выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
Самозванец. ...Ты кто?
Карела. Казак. К тебе я с Дона послан
От вольных войск, от храбрых атаманов,
От казаков верховых и низовых,
Узреть твои царевы ясны очи
И кланяться тебе их головами.
А. С. Пушкин
От зноя травы сухи и мертвы.
Степь — без границ, но даль синеет слабо.
Вот остов лошадиной головы.
Вот снова — Каменная Баба.
И. А. Бунин
Еще в древности обширнее пространства лесостепи и степи между Волгой и Днепром стали областью расселения кочевых племен. Воинственных венгров сменили здесь печенеги, вслед за печенегами в XI в. пришли половцы. Миновали еще почти два столетия, и на Половецкую землю обрушились монголо-татары: одни половцы влились в состав монголо-татарских войск и составили позднее основную [6] часть населения Золотой Орды, другие — откочевали на запад. Спустя век между Волгой и Доном появились оседлые монголо-татарские поселения. Однако в конце XIV в. полчища Тамерлана, разгромив Золотую Орду, превратили в руины золотоордынские города и поселки. Южные степи (или «Поле», как называли их на Руси) вновь обезлюдели.
На протяжении столетий степи были источником постоянной опасности для славянского мира: здесь кочевали татарские отряды. Совершая набеги на приграничные славянские земли, они грабили их и уводили пленных в рабство, главным образом для продажи на невольничьих рынках. Среди этих отрядов особый интерес для нас представляют «казаки» — выходцы из разных орд, из самых низов татарского общества, едва ли не единственной привилегией которых была личная свобода. В тюркских языках слово «казак» означает свободный, независимый человек, искатель приключений, бродяга. Упоминания об этих степных разбойниках во множестве встречаются в документах XV — начала XVI в. Например, в Московском летописном своде конца XV в. под 1492 г. читаем: «Того же лета июня в 10-й день приходили татаровя ординские казаки, в головах приходил Томешок зовут, а с ним двесте и дватцать человек — во Алексин на волость на Вошан и, пограбив, поидоша назад».1)
Но южнорусские степи манили не только кочевников. На их бескрайних просторах легко могли укрыться от своих господ беглые холопы и крестьяне. Собираясь в отряды, выходцы из России и Украины тоже стали называть себя казаками или, точнее, вольными казаками. Нетрудно заметить, что эпитет «вольный» синонимичен слову «казак», но такое определение приятно было и повторить. В этом проявлялись и гордость казаков своим новым сословным положением, и их отличие не только от крестьян и холопов, но и от служилых людей, которые не были вольны служить или не служить государю. Представление о необязательном характере службы, запечатленное в терминах «вольный казак», «вольное казачество», сыграло огромную роль в формировании казачества как сословия и его социальной психологии.
Русское казачество начинает складываться в первой половине XVI в. между Доном и Волгой, украинское — по-видимому, несколько раньше в верховьях Южного Буга и на левом берегу Днепра (в России в XVI — [7] XVII вв. украинских казаков обычно именовали черкасами — по названию украинского городка Черкасы). Самые первые страницы истории казачества читаются с большим трудом. Создавались ли славянские казацкие отряды по образцу татарских, вытеснял ли славянский элемент постепенно элемент татарский в вольных степных отрядах, или, может быть, происходило и то и другое — обо всем этом источники сообщают скупо. Впрочем, еще долго казаки достаточно безразлично относились к национальности и сословному происхождению тех, кого они принимали в свои ряды. Ногайский татарин рядом с бывшим рязанским мужиком, обедневший сын боярский под началом холопа — обычные сочетания даже для XVII в. «А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещеные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи, и многие из них, московских бояр, и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были к казни в розбойных и в татиных и в иных делех, и, покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон; и, быв на Дону хотя одну неделю или месяц, а лучитца им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них вперед дела никакова ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед свобождаютца» — так описывает состав Донского поиска в 60-е годы XVII в. беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин.2) Но московское правительство, вероятно, далеко не сразу согласилось считать донских казаков свободными «от всяких бед».
Очень скоро степи стали настоящим домом, владением русских казаков, или, как говорили они сами, казачьим юртом (еще одно татарское слово). Тем не менее казаки осознавали себя частью русского народа, а места своих поселений считали частью России, что нашло выражение в «Повести о взятии Азова» в 1637 г., возникшей в казачьей среде: «Есть же от того града Азова верст с тридцать и больши, по той же преславущей реке Дону вверх живяху, вольное казачество, Великое Донское войско, православныя християнския веры, Московской области».3) Как термин «войско», так и словосочетание «великое войско» являются, по-видимому, самоназваниями казаков, поскольку в известных правительственных грамотах на Дон XVI в. они не употребляются. По отношению к донскому казачеству в них используются выражения: «донские атаманы и казаки», «атаманы и казаки верховые и низовые» и т. д. Изменение [8] именования казаков в правительственных грамотах XVII в. — начиная с 1614 г. сначала волжские, а затем и донские казаки называются в них великим войском — явилось отражением их возросшей силы, с которой правительству приходилось считаться.
Высшим органом власти в отдельном казачьем отряде (в России такой отряд назывался «станица», на Украине — «сотня») была общая сходка казаков (круг, или по-украински «коло»), на которой принимались важнейшие решения, назначались и смещались командиры: станичный атаман и есаул — помощник атамана (в татарских ханствах есаулами называли высокопоставленных придворных). Численность казачьих станиц не была строго фиксирована: в них могло быть и меньше и значительно больше сотни взрослых казаков.
К началу XVII в. у казаков уже сложился институт казачьего ученичества (своеобразного патриархального рабства). В частности, знаменитый Илейка Муромец, до того как его провозгласили царевичем Петром Федоровичем, служил «в товарищах у казака у князь Васильева человека Черкасково». В его отряде находились и другие «молодые товарищи». Впервые же «молодые товарищи» упоминаются в источниках в 1594 г. «Товарищи», или «чуры», занимали подчиненное положение и не пользовались правом голоса — сам термин «чура» был заимствован из татарского языка, где он употреблялся для обозначения политически и экономически зависимого человека — слуги, крепостного.4)
В случае необходимости несколько казачьих отрядов объединялись под началом одного или чаще двух главных атаманов (термины «войсковой атаман» и «походный атаман» в источниках XVI — начала XVII в. еще не встречаются). Примером могут служить казаки, совершившие поход в Сибирь во главе с Ермаком и Иваном Кольцо. По преданию, в 1605 г. атаман Нечай возглавил 500 яицких казаков в Хивинском походе.5) Но наиболее устойчивая войсковая организация существовала к началу XVII в. на Днепре и Нижнем Дону — донских [9] казаков на протяжении многих лет возглавляли атаманы Смага Степанович Чертенский (Р. Г. Скрынников без достаточных оснований причисляет его к роду князей Чертенских) и Епиха Радилов. Предводители войска, как и другие атаманы, командовали и собственными станицами, которые далеко не всегда были самыми многочисленными.
В пределах войска действовали те же порядки самоуправления, что и в каждой станице: решения принимались на войсковой сходке, на ней же выбирались главные атаманы, войсковые есаулы и войсковые дьяки, ведавшие делопроизводством, но при случае исполнявшие и обязанности командиров. В начале XVII в. в казачьем войске отчетливо выделялась верхушка, состоявшая из наиболее опытных и влиятельных казаков. Для ее обозначения и правительство, и сами казаки пользовались словосочетанием «лучшие люди», которым определялась также верхушка других непривилегированных сословий. Таким образом, казачество делилось по существу на три внутрисословные группы: «лучшие люди», рядовые (т. е. полноправные) казаки и казачьи ученики, или «чуры». Женщин и среди русских казаков, и среди запорожцев первоначально было очень мало — в этих чисто мужских сообществах станица заменяла казакам семью.
Особую роль в жизни казаков играли реки. Они кормили степных удальцов — ведь земледелием казаки не занимались, полностью порвав с крестьянскими традициями своих предков. По Дону и Волге казаки совершали дальние походы, захватывали на морях турецкие и иранские корабли, нападали на прибрежные города и селения могущественных южных соседей России. Время от времени казачьи атаманы приезжали в Москву с вестями о передвижениях в степях татарских войск — по обычаю, их награждали за это деньгами и сукном.
Таким образом, вольные станицы, не являясь формально частью правительственной армии (недаром сношениями с ними ведал Посольский приказ), фактически выполняли сторожевую службу на самых дальних рубежах Русского государства, нанося болезненные уколы его противникам. Для своих заслуг перед Россией казаки нашли поэтическую формулу: они обычно писали в челобитных русским государям, что служат им «с травы и с воды». Но служили они царю добровольно, ревниво оберегая казацкие обычаи и самоуправление. [10] Вернее сказать, они были не холопами царя (как называли себя все служилые люди, начиная с бояр), а его союзниками в борьбе с татарско-турецкой агрессией. Заметим, что право именоваться государевыми холопами было привилегией дворян и других служилых людей, а лишенные этого права посадские люди и крестьяне называли себя государевыми сиротами.
Такое свободолюбие в стране, где жизнь каждого человека зависела от воли монарха, где знатного боярина за отказ от службы били батогами и бросали в тюрьму, поражает воображение. Понятно поэтому, отчего правительство с таким трудом мирилось с уникальным положением казацких общин. Но как только оно пыталось лишить казаков привилегий, ради которых они бросили свои дома и бежали в степь, происходили открытые конфликты. Так, в 1592 г. донцы решительно отказались принять в качестве командира тульского выборного (т.е. «лучшего») дворянина П. К. Хрущева.6)
Не имея возможности смирить казачью вольницу, царское правительство вынуждено было пользоваться ее услугами и даже подкармливать казаков. В 1589/90 г. на Дон с «казной» ездил дворянин И. Зиновьев. В 1592 г. было заключено соглашение с Запорожским войском (отношения последнего с правительством Речи Посполитой в это время резко обострились), по которому украинские казаки за «денежное и хлебное жалованье» обязались участвовать в защите южных границ России от крымских татар. Обещанное жалованье было послано казакам в 1593 г. Крупные хлебные раздачи донским, волжским, терским и яицким казакам имели место в 1594 г. в Переяславле Рязанском (так называлась в XVI в. современная Рязань).7) По словам знаменитого французского авантюриста капитана Жака Маржерета, оставившего поразительные по точности наблюдения о России начала XVII в., «настоящие» казаки, жившие по берегам Волги, Дона и Днепра, получали от царя небольшое содержание и могли временами торговать в пограничных городах. Помимо денег и продовольствия в царское жалованье обычно входили порох и свинец, столь необходимые казакам в их непрерывной войне с татарами.
В то же время правительство стремилось не допустить «освоения» украинскими казаками южнорусских степей. Так, летом 1598 г. голова К. Мясной, посланный из Белгорода «на крымские улусы», разгромил по дороге [11] сотню «черкас» атамана Лепинского, а спустя два года московские власти потребовали, чтобы донские казаки изгнали запорожцев «со всех рек и речек».
Во второй половине XVI в., особенно в период Ливонской войны, русское правительство весьма часто нанимало большие отряды казаков на время военных кампаний. Одним из них командовал легендарный атаман Михаил Черкашенин, воспетый в народной песне, записанной уже в XIX в.: «...за Зарайском городом, за Рязанью за Старою, из далеча из чиста поля, из раздолья широкого, как бы гнедого тура привезли убитого, привезли убитого атамана польского, атамана польского, а по имени Михаила Черкашенина».
Р. Г. Скрынников полагает, что служба в царской армии долгое время была для «вольных» казаков главным источником доходов.8) Если дело обстояло именно так, то не вполне ясно, каким образом они сумели сохранить свою особую организацию. По-видимому, обычно подобная служба носила временный характер и, получив жалованье после похода, большинство казаков возвращалось в свои степные поселения.
Часть казаков во второй половине XVI в. переходит все же на постоянную правительственную службу, попадая в ведение Стрелецкого приказа. Как раз в это время на пути крымских татар возникают новые крепости: Орел, Данков, Ливны, Воронеж, Елец, Белгород и др. Их строительство было по тем временам мероприятием грандиозным. Далеко в степи сторожевые разъезды начали следить за всеми передвижениями не только татар, но и вольных казаков, которые могли представлять опасность для «государевых украйн». Для службы в новых городах и вообще в пограничных районах требовались люди особого рода — неприхотливые, предприимчивые, привыкшие смотреть в лицо опасности. Южный служилый люд сильно отличался от дворянства центральной России, а воеводы здесь смотрели сквозь пальцы на происхождение тех, кого они зачисляли на службу. В 1589 г. «охочим» казакам, которых набирали в гарнизоны Путивля, Рыльска [12] и Стародуба, достаточно было привести с собой двух коней, чтобы им без промедления выплачивали по 2 руб. жалованья как служилым людям. Случалось, беглый холоп, придумавший нехитрую сказку о своей биографии, становился в одном из южных городов сыном боярским. Крепостнические порядки на Юге устанавливались с большим опозданием по сравнению с основной территорией России.
По свидетельству келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына, среди воинских людей на окраинах государства было немало уголовных преступников: «...и егда кто от злодействующих осужден будет к смерти, и аще убежит в те грады Польские и Северские, то тамо да избудет смерти своея». В свою очередь русское правительство еще со времен Ивана IV ссылало преступников в «украйные городы» для службы в казаках. В начале XVII в. гарнизоны южных городов и вольные казачьи станицы пополнились за счет холопов, изгнанных своими господами во время голода 1601—1603 гг. Приему на службу и свободному уходу в степи этих людей способствовал известный указ от 16 августа 1603 г. о выдаче им отпускных в приказе Холопьего суда.9)
Служилые казаки делились на несколько групп, различаясь по названиям, связанным как с происхождением данной корпорации, так и с условиями службы и материального обеспечения («сторожевые», «полковые», «донские», «волжские», «терские», «черкасы», «поместные атаманы», «беломестные атаманы» и т. п.). Лишь немногие казаки, перейдя на правительственную службу, сохраняли станичную организацию и выборных командиров, в то время как подавляющее большинство утрачивало все прежние вольности и поступало под начало голов и сотников из дворян и детей боярских. Известно, что уже в 1561/62 г. мещерские дети боярские служили атаманами и сотниками у казаков.10)
Принятые на государеву службу казаки, а также стрельцы и пушкари образовали своеобразный промежуточный слой в русском обществе, занимая среднее положение между дворянами, с одной стороны, посадскими людьми и крестьянами — с другой. Их принято называть служилыми людьми «по прибору» в отличие от дворян и детей боярских — служилых людей «по отечеству». Общая численность служилых казаков в начале XVII в. составляла, по сведениям Жака Маржерета, [13] 5-6 тысяч человек. Вместе с другими приборными людьми они представляли весьма заметную часть русской армии, ведь дворян в это время было всего около 30 тысяч.
Попытки создать из казаков постоянное правительственное войско предпринимались в XVI в. и в Речи Посполитой, однако большого успеха они не имели. Как известно, и Польша, и Литва в это время очень мало заботились об укреплении своих южных границ, не имея средств на создание крупных оборонительных систем, ведь для сбора новых налогов требовалось согласие сейма. Первый «реестр» казаков был создан лишь в 1572 г. и состоял из 300 человек; позднее он был увеличен до 1000 человек, но существовал, по-видимому, в основном на бумаге, так как жалованья за службу казаки не получали.
Самыми крупными группами среди русских служилых казаков были полковые и сторожевые казаки. Сторожевые казаки, меняясь по месяцам, несли конную службу в «Поле», охраняя границу от внезапных набегов татар; полковые казаки были заняты караульной и походной службой. Возникновение особой категории сторожевых казаков связано с боярским приговором от 18 февраля 1571 г., по которому 300 рязанских детей боярских «малых статей» (т. е. имевших самые низкие среди дворян поместные оклады) были отставлены от сторожевой службы и заменены казаками «из всех украинных городов». Поместный оклад сторожевым казакам был установлен в 20 четвертей земли (четверть — полдесятины в одном поле или полторы десятины в трех полях при трехпольной системе земледелия); денег за службу им первоначально не полагалось. До 15 марта 1577 г. 577 казаков подали коллективную челобитную об установлении им поместных и денежных окладов рязанских детей боярских, которых они заменили. Просьба эта была удовлетворена, и в том же году приговором Боярской думы поместный оклад сторожевых казаков увеличился до 50 четвертей. Тот же боярский приговор определил денежное жалованье сторожевых казаков в размере 3 руб., выдаваемых один раз в три года. Для реализации принятого указа — проведения смотра казаков и наделения их дополнительными участками земли — в соответствующие уезды должны были отправиться писцы.
Разумеется, трехрублевое жалованье, которого добились [14] казаки в 1577 г., и по меркам XVI в. было довольно скромным, однако оно не слишком уступало жалованью мелкого провинциального дворянина, которое, кстати сказать, тоже выдавалось раз в несколько лет (белгородские станичные дети боярские, служилые атаманы, ездоки и вожи получили жалованье в размере окладов в 1600/01 г. и половины окладов в 1603/04 г.).11) На эти деньги можно было купить недорогую лошадь (хороший боевой конь стоил много больше) или пару коров. Жалованье давалось, конечно, не на обычные, текущие расходы, а на сборы и вооружение.
Проведение в жизнь указа 1577 г. столкнулось с обычными трудностями, связанными с недостатком пахотной земли. В некоторых уездах (например, в Данковском) казаки действительно получили по 50 четвертей. В то же время епифанские сторожевые казаки показали в 1627/28 г., что при окладе 50 четвертей в «дачах» за ними «изстари» по 21 четверти. Шацкие сторожевые казаки вообще не получили никаких придач, хотя, по их словам, выполняли сторожевую службу с тех пор, «как город Шацк стал». И в 1620 г. рядовые казаки владели здесь поместьями по 20 четвертей, десятники — по 25 четвертей. Поместные оклады полковых казаков, более многочисленных, чем сторожевые, до начала XVII в. составляли: рядовых казаков — 20 четвертей, десятников — 30, пятидесятников — 40 четвертей. Еще до «Смуты» денежное жалованье данковских сторожевых казаков было доведено до 6 руб., а полковых — до 5 руб.12) Что касается других категорий казаков, то их оклады тоже колебались в пределах 20-50 четвертей. Так, в царствование Б. Ф. Годунова в Белгороде были поселены 150 волжских казаков во главе с тремя атаманами. Поместные оклады были установлены: атаманам — по 50 четвертей, казакам — по 30 четвертей. Однако писцы М. Юшков и К. Хвощинский, посланные в Белгород в январе 1603 г., дали казакам «неполный оклад». В Путивле оклады (и наделы) атаманов составляли в 1594 г. 30 четвертей, рядовых казаков — 20 четвертей.13)
Оклады служилых казаков существенно отличались от окладов дворян и детей боярских не только размерами: если у последних они могли увеличиваться за службу или уменьшаться за неявку на службу в индивидуальном порядке, то оклады казаков, как и других приборных людей, были строго фиксированы для определенной корпорации или определенной категории казаков. [15] Казаки одной категории не только имели равные оклады, но и наделялись (в пределах одного уезда) равными земельными наделами.
Но были у служилых казаков и привилегии. Как установил К. Д. Федорин, служилые люди «по прибору» имели в 1626 г. значительные льготы по части пошлин за приложение к различным документам государственной печати. Московские стрельцы вообще их не платили, а городовые стрельцы и казаки были освобождены от печатных пошлин по земельным вопросам, «потому что люди служилые, а земли за ними государевы». Позднее соответствующие статьи вошли и в Уложение 1649 г. Таким образом, приборные люди не считались владельцами земли и их землевладение было еще более условным, чем дворян-помещиков. Дворы в городах и поместья казаков были освобождены («обелены») от посадского и крестьянского тягла — отсюда термины «беломестные» и «белопоместные» казаки. Небольшая часть казаков вообще не имела земель и служила только с денежного и хлебного жалованья. 50 беспоместных «черкас», «которые земель не взяли», насчитывалось в 1594 г. в Путивле. Не имели земель в XVI в. и данковские беломестные атаманы, хотя их денежный оклад (7 руб.) был выше, чем у казаков других категорий.14)
Наконец, некоторые казаки, в том числе, вероятно, отличившиеся на царской службе, подобно дворянам, верстались индивидуальными поместными и денежными окладами (таких казаков называли верстанными), а иногда получали поместья, намного превосходившие обычные земельные наделы. Так, украинскому атаману К. Мелентьеву было пожаловано в конце XVI в. более 200 четвертей в Старорязанском стане Рязанского у. Более десяти верстанных донских и украинских атаманов владели тогда же поместьями в Моржевском стане, причем им принадлежали холопы и крестьяне. По-видимому, самая крупная корпорация верстанных атаманов образовалась в XVI в. в Ряжском у. В 1600 г. она состояла из 58 человек, их поместные оклады колебались от 100 до 250 четвертей, денежные — от 4 до 9 руб. Но реальные поместья ряжских атаманов были намного меньше окладов: за М. Ф. Митрофановым, например, значилось по десятне всего 65 четвертей земли, хотя его поместный оклад составлял 120 четвертей. В целом же положение верстанных атаманов на Рязанщине мало отличалось от положения местных детей боярских. [16] Индивидуальными окладами казаки верстались и в других районах Русского государства: выехавшему в 1589 г. на царскую службу и поселенному в Путивле украинскому атаману Ф. Гороховому было назначено жалованье 15 руб.15)
Верстанные казаки фактически с самого начала служили на положении мелких и средних детой боярских, в то же время известная часть поверстанных казаков также со временем проникала в состав дворянства. Так, епифанская дворянская корпорация была создана в 1585 г. путем производства в дети боярские 300 казаков с окладами 30 и 40 четвертей земли.16) Трудно сказать, насколько широко была распространена подобная практика, однако случай с епифанскими казаками едва ли был единичным.
Отток вольных казаков на государеву службу не привел к уменьшению численности казачества в южных степях, так как оно постоянно пополнялось за счет беглых холопов и крестьян, обнищавших дворян и приборных людей.
В годы «Смуты» и после нее современники вспоминали о жестоких преследованиях, которым подвергал казаков Борис Годунов: им запрещалось не только торговать, но и вообще появляться в русских городах. Казаков, нарушивших этот запрет («заповедь»), воеводы арестовывали и бросали в тюрьмы. В первые годы XVII в. население пограничных областей преследовалось за отправку на Дон «заповедных» товаров — вина и необходимого казакам военного снаряжения.17) Р. Г. Скрынников отметил, однако, что отношение правительства Годунова к казачеству не было столь однозначным, как это принято считать, и что большинство источников (например, грамота на Дон 1625 г.), сохранивших сведения о преследованиях казаков в начале XVII в., относится ко времени Романовых, «старательно чернивших политику Годунова». Что касается запрещения торговать с казаками, то здесь, по мнению историка, можно усмотреть лишь стремление правительства «всецело подчинить донскую торговлю своему контролю». Решающий [17] аргумент в пользу «реабилитации» Годунова он видит в распоряжении правительства, посланном весной 1604 г. воеводам Шацка и Ряжска: «...в городе и в слободах сыскивати донских и вольных атаманов и казаков и вновь казаков прибирать и давать государево жалованье».18)
Соображения, высказанные Р. Г. Скрынниковым, заслуживают внимания, однако следует напомнить, что известие о запрещении казакам свободно въезжать в пределы России при Борисе Годунове и выезжать из нее имеется уже в договоре Новгорода со шведами 1611 г. и, следовательно, рассматривать его как романовскую легенду нет никаких оснований. Да и сама возможность фальсификации правительством Михаила Романова политики Годунова в грамоте, обращенной в 1625 г. к донскому казачеству, представляется маловероятной: казаки тогда еще прекрасно помнили времена царя Бориса. Наконец, едва ли можно поставить под сомнение тот непреложный факт, что русские казаки не любили Бориса Федоровича, поскольку свое отношение к нему они вскоре достаточно ясно продемонстрировали оружием. На наш взгляд конфликт между «вольным» казачеством и правительством Годунова все же имел место, и следует поэтому попытаться объяснить его причины.
В 1600 г. у татарского «перелаза» (переправы), недалеко от места впадения Оскола в Северный Донец, началось строительство самой южной русской крепости — Царева Борисова. Конечно, основной его целью было дальнейшее укрепление южной оборонительной системы, прикрывавшей Россию от набегов татар, и не случайно крымцы пытались ему помешать. Известно, в частности, что служилый казак И. Баранов был взят в плен крымскими татарами «при царе Борисе, как Царев Борисов город ставили». Однако Царев Борисов непосредственно угрожал и «вольному» донскому казачеству. Воеводы Вельский и Алферьев должны были затребовать у казаков, давно уже селившихся в этих краях, сведения, «в которых местех на Донце и на Осколе юрты, и кто в котором юрте атаман, и сколько с которым атаманом казаков, и которыми месты и которого юрту атаманы и казаки какими угодьи владеют». Реакцию казаков нетрудно предугадать: на правительственный контроль своего состава они никогда добровольно не соглашались и потому, что боялись выдачи беглых прежним владельцам, и потому, что попавшие в Москву списки [18] казаков по станицам могли стать препятствием для дальнейшего их пополнения.
Вельский и Алферьев имели дело прежде всего с так называемыми верховскими казаками, рассеянными по степным рекам. Обратиться с подобными же требованиями к хорошо организованным «низовым» казакам правительство пока не решалось. «А на Дон под Азов, — говорится в воеводском наказе, — не посылать, покаместа город зделают». Однако и на Нижнем Дону строительство Царева Борисова должно было вызвать опасения.19)
Помимо возведения новой крепости в казачьих степях у правительства Годунова и «вольных» казаков были, несомненно, и другие, более серьезные причины для взаимных претензий. Резкое повышение в начале XVII в. цен на хлеб и другие продукты питания поставило казачество, всецело зависевшее от подвоза продовольствия из России, в особенно тяжелое положение. Действия казаков в этой ситуации легко угадать — они должны были участить набеги на Азов, на территорию Крыма, Турции и, конечно, России, что, не говоря уже о жалобах пострадавших дворян и купцов, таило угрозу крупных международных осложнений. И они не заставили себя ждать: весной 1604 г. русские послы в Крыму сообщили в Москву о разрыве крымским ханом мирного соглашения с Россией. Тогда же возможному походу татар было посвящено специальное заседание Земского собора, на котором обсуждались и военные приготовления к царскому походу против хана Казы-Гирея.20)
Нам не известны конкретные причины, вызвавшие недовольство Крыма в 1604 г., однако, без сомнения, дело заключалось не только в строительстве Царева Борисова, со времени которого прошло уже несколько лет. Обычно же и в Турции, и в Крыму именно набеги казаков использовались в качестве повода для агрессивных действий против России и Речи Посполитой. Царское правительство в таких случаях, даже если и поддерживало казаков, занимало вполне однозначную позицию, декларируя свою полную непричастность к их действиям. И тогда из Посольского приказа на Дон шли грозные царские грамоты с требованием, чтобы казаки «вперед бы есте на море под турского царя городы и на крымские улусы не ходили, и кораблей и катарг (галер. — А. С.) не громили, и улусов не воевали, и тем меж нас и [19] турского салтана и крымского царя ссылки и любви не мешали и ссоры не чинили» (1623 г.).
Разумеется, большой приязни между русскими царями и крымскими ханами никогда не существовало, но в начале XVII в. в сложной внутренней и международной обстановке правительство царя Бориса могло принять решительные меры против казачьей вольницы и запретить казакам торговлю и вообще пребывание в пограничных русских городах. Соответствующий указ был, очевидно, возобновлен в 1614 г. в связи с действиями мятежных казаков на русском Севере. Если наша догадка верна, то сохранившиеся грамоты 1614 г. к населению северных городов можно использовать для реконструкции указа о казаках начала XVII в.: «...чтоб... на посаде и в слободах и в... уезде воры-разбойники ни к кому не приезжали и никто б у них ничево не покупал и им ничево не продавал, а кто где воров-разбойников (так в тексте. — А. С.), и оне бы тех воров имали и приводили к вам... А будет воры учнут к кому приезжати надруг или тайно, или, ведая, кто про то не скажет, или кто что вором учнет продавать или что у них покупать, а после про то сыщетца, и тому от нас быти в великой опале и в смертной казни».21) Что касается последовавшего в 1604 г. по окончании голода разрешения набирать «вольных» казаков в гарнизоны южных городов, то оно было вызвано военной угрозой со стороны Крыма, заставившей правительство пересмотреть политику по отношению к своему естественному союзнику в борьбе с татарами. К тому же перевод всех «вольных» казаков на положение служилых всегда был долгосрочной целью русского правительства.
Итак, сохранившиеся источники не могут служить, на наш взгляд, надежным основанием для пересмотра традиционных представлений о преследовании казачества во времена Бориса Годунова.
В 1603 г. г. Лжедмитрий I обратился за помощью к донским казакам, обещая им «волю». Донцы тотчас же послали к «воскресшему» царевичу атаманов Андрея Карелу (приезжавшего в свое [20] время с вестями и грамотой с Дона еще к Федору Ивановичу) и Михаила Межакова.22) Русские и украинские казаки оказали в дальнейшем мощную поддержку самозванцу, а отряд Карелы, отчаянно защищавший крепость Кромы, надолго сковал основные силы правительственной армии. Свою благосклонность к казакам Лжедмитрий I показал в Туле, приняв делегацию с Дона во главе со Смагой Чертенским «преже московских боляр». Казаки сопровождали Лжедмитрия I и во время его торжественного въезда в столицу. В одном из казанских сборников XVII в. сохранилась следующая запись: «В лето 7113 (1605 г. — А. С.), июня в 20-й день, в четверг, пришел во град Москву на свой праотече престол прирожденный государь наш и царь великий князь Дмитрий Иванович из Литвы, с ним же много множество литовского войска и казаки волгьские и донские много ж и московские силы». С окончанием похода казаки, по словам Исаака Массы (голландского купца, автора «Краткого известия о Московии» и ряда агентурных донесений), были щедро награждены и затем возвратились в места своих старых поселений. Впрочем, герой обороны Кром атаман Карела остался в Москве, щедро тратя полученное жалованье в московских кабаках. Другой предводитель донских казаков — Постник Лунев — поступил монахом в Соловецкий монастырь.23)
Участие казаков в походе 1604—1605 гг. имело, таким образом, известное сходство с обычной практикой найма их за вознаграждение на время военных действий. Однако на этот раз, способствуя победе самозванца, казачество отстаивало и свои собственные сословные интересы.
Роль русских и украинских казаков в восстании И. И. Болотникова подробно рассмотрена И. И. Смирновым, В.И. Корецким, В. Д. Назаровым и Б. Н. Флорей: казаки составляли значительную часть повстанцев на всех этапах восстания. Сохранившиеся показания одного из главных предводителей повстанцев, Лжепетра, позволяют отчетливо представить обстановку, в которой появился этот самозванец. Зимой 1605/06 г. на Северном Кавказе, на реке Тереке, находилось целое казачье войско. Казаки, по-видимому, давно не получали жалованья и на общевойсковых кругах обсуждали планы дальнейших действий. Некоторые из них предлагали совершить по Куре поход в Турцию, а в случае его неудачи перейти на службу к иранскому шаху Аббасу I, [21] который вел тогда успешную войну с Османской империей. На Тереке в это время уже знали о воцарении Лжедмитрия I и винили во всем не царя, а бояр: «Государь-де нас хотел пожаловати, да лихи-де бояре, переводят-де жалованье бояря да не дадут жалованья». Тогда же 300 казаков во главе с атаманом Федором Бодыриным втайне от остального войска решили выдвинуть из своей среды нового самозванца — «сына» царя Федора Ивановича «царевича Петра» и вместе с ним уйти на Волгу для грабежа купеческих судов.
Сама идея провозглашения самозванца зародилась, вероятно, в среде бывших холопов: «в той же мысли» были недавние холопы князя В. К. Черкасского, князя В. Н. Трубецкого, дворян Суровских. В качестве кандидатов выступали двое казачьих учеников — «молодых товарищей», но едва ли справедливо представление о том, что сами казачьи ученики были инициаторами движения, увлекшими за собой остальных казаков.24)
В событиях на Тереке проявились черты, характерные для всех антиправительственных казацких движений начала XVII в.: вера в «доброго» царя, резкая антибоярская направленность, значительная роль в казацком войске бывших холопов. Примечательно, что поводом к конфликту была невыплата казакам жалованья. Подобным образом не раз обстояло дело и в 1610-е годы.
В дальнейшем сторонникам Лжепетра удалось увлечь за собой и многих других терских казаков, служивших до этого под командованием воеводы П. П. Головина. Весной 1606 г., по сведениям Маржерета, с «царевичем» было на Волге до 4 тысяч человек. Даже если эта цифра завышена, численность отряда Лжепетра следует уже в начальный период движения признать значительной: 300 человек Ф. Бодырина составляли, по-видимому, меньшую часть терского войска, а на Волге к самозванцу должны были присоединиться новые казачьи станицы. Во время перехода в Путивль отряд Лжепетра не мог не пополниться и донскими («верховскими») казаками, через области поселения которых пролегал его путь. Некоторые отряды украинских казаков были наняты представителями Лжепетра в период его пребывания в Путивле, причем выплата жалованья казакам откладывалась до успешного завершения кампании. Численность украинских казаков в войске Лжепетра составляла несколько тысяч человек. Именно к казакам Лжепетра относится значительная часть известий о казнях дворян, [22] сторонников Василия Шуйского, во время восстания Болотникова. Не случайно в 1623 г. каширский дворянин Г. И. Уваров связывал время наибольшей угрозы для жизни представителей господствующего класса, когда повстанцы сбрасывали с башен дворян и детей боярских, с действиями именно этого самозванца.25)
С отрядом украинских казаков, закаленных в боях с турками, вошел в пределы России в конце лета 1606 г. и И. И. Болотников. Как справедливо отметил В. И. Корецкий, в войске Болотникова хорошо прослеживается присутствие и донских казаков. Так, в апреле 1607 г. в тюрьме Разрядного приказа находился захваченный под Калугой донской атаман Сазыка Карево. Донскими же атаманами были, по-видимому, Иван Деревня, Михаил Шляк и Панкрат, также заключенные в это время в тюрьму и взятые из нее на время для очной ставки с С. Карево. В частности, некий Михаил Шлык упоминается как донской атаман в 1613 г.26) По казацкому образцу были, по мнению В. И. Корецкого, организованы холопы и крестьяне, вступившие в повстанческую армию в 1606 —1607 гг.: не случайно болотниковцы в официальной документации называются обычно «воровскими», «донскими» или «вольными» казаками. В требованиях И. И. Болотникова, известных из английского донесения (выдача на расправу бояр и «лучших» горожан, виновных в заговоре против «царя Дмитрия»), имеется явная перекличка с антибоярскими высказываниями терских казаков в 1605/06 г.
Сохранилось очень мало сведений об организации казаков в повстанческой армии и порядке их обеспечения. Известно, что в Речи Посполитой служилые люди всех категорий в XVI—XVII вв. в качестве вознаграждения за службу нередко получали или забирали силой определенные территории в кормления — приставства (ср. польские przystawać — приостанавливаться, przystanek — остановка, стоянка). Возможно, этот обычай принесли с собой еще отряды украинских казаков и польско-литовской шляхты, пришедшие в Россию с Лжедмитрием I. Однако первый намек на распространение в России приставств можно усмотреть в известии, относящемся ко времени восстания Болотникова: в 1607 г. расположенным в Козельском у. и принадлежавшим Иосифо-Волоколамскому монастырю селом Вейна «завладели» казаки.27) Конечно, казаки могли получить несколько поместных «жребиев» в монастырском селе, [23] но скорее всего указание на коллективное владение казаками одним населенным пунктом свидетельствует именно о приставстве. Приставство обычно означало для населения особо жестокую форму эксплуатации, хотя иногда между ратными людьми и местным населением устанавливались и дружеские отношения. Так, попавшего в 1618 г. к полякам в плен боровского крестьянина О. Петрова «отпустил... от литовских людей знакомой литвин Долинской... потому что тот литвин в московское разоренье был у них на приставстве». Некоторые монастыри во время восстания Болотникова и позднее выплачивали казакам определенные суммы денег в обмен на гарантии неприкосновенности своих владении.28)
Памятуя о судьбе династии Годуновых, царь Василий Шуйский, по-видимому, не вернулся к репрессиям против казачества первых лет XVII в. и в дальнейшем не ставил ему в вину поддержку Лжедмитрия I. Вскоре после майского переворота 1606 г. на Дон приводить казаков к кресту и «являти» им жалованье был послан зубцовский дворянин В. С. Толстой, а 13 июля 1606 г. 1000 руб. денег, 1000 фунтов пороха и 1000 фунтов свинца повез на Дон суздалец С. Я. Молвянинов.29) Такая политика имела успех и удержала на Дону значительную часть казаков.
Хотя некоторые казаки, участники восстания Болотникова, оказались в тюрьмах, правительство Шуйского стремилось не столько устрашить казаков репрессиями, сколько привлечь их на свою сторону и использовать в дальнейшей борьбе с повстанцами. В то же время новый царь должен был считаться и с требованиями дворян о возвращении им беглых крестьян и холопов. В этом отношении особенно показателен эпизод с многотысячным отрядом казаков, который сдался воеводам Шуйского в деревне Заборье в конце 1606 г. По данным одной из разрядных книг, «заборских» казаков «разбирали и переписывали» пятеро московских дворян. «Разборы» в XVI—XVII вв. предполагали проверку служебной годности дворян и приборных людей, а применительно к казакам — нередко исключение части их, и прежде всего недавних холопов и крестьян, из казачьих станиц. Таким образом, представляется вероятным, что многие болотниковцы, попавшие в плен под Москвой, возвращались прежним владельцам. К этому же времени относятся первые сведения о выплате казакам правительством Шуйского месячного содержания («корма»): Латухинская [24] степенная книга сообщает, что царь указал «заборским» казакам «корм давати и на службу их посылати под городы с воеводами». Царь Василий верстал отдельных представителей казачества, оказавших ему важные услуги, поместными и денежными окладами. Так, атаману «вольных» казаков Ивану Гремыкину, перешедшему в Можайске в начале 1607 г. на сторону Шуйского вместе со своим отрядом, был назначен поместный оклад 150 четвертей и денежный — 6 руб.30)
В сочинении голландского писателя Элиаса Геркмана о «Смуте», опубликованном в Амстердаме в 1625 г., имеются данные о «договоре», заключенном Василием Шуйским с повстанцами перед сдачей Тулы 10 октября 1607 г.: болотниковцам будто бы гарантировалось «право в полном вооружении свободно выступить и отправиться туда, куда они пожелают идти», или «поступить на службу к его царскому величеству». Согласно Пискаревскому летописцу, «тульских сидельцев», в том числе донских и волжских казаков, царь Василий «отпустил за крестным целованьем по городом»; позднее эти казаки присоединились к Лжедмитрию II.31)
Какие-либо данные о «разборе» казаков после взятия Тулы в источниках отсутствуют, и можно предположить, что обещание невыдачи беглых бывшим владельцам м было той важнейшей уступкой повстанцам (исключавшимся, таким образом, из сферы действия Уложения 9 марта 1607 г.), которая позволила царским войскам войти в город. Содержалась она скорее всего в царской грамоте защитникам Тулы, которая рассматривалась казачьим кругом или мирской сходкой. В противном случае захват Тулы не мог бы произойти мирно. Нам представляется, что прав В. М. Панеях, связывая с восстанием Болотникова приговор Боярской думы от 25 февраля 1608 г. о холопах, которые «были в воровстве и государю добили челом, и даны были им отпускные, а после тово опять збежали в воровство», а затем вновь «добили челом», — все они сохраняли волю. Можно не сомневаться, что подавляющее большинство холопов, о которых говорится в приговоре, находилось в повстанческом лагере в казачьих станицах и, следовательно, приговор санкционировал их службу в казаках, в том числе и на стороне Василия Шуйского.32)
Как упоминалось, за Лжедмитрием II последовали многие казаки, принимавшие участие в восстании Болотникова, в частности атаман Иван Чика (см. гл. III). [25] Но вероятно, не меньше представителей разных сословий стали казаками в отрядах самозванца уже во время его борьбы с Василием Шуйским за русский престол. «Как вор пошел из Стародуба», начал казачью службу зарайский крестьянин С. Петров, с 1607/08 г. был казаком «тульский жилец» К. Матвеев, в Тушине в казачьей станице «с бедности беспоместной» находился бывший каширский сын боярский С. Д. Милохов. «Новоприборные» казаки наряду с донскими и украинскими упоминаются в войске Лжедмитрия II осенью 1608 г.33)
Одно из самых ценных свидетельств об источниках пополнения казачьих станиц в лагере Лжедмитрия II находится в обнаруженной Б. Н. Флорей челобитной детей боярских и посадских людей Переяславля Залесского. В 1609 г. они «всем городом» просили самозванца защитить их от атамана «вольных» казаков (в другом документе он назван казачьим головой) Ф. Копнина, которого они обвиняли в убийствах, грабежах и приеме в свой отряд холопов переяславских дворян: «И у нас, холопей твоих, тот Федор Копнин людишек наших, полных, и докладных, и кабальных, в вольные казаки поймал сильно, и нам... твоей царские службы без людишек служити не с кем». О массовом показачении холопов и крестьян в период борьбы Василия Шуйского с Лжедмитрием II сообщает В. Н. Татищев, основываясь, по-видимому, на не дошедшем до нас источнике: «И через то (грамоты самозванца. — А. С.) во всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось, и в каждом городе поделали своих атаманов».34)
Б. Ф. Поршнев справедливо отмечал, что между уходом крестьян от владельцев и крестьянскими восстаниями существовала «промежуточная» форма классовой борьбы (точнее, социального протеста) — разбойничьи действия бывших крестьян. Между разбойничеством, широко распространившимся в России в конце XVI — начале XVII в., и действиями вольного казачества также существовала определенная связь. Во-первых, уход и к казакам, и к разбойникам был для крестьян и холопов реализацией их мечты о «воле». Во-вторых, казачество в силу своего неопределенного социального статуса и отсутствия надежных источников дохода нередко прибегало к прямому разбою — казаки и разбойники были подчас для современников неразличимы. И наконец, некоторые разбойничьи отряды влились в состав казачества («показачились») в начале XVII в. с тем большей [26] легкостью, что в организации разбойничьих и казачьих отрядов было много общего. Так, в 1614 г. в архиве Посольского приказа хранились «столп 106-го (1597/98. — А. С.) году о разбойнике о Карпунке Косолапе с товарыщи, которые побили торговых свейских немец», и «столп 112-го (1603/04. — А. С.) году о задорех и о разбойникех о Косолапе с товарыщи». Тот самый К. Косолап в апреле 1611 г. возглавлял станицу «вольных» казаков, действовавшую против шведов в районе Новгорода.35)
Значительной частью русских казаков в лагере Лжедмитрия II командовали И. М. Заруцкий и А. Лисовский. Заруцкий в чине боярина, полученном от самозванца, возглавлял особый приказ, ведавший казаками. Происхождение Заруцкого в точности не известно. По одним свидетельствам, он был родом из Тернополя, в раннем детстве попал в плен к татарам, затем бежал к донским казакам и уже в качестве «значительного лица» в казачьем войске появился в России. По данным же Пискаревского летописца, Заруцкий «родился на Москве от выежжего литвина худого». Возможно, эти известия и не противоречат друг другу: отец Ивана Мартыновича мог родиться на Украине, а затем выехать в Россию. В последнем случае легче объяснить умение ладить с русскими казаками, которым славился этот авантюрист. Заруцкий обладал красивой внешностью, был молод, хорошо сложен, храбр и честолюбив — короче, имел все необходимые данные для того, чтобы выдвинуться в тот редкий момент русской феодальной истории, когда личные качества играли не меньшую роль, чем знатность и богатство. На исторической арене он появился впервые в 1607 г. в качестве гонца, посланного Болотниковым из осажденной Тулы к «царю Дмитрию».36)
Александр Лисовский происходил из рядовой шляхетской семьи, на гербе которой был изображен скромный еж. Полагают, что ему было к этому времени лет тридцать с небольшим. Позади была бурная и полная опасностей жизнь: служба в гусарском отряде, организация солдатского мятежа, вызванного задержкой жалованья, лишение дворянства, участие в знаменитом выступлении («рокоше») против короля Сигизмунда III в 1606—1607 гг. Среди воевод самозванца он был едва ли не самым безжалостным. По свидетельству немецкого наемника, активного участника событий «Смуты» Конрада [27] Буссова, Лисовский во время своих походов против городов и уездов, поддерживавших Василия Шуйского, не щадил никого, «убивая и истребляя все, что попадалось на пути: мужчин, женщин, детей, дворян, горожан, крестьян».
Из других казацких вождей значительную роль в дальнейших событиях было суждено сыграть Андрею Захарьевичу Просовецкому, молодому стольнику самозванца. В отличие от Лисовского и других искателей приключений, явившихся к Лжедмитрию II из Речи Посполитой, он, возможно, и ранее находился на русской службе, поскольку позднее писал в челобитной, что «при царе Василии» ему был назначен поместный оклад 500 четвертей и денежный — 50 руб.37) Впрочем, службой «при царе Василии» Просовецкий мог считать после «Смуты» и свое пребывание в то время в лагере Лжедмитрия II.
Кроме того, казаки (и в первую очередь украинские) входили как один из элементов в полки, командирами которых были польские паны. Польский дворянин М. Мархоцкий, автор «Истории Московской войны», сообщает, что всего в войске Лжедмитрия II было 30 тысяч украинских казаков и 15 тысяч донских («донскими» поляки обычно называли вообще всех русских казаков). Даже если эти цифры сильно завышены, они дают некоторое представление о соотношении русских и украинских казаков, служивших самозванцу.
Правительство Лжедмитрия II отводило различным категориям служилых людей определенные территории, причем казаки получили право на сбор продовольствия, а возможно и денег, во Владимирском у.: по словам польского шляхтича, взятого в плен сторонниками Шуйского в январе 1609 г., «Володимер отдан на корм казакам». Еще раньше, в октябре 1608 г., «посланники» Лжедмитрия II атаман К. Миляев и двое казаков его станицы собирали вино с дворцовых сел Переяславского у. Некоторых представителей казачества Лжедмитрий II, возможно, наделял поместьями (известно, что, когда самозванец находился в Калуге, поместье арзамасца А. Ерофеева деревня Паново (77 четвертей) была отдана им казаку Н. Алексееву,38) хотя не исключено, что Н. Алексеев был старым служилым арзамасским казаком). Вместе с тем нет оснований преувеличивать степень расслоения казаков в лагере Лжедмитрия II и полагать, что атаманы в нем сблизились с дворянами и что их [28] интересы и интересы рядовых казаков были «слишком различны». Пока сохранялась станичная организация, атаманы и есаулы не могли действовать, не считаясь с волей большинства казаков. Н. А. Мининков, несомненно, ошибается, полагая, что «города и волости» в это время получали только атаманы:39) в кормлениях ничуть не меньше были заинтересованы и казаки, которыми они командовали.
Во время длительной борьбы Василия Шуйского с армией И. И. Болотникова, а затем Лжедмитрия II связи «вольных» казаков, сражавшихся за «царя Дмитрия», со старыми центрами расселения казачества постепенно ослабевали, тем более что многие казаки (если не большинство их), участвовавшие в этой борьбе, никогда не жили в казачьих городках на Дону, Волге и других реках. Правда, некоторые казаки еще долгое время после ухода с Дона продолжали считать себя частью Донского войска. Так, в октябре 1608 г. переяславские крестьяне называли донскими упоминавшихся выше казаков станицы К. Миляева, позднее входившей в Первое ополчение. Палицын также именует атаманом «станицы Смаги Чертенского» С. Епифанца, возглавлявшего отряд казаков в войске самозванца, осаждавшем Троице-Сергиев монастырь. Этот отряд, по словам Палицына, ушел на Дон из-под стен монастыря, позднее за ним последовала еще какая-то часть казаков из лагеря Лжедмитрия II.40) Другие отряды приходили с Дона в центральную Россию, но в целом Донское войско не участвовало в ожесточенной борьбе за московский престол после гибели первого самозванца. Одна из причин такой пассивности донцов, по справедливому предположению Н. А. Мининкова, заключалась в географической отдаленности Дона от районов развитого крепостнического землевладения. Донским казакам в начале XVII в. не грозило закрепощение, и с прекращением преследований и получением жалованья от царя Василия их основные требования были, по-видимому, удовлетворены.
Сам термин «войско» применительно к казакам, действовавшим на основной территории России в начале XVII в., встречается в источниках уже после смерти Лжедмитрия II. А. З. Просовецкий, бывший воевода самозванца, командовавший отрядом в 500 казаков, в феврале 1611 г. писал в Кострому: «Ондрей Просовецкий и дворяне, и дети боярские, и атаманы, и казаки, и все великое войско челом бьют». 500 человек — обычная [29] численность полка украинских казаков со времен Стефана Батория, и определение его в качестве «войска», несомненно, свидетельствует о том, что единого казацкого войска и в лагере Лжедмитрия II, и после его смерти не существовало и что казаки, служившие в разных «полках», были разобщены. Характерно, что один из войсковых казачьих дьячков, Т. Петров, назван в 1612/13 г. «пятисотенным подьячим».41) Совершенно очевидно, что у казаков, служивших самозванцу, не было выборного войскового атамана, а такие их предводители, как Заруцкий, Лисовский, Просовецкий, по своему положению думных людей и дворян Лжедмитрия II стояли вне казацкой организации. Самоуправление казаков в Тушине и Калуге осуществлялось, вероятно, прежде всего на уровне станиц; собирались также полковые («войсковые») круги, и лишь в самые критические моменты казаки разных полков принимали решения на общевойсковой сходке.
Царь Василий и после восстания Болотникова широко (хотя и не в такой степени, как Лжедмитрий II) пользовался услугами «вольных» казаков. По указу от 25 февраля 1608 г. холопы, добровольно перешедшие на сторону Шуйского, не подлежали выдаче своим господам, в то время как взятые в плен «в языцех» подвергались наказанию или возвращались в холопство. Очевидно, что от наказания освобождались и выходцы из других сословий, оставившие самозванца. Некоторые казаки воспользовались возможностями, которые предоставлял им этот указ. В частности, из Тушина в Москву отъехал казак, в прошлом сын боярский С. Д. Милохов. В войсках Шуйского он продолжил казачью службу в станице Первуши Булгакова. Правительство Шуйского не только принимало на службу мятежных казаков, но и само производило наборы «охочих» казаков: в 1607 или 1608 г. «прибирал» казаков воевода царя Василия Г. Л. Валуев — именно тогда стал казаком ростовский крестьянин В. Е. Харин; во время похода князя М. В. Скопина-Шуйского из Новгорода к Москве в 1609—1610 гг. в качестве казака в его войско вступил старицкий крестьянин Ф. Михайлов. Позднее и Харин, и Михайлов служили в «вольных» казачьих станицах.42)
Выдача жалованья казакам, сражавшимся на стороне Шуйского, производилась нерегулярно, и правительство не всегда придерживалось каких-либо норм. В мае 1609 г. 60 «вольных» казаков, посланных в Гороховец [30] и служивших царю Василию к этому времени уже два года, подали челобитную о «жалованье и корме», в связи с которой последовал указ нижегородскому воеводе Я. С. Прокудину: «И будет есть деньги в Нижнем, и тебе б однолично дать им денежок, хотя не извелика, да по запасу». Недостаток средств заставлял власти искать нетрадиционные пути обеспечения казаков. Размещение казаков из войска М. В. Скопина-Шуйского в северных городах осуществлялось в 1610 г. путем заключения договора о найме между казаками и городским «миром»: «Стоят-де они (казаки. — А. С.) на государеве службе с тех своих городов от посадских людей из месячного найму». Позднее казаков нанимали и монастыри. В частности, в 1610/11 г. Соловецкий монастырь принял на службу 70 «ратных казаков» во главе с двумя атаманами; в месяц каждый казак получал 20 алтын с гривной. Практику верстания «лучших» казаков поместными и денежными окладами правительство Шуйского продолжало, по-видимому, и после подавления восстания Болотникова. В частности, денежный оклад из Галицкой четверти получил при царе Василии атаман Макар Смолеников — в Кормленой книге он, как и другие казаки, был записан отдельно от других четвертчиков «себе статьею».43)
Нерегулярная выдача жалованья, вызывавшая казацкие грабежи (например, в Темниковском у. в 1609 г.), и распространение кормлений — приставств имели следствием растущую враждебность к казачеству различных слоев населения России. Уже в начале 1611 г. казанцы, присягая Лжедмитрию II (о его смерти в это время в Казани еще не знали), оговаривали за собой право впускать в город лишь для торговли небольшие группы казаков — «десятка по два или по три». Позднее, в августе 1611 г., Казань, Нижний Новгород и другие города Поволжья после обмена между собой грамотами постановили «казаков в город не пущати ж». Не следует судить казаков слишком строго — поведение солдат в Европе в ту эпоху было ничуть не лучше. Недаром польский поэт XVII в. Матэуш Кулиговский заметил, что для населения солдаты страшнее черта: черт забирает только душу, солдат забирает все.
Тревога дворянства, вызванная усилением казачества, ясно проявилась в проекте договора, предложенном тушинским посольством королю Сигизмунду III 4 февраля 1610 г., и в договоре об избрании Владислава от [31] 17 августа 1610 г. И в том и в другом документе (первый из них был, очевидно, использован при составлении второго) статья о казачестве следует непосредственно за статьями о запрещении крестьянского выхода и о возвращении беглых холопов прежним владельцам, что для составителей документов было гарантией окончания «Смуты». Поскольку дворяне видели в «вольных» казаках, с которыми они вместе сражались под знаменами Лжедмитрия II или против которых они боролись на стороне Шуйского, прежде всего беглых холопов и крестьян, специально о них в договорах вообще не говорится. Более того, в них ставится под вопрос само существование казачества: «На Волге, и на Дону, и на Яике, и на Тереке казаки надобет или нет — о том становить, для чего надобны». В ответе Сигизмунда III на предложения тушинцев говорится, что по этому поводу государь примет решение после совещания с Боярской думой. Лишь в окружной грамоте боярского правительства об избрании Владислава все же содержится неопределенное обещание жаловать казаков наряду с другими сословиями «по достоинству и чести... как было при прежних великих государях».
Косвенным образом против казачества был направлен и указ о холопах от 12 сентября 1609 г., по которому владельцы могли оформить служилые кабалы на добровольных и документально не оформленных старинных холопов, живших у них не менее полугода. Таким образом, возвращаясь к нормам Уложения 1597 г., правительство Шуйского пыталось закрыть один из важных источников пополнения казачества.44)
Н. А. Мининков полагает, что в проекте договора от 4 февраля 1610 г. нет речи о возможной ликвидации казачества, ибо это было правительству не под силу, и что в нем отразился «разрыв большинства казаков с изменниками-атаманами». Однако вряд ли следует сомневаться, что в разгар «Смуты» дворяне мечтали об уничтожении казачества именно потому, что не могли справиться с сословием, угрожавшим их существованию. Что до раскола казачества, то сведений о нем указанные документы не содержат.
Уход части казаков во главе с Заруцким к Сигизмунду III под Смоленск после распада тушинского лагеря и бегства самозванца в Калугу в конце декабря 1609 г. был, надо думать, не только проявлением личных амбиций Заруцкого, но и первой попыткой казаков [32] переориентироваться с романтической фигуры «царя Дмитрия», поддержка которого не принесла им особых выгод, на более реального и законного кандидата с точки зрения других слоев русского общества. Эта попытка довольно быстро закончилась неудачей: не только Заруцкому вскоре стало ясно, что он не может и дальше рассчитывать на положение «ближнего» боярина, которого добился в окружении Лжедмитрия II, но и казаки, находясь в королевском лагере, вероятно, осознали, что с кандидатурой Владислава они едва ли могут связывать надежды на лучшее будущее. В сентябре 1610 г. казаки под предводительством Заруцкого вернулись к самозванцу решительными противниками уже не только царя Василия Шуйского, по и польского королевича, а также стоявшего за ним короля Сигизмунда III.
Борьба между Василием Шуйским и Лжедмитрием II закончилась трагически для обоих соперников. 17 июля 1610 г. в результате дворянского заговора был насильственно пострижен в монахи царь Василий. 11 декабря того же года придворный Лжедмитрия II крещеный ногайский татарин стольник князь Петр Урусов, зарубив самозванца на охоте, ускакал в Ногайскую орду. Казалось, с самозванщиной в России покончено. Вскоре, однако, Марина Мнишек родила сына, названного Иваном, вероятно, в память о «деде» — царе Иване Грозном (злые языки говорили, что настоящим отцом ребенка был Заруцкий). У бывших сторонников Лжедмитрия II появился новый претендент на русский престол — «царевич» Иван Дмитриевич.
Конец 1610 и первые месяцы 1611 г. были временем, когда не только многие представители господствующего класса, но и русское общество в целом осознало, что затянувшаяся гражданская война вплотную подвела Московскую Русь к опасности потери национальной самостоятельности. Надежды на восстановление прежнего государственного порядка, связанные с избранием на русский престол юного королевича Владислава, не осуществились — вскоре выяснилось, что занять его не прочь и сам король Сигизмунд. [33] Боярское правительство фактически распалось, польские войска осаждали Смоленск и хозяйничали в Москве.
В начале 1611 г. национально-освободительное движение приобретает уже вполне реальные очертания. Бывшие воеводы царя Василия и Лжедмитрия II из Рязани, Тулы, Калуги, Нижнего Новгорода, Ярославля, Суздаля, Владимира и других городов с отрядами дворян, стрельцов, «вольных» казаков, служилых татар — короче, всех, кто был готов сражаться с захватчиками, двинулись к Москве. 19 марта, буквально накануне их подхода, в столице началось восстание населения против интервентов. Не надеясь справиться с ним собственными силами, возглавлявший польский гарнизон А. Гонсевский приказал зажечь Замоскворечье и Белый город. Пожар, бушевавший несколько дней, заставил большую часть москвичей бежать из объятого пламенем города.
Сожжение Москвы поляками потрясло современников. «И не едина книга богословец, ниже жития святых, и ни философский, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки, ни прочия повестныя книги не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею», — восклицает безвестный автор «Плача о пленении и о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства». Началась долгая и трудная борьба за освобождение Москвы. Предводителями ополчения были избраны признанный лидер рязанцев думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов и два сподвижника «Тушинского вора» — знатный аристократ из рода великих князей литовских Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и безродный боярин Лжедмитрия II Иван Заруцкий, с которым пришли под Москву «вольные» казаки.
Еще в период организации ополчения Ляпунов сделал казачеству от имени нового, «земского» правительства важную уступку, обещав волю всем без исключения холопам, присоединившимся к ополчению: «А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им будет жалованье и порох, и свинец, а которые боярские люди крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут». Грамоты Ляпунова имели огромный успех и [34] подняли на борьбу против интервентов тысячи холопов, крестьян, посадских и приборных людей, пришедших к столице не только с Дона и Волги, из далеких и ближних городов и уездов, но и из подмосковных деревень. Очень много среди ополченцев было москвичей, лишившихся крова в марте 1611 г.45)
Участвуя в ополчении, казаки, разумеется, не оставляли надежды на конечное торжество казацкого царя. Для многих из них наиболее желанным кандидатом оставался сын Лжедмитрия II и Марины Мнишек Иван Дмитриевич. Позднее казачество решительно выступило в пользу Лжедмитрия III («Псковского вора»). Не имели успеха попытки бывшего гетмана самозванца Я. П. Сапеги вновь привлечь казаков на сторону Владислава, хотя Сапега и изображал себя их старым товарищем, евшим с русскими казаками «хлеб-соль» и сражавшимся с ними плечом к плечу против общих врагов. В грамотах, одна из которых была написана в июле 1611 г. под Переяславлем Залесским, польский вельможа обещал казакам от имени Владислава «великое жалованье» и откровенно льстил казацкому войску: «А та слава про вас давно есть, что вы, целовав крест, никоторому государю но изменивали». Что касается кандидатуры шведского королевича, обсуждавшейся в ополчении, то Сапега авторитетно заявлял: он «вам не надобен, еретик и не люб вам будет».46)
В Первом ополчении казаки, как и другие служилые люди, находились в ведении Разрядного, а не особого Казачьего приказа: в Разрядной избе обсуждались вопросы, связанные с казачеством; сюда же, как свидетельствует выписка из записной книги Разрядного приказа, приводили казаки пленных поляков в мае 1612 г. Среди участников ополчения отчетливо выделялись украинские казаки, входившие в основном в отряд братьев А. З. и И. З. Просовецких в Суздале. Однако в ополчении их было гораздо меньше, чем в лагере Лжедмитрия II, так как большинство «черкас» перешло к этому времени на службу к королю Сигизмунду III. К тому же и отряд Просовецких в значительной части состоял из русских казаков. Когда в октябре 1610 г. среди находившихся под Псковом сторонников Лжедмитрия II произошел раскол, А. Лисовский с поляками, «немцами» (в России XVII в. так называли не только иноземцев, говоривших на немецком языке, но и англичан, французов, испанцев) и украинскими казаками ушел в Речь Посполитую, [35] а А. З. Просовецкий с русскими казаками остался под Псковом, сохраняя верность самозванцу. Известно, в частности, что под началом Просовецкого служил бывший бельский стрелец А. Клементьев. Многие казаки продолжали и под Москвой именоваться донскими; вероятно, другая, меньшая часть казаков называлась волжскими. Сохранились косвенные свидетельства о присутствии в казачьих станицах в 1611—1612 гг. «молодых товарищей» и «чур»: например, крестьянский сын Ф. Иванов к 1615 г. уже седьмой год служил у казака Матвея Березникова.47)
Известно, что начиная с 1614 г. в каждой станице имелось собственное знамя — скорее всего так же обстояло дело и в более ранний период. Вновь вступившие в станицы холопы, крестьяне и представители других сословий приносили присягу — хотя данные о ней относятся к 1615 г., можно думать, что подобный порядок установился гораздо раньше. Присяга знаменовала их переход в новое сословное состояние. И как это ни поразительно, такой переход для них психологически совершался мгновенно. Ведь крестьяне уходили к казакам вовсе не для того, чтобы, избавившись от помещиков, свободно возделывать землю, а для того, чтобы больше ее никогда не возделывать и, подобно дворянам, получать жалованье за службу или жить за счет других крестьян.
Как и другие ратники, казаки в ополчении были разбиты по полкам — по-видимому, в каждом полку имелись свои выборные войсковые есаулы и дьячки, однако войсковых атаманов у казаков все еще не было. Тем не менее казаки в Первом ополчении были организованы гораздо лучше, чем в предшествующий период. Обсуждая важнейшие вопросы (например, о признании «Псковского вора», о политике Ляпунова по отношению к казачеству) на общевойсковых сходках и располагая значительной военной силой, они имели возможность отстаивать свои интересы и вести успешную борьбу с дворянской частью ополчения. Характерно, что современники употребляли термин «войско» по отношению ко всем казакам, служившим в ополчении. В частности, патриарх Гермоген в августе 1611 г, призвал нижегородцев просить казанского митрополита Ефрема, «чтоб митрополит писал в полки к бояром учителную грамоту да и казацкому войску».48)
Важнейшим законодательным памятником Первого [36] ополчения является приговор от 30 июня 1611 г., подписанный в числе других представителей «Земли» атаманами, судьями (это единственное известное нам упоминание казачьих судей в русских документах первой четверти XVII в.), есаулами, сотниками (т. е. предводителями отрядов украинских казаков) «в место своих станиц и казаков». Этому приговору предшествовала челобитная ратных людей, в том числе и казаков, по широкому кругу вопросов, и в частности «про боярских людей, как сидят в Москве бояре, а люди их ныне в казаках, чтоб о тех людех договор учинить». По словам Нового летописца, приговор был вызван также «великими грабежами» казаков. Более подробно сообщает о них так называемый Карамзинский хронограф: казаки нападали по дорогам на купцов, грабили в селах и городах крестьян и посадских людей; попытки Заруцкого и Просовецкого прекратить грабежи успеха не имели.49)
Основное внимание в приговоре обращено на земельное обеспечение дворянства; казакам же в нем уделено сравнительно мало места: «А которые атаманы и казаки служат старо, а ныне похотят верстаться поместными и денежными оклады и служить с городы, за их службы поместными и денежными оклады поверстать, смотря по их отечеству и службе, а которые атаманы и казаки верстаться не похотят, и тем атаманом, и казаком, и стрельцом давать хлебный корм с Дворца, а деньгами з Большого приходу и из четвертей во всех полкех ровно, а с приставства из городов, и из дворцовых сел, и из черных волостей атаманов и казаков свесть».50)
Приговор от 30 июня 1611 г составлялся, вероятно, довольно спешно, что и вызвало некоторые неясности в его тексте. Кроме того, не исключено, что это был не первый и не единственный документ, определявший права казаков в ополчении. Прежде всего приговор не уточняет, кого следует считать «старыми» казаками и сколько лет казаки должны были прослужить, чтобы получить право на индивидуальное верстание и службу «с городы», т. е. в составе городовых дворянских отрядов. Ничего не говорится в нем о «молодых» казаках, составлявших в станицах большинство, хотя, возможно, и подразумевается, что «молодые» казаки будут получать продовольствие и деньги вместе со «старыми» казаками, отказавшимися от верстания.
Деньги за службу казаки получали и до приговора в марте 1611 г., еще в период организации ополчения, [37] в Ярославле было выдано жалованье нескольким сотням казаков и стрельцов, а 11 мая 1611 г. воеводы ополчения в Суздале взяли с суздальского Покровского монастыря 40 руб. «атаманам, и казакам, и черкасам в жалованье». Однако приставства были для казаков, несомненно, наиболее щедрым и наименее поддающимся контролю правительства источником доходов. Непонятно, что имел в виду И. С. Шепелев, утверждая, что по приговору казаков следовало «свести» не только с приставств, но и с воеводств.51) Никаких данных о том, что казаки находились на воеводствах, в известных источниках нет, а текст приговора не содержит материала для подобного заключения.
С. Ф. Платонов связывал с казаками также постановление приговора о беглых холопах и крестьянах: «А которые дворяне и дети боярские в нынешнее смутное время и в разоренье вывозили у своей же братьи, у дворян и у детей боярских, крестьян и людей, и которые, от них выбежав, живут по городом и по посадом, и про то по их челобитью сыскивать, и по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам». С. Ф. Платонов полагал, что приговор уничтожал «самый источник, полнивший казачество», хотя и оговаривался, что в приговоре имелись в виду те беглые крестьяне и холопы, «которые ушли не в казачество, а в чужие деревни и на городские посады».52) В такой постановке вопроса заключается явное противоречие: казачьи станицы пополнялись не теми крестьянами, которые записывались в посадские тяглецы или переходили к другим владельцам. Это противоречие не устраняется замечанием С. Ф. Платонова о том, что приговор должен был «раздражать всех недовольных крепостным порядком», так как нет никаких данных о недовольстве казаков крепостническими порядками вообще, а не только теми, которые угрожали их сословному положению.
Тезис об антиказацкой направленности приговора 1611 г. получил широкое распространение в литературе. Так, Н. И. Казаков рассматривает приговор как «полный» отказ «от обещаний, которые давались Ляпуновым в грамотах», и «вызов» казацкой части ополчения, а Н. А. Мининков полагает, что приговор «был неприемлем для крестьян и рядовых казаков, в значительной массе состоявших из недавних беглых». Такое толкование приговора неверно, ибо, как уже говорилось, положение о возвращении беглых прежним владельцам на [38] казаков не распространялось. Более справедливым представляется мнение Р. Г. Скрынннкопа о том, что приговор «молчаливо признавал свободными людьми» крестьян и холопов, служивших в ополчении.53) Но и здесь, вероятно, требуется небольшое уточнение: скорее Земский собор откладывал болезненный вопрос, грозивший расколоть ополчение, до освобождения Москвы и избрания царя. Не случайно приговор обходит молчанием судьбу крестьян и холопов членов боярского правительства, находившихся в Москве и сотрудничавших с интервентами, хотя о них прямо упоминалось в челобитной, предшествовавшей приговору.
Интересно, что в приговоре 1611 г. даже но упоминается казачество автономных областей и таким образом впервые признается, что казаки в ополчениях уже не временно ушедшие из своих «городков» отряды, а самостоятельное войско со своими атаманами и своими нуждами, притом иными, чем у казаков Дона или Волги.
Резким контрастом с приговором ополчения выглядит договор Новгорода со шведами, заключенный менее чем через месяц после утверждения приговора, 25 июля 1611 г. Беглые холопы по этому договору возвращались своим владельцам без всяких ограничений: «Слуги, которые раньше служили боярам как крепостные, и всякого рода челядь не должны получить свободу». Вся же программа удовлетворения требований казачества сводится в договоре к разрешению казакам, живущим в старых степных поселениях, свободно торговать в пределах России «без всякого за то штрафа и запрещения», как это было во времена царя Бориса. Наконец, договор гарантировал сохранение сословного положения, жалованья и земельных владений тем казакам, которые были приняты на службу «при прежних великих князьях».54) Таким образом, если он и мог бы удовлетворить донских казаков, пришедших на помощь первому самозванцу в 1604 г., то едва ли возвращение к порядку, существовавшему «до царя Бориса», сулило что-либо казачеству, принимавшему участие в освободительной борьбе в 1611 г. Указанные положения договора представляются тем большим анахронизмом, что в самом Новгороде находился в это время довольно значительный казачий гарнизон.
Попытки искоренить практику приставств и изъять сбор «кормов» из рук казаков привели к гибели П. П. Ляпунова 22 июля 1611 г. Поводом к открытому конфликту [39] воеводы с казаками послужил арест М. Плещеевым в Николо-Угрешском монастыре 28 казаков, которых он затем будто бы приказал утопить. Провинность этих казаков нам не известна, но, очевидно, они добывали «припасы» как раз способом, запрещенным июньским приговором. К тому же поляки переправили в казацкие «таборы» подложную грамоту, написанную от имени Ляпунова, «что будто велено казаков по городом побивать». Ляпунов после сильных колебаний явился в казачий крут, держался там, по-видимому, высокомерно («многое прение с казаками показа»), за что и поплатился жизнью.55)
Убийство Ляпунова и присяга казаков Лжедмитрию III в марте 1612 г. заставили часть дворян бежать из-под Москвы. Однако явным преувеличением, на наш взгляд, является представление о том, что подмосковное правительство после смерти Ляпунова выражало интересы казаков (или казачьей верхушки). С. Ф. Платонов утверждал, что «казацко-воровское» правительство под Москвой грозило русскому обществу общественным переворотом, однако даже И. М. Заруцкий, будучи к этому времени богатым землевладельцем, не был заинтересован в разрушении существующих форм феодального землевладения, которым угрожала практика казачьих приставств. Другое дело, что перед лицом усиления казацкой части ополчения и возрастающих трудностей снабжения казаков ни Д. Т. Трубецкой, ни И. М. Заруцкий не имели возможности с ней эффективно бороться и должны были соглашаться на приставства как на неизбежное зло.
И после смерти П. П. Ляпунова продолжались централизованный сбор и распределение «кормов» и денег казакам. По свидетельству Карамзинского хронографа, «в Разряде, и в Поместном приказе, и в иных приказех сидели дьяки и подьячие и из городов и с волостей на казаков кормы збирали и под Москву привозили, а казаки воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали». В ноябре 1611 г. власти Первого ополчения потребовали, чтобы из Калуги им были срочно присланы «окладные и неокладные доходы», так как «здесе... под Москвою, будучи на земской службе, служивые люди, казаки и стрельцы, бьют челом нам о денежном жалованье неотступно». Из приказов-четвертей дьяки выдавали деньги станичным атаманам для раздачи жалованья казакам. [40]
Некоторые казаки добились от «бояр и воевод» освобождения от налогов своих дворов: в 1611/12 г. подобную привилегию получил атаман Первого ополчения Афанасий Коломна, а 25 августа 1612 г. — бывший посадский человек Зарайска казак В. Софонов, служивший к этому времени «земскую» службу седьмой год.56)
Приставства казаки рассматривали обычно как замену выдаваемого из приказов месячного содержания. Формы приставств были различны — от сбора определенных «запасов» несколькими представителями станицы в соответствии с распоряжением правительства до фактически временного коллективного владения взятой в приставство территорией, на которой останавливались казаки. Так как в приставства казаки брали и черносошные, и дворцовые, и монастырские, и частновладельческие земли, под угрозой оказалось привилегированное землевладение дворянства и духовенства. По-видимому, не только раздачи властями Первого ополчения поместий и вотчин, но и приставства имел в виду Д. М. Пожарский в июне 1612 г.: «Иван же Заруцкой многие городы и дворцовые села, и черные волости, и монастырские отчины себе поймал и советником своим, бояром, и воеводам, и дворяном, и детем боярским, и атаманом, и казаком роздал». Сохранились также челобитные, поданные на имя Д. Т. Трубецкого и И. М. Заруцкого, о владении казаками дворянскими землями. 28 сентября 1611 г. служилый иноземец Л. Валявский писал: «Пожаловали вы, государи, меня в поместье сельцом Муромским во Владимирском уезде, и тем сельцом казаки завладели, место пустое и разореное». «Выслать» казаков из их поместий просили «бояр и воевод» в ноябре 1611 г. тарусские дворяне.57)
Едва ли казаки всегда юридически оформляли права на владение той или иной территорией, и эта сторона жизни ополченцев могла и не найти исчерпывающего отражения в документах. О санкционированных же властями кормлениях можно составить достаточно полное представление. Так, 30 сентября 1611 г. «бояре приговорили» дать 350 московским стрельцам «город Колугу, посад и уезд, на корм». В соответствии с приговором калужский воевода князь А. Ю. Сицкий должен был собрать муку, крупы и соль в размерах, определенных руководителями ополчения, а затем отослать продовольствие под Москву в сопровождении шести калужских стрельцов и местного сына боярского. Строго определен [41] был в начале 1612 г. размер денежных и продовольственных сборов для станицы атамана И. Чики с вотчин владимирского Рождественского монастыря.58)
Н. П. Долинин полагал, что в «подмосковных таборах можно заметить тенденцию к срастанию верхушки казачества с разорившимися, безземельными и малоземельными помещиками, близко стоявшими к казакам по роду своей службы и материальному обеспечению». Той же точки зрения придерживается и Н. Л. Мининков. Разорившиеся дворяне действительно составили известную часть казачества в ополчениях, однако в данном случае можно говорить лишь о переходе этих дворян в другое сословие. Что касается одворянивания верхушки казачества, то в 1611—1612 гг. этот процесс находился еще в начальной стадии, хотя, конечно, некоторые казаки могли мечтать о поместьях, а правительство — о расколе казачества.
По мнению Н. П. Долинина (которое расходится с его же суждением, приведенным выше), «нет и намека на то, что подмосковные бояре жаловали в чети казачью верхушку», т. е. предоставляли казакам право ежегодно получать жалованье из приказов-четвертей, подобно столичным дворянам. В действительности такие данные есть, причем «прибавки» к окладам казаки получали и в Ярославле, где находилось в 1612 г. Второе ополчение. Верстались казаки и поместными окладами. Да и как могли руководители земских ополчений, в которых казаки играли столь значительную роль, не делать им даже тех уступок, на которые соглашалось правительство Василия Шуйского? Что касается раздачи казакам реальных поместий, то они хотя и имели место, но были, по-видимому, довольно редким явлением. Так, известен всего один случай пожалования поместья казаку в Первом ополчении — его получил в Луховском у. атаман Василий Савельев. Позднее власти Второго ополчения передали это поместье смоленским дворянам, хотя сам В. Савельев в июне 1612 г. выехал в Ярославль.59)
Можно было бы предположить, что Д. М. Пожарский и К. Минин являлись решительными противниками казачьего землевладения, однако это не так. Как известно, в 1612 г. воевода Второго ополчения Р. П. Пожарский вытеснил из Суздаля сторонников Первого ополчения А. З. и И. З. Просовецких. Некоторые казаки, служившие под началом Просовецких, перешли на сторону Второго ополчения, и 12 мая 1612 г. по указу «бояр и воевод [42] и по совету всей земли, и по наказу князя Романа Петровича Пожарского с товарыщи» трем украинским казакам были отделены поместья в Опольском стане Суздальского у.: И. И. Буйна получил 129 четвертей с 29 крестьянскими дворами, Г. Матвеев — 119 четвертей с 29 дворами и М. Батенков — 119 четвертей с 25 дворами. По сравнению с практикой испомещения казаков XVI — начала XVII в. и даже более позднего времени такие поместья следует признать не только очень крупными, но и исключительно населенными.60)
Можно было бы думать, что почти полное отсутствие сведений об испомещении в 1611—1612 гг. русских казаков объясняется состоянием источников, если бы не было известно, что из 33 атаманов, есаулов и казаков, получивших в 1613 г. земли, в Вологодском у., лишь один человек уже владел к этому времени поместьем (см. гл. IV). Таким образом, говорить об одворянивании сколько-нибудь заметной части казацкой старшины в ополчениях, по-видимому, не приходится. Даже атаманы в это время, как правило, не имели поместий, а поместные оклады, которые им жаловались, были пока что нереализованными обещаниями.
Образование Нижегородского ополчения еще более обострило борьбу между казачеством и дворянством. Теперь к противоречиям внутри Первого ополчения прибавились противоречия, переходящие в настоящую войну, между Первым ополчением, в котором преобладали казаки, и Вторым, преимущественно дворянским.
После прихода Второго ополчения к Москве положение не изменилось к лучшему. Уже во время битвы с гетманом Я. К. Ходкевичем 22-24 августа 1612 г. казаки, по словам Авраамия Палицына, «укоряюще дворян, яко многими имении богатящихся, себе же нагих и гладных нарицающе». О «вражде великой» «между воинством дворянским и казаческим» пишет и Симон Азарьин: казаки будто бы утверждали, что они «бедны и не пожалованы», и угрожали «разорити дворянские полки». Поскольку объединения земских сил под Москвой сразу не произошло, отряды Пожарского продолжали снабжаться лучше, чем «полк» Трубецкого, получая деньги и продовольствие из богатых северных городов. Не удивительно, что в этих обстоятельствах казаки Первого ополчения обсуждали возможность ухода из-под Москвы, с тем чтобы самим взять в кормления северные города и уезды. Грамота Пожарского от 9 [43] сентября 1612 г., разосланная по городам, сообщает, что 5 сентября в «полки» Трубецкого приехали И. П. и П. П. Шереметевы и вместе с несколькими другими «тушинцами» стали «атаманов и казаков научати на всякое зло, чтоб развратья и ссора в земле учинити и чтоб атаманы и казаки шли по городом в Ярославль, и на Вологду, и в иные города для разоренья и городы засесть». Казаки будто бы поддались на уговоры, «учинили в полкех грабежи и убийства великие» и собрались идти на север. Необходимость смягчить социальные противоречия (равно как и общая военная задача) была, несомненно, одной из главных причин объединения Первого и Второго ополчений в конце сентября 1612 г.61)
Открытое столкновение между дворянской и казацкой частями ополчения оставалось последней надеждой для польского гарнизона в Москве, где хорошо знали о настроениях казаков. Однако Пожарский поспешил продемонстрировать полякам полную уверенность в победе. «А если бы даже, — писал он в столицу, — у нас и была рознь с казаками, то и против них у нас есть силы».62)
Накануне капитуляции поляков и освобождения Москвы между дворянами и казаками произошли новые столкновения. Казаки особенно непримиримо относились к сотрудничавшим с интервентами членам боярского правительства и, когда бояре вышли из Кремля в «полк» Д. М. Пожарского, попытались их захватить. Отношения между дворянством и казачеством были еще далеко не выяснены, когда 26 октября 1612 г. Пожарский и Трубецкой во главе земских ратей торжественно въехали в Московский Кремль.
Итак, выделим главное. В 1606—1612 гг. происходил процесс формирования «вольного» казачества на основной территории России. На протяжении ряда лет эта сословная группа наиболее активно и последовательно поддерживала лозунги поставления на престол «законного» и «доброго» «царя Дмитрия» (Лжедмитрия I, Лжедмитрия II, Лжедмитрия III), его сына «царевича» Ивана Дмитриевича, а также физического уничтожения их противников, которые у казаков прежде всего ассоциировались с верхами русского общества — «злыми» боярами, виновными и в заговорах против «Дмитрия Ивановича», и в преследованиях казаков, и в сотрудничестве с иностранными интервентами. Однако свои действия казаки направляли и против дворянства [44] вообще. Под Москвой в Первом ополчении борьба между дворянами и казаками шла за преобладающее влияние в армии и долю в доходах, поступавших из городов; в провинции опасность нависла над существующими формами феодального землевладения, которым угрожали казачьи приставства.
В борьбе с казачеством дворянство имело ясную политическую программу — восстановление разрушенного в результате «Смуты» порядка, при котором ему безраздельно принадлежала власть в стране, хотя между различными группами феодалов и существовали разногласия по вопросу о том, какое положение займет каждая из этих групп. В свою очередь казаки, несомненно, рассчитывали на увеличение и регулярную выплату жалованья, предоставление им богатых приставств, сохранение и закрепление казацких вольностей и привилегий, улучшение своего сословного положения. В реальной действительности начала XVII в., в условиях разорения страны и господства крепостнических порядков, казачество могло добиться своих целей только за счет дворянства. И сколь бы дерзкой ни была попытка оттеснить дворянство с занимаемых им позиций, она имела оправдание в глубоком кризисе, который переживало правящее сословие русского общества. Опричнина и распространение поместной системы, безусловно, не способствовали эффективности хозяйственной деятельности феодалов, а быстрая колонизация Юга и Поволжья усилила противоречия между различными группами служилых людей. Наконец, гражданская воина начала XVII в. привела к существенному уменьшению численности дворянства: по подсчетам М. Г. Кротова — приблизительно на 20%.
Однако русское казачество значительно ослабляло отсутствие авторитетного руководящего центра, какой имелся в это время у украинских казаков. Даже в 1611—1612 гг. под Москвой у казаков не было общевойсковой организации, между ними сохранялись различия, связанные с происхождением и принадлежностью к одному из полков. Незавершенность сословной организации не позволила казакам захватить политическую власть в Первом ополчении даже в момент наибольшего ослабления дворянства. [45]
1) ПСРЛ. Т. 25. С. 386.
2) Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. 4-е изд. СПб., 1906. С. 135.
3) Воинские повести древней Руси. М.; Л., 1949. С. 48.
4) РИБ. Т. 35. С. 143-144; Т. 18. С. 8; см.: Усманов М. А. Татарские исторические источники. Казань, 1972. С. 94.
5) См.: Карпов А. Б. Уральцы: Исторический очерк. Ч. 1. Уральск, 1911. С. 90-95.
6) Материалы по истории Войска Донского: Грамоты / Сост. И. Прянишников. Новочеркасск, 1864. С. 2.
7) Опись архива Посольского приказа 1626 г. Ч. 1. М., 1977. С. 272; РИБ. Т. 18. С. 1-21; см.: Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982. С. 184; ГБЛ, Муз. собр., д. 1588, л. 99-99 об.
8) См.: Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1982. С. 62.
9) Акты Юшкова. С. 255.
10) См.: Лихачев Н. П. Любовниковы // Известия Русского генеалогического общества. Вып. 3. СПб., 1909. С. 211-212.
11) АМГ. Т. I. С. 5-37; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 25, л. 55.
12) ЦГАДА, ф. 1209, кн. 140, л. 277 об.; ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 160; стб. 102, л. 174-176.
13) РК 1598-1638 гг. С. 148; Анпилогов. Новые документы. С. 400-402; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 15817, л. 21-21 об.
14) Анпилогов. Новые документы. С. 206; Миклашевский Н. Н. К. истории хозяйственного быта Московского государства. Ч. 1. М., 1894. С. 271; ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 160.
15) Писцовые книги Рязанского края XVI и XVII вв. Вып. 1. Рязань, 1898. С. 206-207, 243; Анпилогов Г. Я. Рязанская писцовая приправочная книга конца XVI в. М., 1982. С. 217, 220, 221 и др.; Васенко П. Атаманы служилые-поместные // Дела и дни. Кн. 1. Пб., 1920. С. 37-38; ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 99; ф. 141, 1589 г., д. 28, л. 1-2.
16) Сторожев В. И. Материалы для истории русского дворянства. Т. I. М., 1891. С. 92-94. Нет оснований считать сохранившуюся епифанскую десятню 1585 г. (ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 221) позднейшей копией, а указание в заголовке на происхождение детей [249] боярских из казаков сочинением переписчика (Скрынников. С. 141-142).
17) РИБ. Т. 18. С. 248-249; ПСРЛ. Т. 14. С. 61; Разрядная книга 1550-1636 гг. Ч. II. Вып. 1. М., 1976. С. 216-217.
18) Скрынников. С. 134-135.
19) ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2514, л. 480; Багалей Д. И. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства (Харьковской и отчасти Курской и Воронежской губ.) в XVI-XVIII столетиях. Харьков, 1886. С. 10-11.
20) РК 1598-1638 гг. С. 160-161; Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI-XVII вв. М., 1978. С. 148-149.
21) РИБ. т. 18. С. 224; Т. 35. С. 352, 354.
22) Старина и новизна. Кн. 14. М., 1911. С. 413; Скрынников. С. 153-154; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2514, л. 73.
23) ПСРЛ. Т. 14. С. 65; Исторические сборники XV-XVII вв.: Описание Рукописного отдела Библиотеки Академии наук СССР. Т. 3. Вып. 2. М.; Л., 1965. С. 147-148; Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С. 114; Скрынников. С. 323.
24) РИБ. Т. 35. С. 143; Смирнов. С. 366; Корецкий. Формирование. С. 253.
25) См.: Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая // Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв.: Проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 334; Станиславский А. Л. Новые документы о восстании Болотникова // ВИ. 1981. № 7. С. 80-81.
26) Зимин А. А., Королева Р. Г. Документ Разрядного приказа // Исторический архив. Т. 8. М., 1953. С. 49-50; РИБ. Т. 28. С. 755; ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., кн. 1, л. 159.
27) См.: Зимин А. А. К истории восстания Болотникова // ИЗ. Т. 24. М., 1947. С. 364.
28) ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 9, л. 39-40; Тихомиров М. Н., Флоря Б. Н. Приходо-расходные книги Иосифо-Волоколамского монастыря 1606/1607 г. // АЕ за 1966 г. М., 1968. С. 341.
29) РИБ. Т. 18. С. 23-24.
30) См.: Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113-7121 гг.). М., 1907. С. 117; Смирнов. С. 392; Зимин А. А., Королева Р. Г. Документ Разрядного приказа. С. 43.
31) Сказания Массы и Геркмана о Смутном времени в России. СПб., 1874. С. 300-302; ПСРЛ. Т. 34. С. 247.
32) ПРП. Вып. 4. С. 378; Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. Л., 1975. С. 213.
33) Станиславский. Документы. С. 295, 300, 304; ПСРЛ. Т. 34. С. 250.
34) ЦГАДА, Шведские микрофильмы, рулон 133, л. 20; Татищев В. Н. История Российская. Т. VI. М.; Л., 1966. С. 320.
35) Описи Царского архива и архива Посольского приказа 1614 г. / Под ред. С. О. Шмидта. М., 1960. С. 129-130; ААЭ. Т. 2. С. 316.
36) Хилков. С. 88; Вернадский В. Н. Конец Заруцкого // Учен. зап. Ленинградск. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Т. 19. Л., 1939. С. 83; ПСРЛ. Т. 34. С. 218; Смирнов. С. 466.
37) ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 51, л. 105.
38) Хилков. С. 88; Веселовский С. Б. Арзамасские поместные акты (1578—1618 гг.). М., 1916. С. 378-379; Архив ЛОИИ, к. 124, оп. 1, д. 222, л. 1.
39) Пронштейн, Мининков. С. 58. [250]
40) Палицын. С. 149; Буссов К. Московская хроника. 1584—1613. М.; Л., 1961. С. 158.
41) ААЭ. Т. 2. С. 304; Грушевский М. История украинского казачества. Т. 1. Киев, 1913. С. 207; Акты Юшкова. С. 234.
42) ПРП. Вып. 4. С. 378; Станиславский. Документы. С. 300, 301.
43) Акты Юшкова. С. 314; ААЭ. Т. 2. С. 267; Четвертчики. С. 276.
44) См.: Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. С. 238.
45) ААЭ. Т. 2. С. 326-327; Станиславский. Документы. С. 298, 299, 304, 305; ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 261-264; Пр. ст., стб. 2514, л. 402.
46) ЦГАДА, ф. 184, д. 133, л. 1-3 об. На грамоты Я. П. Сапеги любезно указал автору Б. Н. Флоря.
47) Изборник. С. 351; СГГД. Ч. 2. С. 460; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 15, л. 111; Пр. ст., стб. 2514, л. 404; Станиславский. Документы. С. 292.
48) ААЭ. Т. 2. С. 333 (№ 194).
49) ПСРЛ. Т. 14. С. 112; Изборник. С. 351. ПСРЛ. Т. 14. С. 112; Изборник. С. 351.
50) Цит. по: Платонов С. Ф. Социальный кризис Смутного времени. Л., 1924. С. 51.
51) См.: Шепелев И. С. Вопросы государственного устройства и классовые противоречия в Первом земском ополчении // Сборник научных трудов Пятигорск. пед. ин-та. Вып. 2. Пятигорск, 1948. С. 127. Ср.: Пронштейн, Мининков. С. 61.
52) Платонов С. Ф. Социальный кризис Смутного времени. С. 54; Он же. Очерки. С. 388-389.
53) См.: Скрынников Р. Г. Минин и Пожарский: Хроника Смутного времени. М., 1981. С. 207.
54) СГГД. Ч. 2. С. 560-561; Арсеньевские бумаги. С. 7.
55) ПСРЛ. Т. 14. С. 112-113.
56) Изборник. С. 352; Акты ополчений. С. 21-22, 109-111, 163.
57) СГГД. Ч. 2. С. 594; Акты ополчений. С. 36.
58) Акты ополчений. С. 74-75.
59) Четвертчики. С. 53, 270-272, 276, 307, 317; СГГД. Ч. 2. С. 595; ЦГАДА, ф. 396, стб. 38 888, л. 2.
60) См.: Любомиров П. Г. Очерк истории Нижегородского ополчения 1611-1613 гг. М., 1939. С. 93; Памятники деловой письменности XVII в.: Владимирский край / Под ред. С. И. Коткова. М., 1984. С. 6-13; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 11332, л. 35-38.
61) Палицын. С. 224; Книга о чудесах преподобного Сергия: Творение Симона Азарьина / Сообщил С. Ф. Платонов. СПб., 1888. С. 37-38; АЮБ. С. 602-603.
62) РИБ. Т. 1. С. 330.
Написать нам: halgar@xlegio.ru