Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Живая старина, 2005, № 4.
{32} – начало страницы.
OCR OlIva.

{32}

Неклюдов С.Ю.
«Черненькое, маленькое, царя шевелит»

1.

Сентенция, вынесенная в заглавие статьи, может рассматриваться в качестве одной из тех чрезвычайно сходных или совпадающих по своей структуре «малых форм» фольклора, которые способны функционировать в двух различных жанровых качествах [1], в данном случае — загадки и поговорки. Действительно, данную фразу можно произнести и как загадку (текст, имеющий прямой смысл; отгадка: блоха), и как поговорку, предполагающую метафорическое толкование значения (ситуация, согласно которой даже самое ничтожное существо/обстоятельство/явление имеет ощутимое воздействие на персону, обладающую максимальным величием/достоинством); тогда раскрытие образа не составляет загадки (оно известно заранее). При этом текст может быть трансформирован, например, следующим образом: «Черненькое, маленькое, а царя шевелит» (т.е. с подчеркиванием противопоставленности двух его частей); правомерность такой операции косвенно подтверждается сербской версией той же паремии: «Манье од мака, а дигне jyнaкa» («Меньше мака, а поднимает юнака») [2. С. 196-197], ср. поговорку: «Не величка блошка, а спать не дает» [3. С. 21]. В этом случае рассматриваемое изречение читается примерно так: «[Блоха — существо] черненькое, маленькое, [а самого] царя шевелит». К подобной расшифровке его семантики я вернусь несколько позднее, но сначала остановлюсь на более общем значении блохи в фольклоре (и, в частности, на ее символике).

Согласно эмпирическим наблюдениям над обликом и повадками блохи, основные семантические признаки этого насекомого суть следующие: бессчетность — дробность — множественность; подвижность — проворность — прыгучесть; чернота; малый размер; способность кусаться [2. С. 196-197]. Символическое значение выводится из ее непосредственно наблюдаемых качеств (или, по крайней мере, соотносится с ними) — как они представлены в наивной картине мира. Так, в силу неотвязности блохи в текстах народной культуры она обозначает навязчивую мысль, навязчивую заботу, навязчивое желание: «У всякого своя блошка» (= своя забота) [4. С. 99; 5. С. 459], «Посадить кому-либо в ухо блоху» — внушить кому-либо мысль или желание, которые больше не оставят его в покое («Кто посадил ему эту блоху в ухо?») [6. S. 420]; озаботить, а также сделать что-либо назло [4. С. 99; 2. С. 196-197], ср.: «Не укусывала тебя своя блоха (вошь)», т.е. не видал еще ты горя [4. С. 99].

Житейский опыт свидетельствует, что блоху очень трудно поймать. Поэтому она символизирует чрезвычайно трудное/невозможное/безнадежное дело (впрочем, и дело вообще: «В чужой сорочке блох искать» = заботиться о чужом деле [4. С. 99]). Отсюда — фольклорные мотивы всяческого собирания и ловли блох/вшей [Mot. J2415.2], собирание разноцветных блох [Mot. H1129.10.1], задание собрать полный кулак блох [Mot. H1129.10], хранить полный мешок блох и др. [7. S. 1307]; часто с разбегающимися прочь блохами сравнивается быстрая трата денег [6. S. 420]. С другой стороны, отношение ко времени, затраченному на ловлю блохи, как к потерянному, приводит к тому, что сама блоха начинает обозначать безделье и шалость: «Лучше блох ловить, чем бездельничать» [8. S. 89], «В нем (в тебе) много блох» (т.е. озорства) [4. С. 99]. Наконец, на основе наблюдения о сезонности максимального количества блох («Когда ласточка прилетит — мети хату, чтобы блох не было», «Избави Бог от майских блох» [3. С. 21] и т.д.) складывается их прогностическая семантика. Соответственно, символика блохи широко используется в приметах — она предсказывает погоду, является предвестником письма (блоха, прыгнувшая на ладонь — к письму из дальних краев), а также войны [9. S. 1634]; в толкованиях снов — к беспокойству, неприятностям, обману, тревоге, ссоре [2. С. 196-197].

Вообще, большая часть семантики блохи, как и прочих насекомых-паразитов, находится в поле отрицательных значений («Дай вам Бог // Тараканов да клопов... // Дай вам Бог // Вшей до ушей, // Тараканов без ушей...» — из «плохого» отпева при ритуальном обходе [10. С. 16]). Это напрямую связано с устойчивым представлением о демонизме блохи [9. S. 1631-1632; 11. С. 250-252]. Блох надлежит искать ночью, при лунном свете, так как он притягивает их к себе [9. S. 1632-1633]. Апотропеи, используемые для изгнания блох, — сезонные и не имеющие сезонной обусловленности (ослиное молоко, сало лисы и ежа, кровь козла и ежа и пр.), — также скорее лежат в области отрицательных значений. В мифологических сюжетах насекомые-паразиты (блохи в первую очередь) устойчиво ассоциируются с дьяволом, который считается и их создателем (в числе прочих вредоносных насекомых), а имя Вельзевул (ветхозаветный бог филистимлян Баал-Зебуб) этимологизируется как «повелитель мух». По некоторым поверьям, дьявол сам является огромной блохой; именно подобную огромную блоху изобразил по наброскам Гофмана гравер К.Ф. Тиле на передней и задней страницах обложки его «Повелителя блох» (1822).

По мнению Г.-Й. Утера, блоха (как и прочие докучающие человеку кусачие и кровососущие насекомые) оставила мало следов в ранних письменных текстах; в источниках же Нового времени и в фольклоре она фигурирует лишь на периферии, а неприятные последствия блошиных укусов редко тематизируются [7. S. 1305].

Это не совсем точно, по крайней мере по отношению к устной традиции. Фольклорно-мифологические повествования обсуждают разные особенности облика и свойства блохи, чему посвящен ряд этиологических сюжетов (почему «лицо» у блохи красное [Mot. А2330.5], почему блохи прыгают [Mot. А2441.3.2] и др.); значительное место в разработке «блошиной» тематики занимают провербиальные формы. Скажем, наблюдение о той легкости, с которой блохи от животных переходят к человеку, имеет свое отражение в пословицах: «И от доброй собаки блох наберешься», «С собакой ляжешь, с блохами встанешь», «Из собаки блох не выколотишь» [3. С. 21] и др., а в поговорке «Слышать, как блоха кашляет» {33} [6. S. 420] использован образ блохи как наименьшего из возможного. Кстати, в этом ее значении народная фантазия («пропорционализирующая», по выражению Г.-Й. Утера) сводит блоху в партнерские отношения с особенно крупными животными [7. S. 1306-1307], например, с верблюдом, угнездившись на спине у которого, она в своем самомнении считает, что заставляет его нести себя [Mot. J 953], а также со слоном — например, в поговорках «Из блохи (или из мухи) слона сделали» [4. С. 991], «Из мухи слона делать, из блохи верблюда»; ср. изречение, приписываемое Эразму: «Блоху со слоном сравнивать» [5. С. 137, 138] и т.п.

Гравюра К.Ф. Tилe на передней обложке первого издания книги Э.Т.А. Гофмана «Повелитель блох» (1822)		Гравюра К. Ф. Тиле на задней обложке первого издания книги Э. Т.А. Гофмана «Повелитель блох» (1822)

Хотя отношения блохи с другими животными (как и со сказочными персонификациями болезней и т. д.) — относительно редкая тема народных рассказов [7. S. 1306], подобные сюжеты и мотивы все же встречаются в определенном корпусе текстов разных жанров (паремий, песен, сказок и присказок, преимущественно детских). Таковы рассказы об обмене жильем, ночлегом или местом деятельности (сначала — с негативными последствиями для обеих сторон): Блоха и лихорадка меняются ночлегами [Mot. J612.1], Муха и блоха меняются местами [AaTh 282 А*, В*], Блохе плохо у мужика в деревне, мухе — у барина в городе; меняются местами [СУС 282 А* («Блоха и муха»)]; у русских и поляков вообще распространено мнение, что блохи уходят из деревни в город, поскольку там люди жирнее и дольше спят [9. S. 1632]. В одном из текстов подобного рода [12. № 82], представляющем собой вариант популярной сказки «Терем-теремок», жители «терема мухи» появляются в соответствии с градационной последовательностью их размеров — от наименьших до наиболее крупных (вошь, блоха, муха, мышь, ящерица, заяц, лиса, волк, медведь) [СУС 283 В*]. Таким образом, интервал между самым мелким насекомым и самым крупным животным (здесь это медведь) оказывается густо заполнен «промежуточными» случаями, как бы снимающими остроту контраста наименьшего и наибольшего.

В свою очередь начальный перечень насекомых в этой сказке отсылает к другой теме — к теме «маленького народца» с его бытом, занятиями и взаимоотношениями, прежде всего, в прибаутках: «Блошка по саду гуляла, вошка кланялась, да блошка чванилась», «Блоха проскочила, стол повалила» [4. С. 99]; «Воробей дрова колол, таракан баню топил, мышка водушку носила, вошка парилася, приушмарилася; бела гнида подхватила, на рогожку повалила; сера блошка подскочила, ножку подломила, в предбанок вошку выносила...» [12. № 537]. Блоха вообще специфически связана с темами бани (поскольку является одним из олицетворений грязи) и свадьбы (вероятно, в силу ряда эротических коннотаций данного образа [11. С. 251-253]); ср. сюжеты: Комар женится, вошь и блоха топят баню [СУС 2019*], Блоха охотно сопровождает мужика в корчму, а в баню не желает [13. *282 D*], Блоха справляет свадьбу с вошью [AaTh 2019*], а также мотивы: Блошиная свадьба [Mot. В285.5], Вошь и блоха хотят пожениться [Mot. Z31.2] и др. «Брачными партнерами» в подобных сюжетах (как и вообще партнерами в любых других сюжетных ситуациях) являются существа разных видов — скажем, блоха и вошь, как это, впрочем, бывает и в других анималистических сказках, в целом нечастых [AaTh 103А («Кот и лиса»); СУС 282** («Пчела и шмель»)]. Непосредственной разработкой темы «микромира» насекомых можно считать распространенные некогда «блошиные аттракционы», а ее литературное продолжение мы находим в «Повелителе блох» Гофмана.

2.

Вернемся к нашей исходной «загадко-поговорке». Само по себе сопряжение в рамках одного мотива или сюжета блохи (вши) и короля используется в фольклоре и литературе не столь уже редко (Блоха кусает короля, спасая его от ограбления [Mot. B521.3.3]; Человек {34} награжден за то, что снял вшу с королевской мантии [Mot. J2415.2] и т. д.). В рассматриваемой паремии блоха «шевелит» или, как уточняется в болгарской традиции, поднимает с постели царя («Мъничко, черничко, царя от постеля дига» [14. С. 161]). Уточнение существенное, поскольку все подобные события фольклор, как правило, относит именно к ночному сну и к постели; вспомним, например, загадку: «Друг мой // Спит со мной, // В трауре ходит // Не знаю по ком» (отгадка: блоха) [15. С. 190] или прибаутку из записных книжек Евг. Замятина: «Как отцу-архимандриту// Блошка спать-и-не дает: // Ум она его кусает // Целу ночь-и-напролет...» [16, с. 15].

«Что блошиные театры действительно существовали, в том сомневаться не приходится. Автор видел такой театр в качестве музейного объекта в Моленовском институте для паразитологических исследований проф. Нетталя (Nuttal) в Кембриджском университете» (Павловский Е.Н. Паразитологические мотивы в художественой литературе и народной мудрости. Л., 1940. С. 19).

В «блошиных аттракционах» блохи изображали военные действия: «Затейщики накладывали на блоху золотую цепочку, впрягали ее под золотую тележку и серебряную пушечку, превышающую вес блохи до 80 раз, животное двигалось спокойно» (Магазин естественно-исторический. № 1-2. 1825-1826).

«Помню, мы <...> как-то в Ялте долго стояли и не могли оторваться от всевозможных фокусов, которые проделывали дрессированные блохи» (Книппер-Чехова О.Л. Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым (1902-1904). Ч. 1. М., 1972. С. 60).

Обратим внимание, что в последнем случае к паре блоха—царь добавляется пара блоха—священник, которого насекомое не просто поднимает с постели, но и которому оно тревожит «ум», а это, как мы помним, в полной мере соответствует традиционной символике блохи, вообще обозначающей навязчивую мысль/заботу/желание. Более того, и «поднятие с постели», и «тревога уму» суть повествовательные мотивы; следовательно, приведенные здесь провербиальные формы могут определенным образом соотноситься и с какими-то соответствующими им литературно-фольклорными нарративами.

Речь должна идти прежде всего о следующем сюжете, представляющем собой одно из описаний занятий и взаимоотношений «маленького народца»: Блоха следует приглашению вши полакомиться кровью человека, в постели/в одежде которого она живет; для хозяйки это кончается трагически — блоха кусает спящего и отпрыгивает прочь, а вошь оказывается раздавленной [AaTh 282 С*; Mot. J2137.1]. Круг текстов, заключающих в себе данный сюжет (индийские, арабские, испанские, европейские exempla и др.), говорит о его книжном источнике [7. S. 1306]. Самую раннюю фиксацию мы находим в древнеиндийской «Панчатантре» (первая половина I тыс. н.э.), причем во всех ее основных версиях [17. S. 12, 269, 322, 343, 420], в том числе в персидской редакции сборника — «Калила и Димна» (VI в.). В русскую традицию басня «Вошь и блоха» попадает в составе книги «Стефанит и Ихнилат» (с XV в.) [18. С. 20, 73], представляющей собой перевод греческой версиии «Калилы и Димны» (XI в.) [19. С. 105, 108, 112]. Судя по количеству сохранившихся списков, она была достаточно популярна в России.

В большинстве версий «Панчатантры» речь идет именно о царе (в «Калиле и Димне» и в восходящих к ней редакциях — о вельможе), однако в некоторых версиях, прежде всего, центральноазиатских, фигурирует отшельник: Вши дают обет не кусать аскета пока тот погружен в созерцание; блоха соглашается соблюдать это условие, но нарушает его и успевает удрать; отшельник же изгоняет вшей, считая именно их нарушителями договора [20. С. 47]. В свете дальнейшего литературного развития данная тема оказывается весьма перспективной, причем отнюдь не только на Востоке. Так, у Рабле [21. Кн. 3, гл. XXI] престарелый мудрец Котанмордан сообщает, что он изгнал «целое стадо гнусных, поганых и зловонных тварей», которое своими укусами отвлекало его от погруженности в сладкие думы, позволяющие предвкушать «счастье и блаженство, уготованное господом богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни» [21. С. 344]. Легко заметить, что речь здесь идет о том же мотиве медитации, от которой отвлекают кусачие насекомые; вспомним о блохе, ночью «тревожащей ум» отца-архимандрита.

Итак, сюжеты, в центре которых находится пара блоха и король, и сюжеты с блохой и отшельником/священником в какой-то момент расходятся. Как уже говорилось, в основе сюжетов о блохе и короле, известных скорее по литературным источникам, оказывается контраст максимальной ничтожности и максимального величия, разрабатываемый прежде всего в юмористическом или даже сатирическом ключе [11. С. 246-257]. Рассказы о блохе и отшельнике/священнике также распространяются в большей степени по книжным каналам и фольклоризуются по мере попадания в устную традицию [7. S. 1306]. По-видимому, на каком-то этапе своего развития они встречаются с агиографическими сюжетами, включающими семантически и морфологически сходные мотивы страдания от насекомых. Этими насекомыми в житийной литературе обычно оказываются комары (тоже кровососущие!), а сами страдания являются звеном аскетического подвига. Это по своей функции противоположно сюжетам, восходящим к «Панчатантре» — даже тогда, когда речь в них идет об аскезе отшельника: в одном случае укусы насекомых препятствуют его подвижничеству, в другом — прямо предписаны ему.

В русской традиции данная тема попадает на благодатную почву, удерживаясь здесь как один из характерных мотивов агиографической традиции. Например, в житии Ефрема {35} Перекомского (XVI или вторая половина XVII в.) рассказывается: «Къ сему нощию изъ келии изхождаше и тело свое до пояса обнажаше, множество комаровъ и мшицъ все тело его кусающе и кровъ пияху. Стояше же съвятый неподвиженъ и не преступая с места на место, донде день возсияваше, и тамо преждЪ всехъ обреташеся въ церкви» [22. С. 171]. Как повествует житие переславского чудотворца Никиты Столпника, он в начале своего послушания специально отправляется в болотистое место и также отдает свое тело на истязание комарам и мошкам; там и находят его — нагим, облепленным насекомыми и окровавленным (мотив повторяется в устных вариантах жития) [23. С. 36-39]. С другой стороны, согласно, скажем, «Житию и страданиям преподобномученицы Евдокии», изнурение ею плоти выражалось помимо всего прочего в умышленном лежании в холоде и во вшах [24. С. 21]. Таким образом, комары и нательные насекомые-паразиты оказываются в одной и той же морфологической позиции и обнаруживают свое семантическое и функциональное тождество.

Интересный поворот темы предстает в собственноручном жизнеописании пустозерского инока Епифания. Последнее мучение, которое насылает на старца дьявол, — это «черьви-мураши», которые нещадно кусают его, причем исключительно в «тайные уды», не трогая ни рук, ни ног; справиться с ними он не в состоянии и спасается только, вознеся молитву Богородице [25. С. 181-205]. Подобное «адресное» истязание позволяет предположить, что здесь речь может идти об искушении плотским вожделением, для которого, кстати, является весьма подходящим символом блоха, а она, как упоминалось в культурных традициях специфически связана именно с женским началом, и иногда прямо имеет эротические ассоциации. Это предположение косвенно подтверждается скабрезной городской песенкой, заключающей в себе сходный мотив: «Однажды было дело: // С улыбкой на лице // Блоха фокстрот запела // У деда на яйце // ... // Старик, кляня Европу, // Поковырял в паху // И вытащил за ж... // Веселую блоху» [26. С. 429], а в шуточном «Житии блохи от дня чудесного ее рождения и до дня прискорбной кончины» Евг. Замятина блоха, рожденная иноком Замутием, является прелестной девицей, источником соблазна для всех окружающих (прежде всего, для монахов) [27].

Вообще, рассматриваемый сюжет имеет свое продолжение в русской литературе XX в. Так, в повести Савватия (Н.И. Потапенко) «Силы жизни» (1925) [28. С. 101-102] молодой офицер, кутила и развратник Андрей Хвалынский, разбогател, получив наследство, вел разгульный и беспутный образ жизни, а когда «его посетила совесть <...> стал жить в избе с клопами <...> бежал в монастырь...», стал подвижником, но был непрерывно искушаем вожделением к женщине. В пародийном «Рассказе о гусаре-схимнике *****» («Двенадцать стульев», 1927) граф Алексей Буланов, оставивший свет, чтобы постичь смысл жизни, стал схимником, носящим вериги и спящим в дубовом гробу, но из состояния просветления его вывели клопы, неистребимость которых вынудила его оставить отшельничество и пересмотреть свои взгляды на смысл жизни [29. С. 99-103, 187-191 (комм.)].

Рассматривая паремии, происходящие из басен, А.А. Потебня [30. С. 95-99] различает два случая. Пословицей становится, согласно первому случаю, «конечное изречение» из басни, а согласно второму — ее «все содержание». Таким образом, паремия по-своему резюмирует повествование, и этот процесс можно расценить как своего рода сжатие сюжета (не только басни, но также анекдота, притчи и ряда других жанров) до короткой сентенции. При этом паремия способна сохранять основные детали исходного повествования (примеры А.А. Потебни: «Кобыла с волком тягалась, только хвост да грива остались», «Он и долотом рыбу удит» и др.).

В принципе, нет ничего невозможного в том, чтобы наша «загадко-поговорка» (о царе, которого «шевелит» блоха) или стишок об отце-архимандрите («ум» которого она тревожит) оказались краткими проекциями упомянутых выше сюжетных повествований. Однако вероятнее другое: наблюдаемые совпадения порождены действием общих механизмов текстообразования, в основе которых лежит логика развития образов, обусловленная их семантикой. Иными словами, нет никакой необходимости обращаться к басне «Вошь и блоха» (и к ее устным переложениям), чтобы получить сентенцию «Черненькое, маленькое, царя шевелит», равно как не являются необходимыми рассказы о мучимых насекомыми монахах-отшельниках для сложения прибаутки об отце-архимандрите. Семантика блохи в народной традиции не только допускает, но и даже прямо подразумевает возможность их независимого, спонтанного возникновения.

Выражаю признательность Е.Е. Жигариной за помощь в работе над статьей.

Работа выполнена при финансовой поддержке Фонда Форда (грант № 1015-1063-2)

Литература

1. Николаева Т.М. Обобщенное, конкретное и неопределенное в паремии // Малые формы фольклора: Сб. ст. памяти Г.Л. Пермякова. М., 1995. С. 311-324; Дандис А. О структуре пословицы // Паремиологический сборник. Пословица. Загадка (Структура, смысл, текст). М, 1978. С. 13-34; Загадко-пословицы и проблема паремиологической трансформации [реферат статей М. Кууси, Дж. Мильнера, М.И. Башгёза, Г.Л. Пермякова] // Там же. С. 315-318.

2. Терновская О.А. Блоха // Славянские древности. Этнолингвистический словарь в 5-ти томах. М., 1995. Т. 1.

3. Павловский Е.Н. Паразитологические мотивы в художественной литературе и народной мудрости. Л., 1940.

4. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. I.

5. Михельсон М.И. Ходячие и меткие слова. Сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок, пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний). СПб., 1896.

6. Duden: Deutsches Universalwörterbuch. Hrsg. und bearbeitet vom Wissenschaftlichen Rat und den Mitarbeitern der Dudenredaktion unter Leitung von G. Drosdowski. Mannheim; Wien; Zürich, 1983.

7. Uther H.-J. Floh // Enzyklopädie des Märchens. Bd. 4. Berlin; New York, 1984.

8. Beyer H., Beyer A. Sprichwörterlexikon / Байер X., Байер А. Немецкие пословицы и поговорки. Leipzig; M., 1989.

9. Riegler [R]. Floh // Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens. Berlin;Leipzig, 1927— 1940. Bd. 2/1, 1929/1930.

10. Кирюшина Т.В. Егорьевские обряды и песни на Костромской земле // ЖС. 2005. № 3. С. 14-18.

11. Неклюдов С.Ю. Блоха и король: паразитологический экскурс в литературную традицию // Arbor Mundi. № 6 [К 80-летию Е.М. Мелетинского]. М., 1998.

12. Народные русские сказки, собранные А.Н. Афанасьевым. М., 1958. Т. 1-3.

13. Арайс А., Медне К. Указатель типов латышских народных сказок. Рига, 1977.

14. Седакова И.А. Эпитет в структуре и семантике болгарских пословиц и загадок (Опыт сравнительного анализа) // Исследования в области балто-славянской {36} духовной культуры. Загадка как текст. 2. М., 1999.

15. Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII—XX веков. М.; Л., 1961.

16. Замятин Евг. Записные книжки. М., 2001.

17. Hertel J. Das Pa□catantra. Seine Geschichte und seine Verbreitung. Berlin, 1914. {квадрат в журнале. OCR}

18. Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям XV— XVII веков. М, 1969.

19. Гранстрем Е.Э., Шандровская B.C. Греческий текст «Стефанита и Ихнилата» / / Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям XV—XVII веков. М, 1969.

20. Ёндон Д. Сказочные сюжеты в памятниках тибетской и монгольской литератур. М., 1989.

21. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М„ 1966.

22. Федотова М.А. К вопросу о житии Ефрема Перекомского // Книжные центры Древней Руси. Севернорусские монастыри. СПб., 2001.

23. Мороз А. Б. «Комариный столбик рассыпался...». Народное почитание преп. Никиты Столпника, переславского чудотворца // ЖС. 2005. № 4.

24. Шантаев Александр (свящ.) Святые блаженные-калеки в современной православной агиографии (Рассмотрение основных типологических признаков). М., 2001.

25. Житие Епифания // Пустозерская проза: Сборник. М., 1989.

26. Уличные песни. Сост. Т.В. Ахметова. М., 2000.

27. Записанное Евг. Замятиным Житие блохи от дня чудесного ее рождения и до дня прискорбной кончины, а также своеручное Б.М. Кустодиева изображение многих происшествий и лиц. Л., 1929

28. Савватий [Н.И. Потапенко]. Краткая повесть о минувшем вздоре. Силы жизни. Paris, 1925.

29. Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Роман. Щеглов Ю.К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М, 1995.

30. Потебня А.А. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка // Потебня А.А. Теоретическая поэтика. М.,1990.

Сокращения

AaTh — Thompson S. The Types of the Folktale. Helsinki, 1973 (Folklore Fellows Communication. № 184).

Mot. — Thompson S. Motif-Index of Folk-Literature. 6 vols. Copenhagen; Bloomington, 1955-1958.

СУС — Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Л., 1979.