выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
Московский журнал. История государства Российского. 2002. № 8.
[23] - конец страницы.
OCR OlIva.
Петра Яковлевича Чаадаева (1794—1856) многие считают личностью весьма противоречивой. Посвященные ему стихи Пушкина — «Любви, надежды, тихой славы...» (1818), «В стране, где я забыл тревоги прежних лет...» (1821), «К чему холодные сомненья?..» (1824) — рисуют образ патриота и гражданина. А четверостишие «К портрету Чаадаева» (1820) приравнивает «офицера гусарского» к тираноборцу Бруту и покровителю искусств Периклу. Такова одна сторона медали. Другая — туманный бред «басманного философа» о католицизме как панацее от всех общественных бед и единственном двигателе прогресса.
На протяжении шести веков (XIII—XVIII) в католических странах Европы сжигались на кострах и подвергались пыткам тысячи людей. Варфоломеевская ночь 1572 года вошла в историю как образец антихристианской жестокости, творимой во имя «чистоты веры». Христианскую Византию разрушили католики-крестоносцы, сделав неизбежным ее последующий захват турками... Так с чего вдруг здравомыслящий человек (а сумасшедшим Чаадаева, вопреки официальному объявлению, никто никогда не считал) предлагает Отечеству католическую перспективу как спасительную? Непонятно. Да и зачем выяснять? Нам легче по инерции сохранять представление о Петре Яковлевиче, полученное при знакомстве с биографией и творчеством Пушкина: личность сложная, противоречивая, но смелая, благородная, несмотря на некоторую мировоззренческую путаницу. Сегодня это стало уже общим местом.
А может быть, все-таки попробуем всерьез разобраться, опираясь на исторические факты, документы, письма?
Пушкин впервые встретился с корнетом Лейб-гвардии Гусарского полка Чаадаевым летом 1816 года в Царском Селе у Н.М.Карамзина. Николай Михайлович высоко ценил деда Чаадаева по материнской линии, князя М.М.Щербатова (известного историка), к внуку относился с симпатией и часто принимал его у себя. Лицеист Александр Пушкин с восторгом слушал красноречивого стройного гвардейца, к своим 22-м годам уже имевшего столь богатую биографию: в 1811 году окончил словесное отделение Московского университета, в мае 1812 года начал военную службу — подпрапорщиком Лейб-гвардии Семеновского полка, участвовал в Бородинском сражении, прошел с боями «всю Европу» (правда, в конце 1813 года сменил пехотный Семеновский полк на гусарский Ахтырский — ради красоты кавалерийского мундира, а в 1816-м Ахтырский — на Лейб-гвардии Гусарский)...
Позднее, находясь в южной ссылке, Александр Сергеевич более всего скучал по «единственному другу», «целителю душевных сил», чей «жар воспламенял к высокому любовь». После восстания декабристов и возвращения Пушкина из ссылки приятельские отношения сохранялись, хотя «единственный друг» уже не воспринимался как наставник и носитель непререкаемых истин. А в начале 1830-х годов поэт и философ принципиально разошлись во взглядах на историю Отечества и судьбы мировой культуры.
В январе 1831 года, когда Александр Сергеевич готовился к свадебным торжествам, Чаадаев вручил ему свое сочинение, плод нескольких лет напряженного труда, — восемь «Философических писем, адресованных даме»1). Двигало им не только желание поделиться выстраданными мыслями — была и надежда на помощь в публикации. С 1830 года в Петербурге выходила «Литературная газета»; издателю ее, Антону Дельвигу, Пушкин деятельно помогал. Кроме того, Александра Сергеевича не оставляла мысль о создании собственного журнала («Современник» стал выходить с 1836 года). Видимо, причастность давнего друга к делам издательским немало способствовала тому, что Чаадаев вручил ему рукопись одному из первых.
Рукопись сопровождалась запиской (по-французски): «Вот, друг мой, мое любимое сочинение. Вы прочтете его так, как оно написано мною, — и скажете свое мнение о нем. Покамест обнимаю Вас и поздравляю с Новым Годом»2) (2 января 1831 года; здесь и далее даты приводятся по старому стилю). [23]
П. Я. Чаадаев (1794-1856).
Литография Алофа
На самом-то деле привыкший «просвещать» друзей и светских знакомых Чаадаев ждал отнюдь не критических замечаний, а восторженного одобрения. Однако получил от младшего друга письмо — уже из Петербурга, от 6 июля 1831 года — почти сплошь критическое: « <...> мало понятны первые страницы, и я думаю, что Вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением <...> Я хотел было также обратить Ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении <...> Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с Вами <...> Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в Папе. Не заключается ли оно в идее Христа <...> Пишите мне, друг мой, даже если бы Вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца»3). (Последняя фраза — не пророчество ли?)
Итак, Пушкин раскритиковал как композицию, так и основные идеи «Философических писем» — хотя и в весьма сдержанном тоне. Однако при новой встрече ему явно не удалось остаться в рамках светской сдержанности, о чем свидетельствуют строки из письма Чаадаева от 18 сентября 1831 года: «Вы сказали, что хотите побеседовать; поговорим же. Но предупреждаю Вас: я невесел, а Вы — Вы раздражительны. И притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, Вы знаете это. <...> Но Вы хотите, чтобы я заговорил первый; будь по-Вашему, но еще раз: берегите нервы!»4) То есть щадить раздраженного его суждениями друга Петр Яковлевич не собирается. И далее, парируя критические выпады Пушкина, «инкриминирует» ему «кучу старых идей, привычек, условностей»...
Между тем не выказывали склонности благоговейно внимать философу и другие собеседники и читатели «Писем» (чаадаевское сочинение ходило в Москве по рукам). Так, П.В.Нащокин писал Пушкину 30 сентября 1831 года: «Чедаев всякой день в клобе <...> рука на сердце — говорю правду, что он еще блуждает, что еще он не нашел собственной своей точки, я с ним обо многом говорил — основательности в идеях нет — (но и мое определение) себе часто противуречит»5). И все-таки заканчивает Павел Воинович скорее положительной, чем негативной оценкой Чаадаева: «весьма добрый, способен к дружбе, привязчив», хотя и «честолюбив более, чем я». То есть взгляды взглядами, но в принципе человек хороший.
Вот и мы, вслед за Пушкиным, Нащокиным, Герценом и другими современниками Чаадаева, склонны считать его личностью благородной (хотя существовали и иные мнения — вспомним, например, гневные стихи Николая Языкова о «плешивом идоле», «надменном клеветнике»). К тому же трудно не посочувствовать судьбе Петра Яковлевича. Вскоре после появления в журнале «Телескоп» его «Философического письма к г-же ***» (сентябрь 1836 года) он был официально объявлен душевнобольным и ему навсегда запретили что-либо печатать. «В последних числах октября 1836 года Чаадаева потребовали к московскому полицеймейстеру, — вспоминал родственник и биограф «басманного философа» Михаил Иванович Жихарев. — Здесь ему была прочитана бумага, из Петербурга полученная, <...> в которой значилось, что <...> достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка; принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство, <...> в своей заботливой и отеческой попечительности, предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым казенным медицинским пособием <...> местное начальство имеет назначить особенного, из ему подведомственных, врача»6).
Однако даже на фоне таких «крутых» мер трудно видеть в Чаадаеве только страдальца, а не виновника чужих бед. Из-за его статьи еще больше, чем он сам, претерпели по крайней мере трое: Е.Д.Панова, после выхода «Телескопа» с «Философическим письмом» отправленная (по доносу) в лечебницу для душевнобольных; издатель «Телескопа» Н.И.Надеждин, высланный из Москвы в Усть-Сысольск, и цензор — ректор Московского университета А.В.Болдырев, отстраненный от службы, оставшийся без средств к существованию и вскоре скончавшийся. Причем Надеждин и Болдырев вовсе не разделяли взглядов Чаадаева. Издателю нужна была журнальная [24] сенсация, а цензор попросту поддался на его уговоры пропустить статью в печать не читая.
Петр Яковлевич «был прощен через один год и один месяц, ко дню вступления на престол Николая I <...> Опять приехал к нему полицеймейстер — объявить, что по просьбе генерал-губернатора ему возвращается свобода и прекращается полицейский надзор. Об том же, прекращается или нет сумасшествие, никогда и нигде не было сказано ни слова»7). Последняя фраза М.И.Жихарева явно иронична.
Многие современники сочувствовали «мученику идеи», даже если и не были согласны с его взглядами. Поступок Чаадаева — публикация статьи, которая заведомо не могла вызвать одобрения властей, — был как бы патентом на благородство и однозначно свидетельствовал о гражданском мужестве автора. Подобный взгляд является расхожим и в наше время. Однако составить объективное представление о человеке на основании всего двух фактов его биографии (дружба с Пушкиным и «фрондерская» публикация) невозможно. Мемуаристы и исследователи фиксировали и другие эпизоды из жизни Петра Яковлевича.
Первый эпизод связан с «бунтом» Лейб-гвардии Семеновского полка в октябре 1820 года, когда командовать семеновцами стал полковник Ф.Е.Шварц, человек жестокий и грубый, готовый по любому поводу отвешивать рядовым — недавним участникам героических сражений Отечественной войны — тумаки и пощечины. 16 октября первая — «государева» — рота отказалась выходить на парад, пока не сменят командира полка. На следующий день вместо серьезного разбирательства «бунтарей» препроводили в Петропавловскую крепость. Тогда начались волнения во всех батальонах: солдаты требовали соединить их с «государевой» ротой. Командир Отдельного Гвардейского корпуса генерал И.В.Васильчиков «выполнил» их требование: отправил в Петропавловскую крепость весь полк. Офицеры и солдаты шли туда строем, без малейшего сопротивления, надеясь на мудрость высокого начальства.
Как видим, «бунтом» все это можно назвать лишь с большой натяжкой. Однако Семеновский полк являлся старейшим полком Лейб-гвардии, в нем по традиции начинали военную службу сами императоры, и генерал Васильчиков вынужден был известить о случившемся Александра I. Тот находился в Троппау (ныне — город Опава в Чехии), на конгрессе Священного Союза держав-победительниц. Субординация требовала послать к царю с докладом старшего из адъютантов, но Васильчиков выбрал младшего — гвардии ротмистра Чаадаева. Причина, видимо, в том, что генерал знал Петра Яковлевича по заграничному походу: это в его Ахтырский полк перевелся в 1813 году юный корнет. А главное, перевелся именно из Семеновского полка, то есть офицеры-семеновцы были ему хорошо знакомы.
Васильчиков заботился главным образом о том, чтобы обелить Шварца, а значит, и самого себя: корпусный командир, естественно, отвечает за действия командира одного из подразделений Корпуса. Соответственно генерал и проинструктировал посланца: возложить вину на офицеров, якобы подстрекавших солдат к бунту. Чаадаев выполнил все инструкции начальника. Результатом стало расформирование славного полка: офицеров и солдат распределили по разным армейским частям, а четверых «главных подстрекателей» лишили боевых орденов и дворянских званий и разжаловали в рядовые. Вот такой доклад сочинили Васильчиков с Чаадаевым!
В Лейб-гвардии стало распространяться мнение о доносительском характере доклада. В ответ на это генерал принял свои меры: добился от царя разрешения отчислять из гвардии любого, кто позволит себе «болтовню» о семеновцах. Одной из первых жертв стал полковник Лейб-гвардии Московского полка Григорий Корсаков: его отправили в отставку «без мундира» (то есть без сохранения чина) за сущий пустяк, а на самом деле — за «вольные разговоры» о деле семеновцев8).
Между тем Петр Яковлевич, безупречно исполнивший ответственное поручение, ждал награды, а награды все не было. В письме его от 2 января 1821 года к тетушке, княжне А.М.Щербатовой, сквозит язвительная досада: «Я, действительно, должен был получить Флигель-Адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности, я должен Вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний»9).
«Уклонился» до такой степени, что подал в отставку. М.И.Жихарев утверждает: Петр Яковлевич оставил военную службу, поскольку «гениальным взором осмелился окинуть и измерить свое положение и разом увидал и постигнул его ужас»10) — ужас носить на себе клеймо доносчика, после расправы с Семеновским полком ставшее несмываемым. «По возвращении его в Петербург из Троппау чуть ли не по всему Корпусу последовал против него всеобщий мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение Государю о «семеновской истории». Ему, говорили, не только не следовало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески отклонить, принимая в соображение самые уважительные причины, собственную свою службу в Семеновском полку, бывшее [25] товарищество со всеми почти офицерами и неминуемые более или менее неприятные последствия. <...> Он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструкциями представить дело Государю в таком виде, чтобы правыми казались командир Гвардейского корпуса и полковой командир, а вина всею тяжестию пала на корпус офицеров»11).
Повествуя об этом, Жихарев, вообще-то стремящийся всячески обелить своего героя, отнюдь не опровергает сказанного, а всего лишь сетует, что подобные мнения «высказывались гораздо громче, нежели следовало»12). И затем признает: « <...> оправдать его вполне я не вижу никакой, ни нравственной, ни физической, возможности»13).
«Вдобавок поведение его в этом случае было самое безрассудное, — продолжает Жихарев, — этим почти доносом он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безукоризненную репутацию, а получить за него мог только флигель-адъютантство, которое от него, при его известности и отличиях, и без того бы не ушло, по самому логическому ходу обстоятельств»14).
Следующий знаменательный эпизод относится к московскому периоду жизни Чаадаева, начавшемуся вскоре после отставки и возобновившемуся по возвращении из-за границы, где «басманный философ» пробыл с июля 1823 года до конца июня 1826-го. Вновь предоставим слово М.И.Жихареву, который в качестве дальнего родственника и молодого друга постоянно общался с Чаадаевым по крайней мере с начала 1840-х годов и которому Петр Яковлевич завещал весь свой архив:
«В конце тридцатых годов начали урывками и мельком появляться в иностранной печати кое-какие сведения о Чаадаеве. Первый об нем, если не ошибаюсь, заговорил маркиз Кюстин (1839) (имеется в виду книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», вышедшая в Париже в 1843 году. — Л.Б.). Эти, впрочем весьма редкие, случаи трогали его в весьма малой и незначительной степени. Не то произошло, когда в европейской печати стал высказываться Герцен. От первого его об нем отзыва Чаадаев пришел в восхищение, даром что до его известности дошла только книга «Du dévelloppement des idées révolutionnaires en Russie.» («О развитии революционных идей в России». Первые два издания вышли в Германии и Франции в 1851 году на немецком и французском языках. — Л.Б.). До других он не дожил (то есть до рассказа о Чаадаеве в «Былом и думах». — Л.Б.). Это восхищение было еще тем полнее и живее, что про деятельность Герцена он проведал при особенных, по свойству его личности отменно лестных, обстоятельствах. Про существование книги ему первый сказал граф А.Ф. Орлов (с 1844 года, после Бенкендорфа, — начальник Третьего отделения Е.И.В. канцелярии, то есть тайной полиции. — Л.Б.), в самой середке лета 1851 года случившийся в Москве проездом в свои воронежские деревни или из них. В разговоре граф Орлов заметил, что «в книге из живых никто по имени не назван, кроме тебя (его, Чаадаева) и Гоголя, потому, должно быть, что к вам обоим ничего прибавить и от вас обоих ничего убавить, видно, уж нельзя». Такой отзыв, исполненный льстивой, утонченной вкрадчивости, <...> упоительно поласкал самолюбие и тщеславие Чаадаева, и понятно, что им он был приведен в состояние неограниченного довольства.
Кажется, в тот же день, и уж никак не позднее другого, Чаадаев написал и отослал к графу Орлову далее приведенное письмо <...> Вот это непонятное, удивительное произведение, которое может служить чрезвычайно удачным и чрезвычайно редкостным образчиком непостижимых противуречий человеческого сердца:
«М.Г.
Граф Алексей Федорович!
Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего Сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме Вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен бы был Вашему Сиятельству, если б Вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить Вам письменно это опровержение, а может быть, и опровержение всей книги. Для этого, разумеется, нужна мне самая книга, которой не могу иметь иначе, как из рук Ваших.
Каждый русский, каждый верноподданный Царя, в котором весь мир видит Богом призванного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, Его высокого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор?
Смею надеяться, Ваше Сиятельство, что благосклонно примете мою просьбу и если не заблагорассудите ее исполнить, то сохраните мне Ваше благорасположение.
Честь имею быть...»
Для чести графа Орлова и припоминая свойство его отношений к Чаадаеву, я осмеливаюсь предполагать, что этим письмом он был и удивлен, и опечален тяжко. Он слишком хорошо знал цену подобных заявлений и, конечно, не считал Чаадаева в числе тех, от кого их следует ждать. Им должно было овладеть грустное и отчаивающее разочарование, унылое, безотрадное раздумье, неожиданное горькое презрение к тому, что привык уважать» <...>15) [26]
Дополню эту историю еще одним поразительным штрихом: почти одновременно с письмом к шефу жандармов Чаадаев отправил благодарственное послание А.И.Герцену (Александр Иванович упоминает в «Былом и думах» о получении сего послания в июле 1851 года).
«Очень скоро после написания и отправки письма к графу Орлову, — продолжает М.И.Жихарев, — копию с него Чаадаев прислал ко мне, в то же время назначая на другой день с ним где-то вместе обедать. Когда мы перед обедом сошлись, Чаадаев стоял спиной к печке, заложив руки за спину. Я подал ему письмо и сказал, что <...> не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную гадость. Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе, и, помолчав с полминуты, сказал: «Mon cher, on tient à sa peau» («Мой дорогой, все дорожат своей шкурой» — франц.) Больше об этом предмете между нами никогда не было сказано ни слова»16).
И далее Жихарев выражает уверенность, что, расскажи он о чаадаевском письме Герцену, с которым встречался в мае 1860 года, тот «отнесся бы ко мне с презрительным недоверием и, судя по всему, вероятно, заподозрил бы в низкой и наглой клевете»17). Такова была вера Александра Ивановича в благородство его корреспондента! Уточню: к исторической концепции «басманного философа» Герцен относился критически и даже отказался принять у Жихарева для публикации бумаги Чаадаева. Общими для них являлись антимонархизм и антикрепостничество. Именно это в первую очередь ценил издатель «Колокола» в первом «Философическом письме» и во фрондерских речах Чаадаева, звучавших в светских гостиных...
Ни история с докладом о «бунте» в Семеновском полку, ни история с письмами главе жандармов и Герцену не свидетельствуют о благородстве и мужественности нашего героя. Как же он отважился на публикацию «Философического письма»? Ведь он прекрасно представлял реакцию Церкви и правительства, когда писал, например, следующее:
«Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца (константинопольского патриарха Фотия. — Л.Б.) эта семья народов только что была отторгнута от всемирного братства, и мы восприняли, следовательно, идею, искаженную человеческою страстью. <...> В то время как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, увлекая за собою поколения, — мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал»18).
Подобные суждения в наше время выглядят так же нелепо, как и во времена Чаадаева, и наводят на размышления не над их смыслом, а над причинами «смелости» человека, по натуре своей далеко не смелого. На мой взгляд, вывод тут напрашивается только один: непомерная гордыня и жажда славы на время пересилили в Петре Яковлевиче все — даже инстинкт самосохранения.
Еще в 1837 году Чаадаев написал статью «Апология сумасшедшего», которая оказалась по существу его самохарактеристикой. Пафос статьи сводится к лакейскому восхвалению «правительства, одушевленного самыми лучшими намерениями», «здравого смысла наших государей» и их «энергичной воли». Осознал мудрый философ, от кого и только от кого зависит его благополучие, и стал клясться в верности — не Отечеству, не народу, а только власти... [27]
1) Сочинение формально адресовано Е.Д.Пановой — одной из поклонниц автора, писавшей ему «мировоззренческие» письма.
2) Друзья Пушкина / Переписка. Воспоминания. Дневники. М., 1986. Т. 1. С. 500.
3) Там же. С. 501-502.
4) Там же. С. 502-503.
5) Там же. С. 504-505.
6) Жихарев М.М. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX века: Люди и идеи / Мемуары современников. М., 1989. С. 101-102.
7) Там же. С. 102-103.
8) Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989. С. 89-90.
9) Чаадаев П.Я. Сочинения и письма. В 2-х т. М., 1914. Т. 2. С. 54. (Подлинник по-французски.)
10) Жихарев М.И. Докладная записка потомству... Русское общество 30-х годов XIX века. М., 1989. С. 80.
11) Там же. С. 75-76.
12) Там же. С. 76.
13) Там же.
14) Там же.
15) Там же. С. 115-116.
16) Там же. С. 117.
17) Там же.
18) Чаадаев П.Я. Философические письма, адресованные даме. Письмо первое // Русское общество 30-х годов XIX века. С. 128-129.
Написать нам: halgar@xlegio.ru