Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Дмитриев М.В.
История отечественной духовной культуры в исследованиях А. И. Клибанова

История СССР, 1990, № 6.
[124] – конец страницы.

Александру Ильичу Клибанову, историку русской культуры, общественной мысли и российских религиозных движений, исполняется 80 лет. Его путь в науке, по существу, измеряется вехами развития советской историографии. Достаточно сказать, что первое крупное исследование, которому предшествовал ряд публицистических религиоведческих брошюр, было опубликовано А. И. Клибановым в 1931 г., кандидатская диссертация была защищена в 1935 г., а сегодня находится в издательстве книга «Русская общественная мысль XIV—XVI вв. Мыслители и проблемы». При чтении списка трудов ученого бросается в глаза 10-летний перерыв после 1935 г., затем следует ряд публикаций 1944–1945 гг. и еще одна десятилетняя пауза. Эти пробелы напоминают о 12 годах пребывания в ГУЛАГе и 5-летней сибирской ссылке. Но и в этом научная и личная судьба А. И. Клибанова — отражение судьбы отечественной науки и отечественной культуры, судьбы нашего народа. Однако вопреки лакунам в списке работ эти черные годы находятся в особой, содержательной связи с научным творчеством А. И. Клибанова. Его книги 60– 70-х гг. были своеобразным ответом на вызов времени, истории и судьбы, они рассказывали о европейском пути самоопределения русской цивилизации, о выношенном русскими народными религиозными движениями идеале свободного, а не казарменного социализма, о постоянном накале духовных поисков на орбите гуманизма, свободомыслия и самоутверждения личности. Не хотелось бы давать формально полный, но беглый обзор трудов А. И. Клибанова. Предложим иную задачу: остановимся на отдельных научных проблемах, которые решены или поставлены А. И. Клибановым, и обозначим некоторые перспективы в их изучении.

Ведущая и сквозная тема научного творчества А. И. Клибанова — история отечественных религиозно-общественных движений. Речь идет о противоцерковных движениях русского средневековья (им посвящен цикл крупных статей и большая книга «Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в.» М., 1960), и о сектантских XVII — начала XX в. («История религиозного сектантства в России». М., 1965), а также послереволюционного времени («Религиозное сектантство и современность». М., 1969; «Религиозное сектантство в прошлом и настоящем». М., 1973; «Из мира религиозного сектантства». М., 1974). По своему существу и «сверхзадаче» все эти книги и статьи связывает одна принципиальная тема: вклад религиозно-общественных движений в отечественную историю и соотнесение их религиозно-духовного и социально-практического опыта с опытом параллельных европейских еретических, реформационных, сектантских движений.

Своей фундаментальной монографией о реформационных движениях в России А. И. Клибанов показал, что противоцерковные движения XIV—XVI вв. — полноценный типологический аналог современным им городским ересям и реформационным движениям Западной Европы. До А. И. Клибанова историю русских еретических движений начинали с ереси стригольников. Он же относит зарождение на Руси «протестантской ереси» (выражение Ф. Энгельса) средневековых городов к рубежу XIII—XIV вв., когда среди мирян и низшего духовенства распространились стихийные антицерковные настроения, порожденные авторитарностью и мздоимством господствующей церкви. Во второй половине XIV в. этот еще не вполне оформленный антицерковный протест перерос в открытую ересь — стригольничество.

Изучение этого движения и ереси новгородско-московских антитринитариев («ересь жидовствующих» конца XV — начала XVI в.) затруднено тем, что круг дошедших до нас памятников, созданных самими вольнодумцами или их оппонентами, чрезвычайно узок. Эти памятники издавна привлекали внимание исследователей, и тем большей скрупулезности требовало их изучение от А. И. Клибанова, тоже к ним обратившегося. Он не только получил новую информацию из известных прежде текстов, но и обогатил науку находкой новых памятников русского религиозного свободомыслия. Это, во-первых, глоссы на полях книг Ивана Черного, которые позволили прочитать то, что в тексте переписанных книг (сборник библейских текстов и книга ветхозаветных [124] пророчеств) эксплицитно не выражено, и, во-вторых, «Написание о грамоте», находящееся в тесной связи со знаменитым, своеобразно и убедительно истолкованным А. И. Клибановым «Лаодикийским посланием» Федора Курицына. Эти новые памятники русского религиозного свободомыслия и оригинальные прочтения уже известных текстов позволяют надеяться, что изучение истории русских ересей XIV—XVI вв. в будущем принесет новые результаты. Отметим, что цикл работ Д. И. Клибанова, Я. С. Лурье, Н. А. Казаковой и др. по истории стригольников и новгородско-московского антитринитаризма нашел продолжение в ряде зарубежных исследований, в то время как в нашей науке изучение этих проблем приостановилось.

Занимаясь историей русских реформационных движений, А. И. Клибанов не мог пройти мимо современных и в чем-то созвучных им религиозных исканий эпохи Сергия Радонежского и второй половины XV — начала XVI в. Речь идет об исихазме и нестяжательстве. Однако в отличие от большинства советских работ на эту тему в его исследованиях акцент был поставлен не на богословско-мистической стороне исихазма и не на проблеме землевладения в нестяжательстве, а на гуманистических поисках в том и другом случае. Представляется чрезвычайно существенной и перспективной данная А. И. Клибановым характеристика нестяжательства, а точнее направления Нила Сорского, как идеологии христианской гуманности. Это особенно важно в связи с тем, что идейное наследие мыслителей круга Сергия Радонежского, а затем Нила Сорского имело большое значение не только для русских, но и для восточнославянских земель.

Религиозная жизнь восточнославянского православия XIV—XVI вв. не знала государственных границ. Яснее всего это видно на примере деятельности Феодосия Косого и его последователей, чья проповедь с полным к тому основанием оценена А. И. Клибановым как факт прямого участия русских вольнодумцев в развитии украинско-белорусской и шире — восточноевропейской — реформации. Действительно, еретическое учение Феодосия Косого, будучи вытеснено инквизиционным преследованием из русских пределов, нашло адекватное и богатое продолжение в украинско-белорусских землях, где русские вольнодумцы объединились с польско-литовскими протестантами. Начавшись на Руси, восточнославянское реформационное движение в середине и второй половине XVI в. нашло, таким образом, продолжение в православных землях Речи Посполитой, вызвав глубокое обновление всех институтов местного православия. Но на украинско-белорусскую почву были занесены семена не только реформационного свободомыслия, но и спиритуализированного и гуманизированного христианства нестяжателей. Одним из посредников выступил старец Артемий. Его учению последовали сторонники обновления церкви среди православного духовенства в Речи Посполитой. В определенной степени именно оно стало основой так называемого православного Возрождения на Украине и в Белоруссии в конце XVI — первой половине XVII в. Это означает, что культурно-исторические последствия нестяжательства были еще масштабнее, чем принято думать. И понимание сущности нестяжательства в предложенном А. И. Клибановым ключе помогает лучше разобраться в существе внутрицерковных процессов у восточных славян в XVI—XVII вв.

Поскольку религиозная реформация XVI в. была представлена у восточнославянских народов, так сказать, в усеченном виде, сектантские движения второй половины XVII — XIX в. — христовщина, духовное христианство, молоканство, духоборчество, штундизм, баптизм, евангельское христианство, — внимательно изученные А. И. Клибановым, трактуются им как «второе издание» реформационных движений в России. А. И. Клибанов не только дал анализ их учения, социальной базы и исторической роли, в частности, роли «обводного канала» капиталистического развития, но и выстроил генеалогию этих движений, показав некоторые общие закономерности и тенденции их эволюции, например, феномен неизбежного оцерковления каждой секты и нарастания внутренних конфликтов в ее лоне.

Эволюция сектантства, как ясно доказал А. И. Клибанов, теснейшим образом связана с развитием капитализма в России. Выявление этой закономерности выводит исследования в этой области отечественной истории на две фундаментальные проблемы: религиозные факторы модернизации России в плане приобщения ее к торжеству западноевропейской буржуазной цивилизации и содержание, темпы и формы процессов христианизации восточно-славянских культур в новое время. Последняя проблема вытекает из всех научных изысканий А. И. Клибанова по истории религиозно-общественных движений в России. Каков был вклад реформационных и сектантских движений в то, что можно назвать вторичной, углубленной христианизацией восточнославянских народов? Повлияли ли они на характер интерпретации христианства господствующей церковью? В какой степени и в чем именно под воздействием реформационных и сектантских движений [125] образ христианства трансформировался в народном сознании? Эти вопросы, поставленные трудами А. И. Клибанова, ждут еще своих исследований.

Ученый внес много нового в понимание идейного содержания русских еретических движений XIV—XVI вв. и русского сектантства. Во-первых, он убедительно показал, что опыт русских противоцерковных движений XIV—XVI вв. — это опыт не только еретических, но и реформационно-гуманистических по своему содержанию к значению движений. Они привнесли в русскую общественную мысль и культуру новые, характерные для перехода от средних веков к новому времени духовные, ценностные и социальные ориентиры. А. И. Клибанов ярко показал гуманистический пафос русского религиозного свободомыслия, присущие ему этику и эстетику приятия жизни и вырабатывавшееся постепенно убеждение в равенстве народов и вер.

Во-вторых, исследования А. И. Клибанова позволяют иначе, чем принято, взглянуть на вопрос: почему в русской истории гуманизм и реформация не составили в отличие от Западной Европы эпоху культурного развития, почему их след оказался слабее, чем в мире католицизма? Обычно это объясняют ссылкой на сравнительную социально-экономическую отсталость России. Это, конечно, существенно. Но почему, например, во второй половине XIX — начале XX в «сравнительно отсталая Россия» смогла поразить мир невиданным культурным подъемом — «святой», по словам Т. Манна, литературой, блестящими достижениями в науке, искусстве и философии? Строго говоря, объяснять те или иные особенности духовного развития общества ссылками на социально-экономическую отсталость или прогрессивность — это значит отдавать дань экономическому материализму и формационному детерминизму. А ведь наряду с формационными в истории действуют и цивилизационные детерминанты.

В книгах А. И. Клибанова нет прямого тезиса о том, что общественная мысль России развивалась в несколько иной, чем на Западе, сетке цивилизационных координат. Однако в некоторых работах, особенно в большой статье о мировоззрении Андрея Рублева и в некоторых фрагментах книги о русских реформационных движениях, эта проблема поставлена. Речь идет, подчеркнем, не о противоположности цивилизационных путей России и Европы. Напротив, как мы сказали, все творчество А. И. Клибанова может быть прочитано как доказательство единства исторических судеб Европы и России — естественно, в том случае, если мы измеряем эти судьбы мерками «большого времени». Однако особенности православной и византийско-восточнославянской традиций придавали особую форму, особое выражение всем культуротворческим процессам, в то время как существо, содержание этих процессов было общим на Западе и Востоке Европы, ибо они составляют единую по своему христианскому ценностному императиву цивилизацию. Проиллюстрируем это суждение лишь одним примером.

А. И. Клибанов заострил внимание на специфике взаимодействия русской культуры с античностью и античным наследством. Это взаимодействие было опосредовано византийской патристикой. Значение патристики как транслятора античных ценностей в русскую культуру долгое время недооценивалось. Тем более не ставился вопрос, в какой степени восточнохристианский базис русской духовной культуры предопределял ее типологические отличия от западной, латинско-христианской. Проблема эта не решена до сих пор. Однако уже в 1960 г., рассматривая вопрос об источниках русской гуманистической мысли, А. И. Клибанов обратил внимание на такой характерный факт: существование ясной параллели между идеей итальянских гуманистов о свободе воли, т.е. стержнем всей гуманистической идеологии, провозглашенной, в частности, Джовании Пико делла Мирандолой в знаменитой «Речи о достоинстве человека» и положениями византийской патристики, например, сочинениями Феофила Антиохийского, которые созвучны высказываниям Пико делла Мирандолы. Это говорит не только о традиционно-христианских корнях гуманистической идеологии, но и о том, что, будучи новыми для латинско-католической традиции, подобные идеи не вступали в противоречие с православным идеологическим и религиозно-философским каноном. Такой подход позволил А. И. Клибанову показать, что, во-первых, византийско-православная религиозно-философская традиция стала источником развития гуманистической мысли в восточнославянском мире, во-вторых, эта традиция, усвоенная постепенно восточнославянским православием, привносила принципиальное своеобразие в появление гуманистически-реформационных тенденций в отечественной культуре и религиозно-общественной борьбе.

Учет специфики православной традиции позволит по-новому взглянуть и на старообрядчество. К этому подводят некоторые исследования А. И. Клибанова, одни из которых опубликованы, а результаты других введены в научный оборот на конференциях последних лет. Они заставляют задуматься: должно ли ждать, что переход от средних веков к новому времени будет [126] совершаться в русской культуре в той же форме, с той же последовательностью стадий, на тех же путях, что и в Западной Европе? Старообрядчество как феномен прежде всего народной, а не элитарной культуры представляет с этой точки зрения особенный интерес. В нем, как считает А.И. Клибанов, выразилось индивидуально-незрелое, роевое начало культуры со своими закономерностями эволюции. Однако приверженность староверов к внешней стороне религиозного культа, их готовность «умереть за аз» могут быть интерпретированы далеко не так однозначно, как это принято делать. В частности, А. И. Клибанов считает возможным говорить о паулинистских мотивах в проповеди раннего староверия. А такие мотивы, как известно, были одной из составляющих реформационной проповеди в Европе. С другой стороны, исследования А. И Клибанова по истории религиозного сектантства показывают, что, не будучи порождением или продолжением староверия, сектантство имело точки соприкосновения с ним, а внутри раскольничьих общин складывались и протестантские толки, например, беспоповцы и бегуны. И тут мы возвращаемся к тому, что было сказано выше об общем, кардинальном значении изысканий, проведенных А. И. Клибановым, к тезису об органичной принадлежности исторического опыта русских религиозно-общественных движений к общеевропейской традиции. Всем работам А. И. Клибанова присуще новаторство, и потому они всегда побуждают к полемике, к научному спору. Введение истории русской духовной культуры средневековья и раннего нового времени в контекст общеевропейских культурно-религиозных процессов нашло оппонентов в лице некоторых зарубежных историков (например, Э. Хеша) и советских (среди участников дискуссий о степени приобщенности России к гуманизму и реформации, о концепции русского Предвозрождения). Возражая ученому, можно утверждать, что восточнославянский мир был подвержен сильным внеевропейским влияниям, не смог и не был способен стать органичной частью Европы, что те яркие мыслители, которые, как кометы, промчались по темному небу восточнославянского православия в XVI—XVII вв., — суть исключения, подтверждающие отлученность России от общеевропейского культуротворческого процесса. Можно придерживаться иной, «самобытнической» точки зрения, противопоставляя так называемое православное Возрождение западноевропейскому, видя в религиозных вольнодумцах-рационалистах инициаторов культурной «порчи», находя в византийско-православных традициях всеобъемлющую антитезу западным, латинско-католическим. Однако в любом случае нужно будет признать, что новый взгляд на религиозно-общественные движения допетровской России, предложенный А. И. Клибановым вместе с другими учеными, помог глубже и яснее понять судьбы русской духовной культуры в соотнесении их с общемировым развитием.

Работы А. И. Клибанова отличает сочетание филигранного анализа религиозных, философских, фольклорных и литературных текстов с широким панорамным взглядом на духовные процессы громадного пространственного и хронологического масштаба и интуитивно-глубоким проникновением в скрытый от внешнего взгляда ноуменальный смысл исследуемых феноменов. Такой творческой манере соответствует и та привлекательная академическая неспешность, с которой нить за нитью разматывается в трудах А. И. Клибанова клубок чрезвычайно тонких и сложных линий духовного творчества народа.

Все это относится к большому циклу работ по истории социальных идей русской общественной мысли и обобщающей двухтомной монографии «Народная социальная утопия в России», которая отмечена премией им. Б. Д. Грекова. В этих исследованиях речь идет об имеющихся уже в фольклоре идеалах социальной справедливости (Правда и Кривда, легенда о царе-избавителе), социальных идеалах русских мыслителей XVI в. — Федора Карпова, Максима Грека, Ермолая-Еразма, Ивана Пересветова, Феодосия Косого, социально-утопических представлениях участников крестьянских войн и их современников (Квирин Кульман, Евфимий), наконец, об утопических проектах и попытках их реализации в практике массовых народных движений антифеодального и противоцерковного протеста XIX в.

Научный пафос этих работ в показе того, что и при феодальной эксплуатации и многовековом гнете (крепостного права сохраняются стремление к свободе, социальной справедливости, вера в лучшую долю и возможность благоустройства общественной жизни на фундаменте строгой законности, исходящей из народных представлений о сущем и должном. Перед читателем двухтомной книги А. И. Клибанова проходят крестьянские мыслители и энергичные деятели-практики, стремившиеся найти и воплотить в жизнь принципы наилучшего и наисправедливейшего общественного строя. Это — Федор Подшивалов, Николай Попов и Михаил Попов, Иван Григорьев и Тимофей Бондарев. Один из них разработал проект идеального общества и государства, назвав [127] его «Новый Свет и законы его»; другой, сын дьякона и приходский священник, основал общин «Любовь братства»; утопическая община третьего называлась «Союзное братство», а Михаил Попов нарек свою общину «Общим упованием». Тимофей Бондарев, известный корреспондент Льва Толстого, представлял будущее общество как «единодушную и единосердечную артель». Все социальные искания русского народа были сопряжены с его религиозными исканиями. С этой точки зрения русский народ выступал в книгах А. И. Клибанова народом-богоносцем. Но к какому именно богу были обращены мысли и чаяния крестьянства? Чаще всего не к тому, какого забыла, по мнению крестьянских вольнодумцев, огосударствленная православная церковь. В этом отношении народные социальные утопии тесно смыкаются с «крестьянским протестантизмом» XVII—XIX вв. Это же обстоятельство помогает лучше понять, в чем состояла народность не только художественных, но и идейных исканий Л. Н. Толстого, чье имя часто фигурирует в книгах А. И. Клибанова.

Цикл исследований по истории социальных идеалов и социальной утопии в русской культуре обращен к идеологии отечественных народных движений и редким попыткам воплотить идеологические постулаты в жизнь. В связи с этим оппоненты А. И. Клибанова выражают сомнение в обоснованности «идеологизации» крестьянских движений, которая иногда представляется чрезмерной, и указывают, что идеология социального протеста и в том числе ее воплощенные в утопические программы вариации остались невостребованными в крестьянских массах. Отметим, однако, что еще, кажется, никому не удалось определить историческую меру соотношения идеологического и психологического в опыте массовых общественных движений. Наличие развитых идеологических форм народного протеста против социальной несправедливости, стремление к общественной гармонии не менее важны, чем очевидная неспособность крестьянской массы к отчетливому, вербализованному и идеологическому выражению своих чаяний. Как бы то ни было, книги А. И. Клибанова знакомят нас именно с идеологами, придавшими в меру своего индивидуального таланта и зрелости общественного сознания теоретическую форму народным социальным упованиям. Что касается восприятия этих идей в деревне, то, конечно же, барьер между идеей и рутиной каждодневного существования оставался труднопреодолимым. Но ведь были и массовые крестьянские движения, проходившие под религиозным знаменем, староверие и духовное христианство в его различных дериватах, которые усваивали продукцию интеллектуального творчества своих идеологов и вождей. Наконец, если не считать революционные потрясения начала XX в. волюнтаристским насилием над историей, нужно признать, что именно эта эпоха востребовала традиции народного социального утопизма — как в его смутно-чаемой, так и в идеологически-концептуализированной форме.

Особая тема творчества А. И. Клибанова, внешне, казалось бы, выпадающая из общей канвы его исследований, — декабризм и декабристы. В свое время А. И. Клибанов обнаружил в архиве Красноярского государственного краевого музея письма И. И. Пущина, Н. А. Бестужева, А. И. Якубовича, А. Н. Сутгофа, В. Л. Давыдова и других декабристов к Я. Д. Казимирскому, жандармскому полковнику, как ни неожиданно, ставшему большим другом ссыльных дворянских революционеров. Сам по себе факт их переписки знаменателен и помогает лучше понять не только судьбу декабристов, но и характер всего русского общества первой половины XIX в. Но только ли эта счастливая красноярская находка побудила А. И. Клибанова приняться за изучение декабризма? Думается, что существует и более глубокая внутренняя связь между обращением к декабризму, идейным исканиям А. Блока, творчеству Льва Толстого, с одной стороны, и многолетним изучением опыта народных религиозно-общественных движений. Это два потока русского освободительного движения — горний и дольний. Оба берут исток в глубинах средневековья, оба стремятся к единой цели. Но у них были разные ритмы и разные представления о существующем желанном¹⁾ обществе. И перекличка этих двух движений, степень их идейной изоморфности и внятности для одного призывов и чаяний другого — станет, наверное в будущем предметом занятий историков.

Исследуя историю религиозного сектантства в нашей стране, А. И. Клибанов перешагнул грань 1917 г. Это в высшей степени закономерно и продиктовано всей логикой научной и личной биографии ученого. Мы имеем в виду то, что в 20-е гг. А. И. Клибанов — активный пропагандист атеизма, «молодой ленинградский антирелигиозник», как писал о нем проф. Н. М. Маторин в предисловии к книге А. И. Клибанова о меннонитах. Упоминание об этом вызывает в сознании сегодняшнего читателя, прямо скажем, негативные ассоциации. Однако историческая неповторимость, исключительность того времени, озаренного самозабвенным энтузиазмом, идейной [128] ожесточенностью и милленаристскими упованиями, помогает понять, что 20-летние атеисты того времени были детьми своей эпохи.

Цикл исследований А. И. Клибанова о сектантстве послеоктябрьского периода включает в себя работы как исторического, так и социологического и социально-психологического характера. Среди последних выделим исследования об эволюции религиозного сознания и проблемах психологии современного сектантства. Они ясно показывают, насколько сложным и многослойным оказывается комплекс религиозных представлений, и разрушают тем самым иллюзию, будто преодолеть религиозное отчуждение можно при помощи пропагандистско-административного нажима, без подкрепления атеизма общим преобразованием социального бытия современного человека. Кроме того, религиозное сектантство — благодатная почва для проведения социально-психологических и историко-психологических исследований. Индивидуальное сознание верующего чаще всего проделывает в своих поисках, как показал А. И. Клибанов, ту же эволюцию, какую проделала история религии в целом — от анимизма и магии к тончайшим формам спиритуалистического христианства. Поэтому внимательное изучение сектантства, бесспорно, позволяет глубже понять и самый феномен религии.

Написанные А. И. Клибановым собственно исторические очерки о сектантстве первого послереволюционного десятилетия важны, в частности, тем, что они — видимо, не без авторского умысла — показывают большой контраст между судьбами сектантов сразу после революции, а также в 20-е гг. и, с другой стороны, в более поздний период. Из опубликованной в 1969 г. книги всякий сколько-нибудь внимательный читатель мог узнать, что существовал и осуществлялся декрет, подписанный в январе 1919 г. В. И. Лениным, о замене воинской повинности трудовой для тех верующих, религиозные убеждения которых не позволяли им брать в руки оружие; что именно сектанты, в том числе вернувшиеся в Россию из предреволюционной эмиграции, создали значительную часть образцовых и действительно высокоэффективных коллективных хозяйств и кооперативов в деревне; что баптисты, евангелисты и адвентисты сделали очень много для преодоления голода 1921 г. и его последствий. Все это лишний раз напоминает, что наши представления о послереволюционном периоде по-прежнему неполны, однобоки и одномерны, а история христианства в нашей стране после 1917 г. ждет своих исследователей.

Во всех своих книгах и статьях А. И. Клибанов выступает не только как историк, описывающий и анализирующий масштабные и частные процессы, но и как мыслитель, стремящийся и умеющий увидеть за частным целое, за явлением — его существо, за каждым текстом — многообразие его смыслов, за каждым мгновением истории — ее непрерывность. Исследования А. И. Клибанова, однако, никогда не превращаются в историософию. В них найдено оптимальное сочетание той почвенности, эмпирической приземленности, которая необходима исторической науке, к столь же необходимого науке взгляда сверху, сквозь века и эпохи, поверх частностей и разновеликих исторических обстоятельств.

Однако не так легко сказать, какие именно традиции отечественной научной мысли продолжает А. И. Клибанов. Несомненна его связь с персоналистской историографической традицией, обращенной к действующему в истории человеку, индивидуализированному и групповому субъекту исторического процесса, из которой позднее выросла «социальная история». Можно видеть в творчестве А. И. Клибанова и продолжение традиций изучений «истории духа», Geistesgeschichte. Но прочнее всего родство А. И. Клибанова с той оборванной в момент ее зарождения традицией марксистской историографии, которая стремилась к целокупному, многомерному, системному освещению исторического развития, придавая движению общественного сознания и культуры не меньшее значение, чем истории способа производства и классовой борьбы.

Все работы А. И. Клибанова свидетельствуют о способности отечественной науки даже в самых неблагоприятных условиях ее социального бытия оставаться с веком наравне, на уровне требований современного познания, о чем, кстати, говорят и переводы книг А. И. Клибанова, и тот резонанс, который получили за рубежом многие его исследования. Более того, каждая из крупных его работ выводит науку на несколько шагов за пределы сложившейся исследовательской парадигмы, заставляет заглянуть вперед. В этом залог того, что книги и статьи А. И. Клибанова, будут служить дальнейшему развитию отечественной историографии. [129]

Дмитриев Михаил Владимирович, кандидат исторических наук, исторический факультет Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.

См. также: библиографию А.И. Клибанова.

¹⁾ Так в журнале – «существующем желанном». OCR.