Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К разделу Россия

Дэвис Р.У. (Бирмингемский ун-т, Великобритания).
Великобритания и Соединенные Штаты: анализ развития советской экономики в межвоенный период

Россия XIX—XX вв. Взгляд зарубежных историков. М., 1996.
{197} – конец страницы.
OCR OlIva.

До второй мировой войны научному исследованию советской экономики в Великобритании и Соединенных Штатах уделялось мало внимания. Лишь две книги базировались на данных серьезного анализа — молодого английского экономиста марксистской ориентации Мориса Добба, опубликовавшего в 1928 г. благожелательное исследование по истории военного коммунизма и нэпа, и американца А.З. Арнольда, детальный описательный труд которого, посвященный советской финансовой системе, вышел в свет в 1937 г.¹⁾ Об отношении в то время к марксизму и Советскому Союзу в Великобритании свидетельствует хотя бы тот факт, что М. Доббу не удавалось получить постоянную работу в университете вплоть до окончания второй мировой войны, впрочем, и тогда далеко не сразу. В отличие от библиотек США главные библиотеки Великобритании не приобретали даже основные советские исследования по экономике, выходившие в 30-х годах; после войны английским историкам и сотрудникам библиотек приходилось тратить массу усилий, чтобы достать микрофильмы необходимых книг и журналов.

Если уровень англо-американских исследований был невысок, то весьма ценным оказалось многое из опубликованного теми, кто побывал в СССР в качестве гостей или участников процесса индустриализации страны. Один из руководящих сотрудников Банка Англии Л.Э. Хаббард, опубликовал четыре справочных, хотя и не без неточностей, тома по торговле, финансам, сельскому хозяйству, рабочей силе и промышленности СССР. В США теми же вопросами занимались Г.Р. Кникербокер, чьи книги о первом пятилетнем плане, написанные живым языком, по сей день интересны, а также Морис Хиндус, живший в российской деревне еще до революции и бывавший там в 20–30-е годы. Американский коммунист Джон Скотт оставил яркое описание жизни в Магнитогорске, где он провел середину 30-х годов в качестве квалифицированного рабочего. Эта книга по-прежнему входит в список рекомендательной литературы английским и американским {197} студентам, слушающим курс советской истории. Английские и американские архивы содержат весьма информативные отчеты западных консультантов и лиц, побывавших в СССР, в том числе значительное собрание материалов, написанных американскими инженерами, хранящееся в Гуверовском институте, а также отчеты о начале голода 1932—1933 гг. из фондов Британского бюро общественных актов²⁾. Наиболее важные труды по советской экономике, опубликованные в 30-е годы, написаны эмигрантами из России. Высланный в 1922 г. из страны бывший министр Временного правительства С.Н. Прокопович, живший сначала в Берлине, а затем в Праге, возглавил исследовательскую группу, которая с 1924 по 1937 г. выпускала очень подробные информационные бюллетени (7-12 номеров в год) о развитии советской экономики. (Содержащаяся в них информация бесценна, переиздать их сегодня в России, по-моему, совершенно необходимо). Взгляды составителей бюллетеней в течение 30-х годов существенным образом менялись. В начале этого периода, когда сельское хозяйство переживало кризис, а экономика — стресс, перспективы промышленного развития СССР оценивались ими крайне скептически, к концу десятилетия они начали признавать достигнутые советской промышленностью успехи. Например, в обзоре за 1936 г. констатировалось, что производство в СССР в 1936 г. значительно расширилось, равно как значительно повысился уровень производительности труда и использования оборудования и сырья. В то же время очевидно, что авторы бюллетеней не верили сообщениям советской прессы о том, что неудачи в экономике обусловлены вредительством: "Системы советского планирования и управления хозяйственными предприятиями давали в течение многих лет и дают и теперь весьма отрицательные результаты". Тем не менее они заявляют, что являются "сторонниками разумного хозяйственного планирования, столь необходимого в современных условиях мирового хозяйства"³⁾.

Деятельность группы Прокоповича получила значительный резонанс в Великобритании. Сергей Коновалов, сын промышленника, занимавшего во Временном правительстве пост министра торговли и промышленности, будучи в 1929—1945 гг. профессором русского языка Бирмингемского университета, организовал в 1931 г. Бирмингемское бюро исследований российской экономики. Бюро не имело {198} достаточных средств для проведения самостоятельных исследований, но установило контакт с группой Прокоповича. С 1931 по 1940 г. бюро опубликовало тринадцать "Меморандумов о состоянии российской экономики" на английском языке. Большинство из них представляло собой переложение (в переводе) "Пражских бюллетеней", но часть выпусков была подготовлена английскими авторами "со стороны"⁴⁾. "Меморандумы" читали многие правительственные служащие, бизнесмены и экономисты.

При всем критическом отношении к советской системе Прокопович и его сотрудники были русскими патриотами. Оказавшись перед лицом нацистской угрозы в Чехословакии, Прокопович и его жена Е.Д. Кускова уехали в 1938 г. в Женеву, где и провели остаток жизни. Главный помощник Прокоповича — Александр Байков бежал из Праги в Бирмингем в апреле 1939 г. после оккупации Чехословакии войсками третьего рейха.

Сразу после окончания второй мировой войны объем исследований по советской экономике в Великобритании и США резко расширился, что, в частности, объяснялось восхищением достижениями Советского Союза в годы войны, породившим даже некий энтузиазм, а отчасти страхом перед политической и военной мощью СССР.

В Великобритании все основные труды, опубликованные после войны, были ориентированы на то, чтобы дать доброжелательную и по возможности объективную оценку советской экономической системе. Последняя представлялась крайним проявлением общей для всего мира тенденции к замене основанного на конкуренции капитализма экономическим планированием. Уже в 1948 г. вышли в свет два важных обобщающих исследования по проблемам советской экономики: "Развитие советской экономической системы" Байкова, написанное на основе работ, выполненных им для группы Прокоповича в 30-е годы, и "Советское экономическое развитие с 1917 г." Добба (последняя книга оставалась основным пособием для студентов и аспирантов вплоть до появления в 1969 г. монографии Алека Ноува "Экономическая история СССР"). Главное, что привлекает в книгах Байкова и Добба и определяет их научную ценность, — это постоянное внимание авторов к основным тенденциям развития экономики, импульс которым был дан государственно-плановой индустриализацией аграрной страны. Основная слабость этих исследований — недостаточное внимание к авторитарной политической структуре, в рамках которой функционировала экономика, недостаточно критическое отношение к официальной статистике, недооценка экономических потерь и человеческих жертв, сопровождавших индустриализацию. {199}

После войны на исследование советской экономики в США были выделены значительные средства. Нет сомнения, что главным мотивом тех, кто предоставлял эти фонды, был страх перед Советским Союзом и стремление правильно оценить советскую экономическую мощь. В течение первых двадцати пяти послевоенных лет на исследование советской тематики в США отрицательно влияли два фактора — внешний и внутренний — соответственно холодная война и маккартизм. Большинство "академических" средств предоставляли правительство и вооруженные силы США, главным образом ВВС. Международный журнал "Совьет сервей" (ныне "Сервей") с центром, однако, не в США, а в Великобритании субсидировало ЦРУ через подставные лица и организации. Профессор Джон Хейзард, объективный и авторитетный ученый, по поручению Рузвельта изучавший в 30-е годы юриспруденцию в Москве, в 1953 г. был заклеймен как участик коммунистического заговора лично сенатором Маккарти; та же судьба постигла Эрнеста Симмонса, ведущего американского специалиста в области советской литературы. Еще в 1977 г. авторы всех материалов, поступавших в редакцию издающегося Информационным агентством США журнала "Проблемз оф коммюнизм" (выходит 6 раз в год), тайно "просвечивались" на предмет благонадежности, прежде чем их статьи отдавали в набор⁵⁾.

Политическая атмосфера соответствующим образом влияла на формирование взглядов американцев на Советский Союз. Почти все американские политологи и историки сходились на том, что СССР — это тоталитарное государство, что сталинизм — неизбежное следствие победы большевиков в 1917 г., а Сталин — естественный продолжатель дела Ленина, что в России, вопреки воле народа, утвердился незаконный режим. В 1987 г. лишь один-единственый участник Гарвардской конференции не считал большевистскую революцию бедствием.

Несмотря на такую атмосферу американские экономисты внесли весомый вклад в наше понимание советского развития в первое десятилетие после войны. Взявшись за определение масштабов советского экономического роста и могущества, они в целом провели это исследование добросовестно и объективно. В 1946—1955 гг. коллектив, возглавляемый профессором Абрамом Бергсоном, в рамках широкого исследования, предпринятого Управлением стратегических служб во время войны, подготовил серию крупных тематических изданий о статистике национального дохода в твердых и существующих ценах 1928, 1937 и 1940 гг. Эти исследования дополнили обстоятельные монографии о реальной заработной плате, о капиталовложениях и наличности. Другие специалисты США, работая независимо от коллектива Бергсона, изучали весьма детально статистику промышленного производства. "Исследовательская группа" из одного экономиста — Наума Ясного (эмигрировавшего из России в середине 20-х годов), сотрудника Стэнфордского исследовательского института {200} питания, руководимого экономистом-аграрником, эмигрантом Тимошенко, дала широкомасштабную и скептическую оценку советского сельского хозяйства и промышленности⁶⁾.

Дух соревнования, иногда недобрый, но обычно здоровый, естественно, распространился среди разных ученых и групп, и различные оценки, даваемые советской экономике, тщательно изучались и горячо обсуждались. В результате возник широкий консенсус: все сошлись на том, что официальная советская статистика весьма преувеличивала показатели экономического роста. Это можно проиллюстрировать следующим сопоставлением советских официальных данных и основных западных оценок. Если принять 1928 г. за 100, то национальный доход в 1937 г. должен быть следующим:

Информации о том, откуда брались советские цифры, даже теперь — в постсоветское время — опубликовано очень мало. Разницу между советскими и западными оценками можно объяснить несколькими факторами. Во-первых, некоторые из основных советских данных были просто сфальсифицированы. Например, производство зерна с 1933 г. подсчитывалось в понятиях "биологического урожая". Но до урожая 1933 г. цифры об урожаях были ближе к более низким показателям урожаев в закромах. Сочетание двух сводок, подсчитанных по-разному, давало явно преувеличенный прирост. Во-вторых, при подготовке индекса цен советская служба статистики зачастую использовала не цены 1926/27 г., а более поздних лет, особенно в случае новой продукции. Поскольку общий уровень цен с 1929 по 1933 г. рос очень быстро, существовала тенденция к завышенной оценке производства последующих лет, а это увеличивало показатели степени роста. Западные экономисты обычно полагали, что это завышение затрагивало в основном средства производства, такие, как оборудование, но на практике цены на новые важные виды оборудования имели тенденцию к падению по мере их массового производства. Но есть серьезные основания сомневаться в том, что официальные показатели роста производства потребительских товаров и продуктов питания не были преувеличены: рост отмечался даже в голодные 1932—1933 гг.⁷⁾

Третья причина относительно высоких показателей роста в советских сводках — их подсчет в ценах начального 1926/27 г. В результате {201} отмечался гораздо более высокий уровень роста, особенно промышленного производства, чем в оценках западных экономистов, бравших за основу цены 1937 г. В 1926/27 г. затраты и цены на оборудование были относительно высокими, потому что почти все оборудование производилось малыми сериями. Но к 1937 г. сосредоточение ресурсов в отраслях, производящих средства производства в целом и в машиностроении в частности, привело к резкому падению затрат и цен в этой сфере по сравнению с производством в других отраслях. Разница в показателях роста при подсчетах разными ценами стала известна как "эффект Гершенкрона" (от имени американо-русского экономиста, впервые его описавшего). Эффект этот не является чем-то специфически присущим только СССР: Гершенкрон доказал, что рост промышленных показателей в США полвека тому назад, перед первой мировой войной, был гораздо выше при исчислении в ценах исходного года, чем в ценах завершенного года, и причина та же, что и в случае с СССР.

Оценки западных специалистов свидетельствуют об упадке сельского хозяйства и относительном подъеме промышленности в 1928—1932 гг. Продукции сельского хозяйства на душу населения в 1940 г. приходилось меньше, чем в 1928 г. Темпы промышленного роста были более высокими, чем в самый успешный период перед революцией: по самой низкой западной оценке средний годовой рост промышленного производства в 1928—1940 гг. составлял 7,1%, самый высокий — 13% по сравнению с официальной советской цифрой 17%⁸⁾. Быстрый рост производства прежде всего наблюдался, конечно, в отраслях, связанных со средствами производства и вооружения. Если советские официальные оценки обнаруживают незначительные изменения в доле национального дохода, идущей на накопление, то западные оценки свидетельствуют, что эта стабильность достигалась путем беспрецедентно высокой концентрации ресурсов на капиталовложениях, а капиталовложения, в свою очередь, были сосредоточены на производстве средств производства. Согласно самой высокой западной оценке при исчислении в ценах 1937 г. уровень крупных капиталовложений поднялся с 8,4% валового национального продукта в 1928 г. до 21% в 1937 г., а при исчислении в ценах 1928 г. — с 20 до 41% (снова налицо эффект Гершенкрона)⁹⁾.

По данным западных исследователей, доля капиталовложений в валовой национальный продукт увеличивалась в СССР гораздо быстрее с 1928 по 1941 г., чем приблизительно в аналогичный период развития США и почти всех других промышленных стран¹⁰⁾. Огромное увеличение ресурсов, вкладываемых в промышленность, было главной отличительной чертой советской индустриализации. Основной капитал {202} в промышленности рос быстрее, чем численность рабочей силы, поэтому развитие было отчасти "экстенсивным" (благодаря распространению рабочей силы), а отчасти "интенсивным" (благодаря увеличению капитала, затраченного на единицу производства).

Исследования американских специалистов советской экономики, предпринятые в первые двадцать лет после войны, не устарели. Изданные труды сопровождает большое число мимеографических записей, выпущенных Корпорацией РАНД. Работая над экономической историей СССР 30-х годов, я зачастую нахожу необходимым обращаться к этим книгам и записям. По-моему, для российских историков, занимающихся экономической историей сталинского периода, было бы весьма полезно досконально познакомиться с этим наследием. Тем более что американские специалисты не ограничивались количественными исследованиями. Монографии отдельных ученых свидетельствуют о глубине проникновения в материал. Например, два классических исследования, Джозефа Берлинера и Дэвида Грэника, опубликованные в середине 50-х годов, посвящены роли директоров заводов в сталинский период¹¹⁾. Исследование Берлинера, основанное как на беседах с эмигрантами, так и на опубликованных материалах, обнаруживает ряд важных закономерностей в советской плановой системе. Достижение предписываемых из центра высоких показателей усугублялось "принципом закручивания гаек", а вкупе с ненадежностью поставок вело к систематическим сбоям в работе заводов¹²⁾. Поэтому директора стремились обрести фактор надежности, главным образом путем тайного накопления запасов. Они, например, стимулировали выполнение планов за счет снижения качества выпускаемой продукции. Выполнять планы им помогали практика блата и наличие "толкачей".

Дэвид Грэник, смерть которого в 1990 г. стала огромной потерей для науки, сравнивал институт директоров с моделью бюрократии, которую в свое время предложил социолог Макс Вебер. Известно, что он характеризовал бюрократию как иерархическую формализованную рациональную структуру, работающую по известным правилам. Грэник страстно доказывал, что "именно в ее антибюрократическом развитии можно отыскать основную силу и слабость советской промышленной администрации". В СССР 30-х годов правила отсутствовали, критерии успеха были неясными. Чиновники всех уровней (в весьма ограниченном смысле) являлись "политиками", а преуспевающий директор должен был реализовывать как политические, так и производственные установки; он должен в своей заводской практике учитывать политические критерии руководства. Он был предпринимателем, деятельность которого сводилась к совершенствованию способов выполнения {203} заданий партии. Грэник отмечал, что советская система планирования с ее множественными критериями и ошибочными приоритетами двусмысленна и в то же время динамична¹³⁾. Его книга, опубликованная в 1954 г. — в разгар маккартизма, — была заметным явлением.

В Великобритании в первые двадцать лет после войны авторы исследований по советской истории находились под некоторым антикоммунистическим давлением, типичным скорее для США. В 1950 г. известный коммунист Эндрю Ротштейн был уволен с постоянной работы в Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований. Такие ведущие историки, не стоявшие на позициях холодной войны, как, например, Исаак Дейчер и Э.Х. Карр, не могли занять высокие академические должности. И все же это давление в Британии было значительно слабее, чем в США, даже в разгар холодной войны британские историки имели право на собственное мнение. В 1949 г. два марксиста — Джэкоб Миллер и Рудольф Шлезингер основали при Университете в Глазго ежеквартальный журнал "Советские исследования" (Soviet Studies). Журнал являлся ведущим в данной области.

До конца 60-х годов в Британии велись очень незначительные исследования по советской истории. Так, например, Александр Байков основал факультет экономики и института СССР при Бирмингемском университете, располагая "штатом" из одного сотрудника — экономиста Г.Р. Баркера. Они издавали "Бюллетень по советскому экономическому развитию" (Bulletin on Soviet Economic Development) в духе довоенных бюллетеней Прокоповича; с 1949 по 1956 г. вышли в свет десять выпусков.

Выдающийся британский ученый, в том числе в области советской экономики, первого послевоенного десятилетия Эдвард Хэллет Карр являл в одном лице целый исследовательский институт. К концу войны он уже был известен как дипломат, специалист в области международных отношений, автор книг о Ф.М. Достоевском и кружке А.И. Герцена, заместитель редактора газеты "Таймс". Но в 1944 г. в возрасте 52 лет он приступил к работе над "Историей Советской России", которая вышла в 14 томах между 1952 и 1978 гг. История Карра содержит анализ внутренней и внешней политики новой власти в первые двенадцать лет после революции. Несколько томов посвящены экономике. Фундаментальной дилеммой, стоявшей перед партией большевиков, Карр считал установление развитой социалистической демократии в отсталой крестьянской стране: "Победоносной Октябрьской революции еще предстояло преодолеть серьезные трудности. Ее история есть история достижений и неудач на этом пути"¹⁴⁾. Согласно Карру, международная и внутренняя обстановка требовала от советских {204} лидеров реформ сверху. Трудности индустриализации обусловили переход от смешанной экономики нэпа к глобальному планированию, подчинение рынка плану. Карр описал этот процесс с великим тщанием, показав, к чему это привело в сельском хозяйстве, промышленности, внутренней и внешней торговле, финансах и планировании. Последствия "революции сверху" из его анализа очевидны: она деформировала отношения между государством и теми, кто работал на него на фабриках и в учреждениях. Хотя Карр был сторонником государственного планирования, это не помешало ему внимательно отнестись к тем, кто сопротивлялся официальному курсу правительства; его анализ этой проблемы остается непревзойденным.

Карр вовсе не игнорировал реалии сталинского периода. Завершая работу над "Историей", он писал: "Личность Сталина в сочетании с дикими традициями русской бюрократии придала революции сверху особенно жестокий характер... Сталин предстает... перед историей в двух ипостасях: как революционер и как контрреволюционер. В тот период сказать о его характере что-либо определенное было невозможно. Характеристика Энгельсом исторической роли Наполеона III, Кавура и Бисмарка, которые, надев военные мундиры и проводя реакционную политику, способствовали победе буржуазных революций в своих странах, представляет в данном случае любопытную аналогию. Высокопарность Наполеона III, циничная дипломатия Кавура и железная авторитарность Бисмарка — все это наличествовало в диктатуре Сталина... Пожалуй, нечасто в истории за столь монументальное достижение приходилось платить такой чудовищной ценой"¹⁵⁾.

Позднее Карр несколько резко комментировал, что в отличие от Ленина "Сталин вообще не имел морального авторитета... Он не признавал ничего, кроме принуждения, и с самого начала пользовался им открыто и жестоко". Если бы был жив Ленин, он столкнулся бы с теми же проблемами и вряд ли удовлетворился бы бухаринским "черепашьим шагом индустриализации", но свел бы принуждение к минимуму: СССР при Ленине не стал бы "страной большой лжи"¹⁶⁾.

Добб, Байков, Карр и их сторонники считали Октябрьскую революцию и преобразования в экономике, последовавшие за ней, в целом прогрессивным событием мировой истории. Таким образом, было одно, но серьезное расхождение во взглядах между ними и большинством политологов США и Великобритании, которые резко негативно оценивали эксперимент 1917 г. Историки-экономисты доказывали, что "революция сверху" явилась ответом на глубокий экономический кризис в СССР в конце 20-х годов; доминирующая школа политологов полагала, что это — типичная реакция тоталитарного режима. Как ни парадоксально, но представители обоих направлений были склонны видеть в Сталине естественного наследника {205} В.И. Ленина, который, несмотря на его неприятную личную идеосинкразию, продолжил ленинскую политику в новых условиях.

Этот общепринятый взгляд антикоммунистов и экономических детерминистов всегда оспаривали антисталинисты-марксисты. Так, Исаак Дейчер, чья книга "Сталин: политическая биография" вышла в 1949 г., соглашался, что некие силы толкали Сталина на насильственную индустриализацию, ибо изоляция СССР после революции привела к власти бюрократическую касту: если эта каста заправляла индустриализацией, то она же искажала принципы общественно-экономической инициативы. Вывод: сталинизм не был продолжением новой стадии революции, он был сочетанием незавершенной революции и контрреволюции.

Между 1968 и 1974 гг. критика сталинизма усилилась благодаря авторам четырех монографий, выводы которых явно подрывали доминировавшую ортодоксию. "Русские крестьяне и советская власть" — так называлась книга М. Левина (1968), посвященная 20-м годам; "Пусть судит история" (1971) — перевод общей истории сталинизма Роя Медведева, запрещенной в то время в СССР; "Сталин как революционер" (1973) — первый том биографии, написанной Робертом Такером, и "Бухарин и большевистская партия" (1974) Стивена Коэна. Все эти авторы пришли к выводу, что социализацию и модернизацию России можно было достичь путем реализации основных принципов нэпа. Темпы развития могли быть ниже, но затраты ресурсов и человеческие жертвы были бы не столь велики. Очевидно, что непринудительная экономика смешанного рынка 20-х годов мыслилась ими как ленинская альтернатива сталинизму, тем более что для такой альтернативы, считали они, в те годы существовали общественно-политические предпосылки, и прежде всего — это споры и энергичная борьба течений внутри ленинской партии. Отсюда вывод: в отличие от монолитной партии Сталина партия Ленина была принципиально иной. Победа Сталина — это победа одного течения внутри большевизма над другим.

Такер и Медведев утверждали, что инициатором политики принуждения, проводимой во время "социалистического наступления" и после, был сам Сталин. Его победу Медведев охарактеризовал как "историческую случайность". И тот и другой полагали, что при другом лидере советская система в 30–40-е годы функционировала бы абсолютно иначе.

В 70–80-х годах эта дискуссия продолжилась в несколько более специфичном варианте: в ней участвовали те экономисты и историки, кто отстаивал альтернативные оценки нэпа. Их весьма условно можно разделить на три группы. Первая придерживалась точки зрения таких советских экономистов, как Ханин. Согласно его подходу, нэп был неудачной политикой, ибо не смог обеспечить удовлетворительное функционирование рыночных механизмов даже в пору своего расцвета (1925—1926), когда частному сектору была предоставлена почти неограниченная свобода. Тогда же многие государственные фирмы благодаря созданию государственных трестов и синдикатов обрели {206} монопольное положение. К тому же в результате централизованного контроля государства за ценами некоторые средства производства были нормированы. Государство во всех тонкостях освоило инвестирование. Эти ограничения препятствовали эффективному развитию экономики.

Давая свой вариант этой точке зрения, Александр Гершенкрон утверждал, что революция, будучи в корне реакционным событием, отрезала пути к развитию демократического капитализма в России. Ее триумф привел к тому, что к середине 20-х годов "условия для возрождения экономики стали довольно неблагоприятными", что способствовало сдвигу в сторону принудительной индустриализации через экономическую диктатуру¹⁷⁾. Таким образом, по Гершенкрону, революция сделала невозможным развитие капиталистического хозяйства.

Вторая группа историков, в том числе покойный Э.Х. Карр, была согласна с первой в том, что экономику нэпа изначально отличала нестабильность, но исходила при этом из совершенно иных соображений. Они доказывали, что мировая экономика эволюционирует от частного капитализма и свободного рынка к формам государственного планирования и что советская система — яркий пример этого всеобщего процесса.

Третья группа исследователей отвергала обе эти точки зрения, доказывая, что экономика середины 20-х годов вовсе не зашла в тупик: к 1927 г. она достигла вполне достаточного для обеспечения умеренных темпов развития народного хозяйства уровня капиталовложений. Кроме того, эти ученые утверждали, что довольно нестабильные рыночные отношения между государством и крестьянством, характерные для нэпа, не могли обеспечить более высокие, чем достигнутые накануне первой мировой войны, темпы индустриализации. При тех темпах индустриализации, которые навязывало экономике советское руководство, провал нэпа был предопределен.

В сравнительно недавнем коллективном труде западных ученых точку зрения первой группы поддерживают американские экономисты Майкл Доэн, автор солидной работы, посвященной советской внешней торговле, и Пол Грегори, специалист по национальному доходу дореволюционного и советского периодов¹⁸⁾. Точку зрения третьей группы разделяют британские историки-экономисты Дж.М. Купер, P.M. Гаррисон, С.Г. Уиткрофт и я. Конечно, самым выдающимся представителем второй группы является покойный Э.Х. Карр. В 60-е годы, когда я с ним сотрудничал (при написании "Основ планового хозяйства, 1926—1929"), мы расходились в основном в оценках взаимосвязи индустриализации, планирования и рынка. В учебнике Карра, написанном им после окончания работы над "Историей", Карр все еще считал {207} "несовместимыми планирование и индустриализацию, с одной стороны, и нэп и рыночное хозяйство — с другой". Но я убедился, что скромные темпы индустриализации были совместимы с нэпом и рыночными отношениями и что именно решение их ускорить привело к неизбежному краху нэпа¹⁹⁾.

Но я не думаю, что форсированная индустриализация была лишь результатом волевого решения группы партийных лидеров или лично Сталина. В международной перспективе положение промышленности СССР в 1928 г. было менее благоприятным, чем положение промышленности Российской империи в 1913 г. Разрыв в уровне производства на душу населения между СССР и развитыми промышленными странами был так же велик, как и в 1913 г. Уровень технического отставания СССР от Запада, особенно от Германии и США, тоже значительно увеличился. Уровень безработицы в 20-х годах был гораздо выше, чем в 1913 г.²⁰⁾ На этом фоне ряд тревожных международных событий усугубил опасную изоляцию СССР в 1927 г. и укрепил лидеров во мнении, что создание мощной промышленности, в частности военной, — единственный способ выжить. По-моему, чтобы объяснить, почему было решено выйти за рамки нэпа, надо учесть не только экономические, но и идеологические и прочие факторы.

Был ли сталинский экономический курс эффективным для индустриализации? Еще 15–20 лет тому назад почти все экономисты, писавшие о советской экономике, признавали, что средства на индустриализацию были получены за счет коллективизации, а по сути — эксплуатации сельского хозяйства, именно таким образом была создана основа для промышленного накопления. Но американский экономист Джеймс Миллар, опираясь на данные советского экономиста А. Барсова, доказывал, что "экономически от коллективизации не выгадал никто". Коллективизация принесла вред сельскому хозяйству и дорого обошлась государству. Уничтожение лошадей повлекло за собой крупные государственные расходы на закупку техники и тракторов; но объем поставок продуктов питания и сырья из деревни в город не увеличился — в основном по причине огромного сокращения численности поголовья скота. Более того, отношения обмена между городом и деревней не сдвинулись, как планировалось, в пользу города: цены на продукты питания на свободном рынке настолько выросли, что меновые эквиваленты (низких официальных цен и высоких рыночных) на продукты питания сместились в пользу крестьян²¹⁾.

Аргументы Миллара и Барсова другие западные экономисты, в том {208} числе Алек Ноув и Марк Гаррисон, подвергли серьезной критике. Все они сходятся на том, что, хотя коллективизация была разорительной, неэффективной и бесчеловечной, строгий контроль за сельским хозяйством дал государству возможность увеличить поставки зерна в города и способствовал колоссальному приросту там численности рабочей силы²²⁾. С этой точки зрения кризис нэпа — результат решений тех, кто предпочитал быструю индустриализацию, которая неотвратимо повлекла за собой отток ресурсов из сферы потребления как в городе, так и в деревне и из сельского хозяйства в целом. Миллар полагает, что быстрых темпов индустриалиации можно было достичь с помощью рыночных механизмов, но большинство западных экономистов не разделяют его точку зрения. Они считают, что в столь крупный сдвиг ресурсов обязательно были бы вовлечены эквиваленты обмена, что не устроило бы крестьян, равно как снижение жизненного уровня не устроило бы горожан.

Американский экономист Холланд Хантер попытался исследовать достижения и потери коллективизации с помощью компьютерных моделей. Использовав свою новаторскую модель КАПРОСТ, Хантер пришел к выводу, что увеличение прироста продукции между 1928 и 1939—1940 гг. в 4 раза соответствовало бы росту потребления. Методология Хантера имеет огромное потенциальное значение. Но его конкретные выводы трудно принять. В основе его модели лежит допущение, что низкий коэффициент капитала к приросту продукции, заложенный в цифрах первого пятилетнего плана, опубликованных в 1929 г., был реалистичным, а значит, значительный прирост объема продукции был возможен при относительно небольшом увеличении капиталовложений. С точки зрения других западных экономистов соотношение капитал-продукция и прочие коэффициенты эффективности, предложенные Госпланом в то время, были весьма оптимистичными. Они зиждились на горячем желании провести быструю индустриализацию, и на политическом давлении, а не на научно обоснованных расчетах²³⁾. Спор продолжается...

Проблемы демографических последствий великих потрясений и экономических трудностей 30-х годов тоже привлекали внимание западных историков. Оценки численности людских потерь, связанных с коллективизацией, голодом и чистками, оценки численности граждан, заключенных в тюрьмы и трудовые лагеря, впервые были сделаны в 30-х годах. В начале 80-х годов появились новые оценки и сразу стали предметом длительных дебатов. Очевидно, что ранее западные ученые не имели доступа к данным переписи населения 1937 и 1939 гг. или к {209} цифрам НКВД об арестах и депортациях, которые теперь опубликованы, хотя нелишне отметить, что и ныне пользоваться этими архивами регулярно и полно не всегда удается. Оценки числа погибших между переписями 1926 и 1939 гг. колеблются в пределах от 5 до 20 млн; число пребывавших в трудовых лагерях и прочих местах заключения к 1939 г. — в пределах от 3 до 10 млн²⁴⁾. Даже неполные данные советских архивов свидетельствуют, что в обоих случаях самые заниженные оценки были слишком низки, а слишком завышенные — чересчур высоки.

Польский экономист Свяневич, живя в изгнании в Великобритании, впервые попытался охарактеризовать советскую систему принудительного труда (он на себе испытал все ее "прелести", будучи одним из немногих польских офицеров в Катыни, кому удалось избежать расстрела)²⁵⁾. Он обращает внимание на тот факт, что экономика сталинских времен не могла успешно функционировать на основе приоритетов; существовал своеобразный мнимый рынок труда (это отличало советскую систему от китайской, где контроль за рынком труда был гораздо строже и осуществлялся успешнее). Система принудительного труда, по этой гипотезе, дополняла остальной "рынок" труда и способствовала его приспособлению к приоритетам правительства. Хотя принудительный труд в СССР и решал проблемы плановых органов, он не был эффективным, даже в сугубо экономическом смысле. Свяневич утверждал, что затраты на аппарат принуждения превосходили любые доходы от перераспределения трудовых ресурсов в непопулярные сферы.

В 70–80-х годах (одновременно с дебатами по ключевым общим вопросам) западные ученые начали более глубоко и детально изучать экономическую политику и экономическую систему 30-х годов. Французский экономист Эжен Залески посвятил этому два солидных тома, глубоко исследовав значение пятилетнего, годового, квартального и месячного планов в управлении экономикой²⁶⁾. Статистической основой для его исследования послужила колоссальная сводка плановых показателей и данных о выполнении плана с 1928 по 1952 г. Залески использовал опубликованные данные; многое из статистики ему было недоступно. Теперь, когда фонды Госплана и ЦУНХУ (ЦСУ) в основном открыты, российские архивисты и историки могут подготовить {210} всесторонний и исправленный вариант многих таблиц Залеского, т.е. весьма ценный материал для дальнейшего изучения сталинской экономики.

Сопоставляя план и его выполнение, Залески показал, сколь неточны и изменчивы были планы, а значит, непредсказуемо их выполнение. Планирование затруднялось репрессиями. В 30-х годах Госплан был подвергнут двум крупным актам репрессий: в 1930 г., когда почти все главные служащие были уволены, ибо велась борьба с "буржуазными специалистами", и в 1937—1938 гг., когда были арестованы многие плановики из нового поколения. Тем не менее Залески не считает, что система не сработала: "следует четко разграничивать успех плана и успех экономики"; пишет он, так как работа плановика при сталинском режиме сводилась не к координации планов, а попытке навязать свои представления о том, какой должна быть экономика. Сталинское планирование было "процессом постановки задач и размещения ресурсов по каналам основных хозяйственных единиц". Это была "руководимая из центра", а не "планируемая из центра" экономика, и в этом смысле у нее случались и победы, и поражения. Таким образом, Залески на несколько лет ранее Г.Х. Попова и М.С. Горбачева охарактеризовал советскую экономику как "административную" или "административно-командную". Кроме того, он отметил интересный парадокс: статистика планов становилась более точной (или менее неточной) по мере развития системы. Второй пятилетний план был реалистичнее первого, а послевоенное планирование в самые мрачные дни диктатуры было менее неточным, чем довоенное. Этот парадокс следует учитывать, чтобы лучше понять, как функционировала советская экономическая система при Сталине.

В 70–80-е годы вышло в свет много полезных специальных исследований по советской экономической истории, в основном они были написаны английскими экономистами и историками, связанными с семинаром по советской индустриализации в Центре русских и восточноевропейских исследований Бирмингемского университета (они посвящены технической интеллигенции, промышленному развитию, машиностроению, проблемам железнодорожного оборудования и экономической роли Рабкрина²⁷⁾). С начала 70-х годов сам я работаю над многотомным изданием "Индустриализация Советской России" (1929—1937), пытаясь дополнить анализ экономических проблем "Истории Советской России" Э.Х. Карра (пять из шести намеченных томов {211} уже опубликованы)²⁸⁾. Я не стану комментировать каждое из этих исследований, коснусь лишь части общих выводов, которые можно из них извлечь.

Российским читателям будет небезынтересно узнать, что в отличие от наших коллег, писавших ранее о тех же проблемах, мы все сходимся на том, что тип советской экономики 30-х годов нельзя объяснить исключительно сосредоточением ресурсов на плановой индустриализации, ибо последняя сочеталась с широкой экономической политикой, которая, в свою очередь, имела непредсказуемые последствия для экономики в целом и приводила к модификациям в политике.

Три аспекта этого вывода представляются особенно важными. Во-первых, экономика находилась под сильным влиянием идеологических установок; во-вторых, экономическая система 30-х годов не была стабильной, она по-своему эволюционировала и подчинялась как бы собственным законам. В-третьих, на экономическое развитие влияли географические и климатические факторы, неадекватно оцениваемые политиками.

Влияние идеологии на экономику было особенно очевидно в первые годы индустриализации, когда чересчур оптимистичные планы принимались в качестве официальной политики. Печально известен, например, план производства чугуна в 1932/33 г. — 17 млн т (иногда даже говорят о 1931/32 г.). Эта цель вообще не была достигнута до второй мировой войны. Подобные планы порождали уверенность, что проекты, требующие крупных капиталовложений, могут быть завершены очень быстро; однако многие из начатых проектов были реализованы лишь после долгих проволочек. В результате между 1929 и 1932 гг. накопилось довольно много незавершенных объектов. План, предусматривавший производство 17 млн т чугуна, вселял надежду, что за несколько лет лошадей можно будет заменить тракторами. Отсюда невнимание руководства к пагубному сокращению поголовья крестьянских лошадей в 1931—1932 гг.

К 1933—1934 гг. эйфорию начала 30-х годов сменило относительно трезвое планирование. Но как в конце 30-х годов, так и позднее планирование продолжало находиться под влиянием мощных технических и социальных гипотез. Глубоко укоренившееся преклонение большевиков перед прогрессивной техникой (особенно американской) одновременно и сдерживало, и подстегивало принятие всех экономических решений, что породило много грубых ошибок. Например, долгие годы считалось, что в производстве машин надлежит следовать американскому образцу, сосредоточившись на выпуске специальных высокопроизводительных машин. В конце концов от этой идеи отказались, и к концу второго пятилетнего плана было создано прогрессивное {212} машиностроение, которое в целом соответствовало советским требованиям. Это хороший пример в поддержку той точки зрения, что в промышленности преимуществ от неприятия многими русскими специалистами иностранной техники в целом оказалось больше, чем недостатков²⁹⁾.

Однако в сельском хозяйстве гораздо чаще случалось наоборот. Так, в начале 30-х годов уровень урожаев зерновых и кормов понижался не только из-за недостатка тягловой силы, но и из-за вреда, нанесенного почве незнанием правильного севооборота. Обычное невежество усугублялось давлением со стороны властей, требовавших увеличения посевных площадей, особенно под зерно.

Менявшаяся экономическая и политическая система влияла в 30-е годы на тип индустриализации. Это был период победы авторитарного сталинского режима. В то же время вопреки трудностям экономическая система развивалась и крепла. Начало 30-х годов было временем поисков жизнеспособной системы управления хозяйством. В конце 1929 г. и первые месяцы 1930 г. политические лидеры ожидали, что социалистическая экономика придет на смену смешанной экономике нэпа за несколько лет. В это время социалистическая экономика мыслилась как безденежная экономика, в которой продуктообмен придет на смену торговле товарами. В начале 1930 г. в многочисленных статьях в советской прессе утверждалось, что новой экономической единицей на заводах будет трудовая коммуна, где доход будет распределяться поровну, а новой экономической единицей в деревне будет гигантский колхоз в размерах района.

Временно отступив весной 1930 г. от плана сплошной коллективизации, все вскоре забыли о таких проектах. В начале 30-х годов друг за другом последовали три официальные или полуофициальные "модели" экономической системы. Вслед за "безденежной", или "продуктообменной", моделью начала 1930 г. в 1930—1931 гг. появилась иная, согласно которой денежную экономику следовало сохранить, а весь обмен и торговлю осуществлять по официально установленным ценам ("советские цены"). По крайней мере до весны 1932 г. крестьянская торговля по свободным ценам продолжала официально считаться спекулятивной торговлей, не относившейся к социалистической экономике. Затем с 1932 г. и далее в третьей модели социалистической экономики присутствовали деньги, хозрасчет, зарплата и колхозная торговля по рыночным ценам: с тех пор они причислялись к социалистической экономике³⁰⁾.

Ненадежность, которая сопровождала этот поиск жизнеспособной экономической системы, влекла за собой частые реорганизации; и путаница и даже хаос, которые привносили эти изменения, послужили {213} причиной изрядного истощения ресурсов в начале 30-х годов. Едва ли мне следует объяснять российским читателям, что на протяжении сталинского периода политика очень сильно влияла на развитие экономики. Идеологи все крупные неудачи и недостатки объясняли влиянием капиталистических пережитков и вредительством классовых врагов. Во время жестоких кампаний против этих врагов (начиная с Шахтинского процесса 1928 г.) был найден козел отпущения за экономические трудности, что мешало серьезному анализу их причин. Страшнее всего было то, что политический климат вкупе с централизацией финансовой системы препятствовал любым инициативам в области экономики.

В то же время не следует забывать, что если сама политическая система с ее идеологией играла негативную роль, то энтузиазм меньшинства рабочего класса, в том числе рядовых членов партии, играл позитивную роль в проведении индустриализации. В начале 30-х годов завершение строительства крупных заводов зависело от усилий и тяжелого и упорного труда этого меньшинства. Неформальная власть партийного аппарата (начиная с отделов Центрального комитета до заводских освобожденных секретарей) играла важную роль в зарождении и утверждении "командно-административной системы".

Географические и климатические условия также оказывали значительное влияние на советское экономическое развитие. Им уделено сравнительно мало внимания в советских работах и в более ранних исследованиях западных историков. Самым наглядным примером является влияние капризов погоды на сельское хозяйство. Так, в суровую зиму 1927/28 г. необычные погодные условия на Украине привели к тому, что погибла половина озимых; а следущей зимой 1928/29 г. плохие погодные условия снова привели к гибели значительной части озимых. Все это было существенным, хотя, конечно, не решающим фактором в трудностях с зерном, последовавшим за урожаями 1928—1929 гг. Еще более существенным фактором была на редкость засушливая погода в этот период. По показателю засухи, описанному С.Г. Уиткрофтом, погода на протяжении 20–30-х годов, и особенно в начале 20-х годов и начале 30-х годов, была значительно хуже и в течение гораздо более длительного периода, чем в двадцать предреволюционных лет или в 40-е годы. Это, должно быть, сыграло определяющую роль, повлияв на общий уровень производства зерна в межвоенный период³¹⁾.

Такие метеорологические факторы совершенно не принимались во внимание в советских планах. Плановики, следуя указаниям политических лидеров, полагали, что увеличение капиталовложений вкупе с агротехническими усовершенствованиями автоматически будут {214} беспрерывно увеличивать урожайность. Это был особый случай сверхоптимистического планирования.

Вот таково краткое изложение нынешнего состояния нашего знания и точек зрения по экономической истории 20–30-х годов. Одновременно с этими исследованиями в 70–80-е годы было опубликовано немало ярких трудов, написанных историками Великобритании, США и Западной Европы, посвященных общественно-политической истории данного периода. Некоторые из этих исследований важны для нашего осмысления экономической истории. Так, книга Дональда Фильтцера о рабочем классе отвергает устаревшую точку зрения, что тоталитарная система принуждала советского рабочего быть послушной игрушкой в руках режима. Он доказывает, что индивидуальное сопротивление рабочих приказам и требованиям сверху сильно сдерживало действие суровых законов, управляющих трудом; рабочая сила обладала определенной автономией, что также было частью системы. Хироаки Куромия пытается исследовать взаимосвязь между политическим руководством, учреждениями, участвовавшими в индустриализации, и социальными группами, оказавшимися втянутыми в этот процесс, в частности рабочим классом. Он показывает "мечты, страсти, убеждения и сопротивление" этих групп³²⁾. В своих книгах Фильтцер и Куромия приходят к разным выводам, но оба они принадлежат к общему направлению, представители которого стремятся взглянуть на советскую историю не "сверху", а "снизу".

Еще одно направление в современных исторических исследованиях — это изучение, насколько это позволяют источники, различных политических течений и политических позиций внутри высшего руководства. Политолог Франческо Бенвенути показывает значение кампании по усилению роли экономических стимулов в промышленности в 1934—1935 гг.; эти усилия модернизировать систему планирования окончились победой кампании за стахановское движение, поддержанной Сталиным³³⁾.

В ходе наших дебатов о новой экономической политике и возникновении сталинской экономической системы стало очевидно, что многие наши дискуссии были весьма расплывчатыми по причине отсутствия достаточно детального представления об экономике эпохи царизма. На Западе, как и в бывшем СССР и современной России, почти все историки специализируются или по дореволюционному, или по послереволюционому периоду. Соответственно многие учебники и научные публикации имеют тенденцию проводить широкие сравнения, основанные на неадекватных данных. Поэтому в 1985 г. наша международная рабочая группа по советской экономической истории в межвоенный период решила приступить к детальному сравнению царской {215} экономики накануне первой мировой войны и советской экономики середины 1920-х годов и заручилась ценным сотрудничеством нескольких специалистов по дореволюционной истории. Коллективные результаты нашего сравнительного исследования, полученные четырнадцатью учеными, были опубликованы в 1990 г. в книге, на которую мы уже ссылались (см. примеч. 18). Наши разногласия имели много параллелей с последними спорами между советскими, а теперь российскими историками. Меньшинство нашей группы доказывало, что накануне первой мировой войны и промышленный, и сельскохозяйственный сектора экономики Российской империи были стабильными и развивались удовлетворительно. Но большинство пришло к выводу, что промышленный бум 1909—1913 гг. был чисто временным; глубокие противоречия в экономике означали, что она шла навстречу новому кризису. Но если мы не смогли прийти к согласию по царской экономике или по нэпу, то смогли выработать план будущих исследований.

Почти все упомянутые выше исследования выполнялись без привлечения материалов советских архивов. Но за последние годы английский академический штат и научные сотрудники получили доступ в российские архивы и смогли использовать несколько полезных архивов советского периода; другие иностранные ученые использовали такие же возможности. Западные ученые с облегчением обнаружили, что хотя архивные материалы и обогащают нашу работу, но существенно не влияют на нашу оценку изучаемых экономических институтов и социальных групп³⁴⁾.

¹⁾ Dobb M.H. Russian Economic Development since 1917. L., 1928; Arnold A.Z. Banks, Credit and Money in Soviet Russia. N. Y., 1937.

²⁾ Hubbard L.E. Soviet Money and Finance. L., 1936; Idem. Soviet Trade and Distribution. L., 1938; Idem. Soviet Agriculture. L., 1930; Idem. Soviet Labour. L., 1931; Knickerbocker H.R. The Soviet Five-Year Plan and its Effect on World Trade. L., 1931; Hindus M. Humanity Uprooted. L, 1929; Idem. Red Bread. L., 1931; Idem. The Great Offensive. L., 1933; Scott J. Behind the Urals: An American Worker in Russia's City of Steel. L., 1942; Hoover Institution, Stanford University: "American Engineers in Russia" (отчеты Эндрю Кэрнса от августа 1932 г.); Public Record Office, FO. 371/16329. N 4889, 4888 // The Foreign Office and the Famine: British Documents on Ukraine and the Great Famine of 1932—1933. Kingston, 1988.

³⁾ Бюллетень экономического кабинета проф. С.Н. Прокоповича. 1937. № 134 (март). С. 30; № 137 (сент. – окт.). С. 98-99. Жена Прокоповича Е.Д. Кускова (1869-1958), публицист, автор знаменитого "Кредо" РСДРП 1898 г., активно помогала мужу в составлении и издании бюллетеней.

⁴⁾ В частности, "Баланс платежей и иностранного долга СССР" (Меморандум. 1932. № 4 (февр.)), который, как полагают, был составлен Е.Д. Шенкманом, бывшим сотрудником Наркомфина, к 1932 г. высланным в Британию. Выступая на XVII съезде партии, народный комиссар по внешней торговле Розенгольц негодовал по поводу этой публикации: «Группа махровых белогвардейцев пыталась даже "научно" доказать, что Советский Союз безусловно обанкротился» (XVII съезд ВКП(б). М., 1934. С. 510).

⁵⁾ Подробнее об этом см.: Cohen S.F. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History Since 1917. Oxford, 1985. P. 16-17.

⁶⁾ Bergson A. The Real National Income of Soviet Russia since 1928. Cambridge (Mass.), 1961; Chapman J.G. Real Wages in Soviet Russia since 1928. Cambridge (Mass.), 1963; Moorsteen R., Powell R.P. The Soviet Capital Stock, 1928—1962. Horenvod (111.), 1966; Hodgman D.R. Soviet Industrial Production, 1928-1951. Cambridge (Mass.), 1954; Nutter G.W. Growth of Industrial Production in the Soviet Union. Princeton (N. Y.), 1962; Jasny N. The Socialized Agriculture of the USSR. Stanford, 1949; Idem. Soviet Industrialization, 1928—1952. Chicago, 1961.

⁷⁾ Подробнее см.: Davies R.W. Soviet Industrial Production, 1928—1937: the Rival Estimates // Discussion Papers. Centre for Russian and East European Studies. University of Birmingham. UK, Soviet Industiralization Project Series (SIPS). 1978. N 18.

⁸⁾ Минимальная западная оценка была бы несколько выше, если бы она полностью учитывала военное производство.

⁹⁾ Moorsteen R., Powell R.P. Op. cit. P. 364.

¹⁰⁾ Ibid. P. 182, 339-340; Economic Trends in the Soviet Union / Ed. A. Bergson, S. Kuznets. Cambridge (Mass.), 1963. P. 352-358.

¹¹⁾ Berliner J.S. Facroty and Manger in the USSR. Cambridge (Mass.), 1957; Granick D. The Management of the Industrial Firm in the USSR. N. Y., 1954.

¹²⁾ Принцип закручивания гаек заключается в том, что, "как только достигался определенный показатель выполнения задания, следующий показатель автоматически повышался, ибо он должен был быть выше прежнего" (Berliner J.S. Op. cit. P. 78).

¹³⁾ Granick D. Op. cit. P. 262-285. Несомненно, потеря этого динамизма после 1970 г. помогает объяснить причины застоя.

¹⁴⁾ Тома, посвященные экономике: Сап Е.H. The Bolshevik Revolution, 1917—1922. L., 1952. Vol. 2; Idem. The Interregnum, 1923—1924. L., 1954; Idem. Socialism in One Country, 1924—1926. L., 1958. Vol. I; Can E.H., Davies R.W. Foundations of a Planned Economy, 1926—1929. L., 1969. Vol. I. Карр Э. История Советской России. М., 1990. Кн. 1: Большевистская революция, 1917—1923. М., 1990. С. 97.

¹⁵⁾ Carr E.H. Foundations of a Planned Economy, 1926—1929. L., 1972. Vol. 2. P. 448-449,451.

¹⁶⁾ New Left Review 1978. N 111 (Sept. – Oct.). P. 26-27.

¹⁷⁾ Gerschenkron A. Economic Backwardness in Histroical Persective. N. Y., 1965. P. 144-160.

¹⁸⁾ From Tsarism to the New Economic Policy: Continuity and Change in the Economy of the USSR / Ed. R.W. Davies. L., 1990; Dohan M.R., Gregory P.R., Hewelt E. Two Studies in Soviet Terms of Trade, 1918—1970. L., 1973; Gregory P.R. Russian National Income, 1885-1913. Cambridge, 1982.

¹⁹⁾ Проницательный советский историк И.Н. Олегина первой указала на это различие в позициях // Экономическая политика переходного периода в СССР: проблемы методологии и истории. Всесоюзная сессия. М., 1981. Т. 2. С. 233.

²⁰⁾ Подробнее см.: Gatrell P., Davies R.W. (Ch. 7); Cooper J.M., Lewis R.A. (Ch. 10); Schapiro J. (Ch. 4) // From Tsarism to the New Economic Policy.

²¹⁾ Millar J. // Problems of Communism. 1976. Vol. 25. July – Aug. P. 50-55, 59-61; Барсов А. Баланс стоимостных обменов между городом и деревней. М., 1969.

²²⁾ Nove А. // Problems of Communism. 1976. Vol. 25. July – Aug. P. 55-59; Harrison M. Why Did NEP Fail? // Economics of Planning. 1980. N 16. P. 57-87; Ellman M. // Economic Journal. 1975. N85. P. 844-864.

²³⁾ Hunter H. // Slavic Review. 1973. N 32. P. 237-257; см. также комментарий: Davies R.W., Wheatcroft S.G. // Ibid. 1975. № 34. P. 790-802 и обсуждение модели КАПРОСТ Хантером и Рутаном, Дэвисом, Уиткрофтом и Гаррисоном // Soviet Investment for Planned Industrialisation, 1929-1937: Policy and Practice / Ed. R.W. Davies. Berkeley, 1984. P. 9-33, 52-67.

²⁴⁾ Часть этих дебатов тщательно резюмирована В.П. Даниловым (см.: Вопр. истории. 1988. № 3. С. 116-121). Дискуссию о размерах принудительного труда в СССР см.: Wheatcroft S.G. // Soviet Studies. 1981. N 33. P. 265-295; Idem. // Ibid. 1983. N 35. P. 223-227; Conquest R. // Ibid. 1982. N 34. P. 434-439.

²⁵⁾ Swianiewics S. Forced Labour and Economic Development: an Enquiry into Soviet Industrialization. L., 1965. Используя план народного хозяйства 1941 г., захваченный немецкими агрессорами в СССР и переправленный в 1945 г. в США (где он был опубликован Советом научных обществ), Свяневич оценивает уровень принудительного труда в 1941 г. приблизительно в 7 млн; однако из позднейших данных следует, что эта цифра завышена.

²⁶⁾ ZaIeski E. Planning for Economic Growth in the Soviet Union, 1928—1932. Chapel Hill, 1971 (первоначально опубликована по-французски в 1962 г.); Idem. Stalinist Planning for Economic Growth, 1933—1952. L., 1980.

²⁷⁾ Lampert N. The Technical Intelligentsia and the Soviet State: a Study of Soviet Managers and Technicians, 1928—1935. L., 1939; Lewis R.A. Science and Industrialization in the USSR: Industrial Research and Development, 1917—1940. L., 1979; Westwood J.N. Soviet Locomotive Technology during Industrialization, 1928—1952. L., 1982; Rees E.A. State Control in Soviet Russia: the Rise and Fall of the Workers and Peasants Inspectorate, 1920—1934. L., 1987; Cooper J.M. The Development of the Soviet Machine — Tool Industry, 1917—1941; University of Birmingham, 1975 (дис, рукопись). Все книги изданы Макмиллан-центром русских и восточноевропейских исследований: "Studies in Soviet History and Society".

²⁸⁾ Davies R.W. The Socialist Offensive: the Collectivisation of Soviet Agriculture, 1929—1930. L., 1980. Vol. 1; Idem. The Soviet Collective Farm, 1929—1930. L., 1980. Vol. 2; Idem. The Soviet Economy in Turmoil, 1929—1930. L., 1989. Vol. 3; Idem. Crisis and Progress in the Soviet Economy, 1931—1933. L., 1994. Vol. 4; Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Years of Hunger, 1931—1933. L., 1994. Vol.5.

²⁹⁾ О влиянии отношения к технике (в дополнение к: Cooper J.M. Machine Tool Industry) см.: Bailes K.E. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917—1941. Princeton (N. Y.), 1978; Granick D. Soviet Metal-Fabricating and Economic Development: Practice Versus Policy. Madison; L., 1967.

³⁰⁾ Davies R.W. Models of the Economic System in Soviet Practice, 1926-1936 // l'industrialisation de l'URSS dans les années trente / Sous dir. G. Bettelheim. P., 1982.

³¹⁾ Davies R.W. Socialist Offensive... P. 42, 63, 104; Ежегодник по сельскому хозяйству. М, 1931. С. 246-247; Виткевич В.И. Сельскохозяйственная метеорология. М., 1960. С. 173; Wheatcroft S.G. The Significance of Climatic and Weather Change on Soviet Agriculture (с особыми ссылками на 1920–1930-е годы) // CREES Discussion Papers. University of Birmingham. SIPS. 1977. N 11.

³²⁾ Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: the Formation of Modern Soviet Production Relations, 1928—1941. L., 1986; Schwarz S. Labor in the Soviet Union. N. Y., 1952; Kuromiya H. Stalin's Industrial Revolution: Politics and Workers, 1928—1932. Cambridge, 1988.

³³⁾ Benvenuti F. Fuoco sui sabatorii. Roma, 1988; Idem. Stakhanovism and Stalinism, 1934—1938 // CREES Discussion Papers. University of Birmingham. SIPS. 1989. N 30.

³⁴⁾ Я смог использовать архивы ВСНХ и Наркомснаба на заключительной стадии моей работы над "Soviet Economy in Turmoil". Преимущественно на архивном материале написаны следующие труды: Viola L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. Oxford, 1987; Rees E.A. Stalinism and Soviet Rail Transport, 1928—1941. L., 1994 (и Стивена Коткина об общественно-политической истории Магнитогорска).