Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

К разделам: Россия | Россия - тематические

Будовниц И.У.
Юродивые древней Руси

Вопросы истории религии и атеизма. XII. М., 1964.
{170} – конец страницы.
Разрядка заменена жирным.
OCR OlIva.

В дореволюционной литературе юродивые древней Руси обычно изображаются людьми большого гражданского мужества.

Эта версия всячески поддерживалась историками. Вот, например, как смотрел на юродивых С.М. Соловьев: «Одним из характеристических явлений древнего русского общества, — пишет он, — были юродивые, которые, пользуясь глубоким уважением правительства и народа, позволяли себе во имя религии обличать нравственные беспорядки»¹⁾.

В.О. Ключевский развил эту мысль и прямо причислял юродивых, наряду с летописцами, к древнерусским публицистам. В его изображении юродивые — это прежде всего бесстрашные обличители людских страстей и пороков, нравственная сила которых стоит на столь недосягаемой высоте, что перед ними были бессильны даже цари. «Нам известно, — пишет В.О. Ключевский, — какое значение имело и каким почетом пользовалось в древней Руси юродство Христа ради... Духовная нищета в лице юродивого являлась ходячей мирской совестью, «лицевым» в живом образе обличением людских страстей и пороков и пользовалась в обществе большими правами, полной свободой слова: сильные мира сего, вельможи и цари, сам Грозный терпеливо выслушивали смелые, насмешливые или бранчливые речи блаженного уличного бродяги, не смея дотронуться до него пальцем»²⁾.

На основании этих слов можно вынести убеждение, что «Христа ради юродство» было разновидностью социального протеста. Ведь на протяжении своей многострадальной истории народным массам России редко выдавалась возможность открыто заявлять о своих нуждах и чаяниях. Только в моменты народных {170} движений и возмущений они могли полным голосом предъявить свои требования и жадно внимать буйным призывам и «прелестным листам» своих предводителей. Обычно же, придавленные господствующим классом и всем его аппаратом насилия, оболваненные официальной церковью, они пребывали в смиренном безмолвии. Но и проявляя безмолвие и смирение, безропотную кротость и неистощимое терпение, они стихийно искали подспудных лазеек для выражения своих интересов и социального протеста. По этим лазейкам просачивалась в народное сознание разнообразная литература, и письменная и устная: запретные и преследуемые, но неистребимые апокрифические сказания и еретические творения, а также неведомо кем пущенные пословицы и поговорки, смутные слухи и затейливые иносказания. Так не было ли юродство одной из таких отдушин народного недовольства и возмущения?

Изучив все относящиеся к предмету источники, мы приходим к отрицательному ответу на поставленный вопрос. Но прежде чем его обосновать и изложить свой взгляд на затронутое явление древнерусской жизни, следует разобрать те свидетельства, на которых основывается приведенная выше схема Соловьева–Ключевского и согласных с ними других историков.

В наших летописях и сказаниях некоторых иностранцев, посетивших Россию в XVI в., можно найти рассказ о том, как псковский юродивый Никола Салос³⁾ мужественно заступился перед Иваном Грозным за свой родной город и тем самым спас его от разгрома. Англичанин Джилс Флетчер, побывавший в Москве в 1588 г., утверждает, будто Ивана Грозного в его жестокости обличал московский юродивый Василий Блаженный. Он же свидетельствует еще об одном юродивом, который во время его, Флетчера, пребывания в Москве ходил голый по улицам и восстанавливал «всех против правительства, особенно же против Годуновых, которых почитают притеснителями всего государства»⁴⁾.

О других юродивых, выступавших против царей и правительства, никаких сведений не сохранилось.

Разберем рассказы про Николу псковского и про неведомого московского юродивого конца XVI в. подробнее и посмотрим, насколько они достоверны.

В Псковской третьей летописи рассказывается, что в 1570 г. пришел царь и великий князь Иван Васильевич «со опалою опритчиною» в Великий Новгород «и многия люди погубил различными смертьми и муками, во Твери, и в Торжку и во Пскове, и по селом, граблением имения и пожжением животов {171} християнских»⁵⁾. В другой записи под тем же годом отмечается, что, разгромив Новгород, царь не ограничился этим, а велел еще править посоху (т.е. мобилизацию людей на тыловые работы) под наряд (для перевозки артиллерии), и мостить мосты в Ливонской земле, и зелейную руду (порох) собирать, что вконец разорило жителей Новгорода и Пскова, многие из которых погибли⁶⁾. Как: видим, согласно этому сухому и протокольному летописному рассказу, город Псков никем не был спасен от царской кары и псковичи перенесли ужасные бедствия, те самые, которые Грозный царь им предназначил.

Но есть другое летописное повествование, запечатленное в списке Оболенского и почти тождественном с ним (в этой части) Снегиревском списке «Псковской первой летописи». В этих списках уже фигурирует псковский юродивый Никола. Здесь рассказывается, что, разгромив Великий Новгород, Иван Грозный явился в Псков с «опритчиною, со многою ратию», намереваясь разорить и этот город. Пришел он «с великою яростию, яко лев рыкая, хотя растерзати неповинныя люди и кровь многую пролиша». Однако, продолжает свой рассказ летописец, псковский угодник Никола Салос и наместник князь Юрий Токмаков «преложили сердце царево от ярости на милость ко гражанам». Наместник «повеле по улицам града пред домы своими трапезы поставляти и хлебы полагати, яко же и бысть. И егда же прииде князь великий на Поле близ града и ста во обители святого Николы, на Любятове, в нощи к недели, и начата утреннюю звонити по всему граду, и тогда слышав князь великий велий звон, умилися душею и прииде в чювство и повеле всем воем мечи притупити о камень, и ни единому бы дерзнути еще во граде убийство сотворити; и наставшу дни, тридневному вокресению, прииде во град и удивися веледушию гражаном и любве, еже к нему показаша, стояще все коиждо пред домом своим со женами и детьми, изнесше хлеб и соль пред враты и падше поклонишася»⁷⁾.

Весь этот рассказ носит легендарный характер. Раздраженный неудачей ливонского похода, имея определенные сведения (не будем здесь разбирать — верные или неверные) об измене, гнездившейся в прилегающих к театру военных действий городах — Великом Новгороде и Пскове, крутой, решительный и беспощадно неумолимый Иван Грозный едва ли мог переменить свое намерение и уже раз принятое решение только под влиянием весьма привычного для него колокольного звона. Но если даже допустить, что рассказ правдив и лишен легендарных черт, то и тогда заслуга спасения города принадлежит не юродивому {172} Николе, а князю Токмакову, ибо именно он, облеченный властью наместник, имел возможность приказать жителям устроить своеобразную демонстрацию верноподданнических чувств и тем самым еще более умилостивить разгневанного царя. Роль Николы выявляется из дальнейшего рассказа летописи.

Встреченный на городской площади игуменом псково-печерским Корнилием со всем «освященным собором», царь пошел оттуда к Троицкому собору и отстоял там молебен, после чего пришел за благословением к юродивому Николе; «блаженный же поучив его много ужасными словесы, еже престати от велия кровопролития и не дерзнути еже грабити святые божия церкви». Однако царь, «сия глаголы нивочто же вменив», велел снять колокол с соборной Троицкой церкви. Но тут сразу же сказалась сила «божьего угодника»: как только царь распорядился снять колокол, «того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю; он же ужасен вскоре бежа из града. И повеле грабити имения у гражан, кроме церковнаго причту, и стоял на посаде немного и отъиде к Москве; а царскую казну по обителей и по церквам, иконы и кресты, и пелены, и сосуды, и книги, и колоколы пойма с собою»⁸⁾.

И здесь Никола не выступает спасителем города. Единственное, чего он достиг, это то, что отстоял от царской корысти церковное имущество, и не имущество всех церквей вообще (ибо Иван Грозный «пойма с собою» ценную утварь и колокола многих церквей и обителей), а колокол соборной церкви Троицы, с которой Никола, по-видимому, был как-то связан. Это дает основание предполагать, что рассказ исходит от причта псковского Троицкого собора, который был почему-то заинтересован в прославлении «своего» юродивого («свои» дурачки были и у других церквей) и который, как и причты других церквей, больше заботился о собственных мелких интересах, чем об интересах всех остальных церквей и монастырей. С последними, кстати сказать, как это хорошо известно из других источников, у Троицкого собора иногда складывались довольно враждебные отношения.

Есть и некоторая несообразность в летописном рассказе о Николе Салосе. Погром Новгорода продолжался шесть недель — с 2 января по 13 февраля 1570 г. 13 февраля царь Иван, «милостиво» успокоив оставшихся в живых горожан, «со всей своей силою», т.е. походным порядком, пошел на Псков⁹⁾. Путь этот должен был занять не менее недели, так что в Псков царь пришел не ранее 20 февраля. Мы фиксируем внимание на этой дате потому, что игумен Корнилий, оппозиционно настроенный к царю Ивану, автор резко враждебного ему летописного свода, был {173} казнен именно в этот день, 20 февраля 1570 г.¹⁰⁾ Но ясно, что появление его в день казни во главе всего псковского духовенства не могло умилостивить Ивана Грозного и привести его в умиление.

Остановимся еще на одном позднейшем летописном свидетельстве о Николе. Созданный в конце первой четверти XVII в. «Пискаревский летописец», автор которого, будучи человеком осведомленным и близким ко двору, события царствования Грозного все же передавал по чужим рассказам¹¹⁾, сообщает, что после разгрома Новгорода Иван Грозный «пошел во Псков и хотел то же творити: казнити и грабити. И единаго уби игумена: Корнилия Печерского да келаря. И прииде к Никуле уродливому. И рече ему Никула: Не замай, милухне, нас и не пробудет ти за нас! Поеди, милухне, ранее от нас опять. Не на чом ти бежати! И в это время паде головной аргамак. И князь велики поеде вскоре и немного зла сотвори»¹²⁾.

В этом рассказе ласковое обращение юродивого Николы к «милухе» (милому) Ивану Грозному отнюдь не носит характера сурового обличения и скорее является почтительным, чем дерзким.

Откуда же все-таки появились попавшие в многочисленные дореволюционные курсы русской истории сведения о дерзких речах ничтожного псковского дурачка, обращенных к самому Ивану Грозному, у которого юродивый будто бы вырвал его кровавую добычу? Эти сведения восходят к свидетельствам побывавших в России в XVI в. ливонских немцев Иоганна Таубе и Элерта Крузе, англичан Джерома Горсея и уже упоминавшегося Джилса Флетчера. Еще до них о Николе писал участник похода Ивана Грозного в Новгород немец-опричник Генрих Штаден, записки которого были неизвестны дореволюционным историкам. Разберем все эти свидетельства в хронологическом порядке.

Генрих Штаден сообщает, что, разгромив Новгород, Иван Грозный отправился в Псков, где начал действовать так же. К Нарве и к шведской границе — к Ладожскому озеру — он отправил начальных и воинских людей и приказал забирать у русских и уничтожать все их имущество; и многое было брошено в воду, а многое сожжено. В эту пору было убито столько тысяч духовных и мирян, что никогда ни о чем подобном и не слыхивали {174} на Руси. Великий князь отдал половину города на разграбление, пока он не пришел ко двору, где жил Микула.

Этот Микула — «прожиточный мужик» (Kerls); живет во Пскове во дворе один, без жены и детей. У него много скота, который всю зиму ходит во дворе по навозу под открытым небом, растет и тучнеет. От этого он и разбогател. Русским он рассказывает о будущем. Великий князь пошел к нему на двор. Микула же сказал великому князю: «Довольно! Отправляйся назад домой!» Иван Грозный послушался «и ушел от Пскова обратно в Александрову слободу — со всеми деньгами, со всем добром и многочисленными большими колоколами»¹³⁾.

Этот рассказ современника во многом отличается от традиционного представления о Николе, который в передаче Штадена выступает не жалким юродивым, отрекшимся от мира праведником, а состоятельным горожанином, разбогатевшим на разведении скота. Этот «прожиточный мужик» и ловкий предсказатель будущего¹⁴⁾ до поры до времени не мешал Ивану Грозному творить его кровавые дела — губить тысячи неповинных людей «смертными и муками», как выражается Псковская третья летопись, «граблением имения и пожжением животов христианских». Только после того, как царь пресытился кровью, Никула, нисколько его не обличая, сказал наконец: «Довольно!».

Своими записками Генрих Штаден ставил перед собой цель развенчать Ивана Грозного, изобразив его лютым тираном, кровопийцей, слабым государем и жалким трусом. Не приходится сомневаться в том, что если бы Никола позволил себе обличения, разоблачающие и принижающие Ивана Грозного, то Штаден не преминул бы их передать.

Сильно отличается от передачи Штадена рассказ Иоганна Таубе и Элерта Крузе. Прибыв в Псков, сообщают они, Иван Грозный начал там так же «безумствовать», как и в Новгороде. «И когда он уже задушил там многих, а других превратил в нищих, был послан к великому князю по воле божией один бедный человек по имени Никола (Нирикла), которого все псковичи почитали, как никого, словно святого, или особого пророка, к объявил ему, что он должен к нему прийти. Великий князь не отказал ему в этом. Когда великий князь подошел к этому дому, этот пророк или его дьявольская личина крикнул из окна по-русски: Ивашка, Ивашка..., до каких пор будешь ты без вины проливать {175} христианскую кровь. Подумай об этом и уйди в эту же минуту или тебя постигнет большое несчастье»¹⁵⁾.

Таубе и Крузе составили свое послание в 1572 г., т.е. спустя уже более двух лет после новгородского похода Ивана Грозного, и могли писать о Николе только по слухам, которые в таких случаях быстро передаются из уст в уста, обрастая при этом самыми фантастическими и невероятными подробностями. Печать таких фантастических слухов и лежит на приведенном рассказе о «бедном человеке» (или его «дьявольской личине»), который был послан к Ивану Грозному «по воле божией».

Еще год спустя, т.е. в 1573 г., приехал в первый раз в Россию англичанин Джером Горсей. В передаче Горсея царь Иван, возвращаясь из ревельского похода, приписывал свое поражение под Ревелем изменническим действиям жителей Пскова, Нарвы и Новгорода, которые тайно сносились с врагом. Решив уничтожить эти города, царь, однако, встретился с сопротивлением юродивого Николая, который осыпал его «смелыми укоризнами и заклинаниями, бранью и угрозами, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса, и клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-либо из его воинов коснется во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребенка в Новгороде.... и что царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как сам он может видеть, висит над его головой (ибо в эту минуту была сильная и мрачная буря). Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов»¹⁶⁾.

Джилс Флетчер, приехавший в Россию гораздо позже, уже лет двадцать спустя после описываемых событий, рассказывает, что когда Иван Грозный прибыл в Псков громить город, он прежде всего побывал у блаженного Николы на дому и «послал ему подарок, а святый муж, чтобы отблагодарить царя, отправил к нему кусок сырого мяса, между тем как в то время был у них пост. Увидев это, царь велел сказать ему, что он удивляется, как святый муж предлагает ему есть мясо в пост, когда святая церковь запрещает это. «Да разве Ивашка думает (сказал Николка), что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?». Угрожая царю, что с ним случится какое-нибудь ужасное происшествие, если он не перестанет умерщвлять людей и не оставит город, он таким образом спас в это время жизнь множеству народа»¹⁷⁾. Флетчер при этом не сообщает, кто отнес «Ивашке» кусок сырого мяса, кто осмелился передать ему слова {176} юродивого. Не имея возможности открыто выступить против страшного террора, народ невольно тешил себя такими выдумками и россказнями. Что касается рассказа Горсея, то уже Н.М. Карамзин отметил в нем явную несообразность, выдающую его легендарный характер. Никола угрожал царю огненной тучей, «но это было зимою, — справедливо замечает Н.М. Карамзин, — а зимние тучи не громоносны»¹⁸⁾.

Разобрав четыре свидетельства иноземцев о «дерзновенных речах» юродивого Николы, обращенных к Ивану Грозному, мы можем убедиться, что по мере удаления от времени происшествия рассказы о Николе все более обрастают легендарными подробностями. Современник события (как и современная запись в Псковской третьей летописи) свидетельствует о том, что Псков в достаточной мере познал ужасы царского гнева, поплатившись тысячами убитых и разоренных людей. Согласно же последующим рассказам, Никола встретился с царем тотчас же после того, как тот явился в Псков, и с самого начала избавил город от всяких бедствий. В рассказе Генриха Штадена богатый горожанин Никола не проявляет к царю никакой непочтительности, по дальнейшим же рассказам, навеянным людской молвой, Никола пренебрежительно зовет царя «Ивашкой», осыпает его «бранью и угрозами», называет «кровопийцею, пожирателем христианского мяса», всенародно его поносит и оскорбляет, совершает «чудеса». А грозный царь не только не расправляется с дерзким юродивым, но в страхе покидает город.

Но уж так ли боялся царь юродивых, как это утверждала людская молва? Тот же Флетчер сообщает, что от слишком невоздержанных на язык юродивых или людей, прикидывающихся таковыми, «тайно отделываются, как это и было с одним или двумя в прошедшее царствование (т.е. в правление Ивана Грозного. — И.Б.), за то, что они уже слишком смело поносили правление царя»¹⁹⁾.

Арестовывали юродивых и до Грозного, в более спокойные времена, и притом даже за сравнительно мелкие проступки, клонящиеся только к нарушению внешней благопристойности. В некоторых летописях, например, сообщается, что в 1488 г. «пред великим днем в сенех у великого князя чернець възопи из народа великому князю, галичанин из Паисеева монастыря, глаголя: «горети Москве на велик день»; князь же великий, яко урода, его повеле поимати и на Угрешию его послал в монастырь к Николе (в Никольский Угрешский монастырь. — И.Б.)»²⁰⁾. {177}

Нет достоверных данных для утверждения, что и царь Борис бессильно склонял свою голову перед «публицистом»-юродивым. Откуда вообще возникло предание об обличении Бориса юродивым?

Во всех почти печатных житиях московского юродивого Ивана «Большого колпака» (вспомним, что пушкинский юродивый называется «Железный колпак») рассказывается, что он ходил по московским улицам нагой, с распущенными волосами, предсказывал грядущие бедствия так называемого смутного времени, нападая на Бориса Годунова, а при встрече с ним говорил: «Умная голова, разумей божьи дела: бог долго ждет, да больно бьет». Откуда взялась эта версия и как она попала в печатные жития юродивого Ивана — неизвестно; как свидетельствует И.И. Кузнецов, обследовавший все более древние рукописи житий и похвальных слов Ивана, таких слов там нигде нет²¹⁾. Всего вероятнее, что печатные жития, вышедшие в свет уже в XIX в., основывали свои сведения на данных Н.М. Карамзина, который сообщает, что около 1588 г. по Москве ходил какой-то голый юродивый, который «торжественно злословил Бориса», но тот не делал ему ни малейшего зла, «опасаясь ли народа или веря святости сего человека»²²⁾. Однако Карамзин едва ли имел в виду Ивана, так как о нем он сообщает отдельно, к тому же Иван не ходил нагой, а носил длинный плащ с капюшоном, свалянными вместе из войлока, за что и получил свое прозвище «Большой колпак». Очевидно, Карамзин заимствовал свои сведения у Флетчера, который, как мы уже знаем, тоже пишет о голом юродивом, обличавшем Бориса, не называя eго (юродивого) по имени²³⁾.

Кто бы ни был этот юродивый, он царя Бориса обличать не мог, так как Флетчер посетил Москву в 1588 г., за десять лет до того, как Борис венчался на царство. Правда, незадолго да приезда Флетчера Борису удалось расправиться с Шуйскими, Мстиславскими и некоторыми другими соперничавшими с ним боярскими группами, но при всем том он должен был еще считаться с другими претендентами на власть и не мог единолично и полностью осуществлять свою волю. Надо еще принять во внимание, что многие соперничавшие с Борисом бояре, особенно Шуйские, тесно связанные с московским посадом, распространяли через своих агентов порочащие Бориса слухи, пользуясь для этой цели и услугами нищих. Одним из таких распространителей слухов мог быть и юродивый Флетчера, который говорил с чужих слов, по чужой указке и в чужих интересах. {178}

Чтобы покончить с вопросом о достоверности сведений Флетчера в этой части, отметим, что, по его сообщению, и другой московский юродивый, Василий Блаженный, также упрекал Ивана Грозного «в его жестокости и во всех угнетениях, каким он подвергал народ»²⁴⁾. Однако Василий Блаженный умер, по всей вероятности, в 50-х годах XVI в. и во всяком случае до введения опричнины²⁵⁾, когда у него еще не было повода упрекать Ивана Грозного в особой жестокости. И здесь Флетчер основывается на смутных слухах и толках, лишенных всякой достоверности. Между тем эти толки были живучи даже в XIX в., когда бытовало народное предание, согласно которому юродивый Василий Блаженный якобы всенародно обличал Ивана Грозного в жестокости и остался безнаказанным²⁶⁾.

Итак, мы не можем с достаточной достоверностью назвать среди юродивых древней Руси ни одного «публициста», ни одного смельчака, который дерзнул бы открыто осудить царские неправды. В житиях некоторых юродивых, причисленных русской православной церковью к лику святых, можно встретить намеки на то, что они будто бы обличали богачей, не желая даже общаться с ними и принимать от них милостыню. Но эти указания, как убедимся в дальнейшем, носят слишком общий, отвлеченный характер.

Что же представляли собой юродивые древней Руси, оставившие определенный след в народной памяти, не исчезнувший и в XIX в. как явление, к которому одни относились с восторженным почитанием, а другие — с осуждением и насмешками?²⁷⁾

Юродивые — это местные сумасшедшие, которых народ называл «дурачками». В древнерусских рукописях они именуются {179} еще «похабами», т.е. поврежденными в уме, людьми без ума и памяти, «безумными», «неистовыми», «изумившимися».

Воевода города Юрьевца Третьяк Трегубов укорял своих слуг за то, что они впустили в дом местного юродивого Симона, «ум погубившего»²⁸⁾. В житии Андрея юродивого кто-то о нем замечает, что он глупый человек, не умеющий отличить правую сторону от левой («человек несмыслен, не ведый ни десна ни шуя»)²⁹⁾. Вятский юродивый конца XVI в. Прокопий был в детстве застигнут в поле грозой и, оглушенный громом, стал с тех пор подвержен тяжелым припадкам, во время которых метался по земле и рвал на себе платье³⁰⁾.

Сообразно со своим душевным состоянием юродивые и ведут себя. Ростовский юродивый Артемий Третьяк и новгородский Арсений (XVI в.) исступленно бегали по улицам, не будучи в силах остановиться. Если Арсению, повествует его житие, из какого-либо дома не так быстро выносили милостыню, он никогда не дожидался, но убегал дальше, а когда его окликали, то уже не возвращался за подаянием³¹⁾. Новгородский юродивый Николай Кочанов произносил «словеса неуместные» и вел себя неприлично, «являше иногда движения странная»³²⁾. Василий Блаженный ходил голый по улицам Москвы и всегда молчал — «не глагола же, яко безгласен»³³⁾. Другой московский юродивый, Иван Большой колпак, имел обыкновение расстилать на земле свой длинный плащ («колпак») и, став на него, неподвижно смотреть ввысь, на солнце, не оглядываясь по сторонам³⁴⁾. Он же (как, впрочем, и некоторые другие юродивые) обвешивал себя железными веригами и «численицами» (четками)³⁵⁾. Когда дровосеки встретили в лесу юродивого Симона юрьевецкого, он на их вопросы ничего не отвечал, «аки воистину буйством содержимый, точию имя свое часторечением, яко же обычай бывает изумившимся, извещая Симона себе именоваше»³⁶⁾.

Юродивые не имели пристанища, и многие из них прожили всю жизнь на церковной паперти. Ростовский юродивый Иван {180} Властарь (волосатый) ютился в церковных притворах и только изредка прибегал к какой-то вдове и к всесвятскому попу Петру «некия ради нужды»³⁷⁾. Устюжский юродивый Иван прозябал «в некоторой хижице, сиречь в сторожне»³⁸⁾. Тотемский юродивый Андрей жил при Воскресенской церкви³⁹⁾. Ростовский юродивый Исидор Твердислов устроил себе шалаш в камышах «среди блатца некотораго», где потом был погребен⁴⁰⁾. Другие не имели даже и такого крова. Василий Блаженный, как свидетельствует краткое его проложное житие, «ни вертепа мала име у себе... но без крова всегда пребываше»⁴¹⁾. Симону юрьевецкому постелью служила голая земля⁴²⁾. Прокопий устюжский, когда ему хотелось отдохнуть, ложился «на гноищи (навозной куче. — И.Б.) или на сметьице (мусорной куче. — И.Б.), или в ветхой и непокровенной храмине пометаше себе единым токмо нагим телом своим лежаше»⁴³⁾. Его примеру следовал Иван устюжский, который, хотя имел жалкую «хижицу», но «отдыхал» обычно на навозной куче. Московский юродивый Максим «тело... свое на стогнах града и на сметищи пометая, и тако от труда мал покой приимаша»⁴⁴⁾. Прокопий вятский спал когда на паперти, когда «на гноищах или на сметии», «не имеяша ни рогозины, ни возглавицы, ни одежды, но имел себе одр землю, а покров небо»⁴⁵⁾.

Вместо одежды юродивые носили жалкие «вретища» (лохмотья). Максим московский ходил голый по всему городу, имея на чреслах своих «едино рубищо ветхо», летом страдал от солнечного зноя, а зимой — «от мраза и студени померзаем бываша и от неразумных человек посмехаем и заушаем»⁴⁶⁾. Нагим бродил по улицам Устюга и дурачок Иван, который не имел никакой одежды, не носил даже власяницу, но только обладал одним разодранным платком, которым препоясывал свои чресла, иногда же носил черную рубашку, никогда не стиравшуюся⁴⁷⁾. Симон юрьевецкий носил «едину льняницу обветшавшую весма и многошвенную» (заплатанную), которой не снимал и зимой, и летом⁴⁸⁾. Арсений новгородский носил ризы «многошвенны» и «сиротны», все в мелких лоскутках, подобранных в мусоре, так что если бы их бросить в городе или торжище, то никто бы {181} к ним не прикоснулся «худости их ради»⁴⁹⁾. Все они обычно ходили босиком, даже зимою в мороз, жестоко страдая от зимней стужи и летней жары, от дождя и града.

Пищей им служили гнилой хлеб с водой, подчас из вонючей лужи, и разные отбросы. Иногда они выполняли какую-нибудь нехитрую работу — носили воду (московский юродивый Иван Большой колпак назывался еще «водоносцем»), кололи дрова, но большей частью питались милостыней, которую нередко отнимали у них нищие и даже не нищие. Вообще никому ничего не стоило их задеть, оскорбить, побить, им плевали в лицо, над ними потешались. Они терпели унижения, «посмеяния», «укоризны», «пхания» от ребятишек и от взрослых «неразумных человек», причем их обижали походя, просто так, ни за что, в силу их исключительной беззащитности.

Какие муки приходилось иногда выносить этим обездоленным людям, показывает один случай из жизни устюжского юродивого Прокопия, образно описанный в его житии.

На восьмой год после прихода Прокопия в Устюг настала холодная зима: «и бывшу же мразу зело люту и ветру, бурно дыхающу, превелику зело, с снегом великим и многим». И в такой мороз Прокопий нагой лежал на паперти, изнемогая от стужи. Не имел он ни жилья, ни теплой одежды, ни мягкой постели, ни даже рогожи, чтобы прикрыть свое тело, но только одну рваную тряпку, и тем было покрыто все его тело.

Он стал думать о том, куда бы ему укрыться от трескучего мороза и в какую сторону податься, чтобы хождением хоть немного согреться, но ничего не мог придумать. Наконец, в поисках спасения Прокопий покинул ночью церковную паперть и направился в хижину нищих, живших около собора. Но нищие не пустили его и с криками и руганью прогнали палками, «яко пса». Он пошел прочь и набрел на «пустую храмину», где в одном углу лежали собаки. Прокопий лег около них, чтобы согреться. Собаки же, увидев его, тотчас убежали. Он же встал и сказал себе: «Не только бог и люди, но даже псы гнушаются мною». В печали Прокопий в уме своем произнес «неудобна и непотребна словеса», но потом нашел путь к спасению: он вернулся на паперть, сидел здесь скорчившись, чтобы хоть немного согреться⁵⁰⁾.

Этот эпизод, независимо от его достоверности, вполне точно рисует положение юродивых, которые жили, как бездомные собаки, и к которым относились как к собакам⁵¹⁾.

И умирали они таким же жалким образом, как и жили. Тот же Прокопий устюжский перед смертью сошел с церковной паперти и направился к Введенскому монастырю. Не дойдя {182} немного до монастыря, он разлегся на мосту и тут же умер. Тело его пролежало на мосту всю ночь, в течение которой шел густой снег, и было засыпано снегом. Три дня его искали и только на четвертый день нашли его тело, лежавшее на голой земле недалеко от монастыря.

В ужасном состоянии кончил свои дни и другой юродивый — Симон юрьевецкий. Незадолго до своей смерти он вошел во двор юрьевецкого воеводы Федора Петелина и начал там юродствовать. Увидал это воевода и стал его самолично бить, да еще слугам приказал, чтобы и те его били. Они таскали его за волосы, топтали ногами и довели до такого состояния, что он не мог встать с земли. В таком жалком виде его поместили в подвале («в подхраминная жилища того же двора Федорова»). Тут он лежал, изнемогая от болезни и ран, и никто ему ничем не помог, пока он не умер в полном одиночестве. Вот как жили и умирали эти отверженные, стоявшие на самой низкой ступени древнерусского общества⁵²⁾.

Если юродивым приходилось много терпеть от «неразумных человек», которые всячески над ними измывались, то основная масса тружеников, испытавших на своем горбу, что такое холод и голод, относилась к ним с большим сочувствием. Бездомные, холодные и голодные дурачки внушали к себе жалость. Судя по данным сохранившихся житий, профессиональные нищие видели в юродивых конкурентов и преследовали их, зато трудящиеся бедняки нет-нет да и помогут им, накормят, угостят в корчемнице вином, предоставят временный приют. Людям, проникнутым религиозным мировоззрением (а христианская идеология была в то время господствующей), казалось, что за все свои лютые страдания юродивые должны получить какое-то вознаграждение и если не на этом свете (что было исключено) , то уж непременно в потустороннем мире. Так вокруг юродивых постепенно складывался какой-то ореол мученичества и святости, усиленный и поддерживаемый, как увидим в дальнейшем, духовенством. Если юродивому среди бессвязного бормотания иногда удавалось произнести какие-то разумные слова, им придавался уже значительный, даже вещий смысл. Отсюда уже недалеко до признания их вообще «божьими людьми» и признания за самыми нелепыми их поступками и действиями назидательного значения. {183}

Жили в Великом Новгороде в XVI в. двое юродивых — Николай Кочанов и Федор. Николай жил на Софийской стороне, а Федор — на Торговой. Но если кто-нибудь из них появлялся на другой стороне, то второй юродивый гонялся за ним и избивал, пока не прогонял на другую сторону. Но обычно они гнались друг за другом только до середины Волховского моста, разделявшего обе половины города, откуда они возвращались обратно. Все это вызывало смех у «неразумных человек», которые нарочно, себе на потеху разжигали столкновения и вражду двух несчастных дурачков⁵³⁾.

Столкновения эти — никчемные и вполне в духе городских сумасшедших, страдающих и манией преследования и другими навязчивыми идеями. Но люди — современники или, скорее всего, последующие поколения, до которых доходили смутные предания о Николае Кочанове и его недруге, — приписывали им такие свойства, которыми те не обладали. В представлении этих людей оба юродивых не просто дрались между собой, а своими действиями высмеивали, осуждали и обличали новгородские внутренние междоусобия, выливавшиеся в борьбу боярской Софийской стороны с купеческо-ремесленной Торговой и нередко доходившие до кровавых побоищ именно у Волховского моста, с которого враждебные стороны сбрасывали своих врагов в реку.

По дурости своей юродивые иногда назойливо выклянчивали подачку, без спросу хватали у торговцев продукты и убегали, иногда же, повинуясь капризам своей больной фантазии, решительно отказывались от милостыни, которую им охотно предлагали. Люди легковерные усматривали в этом какой-то сокровенный смысл. Почему дурачок в одном случае сам выпрашивает милостыню, а в другом ее отвергает? Не гнушается ли он подаянием богачей, к которым издавна трудовой люд питает дружную и вполне заслуженную ненависть? Так рождалась легенда о том, что юродивые (правда, не прямо, а иносказательно, намеками) обличают богатых, алчных и сильных мира сего. Эта легенда, которой народ окружал своих отверженных, нашла отражение в ряде житий юродивых, написанных уже позднее представителями духовенства — великими мастерами социальной демагогии, которой они великолепно пользовались в своекорыстных целях.

Прокопий устюжский принимал скудное подаяние якобы только от богобоязливых людей, «от богатых же человек ничтоже приимаше потребных брашен»⁵⁴⁾. Это, так сказать, пассивная форма осуждения богатых, но в других житиях юродивые, по воле агиографов, позволяют себе более резкие выступления. {184}

Московский юродивый Максим, например, будто бы говорил купцам и знати: «Божница домашня, а совесть продажна, по бороде Авраам, а по делам Хам. Бог всяку неправду сыщет. Ни он тебя, ни ты его не обманешь»⁵⁵⁾. Василий Блаженный (как и некоторые другие юродивые), по рассказам жития, опрокидывал в Калашном ряду лотки с калачами, а в Квасном выливал кувшины с квасом. Возможно, что юродивые по дурости позволяли себе такие выходки, но народ хотел видеть в них протестантов, а учитывая такие настроения, агиографы приписывали чудачества юродивых сознательному их стремлению разоблачить проделки торговцев, которые потом якобы сами сознавались, что подмешивали в муку разные вредные примеси⁵⁶⁾.

В одном житии (Арсения новгородского), автор которого, несомненно, принадлежал к лагерю позднейших нестяжателей, имеется косвенный выпад против монастырского землевладения. Однажды, рассказывается в этом житии, пришел в Новгород царь Иван Грозный с сыновьями Иваном и Федором. Услышал здесь царь о блаженном Арсении, а он, «почитая царскую их власть, прииде к ним, честь им поклонением воздая». Иван Грозный подарил ему от своих царских сокровищ 1000 гривен в большом кошельке («в мешце сокровенно»). Арсений взял серебро, но, придя в свою хижину, раскрыл кошель и выбросил все серебро за окно. Наутро он вернулся к царю и со словами: «Не хочу сребра вашего сего, возьмите и от мене» бросил ему деньги обратно. Царь с царевичами предложили тогда Арсению, чтобы он потребовал какие-нибудь села на прокормление себе и братии (Арсений жил при монастыре). Он же «притчею и гаданием» сказал им: «Я уже надумал какие, а дадите ли?». Они обещали. Тогда он потребовал, чтобы царь отдал ему весь Новгород Великий на пропитание: «И се довлеет мне и братству, сущему по мне». Царь и царевичи не поняли «силы» его слов и спросили: «Разве возможно то, о чем ты просишь?». Он же, прикидываясь дурачком («яко урод ся творя»), сказал им: «Хоть вы не хотите, а я его заберу». Так он расстался с царем и царевичами и продолжал юродствовать. Никто тогда, отмечает автор жития, не понял смысла его поступка: он отказался от сел, но попросил себе город, чтобы он мог питаться милостыней. Иноки его монастыря, продолжает автор, не называя, впрочем, монастырь по имени, и по сей день питаются милостыней, «сел же и весей никакоже имеют» по преданию своего наставника Арсения, который на земле не имел, где главу преклонить⁵⁷⁾.

Иногда в житиях (правда, единичных) встречаются эсхатологические сказания, связанные со «страшным судом» и {185} отражающие смутные чаяния народных масс, что придет же когда-нибудь долгожданный час краха свирепого мира и достойного возмездия злодеям. Это время, связанное в эсхатологических сказаниях со светопреставлением, будет отмечено страшными потрясениями и неисчислимыми бедствиями, но на какой-то период среди этих невиданных мук водворится все-таки на измученной земле царство справедливости.

В некоторых случаях авторы житий выставляют юродивых людьми, преисполненными гражданской скорби по случаю народных бедствий и политических неурядиц. Ростовский юродивый Третьяк Артемий однажды два дня пребывал в великой печали, ничего не ел и не пил и ни с кем не разговаривал. «В третий же день нача, по всему граду бегая, вопити: стреляй, вешай, скачи, пей, умывайся, ложися. В третий же день, по пророчеству его, с Москвы весть прииде: царь государь и великий князь Иван Васильевичь всеа Руси боляр своих и ближних и дияков казнил многими различными муками два ста человеков»⁵⁸⁾.

Приведенными примерами, пожалуй, исчерпываются встречающиеся в житиях юродивых социальные мотивы. Их немного, и уж, конечно, не полоумным дурачкам принадлежат обличения социального неравенства и эсхатологические сказания, являющиеся произведениями чисто литературными. Недоступны были юродивым и письменные источники этих сказаний, из которых широко черпали русские агиографы. Из этого может быть сделан только один вывод: всякое высказывание, представляющее общественный интерес, только приписывалось юродивым, а на самом деле принадлежит авторам житий, которые при этом исходили из своих интересов и преследовали определенные цели. Эти авторы, как уже указывалось, были представителями духовенства, и это обстоятельство необходимо постоянно иметь в виду при изучении житий юродивых. Именно в этих житиях особенно подчеркивается и на все лады проповедуется тот христианский идеал общежития, который духовенство на протяжении многих столетий внушало угнетенным труженикам. В основе этого общественно идеала — кротость, смирение, покорность, непротивление злу насилием и твердая уверенность в том, что за все невзгоды, которые приходится претерпеть в этом грешном мире, бог сторицей воздаст в мире потустороннем. С этой точки зрения юродивые, на долю которых выпало так много страданий и которые ни на что другое не могли рассчитывать, кроме как на небесное воздаяние, должны были рано или поздно привлечь к себе внимание христианского духовенства, чтобы использовать их в интересах церкви. {186}

Так оно и случилось. Уже в IV в., т.е. вскоре после того, как христианство окончательно оформилось в религию господствующего класса и стало религией государственной, виднейший представитель духовной иерархии, «отец церкви» Ефрем Сирин, высоко вознес юродство как идеал христианского смирения и любви к ближнему, объявив святой первую из известных нам юродивых монахиню Исидору.

После Исидоры восточная православная церковь канонизировала⁵⁹⁾ еще пять юродивых — Серапиона Синдопета (носившего синдон — льняную тунику, без рукавов), Виссариона чудотворца, Симона, Андрея юродивого и Фому. Нет необходимости останавливаться на отдельных житиях этих «святых», важно лишь отметить, что все они подчинены одной тенденции — всячески восхвалять неистощимое терпение, эту основу основ христианской добродетели.

Когда на Руси окончательно утвердилось христианство как религия феодального общества, русское духовенство в числе прочих средств религиозного воздействия на массы усвоило и учение о юродстве Христа ради. Сущность этого учения сводится к тому, что юродство — это не болезнь умственно помраченных людей, а сознательные действия исключительных христианских «подвижников». Эти особенные ревнители благочестия, воодушевленные евангельской заповедью отречься от мира с его пороками и низменными интересами, избрали самый трудный путь «спасения». В то время как отшельники для этой цели убегают из мира с его грязью и раставленными на каждом шагу дьявольскими сетями, юродивые, как уверяют церковники, сознательно остаются в гуще мира, среди его страстей и суеты, но при этом совершенно отвлекаются и отрекаются от всего мирского. Они не только не признают земных радостей, но лишают себя малейших удобств и отказываются от самых примитивных потребностей, без которых, казалось бы, человеческое существование просто немыслимо и невозможно. Более того, они выставляют себя на всеобщее посмешище, терпят муки и издевательства, принимаемые ими с радостью. И все это якобы делается из любви к Христу и к ближним, чтобы преподать им наглядный пример смирения и кротости и тем самым показать им прямой путь к спасению, а также попутно своими святыми молитвами отвратить от них всякие бедствия. Это то же отшельничество, ибо живя в мире, юродивый остается внутренним отшельником, отвергающим мир с малейшими его соблазнами, но это отшельничество не пассивное, а деятельное, насквозь проникнутое человеколюбием. Апостолу Павлу в первом послании {187} к коринфянам принадлежит высказывание: «Мы юроды Христа ради», и этой заповедью юродивые якобы и руководствуются во всей своей жизни.

Нарисовав такую картину, духовенство под этим углом составляло жития юродивых. Юродивые — не полоумные, а только притворяются таковыми, на самом же деле они вполне разумны и уж во всяком случае куда умнее прочих людей, погрязших в грехах. Когда умер Симон Византийский, говорится в его житии, люди поняли, что он не был юродивым, но «премудрейший паче всех мудрецов века сего»⁶⁰⁾.

В русских житиях юродивые также изображаются только с виду дурачками, а на самом деле вполне разумными людьми, которые про себя или по ночам, когда их никто не видит, «умно молятся» за всех, кто их обижает. Вообще в житиях дело изображается так, что когда юродивые остаются в одиночестве, они ведут совсем не такой образ жизни, как на людях, а действуют вполне разумно.

Максим московский, днем «похаб ся творя» (прикидываясь дурачком), ночи проводил без сна, усердно молясь о церквах, о благоверном князе Василии Васильевиче (Максим умер в 1433 г.), о его боярах и о всех христианах. Этот же Максим вполне сознательно относился к своему многострадальному подвигу и иногда говорил себе: «О, убогий Максиме, потерпи вмале скорби и беды, да вечное божие царствие восприимеши; аще и яра зима, но сладок рай»⁶¹⁾. Также якобы сознательно играл свою роль другой юродивый, Прокопий устюжский, который по ночам молился богу и говорил себе, «утешая душу свою: о, Прокопие, подобает ти многими скорбями внити в царство небесное»⁶²⁾.

Юродивых, естественно, тянуло в кабаки: здесь в тепле можно было отогреться и пропустить шкалик вина, который им подносил какой-нибудь сердобольный посетитель или сам кабатчик. Но в житиях дело изображается так, что юродивые заходили в кабак с единственной целью отучить пьяниц от вина. Случалось им бывать и у блудниц, которые дурачились с ними, но жития уверяют, что они ходили в блудные дома только затем, чтобы отвратить несчастных женщин от разврата. Словом, что бы ни сделал, как бы ни поступил полоумный юродивый, в житиях каждый его поступок превозносится как продуманный акт высокой самоотверженности.

Чтобы еще более подчеркнуть величие этого подвижнического самопожертвования, авторы житий часто выдумывают всякие небылицы о высоком происхождении юродивых, об их богатствах, от которых они добровольно отказываются, чтобы {188} спуститься на самое дно бедствий и горя. Прокопий устюжский якобы был родом с Запада, «от латинска языка, от Немецкия земли» и вырос в великом богатстве. Став самостоятельным, он нагрузил полный корабль всяким добром и прибыл с ним в Новгород. Но здесь он, прельстившись православием, тайно скрылся от своей «дружины», роздал все свои богатства нищим и Хутынскому монастырю, а сам начал юродственную жизнь⁶³⁾.

Из «западных стран» якобы происходили и ростовский юродивый Исидор Твердислов («от латыньского языка, от Немечскыя земля»). «Рождение и воспитание» он имел от славного и богатого «местерска роду», но, возненавидев католичество («богомерзкую латыньскую веру») и возлюбив православие, он бросил свой дом и стал юродивым, добравшись в своих странствиях до Ростова⁶⁴⁾.

Новгородский дурачок Николай Кочанов тоже был от «доброго рода», но потом бросил свое «имение и рабов множество» и начал юродствовать⁶⁵⁾. Про Ивана Большого колпака, подвизавшегося сперва в Ростове, а потом в Москве, житие также сообщает, что, будучи родом из вологодских пределов, он происходил от «благую родителю»⁶⁶⁾. В житиях данные об Иване Большом колпаке часто переплетаются и перепутываются с данными о другом ростовском юродивом — Иване Властаре. Когда последний пришел в Ростов и откуда он родом, отмечает автор жития, — «бог весть», но через сто с лишним лет после его преставления (он умер в 1572 или 1580 г.) Дмитрий ростовский, назначенный митрополитом в Ростов, велел псалтырь на латинском языке (по которому якобы «угодник божий молился богу чтяше») переплести и положить в гроб юродивого⁶⁷⁾. Эти распоряжения имели целью либо подчеркнуть иноземное происхождение Ивана Властаря, что по понятиям того времени считалось весьма почетным, либо же знание им латинского языка, что также должно было возвысить его в глазах простодушных и доверчивых людей.

Наконец, Михаил Клопский, по данным его жития, был княжеского рода, чуть ли не родственником великих князей московских. Правда, Михаил, как мы уже имели случай указать, не был юродивым; но в древней Руси его почитали именно как такового и приписывание ему княжеского происхождения также должно было возвеличить его добровольный отказ от всяких земных благ. {189}

Известно, что «жития святых» — источник крайне тенденциозный и малодостоверный, но особенно недостоверны жития юродивых. Что касается жития Прокопия устюжского, Николая Кочанова, Исидора Твердислова и некоторых других «блаженных», которые были якобы богаты и знатны до сознательного вступления на путь юродства, то эти жизни, строго говоря, собственно являются не житиями, т.е. связными, последовательно изложенными биографиями, а конгломератом плохо склеенных между собой и часто противоречащих друг другу эпизодов, носящих явно легендарный характер.

По данным жития Прокопия устюжского, например, он общался с Варламом Хутынским в конце XII в., а умер в 1303 г., между тем в житии встречаются эпизоды, относящиеся к XIV и даже к XV в. «Это ряд легенд, — говорит о житии Прокопия В. О. Ключевский, — сложившихся из различных местных воспоминаний, независимо одна от другой и не подвергнутых в житии искусной обработке»⁶⁸⁾. Житие Николая Кочанова фактически представляет собой слово похвальное, причем оно «имеет мало значения и литературного и фактического: обещаясь описать жизнь Николая, оно сообщает очень скудные и неопределенные черты, переплетая их общими местами»⁶⁹⁾. Что касается жития Исидора Твердислова, то содержание его «очень смутно и почерпнуто преимущественно из легендарных источников»⁷⁰⁾. То же можно сказать о ряде других житии юродивых.

Все это далеко не случайно. Дело в том, что духовенство не могло канонизировать или даже просто окружить ореолом святости живого или недавно умершего юродивого: его слабоумие, нелепые, а подчас и непристойные действия были у всех на глазах, и никто бы не поверил, что эти слабоумные с каким-то благим умыслом скрывали свой ум, сознательно выбрав себе уделом подвижничество и муки. Спустя же многие десятилетия, а иногда и столетия, нетрудно уже было убедить легковерных людей в том, что юродивый еще при жизни совершал чудеса, пророчествовал и своими святыми молитвами спасал людей от бедствий.

Прокопий устюжский, если он вообще существовал (что довольно сомнительно), умер не позднее 1303 г., а канонизировали его вместе со многими другими русскими «святыми» только в 1547 г., т.е. спустя почти два с половиной столетия после его смерти⁷¹⁾. Николай Кочанов по преданию умер в {190} 1392 г., а почитать его церковь начала в середине XVI в.⁷²⁾ Максим московский умер в 1433 г., а обретение его «мощей», т.е. официальное признание его святым, состоялось в 1568 г.⁷³⁾ Исидор Твердислов умер в 1474 г., а житие его было составлено во второй половине XVI в.⁷⁴⁾ Иван устюжский умер в 1494 г., житие его было написано в 1554 г., а «чудеса» у гроба начали фабриковать только в середине XVII в.⁷⁵⁾ Арсений новгородский умер в 1580 г., а житие его написано не ранее 1703 г.⁷⁶⁾ Симон юрьевецкий умер в 1583 г., а канонизировали его в 1635 г.⁷⁷⁾ Василий Блаженный, живший в первой половине XVI в., был канонизирован в конце того же столетия («чудеса» он начал «творить» в 1588 г., а самый ранний список его жития относится к 1600 г.)⁷⁸⁾, но уже тогда никто толком не помнил, в каком точно году он умер.

При изучении житий юродивых, особенно тех, которые составлены в XVI—XVII вв., чувствуется, что они написаны наспех, что авторы стремились как можно быстрее их состряпать и скорее пустить в оборот. Они трафаретны и малосодержательны, неуклюжи и не отделаны в литературном отношении, части их плохо согласованы, они пестрят заимствованием целых эпизодов из других житий.

Из приведенной выше короткой справки видно, что большинство юродивых, как и других «святых», объявленных русской православной церковью «божьими угодниками», было канонизировано в XVI в. И это тоже не случайно, ибо как раз в этом столетии классовая борьба внутри русского общества, ознаменовавшаяся городскими восстаниями и другими проявлениями крайнего недовольства масс, достигла такой остроты, какой северо-восточная Русь не знала в предшествующий период. В такой обстановке русская церковь для успокоения и одурачивания масс пускала в ход все средства идеологического воздействия, вплоть до легенд о юродивых — сознательных {191} подвижниках, добровольно, исключительно из любви к ближним, идущих на лишения и неслыханные страдания.

Насильственным действиям масс духовенство противопоставляло идею терпения, смирения и всепрощения, воплощенную в подвигах юродивых. Максим московский, как утверждает его житие, якобы говорил: «За дело побьют — повинись да ниже поклонись. Не плачь битый, плачь небитый»⁷⁹⁾. Он же на вопрос, как ему удалось терпеть жестокий голод, отвечал: «За терпение бог даст спасение», зима «хоть люта, да сладок рай, оттерпимся, и мы люди будем; исподволь и сырые дрова загораются»⁸⁰⁾.

Василия Блаженного за некоторые его дерзкие чудачества били, за волосы таскали по земле, а он с благодарностью принимал все побои и благословлял за них бога. Люди удивлялись, как он мог терпеть зной и мороз, а он будто бы учил терпению, которое ведет в рай⁸¹⁾.

Особенно настойчиво идея всепрощения проповедуется в житии юрьевецкого юродивого Симона. Незаслуженно принимая побои, «укоры же от неразумных человек, унижение, пхание же и посмеяние», он не только не оказывает им сопротивления, но в уме своем молится: «Господи, не постави им во грех сего»⁸²⁾. Юрьевецкий воевода Федор Петелин со своими слугами забили его насмерть, однако никакой злобы Симон к воеводе не питает. Но особенно импонирует Симон духовенству и господствующему классу тем, что он готов даром работать. До прихода в Юрьевец Симон жил в селе Елнати у священника Никольской церкви Иосифа. Тот, увидев, что перед ним безответный человек, употреблял Симона на разные домашние работы («видя бо его аще и урода суща, но повинующася во всем и не прекословяща ни в чем»). Он молол хлеб, колол дрова, носил воду и выполнял другую работу. Все это он проделывал не только у попа Иосифа, но и у других жителей села, к которым «самозванно» приходил «и никогда же хотяше утешитися престатием и покоем», никогда не думал о том, «како бы нам взяти от кого за свое трудодеяние»⁸³⁾. Точно так же и Иван Большой колпак, оставив родителей и оказавшись на солеварнях, «понесе жестокое житие», «без мзды труждаяся и работая»⁸⁴⁾.

За все эти «добродетели» русская православная церковь высоко вознесла мнимый подвиг юродивых: их причисляли к лику святых, им возводили храмы, широко распространялись их иконы, им пели хвалу и славу, их «чудеса» заносили в {192} летописи, где задним числом отмечались также некоторые эпизоды из их жизни. Эта церковная пропаганда находила полное сочувствие среди господствующего класса и высшей власти. Большие деньги на увековечивание памяти юродивых жертвовали купцы.

Да что купцы! В 1831 г., в ознаменование верноподданства новгородцев, которые, как гласил царский рескрипт, во время бедствий холеры и волнений военных поселений остались «истинными россиянами, достойными сынами отечества», «сам» Николай I назвал родившегося у него в этом году третьего сына Николаем в честь новгородского юродивого Николая Кочанова⁸⁵⁾. Так живуча была церковная традиция, связывавшая юродство во Христе с верноподданством и покорностью!

Ставя в пример народу кротость, незлобивость и бескорыстие Христа ради юродивых, церковь при всех ее демагогических выпадах против «сребролюбия» отнюдь не требовала от богатых и сильных мира сего, чтобы они отказались от богатства и даже от систематического насилия и гнета, которые они ежедневно осуществляли над бедными и зависимыми от них людьми. Единственное, чего от них требовала церковь, — это творить милостыню, т.е. поступиться самой незначительной долей богатств, накопленных трудом и потом народа, хорошо содержать духовенство и каяться в грехах.

Автор жития Симона юрьевецкого отнюдь не высказывает никакого возмущения действиями воеводы Федора Петелина, который насмерть забил несчастного юродивого, и не питает к нему никаких враждебных чувств. Напротив, он находит прекрасным выход из положения, при котором воевода не только не пострадал за свою безмерную, ничем не оправдываемую жестокость, но еще остался в выигрыше. Оказывается, воевода Федор на похоронах Симона много и неутешно плакал и творил большую милостыню нищим, вдовам и сиротам. Видя это смирение и раскаяние, отмечает автор жития, бог в тот день сотворил чудо. Когда Федор пошел на похороны, он много денег положил в сумку. После похорон он велел слугам устроить большую трапезу для всех священников, дьяконов и прочего клира, а также для нищих и сам им прислуживал, Потом он взял свою сумку и стал считать оставшееся серебро, чтобы выяснить, сколько он роздал на милостыню и сколько у него еще осталось. Но оказалось, что все серебро, которое он захватил с собой, осталось целым и столько же в сумке оказалось пенязей, сколько он взял с собой. Тем самым, заключает автор, бог прославил угодника своего, блаженного Симона, ради которого сотворил это чудо, и вместе с тем опять показал, насколько ему любо покаяние грешников⁸⁶⁾. {193}

Прославляя юродивых в своекорыстных целях, церковники подчас вводили в соблазн ловких мошенников, которые, представляясь Христа ради юродивыми, требовали почитания, милостыни и трапез, угрожая маловерным небесными карами и «отбивая хлеб» у попов. Иногда они сбивались в целые ватаги и внушали народу творить «богомерзкие дела» (с точки зрения господствующего класса). Церковь при полной поддержке светской власти жестоко ополчалась против этих новых конкурентов, объявляя их лжеюродивыми, подлежащими аресту.

В 1636 г. московский патриарх Иоасаф I написал «память» своему тиуну Ивану Родионовичу Манойлову и поповскому старосте Никольскому попу Панкратию о прекращении в московских церквах бесчинств и злоупотреблений, от чего «скудеет вера». Среди прочих предписаний имелся специальный пункт, направленный против лжеюродивых⁸⁷⁾.

Позднее церковный собор 1666—1667 гг. постановил наказывать как за бесчинство нищих, которые во время молитвы бродят по церкви, выпрашивая милостыню. «Такоже бы велети, — говорится далее в соборном деянии, — имати и власы растящих, и ризы черныя носящих, и босых ходящих, иже мнятся благоговейни быти, не суть бо таковы». Их следовало арестовывать («имати») и препровождать на патриарший двор, а в других епархиях — доставлять на митрополичья, архиепископские или епископские дворы⁸⁸⁾. Жестоким преследованиям подвергало лжеюродивых (а заодно и настоящих дурачков — юродивых), и правительство, особенно при Петре I.

Вызванное к жизни действиями церкви, лжеюродство заставило церковь же примерно со второй половины XVII в. прекратить фабрикацию новых «преподобных» из среды юродивых, ограничиваясь старыми «подвижниками», круг которых замыкает Симон юрьевецкий, канонизированный в 1635 г., и Прокопий вятский, умерший в 1627 г.

* * *

На протяжении многих и многих веков придавленные и угнетенные народные массы, не видя выхода из своего невыносимого положения, до поры до времени все свои упования возлагали на небо и верили в чудеса. Этим широко пользовались разные обманщики — жрецы и кудесники, попы и самозванные праведники, всегда находившие общий язык с эксплуататорами и яростно защищавшие их интересы. Они придумывали различные учения, единственной целью которых было одурачивание {194} масс, пропаганда смирения и покорности. С этой же целью православная церковь в течение долгого времени создавала культ «юродивых во Христе», приписывая им такие свойства, которыми они никогда не обладали.

Рассмотрев относящиеся к предмету источники, мы можем констатировать, что юродивые — это не «публицисты», не обличители общественных непорядков, какими их изображали дореволюционные историки, не, подвижники — «пророки» и не сознательные мученики за идею, какими их изображают клерикальные писатели (в том числе и современные зарубежные авторы, вроде Г. Федотова и др.). Юродивые — это несчастные, отверженные и больные парии, к мукам которых с сочувствием относились народные массы, сами хлебнувшие немало горя, и на муках которых в течение долгого времени усердно спекулировала официальная церковь.

¹⁾ С.М. Соловьев. История России с древнейших времен. 3-е издание, кн. II. СПб., 1911, стр. 491.

²⁾ В.О. Ключевский. Курс русской истории, т. III, ч. 3. Гоополитиздат, 1957, стр. 19.

³⁾ Салос — греческое слово, означающее глупый, дурак и присваивавшееся некоторым юродивым (Николе псковскому, Михаилу клопскому).

⁴⁾ Д. Флетчер. О государстве русском. СПб., 1905, стр. 101.

⁵⁾ «Псковские летописи», под ред. А.Н. Насонова, вып. 2. Изд-во АН СССP, 1955, стр. 261.

⁶⁾ Там же, стр. 261-262.

⁷⁾ «Псковские летописи», вып. 1, Изд-во АН СССР, 1941, стр. 115-116.

⁸⁾ «Псковские летописи», вып. 1, стр. 116; ПСРЛ, т. IV, стр. 343-344.

⁹⁾ «Полное собрание русских летописей» (ПСРЛ), т. III. СПб., 1841, стр. 254-262.

¹⁰⁾ А.Н. Насонов. Из истории псковского летописания. «Исторические записки», т. 18. М., Изд-во АН СССР, 1946, стр. 268.

¹¹⁾ О.А. Яковлева. Пискаревский летописец. Материалы по истории СССР, вып. II. М., 1955, стр. 9-79 и 14.

¹²⁾ Там же, стр. 79. В тех же выражениях этот эпизод изложен в основанном на «Пискаревском летописце» «Сокращенном временнике» (там же, стр. 147), который был составлен в первой половине или около середины XVII в. (там же, стр. 17).

¹³⁾ Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. [М.], 1925, стр. 91.

¹⁴⁾ Другому иноземцу, англичанину Джерому Горсею, довелось видеть Николу собственными глазами, и тот произвел на него впечатление не пророка, а фокусника (мастера «волшебных очарований дьявольских»), «ловкого обманщика и колдуна» («Путешествия в Московию Еремея Горсея». Перевод с английского Юрия Толстого. М., 1907, стр. 67).

¹⁵⁾ «Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе», «Русский исторический журнал», 1922, кн. 8, гл. II, стр. 50.

¹⁶⁾ «Путешествия в Московию Еремея Горсея». М., 1907, стр. 6.

¹⁷⁾ Д. Флетчер. Указ. соч., стр. 102.

¹⁸⁾ Н.М. Карамзин. История государства Российского, кн. III. СПб., 1843, примечания к т. IX, стб. 66, прим. 298.

¹⁹⁾ Д. Флетчер. Указ. соч., стр. 102.

²⁰⁾ ПСРЛ, т. VI. СПб., 1853, стр. 238 (Софийская II летопись); т. XX, 1-я половина. СПб., 1910, стр. 363 (Львовская летопись).

²¹⁾ И.И. Кузнецов. Святые блаженные Василий и Иоанн, христа ради московские чудотворцы. Записки Московского археологического института т. VIII, М., 1910, стр. 482-483.

²²⁾ Н.М. Карамзин. Указ. соч., кн. III, т. X, стр. 161-162.

²³⁾ И.И. Кузнецов. Указ. соч., стр. 483.

²⁴⁾ Д. Флетчер. Указ. соч., стр. 101.

²⁵⁾ По данным старейшего рукописного списка его жития, он умер в 1557 г., по данным сокращенного его жития из московского пролога 1660 г., его смерть последовала в 1552 г. Эти обе даты чаще всего встречаются в рукописных житиях, хотя в некоторых списках, более поздних и менее достоверных, его смерть иногда датируется 1551, 1553, 1554, 1556, 1559, 1560 и 1562 гг. (И.И. Кузнецов. Святые блаженные Василий и Иоанн, стр. 49, 79, 359-360).

²⁶⁾ Н. Снегирев. Святый Василий Блаженный. «Душеполезное чтение». М., 1864, август, стр. 297. Существует рассказ третьего иноземца — голландца Исаака Массы о московской юродивой Елене, которая иносказательно предрекала Борису Годунову скорую смерть (Исаак Масса. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., Соцэкгиз, 1937, стр. 83). Однако это была не юродивая, а разумная ворожея.

²⁷⁾ Так, по крайней мере, это выглядит в повести «Детство» Л.Н. Толстого, где мать Николеньки Иртеньева относится к юродивому, как к «божьему человеку», а отец — как к обманщику. Позднее в Москве подвязался уже не литературный, а подлинный юродивый Иван Яковлевич Корейша, фигурирующий в некоторых повестях Н.С. Лескова. Купчихи и многие горожане относились к нему с благоговением и принимали его бессвязные бормотания за «пророчества» и «указания свыше», которым надо слепо следовать; другие же знали ему настоящую цену.

²⁸⁾ Отдел рукописей Ленинградской гос. публичной биб-ки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (РОГПБ), Собр. Погодина, № 757, л. 8.

²⁹⁾ Великие четьи минеи, собранные всероссийским митрополитом Макарием. Октябрь, дни 1-3. Изд-во Археографической комиссии. СПб., 1870, стб. 149 (в дальнейшем цитируется Житие Андрея юродивого).

³⁰⁾ Гос. биб-ка Союза ССР им. В. И. Ленина (РОБИЛ). Собр. Ундольского, № 361, л. 2об.

³¹⁾ Библиотека Академии наук СССР (БАН), Устюжское собр. № 55, л. 21об. Об Артемии Третьяке см. Гос. исторический музей (ГИМ), Милютинские четьи минеи, август, л. 1448об.

³²⁾ И. Ковалевский. Юродство о Христе и христа ради юродивые восточной и русской церкви, изд. 3, М., 1902, стр. 193.

³³⁾ И. И. Кузнецов. Указ. соч., стр. 43.

³⁴⁾ Там же, стр. 414-415.

³⁵⁾ Там же, стр. 414.

³⁶⁾ ГПБ, Погодинское собр., № 757, л. 3.

³⁷⁾ ГИМ, Милютинские четьи минеи, август, л. 1447.

³⁸⁾ ГПБ, Собр. Толстого, отд. II, № 375, л. 203.

³⁹⁾ БАН, Колобовское собр., № 189, л. 2.

⁴⁰⁾ БИЛ, Троицкое собр., № 630, л. 267.

⁴¹⁾ И.И. Кузнецов. Святые блаженные Василий и Исанн, стр. 77-78.

⁴²⁾ ГПБ, Погодинское собр., № 757, л. 4.

⁴³⁾ «Житие преподобного Прокопия устюжского», СПб., 1893, стр. 19.

⁴⁴⁾ БИЛ, Румянцевское собр., № 364, л. 327.

⁴⁵⁾ БИЛ, Собр. Ундольского, № 361, л. 6.

⁴⁶⁾ БИЛ, Румянцевское собр., № 364, л. 327.

⁴⁷⁾ ГПБ, Собр. Толстого, отд. II, № 375, л. 204.

⁴⁸⁾ ГПБ, Погодинское собр., № 757, л. 4.

⁴⁹⁾ БАН, Устюжское собр., № 55, л. 20.

⁵⁰⁾ «Житие преподобного Прокопия устюжского», стр. 44-54.

⁵¹⁾ «Житие Андрея юродивого», стр. 96-99.

⁵²⁾ В этом отношении исключение составляет почитавшийся в древней Руси как юродивый Михаил Клопский, герой очень интересной литературной повести, первая редакция которой возникла в конце XV — начале XVI в. («Повести о жизни Михаила Клопского». Изд-во АН СССР, 1958, стр. 18- 23, 61-72). Но Михаил Клопский по существу не юродивый. Он не отверженный, не представитель низов древнерусского общества. Запечатленные в житии легенды передают, что он — представитель знати, родственник великих князей московских. Живя в Клопском монастыре, он фактически возглавлял его и энергично защищал его хозяйственные интересы.

⁵³⁾ ГИМ, Забелинское собр., № 559, лл. 1-61.

⁵⁴⁾ «Житие преподобного Прокопия устюжского», стр. 20.

⁵⁵⁾ И. Ковалевский. Указ. соч., Юродство о Христе и христа ради, стр. 216.

⁵⁶⁾ И.И. Кузнецов. Указ. соч., стр. 349.

⁵⁷⁾ БАН, Устюжское собр., № 55, лл. 22 об., 25.

⁵⁸⁾ ГИМ, Милютинские Четьи-Милеи, август, л. 1448.

⁵⁹⁾ Католический запад не знал «святых» юродивых и не признавал учения о Христа ради юродстве, на котором мы вскоре остановимся. Однако к этому учению по существу весьма близко примыкает проповедь Франциска Ассизского, включающая, между прочим, и некоторые элементы юродства.

⁶⁰⁾ И. Ковалевский. Указ. соч., стр. 125.

⁶¹⁾ БИЛ. Румянцевское собр., № 364, лл. 327об.-328.

⁶²⁾ «Житие преподобного Прокопия устюжского», стр. 16-17.

⁶³⁾ «Житие преподобного Прокопия устюжского», стр. 8-13.

⁶⁴⁾ БИЛ, Троицкое собр., № 630, лл. 265-267.

⁶⁵⁾ ГИМ, Собр. Уварова, № 523 (Царского — № 385), по описанию Леонида — № 385, л. 49.

⁶⁶⁾ ГИМ, Синодальное собр., № 850, л. 289.

⁶⁷⁾ Филарет (Гумилевский). Русские святые. Изд. 2-е, кн. 3. Чернигов, 1865, стр. 5-6; Н.П. Барсуков. Источники русской агиографии. СПб., 1882, стр. 253.

⁶⁸⁾ В.О. Ключевский. Древнерусские жития святых как исторический, источник. М., 1872, стр. 277.

⁶⁹⁾ Там же, стр. 269.

⁷⁰⁾ Там же, стр. 281.

⁷¹⁾ «Акты Археографической комиссии», т. I, СПб., 1836, № 204.

⁷²⁾ В 1554 г. была построена каменная церковь над воображаемым его гробом, а незадолго до этого было составлено похвальное слово ему (В.О. Ключевский. Древнерусские жития святых..., стр. 268-269).

⁷³⁾ Н.П. Барсуков. Указ. соч., стр. 347-348.

⁷⁴⁾ В.О. Ключевский. Указ. соч., стр. 280.

⁷⁵⁾ ГПБ, Собр. Толстого,отд. II, № 375, лл. 190-193 об.

⁷⁶⁾ БАН, Устюжское собр., № 56, лл. 35 об.- 36 об.

⁷⁷⁾ В.О. Ключевский. Указ. соч., стр. 343.

⁷⁸⁾ И.И. Кузнецов. Святые блаженные Василий и Иоанн, стр. 33. Василия Блаженного дважды упоминает Степенная книга, созданная в 60-х годах XVI в.: в одном месте приводится очень краткое (в несколько строк) легендарное известие о знамении богородицы, которое она явила ему перед внезапным пришествием крымских татар (ПСРЛ, т. XXI, 2-я пол. СПб., 1913, стр. 599); в другом месте, при описании московского пожара 1547 г., указывается, что об этом пожаре «откровенно бысть преже» Василию, и потом вкратце дается традиционная его характеристика (там же, стр. 635-636). Однако первая цельная и связная повесть о нем появилась только в конце XVI в., т.е. спустя примерно полстолетия после его смерти.

⁷⁹⁾ Филарет (Гумилевский). Русские святые, кн. 3, стр. 346.

⁸⁰⁾ И.И. Кузнецов. Святые блаженные Василий и Иоанн..., стр. 349.

⁸¹⁾ И.И. Кузнецов. Указ. соч., стр. 349.

⁸²⁾ ГПБ, Погодинское собр., № 757, л. 4.

⁸³⁾ Там же, лл. 3-4.

⁸⁴⁾ И.И. Кузнецов. Указ. соч., стр. 414.

⁸⁵⁾ И.Ковалевский. Указ. соч., стр. 198-199.

⁸⁶⁾ ГПБ, Погодинское собр., № 757, л. 21-21об.

⁸⁷⁾ «Акты археографической комиссии», т. III. СПб., 1836, № 264, стр.402.

⁸⁸⁾ «Дополнения к актам историческим», т. V. СПб., 1853, № 102, стр. 65.