Тиберия Гракха 133 г. до н.э. вводил максимум земельных владений в 1000 югеров (Ливий. Эпитома 58 книги).

²⁴⁾ Johne К.-Р., Köhn J., Weber V. Die Kolonien in Italien und den westlichen Provinzen des Römischen Reiches. — Berlin, 1983, S.112 ff.

²⁵⁾ 2000 колонистов, переселенных в 183 г. до н.э. в Мутину, получили по 5 югеров, в Парме по 8 югеров, в Пизавре в 184 г. до н.э. — по 6, в Грависках в 181 г. до н.э. по 5. См. Заборовский Я.Ю. Очерки по истории аграрных отношений в Римской республике. Львов, 1985, с. 97.

²⁶⁾ Плутарх. Катон Старший, 10; Он же: Эмилий Павел, 28; Авл Геллий, XV.12 (о Гае Гракхе).

²⁷⁾ Дигесты, 41,2,11; 42,5,9,6. Ср.: Штаерман Е.М. Древний Рим: проблемы экономического развития. М., 1978, с. 68 сл.

²⁸⁾ Гораций, Сатиры II,3, 83-85.

²⁹⁾ Аппиан. Ливийская война, 15.

³⁰⁾ Флор I, 35,7. Речь идет о войне, которую вел в Азии консул Аквилий против Аристоника в 129 г. до н.э.

³¹⁾ Согласно сообщению Тацита о взятии Кремоны в 69 г. н.э. (История III, 34,2).

³²⁾ Элий Аристид. Римская речь, 59,60.

³³⁾ Ф. Энгельс. Письмо Й. Блоху от 21-22 сентября 1890 г. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 394-5. {252}