Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Долбилов М.Д.
Сословная программа дворянских «олигархов» в 1850—1860-х годах

Вопросы истории, 2000, № 6.
[32] – конец страницы.
OCR OlIva.

Среди политических деятелей любой эпохи реформ историки редко обращают беспристрастное внимание на тех, кто еще у современников прослыл антиподом и ненавистником реформаторских сил. Мотивы и цели таковых заранее признаются чем-то само собой разумеющимся, и исследователь с легким сердцем отворачивается от этих персонажей. Это в полной мере относится к сложившейся на рубеже 1850–60-х годов группе богатых и образованных помещиков, которые пытались организовать дворянское политическое движение под лозунгами ревизии правительственной программы крестьянской реформы и созыва всероссийского дворянского собрания.

В литературе эти деятели известны под рядом прозваний, имеющих отчетливо уничижительное звучание — олигархи, конституционалисты-англоманы, «придворная партия» и т. д. Наиболее верно программу изучаемой группировки передает, пожалуй, термин «деятели сословно-дворянского направления», и именно в таком значении употребляется в дальнейшем условное для данного сюжета наименование «аристократы». «Аристократами-конституционалистами» их можно признать, но с той оговоркой, что понятие «конституционализм» не имело в России второй половины XIX в. строгой дефиниции; подразумевалась обычно та или иная форма законосовещательного представительства. Исторически за сословно-аристократическим течением закрепился и термин «олигархи», несмотря на его смысловую неточность.

Стереотип негативного восприятия аристократов был задан еще в период подготовки крестьянской реформы их политическими противниками — бюрократами-реформаторами, среди которых выделялся непримиримостью к требованиям дворянского представительства лидер Редакционных комиссий 1859—1860 гг. Н.А. Милютин. В их полемике характеристика «олигархи» выполняла сугубо пропагандистскую функцию, вызывала тревожные реминисценции смутных эпох. Как утверждал в записке Александру II в 1861 г. известный литератор и горячий противник дворянского представительства В.Ф. Одоевский, «по историческому ходу своему Россия все может перенести, кроме олигархии — понятие, которое в языке и в памяти народной выражается словами: боярские смуты, семибоярщина и т. п.»¹⁾

Так же и у историков в большинстве дореволюционных, советских [32] новейших работ, затрагивающих данную тему (чаще всего в связи с событиями разработки и проведения крестьянской и земской реформ), аристократы предстают вторичным, «остаточным» явлением по отношению к дворянским либералам. В их выступлениях традиционно усматривается «крепостническая» попытка верхушки дворянского сословия взять реванш за потерю прав на личность и труд крестьян, увековечить вотчинную власть помещика. Конституционные настроения аристократов приравниваются к ответной реакции на развитие дворянского либерального движения, которое в те годы оставалось в целом равнодушным к замыслам введения представительства (точка зрения Н.М. Пирумовой). Сам проект дворянского представительного учреждения оценивается с позиции идеала, недостижимого для поры 1860-х годов, — равноправного выражения в политике интересов всех сословий, что подчеркивается в ряде исследований противопоставлением аристократических притязаний славянофильскому учению о надсословной «социальной» монархии²⁾.

Важные коррективы к такому подходу содержатся в обобщающей работе А.П. Корелина, где выявлена неправомерность резкого разграничения программ либерального и консервативного дворянских течений 1850—1860-х годов. Автор рассматривает выступления за созыв сословного представительства в контексте «петиционной деятельности» дворянских собраний, доказывая, что идейные различия не помешали консерваторам и либералам сформулировать в ответ на реформу 1861 г. в целом сходные экономические требования; при этом собственно политической специфике программы аристократов в работе уделено заметно меньше внимания³⁾.

Единственными в отечественной историографии работами, непосредственно посвященными анализу политической программы аристократов-конституционалистов, следует признать статьи В.А. Скороспеловой об основании в 1863 г. газеты консервативного дворянства «Весть» и московском дворянском собрании 1865 г., которое приняло всеподданнейший адрес о созыве двухпалатного совещательного представительства (с нижней палатой от земств и верхней от дворянства). Скороспелова оспорила распространенное в историографии воззрение на инициаторов московского адреса как «олигархов» и высказала суждение о том, что «олигархические тенденции в определенной степени проявлялись в дворянстве в период подготовки отмены крепостного права», но затем их носители постепенно вливались в «другие направления дворянской общественной мысли»⁴⁾. Но деятельность аристократов именно в предреформенный период не вошла в хронологические рамки исследования.

В новейшей работе о русском конституционализме модель олигархического ограничения монархии получает интересную теоретическую трактовку, в основном применительно к проектам второй половины XVIII века. А.Н. Медушевский полагает, что попытки усиления олигархического принципа в высшем управлении могли не только преследовать корыстные цели узкой элиты, но и предвосхищать «последующее укрепление административно-правовых начал власти», продвижение по «пути бюрократизации монархической власти и уменьшения фактора личной роли монарха в принятии важнейших решений»⁵⁾. Относительно же политических акций аристократов конца 1850-х годов Медушевский склоняется к традиционной интерпретации идеи дворянского собрания как «оружия» в руках противников «радикальной» земельной реформы. Иначе говоря, за идеей представительства отрицается какое-либо устойчивое политико-институциональное значение.

Таким образом, обычно выступления аристократов изучаются в строго заданном ракурсе политической оппозиционности, с точки зрения противодействия, но не позитивного действия. Между тем феномен упорной защиты дворянских корпоративных интересов в такую критическую для сословия эпоху, как предреформенные и первые пореформенные годы, — это составная часть более широкого круга издавна дискуссионных сюжетов из истории русского дворянства XVIII—XIX веков. Трактовка в литературе таких проблем, как степень внутреннего единства и консолидации дворянского [33] сословия, формирование коллективного самосознания дворянства, структур дворянского влияния на верховную власть, не дает пока ясной и непротиворечивой картины. Представление о едином в юридическом отношении «правящем классе», разработанное преимущественно на материалах XVIII в. и соответствующее некоему условно выделяемому ядру сословия, скрадывает те социальные, экономические, культурные и пр. различия внутри дворянской массы, углубление которых в первой половине XIX в. не согласуется с презумпцией существования консолидирующегося класса⁶⁾.

Поэтому представляется перспективным осмысление указанных проблем в ракурсе социальной идентификации дворянства. Механизм идентификации понимается нами как отождествление индивида самим собой или другими членами общества с данной социальной группой, основанное на осознании множественности ролей, принадлежащих ему в многомерном социальном пространстве, и более или менее четком ранжировании значимости этих ролей. Речь, таким образом, идет о социальном (само)сознании, которое столько же обусловливается объективным существованием данной социальной категории, сколько и субъективно конструирует границы и состав соответствующей группы, выделяя те или иные признаки в качестве опознавательных⁷⁾. Из специальных работ по социальной идентификации дворянства следует отметить новейшую статью А. Рибера. В этой статье прослеживаются попытки императорской власти (в особенности в лице Николая I) и самого дворянства выработать коллективное сознание миссии благородного сословия и его корпоративный этос, прежде всего на основе традиций военного образования и службы. Нечеткость и узость этого социального представления привели, как полагает Рибер, к тому, что при отмене крепостничества дворянство не смогло выдвинуть единой программы в защиту своих долгосрочных интересов⁸⁾. Однако, на наш взгляд, именно выявившиеся при подготовке реформы 1861 г. резкие противоречия и расхождения в помещичьей среде подтолкнули ряд представителей сословия к новым поискам коллективного образа дворянства. Существовала группировка аристократов, которая открыто претендовала на роль выразителей интересов дворянства как сословия (а не общностей с частными признаками — класса крупных землевладельцев, офицерского корпуса, слоя носителей европейской культуры и образования и др.).

К лидерам конституционно-аристократического течения дворянства 1850 — начала 1860-х годов можно отнести помещиков Московской, Петербургской и других губерний братьев М.А. и Н.А. Безобразовых, богатейших магнатов России — графа В.П. Орлова-Давыдова (помещика Московской, Симбирской и др. губерний) и С.И. Мальцова (помещика и владельца промышленных предприятий в Орловской и Калужской губерниях), тамбовских помещиков братьев П.Б. и Г.Б. Бланков, предводителей дворянства: Орловской губернии В.В. Апраксина, Царскосельского уезда Петербургской губернии А.П. Платонова, состоятельного помещика, депутата симбирского губернского комитета в Редакционных комиссиях в 1859 г. Д.Н. Шидловского. Почти никто из названных лиц не был уединившимся в своем имении помещиком; большинство состояло на государственной службе в довольно высоких чинах, не говоря уже о службе в должностях дворянских предводителей; некоторые имели прямой доступ ко двору, находились в ближайшем родстве или дружбе с влиятельными сановниками. Приведенный выше список можно дополнить именами симпатизантов — петербургского губернского предводителя дворянства графа П.П. Шувалова, воронежского губернского предводителя (до 1859 г.) князя И.В. Гагарина, сына николаевского фельдмаршала князя Ф.И. Паскевича, крупного тульского помещика флигель-адъютанта графа А.П. Бобринского, полтавского магната, негласного консультанта ряда высших сановников по вопросам аграрной и финансовой политики М.П. Позена и др.

В среде высших сановников взгляды и убеждения аристократов-конституционалистов в рассматриваемый период почти никогда не получали открытой поддержки и одобрения; не высказывалось такого сочувствия и в приватных, самых дружеских письмах «олигархам». Лишь в отдельных [34] конфиденциальных записках-проектах министра государственных имуществ М.Н. Муравьева можно обнаружить близкие аристократическому течению суждения и наметки, но без всяких ссылок на единомышленников.

Не составляя хорошо организованного, «спевшегося» кружка, подобного славянофильскому, они не были и случайной компанией придворных фрондеров. По личным архивным фондам легко устанавливаются факты близкого знакомства большинства их между собой, регулярного обмена мнениями по злободневным вопросам, ознакомления соратников с записками и проектами, попыток сотрудничества в распространении и пропаганде написанного. Одна из первых таких записок (ведя отсчет от воцарения Александра II) принадлежит перу М.А. Безобразова. Это оригинальное политико-публицистическое произведение, которое 17 мая 1856 г. было представлено генерал-адъютанту Я.И. Ростовцеву; записка была послана и ряду других высших сановников⁹⁾. Ни по тону, ни по содержанию ее нельзя назвать манифестацией «охранительных» воззрений. Записка свидетельствует о наличии у аристократов определенной программы преобразований, сложившейся еще до гласного и необратимого приступа правительства к реформам в ноябре 1857 г., а также опровергает устоявшуюся точку зрения на их выступления как отчаянную попытку, запугав царя, остановить начавшееся движение к преобразованиям.

Как нередко бывает, в записке критическая часть сильнее, убедительнее, чем позитивная. Каково услышать, например, из уст «охранителя»: «Путем самовластия дошла Россия до унижения своего достоинства; несмотря на канцелярскую тайну, завеса, прикрывавшая нашу внутреннюю слабость, ныне сорвана; увидели, что миллионы людей, которых ни вооружить, ни кормить нельзя, не составляют могущество». Наибольшее возмущение у Безобразова вызывает упадок самодержавного строя, который он характеризует емкой и выразительной формулой: «Самодержавие есть право действовать безгранично с обязанностью знать всё основательно. Но... осталось только одно первое условие, а второе заменено туманом, чрез который не пробьется луч светлого взгляда Царского»¹⁰⁾. Восстановление подлинного самодержавия и противодействие бюрократии — основные темы записки.

Безобразов не был теоретиком монархизма, но за его построениями просматривается довольно устойчивая идейно-политическая традиция. Политический пафос записки сближает ее с «Запиской о древней и новой России» Н.М. Карамзина, отдельные предложения автора перекликаются с проектами реформы Сената конца XVIII — начала XIX в. (А.А. Безбородко, П.В. Завадовского, Г.Р. Державина, П.А. Зубова, Н.С. Мордвинова и др.)¹¹⁾. С пиететом отзывается Безобразов о «прекрасном мнении» Д.П. Трощинского — видного сановника царствования Александра I, оппонента М.М. Сперанского, сторонника коллегиальности в центральных и местных органах власти, который «доказывал, что с уничтожением Коллегий и Правительственного значения Сената безграничное своеволие овладеет всем правлением Государственным»¹²⁾.

Исторические экскурсы нередко принимали у Безобразова и его единомышленников характер намеренного политического мифотворчества, что особенно проявилось в истолковании «земских» элементов русской монархии. Безобразов называл институт губернских комиссаров при петровском Сенате (1711 г.) плодом «темного воспоминания о Земской Думе» (в значении земского собора). Еще дальше шел в записке от сентября 1858 г. С.И. Мальцов, который полагал, что основой государственного строя России издревле был союз самодержавия, «Государственной Думы» (здесь имеется в виду Боярская дума) и Земского собора и что Петр I «понял величие и простоту этого государственного устройства и не коснулся его, переименовав только приказы в Коллегии, Думу в Сенат и начертав им подробные правила действий»¹³⁾.

Поруху «земских» коллегиальных принципов Безобразов выводил из преобразований начала XIX в., которые заменили «правление посредством учреждений» (Сенат, коллегии) — «правлением посредством лиц» — [35] «Собственных Канцелярий, Министерств, Комитетов». В сущности, административные реформы Александра I, в особенности учреждение министерств, представлялись ему (и другим аристократам) событием той же переломной значимости, какую славянофильская историософия признавала за реформами петровскими. К главным язвам современного государственного управления автор относил фактическое перепоручение законодательных прерогатив бюрократическим агентам и инстанциям (в первую очередь по линии министерских всеподданнейших докладов), вытеснение Сената из сферы высшей администрации, бесконтрольность многих распоряжений министров, разобщенность отдельных отраслей управления между собой и др. Он предвосхищал ту характеристику положения дел, какую спустя несколько лет дал П.Б. Бланк: «Азиатское деспотическое управление, с теми европейскими оттенками, какие необходимы для раздробления Верховной власти в пользу бюрократов»¹⁴⁾.

Бедственное положение «системы власти» Безобразов считал источником всех остальных нестроений, а потому реформу центрального управления расценивал как неотложную, первоочередную задачу, предлагая создать объединенное Общее собрание Сената, составив его из русских, польских и финляндских сенаторов, по одному от каждого департамента из числа «самых дельных, твердого нрава, непричастных лицеприятию и боязливости». «Земский» элемент должны были обеспечить «советники при Сенате», избираемые на три года «из лучших дворян» — «рассудительных и верных указателей общественных потребностей». Для их избрания Россия делилась на десять или более округов (по одному советнику от каждого). «Фабрикантам, мануфактуристам и заводчикам» данного округа предоставлялось право посылать в Общее собрание своего собственного советника (здесь не лишним будет вспомнить, что у Безобразова имелись заводы в пермских имениях). Иметь в Сенате по советнику дозволялось бы также петербургской, московской, одесской и варшавской биржам и городским сословиям Архангельска, Астрахани и Риги. Общее собрание Сената получало довольно широкие полномочия: ревизия всех министерских отчетов до ознакомления с ними императора, обсуждение всех законопроектов, согласование с ними и между собой прежде изданных узаконений, «охранение ненарушимости законов», «возбуждение вопросов о неудобствах и вредных последствиях, от разных узаконений происходящих, и представление мер к исправлению» (печально знаменитое право представления, попытка использования которого в 1803 г. вовлекла Сенат в острый конфликт с Александром I и отбила у сенаторов всякую охоту к подобным опытам в дальнейшем)¹⁵⁾.

Что же должно было последовать за учреждением этого органа? Укрепив самодержавие, писал Безобразов, «можно будет приступить к организации сословий, находящихся ныне в необъяснимом положении, к разрешению трудного вопроса о крепостном состоянии»¹⁶⁾. Если тогдашние либералы считали отмену крепостничества первоосновой всех назревших преобразований, то «олигарх» обусловливал ее предварительным переустройством системы управления и видел ее главную задачу в совершенствовании сословного строя.

То, что записка Безобразова отразила распространенные в его среде воззрения, подтверждает представленная почти одновременно с ней, в апреле 1856 г., причем самому императору, записка Позена «О системе улучшений по основным предметам государственного управления». В ней Позен больше, чем Безобразов, уделил внимания проблемам межсословных отношений, решительнее высказавшись против дальнейшего сохранения крепостного права. В главном же авторы записок сходятся, ибо и у Позена реформа высшего управления значится в плане «улучшений» на первом месте, определяет внутреннюю логику преобразований.

Орудием упорядочения правительственной деятельности он предлагал сделать не Сенат, а вновь создаваемый Комитет под председательством императора в составе всех министров и главноуправляющих и нескольких специально назначенных сановников (эту мысль Александр II затем отчасти [36] реализовал, учредив Совет министров, впервые собравшийся в декабре 1857 г., но в дальнейшем не ставший регулярным властным институтом)¹⁷⁾. Хотя Позен прямо не упоминал о введении в Комитет совещательного элемента, записка подразумевала своеобразное самоустранение верховной власти от рассмотрения вопросов, требующих знания специальных или местных условий. Наряду с привычными положениями о неограниченности императорской власти, Позен выдвигал следующий принцип: «К разрешению Самодержавной власти восходят только главные и высшие вопросы в порядке законодательном и исполнительном». Эта формула созвучна тезису Безобразова о том, что самодержавие «должно иметь верные, твердые пути, чрез которые беспристрастно и неминуемо восходила бы... истина во всей полноте и обширности взгляда» (курсив мой. — М.Д.)¹⁸⁾. Отсюда не вытекает вывод об ограничении царской власти, но ясно, что подразумевается как бы отрыв повседневного действия бюрократических институтов от личного авторитета и санкции монарха (как мог бы, если воспользоваться мифологическим образом, ограничить свое соприкосновение с внешним миром царь Мидас, дабы вконец не обесценить золото — в нашем случае высочайшую волю, под прикрытием которой действовала центральная бюрократия). Между персоной царя и исполнительными инстанциями возникало бы новое средостение — проводник, с одной стороны, «истины», с другой — высочайшей воли.

Предложенная в обеих записках последовательность преобразований (сначала — реформа высшего управления, затем уж — все остальные) не была соблюдена в политике Александра II в 1856—1857 гг., так что исходные теоретические воззрения олигархам пришлось приспосабливать к стремительно менявшейся общественно-политической ситуации.

Оглашение рескрипта В. И. Назимову от 20 ноября 1857 г., ознаменовавшее официальный приступ к крестьянской реформе, аристократы восприняли с тревогой. На рескрипт они откликнулись изданной в Берлине брошюрой Н.А. Безобразова «Об усовершенствовании узаконений, касающихся до вотчинных прав дворянства» и запиской Орлова-Давыдова о хозяйственных условиях освобождения крестьян. В них отвергались обязательный выкуп крестьянами усадеб и передача полевой земли в постоянное пользование общин¹⁹⁾. Но, отстаивая неприкосновенность помещичьих владений, аристократы не просто заботились о благополучии своих огромных хозяйств, а и развивали собственную концепцию аграрного прогресса²⁰⁾.

Несмотря на собственный опыт хозяйствования, аристократы не увязывали тему предпринимательских успехов дворян-аграриев с выработкой образа коллективной дворянской идентификации. Расхождение экономических интересов земельных магнатов и среднепоместных владельцев — не единственная тому причина. Популярная тогда в дворянской среде фритредерская экономическая доктрина постулировала зависимость аграрного прогресса от наличия свободных капиталов. А дискуссия о капиталовложениях все больше упиралась в вопрос о гарантированном правительством выкупном вознаграждении помещиков за крестьянские наделы. Выкуп как условие процветания преобразованных помещичьих хозяйств — экономическое кредо дворянских либералов, и сочувствие ему уже в конце 1858 г. выказала значительная часть поместного дворянства. Аристократы же считали организуемый государством выкуп неприемлемым для интересов сословия. Отсюда понятно, почему выступления аристократов не изобиловали оптимистическими прогнозами пореформенного развития помещичьих имений: незачем было касаться лишний раз спорной темы.

Иное дело — созыв дворянского представительства. Они пропагандировали его более усердно, чем создание прибыльных хозяйств. Это, однако, еще не свидетельствует об их изначальных притязаниях на политическую власть. Действительно, учреждение по рескрипту 20 ноября 1857 г. губернских дворянских комитетов для разработки местных законопроектов реформы «олигархи» не истолковывали как предоставление дворянству известной доли политических прав²¹⁾. Первое из известных нам требований созыва всероссийского дворянского учреждения было высказано только [37] после того, как сам император в августе 1858 г. публично обещал пригласить от каждого комитета двух депутатов «для присутствия и общего обсуждения в Петербурге, при рассмотрении положений всех губерний в Главном комитете». Эту царскую идею и развивал Мальцов в сентябрьской записке 1858 г.: «Вызвать по два уполномоченных дворян от каждой губернии, для составления законодательного Комитета, который мог бы представлять Государю о всех местных потребностях края.., ибо теперь, когда сами высшие сановники не имеют уверенности в основательности своих распоряжений, нельзя думать о пользе какого-либо частного улучшения». В доверительном письме Орлову-Давыдову (тогда члену симбирского комитета) от 6 марта 1859 г. Мальцов так объяснял высокое призвание «уполномоченных»: «Может быть, Россия, присылая сюда своих депутатов, откроет что-либо полезное и может быть ее выслушают... Размениваясь мыслями с депутатами всех губерний, Вы приведете их к единству и будете довольно сильны, чтобы ограждать Государя от влияния неблагонамеренных... людей»²²⁾.

После учреждения Редакционных комиссий, которым поручалось облечь в форму законопроектов новую правительственную программу реформы, аристократы пытались продвинуть идею дворянского съезда «в массы». К прибытию в Петербург дворянских депутатов первого призыва (август 1859 г.) М.А. Безобразов подготовил проект всеподданнейшего адреса, открытый для подписания всем дворянам. В адрес предлагалось включить ходатайство об избрании одновременно по всей России дворянских представителей — по два от каждой губернии, из которых составилось бы Собрание дворянства для рассмотрения проекта положения. Уже избранные депутаты от комитетов могли быть присоединены к Собранию, как ясно из текста документа, лишь на вторых ролях, ибо формирование самих комитетов, как доказывал автор, проходило под нажимом Министерства внутренних дел и потому депутаты не являются подлинными выразителями чаяний дворянства²³⁾.

По сведениям, дошедшим до лидеров Редакционных комиссий, составители проекта надеялись собрать до 10 тыс. подписей²⁴⁾ — довольно значительная цифра, если учесть, что годом раньше погубернские прошения об открытии комитетов, которых так добивалось правительство, подписало по всей России около 18550 дворян²⁵⁾. Скорее всего, здесь имело место преувеличение: реформаторам хотелось верить, что они отстаивают великое дело освобождения в противоборстве с «крепостнической» армией, настоящей «тьмой». Но Безобразов и его единомышленники не решились дать ход записке, где недвусмысленно принижалось значение депутатов: выборные то ли будут, то ли нет, а депутаты уже налицо и не стоит задевать их самолюбие, вдруг да удастся направить в нужное русло их недовольство правительством.

Однако депутаты не смогли отстоять право общего собрания даже только для самих себя; неудачная попытка подать царю 27 августа 1859 г. соответствующий адрес лишь усугубила раздор и несогласие в их среде²⁶⁾. Поэтому все одновременные с деятельностью депутатов конституционно-аристократические выступления носили характер смелых, но одиночных акций. Орловский губернский предводитель дворянства В.В. Апраксин также в августе призвал царя озаботиться сохранением «патриархально-монархического характера» верховной власти. Если не будет, предупреждал он, произведена замена «во всем государственном организме произвола (бюрократического. — М. Д.) законом», если не совершится «уступка народу известных административных прав, с сохранением за верховным правительством законодательной власти и высшего контроля», то при проведении крестьянской реформы Россия окажется перед дилеммой: либо «неограниченно-деспотическое правление», либо, что более вероятно (уточнял Апраксин, решительно отвергая склонность российских монархов к деспотизму), распространение «начала демократического». Словом «народ», как нетрудно догадаться, обозначалось в этой фразеологии дворянство. Апраксин предлагал предоставить дворянскому сословию широкое и самостоятельное [38] участие в местных административных и судебных делах, уничтожив, однако, при этом «всякую индивидуальную власть помещика» и установив «гласное преследование и строжайшее наказание» за злоупотребления властью. Намечались также широкие меры по аграрному вопросу — ввести частное крестьянское землепользование, обложить все сословия специальным налогом для проведения крестьянских переселений на казенные земли и др. Однако статус общероссийского дворянского учреждения определялся им довольно осторожно: «в состав Главного управления» вводятся избранные от дворянства каждой губернии и утвержденные императором «постоянные представители»²⁷⁾.

Руководители МВД С.С. Ланской и Н.А. Милютин учинили суровый разбор записки Апраксина (в специальном докладе императору). В ней было усмотрено проявление «преступных посягательств на самодержавную власть», но сам автор характеризовался не как один из руководителей этого «движения» в среде дворянства, а как жертва собственного «слабоумия» — мол, «легко поддается под чужое влияние». От кого исходит это влияние и кто же все-таки внедряет в умы помещиков «преступные замыслы» — бюрократы странным образом не уточняли; о других пунктах проекта вовсе умалчивалось. Апраксин не подвергся никаким административным санкциям, но у Александра II он впоследствии так и пользовался репутацией «слабоумного»²⁸⁾.

К концу пребывания депутатов первого призыва в Петербурге, в октябре 1859 г., император получил еще два послания конституционно-аристократического толка, гораздо более известные в литературе. Автор одного из них — симбирский депутат Шидловский, который в выспренних и туманных выражениях просил царя созвать собрание «нарочито избранных уполномоченных от дворянства» для обсуждения проектов положений²⁹⁾. Шидловский был единственным из депутатов, кто осмелился ходатайствовать об этом перед царем, хотя идею сословно-дворянского участия в завершении законодательного процесса разделяли многие. Второе обращение — очередной опус М.А. Безобразова, настоящая «бомба», пространный антибюрократический памфлет, представленный императору через начальника штаба корпуса жандармов А.Е. Тимашева. Это произведение закрепило за автором репутацию исступленного реакционера и сослужило плохую службу всему аристократическому течению.

Письмо отличалось тенденцией к нагнетанию страха перед некими могущественными революционными заговорщиками, врагами России и самодержавия, которые будто бы подчинили своему тайному влиянию многих лиц в центральной администрации, в особенности руководство МВД и Редакционных комиссий. Бьющая через край экзальтация автора дискредитировала содержавшийся в записке ряд верных и метких наблюдений касательно бюрократических приемов борьбы, которые реформаторы применяли против своих оппонентов. Император воспринял безобразовское выступление как попытку давления. Масла в огонь высочайшего негодования подбавила вновь заявленная Безобразовым теория «земской монархии»: «Самодержавие не должно считать себя безграничным, ибо оно имеет обязанности пред государством... Дабы достигнуть возможности исполнить обязанности, с самодержавием сопряженные, надо иметь возможность слышать от государства, в чем состоят его потребности. Для этого у нас на Руси были выборные от земли, которые, не ослабляя нисколько силы власти, доставляли ей возможность узнать, к чему и как эту силу применить». Безобразов предлагал отменить результаты выборов депутатов, «собрать в Главный комитет настоящих выборных от комитетов, а не подставных партиями», еще же лучше — «потребовать выборных от губерний и к ним присоединить депутатов от комитетов»³⁰⁾.

Оба послания рассматривались по повелению царя в Главном комитете по крестьянскому делу; сановники, которых возглавлял дядя Безобразова, А.Ф. Орлов, не усомнились в необходимости наказать их авторов (незначительные разногласия возникли лишь по вопросу о мере административного внушения). Безобразов был уволен от службы в МВД по [39] неблагонадежности, отдан под полицейский надзор и выслан в свои имения; Шидловский получил строгий выговор от правительства³¹⁾.

Спустя месяц, в декабре 1859 г., единомышленник пострадавших С.И. Мальцов попытался организовать аналогичное выступление от имени провинциального дворянства. На собрании дворянства Орловской губернии Мальцов вместе с тринадцатью помещиками Брянского уезда представил проект всеподданнейшего адреса. Возможно, что поводом к этому послужила речь императора, произнесенная перед псковским дворянством спустя всего несколько дней после принятия санкций в отношении Безобразова и Шидловского и рассылки циркуляра МВД, запрещавшего поднимать крестьянский вопрос на собраниях дворянства³²⁾. Мальцов расценил милостивые слова царя как «отрадное подтверждение» исконного права русского дворянства — «права без посредников говорить Монарху». Авторы проекта предвидели неизбежность «всеобщего в государстве замешательства» в случае приведения в исполнение замыслов Редакционных комиссий. Поскольку «уже теперь частными проектами для изменения той или другой части администрации, в той или другой местности государства нельзя остановить зла», то самодержец должен дать «народу» «возможность чрез избранных своих открывать пред Вашим Величеством и нужды России, и средства к устранению их путем закона и постепенного усовершенствования».

Проект брянских дворян не был допущен к обсуждению на собрании, что объясняется стараниями дворянского предводителя Апраксина замять скандальное дело. (Напомним, что четырьмя месяцами ранее Апраксин подал императору записку с похожими предложениями; теперь же он действовал вполне в духе указаний МВД.) Невзирая на сравнительно осторожную формулировку ходатайства о выборных и близость Мальцева ко двору, Александр II с большим раздражением встретил сообщение из Орла. Он распорядился запретить Мальцову въезд в обе столицы и не выдавать ему заграничного паспорта³³⁾.

После этого и вплоть до завершения подготовки крестьянской реформы аристократы не решались беспокоить царя новыми ходатайствами о призвании выборных, не воспользовавшись, в частности, конфликтом между Редакционными комиссиями и депутатами второго призыва в марте-апреле 1860 года. Хотя аграрно-экономическая программа депутатов, построенная на сохранении собственнических прав на все имение за помещиком, встретила у аристократов полное понимание (П. Б. Бланк в дни работы депутатов даже подал царю своеобразное идеологическое обоснование такого решения аграрного вопроса³⁴⁾), они не подталкивали приехавших в Петербург посланцев местного дворянства выступить с требованиями созыва общероссийского собрания.

После 19 февраля 1861 г. подобные требования зазвучали вновь. Наиболее решительной попыткой было, пожалуй, предложение Н.А. Безобразова «О дальнейшем приведении в действие нового Положения о поместных крестьянах», оглашенное в январе 1862 г. на чрезвычайных дворянских собраниях Московской и Петербургской губерний. Помимо развернутой критики недавно изданного крестьянского законодательства, предложение заключало в себе пункт о созыве «Государственного дворянского собрания», по два уполномоченных от каждой губернии³⁵⁾. Прерогативы собрания подробно разъяснялись в приложенном проекте всеподданнейшего адреса. На собрание прежде всего возлагалась обязанность исправить законодательство 19 февраля «в видах соглашения оного с непоколебимыми основаниями, преподанными в Жалованной дворянству грамоте». В отличие от большинства аналогичных проектов 1858—1859 гг., Безобразов предусматривал продление полномочий Государственного дворянского собрания. Оно должно и впредь обсуждать «постановления и мнения губернских собраний дворянства, когда оные... вноситься будут соответственными уполномоченными», «представлять по сим предметам свои соображения, чрез Государственный совет, на Высочайшее благоусмотрение». В перспективе собрание становилось постоянно действующим органом, избираемым на определенный срок, причем Безобразов намечал некоторые устойчивые [40] избирательные процедуры: по истечении срока уполномоченные должны были «возвращаться к соответственному дворянству для представления отчета в своих действиях и для подвержения себя новому избранию или замещению иными лицами»³⁶⁾. Контуры дворянского представительства обрисованы здесь яснее, чем в предшествующих, дореформенных проектах.

Предложение Безобразова не получило действенной поддержки. На московском съезде оно собрало только 197 голосов против 161 (тогда как для принятия требовалось квалифицированное большинство); в Петербурге же оно было забаллотировано 148 голосами против 67³⁷⁾. Собственно, уже тогда наметилось смещение политической активности дворянства в русло будущего оппозиционного земского движения. Не случайно год спустя, в марте 1863 г., один из деятелей аристократической группировки А.П. Платонов предложил петербургскому дворянскому собранию ходатайствовать уже не о дворянском представительстве, но об «установлении общего народного представительства посредством соединения в одну Государственную земскую думу выборных людей от всех частей Государства»³⁸⁾.

Возникает вопрос: действительно ли аристократы добивались ущемления самодержавных прерогатив в пользу узкой прослойки высшего дворянства? Имелась ли вообще в их деятельности сознательная установка на правовое ограничение власти монарха, «олигархическое» попрание царской власти?

Для ответа на этот вопрос нужно учесть динамику складывания их программы. Фактом является то, что преобразование общего собрания Сената согласно безобразовскому проекту 1856 г. намечало возможность аристократам использовать свои разветвленные придворные и родственные связи эффективнее, чем в случае созыва, изолированно от других законосовещательных инстанций, Всероссийского дворянского собрания, фигурирующего в их позднейших планах. Не говоря уже о гораздо более широком круге прерогатив общего собрания Сената, дворянское собрание значительно уступало бы ему в статусе — оно проектировалось как учреждение заведомо временное, создаваемое для определенного случая. Единственное преимущество дворянского собрания заключалось бы в том, что внутри этого учреждения уполномоченные губерний с равными правами представляли бы интересы местного дворянства, тогда как в общем собрании Сената им отводилась подчиненная роль советников. Обратную сторону такого преимущества составляла большая вероятность внутренних разногласий, неспособности собрания к деловой дискуссии.

Что же заставило аристократов отклониться от давно проторенных служебных и придворных троп и вступить на столь рискованную в России стезю гласного политического действия? Момент колебания между «келейностью» и гласностью интересно прослеживается по материалам частной переписки главноуправляющего III Отделением В.А. Долгорукова и Мальцова относительно упоминавшегося выше проекта адреса орловского дворянства. Долгоруков по праву старой дружбы и по долгу службы упрекал Мальцева (в письме от 4 января 1860 г.) за предание гласности своих записок и проектов: «По чувствам верноподданного ты мог, не иначе однако же, как доверенным образом, довесть до сведения Государя твои опасения или убеждения... Распространять же мысли, укорительные для правительства, и возбуждать других к умозрениям или предложениям, вовсе к кругу их деятельности не относящимся, ты не имел и не будешь иметь никакого права». Мальцов, отвечая ему 7 января 1860 г., так объяснял побудительные причины своей деятельности: «Вспомни, при первом известии о задуманной реформе я являлся к тебе, к князю Орлову, к Ее Высочеству [великой княгине] Марии Николаевне и все высказал... Когда внезапное печатание рескриптов изменило обыкновенный ход дел в России, когда вредные для монархического начала мысли стали везде печататься.., тогда я высказал истину». Распространение записок и выступление в Орле Мальцов рассматривал как отстаивание «истины» средствами, оправдываемыми новой общественно-политической ситуацией: «Казалось, законом [41] дозволенное, откровенное объяснение Государю будет лучшим доказательством полной преданности дворянства Монарху»³⁹⁾.

Таким образом, толчком к публичному выдвижению требований дворянского представительства послужило негативное впечатление аристократов от самого процесса подготовки крестьянской реформы (а не только от ее программы). Применявшиеся правительством административно-политические процедуры расценивались ими как свидетельство усиления «министерской олигархии» в системе высшего управления⁴⁰⁾, личного произвола министров, особенно МВД, узурпировавших власть самодержца и право оглашения высочайшей воли. Если усматривать в проекте введения дворянского представительства тенденцию к ограничению самодержавия, то надо учитывать, что такое ограничение мыслилось законным противовесом уже происшедшему на практике, по мнению сторонников проекта, раздроблению верховной власти между правительственными институтами и лицами. Те, кто носил кличку «олигархов», сопротивлялись порядкам в управлении, которые они сами считали олигархическими⁴¹⁾.

Несмотря на очевидную слабость правовой и процедурной разработки аристократами взаимоотношений императора и проектируемого дворянского собрания, фигура монарха в этой конструкции имеет хорошо различимое ценностное измерение, и это тоже помогает уяснить степень аристократической «конституционности». Важно подчеркнуть, что даже дошедшие до нас самые откровенные и гневные инвективы аристократов лично против Александра II, подразумевавшие желательность оставления им трона, не затрагивали темы каких-либо «кондиций» или «гарантий» в пользу дворянства. В начале 1863 г. в Париже граф А.П. Бобринский (впоследствии председатель Общества взаимного поземельного кредита и министр путей сообщения), ведя многочасовые споры с бывшим лидером Редакционных комиссий Н.А. Милютиным о правомочиях бюрократов — творцов крестьянского законодательства 1861 г., выдвигал следующий рискованный аргумент: «Кто вам давал право, господа бюрократы, решать судьбы России? Разве вы ею были выбраны? Вы были выбраны Завоевателем, который сам вовсе не выбранный от народа, сам такое же насилие». Милютину не стоило большого труда возразить оппоненту, что «в том, кого ему, Бобринскому, угодно называть Завоевателем, он и его товарищи видели законного Государя»⁴²⁾. С точки зрения строгой логики прозвище «Завоеватель» кажется менее всего подходящим для Александра II — в отличие, кстати сказать, от иноземной прародительницы Бобринского, захватившей престол в 1762 году. Но в том и дело, что для дискредитации монарших прав Александра II фрондирующий аристократ, морганатический потомок Екатерины II опирался не на логические резоны, не на политическую теорию, а на мифологемную оппозицию «подлинного» государя и «подставного», «подменного» правителя. Антипод «Завоевателя» — это окруженный величием и славой «Избавитель», чей спасительный приход и есть знак его избранности (бесплодно теряться в догадках, какой ответ дал бы Бобринский на вопрос о такой кандидатуре и дал ли бы его вообще), но отнюдь не законопослушный конституционный монарх.

Представление об удержании монархом, созвавшим при себе дворянское собрание, качеств сакральной персоны, выявляется и в тех высказываниях аристократов, которые поначалу воспринимаются как витиеватая камуфлирующая риторика. Орлов-Давыдов в открытом письме председателю Редакционных комиссий Я.И. Ростовцеву (осень 1859 г.) так определил характер самодержавной власти: «Власть, в особенности та, которой граница одна воля, не может быть вполне поглощена своим началом; она должна передаваться второстепенным деятелям, чтобы быть плодотворною. Но распоряжение этой властью привлекает бесчисленное множество охотников. Как с деньгами, которых большое количество опасно оставлять без поверки и наблюдения... так и с властью; осторожнее было бы предохранить ее... разлив ее в высшем слое, окружающем престол, откуда она правильно и равномерно могла бы истекать в низшие слои общества»⁴³⁾.

Конечно, это суждение не противоречит ограничению на практике [42] власти царя в пользу «высшего слоя»⁴⁴⁾, но акцент в начертанном образе (как и других подобных ему в сочинениях аристократов — например, самодержавия как единого «животворного огня»⁴⁵⁾) все-таки ставится на ином. Дворянство через посредство дворянского собрания должно было перенять силу и блеск от сакральной фигуры монарха, заимствовать у него харизму, или, как тогда говорили, «обаяние» власти⁴⁶⁾. Закономерность постановки такой цели вытекает из оригинальных идей о дворянской корпоративности, как ее понимали аристократы.

В своих размышлениях о призвании сословия аристократы попытались уловить и концептуализировать противоречия и парадоксы социального статуса дворянина. Как отмечает автор недавней работы о социальных категориях в императорской России Э. Виртшафтер, те самые критерии, согласно которым дворянство вроде бы должно было отделяться от других сословий и групп (происхождение, участие в государственном управлении, земле- и душевладение, культурный и образовательный уровень), одновременно порождали резкие различия внутри самого дворянства, так что в конечном счете внутренняя неоднородность размывала внешнюю границу сословия. Виртшафтер характеризует дворянство как «всегда открытую, привилегированную и потомственную элиту», которая «даже в высших своих слоях... постоянно претерпевала восходящие и нисходящие перемещения», связанные с изменением состава, социально-экономического положения и политико-юридических прав⁴⁷⁾.

Речь идет о тех явлениях в первой половине XIX в., в которых большинство современников и историков усматривало признаки «разложения» или вырождения сословной организации дворянства, попытки искусственно закрепить сословные границы, распад старых корпоративных устоев дворянства (как если бы существование в России когда-либо подобной сплоченной корпорации не вызывало сомнений). Именно в таком ключе чаще всего трактуется, например, принадлежность к одному и тому же сословию титулованного магната, достигшего вершин служебной и придворной иерархии, и ничтожного мелкопоместного владельца, ведущего в провинциальной глуши почти одинаковый со своими крепостными образ жизни. Однако если подойти к проблеме с другой стороны и взглянуть на саму сословную категорию дворянства как инструмент не только социальной стратификации (по подобию «слоеного пирога», как обычно видится историкам сословное строение), но и многоуровневой взаимосвязи между властью и подданными, то картина выглядит иначе. Сословный строй обнаруживает применительно к середине XIX в. гораздо большую жизнеспособность, динамизм и гибкость, чем кажется, когда его пытаются оценить в понятиях классообразования и классового самосознания⁴⁸⁾. Именно то, что дворянское звание являлось для столь многих и столь несхожих между собой людей важнейшим залогом успеха в борьбе за социальное преуспеяние, свидетельствует о все еще значительной степени соответствия данной сословной парадигмы потребностям общественного развития.

В представлениях аристократической группировки о социальном статусе дворянина прежде всего обращает на себя внимание то, что аристократы глубже, чем их либеральные собратья по сословию, понимали историческую обусловленность и естественность пестроты состава и размытости границ дворянства. Но это понимание не примиряло их с положением вещей, а напротив, побуждало вмешиваться в процессы, происходившие внутри сословия. Проверенные временем принципы должны были в видоизмененной форме служить новым целям. В апрельской записке 1856 г., в части, посвященной «правам состояний», Позен утверждал, что разнообразие социальных типов дворянина выполняет в России важные функции. В первую очередь это замещение «среднего сословия», в создании которого Россия вовсе не должна подражать Западной Европе: «Среднее сословие у нас всегда было. К нему принадлежало небогатое дворянство, чиновники, ученые, врачи, высшее купечество. Не образуя собою особого сословия в смысле юридическом, они на практике были им и составляли звено, связующее высшее сословие с низшим». Наличие этого опосредующего слоя [43] или, точнее говоря, социального пространства, в котором удачливые предприниматели из городского сословия могли чувствовать себя на равной ноге с дворянином, оправдывало запрещение и впредь официального вступления в дворянство «путем богатства»⁴⁹⁾.

Однако помимо разделения функций между социальными слоями существовала проблема внутреннего единства дворянского сословия, а с этой стороны те же самые свойства дворянства (многочисленность, разнородность) получали у аристократов гораздо менее позитивную оценку. Такой взгляд нашел отражение в рукописной статье Орлова-Давыдова «О голосах из России и о голосах в России», написанной вскоре после бесславного разъезда дворянских депутатов первого призыва из столицы. Пытаясь разъяснить причины поражения депутатов в столкновении с бюрократами, Орлов-Давыдов высказал мысль, что сравнительная открытость доступа в дворянство простонародью (как в Московском государстве, так и, в еще большей степени, после петровских реформ) была неразрывно связана с подданнической зависимостью дворянства от верховной власти: «Милость Царская изливалась щедротами на дворянство, которое размножилось, с умножением должностей, до огромного числа людей. Отдельные личности исчезли и составилась одна громадная каста, но не общественный класс, основанный на интересах и занятиях (курсив мой. — М. Д.)» Дворяне «соревновали в достижении Царской милости... не составляя никакой дворянской корпорации». Выражаясь иначе, внешняя граница сословия не была труднопреодолимой для выходцев из низов как раз потому, что действовавшая по вертикали властная сила притяжения была очень велика: дворяне «не глядели друг на друга, еще менее вниз на подчиненных им людей, но поднимали постоянно очи к державному двигателю государства»⁵⁰⁾.

Слово «каста» Орлов-Давыдов использовал, чтобы подчеркнуть перегруженность сословия неким балластом, несоответствие качественного его состава — численной массе. Но отсюда ни Орлов-Давыдов, ни его единомышленники не делали окончательный вывод о необходимости «хирургической операции», отсечения излишних или бесполезных частей сословия. Здесь, как и в вопросе об ограничении самодержавия, наименование изучаемой группировки «олигархами» оказывается неподходящим. Ведь понятие олигархии, сколь бы широко оно ни употреблялось в фигуральном смысле, обязательно должно содержать в себе элемент исчисления (господство «немногих» — но сколь немногих?), хотя бы приблизительное количественное обозначение тех рамок, в которых помещается привилегированная элита. Есть ли подобные ограничительные расчеты в разработках «олигархов»?

Даже с учетом того, что юридическая фиксация границы внутри дворянского сословия (между аристократической элитой и основной дворянской массой) вызывала серьезные затруднения не только в России⁵¹⁾, но и в государствах Западной и Центральной Европы⁵²⁾, имеющиеся подсчеты, относящиеся к 1858—1860 гг., нельзя признать сколько-нибудь ответственными и основательными. Некоторые из них носили сугубо декларативный характер и не влекли за собой никаких определенных выводов. Орлов-Давыдов в той же рукописной статье вопрошал, почему «помещик имения в 10000 душ пользуется у нас на выборах голосом ни более ни менее значительным, как и помещик, владеющий имением в 100 душ». Отсюда, однако, автор не заключал, что следует значительно поднять имущественный ценз для полного права голоса в дворянском собрании; он лишь намекал на дополнительные льготы магнатам, которые, «как бы ни интересовались выборами в лучшие дворянские должности, никогда не являются в дворянские собрания»⁵³⁾.

Любопытный пример замысла о введении дворянского ценза находим в черновом варианте записки министра государственных имуществ Муравьева о реорганизации системы местного управления и сословной структуры (август 1860 г.). Поднимая вопрос о том, «как теперь очистить так называемое дворянство от плевел; как восстановить достоинство сего высшего сословия», Муравьев признавал невозможность разрешения этой [44] задачи «в настоящее время», а на будущее предлагал принять норму земельного ценза в 1000 дес. на семейство «при доказанных правах на дворянство». Не вполне ясно, включались ли в этот расчет земли под наделами крестьян. После начала выкупной операции, резко сократившей помещичьи земельные владения, собственников 1000 дес. безоговорочно относили к высшим слоям сословия⁵⁴⁾. Думается, едва ли столь известный защитник прав помещичьей собственности в 1860 г. мог изымать из счета владений помещиков крестьянские наделы, отдача которых крестьянам в бессрочное пользование, а затем на выкуп тогда еще только проектировалась (хотя примечательно, что Муравьев уже перешел к определению состоятельности помещика по показателю земельной площади, а не количества душ). С учетом этого можно предположить, что введение такого ценза должно было исключить из состава дворянства всех помещиков, владевших до реформы не более чем 20 душами крестьян (мелкопоместных, 41,6% всех помещиков по 10-й ревизии), и, возможно, некоторую долю владельцев от 21 до 100 душ (среднепоместных). Такое «раздворянивание», «очищение» было бы довольно радикальным, и не случайно Муравьев вычеркнул свое предложение из черновика. В беловом варианте он не упоминал ни о каком земельном цензе⁵⁵⁾.

Скудость сведений о планах разграничения элиты и «плевел» объясняется именно тем, что аристократы не увлекались этой идеей, старались соотнести свои замыслы с интересами широкой среды провинциального дворянства. «Очищение» же сословия представлялось им операцией много более сложной: надлежало не отсечь конкретные, поддающиеся определению слои и группы (во многих случаях это означало бы резать наугад «по живому»), а избавиться от дискредитирующих и раздробляющих дворянство социальных ролей и идентификаций. Главным из таких нежелательных «амплуа» дворянства на социально-политической сцене была роль бюрократии.

Проблема «дворянство и бюрократия» ставится и решается в сочинениях аристократов весьма противоречиво. Представление о бюрократии как историческом враге, издавна и расчетливо ведущем против благородного сословия подрывную кампанию, хорошо передает трактовка П.Б. Бланком (в записке «Об опасностях, угрожающих спокойствию России», март 1860 г.) такого знаменательного в истории дворянства акта, как Манифест о вольности дворянской 1762 года. Освобождение дворянства от обязательной службы, доказывал автор, повело не к «раскрепощению» сословия, а к умалению государственного значения дворянства, распылению традиций дворянской службы престолу. Теперь единственной сословной обязанностью дворянина оставалось управление своими крепостными — низшая или, как выражался Бланк, «бесцветная» форма администрирования: «Обязанные, по видам Правительства, управлять крестьянами, дворяне изолировались в своей сфере до конечного невнимания ко всему их окружающему. Большинство из них, прослужив Царю и отечеству только время своей юности, забиралось в свои раковины и... плотно в них втягивалось.., лениво и беспечно упоялось своим самодержавием над горстью людей». Бюрократия же изображалась по стандартным канонам политического памфлета — как средоточие честолюбцев и искателей выгод из всех сословий, пренебрегших «своею собственностию, как ничтожною, сравнительно с богатством управляемых ими частей в государстве», и использовавших себе во благо апатию и аморфность дворянства: «Долг службы совершенно исказился: точное исполнение Высочайшей воли заменилось хитростию; усердие — лестию, и в России образовалось совершенно отдельное, вредное и самое нечистое сословие чиновников»⁵⁶⁾.

Столь смело нарисованная (и не лишенная метких наблюдений) картина, однако, едва ли могла быть успешно применена на практике: «отдельному сословию» чиновничества не присваивалось никаких опознавательных характеристик, кроме морально-этических, то есть в принципе внесословных. Это отчетливо видно на примере попыток «уловления» бюрократии в самом дворянстве. Если Бланк даже и не пробовал перевести данный [45] вопрос в практическую плоскость, то Орлов-Давыдов добросовестно указал на препятствия к выполнению такой задачи: «Можно ли отделять в наших понятиях дворянство от чиновничества? Неужели на одной стороне все неслужащие дворяне, независтники и независимые люди? а на другой все чиновники, люди завистливые и искательные... Сам пишущий эти строки разве не чиновник?». Впрочем, в конце концов он предложил-таки схему различения, но ее трудно назвать прагматичной: «Одно звание отделяется от другого в лицах, смотря по тому, насколько одно из двух понятий преобладает над другим... Дворянин носит чин как платье, а у чиновника... чин пристает к самому телу»⁵⁷⁾.

Особый пафос размышлениям аристократов придавала тема спасения сословия от нависшей над ним погибели, метафорически сформулированная Бланком: «Действием предполагаемой эмансипации дворянство видимо просыпается, потому что его раковины разбиты и ему надо выйти наружу; но спрашивается: на жизнь или на смерть оно выходит?»

Духом этого вопроса-вызова — жизнь или смерть? — проникнуты многие рассуждения аристократов о пореформенной судьбе дворянства, и в качестве ответа на него выдвигался ключевой образ сословной самодисциплины, корпоративных обязанностей, бескорыстного служения: «Дело идет не о правах дворянства, — заявлял Орлов-Давыдов. — Несравненно многосложнее, важнее, драгоценнее дворянских прав — дворянские обязанности... Наши обязанности громадны и важнее обязанностей всякого другого дворянства на свете»⁵⁸⁾. Перевод сословных привилегий в корпоративные права-обязанности был, в сущности, главной заботой аристократов, той целью, по отношению к которой созыв всероссийского собрания оказывался вспомогательным средством.

Это переосмысление привилегий дворянина громко заявило о себе в истолковании Н.А. Безобразовым Жалованной грамоты дворянству на московском и петербургском дворянском съездах в 1862 году. Многие современники считали Безобразова «помешанным» на Жалованной грамоте; он и в самом деле отзывался о ней с неизменным пиететом, именовал Государственной Хартией или Записью, но все это имело мало общего с мечтой о возвращении «золотого века» дворянства, с реставрацией крепостного права. Сравнивая Жалованную грамоту и законодательство 19 февраля 1861 г., Безобразов указывал на принципиальное сходство этих узаконений в таких пунктах, как отрицание крепостной зависимости крестьян от личности владельца, предоставление крестьянам права жалобы на помещика, регламентация «наделов, повинностей, оброков и порядка работ поместных крестьян». Словом, именно те статьи законодательства 19 февраля, которые устраняли произвол помещика и основу бесконтрольной эксплуатации крестьян, Безобразов объявлял чуть ли не заимствованными из Жалованной грамоты (прибегая даже к явным юридическим передержкам).

Противоречащими же грамоте он находил те идеи крестьянского законодательства, которые ущемляли положение помещика — не столько как частного владельца, хозяина имения, сколько как представителя сословия и, в более широком смысле, государства. Это и отмена административной власти помещика над живущими на его земле крестьянами, и нарушение принципа неприкосновенности собственности передачей крестьянских наделов в бессрочное пользование с перспективой выкупа (а не частной покупки). При этом Безобразов сокрушался не о невозможности повысить в одночасье оброк или согнать крестьян с земли (в его тогдашних брошюрах об организации поместного хозяйства предусматривалась законная регламентация передачи земли в «пользование сельского общества»), а о потере помещиком властных полномочий. Стоит вникнуть в логику цитируемого ниже сетования, не спеша приравнивать его к предсмертному стону крепостничества: «Дворянству пришлось бы сойти со степени поместной власти и обратиться в низший разряд древлесуществовавших разночинцев, людей пустопоместных или простых землевладельцев»⁵⁹⁾.

Не приходится утверждать, что большинство русских помещиков, получи [46] они после 1861 г. административную власть над крестьянами по проекту Безобразова, сумело бы удержать себя от рецидивов крепостничества. Однако власть помещика-администратора вводилась в качестве низшей инстанции, причем строго подконтрольной вышестоящим (в предложении Безобразова она состояла «под блюстительностью Мировых Учреждений»⁶⁰⁾). То, что эта власть понималась прежде всего как выполнение обязанности, служение, показывает аргументация брата Н. Безобразова Михаила в пользу своего проекта всесословной волости, представленного в московский дворянский комитет еще в конце 1858 года. Проектируя для помещика выборную неоплачиваемую пожизненную должность начальника волостного управления (куда входили также советники — от всех сословий и заседатели — исключительно от крестьян), М. Безобразов так обосновывал необходимость «соединения столь различных по своим правам сословий»: «Я отнюдь не имел в виду, чтобы как-нибудь унизить дворянство.., мне хотелось только видеть его в непосредственном, тесном соприкосновении с прочими частями народа, чтобы там, в этих частях, привыкли смотреть на дворянина не как на чиновника.., а как на старшего своего руководителя, в котором бы находили для себя и силу и подпору и самого лучшего советника»⁶¹⁾.

Вспомним также проект Апраксина, который перепоручал административную и судебную власть на местах «целому дворянскому сословию». Угроза сословного произвола устранялась в проекте подведением деятелей выборного самоуправления под общую для всех служащих систему привлечения к ответственности за злоупотребления властью и превышение полномочий.

Смелость, с которой аристократы, пренебрегая напрашивавшимися обвинениями в крепостничестве, проектировали установление дворянской администрации, навевалась еще одним возвышающим образом — обновления дворянства, прилива свежих сил, диктовалась идеальным представлением о появлении нового социопсихологического типа дворянина. Хотя работа яркого воображения оставила глубокий след в этих надеждах, некоей реалистической подосновы они все же не были лишены. Сравнительная проницаемость границы дворянского сословия, доступность дворянского звания посредством выслуги чинов — факт, который можно по-разному истолковывать, но который нельзя отрицать. Во второй половине XVIII в. деятели дворянской аристократии энергично протестовали против пополнения сословия «худородными»; спустя столетие аристократическая группировка попыталась наполнить принцип прозрачной границы новым смыслом. Вот как сформулировал свое понимание этого вопроса Н. А. Безобразов, отвечая на упреки в приверженности узкосословным интересам: «Дворянство наше есть отдельное сословие в том только смысле, что оно образует собою высший слой государственного сложения... Дворянство наше открыто, доступно для каждого, нет ни одного человека в России, который не мог бы сказать: „и я могу быть дворянином"». Права и преимущества дворянства, заявлял Безобразов, «суть не исключительно сословные, а всенародные»⁶²⁾.

Мнение Безобразова, высказанное в 1862 г., не было единичным или спровоцированным полемической страстью. Еще в записке «О системе улучшений...» 1856 года Позен, поставив задачу укрепления аристократии, предлагал решать ее не на традиционных началах родовитости и знатности, а через усиление социальной мобильности: «Аристократия может пользоваться преимуществами в занятии высших мест и должностей, но преимущества эти не должны принадлежать сословию, а только тем из его членов, которые того достойны личными качествами и заслугами... Она не должна оставаться замкнутою кастою; но беспрерывно освежаться приливом людей, приносящих пользу отечеству отличными военными подвигами и знаменитыми гражданскими заслугами». В 1860 г. тот же тезис в дословно близкой Позену версии выдвинул Муравьев, выступавший одновременно, как уже указывалось, и за обратный процесс — очищение дворянства от «плевел»: «Аристократия... должна освежаться новыми элементами из лиц [47] других сословий, ознаменовавшими себя особыми Государству заслугами и достоинствами, не составляя замкнутого сословия»⁶³⁾.

Идея о дворянском звании как высшей награде, жалуемой верховной властью, к середине XIX в. давно уже не была нова. Четвертью столетия ранее примечательную попытку повысить престиж такого воздаяния за службу престолу и отечеству предпринял николаевский Комитет 6 декабря 1826 г., но позиция тогдашних высших сановников существенно отличалась от взглядов на тот же предмет аристократов середины века. Превознесение в проектах Комитета «древнего» порядка личного пожалования дворянства имело ограничительную цель — прекратить анноблирование (приобретение потомственных дворянских прав) по выслуге соответствующего чина. Из-за связи дворянского звания с чинами, предупреждали члены Комитета, благородное сословие «может наконец соделаться уделом праздности и тяжким бременем государству»⁶⁴⁾.

Что же касается аристократов середины века, то, при всем своем недоверии к сословным «плевелам», они не заявляли открыто о желательности отмены подобного бюрократизированного анноблирования. Следовательно, расширение нечиновных путей возведения в дворянство осознавалось аристократами как самостоятельная, позитивная цель. В то же время оставалось недосказанным, из каких социальных слоев должны преимущественно рекрутироваться свежие силы; достижения в каких сферах деятельности более всего заслуживают награждения дворянским званием из рук царя (будут ли, например, признаны таковыми экономические успехи крупного землевладельца или банковского предпринимателя недворянского происхождения?). Вероятно, большее значение в глазах аристократов имел в тот момент сам институт монаршего пожалования за персональные заслуги, символизировавший личную близость царя к корпорации, постоянную царскую заботу о ее нуждах.

Анализ представлений и образов, содержащихся в сочинениях аристократов, возвращает нас к вопросу о значении всероссийского дворянского собрания в их программе. Разобранные выше записки и статьи получили среди дворянства заметное, фиксируемое разнообразными источниками хождение (и на русском и на французском языках, частью в виде печатных брошюр, а в основном в рукописных копиях)⁶⁵⁾, но все же идеальным их адресатом мыслилась настроенная на эмоциональное коллективное восприятие слушающая аудитория. Образы, которые аристократы желали донести до собратий по сословию, требовали экспрессии устной речи, непосредственного общения, прямого воздействия на чувства. В письме М.П. Погодину, критиковавшему безобразовскую апологию Жалованной грамоты, участник московского дворянского собрания в январе 1862 г. П.А. Новиков так описал выступление Н.А. Безобразова: «Вы не были в собрании, когда Безобразов читал или, лучше сказать, импровизировал свое предложение. Вы не были свидетелем того общего восторга, которым отвечали ему более нежели 198 голосов: я убежден в том, что в этот момент сочувствовали ему многие, положившие на другой день шар налево... Вы не были растроганы этим увлекающим голосом убеждения»⁶⁶⁾. Можно только гадать о том, удалось ли бы дворянским лидерам добиться хотя бы такого зыбкого единодушия во всероссийском собрании⁶⁷⁾, но ясно, что в случае даже относительного успеха у них появилась бы возможность апеллировать к новому символическому образу единения сословия.

Почему же сословно-дворянское движение оказалось скоропреходящим явлением общественно-политической жизни?⁶⁸⁾ Некоторую роль в его довольно быстром затухании сыграла активная и изобретательная диффамация аристократов со стороны их либеральных противников⁶⁹⁾. Тем не менее, главную причину неудачи следует искать в самих аристократах.

В отличие от продворянских деятелей «правительственного конституционализма», цель которых сводилась к использованию дворянского совещательного элемента для укрепления структур высшей администрации (П.А. Шувалов в 1873—1874гг.), участники сословного движения ставили перед собой в первую очередь не изолированную политическую, а [48] социальную задачу — преобразовать разрозненное сословие в сплоченную корпорацию, охватив по возможности все пригодные для того элементы. Аристократам было свойственно обостренное предчувствие заката дворянства, страх упустить последний шанс на спасение. Они предугадали позднейшее впечатление от реформы многих не столь состоятельных помещиков, которое один персонаж из «Оскудения» С. Н. Терпигорева выразил в следующем афоризме: «Мы были когда-то инстанцией, теперь эту инстанцию упразднили»⁷⁰⁾.

Однако в начале 1860-х годов предложения аристократов не вызывали доверия у самих же дворян. В эпоху особой популярности либеральных ценностей, идеала частного, индивидуального преуспеяния отчаянные, в чем-то «донкихотские» призывы аристократов — к добровольному «огосударствлению» дворянства, к некоей чрезвычайной мобилизации на службу, к коллективному исполнению исторического долга — не находили живого отклика в дворянской среде. Коренное противоречие этих призывов, да и программы в целом заключалось в том, что превратить сословие в обновленную и сплоченную социальную группу предлагалось при помощи сословных же инструментов. Обязательные, безличные по своей природе служебные функции навязывались как уже будто бы состоявшийся свободный выбор класса, осознавшего себя и свои политические интересы. Цель аристократов опережала время (складывание самостоятельного класса крупных землевладельцев, пусть и в сословной оболочке, можно отнести лишь к рубежу XIX—XX веков), а вот все доступные их разумению средства, напротив, к тому моменту морально устарели.

Долбилов Михаил Дмитриевич — кандидат исторических наук, Воронежский университет.

¹⁾ Русский архив, 1881, кн. 2, с. 488.

²⁾ ИОРДАНСКИЙ Н. И. Конституционное движение 60-х годов. СПб. 1906, с. 39-42; КОРНИЛОВ А. А. Общественное движение при Александре П. М. 1909, с. 59-63; ВЕСЕЛОВСКИЙ Б. Б. История земства. Т. 3. СПб. 1911, с. 3-14; СЛАДКЕВИЧ Н. Г. Оппозиционное движение дворянства в годы революционной ситуации. В кн.: Революционная ситуация в России в 1859—1861 гг. М. 1962, с. 74; ПИРУМОВА Н. М. Земское либеральное движение. Социальные корни и эволюция до начала XX века. М. 1977, с. 69-70; ЗАХАРОВА Л. Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856-1861. М. 1984, с. 183-184, 199; ЦИМБАЕВ Н. И. Славянофильство. М. 1986, с. 210-213; ДУДЗИНСКАЯ Е. А. Славянофилы в пореформенной России. М. 1994, с. 236. Что же касается капитальных работ В. Г. Чернухи по проблеме правительственного конституционализма 1860–70-х годов, то выступления «олигархов», отзвук которых автор отмечает в позднейшей деятельности П. А. Шувалова и других сановников, не исследуются в них специально (ЧЕРНУХА В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х годов XIX в. Л. 1978, с. 21-22, 67-73).

³⁾ КОРЕЛИН А. П. Дворянство в пореформенной России. М. 1979, с. 16, 235-253.

⁴⁾ СКОРОСПЕЛОВА В. А. Московское дворянское собрание 1865 г. и газета «Весть». — Вестник МГУ. Серия история, 1974, № 2; ее же. Основание газеты «Весть» и ее программные задачи. — Проблемы истории СССР. М. 1973.

⁵⁾ МЕДУШЕВСКИЙ А. Н. Демократия и авторитаризм. М. 1997, с. 307, 328.

⁶⁾ КАМЕНСКИЙ А. Б. Российское дворянство в 1767 году. — История СССР, 1990, № 1_; LeDONNE J. P. The Eighteenth-Century Russian Nobiluty: Bureaucracy or Ruling Class? — Cahiers du monde russe et soviétique, vol. 34 (1-2), 1993, р. 139-147. В новейшей работе Б. Н. Миронова предложено убедительное объяснение закономерности очень глубоких и устойчивых социальных различий внутри дворянства, прежде всего по показателю владения крепостными. Однако именно на фоне приведенной статистики утверждения автора, будто «к 1785 г. дворянство консолидировалось в единое сословие», «дворяне в целом [были] проникнуты сознанием общности своих интересов» и составляли «единое целое», дворянство «обладало сословным самосознанием и менталитетом», не выглядят обоснованными (МИРОНОВ Б.Н. Социальная история России периода империи. Т. 1. СПб. 1999, с. 82-98, 142-144).

⁷⁾ См. WIRTSCHAFTER E. Kimmerling.Social Identity in Imperial Russia. DeKalb, Northern [49] Illinois University Press, 1997; ФИЛД Д. Социальные представления в дореволюционной России. В кн.: Реформы или революция? СПб. 1992, с. 67-79. Теоретическое обоснование такого подхода см.: БУРДЬЕ П. Начала. М. 1994, с. 181-207.

⁸⁾ РИБЕР А. Социальная идентификация и политическая воля: русское дворянство от Петра I до 1861 г. В кн.: П.А. Зайончковский: Статьи, публикации и воспоминания о нем. М. 1998. Из отечественных работ, анализирующих процессы идентификации в дворянском сословии, см.: МАРАСИНОВА Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. М. 1999.

⁹⁾ Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 2-35, письмо Ростовцеву — л. 1-1 об., 36.

¹⁰⁾ ГАРФ, ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 27 об. -28, 5 об.

¹¹⁾ МЕДУШЕВСКИЙ А. Н. Ук. соч., с. 305-311; САФОНОВ М. М. Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л. 1988, с. 59-62, 109-114, 146-155,158-161,212-229.

¹²⁾ ГАРФ, ф. 109, Секр. архив, оп. 3, д. 72, л. 1 об.- 2 (сопроводительное к записке письмо Безобразова Л. В. Дубельту, 14.V.1856). Под «мнением» Трощинского Безобразов мог иметь в виду, например, его доклад 1801 г. «О причинах унижения Сената» (см. о нем: САФОНОВ М. М. Ук. соч., с. 112-113) или более позднюю обширную записку «О неудобствах, происходящих от государственного управления по форме единоличной...» (см. позднейшую публикацию: Сборник Императорского Русского исторического общества (РИО), 1868, т. 3, с. 23-162).

¹³⁾ ГАРФ, ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 33-33 об.; ф. 815, оп. 1, д. 75, л. 3 об. - 4 об.

¹⁴⁾ Там же, ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 4 об.- 5, 14, 14 об., 21 об., 23 об.; Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 118, л. 362 об.- 363.

¹⁵⁾ ГАРФ, ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 30 об.- 33 об.

¹⁶⁾ Там же, л. 34 об.

¹⁷⁾ Там же, ф. 728, оп. 1, д. 2509, л. 33-36 об., 25 об. - 26; ЧЕРНУХА В. Г. Ук. соч., с. 139-140.

¹⁸⁾ ГАРФ, ф. 728, оп. 1, д. 2509, л. 29; ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 5.

¹⁹⁾ БЕЗОБРАЗОВ Н. А. Две записки по вотчинному вопросу с предисловием и общим заключением. Берлин. 1859; FIELD D. The End of Serfdom. Nobility and Bureaucracy in Russia, 1855—1861. Cambridge, Mass. 1976, p. 105-106.

²⁰⁾ См., напр.: [ОРЛОВ-ДАВЫДОВ В. П.] Lettre d'un député de comité a monsieur le Président de la Commission de Rédaction, Aide de camp général Rostovtzoff. P. 1859, p. 28-35 и рукописную черновую версию этой брошюры на русском языке: Отдел рукописей Российской гос. библиотеки (ОР РГБ), ф. 219, к. 80, д. 14, л. 39-61 об.; БЕЗОБРАЗОВ Н. А. О свободном труде при поместном устройстве. СПб. 1863.

²¹⁾ БЕЗОБРАЗОВ Н. А. Две записки, с. 19-22, 35-36.

²²⁾ ТАТИЩЕВ С. С. Император Александр II. Т. 1. М. 1996, с. 369; ГАРФ, ф. 815, оп. 1, д. 75, л. 10 об. - 11; ОР РГБ, ф. 219, к. 55, ед. хр. 19, л. 2.

²³⁾ Материалы для истории упразднения крепостного состояния помещичьих крестьян в царствование Александра II. Т. 2. Берлин. 1861, с. 97-109.

²⁴⁾ Русская старина, 1899, № 3, с. 584 (письмо Д. П. Хрущова Н. А. Милютину).

²⁵⁾ FIELD D. Ор. cit., р. 131.

²⁶⁾ Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Хроника деятельности Комиссий по крестьянскому делу Н. П. Семенова. Т. 1. СПб. 1889, с. 617.

²⁷⁾ РГИА, ф. 982, оп. 1, д. 57, л. 16 об. - 17, 23 об.- 26.

²⁸⁾ Русская старина, 1899, № 4, с. 106-112; ГАРФ, ф. 109. Секр. архив, оп. 3, д. 2019, л. 23.

²⁹⁾ Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Т. 2. СПб. 1890, с. 939.

³⁰⁾ Русский архив, 1888, № 12, с. 608-613.

³¹⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 40, л. 114-117, 142-146; ГАРФ, ф. 109, Секр. архив, оп. 3, д. 1965.

³²⁾ ТАТИЩЕВ С. С. Ук. соч., с. 402.

³³⁾ ГАРФ, ф. 109, Секр. архив, оп. 3, д. 2019, л. 10-12 об., 21.

³⁴⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 118, л. 357 сл. Записка «Об опасностях, угрожающих спокойствию России». Неподписанная копия записки в фонде Орлова-Давыдова имеет заглавие «Общий взгляд на ход эмансипации в России» (ОР РГБ, ф. 219, к. 80, д. 27).

³⁵⁾ ГАРФ, ф. 678, оп. 1, д. 609, л. 12 об. - 13; БЕЗОБРАЗОВ Н. Предложения дворянству. Берлин. 1862, с. 39-40.

³⁶⁾ ГАРФ, ф. 109, 1-я эксп., оп. 37 (1862 г,), д. 33, ч. 4, л. 46 об. - 47, 48 об. - 49 об. Перевод проекта на франц. см.: там же, ф. 647, оп. 1, д. 112. [50]

³⁷⁾ Там же, ф. 109, 1-я эксп., оп. 37, д. 33, ч. 4, л. 9; БЕЗОБРАЗОВ Н. Предложения дворянству, с. 40.

³⁸⁾ РГИА, ф. 1540, оп. 1, д. 1, л. 12, 13-22. Собрание выразило «полное сочувствие основным мыслям» платоновского проекта, но от официального ходатайства воздержалось.

³⁹⁾ ГАРФ, ф. 109, Секр. архив, оп. 3, д. 2019, л. 19 об., 16 об.- 18.

⁴⁰⁾ Там же, ф. 815, оп. 1, д. 75, л. 9 об. (выражение С.И. Мальцева — «олигархическое устройство министерств»).

⁴¹⁾ В этом смысле, если не строго генетически, то типологически, планы аристократов 1850-х годов были преемственны по отношению к проектам «сенатской партии» начала XIX в., в которых Сенату, как показал Сафонов, отводилась роль «корпоративного органа вельможной бюрократии», призванного предохранить страну как от олигархизма временщиков, так и от деспотизма самодержца (САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 114, 149, 217-218).

⁴²⁾ РГИА, ф. 869, оп. 1, д. 1136, л. 141 об. (запись в дневнике М.А. Милютиной).

⁴³⁾ ОР РГБ, ф. 219, к. 80, д. 14, л. 33 об. (беловой оригинал письма на русском языке); Lettre d’un député, р. 43. Обратим внимание на определенное созвучие этой метафоры мысли Карамзина о том, что «блеск [дворянства] можно назвать отливом царского сияния» (КАРАМЗИН Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М. 1991, с. 107).

⁴⁴⁾ Сакрализация монарха не только играет возвеличивающую роль, но и предоставляет окружающей его элите возможность своеобразного «шантажа сакральностью» — манипуляций монаршим волеизъявлением, навязывания моделей и стереотипов поведения, будто бы отвечающих высокому идеалу, и т. п. Подобное символическое давление на императора дворянское собрание, несомненно, могло оказать, но природа этого ограничения отлична от конституционной.

⁴⁵⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 118, л. 360 об. (записка П.Б. Бланка).

⁴⁶⁾ Символическая функция дворянского собрания раскрывается в том же письме Орлова-Давыдова Ростовцеву. Предлагая доверить собранию рассмотрение проекта реформы уже после (!) его прохождения через высший законосовещательный орган — Главный комитет по крестьянскому делу (но, видимо, еще до передачи на обсуждение Государственного совета), Орлов-Давыдов оговаривался: «Было бы преждевременно представлять что-нибудь насчет того, каким способом депутатам дано будет повергнуть на Высочайшее воззрение согласованные между собою соображения их... Значение депутатов... будет конечно скоропреходящее, но не менее того оно будет драгоценно тем, что великая мера, коей инициатива представлена исходящею от дворянства, получит печать его сотрудничества и одобрения» (ОР РГБ, ф. 219, к. 80, д. 14, л. 13-13 об.)

⁴⁷⁾ WIRTSCHAFTER E. Kimerling. Op. cit., p. 22-37, 47-48, 60-61.

⁴⁸⁾ См. FREEZE G. The Soslovie (Estate) Paradigm in Russian Social History. — American Historical Review, vol. 91 (1986), № 1.

⁴⁹⁾ ГАРФ, ф. 728, оп. 1, д. 2509, л. 33 об., 35.

⁵⁰⁾ ОР РГБ, ф. 219, к. 85, д. 20, л. 11 об. (в данном архивном деле имеется четыре списка статьи, незначительно отличающихся друг от друга, здесь используется четвертая, беловая копия).

⁵¹⁾ Одной из наиболее заметных предшествующих попыток юридического разделения дворянства на две категории по происхождению были выступления родовой аристократии в Уложенной комиссии Екатерины II (см.: КАМЕНСКИЙ А. Б. Российское дворянство в 1767 году, с. 62-64, 68-69; ОМЕЛЬЧЕНКО О. А. «Законная монархия» Екатерины Второй. М. 1993, с. 120-122).

⁵²⁾ См.: ВЕДЮШКИН В. А. Несколько заметок о европейском дворянстве XVI—XVII вв. и его сословных границах. В кн.: Европейское дворянство XVI—XVII вв. М. 1997, с. 267-268.

⁵³⁾ ОР РГБ, ф. 219, к. 85, д. 20, л. 19.

⁵⁴⁾ См.: КОРЕЛИН А. П. Ук. соч., с. 62.

⁵⁵⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 96, л. 373-373 об.; ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 33, л. 9-9 об. (авторское заглавие записки — «О возможности и необходимости соединить в одно все управления сельскими свободными обывателями»).

⁵⁶⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 118, л. 357 об.-359.

⁵⁷⁾ ОР РГБ, ф. 219, к. 85, д. 20, л. 12 об. - 13 об.

⁵⁸⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 118, л. 359; ОР РГБ, ф. 219, к. 85, д. 20, л. 22.

⁵⁹⁾ ГАРФ, ф. 678, оп. 1, д. 609, л. 2 об. - 8. Безобразов требовал подтвердить право помещика «утверждать или отменять мирские выборы и решения» в пределах своего поместья, [51] сохранив за крестьянами право жалобы; подтвердить право помещика удалять крестьян из имения и передавать правительству за буйство, неисполнение повинностей и т. д. (там же, л. 12 об. - 13; БЕЗОБРАЗОВ Н.А. О свободном труде при поместном устройстве, с. 25).

⁶⁰⁾ БЕЗОБРАЗОВ Н. О свободном труде, с. 21-22.

⁶¹⁾ РГИА, ф. 1180, оп. 1, т. 15, д. 112, л. 296-300.

⁶²⁾ БЕЗОБРАЗОВ Н. Предложения дворянству, с. IV-V.

⁶³⁾ ГАРФ, ф. 728, оп. 1, д. 2509, л. 34-34 об.; ф. 811, оп. 1, д. 33, л. 9.

⁶⁴⁾ Сборник РИО, 1894, т. 90, с. 363-364, 369, 399-400, 422-423.

⁶⁵⁾ О распространении статей Орлова-Давыдова и Н.А. Безобразова см. свидетельства самих аристократов и сведения из перлюстрированных писем: ОР РГБ, ф. 219, к. 67, д. 50, л. 2 (письмо Д.Н. Шидловского, октябрь 1859 г.); ГАРФ, ф. 945, оп. 1, д. 85, л. 2 (письмо Н.А. Безобразова, январь 1858 г.); ф. 109, Секр. архив, оп. 3, д. 1959, л. 13 (письмо М.А. Дмитриева, январь 1860 г.); д. 2000, л. 6 (письмо Н.М. Муравьева, октябрь 1859 г.).

⁶⁶⁾ Московские письма по поводу предложений, сделанных Н.А. Безобразовым Московскому Дворянству. Берлин. 1863, с. 15.

⁶⁷⁾ На достижение такого согласия было направлено высказанное Орловым-Давыдовым еще в 1859 г. интересное предложение заменить тайную баллотировку в дворянских собраниях открытым голосованием (ОР РГБ, ф. 219, к. 85, д. 20, л. 18-19).

⁶⁸⁾ Концепция дворянства как «связанного с престолом», несущего служебные обязанности и «открытого снизу культурного слоя» получила в 1870-х годах развитие в политической публицистике Р.А. Фадеева. Однако знаковая для аристократов идея всероссийского дворянского собрания не была им усвоена. См. ФАДЕЕВ Р. Русское общество в настоящем и будущем. СПб. 1874, с. 59-66, 70-75 и др.

⁶⁹⁾ В своем стремлении усугубить впечатление «олигархической» опасности либералы на страницах анонимного и бесцензурного издания предложили подвергнуть суду М.А. Безобразова за посягательство на самодержавные прерогативы и приговорить его на основании ст. 275 и 276 Уложения о наказаниях к смертной казни (Материалы для истории упразднения крепостного состояния. Т. 2, с. 252-254).

⁷⁰⁾ ТЕРПИГОРЕВ С.Н. Оскудение. Т. 1. М. 1958, с. 354.