Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Кенез П. (Калифорнийский ун-т, США)
Западная историография гражданской войны в России

Россия XIX—XX вв. Взгляд зарубежных историков. М., 1996.
{181} – конец страницы.
OCR OlIva.

Скоро К. Маркс пополнит ряды великих социалистов-утопистов. Несомненно, ему будут продолжать отдавать должное за его глубокое осмысление сущности современных обществ и будут признательны за то, что он смог вдохновить сотни миллионов людей на борьбу с социальным неравенством. Тем не менее, каким бы разочарованием это ни было для тех, кто мыслит равенство главной ценностью, вывод уже неизбежен: на основе марксистских законов невозможно построить современное общество и экономику.

Несмотря на то что общественно-политический строй, порожденный Октябрьской революцией, совершенной под знаменем марксизма, не выдержал испытания временем, всемирно-историческое значение этой революции бесспорно. Она не только изменила жизнь народов Российской империи, но и повлияла на весь остальной мир. Многих вдохновил пример того, что казалось в то время победой социализма, другие были напуганы и потому горели желанием ответить демагогам.

Эта революция в ее подлинном смысле была кризисом политической власти. Опыт первой мировой войны показал, что монархия не в состоянии управлять страной в разгар современной войны. Скоро стало ясно и то, что политические идеи либералов и умеренных социалистов не более уместны в этот момент кризиса, чем идеология царской автократии; страна шла к анархии. Максимальной глубины политический кризис достиг в октябре. Большевикам не составило труда захватить власть; трудности были впереди: как навязать свой порядок огромной стране в разгар войны, общественной борьбы и нищеты. Умеренные социалисты, явно пользовавшиеся поддержкой большинства народа, не выработали идеологии, которая позволила бы им сформировать действующее правительство. Меньшевики и социалисты-революционеры оказались на обочине, и борьба вскоре превратилась в конкуренцию двух сил: белых, организованных и поддерживаемых офицерами царской армии, настроенных промонархически, которые хотели ограничиться незначительными переменами, и большевиков. Если такое толкование революции верно, то, следовательно, гражданская война была не просто побочным следствием революции, а напротив — ее самым значительным и решающим компонентом. {181}

Поскольку революция — событие величайшее, то неудивительно, что о ней написано множество работ, вряд ли есть другое историческое событие, породившее такой поток книг. Советским историкам принадлежит большая, хотя и не лучшая часть этих исследований. Советская система до самого последнего времени обосновывала свою легитимность посредством определенного толкования революции. Призванные к этому историки (начиная со сталинской эпохи и до недавнего прошлого) были жестко регламентированы в анализе. Что касается гражданской войны, то советские историки придерживались того мнения, что пожар войны раздули антибольшевики, что молодая советская республика сражалась не с внутренним врагом, а прежде всего против объединенных сил мирового империализма. Кронштадтский мятеж был провокацией классового врага, а не бунтом против политики большевиков. Партия всегда была единой, не считая отдельных предателей вроде Л.Д. Троцкого и Н.И. Бухарина, а белые, возглавляемые аристократами, были заинтересованы исключительно в защите классовых привилегий. Никакой другой период советской истории, никакая другая тема, в том числе коллективизация и чистки, не были столь отравлены вмешательством политики, как история великой революции. Хотя после XX съезда партии и предпринимались попытки слегка изменить ее официозные интерпретации (связанные в первую очередь с именем Э.Н. Бурджалова), они не были долговечными. Строгий надзор породил некий униформизм советской концепции истории революции.

Западные историки использовали многое из советских работ 20-х годов, посвященных гражданской войне. Например, работа Н. Какурина представлена в библиографии к любой скромной работе на эту тему. Широко цитируются статьи из журнала "Пролетарская революция" и из сборника, изданного А.С. Бубновым и др.¹⁾ Однако с момента установления сталинской ортодоксии советские и западные историки жили в столь разных мирах, что контакты и обмен мнениями между ними были почти невозможны. Конечно, западные историки использовали кое-какой архивный материал, извлеченный советскими коллегами, но, сочувствуя большевикам или порицая их, редко воспринимали аргументы советских коллег. Считалось даже бесполезным критиковать их работы. Можно ли было принимать всерьез историков, утверждавших, что весь высший эшелон партии большевиков, за исключением В.И. Ленина и тех, кому посчастливилось вовремя умереть, предатели? Что, например, следует сказать историку, доказывающему, что те полки царской армии, которые находились под особенным влиянием большевиков, были и наиболее революционно настроенными и одновременно самыми боеспособными ее единицами²⁾. Только в последние 10-15 лет западные научные журналы стали {182} регулярно публиковать рецензии на советские работы по периоду революции — за малым исключением рецензии разгромные.

Конечно, советская историография в последние годы существования СССР претерпела чрезвычайные изменения. Иначе и быть не могло: огромные перемены, происшедшие в советском обществе, сделали не только возможным, но и необходимым переосмысление прошлого. Впрочем, и тогда разрыв между советскими и западными историками так и не сократился. Историческая наука на Западе и в Советском Союзе едва ли влияла одна на другую. Порой даже казалось, что развиваются они в противоположных направлениях. Если в Советском Союзе стало возможным впервые поставить под сомнение руководящую роль В.И. Ленина и написать с пониманием и даже сочувствием о противниках большевиков, то на Западе, особенно в США и Великобритании, самые выдающиеся и наиболее читаемые историки пишут то, что можно назвать неоленинской историей, пытаясь доказать, что революция была неизбежной и что большевики фактически выражали интересы трудящихся.

Советские историки до самого последнего времени периодически разоблачали "буржуазных фальсификаторов", посвящая их трудам статьи и даже книги³⁾. Неясно, какие цели они при этом преследовали. Вряд ли они надеялись убедить своих оппонентов или были озабочены борьбой с чуждой идеологией, поскольку ни одна из осуждаемых работ не появлялась в советских магазинах. До последнего времени советские критики не дифференцировали позиции западных ученых. Они клеймили просоветски настроенного Э.Х. Карра почти с такой же яростью, как и крайне антисоветски и антироссийски настроенного Ричарда Пайпса^*). Хуже всего то, что эти авторы не могли или не хотели проводить различия между историками, доказавшими свою профессиональную компетенцию, и работами невежд-дилетантов.

Западная историография революции широка и многообразна, поэтому ее нелегко подвергнуть обобщениям. Но вполне возможно дать некий общий комментарий. Во-первых, следует сказать, что после второй мировой войны основная масса исследований написана по-английски и опубликована английскими и американскими учеными. Объем трудов французских и немецких историков более скромен. Да и те горячие споры, что были вызваны оценками революции и гражданской войны, велись на английском языке⁴⁾.

Во-вторых, если попытаться проанализировать весь спектр точек зрения на гражданскую войну — начиная с ленинской и до монархической,— то взгляды почти всех западных историков окажутся где-то посередине. Характерные черты ленинской позиции можно суммировать {183} таким образом: большевики выражали подлинный радикализм рабочих и беднейших крестьян; красные боролись против объединенных сил мирового империализма; победа большевиков была не только оправданной, но и неизбежной; она означала коренной перелом в мировой истории; советский режим и режим имперский не имели ничего общего. Основные положения монархистов можно свести к следующему: победа большевиков — игра случая; они победили благодаря способности лавировать и охотно прибегать к террору; большевики являлись иностранными агентами, их победа ввергла народ в трагедию — тот народ, с которым у них не было ничего общего; царя предали рвущиеся к власти трусливые эгоисты, которых не интересовало процветание страны и народа. В недавнем прошлом только выдающийся американский историк Ричард Пайпс⁵⁾ писал в монархическом духе. Он полностью выбивается из основного русла: у него нет ни последователей, ни идеологических сторонников.

В-третьих, сама историография как бы подтверждает тот старый трюизм, что историк более подвержен влиянию проблем собственного общества, нежели влиянию бесстрастного прочтения источников. Несмотря на великое разнообразие и явные исключения из правил, можно говорить об общих и меняющихся духовных интересах. На Западе с конца 50-х годов центр историографии сместился влево. В сталинский период и после него почти все труды по истории задумывались как антибольшевистские. Поначалу в данной области преобладали работы эмигратов первой волны, т.е. тех, кто покинул Россию, не приняв революции, — П.Н. Милюкова, С.П. Мельгунова, А.Ф. Керенского, Г.В. Вернадского. Несомненно, сыграла свою роль и холодная война: историки, достигшие к концу 40–50-х годов духовной зрелости, видели в революции момент рождения тоталитарного режима.

Великое обновление историографии в 60-е годы почти не связано с событиями в Советском Союзе, оно было следствием брожения в западных обществах, прежде всего в США. Новое поколение историков к концу 60-х — началу 70-х годов достигло духовной зрелости в процессе борьбы за гражданские права и движения против войны во Вьетнаме. Эти люди, враждебно настроенные по отношению к собственному обществу, считали, что рассуждать о "свободном мире", демократии и равных возможностях применительно к Западу, — явное лицемерие. Доминирующей чертой молодого поколения западных историков было неприятие так называемой тоталитарной модели. Сторонники концепции тоталитаризма, разделяемой главным образом старшим поколением историков, сформировавшимся в 40–50-е годы, подчеркивали сходство между фашизмом и коммунизмом и противопоставляли их либеральной, плюралистской западной демократии. Молодые историки уловили в этом мотив самовосхваления и отреагировали как бык на красное полотно. Разочарование в американской демократии заставило их более благосклонно взглянуть на общество, {184} которое в то время казалось великим "другом". Враждебно настроенная к Советскому Союзу официальная Америка воспринималась ими как свидетельство того, что Советский Союз не мог быть насквозь плохим. Из этого отношения следовала более благожелательная переоценка революции.

Почти все работы по советской истории создавались людьми, которые раз за разом (к их собственному удовлетворению) разрушали концепцию "тоталитарной" модели. Никогда ни одна концепция не "разрушалась" столь охотно и часто. Сначала их интеллектуальные поиски предусматривали спасение революции от позорного пятна сталинизма, поэтому они подчеркивали то, что казалось им несовместимым, великим разрывом между В.И. Лениным и И.В. Сталиным. Молодых историков упрекали за ту чрезмерную ожесточенность, с какой они критиковали работы старших коллег. Они редко признавали, что старшее поколение никогда не говорило в унисон; к тому же некоторые из лучших и по сей день актуальных работ, например, Э.Х. Карра или Исаака Дейчера, выходили за рамки тоталитарной модели⁶⁾.

За последние 10-15 лет западная историография пополнилась рядом подробных, серьезных и ценных исследований, посвященных разным аспектам событий 1917 г. Почти все их авторы стремились опровергнуть утверждение о том, что большевикам удалось победить главным образом благодаря их хорошей организованности и умелому манипулированию настроением втянутых в революцию людей. Напротив, молодые историки доказывали, что большевики являлись выразителями подлинного радикализма рабочего класса⁷⁾. Понятно, что этих историков прежде всего интересовало, как большевики пришли к власти и как они завоевали поддержку рабочего класса. Они не пытались ответить на более трудный вопрос: как большевикам удалось удержать власть? Можно предположить,что сочувствующие революции историки предпочитали выяснять, как "рабочий класс" шел к власти, нежели изучать не всегда привлекательную политику революционеров-победителей.

Излюбленной темой историков левого толка был 1917 год, но и период гражданской войны играл в их глобальной концепции советской истории одну из главных ролей. Конечно, их привлекали благородные идеалы революции, хотя они не могли не видеть, во что они вскоре выродились. Они по-разному пытались ответить на трудный вопрос: {185} отчего это произошло? Но почти все сочли, что гражданская война была тем событием, которое определило дальнейшее развитие: за время войны большевики привыкли прибегать к террору, к бюрократическим методам, привыкли подавлять оппозицию⁸⁾. Шейла Фицпатрик в очень интересной статье тщательно исследовала это предположение и пришла к выводу, что большевики могли приобрести много дурных привычек в борьбе с врагами, но интеллектуально и эмоционально они к подобным мерам были подготовлены. И хотя аргументы Фицпатрик не являлись откровением, на многих они произвели впечатление — отчасти потому, что исходили от исследователя левого толка с безупречной репутацией, отчасти потому, что она пользовалась уважением в широких кругах специалистов как ученый-эрудит. Несмотря на статью Фицпатрик, почти все западные историки продолжают считать гражданскую войну важным событием, определившим дальнейшее развитие советского государства⁹⁾.

Для понимания характера гражданской войны и политики обеих сторон, необходимо использовать сравнительный метод. Белые и красные внимательно следили за действиями и пропагандой друг друга, ибо они, конечно, хорошо сознавали, что являются конкурентами. Перед ними вставали одни и те же проблемы, они нередко учились друг у друга; и та и другая сторона стремилась утвердить свой порядок в стране, создать властные структуры, армию, предотвратить дезертирство и накормить население. Поэтому всякий раз, когда поднимается тема красного террора, следует говорить и о зверствах белых. К сожалению, ни западные, ни советские историки не уделили каждой из сторон равного внимания, предпочитая изучать деятельность большевиков, а не их врагов. Почти всех историков — независимо от их отношения к событиям — интересовало, как функционировала советская система после революции. Сознательно или неосознанно, но они отвернулись от всего, что было связано с побежденными, равно как и от них самих, сочтя их недостойными внимания, говоря образно — теми ветвями исторического древа, которые не приносят плодов, а значит, о них можно забыть. Этот вывод подтверждают два интересных сборника статей о гражданской войне, изданные в США. Их авторы, самые известные специалисты по данному периоду, противникам большевиков не посвятили ни одной статьи¹⁰⁾.

Наиболее ортодоксальный сторонник такого подхода — Э.Х. Карр. В трехтомной истории "Большевистская революция", являющейся частью многотомной серии "История Советской России", он почти не упоминает о противниках большевиков¹¹⁾. Это по-своему исключительное {186} и всестороннее исследование написано весьма своеобразно, ибо, прочтя его, остаешься в неведении относительно значения революции и особенно гражданской войны. Первый том Карр посвятил строительству и конституционным идеям большевистского государства, второй — экономической политике, третий — советской внешней политике первых лет советской власти. Он детально проанализировал некоторые неясные вопросы, например, такой, как возникновение малочисленных коммунистических партий в Европе и за ее пределами, но ничего не поведал о белой добровольческой армии, бунте Чехословацкого корпуса или о Колчаке. Карр вовсе не "проглядел" белых: он сделал сознательный выбор, основанный на идеологии¹²⁾. Историзм Маркса импонировал Карру, ему было важно понять, как развивалась данная система. Он с презрением отбросил все, что касалось побежденных, словно они не имели отношения к делу. Но, презрев их, он лишил читателя возможности понять, кем же были большевики и каковы были их цели и задачи. Ни один историк сознательно не пошел по стопам Карра и не пытался ему подражать, тем не менее, выбирая предмет исследования, многие невольно восприняли его принципы.

Чтобы представить цельную картину гражданской войны, англоязычный читатель все еще вынужден обращаться к двухтомному исследованию о революции журналиста Уильяма X. Чемберлина (второй том посвящен послеоктябрьскому периоду). Эта замечательная книга впервые вышла в 1935 г. и до сих пор осталась непревзойденной. Многие историки начинают свои труды, указывая на то, как важно превзойти Чемберлина, и все же пока это никому не удавалось. Хотя в нашем распоряжении гораздо больше источников, чем у Чемберлина, накопление деталей не привело к фундаментальной переоценке. Его сочувственное, хотя и трезвое, отношение к революционерам в сочетании с отличным знанием страны и многих выдающихся личностей революции позволило написать полноценную книгу. После второй мировой войны Чемберлин поменял свою умеренно-сочувственную позицию и стал пылким антикоммунистом и антисоветчиком, в этот период не опубликовал ни одной научной работы, и его прекрасное исследование о революции осталось единственным.

Несколько историков пытались написать общую историю гражданской войны: лучшая из них — "Русская гражданская война" — принадлежит перу знающего и компетентного автора Эвана Модсли¹³⁾. К сожалению, краткость исследования не позволила ему коснуться многих важных и сложных вопросов. Вследствие этого книга напоминает скорее краткую энциклопедию, а не новую интерпретацию, основанную на свежем материале или свежем подходе. Модсли разумно, но невыразительно доказывает, что большевики победили потому, что {187} народ менее противился их политике, чем политике белых, потому что красные имели лучшее руководство и могли выставить большую армию.

К общим историям можно причислить еще три книги. Краткая "Гражданская война в России" Дэвида Футмена откровенно импрессионистична и отрывочна. В ней есть неплохой материал по отдельным вопросам гражданской войны, например интересная глава о Махно, но вопреки заглавию эта книга не является общей историей. "Гражданская война в России, 1917—1920" Джона Брэдли поверхностна и не может считаться научным исследованием. Новая "Красная победа" Брюса Линкольна рассчитана на рядового читателя¹⁴⁾.

Не слишком далеки те времена, когда основная масса монографий, посвященных большевикам в гражданской войне, представляла собой истории общественных институтов или политические биографии. Историки сделали многое для изучения истории коммунистической партии, в частности — в годы гражданской войны и эволюции советской системы в целом¹⁵⁾. Эти книги отражают политические ориентации авторов: например, если Дейчер и Коэн явно увлечены освободительными идеалами революционеров, то Шапиро и Улам относятся к ним скептически. Несмотря на эти и прочие различия, эти авторы продолжают давать нам надежные сведения об эволюции советского режима в трудные годы гражданской войны и военного коммунизма.

В последнее десятилетие почти все западные историки обратились к социальной истории, и работы по истории гражданской войны стали частью этого более широкого исследования¹⁶⁾. Прежде всего политическая история оказалась темой более или менее исчерпанной: почти все выдающиеся деятели революции (В.И. Ленин, И.В. Сталин, Л.Д. Троцкий и Н.И. Бухарин) обрели своих биографов, добавить нечто значительное уже невозможно. История партии и различных оппозиционных групп внутри нее тоже получила удовлетворительную трактовку. {188}

Более важной, но не столь явной причиной обращения к социальной истории была политическая ориентация новой радикальной когорты историков, которые сочли ее и более важной, и более уместной. Немногие из них работают исключительно в духе марксизма (впрочем, современного и ревизионистского) и соответственно настаивают на классовом анализе исторических событий¹⁷⁾.

Другая часть ученых хотя и находится под влиянием марксизма, но тяготеет к социальной истории из интереса к непривилегированным группам, нередко отождествляя себя с ними. Им казалось, что они могут написать историю наоборот, перевернуть все прежние представления. Они хотели изобразить простых людей — крестьян, солдат, рабочих, женщин — хозяевами своей судьбы, а не игрушками в руках большевиков. Обычно они вставали на сторону угнетенных, но это не всегда свидетельствовало об их левых позициях. Например, Оливера Рэдки — врага всех привилегированных (знати, политиков и особенно интеллектуалов) — нельзя назвать левым. Встав на сторону бунтующих российских крестьян, он написал одну из самых яростных антибольшевистских книг "Неизвестная гражданская война в Советской России"¹⁸⁾, в которой весьма утопически защищал крестьянский анархизм и осуждал всяческое "угнетение".

Социальные историки изучают классы, социальные группы, женщин, демографию и столь расплывчатый предмет, как меняющийся менталитет. Самый большой объем работы проделан в области истории труда, хотя почти вся она посвящена изучению 1917 г., в последнее время появилось много ценного и по периоду гражданской войны. Все исследователи истории труда, конечно, признавали, что после победы большевиков в октябре 1917 г. их правительство почти утратило поддержку рабочего класса. Вопрос о том, как трактовать это явление, вызвал интересную дискуссию. Почти все историки труда, особенно Уильям Г. Розенберг, не желали признавать, что в 1918 г. произошел фатальный и полный разрыв между пролетариатом и большевиками. Во-первых, такой вывод лишал смысла многие их доводы. Согласиться с тем, что большевики потеряли поддержку тех, кто привел их к власти, значило бы поставить под вопрос оправданность самой революции и разделить точку зрения меньшевиков о неготовности к ней России. Во-вторых, согласиться с тем, что интересы "рабочего класса" (как бы их ни определяли) внезапно разошлись с интересами победивших большевиков, означало бы признать, что власть пролетариата в данном и во всех прочих случаях, весьма вероятно, была химерой. В контексте американской истории (а именно в нем существовали эти исследователи) такие {189} предположения равны признанию, что альтернативы капиталистическому пути нет и не было¹⁹⁾.

Западные историки уделяют гораздо больше внимания скромному меньшинству, т. е. рабочим, нежели крестьянам или народу в целом. И это неудивительно. Фактически пролетариат играл непропорциональную своей численности роль. К тому же изучать то, что происходило в больших городах и что было связано с рабочим классом, намного легче, чем анализировать то, что происходило в тысячах деревень. Но, несомненно, основная причина чрезмерного преувеличения роли рабочих в революционных событиях — это неизученный марксизм. Молодые американские историки сознательно или интуитивно считают пролетариат "универсальным классом"²⁰⁾.

Впрочем, за последнее время появилось несколько замечательных работ об участии в революционных событиях крестьян. Более других впечатляет книга Орландо Файджеса²¹⁾. Ограничившись исследованием четырех Поволжских губерний, он проанализировал степень участия и роль крестьян в революционых событиях. Его выводы неудивительны, тем более что использование огромного пласта архивного материала придает им весомость. Файджес утверждает, что крестьяне, разрушив в 1917—1918 гг. учреждения прежнего режима в деревне, прежде всего хотели, чтобы их оставили в покое. Они боялись реставрации старого порядка больше, чем большевиков, поэтому, пока существовало белое {190} движение и опасность реставрации, их оппозиция новой власти оставалась скрытой. Только после поражения белых крестьяне пошли на ряд кровавых, отчаянных, но в итоге обреченных антибольшевистских восстаний.

Англо-американских (особенно американских) историков следует по праву считать основателями нового направления в социальной истории, не имеющего аналога в советской историографии. Женское движение и создание феминистской науки предопределили успехи американских историков в сфере изучения истории женщин. Первым исследовал роль женщин в революции Ричард Стайтс²²⁾. Некоторым историкам феминистско-социалистического толка хотелось доказать, что женщин угнетали только в капиталистических обществах, но после изучения ситуации в России почти все они пришли к выводу, что цели большевиков и феминисток вскоре после октября 1917 г. вступили в явное противоречие²³⁾.

После Ленина, Сталина и Троцкого — этой, по выражению Бертрама Вольфа, "троицы, свершившей революцию", наибольшее внимание историков (особенно историков женщин) привлекала личность Александры Коллонтай. Книг о ней написано больше, чем о Г.Е. Зиновьеве, Л.Б. Каменеве, Я.М. Свердлове и А.И. Рыкове, вместе взятых²⁴⁾.

В последние годы западные историки уделяют много внимания анализу менталитета в годы революции, пытаясь с его помощью реконструировать неординарную, утопическую атмосферу тех дней. На мой взгляд, самую яркую книгу на эту тему написал Ричард Стайтс, в которой он весьма благожелательно характеризует утопический менталитет²⁵⁾.

Хотя архивы американских университетов (особенно Колумбийского и Гуверовского института) располагают документами, касающимися противников большевиков в гражданской войне, вынужден повторить, что западных историков больше интересуют победители, нежели побежденные. В частности, довольно мало внимания они уделяют самым серьезным противникам большевиков — белым. {191} Например, такое важное событие, как сибирская контрреволюция, еще не нашла своего историка. Движение на Юге России, возглавляемое последовтельно Л.Г. Корниловым, М.В. Алексеевым, А.И. Деникиным и П.Н. Врангелем, описано мною в двух книгах²⁶⁾. В них я попытался⁺⁾ реконструировать социальный состав белого движения, охарактеризовать социальную политику контрреволюционеров, поведать о подлинных дилеммах, стоявших перед генералами. Замечу, что это далеко не восторженный рассказ о белых. Я пришел к выводу, что Деникин и Врангель стремились к реставрации прежнего режима, но эту программу не поддерживало большинство народа, т.е. крестьянство.

Сегодня западному читателю еще трудно представить весь конгломерат противников большевиков в гражданской войне, так как в этой картине отсутствуют важные фрагменты. Нет исчерпывающего исследования анархистского движения, хотя есть неплохие книги о Кронштадтском мятеже и две довольно слабые работы о Махно²⁷⁾. К сожалению, нет и работ о роли казачества, а это весьма существенный пробел, поскольку даже ученые недооценивают его роль.

Гражданской оппозиции западные историки уделили явно больше внимания. У.Г. Розенберг посвятил исчерпывающее исследование кадетам, вовсе не будучи при этом их поклонником²⁸⁾. Он охарактеризовал их как никчемных политиков, которые, с одной стороны, придерживались таких неподходящих в революционное время лозунгов, как государственность с другой — предавали свои идеалы, поддерживая военно-контрреволюионные мятежи, а нередко и террор. Розенберг очень верно оценил дилемму, вставшую перед либералами во время революции, которая по сути была неразрешима, ибо им, как они считали, приходилось выбирать из двух зол, и они долго не раздумывали. Их ненависть к большевикам была столь сильна, что они предпочли смириться с беззаконием белых.

Выдающимся исследователем был Оливер Рэдки, оставивший тщательный анализ деятельности партии эсеров в 1917 г. и в первые недели 1918 г.²⁹⁾ Он еще менее, чем Розенберг, симпатизировал своим героям и охарактеризовал их как предателей. По его мнению, к 1917 г. правые эсеры оставались социалистами лишь по названию, левые помогли большевикам захватить и удержать власть. Будучи интеллигентами, они не имели опоры в народе и никогда не представляли интересов своих номинальных избирателей — крестьян, которые исключительно по наивности голосовали за них в ноябре 1917 г., всерьез восприняв их социалистческие декларации. С еще большей {192} антипатией, чем к социалистам-революционерам, относился Рэдки к большевикам. И хотя его книга написана с популистских позиций, западный читатель, желающий узнать об эсерах, их борьбе и программах, может смело к ней обращаться.

Пожалуй, самую сочувственную трактовку западных историков получили идеи меньшевиков, что неудивительно, ибо многие историки разделяли их умеренно-социалистические взгляды. К тому же сочинения меньшевиков-эмигрантов, в которых они изложили свою политическую позицию, явно произвели на них глубокое впечатление (например, Н.Н. Суханова, Ф.И. Дана, Николаевского, Даллина).

Леопольд Хаймсон, выдающийся и влиятельный историк, обучивший немало молодежи в Колумбийском университете, всю жизнь занимался изучением меньшевистского наследия. Он собирал мемуары меньшевистских вождей, беседовал с еще живыми меньшевиками. Его перу принадлежали несколько книг и статей по этой теме. Интересное исследование о меньшевиках В. Бровкина посвящено послеоктябрьскому периоду и, в отличие от сочинений Хаймсона и его студентов, написано с антибольшевистских позиций³⁰⁾. По мнению Бровкина, большевики довольно скоро лишились поддержки рабочих, меньшевики, как свидетельствуют итоги выборов в местные советы, представляли весьма возможную им альтернативу. Именно поэтому большевики прибегли к диктатуре как к единственной возможности удержать власть.

История интервенции изучена гораздо лучше, чем другие аспекты гражданской войны. Причина ясна: архивы легко доступны; историки-дилетанты полагают, что можно написать работу, не зная русского языка; к тому же французов, американцев и британцев интересовали судьбы соотечественников. Похоже, уделяя так много внимания этой теме и неизбежно преувеличивая ее значение, историки в конце концов убедили себя, что она важна.

Изучение проблем гражданской войны углубляло разрыв, который существовал между учеными коммунистического и некоммунистического толка. Большевистская догма о международной солидарности трудящихся и о солидарности империалистов жила долго. Ленин и его соратники полагали, что лидеры капиталистических держав, осознав свои подлинные интересы, забудут о мелких разногласиях и объединятся, чтобы погубить молодое советское государство. Такого единения так и не произошло. То, что было подлинным символом веры для революционеров, стало поводом для лицемерия советских историков последующих поколений. Чтобы оправдать режим, им, в частности, приходилось утверждать, что во время гражданской войны большевики пользовались поддержкой не только рабочего класса, но и беднейшего крестьянства, т.е. большинства народа. Но если это так, то как объяснить, что война длилась три года? Необходимо доказать, что большевики разгромили не только пестрый сброд внутренних врагов, но и объединенные силы мирового империализма. По мере того как {193} национализм становился все более важным компонентом советской идеологии, советские историки все решительнее настаивали на том, что "гражданская война" фактически велась против иностранных интервентов.

Ни один серьезный ученый на Западе никогда не соглашался с этим аргументом. Всегда существовало единое мнение, что гражданскую войну в действительности вели народы развалившейся Российской империи, решающим в итоге оставалось соотношение именно внутренних сил. Лидеры западных держав, независимо от того, какие чувства они питали к большевикам, были не в состоянии оказать ощутимую помощь своим российским друзьям. В конце мировой войны народы Европы и США, устав от сражений, сопротивлялись вовлечению в борьбу, которую они не понимали и исход которой их не интересовал. Это не значит, что помощь, которую противники большевиков получали из-за рубежа, была бесполезной. Одни историки не без оснований полагают, что, если бы не интервенция, война закончилась бы несколько быстрее и границы коммунизма были бы раздвинуты немного дальше на Запад. Другие утверждают, что интервенция велась в столь малом масштабе, что принесла белым скорее больше вреда, чем пользы, ибо это позволило большевикам заявить о себе как о защитниках государственных интересов. Из западных исследований мы узнаем, что политические деятели Запада имели весьма смутное представление о России и ее сложной политической обстановке. Курьез, но Ллойд Джордж полагал, что Харьков — это имя генерала, а французский командующий Бориус прибыл в Одессу в декабре 1918 г., имея инструкции вроде такой: "Делать общее дело с патриотически настроенными русскими".

Различия точек зрения, существующие среди западных историков, касаются в основном мотивации интервенции. Некоторые ученые марксистского толка или находящиеся под влиянием марксизма, считают, что на принятие решений Западом повлияли финансовые или промышленные круги, другие (а их большинство) объясняют интервенцию как итог решений сбитых с толку политиков, которые плохо понимали, что происходит в России, питали инстинктивную неприязнь к коммунизму и хотели помочь своим русским друзьям. Конечно, оба объяснения не исключают друг друга, главное, как расставить акценты. Следует признать, что за последние два десятилетия марксизм обрел среди западных историков гораздо больше сторонников, чем в более отдаленном прошлом³¹⁾.

Хотя США играли в интервенции не самую главную роль, тем не менее именно в США ей посвящено наибольшее число исследований. Почти все эти книги страдают от повторов и неспособности их авторов {194} вписать тему в более широкий контекст³²⁾. Они довольствуются описанием страданий американских солдат в чуждом и враждебном окружении, где им трудно было отличить друзей от врагов. Эти книги не способствуют нашему пониманию проблем гражданской войны.

Лучшим исследованием американской политики времен гражданской войны все еще остается двухтомный труд Джорджа Кеннана³³⁾. К сожалению, он не завершен, исследование доведено лишь до осени 1918 г. Великолепного стилиста и ученого Кеннана, глубоко знавшего российскую историю, прежде всего интересовали слабые стороны американской политики. Показав нерешительность курса В. Вильсона, он пришел к заключение, что американцы были втянуты в эту несчастную затею союзниками. Он был убежден также, что американцы хотели ограничить японское влияние на Дальнем Востоке. Книга Кеннана появилась в то время, когда советские историки утверждали (очевидно, по политическим причинам), что США вдохновляли все "антисоветские заговоры", а интервенция была просто первым актом в этой длинной цепи. Кеннан выступал против этих идей, доказывая, что интервенция явилась частью мировой войны.

После американской роли в интервенции наиболее тщательно анализируется участие англичан, в частности Ричардом Ульманом, написавшим трехтомное исследование "Англо-советские отношения, 1917—1921"³⁴⁾. Ульман, после чрезвычайно детального изучения британской политики, как и Кеннан, пришел к выводу, что британские лидеры совершали одну грубую ошибку за другой.

Нет ничего похожего среди работ по теме французской интервенции. Самая детальная работа, Мишеля Карли, страдает от чрезвычайно узкой сосредоточенности на документах французского правительства³⁵⁾. Он считает, что французское вмешательство в гражданскую войну напоминает чем-то колониальную политику Франции в XIX в. Его позиция ближе всего к позиции советских историков до перестройки. В то же время Карли, в отличие от Ульмана и Кеннана, мало интересуется историей гражданской войны и еще меньше знает ее. Он обладает не более ясным пониманием ситуации в России, чем те французские политики, которых он так справедливо критикует.

Одна из лучших книг о вмешательстве союзников в гражданскую войну в России принадлежит перу Бринкли³⁶⁾. Среди сотен других она выделяется глубоким знанием ситуации в России. Бринкли, в отличие от большинства историков, оценивая интервенцию, учел позицию не только иностранных держав, но и тех, кому она якобы помогала. {195}

Гипотетически не интервенция союзников изменила ход гражданской войны, а роль, которую сыграла Германия в 1917—1918 гг. Немцы располагали наиболее полными данными относительно того, что происходило в России, их цель была предельно проста: расширение границ своего господства и ослабление Российской империи. Они проводили умную политику поддержки большевиков в центре страны и антибольшевистских сил на периферии³⁷⁾.

Важная тема японской интервенции все еще ожидает своего компетентного историка.

В этом кратком обзоре я хотел познакомить российского читателя с темами, над которыми работают западные историки, а также рассказать о переменах, произошедших в сфере идеологии. Даже из краткого обзора явствует, что российские и западные историки работали в разных духовных средах, — очевидно, им есть чему поучиться друг у друга. В настоящее время такой плодотворный обмен действительно возможен.

¹⁾ Какурин Н. Как сражалась революция: В 2 т. М.; Л., 1925-1926; Гражданская война, 1918-1921: В 3 т. М., 1928-1930.

²⁾ Якупов Н.М. Революция и мир: Солдатские массы империалистической войны, 1917 — март 1918 гг. М., 1980.

³⁾ Дискуссию по этому поводу см.: Laqueur W. The Fate of the Revolution; Interpretations of Soviet History from 1917 to the Present (Rrvised and updated). N.Y., 1987. P. 200-207.

^*) Вряд ли Р. Пайпс полностью согласится с таким определением. - Примеч. ред.

⁴⁾ Исключением является отличная работа, пока еще не переведенная на английский язык: Scheibert P. Lenin und der Macht: das Russische Volk in der revolution, 1918-1922. Weinheim, 1984.

⁵⁾ Pipes R. The Russian Revolution. N. Y., 1990.

⁶⁾ В частности, Стивен Коэн слишком уж упрощает взгляды коллег старшего поколения. Справедливо объясняя их антисоветские позиции конъюнктурными запросами холодной войны, он наивно не желает замечать, что его поколение тож не свободно от установок западной идеологии (см.: Cohen S.F. Rethinking the Soviet Experience Politics and History Since 1917. Oxford, 1985. Ch. 1).

⁷⁾ См., напр.: Koenker D. Moscow Workers and the 1917 Revolution. Princeton, 1981; Smith S.A. Red Petrograd. Cambridge, 1983; Mandel D. The Petrograd and the Soviet Seizure of Power. N. Y.. 1984. Hasegawa T. The February Revolution. Seattle, 1981; Raleigh D. Revolution on the Volga. Ithaca, 1986; Rabinowitch A. The Bolsheviks Come to Power. N. Y.,1976; Wildman A. The End of the Imperial Russian Army. Princeton, 1980-1987. Vol. 1-2; Wade R. Red Guards and Worker Militias in the Russian Revolution. Stanford, 1984; Koenker D., Rosenberg W. Strikes and revolution in Russia, 1917. Princeton, 1989.

⁸⁾ Почти все западные историки двух последних десятилетий соглашались с этим выводом. Я сам сделал то же самое в моей книге (см.: Kenez P. Civil War in South Russia. 1918: the First Year of the Volunteer Army. Berkeley, 1971).

⁹⁾ Fitzpatrick Sh. Civil War as a Formative Experience // Bolshevik Culture; Experiment and Order in the Russian Revolution // Ed. A. Gleason, P. Kenez, R. Stites. Bloomington, 1985.

¹⁰⁾ Party, State and Society in the Russian Civil War / Ed. D. Koenker, W. Rosenberg, R. Suny. Indiana, 1989.

¹¹⁾ The Bolshevik revolution. L., 1950-1953.

¹²⁾ С чрезвычайной откровенностью свои идеи Карр изложил в краткой, но замечательной книге: What is History? L., 1961.

¹³⁾ Mawdsley E. The Russian Civil War. Boston, 1987.

¹⁴⁾ Footman D. Civil war in Russia. L., 1961; Bradley J. Civil War in Russia, 1917-1920. L., 1975; Lincoln B. Red Victory. N. Y., 1989.

¹⁵⁾ На память приходят следующие значительные труды: Schapiro L. The Origins of the Communist Autocracy: Political Opposition in the Soviet State: First Phase, 1917-1922. L., 1955; Rigby Т.Н. Communist Party Membership in the USSR, 1917-1967. Princeton, 1968; Lenin's Government: Sovnarkom, 1917-1922. Cambridge, 1978; Daniels R. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia. Cambridge (Mass.), 1960; Service R. The Bolshevik Party in Revolution: A Study in Organizational change, 1917-1923. L., 1979; Keep J. The Russian Revolution: A Study in Mass Mobilisation. L., 1976; Deutscher I. The Prophet Armed: Trotsky, 1879-1921. N. Y., 1954; Tucker R. Stalin as Revolutionary, 1879-1929: A Study in History and Personality. N. Y., 1974; Ulam A. The Bolsheviks: The Intellectual and Political History of the Triumph of Communism in Russia. N. Y., 1965; Bukharin and the Bolshevik Revolition. N. Y., 1974.

¹⁶⁾ Доскональный, доброжелательный и интеллигентный обзор этой литературы см.: Keep J. Social Aspects of the Russian Revolutionary Era (1917-1923): Recent English Language historiography // East European Quarterly. 1990. Vol. 24, N 2.

¹⁷⁾ См., напр.: Suny R.G. Toward a Social History of the October Revolution // American Historical Review. 1983. P. 31-52. Оуни вступил в дискуссию с Ш. Фицпатрик (Class and State in the Early Soviet Period: A Reply to Sheila Fitzpatrick // Slavic Review. 1988. P. 614-619), которая писала, что революция разрушила классовую структуру России, а значит, классовый анализ утратил смысл (см.: The Bolshevik's Dilemma: Class Culture and Politics in Early Soviet Years // Ibid. P. 599-613).

¹⁸⁾ Radkey O. Unknown Civil War in Soviet Russia. Stanford, 1976.

¹⁹⁾ См., напр.: Husband W. Revolution in the Factory. Oxford, 1990; Chase W. Workers, Society and the Soviet State: Labor and Life in Moscow, 1918-1929. Urbana, 1987; Smith S. Red Petrograd: Revolution in the factories, 1917-1918. Cambridge, 1983; Koenker D. Urbanization and Deurbanization in the Russian Revolution and Civil War / Party, State and Society in the Russian Civil War. См. также дискуссию, вызванную разностью позиций: Rosenberg W. Russian Labor and Bolshevik Power after October // Slavic Review. 1985. P. 213-238. Согласившись с тем, что в 1918 г. рабочие были не удовлетворены режимом, Розенберг доказывал, что их оппозиция являлась чисто экономической, а вовсе не политической и что они по-прежнему предпочитали власть большевиков любой альтернативе. По его мнению, было бы ошибкой принимать во внимание перемены в общественном мнении за столь краткий отрезок времени — ведь очень скоро большевики вновь обрели поддержку рабочих. Доводы Розенберга неубедительны хотя бы потому, что он пренебрегает тем фактом, что режим становился все более репрессивным, а это значит, что определить степень поддержки его рабочими невозможно. Интересно, что добросовестный эрудит Розенберг в книге о забастовках 1917 г., написанной им в соавторстве с Д. Кёнкер (в отличие от забастовок 1918 г., которым он не дает такой оценки), квалифицировал их как действия, направленные против правительства. Владимир Бровкин доказывает, что только репрессии позволили ленинцам удержать власть (см. подробнее: Politics, Not Economics Was the Key. P. 244-250; The Mensheviks after October; Socialist Opposition and the Rise of Bolshevik Dictatorship. Ithaca, 1987). По-моему, Бровкин прав.

²⁰⁾ Впрочем, их интересуют и другие социальные группы, см., напр.: Bailes К. Technology and Society under Lenin and Stalin; Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917-1941. Princeton, 1978; Joaravsky D. Cultural Revolution and the Fortress Mentality // Bolshevik Culture; McClelland J. The professoriat in the Russian Civil War // Party, State and Society in the Russian Civil War.

²¹⁾ Figes O. Peasant Russia, Civil War. Oxford, 1989; см. также: Lin L. Bread and Authority in Russia, 1914-1921. Berkeley, 1990 (Ли исследовал проблему реквизиций зерна); Atkinson D. The End of the Russian Land Commune, 1905-1930. Stanford. 1983.

²²⁾ Stites R. The Women's Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism and Bolshevism, 1860-1930. Princeton, 1978.

²³⁾ Позволю себе упомянуть только две статьи на эту тему: Clements В. The Birth of the New Soviet Woman; Farnsworth B. Village Women Experience the Revolution // Bolshevik Culture...

²⁴⁾ Наиболее известные работы: Porter С. Alexandra Kollontai: A Biography. L., 1980; Farnsworth B. Alexandra Kollontai: Socialism, Feminism and the Bolshevik Revolution. Stanford, 1980; Clements B. Bolshevik Feminist: The Life of Aleksandra Kollontai. Bloomington, 1979.

²⁵⁾ Stites R. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. Oxford, 1989. См. въедливую рецензию на эту книгу Эйлин Келли, в которой она говорит об опасности мыслить утопически (New York Review of Books. 1990. Dec. N 6). В данном контексте можно упомянуть и такие книги: Sochor Z. Rvolution and Culture: The Bogdanov – Lenin Controversy. Ithaca, 1988; Mally L. The Culture of the Future: The Proletcult Movement in Revolutionary Russia. Berkeley, 1990; Kenez P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilization. Cambridge, 1985; Tumarkin N. Lenin Lives: The Lenin Cult in Soviet Russia. Cambridge (Mass.), 1983; Burbank J. Intelligentsia and Revolution; Russian Views of Bolshevism, 1917-1922.

²⁶⁾ Civil War in South Russia, 1918: The First Year of the Volunteer Army; Civil War in South Russia, 1919-1920; the Defeat of the Whites. Berkeley, 1976.

⁺⁾ В книге «опытался»; возможно, «пытался». OCR.

²⁷⁾ Avrich P. Kronstadt, 1921. Princeton, 1970; Getzler I. Kronstadt. 1917-1921: The Fate of a Soviet Democracy. Cambridge. 1983; Malet M. Nestor Makhno in the Russian Civil War. L., 1982; Palij M. The Anarchism of Nestor Makhno, 1918-1921: An Aspect of the Ukrainian Revolution. Seattle, 1976.

²⁸⁾ Rosenberg W.G. Liberals in the Russian Revolution. Princeton, 1974.

²⁹⁾ The Agrarian Foes of Bolshevism. N. Y., 1958; The Sickle under the Hammer. N. Y., 1963.

³⁰⁾ The Mensheviks after October: Socialist Opposition and the Rise of Dictatorship. Ithaca, 1987.

³¹⁾ Среди тех, кто подчеркивал империалистические мотивы: Williams W.A. American-Russian Relations, 1781-1947. N. Y., 1952; Schmid A. Churchill's privater Krieg: Intervention under Konterrevolution im russischen Buergerkrieg, November, 1918 - Marz 1920. Zurich, 1974; Carley M. Revolution and Intervention: The French Government and the Russian Civil War, 1917-1919. Kingston, 1983.

³²⁾ См., напр.: Rhodes В. The Anglo-American Winter War with Russia, 1918-1919. N. Y., 1988.

³³⁾ Kennan G. Soviet-American Relations, 1917-1920. Princeton, 1956-1958. Vol. 1-2.

³⁴⁾ Ullman R. Anglo-Soviet Relations, 1917-1921. Princeton, 1961-1972.

³⁵⁾ Carley M. Revolution and Intervention; The French Government and the Russian Civil War, 1917-1919. Kingston (Ont.), 1981.

³⁶⁾ Brinkley G. The Volunteer Army and Allied Intervention in South Russia, 1917-1921. Notre Dame, 1966.

³⁷⁾ См.: Самые лучшие исследования по германской политике на Востоке: Medyshin О. Germany's Drive to the East and the Ukrainian Revolution. New Brunswick, 1971; Winfried B. Deutsche Ostpolitik 1918: Von Brest-Litovsk bis zum Ende des Ersten Weltkrieges. Vienna, 1966.