Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделу Казачество

Лукичев П.Н., Скорик А.П.
Казачество: историко-психологический портрет

Возрождение казачества: история и современность.
Сборник статей к V Всероссийской (международной) научной конференции.
Издание 2-е, испр. и доп. Новочеркасск, 1995.
{31} - конец страницы.
OCR OlIva.

В настоящее время проявляется сильное желание, в особенности со стороны возрождающегося казачества, доказать, что донские казаки есть «народ». Правда, в том смысле, в котором употребляется это понятие, речь идет о народности, иначе говоря, этносе¹⁾. Данное положение чаще всего аргументируется ссылками на историко-культурные традиции, на особое состояние казачества в дореволюционной России, на территориальное единство и известную политическую автономию, а также иными суждениями, доказывающими этническое своеобразие населения Дона в дореволюционный период. Признавая эти доводы справедливыми, тем не менее считаем необходимым придерживаться принципа научной объективности, а значит взвешенно отнестись и к аргументации другой стороны, прежде чем окончательно выносить какое-либо заключение. Решение данного вопроса является весьма значимым в свете действий, предпринимаемых в настоящее время верховными органами власти и управления. В немалой степени от взгляда на данную проблему зависит и правовая обоснованность мер, осуществляемых по возрождению казачества.

Очевидно, во всяком случае для нас, что правы те, кто придерживается тезиса об этнической самостоятельности казачества. Но, по всей видимости, правы и те, кто утверждает, что развитие казачества нельзя рассматривать как чисто этнический процесс. Сделаем, со своей стороны, попытку разрешить их спор, а заодно и снять логическое, казалось бы, противоречие в признании справедливости и оправданности обеих точек зрения.

Как и всякое социальное событие, тем более событийный процесс, каким на исторической памяти предстает образование Всевеликого Войска Донского, его нельзя рассматривать совершающимся исключительно под воздействием одного какого-либо, хотя, может быть, и достаточно мощного фактора. {31} Представляется разумным предположить наличие множества факторов, обусловливающих содержание и форму исторического становления современного Юга России.

Складывание казачества как социальной общности (будем пока избегать более точных определений) происходило под сильным воздействием целого ряда факторов, среди которых достоверно можно выделить геополитический, социокультурный, демографический, социально-психологический, а также собственно географический и климатический.

Остановимся для начала на первом из них, поскольку советская историческая наука традиционно объясняла им возникновение казачества. На это постоянно указывают и противники этнической концепции. Рождение идеи геополитического фактора, относится еще к XIX веку, когда трудами талантливого русского ученого-историка С.М. Соловьева было доказано влияние географических условий на судьбу российской государственности, и в том числе на отличительные особенности южно-российского населения²⁾. Суть идеи можно кратко изложить следующим образом. Соседствующая на Западе с цивилизованными земледельческими народами, Россия на Востоке и Юге взаимодействовала с народами кочевыми, лишенными государственных форм организации или в лучшем случае способными к созданию квазигосударственных, почти государственных форм. Это обстоятельство обусловливало постепенное распространение русского земледельческого населения в южном и восточном направлениях. Кроме того, в отличие от стран Западной Европы, получивших в силу разнородности своей территории естественные пределы распространения государственной власти в виде рек, гор, морей, Российское государство, как и русское население в своем движении на Юг и Восток, не встречало подобных географических препятствий.

С другой стороны, эта открытость России, особенно с Юга, со стороны степных народов обусловливала специфические принципы социального устройства русского населения. Если к Востоку от России простирались бесконечные леса с населением, ведшим в основном охотничий образ жизни, населением, уже по причине этого, мирным, вытесняемым и ассимилируемым русскими земледельцами, то с Юга границам российского государства постоянно угрожали степные племена кочевников-скотоводов. Испытывающие мощное давление других кочевых племен, время от времени переживая относительное перенаселение, они были вынуждены отвоевывать {32} новое жизненное пространство, и потому являлись в русской истории как племена воинственные. Однако, народы кочевые могут толкать, сменять друг друга в районах, удобных для скотоводства и достаточно обширных, но все же климатически ограниченных определенным ареалом. При возникновении обоюдных притязаний на одну и ту же территорию в конечном итоге победа остается за земледельцем, который приходит сюда «всерьез и надолго». Движение же к такой победе может растягиваться на многие столетия, что, с этой точки зрения, и определило возникновение, и существование казачества, представляющего своего рода буфер между Русью и Степью. Иначе говоря, не имеющая естественных границ как для своего распространения, так и для нашествий кочевых народов, Россия создала социальную преграду в лице казачьих поселений вначале в верховьях, а затем и в низовьях Дона³⁾. Причем, это была не пассивная оборона пределов России, а оборона по принципу «лучшая защита — нападение». Не занимавшееся серьезно земледелием вплоть до XVIII века казачество жило, обеспечивая себя в значительной мере посредством войны и разбоя, а также отчасти охотой и рыболовством. Естественно, подобный образ жизни превращал его в опасную силу не только по отношению к государствам — политическим конкурентам России, но и в отношении территорий, входящих в собственно российские владения (особенно это проявлялось во время крестьянских возмущений). Однако, не имея достаточных сил для охраны границ от воинственных кочевий, российское государство вынуждено было терпеть взрывоопасное казачество, стимулируя его существование поставками «пороха и хлеба». Поощряя походы «за зипунами» против соседей и в то же время открещиваясь от ответственности за действия казачьих ватаг, оно обращалось за помощью к ним, когда дело касалось государственных интересов самой России. Только в последующем, и только накопив военную силу и опыт административного устройства обширных земель и разноязычных народов. Россия с XVIII века начинает политику подчинения Дона общей системе государственного управления, попирая принцип «Дон волен Москву не слушать», что, в свою очередь, в немалой степени обуславливает продвижение казачества дальше к Югу по Северному Кавказу, в горы, туда куда государственная власть проникнуть еще не могла. Это — традиционное, геополитическое объяснение причин возникновения {33} казачества, логику которого практически можно принять. Тем не менее, применяя эту логику анализа, следует непременно обратить внимание на такое существенное явление, как изменение уровня военной технологии. Развитие военной технологии в рамках квазигосударственных образований имеет, видимо, определенные границы, переход за которые требует изменения характера управленческих структур. Поэтому взаимоотношения России и Дона до качественного скачка в военных технологиях могли строиться по принципу, условно говоря, независимого существования. Распространение огнестрельного оружия в последующем, по образцу европейских регулярных армий, обусловило возможность, а потом и необходимость вовлечения казачества в геополитическую орбиту России. Развитие промышленности, пусть даже на мануфактурном уровне, привело уже тогда (в XV—XVI веках) к складыванию своеобразного военно-промышленного комплекса в России, что дало в руки государства мощные рычаги влияния на донское казачество. Поставки военного снаряжения, продовольствия и другого имущества предопределили зависимость казачества от России и обусловили его использование в военных целях последней. С XVIII века создание регулярных армий по подобию Западной Европы потребовало подчинения иррегулярных казачьих войск общей военной концепции, а, соответственно, — административного подчинения казачества. Этот процесс завершился в середине XIX века. 21 августа 1857 года было учреждено управление иррегулярных войск, что можно считать официальной датой окончательного административно-военного подчинения Дона. С 1865 года начинается пересмотр законоположений Российского государства в отношении казачества, которое реально становится военно-служилым сословием империи⁴⁾.

Однако, традиционный, геополитический подход оставляет в тени ряд вопросов, и, в первую очередь, вопрос о роли в судьбе Дона других (а не только России) государств и народов, из числа которых наибольшей силой и близостью к территории Дона обладала Турция.

Османская империя, наводившая ужас на цивилизованную Европу многочисленными армиями, натиск которых при том (мы опять возвращаемся к XV—XVI векам) уровне европейской военной техники и тактико-стратегических приемов войны был практически неостановим, тем не менее не могла, не осмеливалась (или не хотела?) включить Дон в {34} сферу своего влияния. Правда, несколько раз Порта предпринимала попытки уничтожения казачьих поселений на Дону, иногда довольно удачные, как например, сожжение столицы донского казачества в первой половине XVII века — Монастырского городка.

Факт падения столицы Дона мало известен научной общественности, да и краеведам. Поэтому сделаем краткое пояснение, тем более, что отдельные исследователи не считают Монастырский столицей.

Монастырский городок основан донскими казаками в начале XVII века, по течению Дона на 12 километров ниже нынешней станицы Старочеркасской. С 1610 года в нём часто размещалось главное войско, а это позволяет считать его столичным городком, или по крайней мере временной столицей. В 1622 году сюда переносятся все войсковые атрибуты. Монастырский становится полноправной, официальной столицей. Военно-стратегические задачи потребовали в 1637—1642 годах перевода столицы в Азов. После сдачи Азова в 1642 году, несмотря на его героическую оборону, главный стан вновь переместился в Монастырский. Сюда же перевезли останки погибших защитников Азова и торжественно их погребли. Через год, в 1643 г., Монастырский городок был разрушен до основания турецкой армией, и после этого никогда не возобновлялся как поселение. До настоящего времени на месте сохранилась часовня-памятник, сооруженная потомками героических защитников Азова в 1867 году⁵⁾.

Как видно из вышеописанного факта, Турция имела возможность при желании достаточно сильно наказать вольное казачество. Но в большей мере она предпочитала «загребать жар чужими руками», руками своих тюркоязычных степных вассалов. Геополитический расчет Порты очевиден.

Можно также высказать предположение, что Европа привлекала турецких пашей обилием богатых городов, а на Дону же особенно грабить было нечего, во всяком случае, в сравнении с соседними с Портой странами. Не менее, а может быть и более важно, что существование донского казачества того времени (то есть до XVIII века) в виде некоего самостоятельного конгломерата и даже в виде квазигосударства было выгодно не одной России, но и Турции тоже. Обладая достаточной мощью и находясь, условно, говоря, в постоянном состоянии войны с казаками, Порта в основном {35} занимала пассивную, оборонительную позицию. Не потому ли, что в лице донского казачества видела военную силу, направленную и против ее стран-соперниц? Или потому, что оседлое казачье население Дона тоже рассматривалось его как буфер между кочевыми народами, на господство над которыми она претендовала, то есть своего рода гарант мира между ними? Думается, что и тот, и другой вопрос вызывают утвердительный ответ. Действительно, походы донских военных дружин часто направлялись против враждебного суннитской Турции шиитского Ирана. Извечное и постоянное соперничество между ними за Закавказье, религиозные распри и взаимные интриги при дворах существенно дополнялись болезненными уколами казачьих набегов. Но то, что было выгодно Порте в борьбе против Ирана, в такой же мере было выгодно Ирану в борьбе против Порты. И той, и другой стороне было необходимо иметь дополнительную, хоть и неподвластную военную силу на границах политического противника.

В то же время, как мы отмечали выше, кочевые народы, ведя подвижный образ жизни, способствующий возникновению воинственного пыла, в большей мере представляют опасность друг для друга. Спускаясь с северных предгорий Кавказа в силу нужды в новых территориях и ввиду относительного перенаселения, народы нетюркоязычные сталкивались с тюркоязычными степняками и наоборот. В результате происходило их перемешивание. Возникла пестрая этническая картина северокавказских кочевий, что, по причине далеко не всегда наблюдавшейся комплементарности этносов, приводило их к военным конфликтам и взаимоуничтожению. Претендуя в качестве сюзерена на власть во всем Причерноморском и Северо-Кавказском регионах и рассчитывая использовать и действительно используя кочевников против усиливающейся и потому опасной России (издревле мечтающей об овладении Северным Причерноморьем), Турция нуждалась в наличии этнического слоя, который разделил бы народы кочевые, принял их удар на себя и удержал бы в местностях традиционного обитания. К тому же такое отражение удара, или лучше сказать — ударов, в какой-то степени способствовало снятию демографической напряженности, порождаемой периодически возникающим относительным перенаселением.

Военные конфликты казачества и разноплеменных кочевников {36} не приводили к полному уничтожению противника. Это были войны-набеги, во время которых неукоснительно соблюдались некоторые негласные договоренности о «правилах разбоя». (Так, например, не уничтожались запасы фуража противника, не убивали пленных и раненых и т.д.). Бывшие враги неоднократно заключали союзы и даже братались друг с другом (обычай куначества). Таким образом, этнос оседлый в лице казачества для народов кочевых выступал в качестве своеобразного гаранта стабильности их этнических отношений.

Это возвращает нас к рассмотрению привычной для советской исторической науки точки зрения по проблеме этнического происхождения казачества. Большинство историков в недавнем прошлом стояло на позиции «крестьянского» возникновения казачьего населения Дона, считая, что в основе этого процесса лежала политика российского государства по прикреплению крестьян к земле⁶⁾.

Суть концепции можно охарактеризовать так: централизация государственной власти в России осуществлялась при опоре на мелкопоместное дворянство, которое выступало наиболее активным противником крупного княжеско-боярского землевладения. Центральная власть стремилась ограничить своеволие и сепаратистские тенденции боярской знати. Дворянство, не имевшее потомственного землевладения, связанное с феодальной элитой вассальными отношениями, но стремившееся к образу жизни элиты, подвергало крестьян нещадной эксплуатации, что провоцировало их уход к крупным землевладельцам. Отсюда интерес дворянства к прикреплению крестьян к земле и как условию этого прикрепления — к сильной центральной власти. Развитие крепостных отношений приводило к тому, что бежавшие от притеснения крестьяне непосредственно в России с трудом находили место, скрытое от бдительного государственного ока, и потому отправлялись искать удачи в земли, где государственная власть еще не окрепла.

Эта концепция вполне объясняет распространение такого явления как казачество по границам России, не соприкасавшимся с границами других государств, и последующее движение казачьих поселений от расширяющихся пределов России. Но она содержит существенный недостаток в фактической связке явлений. Упоминание о казаках мы находим в конце XIV века, когда источники сообщают об участии казаков {37} в Куликовской битве⁷⁾ и в середине XV века в Ермолинской летописи под 1445 годом⁸⁾, то есть с этого времени существование казачества можно сказать, фиксируется достоверно. Однако, усиление центральной власти, борьба дворянства и боярской феодальной элиты, равно как и прикрепление крестьян к земле — это исторические картины, развертывающиеся во второй трети, и в особенности, во второй половине XVI века. Иначе говоря, между казачеством того времени и беглыми крестьянами знак равенства вдумчивый историк ставить не может. К тому же, если признать все-таки данную точку зрения, остается открытым вопрос о первоначальном ядре казачьего населения, ибо землепашец, сроднившийся с землей, не мыслящий себя без земли, не сдвинется с места неведомо куда и не зная зачем. То есть, прежде чем поток беглых крестьян двинулся через Дикую Степь, уже должно было существовать некое ядро, вокруг которого происходило дальнейшее формирование казачества.

Что это было? Кто это был? Вопросы, на которые мы сегодня можем давать только гипотетические ответы. Возможно, это уже было квазигосударство (термин, уже употреблявшийся нами выше) со своими устоявшимися традиционными структурами управления и самоуправления, со сложившимся полуоседлым или полукочевым, но, безусловно, разбойным образом жизни. Разумно вслед за Е.П. Савельевым предположить наличие скифо-сарматского первоначального ядра⁹⁾, тем более, что остатки этого этноса по Дону и на Северном Кавказе в последующем носили обобщенное наименование «черкесы», столь полюбившееся казакам для названия своих поселений и означающее на тюркском — «головорезы». Может быть, упоминавшиеся в русских летописях черные клобуки, часть которых смешалась затем с тюркскими племенами и получила от них название каракалпаков, что значит «черные шапки». Может быть, то и другое, и сарматы-черкесы и черные клобуки — одно и то же?!

Вполне логична и версия славянского происхождения. Причем, в двух или даже трех вариантах. Исторические источники дают для этого немалую «пищу», позволяя выдвигать все новые и новые трактовки. К примеру, заставляет задуматься рукопись голландского монаха Вильгельма Рубрука (Рубруквиса), который в 1253 году пересек донские земли по пути в Золотую Орду. Вот что он написал о переправе через Дон: «...не за много дней до праздника Марии Магдалины {38} достигли большой реки Танаида, которая отделяет Азию от Европы, как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Батый и Сартах приказали устроить на восточном берегу поселок Русских, которые перевозят на лодках послов и купцов. Они сперва перевезли нас, а потом повозки, помещая одно колесо на одной барке, а другое на другой; они переезжали, привязывая барки друг к другу и так гребя... когда мы потребовали животных у жителей поселка, те ответили, что имеют льготу от Батыя, а именно: они не обязаны ни к чему, как только перевозить едущих туда и обратно. Даже и от купцов они получают большую дань. Итак там, на берегу реки, мы стояли три дня. В первый день они дали нам свежую рыбу — чебак, а на второй день — ржаной хлеб и немного мяса, которое управитель селения собрал, на подобие жертвы, в различных домах, на третий день — сушеной рыбы, имеющейся у них там в большом количестве. Эта река была там такой ширины, какой Сена в Париже... Выше этого места Татары не поднимаются, так как в то время, около начала августа, они начинают возвращаться к югу; поэтому ниже есть другой поселок, где после переправляются в зимнее время. Итак мы были там в великом затруднении, потому что не находили за деньги ни лошадей, ни быков. Наконец, когда я доказал им, что мы трудимся на общую пользу всех христиан, они дали нам быков и людей; самим же нам надлежало идти пешком. В то время они жали рожь. Пшеница не родилась там хорошо, а просо имеют они в большом количестве...»¹⁰⁾.

Первая «славянская» версия. Если допустить, что продвижение русскоязычного населения шло вдоль берегов Дона, начиная с его верховьев. Это был удобный способ освоения территории. Славяне постепенно перемещались к югу по рекам бассейна Дона, не пересекая напрямую Дикую Степь.

Во-вторых, если предположить славянское движение, напротив, с низовьев Дона. Известно, что самым южным и самым удаленным от ареала древнерусского этноса Киевской Руси было княжество Тмутараканское, простиравшее одно время свои владения на значительную часть Северного Кавказа, включая земли косожских кочевий (кстати, существует лингвистическая гипотеза о генетической связи слов «косоги» и «казаки», но тут же надо заметить, что таких лингвистических гипотез очень много: «казах» — «казак»; «саки» — племена скифов, — «саки» — «казаки» и т.д.). Смешанное {39} население Тмутараканского княжества могло стать ядром, вокруг которого в последующем наросло казачье население Дона. Недаром источники исторических сведений указывают все-таки на переход через Дикую Степь как способ достижения казачьих территорий. Первое, между прочим, не исключает второго. И в последующем мы видим, как сами казаки различают себя на верховых и низовых. Причем, низовые с обидой принимают указание на них после верховых, например, в грамоте царя Федора Ивановича 21 марта 1592 года, поскольку считают себя более древними по происхождению¹¹⁾.

Третья версия славянского происхождения казачества связывает этот процесс с особым, можно сказать, сословным слоем Киевской Руси. Опасаясь нападений степняков, южные княжества изобрели специфический тип поселений кметей — военнообязанных крестьян, которых именовали «сведомые кмети». Кмет — это даже не крестьянин, это, в первую очередь, воин (сравни: нем. Кnecht). Поселения сведомых кметей располагались по границе со Степью и являлись как бы заслоном, принимавшим на себя первый удар кочевников. Естественно, в условиях непрерывной войны с ними занятие земледелием становилось для кметей бессмысленным, поэтому основной формой хозяйственной жизни являлись рыбная ловля, охота, оседлое скотоводство, а война со Степью — способом материального обогащения. Такого типа поселения существовали на Днепровских порогах, по югу Галицко-Волынского княжества, по югу и востоку Северского (по левому берегу Днепра) княжества. Кстати, территория последнего включала бассейн Северского Донца, притока Дона. Традиция подобных поселений была положена еще святым равноапостольным великим киевским князем Владимиром (Красное Солнышко), который ставил вдоль границ со Степью города-засеки (крепости) и заселял их людьми, сводимыми из северных русских княжеств, прежде всего, Новгородского¹²⁾, где скапливались искатели приключений из славян и варягов. Между прочим, эта версия не противоречит «тмутараканской», так как при Ярославе Мудром его брат Мстислав, о котором ниже мы еще скажем несколько слов, будучи тмутараканским князем, получил земли по левому берегу Днепра до Мурома. Примечательно, что рассматриваемый тип поселений позднее встречается и на границах княжества Рязанского.

В нашем сегодняшнем историческом знании есть еще лакуна в сведениях о знаменитой «Белой Веже», о которой известно {40} только, что это было русское поселение по типу города, наиболее далеко выдвинутое в степь на восток от пределов Киевской Руси, но дальнейшая судьба ее теряется во мраке столетий. Тут возможны связи и с полиэтничной салтово-маяцкой археологической культурой.

Представляется логичным объединить все версии славянского происхождения казачества, поскольку нельзя исходить из принципа разорванного, изолированного существования всех этих отростков русского этноса. Они бесспорно находились во взаимодействии, так же как и все другие народы, объединенные общими условиями быта, климата и социального окружения. Но уже поэтому следует признать, что в формировании казачества принимали участие не одни только они. Вообще, можно выдвигать самые различные гипотезы относительно первоначального ядра, но дело это неблагодарное, в связи с недостаточным количеством исторического материала. Наука же должна основываться исключительно на достоверных фактах.

К числу таких достоверных фактов относится несомненное смешение славянского (русского, украинского) и тюркского языков, а также других языковых компонентов (остготского, иранского, кавказского, западно- и южно-славянского, летто-литовского) в донском говоре с преобладанием русских грамматических языковых норм, и не просто преобладанием, а прямым поглощением грамматическим строем русского языка слов неславянского происхождения. Означает ли это, что преобладающим этносом был русский? Или, что в образовании казачества преимущественно принимали участие только две этнические ветви — славянская и тюркская? Конечно же, нет! Иначе как объяснить происхождение донских фамилий Греков, Грузинов, Евреинов, Немчинов, Цыганков и т.д.? И то, что грамматические формы русского языка оказались довлеющими еще не говорит об исходном, первоначальном преобладании именно русскоязычного населения, но свидетельствует, с одной стороны, о необычной гибкости русского языкового строя, безболезненно впитывающего словарный фонд других народов, а, во-вторых, что отрицать бессмысленно, о мощном влиянии русского этноса на население Дона, начиная, как минимум, с XVI века. То и другое вместе взятые способствовали становлению самобытного русского донского говора, исследуя который, можно реконструировать и влияние народов на развитие политических институтов власти и самоуправления на Дону, на формирование особенностей культуры и быта. {41}

В этом плане необходимо отметить наличие сильного тюркского воздействия. Например, «атаман» — «отец людей» (возможно также остготское происхождение данного термина), «есаул» — «начальник», «майдан» — площадь», «курень» — «отряд» и т.д. слова тюркского происхождения¹³⁾. Это свидетельствует о заимствовании казаками у степняков формы военной организации, так же как и формы управления и самоуправления. Не случайно и то обстоятельство, что, когда во время крестьянских войн казаки, принимая в них деятельное участие, пытались внедрить в собственно русских землях систему казачьего самоуправления, это оказывалось трудно осуществимым, и даже встречало сопротивление со стороны традиционной крестьянской психологии. Напротив, она диктовала, в том числе и самим казакам, привычные для лично-зависимого крестьянства нормы государственного и правового регулирования.

Не менее очевидно влияние тюркских языков на характер понимания донским населением географических и климатических условий своего обитания: курганы, буераки, куты, балки, бураны и т.д. И конечно же, тюркское воздействие сказалось на одежде и вооружении, хотя может быть, в меньшей степени: папаха, башлык, чекмень, аркан, сагайдак и т.п. К тому же почти до конца XVIII века вторым языком на Дону был татарский.

Все это свидетельствует о сравнительно позднем появлении в донских степях славянского этнического элемента, заимствовавшего географические и климатические понятия, а соответственно, и культурную форму реагирования на них. Но в то же время следует признать, что и тюркские народы появились здесь относительно недавно, в период великого переселения народов. Так что данные факты, не могущие быть использованными ни для подтверждения, ни для опровержения перечисленных выше гипотез о времени и истоках происхождения казачества, однако характеризуют процесс ассимиляции тюркских народов первоначальным ядром казачества и их бесспорное участие в его становлении.

 Таким же бесспорным фактом является привнесение на Дон принципов организации восточно-славянской общины, ее генетическое родство с казачьей. По своей сути она кардинально отличается от подобных же общин других народов крайним и, может быть, даже «излишним» (с точки зрения этнической морали прошлого) гуманизмом. Именно последнее, по нашему мнению, обусловило ее предельную жизнестойкость и укорененность общинной этики и психологии в {42} русском народе и казачестве. В отличие от своих западных (балтийские, германские народы, западные славяне) и восточных (хазары, печенеги, половцы и пр.) соседей, восточные славяне развивались, как уже обращалось внимание, в условиях открытости общества на Восток, куда по лесной и лесостепной зонам шло распространение славянского земледельческого населения. Плодородные по тому времени и в пространственном отношении великие земли давали возможность, в случае противоречий внутри общины, для ее раскола, разделения и расселения, без необходимости разрешать конфликт вооруженной борьбой. С другой стороны, эти же условия позволяли отказаться от того отношения к старикам, младенцам, больным и калечным, к которому пришли другие народы, — кочевники в силу подвижного образа жизни, земледельцы по причине ограниченности обрабатываемой территории, — а именно, убийству младенцев, изгнанию стариков, унижению и уничтожению калек. Там это обусловливало движение к неизбежному распаду общинной организации, во всяком случае у земледельческих народов, стремление составляющих ее индивидов освободиться от тотального контроля общины и почти исключительно своими силами (+ родовые, клановые связи) создавать себе социальные гарантии обеспечения на непредвиденное (несчастный случай) или все же предсказуемое (старость) будущее. Иные принципы общения внутри русской и казачьей общины создавали иное к ней отношение. "Здесь социальные гарантии были заданы общинной организацией, которая не оставляла своих членов без внимания и попечения, чтобы ни случилось. Отсюда и ее крепость, и ее привлекательность для других этносов, в особенности если учесть отсутствие этнических и расовых предвзятостей в психологии восточных славян, проявившееся еще в глубинах древности и пронесенное через столетия.

Сразу оговоримся, что по сведениям А.И. Ригельмана¹⁴⁾ в раннем периоде существования казачьей общины был обычай умерщвления младенцев, обременявших военно-полевую жизнь казаков. Однако вскоре младенцев-мальчиков перестали «метать в воду», а со временем обычай и вовсе исчез.

В целом же, по нашему мнению, именно два обстоятельства — специфическая гибкость русского языка и гуманизм восточно-славянской общины, равно как и ее оседлый образ существования, обусловили сильное воздействие со стороны русского этноса на процесс становления казачества. Правда, {43} остается открытым вопрос о времени внедрения русской общины в степную зону. Вероятно, в этом плане не лишена оснований «тмутараканская» версия.

Однако полиэтническая основа формирования казачества в немалой степени определила возникновение особого психологического типа казака. Дело в том, что любой этнос, содержит, несет в себе генофонд, названный Л.Н. Гумилевым пассионарным¹⁵⁾. Пассионарность (пламенность) можно определить как способность к совершению действия, вплоть до самопожертвования, ради отвлеченной идеи. В принципе каждый этнос переживает периоды всплеска и затухания пассионарности, что создает специфику его исторического взаимодействия с другими народами, а последнее влияет на характер и силу проявления пассионарности. Так, скажем, монголо-татарское нашествие на Русь буквально выкосило пассионариев, в первую очередь прикрывших собою русские земли. И понадобилось 4-5 поколений для восстановления пассионарного генофонда нации. То же самое мы можем сказать по отношению к истории русского народа в XX веке. Но тогда, когда шло образование казачества и когда оно постоянно подпитывалось беспокойными людьми, уходящими от привычного образа жизни и по разным причинам бросавшими хозяйство и имущество, шедшими искать счастья и удачи, конечно же, основным элементом этого процесса выступал пассионарный психологический тип личности. Полиэтническое казачество вбирало в свои ряды пассионариев со всех краев, областей и кочевий, а это обусловливало становление суперпассионарного психологического склада характера и развитие способностей этих людей к сверхнапряжению («богатыри», «разбойники», «гулящие люди» и т.д.).

Причем, с этой точки зрения, «тмутараканская» версия происхождения казачества представляется наиболее убедительной. О тмутараканских славянах известно, что они не пахали, не сеяли, а существовали за счет грабежа и разбоя. В Тмутаракань бежали все изгои из общин славянских, тюркских и аланских, бежали и смерды, и князья. Русскому князю Мстиславу Храброму («иже заръза Редедю предъ пълкы касожьскыми»¹⁶⁾) удалось даже объединить под своей властью почти весь Северный Кавказ, и, как уже говорилось, Левобережье Днепра.

Возможно, именно незатухающая пассионарность — суперпассионарность обусловливала столь беспокойный образ жизни донского казачества, его постоянные походы на Восток, Запад, Юг и Север, которые чаще всего одухотворялись {44} высшими идеями справедливости, возмездия и свободы. Тем самым, суперпассионарная казачья общность выступала как постоянный источник дестабилизации социальных отношений, прежде всего, для самой России. Это не противоречит, однако, сделанному ранее выводу о казачестве как гаранте геополитической стабильности, а скорее даже подтверждает его: дестабилизация социальных отношений приводила к устойчивости этнических геополитических связей. Периодическое накопление с XVI века критической массы беглых крестьян на социокультурной транспериферии России, причем крестьян, пассионарных по своему психологическому складу, влекло вспышки движений под лозунгами идеи-фикс «За землю и волю!». Они приходили сюда за волей, но став вольными, тянулись назад на территорию России, к земле¹⁷⁾.

С другой стороны, немалый вклад в становление суперпассионарности внесло русское купечество, активно проникавшее на Северный Кавказ и устанавливавшее связи России с Турцией, Ираном и даже Индией. И возможно (еще одна бытующая версия, возникновения казачества) купеческие временные поселения по берегам рек Дона и Волги сыграли значительную роль в становлении социально-психологического склада характера и образа жизни казаков.

Занятие купеческой деятельностью в условиях формирования торговых связей, длительных и опасных путешествий, риска своим имуществом и самой жизнью необходимо требовало наличия особых психологических качеств личности —предприимчивости и пассионарности, что соответствовало и психологическому складу казачества, приводя к органическому соединению тех и других.

В свою очередь, пассионарность накладывала существенный отпечаток на особую религиозность казачества. Это была не та пламенная религиозность, которая влекла некогда пассионариев Европы в крестовые походы за освобождение «гроба Господня». И не та религиозная убежденность, которая приводила еретиков на костры инквизиции. Это была пассионарная религиозность, не требующая внешних форм — обязательных и строго соблюдаемых ритуалов культовой обрядности. Иначе говоря, она не нуждалась в опоре на постоянную персеверацию (настойчивое повторение) религиозной идеи, в опоре на воспроизводство культовой знаковой системы.

Культурно и этнически полиморфное казачество не могло ни создать собственной религии, ни безусловно предпочесть {45} какую-либо одну с ее жестким регламентом обряда. Внутри казачьей среды сталкивались и взаимодействовали все мировые религии. В первую очередь, отметим христианство в его трех и позже четырех разновидностях. Православие, вследствие значительного влияния русского и украинского этносов, которое со времен патриарха Никона распалось на официальное православие и старообрядчество, причем последнее долго превалировало на Дону. Католицизм имел место вследствие вбирания в казачьи ряды пассионариев католического мира, в частности, поляков; украинцев и литовцев. Немалое влияние оказывала монофизитская армяно-григорианская апостольская церковь. Прибалтийцы и немцы принесли на Дон протестантизм, в разных его направлениях. Включались в состав казачества и пассионарии мусульманских народов как со стороны суннитской, так и шиитской ветвей. Также можно говорить о буддийском влиянии ламаистского толка, проникавшем со стороны калмыцких степей¹⁸⁾.

Если мы посмотрим на тот же процесс со стороны, так сказать, матримониальной, то неизбежно вынуждены будем признать, что взаимодействие различных религиозных воззрений должно было носить чрезвычайно сильный характер, поскольку увеличение женской половины донского населения длительное время в основном осуществлялось за счет набегов на соседей или выкупа у них представительниц прекрасного пола. А если учесть, что в психологии казачества идея «мужского братства» была сильнее идеи «семейного очага», то вольно или невольно это предопределяло воспитание детей в особом состоянии смешанной религиозности. Отсюда религиозная пассионарность проявлялась, как уже было сказано, не во внешних церковных ритуалах, а носила характер ощущения внутренней связи человека с Богом, неритуализированной, нерегламентируемой связи. Подобное отношение, во-первых могло существовать только при условии психологической пассионарности, когда не требуется внешнезнаковое воспроизводство религиозной идеи, а, во-вторых, только в условиях устойчивой, традиционной веротерпимости, когда религиозная предвзятость могла вызвать распад единства казачьей общины. Примечательно, первое культовое здание Русской православной церкви было сооружено лишь в середине XVII века, а точнее в 1652 году — собор Воскресения Христова¹⁹⁾.

Приведенное выше размышление объясняет и такой факт, который был вскрыт во время инспекции донских церквей {46} столетие спустя после сооружения первого храма — в 1764 году, когда оказалось, что в большинстве из них служба не велась по обрядовым нормам, отсутствовали необходимые церковные реквизиты, не хватало подготовленных кадров, культовое имущество находилось в ветхом состоянии, нарушались элементарные правила гигиены, а сами священнослужители не отличались высотою нравов, устраивая свои «делишки» и укрепляя дружбу с «зеленым змием». В Черкасском и Медведицком заказах из 84 храмов только в 2 не отмечалось никаких недостатков. Эта часть Воронежской епархии охватывала основные территории Области Войска Донского. В Хоперском заказе из 42 храмов не имели замечаний только 17, что объясняется близостью заказа к центру епархии. Примечательно, одним из самых распространенных недостатков названо изображение двоеперстия на церковных иконах. Материалы инспекции²⁰⁾ дают обстоятельную картину третьестепенного положения Русской православной церкви на Дону. То, на что центр обращал внимание как на необходимое условие этнического единства, в донских землях, на транспериферии российского государства отнюдь не воспринималось как обязательное. Скорее даже наоборот, единство социальной общности поддерживалось традиционной веротерпимостью и пассионарным «Богом в душе». Лишь с начала XIX в. усиливается влияние «казенного православия», в связи с жесткой регламентацией жизни казачества как военно-служилого сословия. Тем самым исключительная православность казачества — это миф, созданный в XIX веке. Миф выгодный, прежде всего, правящему политическому режиму. Здесь мы опять возвращаемся к проблеме этнического единства казачества. Мы видели, что на начальных этапах его возникновения этнического единства не существовало. Как и во многих других случаях при образовании этносов, тут наблюдалась картина полиэтнического взаимодействия. По традиционным нормам, сложившимся еще в древности, образование самостоятельного этноса исчислялось 12 поколениями (12 колен — не в смысле племен, а именно в смысле поколений), пребывающих в условиях общего территориально-климатического и достаточно развитых языкового, культурно-религиозного, политического и экономического пространств. Если исчислять поколение в 30 лет, как это делается в современной социологии, то для образования этноса необходимо примерно 360 лет (12*30 = 360). Имелись ли в какой-либо из 360-летних периодов названные условия на всей территорий Области Войска Донского? Из сказанного выше {47} очевидно обратное. В лучшем случае, можно говорить о складывании названных условий. Только в XIX веке они становятся устойчивыми, и то благодаря государственно-административной деятельности и законодательной фиксации уже в составе России. Естественно, последнее характеризует казачество не как этнокультурную общность, а исключительно как формирующееся сословие. Закрепление сословного состояния донского казачества связано с появлением «Положения об управлении Донского войска», утвержденного 26 мая 1835 года²¹⁾.

Иначе говоря, донское казачество, как и казачество ряда других областей России, шло по пути этнического становления, превращения в самостоятельный этнос, но эта тенденция была прервана государственным вмешательством и фиксированным юридически сословным состоянием. Сословия, так же как и этносы, имеют зачастую значительное культурное своеобразие, но в отличие от них занимают строго установленное положение в социальной иерархии общественных групп. Сословно-культурные различия и различия этнокультурные не являются однопорядковыми явлениями, хотя и схожи друг с другом по принципам существования. И конечно, нельзя отрицать того, что сами сословия образуются на этнической или субэтнической основе. Отсюда их социогенез в виде квазиэтнических, почти этнических, общностей и смещение зачастую в обыденном сознании сословного и этнокультурного. С другой стороны, характерной особенностью сословия является территориальная распыленность, существование на фоне других сословий. В случае с казачеством мы напротив имеем территориальное единство обитания, его группировку на государственной периферии. А значит, мы не можем однозначно фиксировать и сословное состояние казачества, то есть правильнее будет говорить о квазисословии, несмотря на наличие законодательных актов, закрепляющих сословную тенденцию.

Таким образом, выделенное в начале наших рассуждений исходное противоречие этнос — неэтнос снимается введением понятия субэтнос, уже нередко употребляющимся сегодня, и понятия квазисословия.

В свою очередь заметим, что слово «народ» в русском языке несет много смысловых оттенков и употребляется не только по отношению к какой-либо этнической группе, но и для обозначения полиэтнического народонаселения страны, {48} а также в стратификационном плане для характеристики социального большинства в противоположность элите общества. «Этнос» — тоже «народ», если переводить это слово с греческого, но в языке науки является термином, имеющим менее расплывчатое содержание и относящимся исключительно к социальной группе, связанной единством происхождения, единством языкового и в целом культурного пространства. При этом безусловно важны два принципиальных момента: историческая память о родстве происхождения и общем прошлом и переживание общих культурных феноменов. Казачество — это субэтнос («суб» от лат. буквально «под»), имевший тенденцию превращения в некоторую этническую целостность, тенденцию, которая была прервана попыткой его юридического закрепления в виде сословия.

Сословие — это относительно замкнутая социальная группа, обладающая юридически закрепленной системой льгот и привилегий, выполняющая взамен определенные обязанности и имеющая в силу данных обстоятельств некоторые особенности культуры и быта.

Казачество — это квазисословие, так как его территориальное распыление и сосуществование с другими сословиями, развитие сложной социальной структуры было остановлено Октябрьской революцией 1917 года и последующей политикой «расказачивания». Сложные этнические, социально-классовые и культурные процессы находились в средней стадии социогенеза, когда были прерваны очередной российской катастрофой и искусственно заморожены. Сегодня, в период мощного социального сдвига, они вновь вышли на поверхность, вызвав весьма противоречивые оценки начавшегося возрождения казачества России²²⁾.

Проблема возрождения казачества в свете сказанного выше приобретает резко выраженные черты диаметрально противоположности: ЧТО собственно мы пытаемся возродить? Если возрождается казачество как квазисословие (в чем сильно заинтересован нынешний правящий режим) — это одно, а если как субэтнос с перспективой этнического развития — это другое.

Возрождение или точнее — восстановление квазисословия невозможно ввиду территориального перемешивания населения. Восстановление же сословной формы может быть осуществлено только в рамках целостной сословной организации общества. Следовательно, наряду с восстановлением казачьего сословия будет происходить сословно-патриархальное {49} деление остального общества с возвращением к юридическим феодальным нормам. А поскольку современное нам общество является индустриальным, значит неизбежна реконструкция формы индустриального феодализма, в каком-нибудь новом изоморфном состоянии. Но именно от индустриального феодализма (социализма советского образца) мы пытаемся уйти с таким мужественным терпением уже несколько лет.

Тем самым, с научной стороны проблема состоит в обнаружении критериев разделения сословно-культурных и этнокультурных традиций. Таким критерием может быть только временной. В практическом преломлении это означает оценку идущего процесса по принципу: какие именно традиции ныне возрождаются. Если происходит восстановление традиций, сложившихся в XIX веке, то они в целом имеют сословно-культурный характер. Если речь идет о восстановлении традиционной культуры казачества до его юридической сословной фиксации, то тогда имеется в виду собственно этнический аспект.

Последнее, однако, пока не может быть принято как исключительно положительное явление. Возникновение, становление и закрепление в сознании поколений этнических традиций осуществляется в определенных социально-исторических условиях. Со временем же происходит либо модификация традиции, либо отказ от нее вместе с изменением условий ее действия. Так, очевидно, что ряд исторически древних традиций казачества, особенно в области традиционного права (система наказаний за провинности: сечение нагайками, разрывание лошадьми, штраф «напоем», «в куль, да в воду» и т.д.; наличие слоя «пенных» казаков — бесправных и унижаемых до искупления вины —«пени») просто расходятся с нормами современного уголовного, гражданского, административного права, не говоря уже о признанных мировым сообществом правах человека. Понятно, что мысль о возрождении подобных традиций может появиться только в голове психически ненормального человека, и, естественно, возрождение подобных традиций не имеет правовой основы и только навредит казачеству. Поэтому речь должна идти не о конкретных этнических традициях, а о «духе» народа. И здесь мы вновь возвращаемся к пассионарности казачества как основной этнической черте. Перед нами неизбежно встает вопрос: почему собственно и в каком смысле нужно говорить о возрождении?! {50}

Несмотря на превращение в квазисословие Российского государства, казачество сохраняло дух пассионарности, который с начала XIX века и до Октябрьской революции 1917 года был направляем в официально приемлемое русло «служения Отечеству». Революция 1917 года и последующее расказачивание, происходившее в условиях резкого размежевания самого этно-сословия и общества в целом, так же как и ожесточенность гражданской войны вызвали избиение наиболее активных пассионариев с обеих сторон. В дальнейшем вспышки казачьих возмущений приводили к продолжению этой линии уничтожения пассионариев. Если казачество как субэтнос фактически перестало существовать, то именно вследствие затухания пассионарного духа. Следовательно, если возрождение казачества решено поддержать, то непременно надо одобрить возрождение пассионарности. А если возрождение пассионарности, то за счет кого?! И с какой целью?! С какой идеей?!

Исторический опыт самого казачества подсказывает, что формирование суперпассионарности возможно только на основе этнической открытости общества, его этнической и религиозной терпимости. Основной традиционно-этнический принцип «С Дона выдачи нет» характеризовал казачество в прошлом, как общество открытое, во всяком случае в одну сторону. В то время как другие народы, в окружении которых существовало казачество, представляли собой сословно и этнически замкнутые корпоративные общности, оно сложилось и развивалось как общность традиционно открытая. Нынешние «казаки», надевшие военную амуницию и дедовские Георгиевские кресты, не заслуженные собственными подвигами и собственной кровью, совершающие показные совместные моления в храмах и добровольно подчинившие себя иерархии военизированной субординации проявляют, в первую очередь (хотят ли этого они сами или не хотят), стремление к замыканию казачества в корпорацию. Иначе говоря, они заняты (вольно или невольно) воссозданием казачьего квазисословия, а не возрождением и развитием культуры субэтноса. Уже само деление «казаки — иногородние» содержит расхождение с досословными казачьими традициями и несет немалую опасность конфронтации на этнической почве. Более того, восстановление суперпассионарности как духа казачества невозможно в пределах его корпоративной организации, сильно привлекающей маргинальные элементы (людей без четкой социальной ориентации), когорту упивающихся {51} властью, а также желающих ее получить для осуществления своих целей. Повторим еще раз, замкнутая корпорация переживает периоды вспышек и затуханий пассионарности, обусловленные сложившимся генотипом. В то время как суперпассионарность, незатухающая пассионарность существует за счет постоянной подпитки извне. Способность служить идее вопреки корыстным интересам есть исключительное свойство пассионариев, на которых, независимо от их этнической и религиозной принадлежности, должен опираться процесс возрождения.

Другой вопрос: какая именно идея может быть всеобщей для пассионариев? Ясно, что свойство идеи: объединять или разъединять людей. Другими словами, есть идеи объединяющие и идеи разъединяющие. Например, пассионарная идея «воли-свободы» была объединяющей для казачества до подчинения его административному влиянию России, но и долго потом оставалась традиционной гражданской ценностью, обуславливая относительную самостоятельность управления делами Области Войска Донского. Объединяющей силой также обладала идея служения Отечеству. Но уже с начала XX века она проявляет свою разъединяющую мощь, ибо понятие блага Отечества, а значит служения ему начинает толковаться различно, и в соответствии с этим толкованием пассионарии разделяются на враждебные группировки. Очевидно, что и сегодня ни идея воли, ни идея служения Отечеству не могут играть объединяющей роли.

Идея воли могла существовать лишь как альтернатива неволе — крепостному состоянию, на страже которого стоял государственный закон. Ныне идея воли в том, древнем ее понимании есть альтернатива законному правопорядку, вступающая в противоречие с демократией, основанной на соблюдении законности, приводя к власти не всегда достойных людей, приводя к анархии и охлократии (власти толпы). Последнее чрезвычайно опасно, так как охлос, толпа сообразует свои действия с требованиями морали, противопоставляемой закону, когда «суд по совести» превращается в бессовестный самосуд. Не менее проблематична для казаков-пассионариев, по уже объясненным причинам, идея служения Отечеству. В лучшем случае, она приобретает вид служения правительству, вместе с чем проявляется тенденция низведения казачества до военно-служилого сословия, поощряемого за «верную службу» определенными льготами. В условиях обострения межнациональных конфликтов, конфликтов на {52} южных границах Российской Федерации казачество вновь может сыграть стабилизирующую роль. Вполне рациональным было бы использование казачьих воинских формирований в качестве миротворческих сил, своего рода «голубых касок» в горячих точках бывшего СССР. Это явилось бы разумным объектом приложения пассионарности и согласовывалось бы с исторически сложившимся геополитическим значением казачьей общности. Пограничная служба, создание законных территориальных военизированных формирований, гвардейских частей в составе российской армии, помогут активизировать возрождение казачьего духа и патриотических традиций. Для этого очень важно казачью инициативу «снизу» зафиксировать, поддержать законодательно «сверху», что пытается делать правительство России²³⁾.

Таким образом, по нашему мнению, идеей, обладающей объединительной силой, является идея законности, неукоснительное следование которой должно стать основой приложения пассионарного духа к современным условиям и, помимо всего прочего, нести значительный положительный заряд. Как бы ни были плохи нынешние законы, решить проблемы современной общественной жизни путем «кавалерийской атаки» на них невозможно. Они сами должны быть изменены на законном основании. В этом плане, скажем, американский шериф времен покорения Дикого Запада, отстаивавший принципы правопорядка, даже в большей мере «казак-пассионарий», нежели некоторые из нынешних наших «донских казаков», призывающих к немедленному введению атаманского правления на Дону как единственному спасительному шагу, который сразу решит все проблемы.

И другой аспект возрождения, аспект собственно культуры²⁴⁾. Вся практика мировых «возрожденческих» движений, начиная с эпохи Возрождения, показывает, что они никогда не стремятся создавать копию того, что возрождают. Да это и невозможно, ибо социальное время столь же невозвратимо, как и время физическое. Возрождение всегда имеет характер обогащения культуры, восстановления лучшего из утраченного, сохранения имеющихся культурных ценностей, их нового осмысления и развития, а также выработку принципиально иных вещей, создаваемых уже на современной почве. Только так на исторической арене может появиться новое российское казачество.

Нам представляется, что магистральный путь возрождения казачества лежит через обогащение самого казачества {53} культурой мировой цивилизации и впитывание последней культурных достижений российского казачества. Соответственно, в центре задач движения должна стать не политическая борьба, не борьба за власть («поход по большевистской дорожке»), а забота о культурном процветании Области Войска Донского и других казачьих регионов. Именно на этом пути российская интеллигенция, интеллектуальная элита общества и госаппарата готова будет оказать активную помощь нынешним потомкам казаков в рождении «неоказачества», которое сможет занять свое достойное место в новой демократической России XXI века. Успех возрождения будет зависеть от авторитета казачьего движения, от веры людей в благородность и чистоту помыслов его лидеров. На этом пути движение благословит церковь. Такие ценностные ориентации могут иметь общественную поддержку, поскольку культура — это не ансамбль песни и пляски (как ее понимают люди весьма недалекие), а та среда, в которой протекает вся жизнь человека. А что может быть благороднее цели улучшения жизни людей, жителей донского края?!

Лукичев П.Н., кандидат философских наук, заведующий кафедрой культурологии НГТУ;

Скорик А.П., кандидат исторических наук, доцент, старший научный сотрудник кафедры истории НГТУ

Источники и литература

¹⁾ См. напр.: Павлов М.П. Мы — народ // Донская речь (региональная независимая общественно-политическая газета, г. Новочеркасск). 1993. — 22 июня. № 117 (№ 16665); Макас Л. Надежная опора российской державы // Донская речь. — 1994. — 14 января (№ 10-11 (№ 16800).

²⁾ Соловьев С.М. История России с древнейших времен. В 15-ти кн. — М.: изд-во соц.-экон. лит., 1960. — Кн 1. — Т 1. — С. 61-62; Кн. 2. — Т. 4. — С. 647-655.

³⁾ Золотов В.А., Пронштейн А.П. За землю, за волю… Из истории народных движений на Дону. — Ростов н/Д: кн. изд-во, 1974. — С. 9-10.

⁴⁾ Казачий словарь-справочник. — Т. 3: РАА — Ятовь / Сост. Г. В. Губарев. Ред.-изд. А. И. Скрылов — Репринт. воспроизведение изд. 1969 г. — М.: ТО «Созидание», 1992. С. 201.

⁵⁾ Донская церковная старина. — Новочеркасск, 1906 — Вып. 1. — С. 49-53.

⁶⁾ См. напр: Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке. — М.: Партиздат, 1933. — С. 44-45.

⁷⁾ Карасев А.А., Попов И.X. Краткое историческое и статистическое описание Войска Донского // Донские казаки в походе и дома. — Ростов н/Д: ХПТМП «Донское слово». 1991. — С. 3.

⁸⁾ Казачий словарь-справочник / Сост. Г. В. Губарев. Ред.-изд. А. И. Скрылов. — Репринт, воспроизведение изд. 1968 г. — М.: ТО «Созидание». 1992. — Т. 2: Ибн-Батута — Пятый Дон. каз. полк. — С. 235; Казачий словарь-справочник / Сост. Г. В. Губарев. Ред.-изд. А. И. Скрылов. — Репринт. воспроизведение изд. 1969 г. — М.: ТО «Созидание», 1992. — Т. 3: РАА — Ятовь — С. 272-273. {54}

⁹⁾ Савельев Е.П. История Дона и донского казачества. В 4-х ч. — Новочеркасск, 1918. — Ч. I. — С. 22-24, 35.

¹⁰⁾ Вильгельм де Рубрук (Рубруквис). Путешествие в восточные страны. Пер. А.И. Малеина // Хрестоматия по истории Подонья и Приазовья / Сост. М.И. Кравцов, Б.В. Лунин, М.А. Миллер, Я.Г. Селецкий — Ростов н/Д: Рост. обл кн. изд-во, 1941. — Кн. 1: С. 142-143.

¹¹⁾ Сухоруков В.Д. Историческое описание земли Войска Донского. — Новочеркасск, 1903. — С. 70.

¹²⁾ Карамзин Н.М. История государства Российского. В 4-х кн. — Ростов н/Д Рост. кн. изд-во. 1989. — Кн. 1. — Т. 2. — С. 225.

¹³⁾ Для выяснения значения слов использованы словари: Военный энциклопедический словарь / Пред. гл. ред. комиссии С.Ф. Ахромеев. — М.: Воениздат, 1986. — 863 с; Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. — М.: Рус. яз., 1989. — Т. 1-4; Ожегов С.И. Словарь русского языка: 70.000 слов / Под ред. Н.Ю. Шведовой. — 22-е изд., стереотип. — М.: Рус. яз., 1990. — 921 с; Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А.М. Прохоров. — 4-е изд. — М.: Сов. энцикл., 1986. — 1600 с; и др. При известном различии интерпретаций мы пытались найти оптимальное, чаще встречаемое значение.

¹⁴⁾ Ригельман А.И. История о донских заказах. — Ростов н/Д: Кн. изд.-во, 1992. — С. 25.

¹⁵⁾ Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая Степь. — М.: Мысль, 1989. — С. 14, 15, 17; Гумилев Л.Н. От Руси к России: очерки этнической истории. — М.: Экопрос, 1992. — С. 15-18, 331.

¹⁶⁾ Слово о полку Игореве. Изд. 5-е. — М.: Дет. лит., 1972. — С. 46.

¹⁷⁾ Фирсов Н.Н. Крестьянская революция на Руси в XVII в. — М., Л., 1927. — С. 122-123.

¹⁸⁾ Римский С.В. Казачество, религия, терпимость // Международная жизнь. — 1992. — № 7. — С. 89-93.

¹⁹⁾ Астапенко М.П. Донские казаки 1550—1920. Учебное пособие. Ростов н/Д: НМЦ «Логос», 1992. — С. 38.

²⁰⁾ См.: Памятная книжка Области Войска Донского на 1900 год / Под ред. Ф. С. Савченкова. — Новочеркасск, 1990. — С. 195-234.

²¹⁾ Краснов Н.И. Историко-статистическое описание земли Войска Донского. — Новочеркасск, 1881. — С. 63.

²²⁾ См.: Скорик А.П. Возникновение донского казачества как этноса. Изначальные культурные традиции. — Новочеркасск, 1992. — С. 49-59.

²³⁾ О концепции государственной политики по отношению к казачеству. Постановление правительства Российской Федерации от 22 апреля 1994 г. № 335 // Донская речь. — 1994. — 27 мая.

²⁴⁾ См. подробнее: Скорик А.П., Лукичев П.Н. Станица или столица: культурологический аспект возрождения казачества // Полис (Политические исследования). — 1992. № 3. — С. 153-155.{55}