Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам: Римский мир | Греческий мир

[100]

Чернышов Ю.Г.
Три концепции Сатурнова царства у Вергилия

Античная гражданская община. Л., 1986.
[100] – начало страницы.

Жизнь Вергилия приходится на годы, когда в недрах агонизировавшей Республики закладывались основы новой политической системы, когда эта система — принципат — поднималась на ноги и когда она стала, наконец, неизбежной реальностью. Эти годы, до предела насыщенные социальными потрясениями и ломкой тех установлений, которыми традиционно поддерживалась римская civitas,в идеологической сфере были отмечены интенсивной разработкой многих новых направлений, одно из которых включало в себя попытки актуализировать содержание греко-римских мифологических преданий о счастливой жизни при Кроносе или Сатурне. Новаторство Вергилия — крупнейшего творца таких актуализированных версий мифа, наглядно показывает, что именно данный период явился своеобразным узловым пунктом в развитии круга тех утопических идей, которые обычно ассоциируются у нас с понятием «золотой век» Поскольку этот многообразный процесс вред ли возможно описать во всех деталях, мы попытаемся рассмотреть здесь лишь некоторые наиболее дискуссионные или недостаточно освещенные в историографии проблемы, связанные прежде всего с тенденциями перехода к новому понятию золотого века и к италийской версии Сатурнова царства.

Даже в предельно краткой характеристике предшествующего развития преданий о Кроносе и Сатурне нельзя не обратить внимание на отсутствие в них понятия «золотой век». В греческой [101] литературе, как показывает Х. Балдри, на его месте существовали два других основных определения: «жизнь при Кроносе» (ο ἐπὶ Κρόνου βίος) и гесиодовский «золотой род» (χρίσεον γένος); собственно же «золотой век» (в виде aurea aetas и aureum saeculum) появляется впервые лишь в поэзии эпохи Августа.¹⁾ Отсутствие идеи о возможности возвращения «золотого века» находит некоторое объяснение в самом характере мифологической традиции: смена пяти родов у Гесиода выглядела каждый раз преимущественно как исчезновение лучшего рода и сотворение худшего, а самый испорченный современный железный род обрекался на неминуемое уничтожение (см.: Op., 109- 201); люди, жившие при Кроносе, представлялись нередко как люди какого-то особого сорта, родившиеся прямо из земли и даже не знавшие различия полов (см., например: Plato. Politic., 269 с). По-видимому, можно согласиться с мнением Б. Гатца о том, что греки воспринимали миф в «антрополого-генеалогическом аспекте», и у них (даже с учетом тех вольных интерпретаций, которые появляются в эпоху эллинизма) «нигде не было перейдено чисто ассоциативное сравнение, нигде мысленное сравнение не переходило в идею о возобновлении этого же состояния».²⁾

Исключением можно было бы считать лишь Сивиллины оракулы, однако в них предсказания грядущего благоденствия основывались не на греко-римских преданиях о Кроносе или Сатурне, но на различных эсхатологических, сотериологических и мессианских учениях, активно проникавших на Запад с эллинистического Востока.³⁾ В эпоху гражданских войн такие пророчества начинают [102] завоевывать в Риме все большую популярность, отвечая утопическим мечтам о прекращении бедствий и раздоров, о возвращении счастливых времен. Вергилий, впервые предсказавший в IV эклоге своим современникам возвращение Сатурнова царства с рождением некоего младенца, выступал, очевидно, не как пророк охваченный случайным озарением, но как выразитель идей, в его время уже назревших и витавших в воздухе.

По мнению многих ученых, IV эклога, не имевшая себе аналогов в античной поэзии,⁴⁾ вызвала за прошедшие после ее написания два тысячелетия больше споров, чем любое другое стихотворное произведение подобных размеров, дошедшее от античности.⁵⁾ Сотни исследований⁶⁾ имели цель — разгадать смысл тех загадок, которые содержатся в пророчестве о наступлении новой эпохи; едва ли не на первое место при этом всегда ставился вопрос о том, кто (или что ) подразумевается под чудесным ребенком — puer. В попытках его опознания предложено к настоящему времени уже более десятка версий, однако ни одна из них, по-видимому, не может считаться бесспорной.

При рассмотрении аргументов двух основных направлений поисков — реально существовавшего прототипа и того образа, персонификацией которого мог явиться puer, — бросается в [103] глаза одна весьма характерная и примечательная деталь: сторонники обеих точек зрения находят в разных стихах эклоги одинаково бесспорные подтверждения своих концепций. Между тем, должно настораживать, очевидно, уже само обилие вероятных и в то же время трудно совместимых друг с другом трактовок. Вероятно, их авторы, ставя перед собой задачу найти окончательное и единственно верное раскрытие тайны «ребенка», исходили из мысли о том, что отгадка слегка завуалирована, но sapienti sat.⁷⁾ Однако некоторые ученые все же воздерживаются от соблазна либо пополнить список идентификаций новыми кандидатурами, либо поддержать кандидатуры, уже выдвинутые. Г. Вильямс вполне резонно замечает, что в неясной обстановке 40-го г. до н.э. для Вергилия было бы неосторожным останавливать выбор на одном из двух колоссов — Антонии или Октавиане; кроме того, поэт должен был застраховать себя от случайностей: предсказанный ребенок «мог быть и девочкой, и идиотом, или же совсем не родиться».⁸⁾ Приблизительно также считает и Ч. Фантази: по его мнению, Вергилий преднамеренно напустил «немного великолепной двусмысленности» (a bit of splendid ambiguity), чтобы оставить возможность для любой интерпретации каждой из заинтересованных сторон.⁹⁾

Думается, необходимо принять во внимание и тот факт, что сам Вергилий никогда после написания эклоги не питался снять с «младенца» таинственный мистический покров.¹⁰⁾ Не может [104] ли это означать, что при написании эклоги за густым покровом вообще не скрывалось никакого конкретного прототипа? Любому предсказанию, если это не vaticinlum ex eventu, успех гарантируется именно нарочитой неясностью; отвечая самым различным ожиданиям, оно все же оставляет для себя выход на случай, если некоторые из этих ожиданий потерпят крах. На наш взгляд, сюжет с «младенцем» у Вергилия вполне мог означать лишь дипломатично предоставленную современникам возможность для разнообразных частных трактовок, и главная смысловая нагрузка IV эклоги заключалась несколько в ином. Важнейшей и совершенно оригинальной идеей явилась здесь мысль о том, что новое Сатурново царство может наступить для самых простых смертных и в самом ближайшем будущем.

По всей видимости, эта идея родилась на волне того оптимизма, которым было встречено в широких кругах жителей Италии заключение Брундизийского мира,¹¹⁾ а непосредственным образцом для написания IV эклоги служили не дошедшие до нас иудейско-эллинистические оракулы о конце мира, о смене поколений, о божественных спасителях и о грядущем благоденствии.¹²⁾ Использующий топику этих оракулов Вергилий переносит Сатурново царство — Satumia regna — в будущее, связывает его приход с рождением «младенца», объявляя о наступлении последнего века — ultima aetas — и возрождении великого ряда веков — magnus saeculorum ordo (Verg. Buc., XV,4sq.). Однако здесь же фигурируют (очевидно, как реминисценция гесиодовской схемы) и появление нового поколения — nova progenies — и смена железного рода золотым — gens aurea (7-9) — события, которые в традиционном понимании означали бы предварительное [105] уничтожение уже живущего «железного рода», т.е. совершенно противоположное току, что хотел сказать Вергилий. Очевидно, в попытке снять это противоречие, преодолеть устаревший мифологический канон и вводятся понятия aetas и saeculoruai ordo. В таком случае пророчество могло означать не уничтожение одного рода и нарождение нового, а лишь смену важных хронологических вех, смену, которая повлекла бы за собой постепенное перерождение уже живущих «железных» людей в «золотых».

Насколько можно судить, Сатурн IV эклоги был фактически тождествен олимпийскому Кроносу; традиционным представлялось здесь Вергилию и возвращавшееся идеальное состояние: это была жизнь без войн, без мореплавания, без землепашества, когда земля сама должна была обеспечивать в изобилии все и всюду — omnis feret omnia tellua (v. 39).¹³⁾ Оригинально решена проблема перехода к этому состоянию: оно достигается такой эволюцией мира, которую наш современник мог бы сравнить с ускоренным прокручиванием исторической киноленты в обратную сторону — на пути назад к изначальному благоденствию по мере возмужания «младенца» последовательно исчезали все приобретенные человечеством атрибуты цивилизации (см. особенно v.31-45). Новаторство Вергилия заключалось, таким образом, не столько в описании самого Сатурнова царства, сколько в тех средствах, с помощью которых блага этого царства впервые были изображены доступными для современников — людей железного рода.

Новое Сатурново царство IV эклоги, окрашенное в тона восточно-эллинистического мессианизма, должно было осенить своими благами весь мир — mundus (v.50), и лишь в минимальной степени связывалось непосредственно с современной поэту римской действительностью. Совсем иная картина наблюдается в «Георгиках», где уже начинают прослеживаться элементы национальной, италийской версии Сатурнова царства. Вопрос о времени ее возникновения и основных этапах эволюции является весьма дискуссионным. И.Тренчени-Вальдапфель считал, что еще в [106] середине VIII в. до н.э. первые греческие колонисты принесли в Италию предание о том, что именно здесь нашел себе убежище свергнутый Зевсом Кронос, и это предание, патриотизированное италийцами, превратилось затем в миф о Сатурновом царстве.¹⁴⁾

По мнению Э.Манни, привнесение мифа о царствовании Сатурна произошло в эпоху Пунических войн.¹⁵⁾ П.Джонстон считает, что первоначально Сатурн приравнивался к Кроносу как бывшему правителю Олимпа, а легенда о бегстве Сатурна на корабле и последующем царствовании в Италии была разработана Эвгемером и получила распространение, в Риме после перевода Эннием «Священной хроники» на латинский язык.¹⁶⁾ Наконец, М.Вифстранд Шейбе утверждает, что легенда о бегстве Сатурна была неизвестна даже в период написания Вергилием «Георгик», и ее появление отмечается впервые лишь в «Энеиде».¹⁷⁾

Последнее утверждение, как нам кажется, является несколько категоричным¹⁸⁾ и не вполне согласуется с данными источников, которые прочно связывают имя Сатурна с древнейшей эпохой италийской истории (см., например, Varr. De r.Rust., III,1,4; Dion.Hal., I,54,5, I,36,1; Ovid. fast., I, 255-249; Macr., Sat., I,7, 22 etc.). По-видимому, широко известной данная версия становится все же сравнительно поздно, и можно согласиться с предположением Б.Гатца о том, что немалую роль в ее распространении должен был сыграть труд Варрона «De vita populi [107] Romani».¹⁹⁾ В «Георгиках», похоже, предпринимались лишь первые попытки связать образ италийского Сатурна с мифом о золотом веке: если первая книга изображала жизнь до Юпитера практически еще в том же традиционном ключе, что и IV эклога (Georg., I,125-128), то во второй Италия уже фигурирует как Saturnia tellus (II,173), а ее сельские жители представлены живущими той жизнью, которой жил на земле золотой Сатурн — aureus hanc vitam in terris Saturnus agebat (II,538). Первому, традиционному описанию Вергилий отводит всего четыре строки, но зато неоднократно возвращается к воспеванию тех последних следов — extrema vestigia (II,473 sq.), которые были оставлены в Италии уходившей Справедливостью и Сатурновым царством (см. особенно: II,136-175, 458-474 , 493sq., 513 sq.).

Италия, Сатурнова земля, представляется Вергилию во многом таким же осколком золотого века, каким Горацию раньше виделись далекие острова блаженных (см.: Hor., Epod., XVI,41 sq.). Однако помимо традиционных атрибутов золотого века — прекрасного климата и необычайного плодородия (Georg., II,136-154), Вергилий восхваляет и те блага, которые дала Италии цивилизация (II,155 sq, ), а затем превозносит доблестную воинственность италийских мужей, тех простых земледельцев, которыми было заложено и поныне поддерживается величие Рима (II,167-172, 532 sq., 514). Весьма знаменателен здесь отход от безоговорочного осуждения войны и цивилизации, которое было свойственно не только для IV эклоги, но и почти для всех предшествующих описаний золотого века.²⁰⁾ Все это вытесняется у Вергилия римско-италийский патриотизм.⁺⁾ [108]

Поэт не скрывал, что «Георгики» писались им по указанию Мецената (III,41), однако было бы, конечно, неоправданным упрощением сводить все содержание поэмы лишь к выполнению идеологического заказа. В первой книге Вергилий позволяет себе высказать в адрес Октавиана если не поучения, то, во всяком случае, настойчиво выраженные пожелания об окончании распрей, причем заключительные строки откровенно дают понять, что самому автору пока еще плохо верится в их скорое исполнение (I,500-514). Поэт сохраняет и развивает мотивы, которые были дороги ему и в «Буколиках»: стремление к миру, любовь к земле, воспевание целомудренной жизни простых крестьян. И если эти мотивы позже вливаются в русло пропаганды Октавиана, то это происходит, пожалуй, не столько из-за «угодничества» Вергилия, сколько из-за того, что сама эта пропаганда стремилась учесть и вобрать в себя идеи, назревшие и завоевавшие в массах все большую популярность на исходе гражданских войн. Вопросы, поднимаемые Вергилием, действительно были весьма злободневны: необходимо было возродить сельское хозяйство в разоренной войнами Италии, положить конец самим войнам, восстановить до предела расшатанные нравы граждан и укрепить римско-италийский патриотизм. Эта программа возрождения Италии не только полностью отвечала неотложной для Октавиана задаче сплочения всех италийских сил в предстоящей борьбе с Антонием,²¹⁾ но и имела гораздо далее идущие последствия, получившие затем несомненное отражение в консервативно-реставраторской политике Августа.

Иногда при изложении концепции «Георгик» высказывается мысль о том, что, согласно Вергилию, «при всеобщем желании, а главное, при активном содействии Октавиана» было возможно «восстановить счастливое прошлое, возродить царство Сатурна».²²⁾ [109] Нигде в «Георгиках» мы не находим подобного заключения, хотя, возможно, поэт и не был очень далек от того, чтобы к ному прийти. Отказавшись от «мессианского» варианта IV эклоги, от «великого ряда веков», Вергилий тем самым лишил себя того средства, с помощью которого прежде он мог легко перекосить Сатурново царство в будущее и связывать его со своими современниками. Чтобы установить такую связь и в новом, «италийском» варианте, требовалось найти какой-то иной, более естественный и правдоподобный путь. По-видимому, в «Георгиках» удается открыть этот путь лишь наполовину. От далекого и смутно еще представлявшегося италийского Сатурнова царства поэт протягивает тонкую нить, связующую это царство с его современниками через описание почти не изменившейся с тех пор счастливой жизни италийских крестьян, жизни, которой жил на земле золотой Сатурн . Однако кроме «последних следов», которые оставила здесь уходившая Справедливость, век Вергилия уже ничем не располагал, и поэт так и не находит возможности ни пообещать современникам новое Сатурново царство, ни связать приход этого царства с деятельностью Октавиана. Все эти задачи ( с учетом обеих прежних версий) ему удалось решить лишь в последнем и самом значительном своем произведении, написанном уже в годы принципата Августа.

Новая концепция «Энеиды» содержала по сути дела уже два исторически отдаленных, но связанных между собою золотых века. Первый из них являлся в продолжение и развитие тенденции «Георгик» древнеиталийским Сатурновым царством, а второй возвращался к современности, чем напоминал версию IV эклоги. Однако здесь, конечно, меньше всего имело место простое механическое сложение двух предыдущих версий, в трактовку которых внесены были весьма существенные, принципиальные изменения.

Легенда о бегстве Сатурна подается как засвидетельствованная фактами седая история: так, при описании изображений царственных предков у дворца старого Латина в числе Итала, Сабина, Януса и Лика оказывается и Сатурн — прадед Латина (Aen., VII,177-188, 47-49). Вергилий обрисовывает историю правления Сатурна лишь отдельными штрихами — упоминаниями, в [110] разъяснении которых его читатели, очевидно, уже совершенно не нуждались.²³⁾ «Эвгемеризированная» версия доводится до логической завершенности. Если прежде Сатурн выступал как царь блаженной первобытной эпохи, то теперь он, напротив, превращается в героя, который направляет дикий и бескультурный род neque mos neque cultus erat (VIII,316) италийцев к цивилизованной жизни и законам, царствуя в мире и спокойствии вплоть до окончания золотого века.²⁴⁾ Если в IV эклоге Сатурново царство было миром без цивилизации, а в «Георгиках” Вергилий лишь отказался от безоговорочного осуждения этой цивилизации (не забывая и о райской жизни до Юпитера), то в «Энеиде» от начала и до конца воспевается законы, прогресс и культура, которые должны достичь вершины своего развития при Августе.

Август, как предсказывает устами Анхиза Вергилий, принесет второй золотой век на те поля, где царствовал некогда Сатурн, распространив власть Рима до крайних пределов земель (Aen., VI,791-800); сам Юпитер предвещает окончание войн, закрытие при Августе ворот храма Януса,²⁵⁾ торжество римских законов и смягчение свирепого века (I,291-294). От некоторой космополитичности IV эклоги, от крестьянско-италийского патриотизма «Георгик» Вергилий приходит в «Энеиде» к идее миродержавства Рима, к идее о том, что миссия римлянина — оберегать покорившихся и покорять непокорных, «гордых» — parcere [111] subiectis at debellare superbos (VI,853). Упорядоченная жизнь и Pax Augusta представляются поэту высшими благами для человечества, и потому эти блага, составляющие, на его взгляд, цивилизованный золотой век, должны распространиться на весь крут земель, имея римское оружие в качестве опоры и гарантии собственной незыблемости.

Переплетая в своей эпической поэме прошлое с настоящим и легенды с реальностью, Вергилий изображает возвращение на новой стадии золотого века и гармоничности мира как закономерный и предопределенный результат всего исторического развития. Выдвинутая им идея о наступившем при Августе «золотом веке» получает, как известно, широкий резонанс в официальной пропаганде (достаточно вспомнить, например, изображения на «Алтаре Мира» или празднование секулярных игр), однако возможности для ее дальнейшей плодотворной разработки в этом направлении оказались весьма ограничены: нам известна целая серия золотых веков, наступление которых провозглашалось с приходом к власти новых императоров, но за внешней пышностью здесь на скрывалось уже почти ничего, кроме подобострастной лести и штампов официальной фразеологии.²⁶⁾

Проследив в общих чертах эволюцию взглядов на Сатурново царство в трех произведениях Вергилия, мы убедились, что эти произведения содержали вполне оригинальные и самостоятельные трактовки данной темы, а путь поэта к новым версиям далеко не во всем был прямым и последовательным. Хотя речь здесь необходимо вести не об одной, а именно о трех отличных друг от друга концепциях,²⁷⁾ все же в новаторстве Вергилия можно проследить, очевидно, устойчивые направления и тенденции, главкой из которых была последовательная актуализация древних преданий. [112]

Римлянам вообще было свойственно проявлять некоторый прагматизм доже в столь отдаленной от политики области: как подмечает Е.М. Штаерман, они, «в отличие от многих других народов, мифологизировавших истории, историзировали мифологию».²⁸⁾ По-видимому, в весьма значительной мере эта историзация мифологии (т.е., прежде всего, стремление приблизить миф к злободневным проблемам современности, к учению о «mos maiorum», сказалась и в разработке национальной, италийской версии Сатурнова царства, главным поэтическим творцом и пропагандистом которой был Вергилий, фундамент для этой версии, как мы видели, закладывался в «Георгиках», а само здание было выстроено и подвергалось отделке в процессе написания «Энеиды».

Другим важным направлением актуализации мифа, как отмечалось, был прослеживающийся в литературе поздней Республики и раннего принципата постепенный переход от гесиодовского золотого рода к новому понятию «золотой век». Из двух первых концепций Вергилия больший интерес здесь представляет, несомненно, версия IV эклоги, где впервые в классической литературе было предсказано реальное возвращение для современников того утраченного рая, который всегда помещался мифологической традицией в доисторическое прошлое, в далекие времена существования золотого рода, сводя это принципиальное новшество, Вергилий, как мы видели, не смог сразу избавиться от влияния традиции; то же самое в какой-то мере отмечается и в «Георгиках», где он еще упоминает о железном роде (Georg., II, 340), однако непреодолимая грань между этим родом и родом золотым совершенно отсутствует, нет между ними и никаких промежуточных этапов.

Синтезировав в концепции «Энеиды» разрабатывавшиеся им прежде идеи об италийском Сатурновом царстве и о возможности возвращения благоденствия этого царства для современников, Вергилий окончательно порывает в «Энеиде» с гесиодовским учением о пяти родах, вводя собственно золотой век (aurea saecula [113] — Aen., VI,792 sq, VIII,324 sq.)²⁹⁾ как определение наступающей для простых смертных счастливой эпохи. Само содержание этой эпохи последовательно наполняется у Вергилия совершенно новым смыслом: от традиционной картины райской, беззаботной жизни, лишенной каких бы то ни было атрибутов цивилизации, поэт приходит к изображении Сатурнова царства как вена процветающей культуры, причем миф в этой новой трактовке почти совершенно десакрализуется, очищаясь от разного рода сверхъестественных деталей и фантастических подробностей.³⁰⁾

Значение этих новых, расширенных представлений о «золотом веке», выработанных в эпоху зарождения и становления принципата, конечно, ни в коей мере не ограничивается теми многократными провозглашениями императорских золотых веков, о которых упоминалось выше. Гораздо важнее было то, что человеческая история изображалась уже не как смена родов, а как смена веков, и это новое понимание давало самый широкий простор для утопических грез о скором наступлении золотых времен для людей железного рода. Так же как и раннехристианские чаяния о грядущем тысячелетнем царстве, новые представления о золотом веке явились одним из важных источников западноевропейского утопического социализма, причем в отличие от первых эти представления носили практически свободный от мистики «светский» характер.

Повышенный интерес к мифу-утопии, проявившийся в Риме [114] впервые в эпоху перехода, от республики к принципату, имеет аналогию на том этапе греческой истории, который характеризовался кризисом полиса. Реакция массы простого народа на этот кризис, как отмечает Э.Д. Фролов, находила отражение «в растущей тяге к иному, более справедливому порядку, в увлечении смутными воспоминаниями или мечтаниями о золотом веке Кроноса, о примитивном, уравнительном коммунизме древней поры».³¹⁾ Мечты о всеобщем благоденствии и справедливых общественных отношениях всколыхнулись в Риме, как и в Греции в сложный и переломный период кризиса гражданской общины. На волне этих настроений и появились рассмотренные нами на примере творчества Вергилия новые представления о золотом веке, новые интерпретации легенды о Сатурновом царстве. Разумеется, немалый вклад в разработку и пропаганду этих идей внесли многие из современников поэта. Однако особая заслуга «римского Гомера» заключалась в том, что он сумел глубже воспринять и ярче выразить назревавшие идеи и утопические мечты, посвятив свой талант развитию и совершенствованию их на основных этапах своего поэтического творчества. Во многом именно благодаря новаторству Вергилия древний миф обрел новую жизнь, заключив в себе идеи, сохранившие актуальность не только для определенного периода римской истории, но и для последующих веков.

¹⁾ Salary Н.С. Who Invented the Golden Age? — CQ, 1952, vol. 46, № 1, p. 85-92.

²⁾ Gatz B. Weltalter, goldene Zeit and sinnvetwanite Voratellungen (Spudasmata Bd.16). Hildesheim, 1967, S. 206, 135.

³⁾ Наибольший интерес здесь представляет III книга дошедшего до нас корпуса Сивиллиных оракулов, где имеются появившиеся в эпоху поздней Республики пророчества о наступлении счастливых времен (см.: Or.Sib., III,367-380, 652 sq., 745-794 etc. — Ins Die Oracula Sibullina / Bearb. von J. Geffcken. Leipzig, 1902).

⁴⁾ Williams G. Tradition and Originality in Roman Poetry. Oxford., 1968, p. 274; Rose H.J. The Eclogues of Vergil, Berceley; Los Angeles, 1942, p. 192.

⁵⁾ Hadas M. A History of Latin Literature. N.Y.; L., 1952, p.144; Wifstrand Schiebe M. Das ideale Dasein bei Tibull und die Goldzeitkonzeption Vergils, Uppsala, 1981, S. 20.

⁶⁾ Обзоры мнений и библиографию по IV эклоге см., например: Мелихов В.А. Вергилий и его эклоги. Харьков, 1912, с. 22 сл.; Машкин Н.А. Эсхатология и мессианизм в последний период Римской республики. — Изв. АН СССР, Сер. ист. и философ., 1936, т.III, # 5, с. 451 сл.; Schanz M. Geschiehte der römischen Literatur. T. 2, Munchen, 1935, S. 42-46; Rose H.J. Op. cit., p. 165; McKay A.G. Recent Work on Vergil (1964—1975). — CW, 1974, vol. 66, № 1, p. 15 f.; AHRW, Bd II, 31, 1, S. 641-644, 702-705.

⁷⁾ Именно так формулирует э.ту позицию К. Бюхнер (Büchner К. P. Vergilius Maro, — ВЕ, 2, R., Bd 8, Hbbd. 16, 1958, Sp. 1210).

⁸⁾ Williams G. Op. cit., p. 285.

⁹⁾ Fantazzi Ch. Golden Age in Arcadia. — Latomus, 1974, t. 33, f. 2, p. 282.

¹⁰⁾ Это видно уже из того, что Азиний Галл пытался после смерти Вергилия отнести пророчество IV эклоги на свой счет (см.: Serv. ad Verg., Buc., IV,11 ). В «Энеиде» (VI,791 sq.) Вергилий связывал наступление «золотого века» с личностью Августа, однако для периода написания IV эклоги отождествление puer с Октавианом крайне маловероятно (см.: Шарбе Р. Перевод и разбор четвертой эклоги Вергилия. Казань, 1856, с. 37 сл).

¹¹⁾ См., например: Машкин Н.А. Указ. соч., с.451 сл.; Carcopino J. Virgile at la mystére da la IV^е Eqlogue, Paris, 1943, p. 210; Tarn W.W. Alexander Helios and the Golden Age. — JRS, 1932, vol. 22, p. 151 f; Williams G. Op.cit., p. 275; Wifstrand Schiebe M. Op.cit., S. 20.

¹²⁾ См., например: Rose H.J. Op.cit., p. 182 f.

¹³⁾ Подробнее об этих «общих местах» в поэтических описаниях жизни при Кроносе см.: Graf Е. Ad aureae aetatis fabulam symbola. — LSKPh, 1885, Bd 8, H. 1-2, p. 55 sq.

¹⁴⁾ Тренчени-Вальдапфель И. 1) Гомер и Гесиод. Μ., 1956, с. 45 сл.; 2) Мифология. М., 1959, с. 367 сл.

¹⁵⁾ Manni Е. La leggenda dell’età dell'oro nella politica del Cesari. — AG, 1938, p. 108.

¹⁶⁾ Johnston P.A. Vergil’s Conception of Saturnus. — CSCA, 1977, vol. 10, p. 57-70.

¹⁷⁾ Wifstrand Schiebe M. Op.oit., S. 35 f., 135 f.

¹⁸⁾ Весьма показательно, что в другом месте сама исследовательница делает оговорку, допуская возможность более раннего существования предания о бегстве Сатурна в Лаций без перенесения золотого века на последовавший за свержением Сатурна период (Wifstrand Schiebe M. Op.cit., S. 50).

¹⁹⁾ Gats В. Op.cit., S. 124. По мнению Геффкена, без побуждения Варрона вообще «немыслим Вергилий, немыслимо все антикварно-романтическое направление римской поэзии» (Geffcken J. Saturnia tellus. — Hermes, 1892, Bd. 27, S. 388).

²⁰⁾ Подобное отношение к цивилизации могло отражать не только эпикурейско-лукрециевекий идеал (см.: Klipger F. Über das Lob dea Landlebens in Vergils Georgica. — Hermes, 1931, Bd 60, H. 2, S. 186), но и влияние модернизированных версий золотого века, появляющихся, например, у Дикеарха (ар. Porph. Dе abst., 4,2), Арата (Phaen., 96 sq.) и, особенно, у Посидония (ар. San. Ep., 90).

⁺⁾ Так в сборнике. OCR.

²¹⁾ В своих важнейших чертах эта программа, как и новая концепция Сатурнова царства получает развитие преимущественно в двух первых книгах «Георгик», написанных еще до битвы при Акции.

²²⁾ См., например; Забулис Г.К. Saturnia tellus Вергилия (к вопросу о формировании идеологии эпохи Августа). — ВДИ, 1960, № 2, с. 120.

²³⁾ См., например, упоминания о городах Сатурнии и Яникуле, намек на происхождение названия «Latium» от «latere» (VIII,358, 322 eq.) и др. Все это еще раз подтверждает, что «Энеида» была отнюдь не первым произведением, излагавшим легенду о бегстве Сатурна.

²⁴⁾ Эд.Норден справедливо отмечал, что в некотором противоречии с этим находятся слова Латина об отсутствии у италийцев законов и их добровольном следовании завету Сатурна (VII,203 sq.); в последнем случав мы, очевидно, сталкиваемся с отголоском традиционных представлений (Norden Ed. Beiträge zur Geschichte der griechischen Philosopbie. — JKPh, 1893, Bd 19, S. 425).

²⁵⁾ Подробнее об этом мероприятии в связи с пассажем Вергилия см.: Williams G. Op. cit., р. 428, 437.

²⁶⁾ Подробнее об этом см,, например: Вазинер О. Ludi Saeculares. Древнеримские секулярные игры. Варшава, 1901, с. 321 сл.; Catz В. Op. cit., S. 134 f.

²⁷⁾ Подобный вывод делает М. Вифстранд Шейбе; Wifstrand Schiebe М. Op. cit., S. 52.

²⁸⁾ Штаерман Е.М. Эволюция идеи свободы в древнем Риме. — ВДИ, 1972, № 2, с. 44.

²⁹⁾ По мнению Б. Гатца, понятие «золотой век» выражалось именно через «saeculum», а формулировка «aurea aetas», появляющаяся впервые у Овидия (Met., I,89), употреблялась сравнительно редко, да и то, как правило, лишь в качестве эквивалента к χρίσεον γένος (см.: Gatz В. Op.cit., s.205 f.).

³⁰⁾ По мнению Н.Ф. Дератани (Deratani N. Virgile et l’äge d’or. — RPhLHA, 1931, t. 5(57), p.131) Вергилий вообще с трудом верил в слишком фантастичные описания золотого века, и потому, в частности, вполне можно усмотреть насмешку в его словах о том, что Юпитер, воцарившись, остановил вино, бежавшее всюду потоками (Georg., X,132).

³¹⁾ Фролов Э.Д. Огни Диоскуров: Античные теории переустройства общества и государства. Л., 1984, с. 57.