Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

[56]

Юлиан Кржижановский.
Девушка-юноша
(к истории мотива «перемена пола»)

Авторизованный перевод с польского.
Русский фольклор. Вып. 8. Л., 1963.
[56] — начало страницы.

Среди народных сказок имеется сюжет, носящий в международной классификации наименование «Перемена пола», а в польской передаче «Девушка-юноша» («Dziewczyna chłopcem»), поскольку в данном случае дело касается перемены именно в этом одном направлении, в тесной связи с родственным мотивом, когда девушка утаивает свой пол.¹⁾

Знакомясь с этим сюжетом в толковании американского сказковеда, даже с учетом добавленного им скудного комментария,²⁾ невозможно догадаться, что мы имеем дело с явлением, в течение веков всплывающим как в устной, так и в письменной литературе многих народов и таящим большие возможности его плодотворного изучения. Варианты этого сюжета безрезультатно было бы искать и во внушительном каталоге Томсона.³⁾

Ввиду того, что мотив «Девушка-юноша» обнаруживается и в народных песнях, и в балладах, и в эпике, что из него выросли древние предания и легенды, что он известен в сказках, что, наконец, интерес к нему проявляли великие поэты разных времен, стоит наметить его очертания и попытаться определить, чем объясняется его живучесть. Но так как рассматриваемый здесь материал необыкновенно богат, хотя он и составляет только часть огромного, не доступного во всей полноте автору комплекса фактов, и к тому же точти не разработан в науке, предлагаемый очерк по необходимости должен оказаться весьма общим, а его задача сводится лишь к тому, чтобы поставить интересный вопрос, решение которого потребовало бы целой книги.

1. Песня о девушке-воине

Как было, упомянуто, перемена пола связана с другим родственным мотивом — утаивания пола девушкой, причем в обоих случаях героиня становится воином. Поэтому наиболее простой формой рассматриваемого мотива можно было бы считать позднюю польскую песню о «Девушке на войне».⁴⁾ [57] Из ее многочисленных вариантов, в которых героиня бывает либо царской, либо крестьянской дочерью, обратим внимание на келецкий вариант, где говорится о деревенской девушке, которая идет на войну вместо отца:

Имея три дочери, отец по очереди предлагает каждой из них, чтобы она его заменила; старшая и средняя отговариваются, у них «жалостливые сердца», они не смогут убивать; младшая же заявляет:

Вся деревня провожает ее с сожалением, а она, уехав из дому, одерживает победы, ибо

Песенный сюжет здесь чрезвычайно скромен, особенно по сравнению с песнями других народов, например — словаков.⁵⁾ Песня «Король сзывает на войну» («Krai na vojnu verbuje») оканчивается, как сказка:

Словенские, португальские, итальянские песни вводят сюда добавочный мотив — девушка в воинских доспехах подвергается разным попыткам разоблачить ее пол; она не поддается соблазнам, которыми ее прельщают.⁶⁾

То, что мы предлагаем здесь простой польский вариант, основанный на несложном мотиве ухода девушки на войну взамен брата или отца, имеет свое положительное обоснование: как мы дальше увидим, именно этот мотив выступает в качестве пролога к сказкам о перемене пола.

2. Средневековая легенда и предание о девушке-монахе

Средневековье — эпоха, которая даже наиболее нелепые вымыслы принимала за правду и неоднократно канонизировала их в житийных и исторических рассказах; она проявляла большой интерес к мотиву «Девушка-юноша», заключенному в рамки церковного и в особенности монастырского фольклора. Не входя в причины этого явления и не пытаясь перечислить всех его разновидностей, встречаемых в одной только агиографической литературе, мы можем здесь ограничиться разбором трех, а точнее четырех случаев, известных в Польше (поскольку три имеют общеевропейское распространение), которые отступают от упомянутой схемы: воинские доспехи здесь заменяются монашеской рясой. В условиях средневековья это вполне объяснимо.

Первый случай — это монастырская легенда, которая ходила в описках по крайней мере с X в., была популяризована в таких сборниках, как [58] «Legenda aurea» Якова де Ворагине или «Żywoty Świętych» Петра Скарги, откуда перешла в польскую народную традицию.⁷⁾ Героиня ее, которую звали святой Мариной или святым Маринусом, приняла вместе с отцом монашество в мужском монастыре и навсегда осталась в монашеской рясе. Кульминационная точка ее жития имеет сенсационный, почти скандальный, привкус, для сегодняшнего читателя не лишенный комизма: женщина сомнительного поведения, которая нажила незаконнорожденное дитя, обвинила в отцовстве святого Маринуса, подвергая его большим неприятностям; оклеветанному удалось отстоять себя, но нелепость воздвигнутого против него обвинения обнаружилась после его смерти при омовении тела.

Как это часто случается в житийной литературе, монастырское предание, несомненно более позднее, уходит корнями в мир ранней христианской легенды. Уже в широко известном сборнике «Vitae Patrum» можно найти две легенды о набожных женщинах, проведших жизнь в мужских монастырях, которые повторил потом Яков де Ворагине;⁸⁾ обе повести, связанные с Александрией, сохранили какие-то отзвуки египетской учености, традиции мудрой Ипатии.⁹⁾

Это особенно касается легенды об Евгении, дочери префекта города, которая не только приняла монашество, но достигла в нем сана настоятеля монастыря. Оклеветанная в том, что покушалась вступить в связь с богатой развратницей, она обнаружила перед судом свой пол и в конце концов умерла мученической смертью. В легенде о Федоре опять-таки обвинение в отцовстве, конечно при содействии дьявола, играет ту же роль, что в истории о Марине.

Таким образом, уже здесь встречаются мотивы, которые, как будет видно, сохранят по истечении веков свою живучесть в народной сказке.

Меньше элементов реалистически-человеческих и больше фантастических обнаруживает более позднее монастырское предание, записанное немецким монахом — Цистерсом Цесариусом из Гейстербаха, в широко известной книге «Dialogue de miraculis», известное с начала XII века и сохранившееся в Польше до конца XVII века, а вероятно и позже.¹⁰⁾

Гильдегунда, девушка с берегов Рейна, собралась с отцом в паломничество в Святую Землю. Хотя отец оставил ее сиротой, а слуга обворовал, она не упала духом в чужой ей среде, приняла монашество в мужском монастыре, получила хорошее образование и в монашеской рясе вернулась на родину. Посланная кёльнским епископом с тайным поручением к Римскому папе, она дважды чудом спаслась от смерти. Пойманная в обществе вора и приговоренная к повешению, она спаслась благодаря своему исповеднику, который задержал казнь до момента, когда поймали самого вора. Мстительные родственники разбойника похитили все же Гильдегунду из дома исповедника и повесили в лесу, где по истечении двух дней ее нашли и сняли с веревки пастухи. Эти два дня сохранял ей жизнь ангел, который потом мгновенно перенес спасенную в Италию, и тем самым сделал возможным исполнение поручения епископа. После возвращения из Рима Гильдегунда стала жить (конечно, в соответствии с сюжетом) в одном [59] из мужских монастырей в Германии и там вскоре умерла. Равно как в истории о Маринусе, только теперь выясняется пол мнимого монаха, ибо Гильдегунда на смертном одре созналась, кем она действительно была.

Зафиксированная Цесарием, легенда о Гильдегунде обращает на себя внимание фольклориста не только благодаря своим художественным достоинствам, но и как весьма вероятная основа одного из наиболее известных средневековых преданий — связанной с Римом повести о Иоанне-паше, т. е. о женщине, которая не удовлетворилась рясой монаха, но посягнула на папскую тиару и которая сумела ввести в заблуждение уже не тот или иной монастырь, а целый католический мир.¹¹⁾

Предание это гласит, что некая Гильберта, дочь английского священника, странствовавшего в Рим, рожденная в Майнце на Рейне, получила университетское образование в Англии и в Афинах, после чего, переехав в Рим, так прославилась своими лекциями, что, избранная папой, под именем Иоанна VIII заняла апостольскую столицу. Это будто бы имело место в 854 г. Чтимая как «очень святая и ученая», женщина-папа два года замечательно управляла церковью, однако забеременела и во время торжественного крестного хода родила или выкинула на улице ребенка, а сама при этом умерла.

Это сенсационное повествование неоднократно передавалось начиная со второй половины XIII в., при этом часто ссылались на авторитет Мартина Поляка («Chronicon de summis pontificibus et imperatoribus»), где, кстати сказать, реляция эта была, очевидно, более поздней вставкой и вызвала настоящий поток разнообразных толкований; их авторы или свидетельствовали о достоверности предания, или же воспринимали его как злостную сплетню, направленную против папства. Особенный интерес возбуждало оно в период Реформации, ибо протестантские писатели использовали его как орудие в борьбе с Римом, в то время как католические писатели отвергали его как язвительный памфлет.

С научной точки зрения не подлежит сомнению, что История о папе Иоане VIII (Historia o papieżu Janie tego imienia, VIII, как озаглавлена она в польской старопечатной книжке 1560 года), принадлежит к категории «скандальных хроник», встречающихся в истории каждого правящего двора, каковым римская курия была в течение многих зеков. С этой же точки зрения совершенно очевидно, что повестушка о женщине-папе выросла на основе монастырских средневековых легенд, таких, как Цесариуса о Гильдегунде, или — как это уже давно было замечено — о Марине-Маринусе.¹²⁾

К этому же кругу, что и монастырские легенды о женщине-монахе, принадлежит польский рассказ о женщине-студенте, записанный в XV в. венским аббатом Мартином, причем этот автор, воспитанник Ягеллонской Академии, в своем повествовании придал происшествию все черты достоверности.¹³⁾ Согласно ему, одна девушка из Великой Польши, дочь учителя, после смерти родителей прибыла в Краков и в течение двух лет в мужской одежде посещала университет; разоблаченную, ее отдали в женский монастырь, где она дождалась сана настоятельницы. [60]

Повесть эта, которую автор поместил среди иных историй о женщинах, переодетых в мужское платье, не содержит никаких чудодейственных элементов и производит впечатление сенсационного «примера из жизни».

Стоит добавить, что рассмотренные легендарные мотивы оставили интересный след в польской литературе позднейшего времени, а именно в романе И. И. Крашевского «Белый князь» (Biały książę) (1882 г.).¹⁴⁾ Речь. здесь идет об эпизоде, которому, вероятно, сам писатель придавал большое значение, поскольку намекал на него и в позднейших романах своего исторического цикла. Пожилой мазовецкий князь, Земовит III, сочетался браком с молоденькой силезской княжной Людмилой. По навету своего приспешника он заподозрил ее в любовной связи с ее же придворным, красавцем Добко, и велел ее задушить. Несколько лет спустя попался ему в руки этот Добко, князь ранил его и велел предать растерзанию лошадьми. После экзекуции он узнает, что осужденный был женщиной, дочерью священника, который умер во время странствования в Палестину. Князь, морально сломленный, приютил сына убитой и определил его в священники.

Крашевский нашел в средневековой хронике известие о безвинно оклеветанной княжне, законченное заметкой: «Одного же в этом прелюбодеянии обвиненного и в земле прусской пойманного велел протаскать лошадьми и потом повесить».¹⁵⁾ Заметку эту он, однако, превратил в жуткий рассказ, стилизованный по образцу предания о Гильдегунде, о чем свидетельствует деталь о путешествии Добко с отцом в Святую Землю и о смерти отца в пути.

Подытоживая предшествующие рассуждения, мы приходим к выводу, что средневековье по-своему трактовало мотив «Девушка-юноша», а именно налагало его на фон монастырской жизни, и резкость возможных здесь конфликтов сглаживало подчеркиванием необычных моральных и интеллектуальных качеств девушек, скрывающих свой пол и свои стремления под мужской монашеской рясой.

3. В царстве сказок

Средневековье, однако, наряду с серьезными, доходящими иногда до трагизма обработками сюжетов, основанных на мотиве «Девушка-юноша», создало также вторую их разновидность — светскую, с комической окраской. Здесь девушка утаивает свой пол не под рясой, а под воинскими латами, или платьем придворного. Неузнанная, принимает она участие в походах и воинских подвигах, попадая при этом не раз в переделки, из которых спасает ее собственная изобретательность или же счастливый случай. Дело здесь в ситуациях, возбуждающих громкий смех читателей или слушателей данных произведений: мнимый рыцарь должен проявить находчивость не только на ристалище, но и в кровати, ибо наряду с вооруженными партнерами он встречает также влюбленных в него партнерш, по отношению к которым он, по природе вещей, беспомощен. Выдумки эти приобретут совершенную форму только в ренессансной литературе — в щекотливых перепалках рыцаря-женщины Брадаманты у Ариосто, или Виолы-Цезарио у Шекспира, причем «Неистовому Роланду» и «Двенадцатой ночи» сопутствовали игривые новеллы итальянских мастеров, как Джиральди или М. Банделло и многих других.

Отзвуки этой средневековой традиции слышатся еще на пороге XVII в. у Базиле, который в своей «Сказке сказок», иначе называемой [61] «Пентамерон», окончил четвертый день сказкой о молодке, оказавшейся в положении библейского Иосифа.¹⁶⁾ Очутившись в мужском платье в королевском дворце, возбуждает она любовные страсти королевы, а так как не может их удовлетворить, подвергается традиционным обвинениям в покушении на целомудрие соблазнительницы. Король, проверив пол обвиняемой, приговаривает вероломную жену к смерти, а на девушке, чуть было не ставшей жертвой, женится. Таким образом, сказка Базиле указывает путь, которым старинные средневековые выдумки переходили в традиционную, устную литературу позднейших веков, где сохранились до нашего времени в виде упомянутого в начале настоящего очерка сюжета о «Перемене пола» и других юморесок о девушке, скрывающей свой пол.

Польский материал не отличается обилием вариантов, ибо он представлен шестью разновидностями, но зато очень богатыми, охватывающими почти что все изменения сюжета.¹⁷⁾ Среди них две кашубские сказки вводят наиболее исконный мотив «Перемены пола», причем внимание обращает самое их происхождение. Отсутствие исследований об этом сюжете заставлят ограничиться предположениями, что, возможно, он как-то связан со скандинавским фольклором, географически близким к фольклору польского Поморья. Из кашубских вариантов, один, более краткий, лемборский, родственен, быть может, основной и первоначальной форме сказки о перемене пола. В девушку, которая вместо брата пошла в солдаты, влюбляется королевна и уговаривает отца, чтобы он женил их. После первой брачной ночи девушка-жених блуждает по лесу, проголодавшись, находит еду в пустом доме, съедает все блюда и расплачивается шутовским образом, т. е. испражняется на столе. Вернувшись и найдя неожиданный «подарок», хозяйка дома — волшебница проклинает озорника: если это была женщина, пусть превратиться в мужчину, если же это был мужчина — пусть превратится в женщину. В результате девушка превращается в юношу, исполняет свои брачные обязанности и завоевывает признательность жены и отца-короля. Все это так складно, что производит впечатления произведения независимого, автономного, первоначального.

Второй вариант, значительно более длинный, разросшийся вследствие привнесения в сюжет ряда авантюр другого рода и происхождения. Король, которому разочаровавшаяся дочь жалуется, что он выдал ее за женщину, решает отделаться от зятя и высылает его с небольшим отрядом за деньгами к опасному соседу. Несчастный воин находит все же выход из положения: в дороге встречает он людей, обладающих незаурядными свойствами — человека с необыкновенным слухом, обжору, который не может наесться и пьяницу, чью жажду нельзя утолить. С их помощью отбирает он долг и на обратном пути побеждает преследовавших его противников, потому что человек с необыкновенным слухом предостерегает, его о приближающейся опасности, обжора поглощает трех «зверей», посланных за ним в погоню, а войско противника тонет в огромной канаве, наполненной экскрементами и уриной обжоры и пьяницы. Окончание почти совпадает с эпилогом предыдущего варианта. Победивший [62] воин находит пустой дом с подготовленной в нем едой, подкрепляется и оставляет такой же сюрприз. Жители дома, на этот раз разбойники, отвечают проклятием, которое вызывает перемену пола. Последствия этого проклятия, представленные с анатомической точностью, служат причиной тому, что девять месяцев спустя старый король получает внука. Девушка-зять переменилась в зятя в буквальном смысле.

Эта вторая, более длинная редакция сказки «О перемене пола» возникла вероятнее всего таким образом, что основная и первичная редакция, двучленная, т. е. обнимающая сюжет брака девушки с королевной и магической метаморфозы, вызванной клятвой, впитала в качестве третьего звена всю сказку о «Чудесных помощниках» (AT. 513), основанную на родственном мотиве неприязненных чувств короля к зятю-плебею. Кроме того, быть может, фактором, объясняющим соединение сюжетов, была характерная для них народно-комическая окраска, напоминающая шутки Франсуа Рабле. Ведь уничтожение преследующей героя погони отвечает тому, «как Пантагрюэль очень страшным образом покорил Дипсодов и великанов».¹⁸⁾

Четыре последующих польских варианта, в их числе один словинский, а три записанных на юге, причем один на юго-востоке, на украинском рубеже, носят иной характер: вместо шуток во вкусе аббата Рабле они вводят назидательный элемент. Это было бы понятно в сказке доминиканца Баронча, в которой девушка, когда велели ей жениться на королевне, предпочла смерть и избегла ее лишь потому, что чудесные помощники помогли ей принести в королевский дворец чудесную воду. Быть может, автор сказки отказался здесь от скабрезных мотивов и привнес изменения, которые счел необходимыми, руководствуясь требованиями благопристойности. Однако столь же вероятным является предположение, что он воспроизвел здесь более реалистический вариант с несколько иной структурой. Девушка, влюбленная в юношу, которого взяли в армию, решает высвободить его, надевает солдатскую форму, подвергается разным испытаниям, отчасти и потому, что возбуждает к себе любовь королевны, однако в конце концов преодолев все трудности, возвращается домой со своим избранником.

Характерной особенностью рассмотренного здесь польского материала является его двучленность, ибо нет в нем сказок о попытках проверить пол мнимого воина. Весьма возможно, что это последствие плохо построенной в международной систематике схемы. Проблема эта, однако, ведет в область, которая стоит того, чтобы ее рассмотреть отдельно, а именно — в мир русской народной эпики, в мир былин.

4. Былина «Ставр Боярин»

В известном сборнике «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», под двенадцатым номером помещена былина «Ставр Боярин», бытующая до нашего времени, хотя в записи ее, сделанной лет тридцать тому назад, обнаруживаются пробелы, объясненные замечанием сказителя: «Больше не знаю, забыл, пополнить не могу».¹⁹⁾ Ее содержание — это приключение боярина «из земли Ляховицкой» или «Политовской», Ставра Годиновича, у князя Владимира в Киеве. На пиру, когда все «похваляются» перед великим князем, Ставр молчит, «не [63] хвастает», а потянутый за язык, резко критикует окружающее. Рассерженный князь велит «посадить ево в погребы глубокия». Узнав об этом, молодая жена Ставра, Василиса Микулишна, спешит спасти его. Она заявляется в Киев, переодетая в татарскую одежду, под видом посла хана Золотой Орды, прибывшего за данью за двенадцать лет. Испуганный Владимир, несмотря на заверения княгини, что мнимый посол это жена Ставра, пытается его проверить: устраивает состязания, в которых посол побеждает его богатырей и его самого, играя с ним в шахматы. Чтобы «потешить» опасного пришельца, Владимир приглашает «людей всяких рук». Но гость спрашивает: «нет ли у тебя кому в гусли поиграть?» Тогда князь велит вывести из погреба Ставра. Его игра так нравится послу, что тот отказывается от дани и просит взамен Ставра. Князь торжественно провожает их. Посол переодевается в женское платье, и Ставр узнает в нем свою жену, с которой вместе возвращается домой.

Так звучит короткий сибирский вариант в сборнике Данилова. По сравнению с ним богатством последовательно изложенных подробностей обращает на себя внимание вариант, записанный Рыбниковым на Севере европейской части России. Отношение Ставра к Владимиру носит характер состязания. Боярин, спровоцированный князем, перечисляет все, чем мог бы похвастать, и кончает тем, что похваляется своей женой:

Собеседники подхватывают этот вызов, князь велит посадить Ставра в погреб, а его верный слуга удирает и сообщает жене заключенного о его судьбе и вызове. Василиса Микулишна обрезает у цирюльника (фершала) волосы, переодевается, едет в Киев, где заявляется перед Владимиром, как Василий Микулич, сын ляховицкого короля, и просит руки его дочери, Опраксии. Владимир обращается к княжне с предложением гостя, княжна, однако, догадывается о правде, и опечаленный отец решает испытать пришельца. Повторяется это несколько раз, однако мнимый Василий выходит победителем из испытаний. В бане моется быстрее, чем князь успевает собраться, в кровати показывает широкие плечи, в состязаниях в стрельбе попадает в кольцо, в борьбе бросает о земь трех бояр. Изумленный князь, видя печаль Василия, хочет развеселить его, приглашает гусельщиков, среди них Ставра; дальше действие развивается, как в сибирском варианте, с той только, пожалуй разницей, что бестолковый Ставр не может ни узнать жены, ни понять ее двусмысленных намеков на их супружескую жизнь и с той, что Василиса перед отъездом посрамляет князя заявлением, что выиграла заклад, о который бился ее муж.

Современная русская фольклористика рассматривает былину о Ставре не как героическую песнь с исторической основой, хотя летописи вспоминают о заточении Ставра, но как сказку-былину. Этот ее характер прекрасно определил автор книги «Русский героический эпос» В. Я. Пропп.²⁰⁾

Живой юмор, несокрушимый оптимизм, торжество ума над глупостью, победа слабого над сильным, — все эти качества делают эту сказку-былину прекрасным средством художественного развлечения.

Такое понимание былины требует выяснения двух вопросов, связанных с приключением Ставра и его умной жены: первый — это вопрос об источниках былины, второй — об отношении ее к рассматриваемому здесь мотиву «Девушка-юноша». Начиная с ответа на последний вопрос, не [64] трудно заметить, что история Василисы развивается параллельно с действием сказок о девушке, которая вслед за взятым в солдаты возлюбленным отправляется в свет и после преодоления преград, к которым относится и история с княжной, получает согласие короля уволить возлюбленного. При всем самобытном своеобразии былинного сюжета его родство с реалистическим вариантом сказки совершенно очевидно. Вопрос же о непосредственных источниках очень сложен и до сих пор до конца не выяснен. В русской науке принимается здесь во внимание сказочный сюжет о жене, спасающей своего мужа из плена (AT. 890); это понятно, ибо Россия не знает сказок Т. 514. Сюжет же AT. 890 вырос на почве старой песенной традиции, восходящей к XV в., а с XVII в. встречается в новелле и драме. Христианский рыцарь попадает в плен к сарацинам; жена едет искать его, игрой на лютне заслуживает милость султана и, когда тот спрашивает, как наградить ее, она просит дать ей избранного ею узника, конечно, мужа. Рассказ оканчивается конфликтом, так как муж не узнает своей избавительницы, более того, узнав о том, что она выехала из дому, подозревает измену и только увидев ее в мужской одежде, понимает, что благодаря ей вернулся домой.

Среди самых разнообразных вариантов этого известного сюжета, встречающегося в немецких песнях о графе Александре из Майнца («Meisterlied von Grafen Alexander von Meinz»), или о римском графе («Lied ven Grafen von Rom»), имеются обращающие на себя внимание совпадения с рассматриваемой былиной: так, например, в песне о римском графе султан заявляет переодетой монахом графине, что выпустит узника, если его жена сумеет освободить его из плена.²¹⁾ Следовало бы точно изучить отношение рассматриваемой былины к песенной традиции и только тогда можно было бы получить искомое решение. К этому, однако, можно добавить еще одно замечание. А именно, нельзя отбросить предположения, что былина о Ставре и победах Василисы в состязаниях при Киевском дворе обнаруживает какие-то отложения сказочных мотивов восточного происхождения. Последние работы В. М. Жирмунского об эпической поэзии монгольских народов и ее отношении к героической сказке вводят в научный обиход много сказок о необыкновенных подвигах женщины и, что не менее важно, связывают эти сказки с очень старым обрядовым фоном.²²⁾ Перед фольклористикой открываются здесь новые, широкие перспективы, с которыми сказковедческие исследования, относящиеся к русскому материалу, особенно должны серьезно считаться.

5. Позднейшие отзвуки в литературе

Красочное повествование о приключении жены Ставра причисляют, как нам уже известно, не к героическим былинам, хотя Василиса Микулишна — это настоящая женщина-богатырь, а к былинам-сказкам. Таким образом, русская народная эпика, связанная со сказкой, вступает одновременно на древний литературный путь, восходящий к Илиаде, посещаемый более поздними поэтами — ренессансными, барочными и романтическими.

Интересно, хотя может быть и не столь важно, что на этом пути мотив переодетой женщины выступает не раз в своих двух видах. Ибо наряду с тем, что говорилось выше о Брадаманте и Виоле, следует припомнить трагическую героиню Тассо в «Освобожденном Иерусалиме» — Клоринду. [65] Героическая сарацинка погибает в ночной темноте от меча влюбленного в нее христианского рыцаря, который не узнал ее. К этому замыслу будут потом обращаться более поздние поэты, сошлемся хотя бы только на раннюю поэму Мицкевича о Гражине. А раз мы уже вспомнили здесь о великом польском романтике, то укажем также и на полную прекрасной простоты поэму его «Смерть полковника», прославляющей деву-героя Эмилию Плятер, которая погибла во время Ноябрьского восстания в 1831 г. как командир партизанского отряда. В изображении Мицкевича смертельно раненная дочь литовского графа, умирающая в хате лесника, «в пуще леса», приобретает черты народного героя:

Таким образом, письменная и устная литература встречаются и в пределах мотива «Девушка-юноша».

6. Несколько слов комментария

Пройдя путь очень длинный — тысячелетний, по крайней мере, если считать от жития Марины-Маринуса, и дважды более длинный, если принять во внимание Гомера и его амазонку, Пентесилею, — мы встаем перед естественным вопросом, какие факторы определили популярность и живучесть мотива «Девушка-юноша».

Ответ этот для человека, занимающегося историей литературных явлений, очень затруднителен, ибо требует проникновения в области, чуждые ему, в научном отношении ве исследованные под углом зрения этой проблемы. Сюда относятся: медицина, особенно психопатология или психиатрия, этнография, интересующаяся обычаями и нравами первобытных народов, далее история обычного права, в особенности криминология и, наконец, история культуры. Диапазон упомянутых наук так широк, что у фольклориста в данном случае руки опускаются. Поэтому-то последующие соображения могут иметь лишь характер несобранных замечаний, сигнализирующих—быть может, ошибочно — направления, по которым следовало бы пойти, чтобы найти разрешение проблем, которые подсказывает история мотива «Девушка-юноша».

В рассмотренном здесь материале два произведения решительно выделяются как иллюстрации к медико-хирургическим вопросам, касающимся явления гермафродитизма, двуполости или «перемены пола». Именно кашубские сказки кажутся наивно-народным истолкованием явления, записанного в больничных и судебных протоколах: женский индивид стал вдруг мужчиной. На языке сказки причиной метаморфозы был фактор иррациональный, — проклятие, которое исполнилось; фактор этот, однако, можно без труда перевести на язык науки — тогда место проклинающего займет специалист-хирург.

Гораздо труднее представляется вопрос о большой группе сказок и преданий, касающихся того, что современная наука определяет как трансвестизм, или трансвеститизм. Это очень широкая область, восходящая, с одной стороны, к нравам первобытных народов и при этом нравам с психопатологической подоплекой, в роде гомосексуализма,²⁴⁾ с другой — [66] к явлениям единичным, встречаемым как исключения, и при этом для общества безвредным.

Можно здесь обойти первый вопрос, так как он не касается круга проблем, связанных с культурой. Зато внимание обращает трансвестизм, как явление, выступающее часто, в какой-то степени патологическое, хотя — по мнению врачей — не обязательно долженствующее быть причисленным к сексуальным извращениям.²⁵⁾ Если помнить об этом, можно предположить, что трансвестисты могли выступать в ситуациях, в которых разоблачение пола становилось сенсацией, особенно когда дело происходило в среде монастырской или воинской. И именно повторяемость таких случаев могла способствовать как возникновению рассказов о женщинах-монахах, женщинах-студентах, женщинах-солдатах, так, прежде всего, — живучести этих рассказов, когда они оказывались на волне устной, а тем более письменной литературной передачи. В обработках обеих этих передач редкие и единичные случаи превращались в обычные и общие, всюду, однако сопутствовал им фактор сенсации, и здесь можно бы найти объяснение живучести и прочности мотива «Девушка-юноша».

¹⁾ А. Aarne — S. Thompson. The Types of the Folk-tale. Helsinki, 1928 (изд. 2-е — 1961) (далее сокращенно: AT с указанием номера сюжета), № 154; J. Krzyżanowski. Polska bajka ludowa w układzie systematycznym, I-II. Warszawa, 1947 (изд. 2-е — 1962). — Сюжету этому была посвящена русская диссертация М. И. Созоновича «Песни о девушке-воине и былины о Ставре Годиновиче» (Варшава, 1886). Она мне известна только по библиографии, так как в польских библиотеках она не сохранилась.

²⁾ S. Thompson. The Folk-tale. New York, 1951, стр. 55.

³⁾ S. Thompson. Motif-Index of Folk-Literature. Copenhagen, 1957. 4, стр. 490 (символ К. 1837, 6 — Disguise of woman as a soldier).

⁴⁾ O. Kolberg. Lud, 19. Kraków, № 86, 159, № 428; S. Czernik. Polska epika ludowa. Wrocław, 1958, стр. 275. {в книге – Rolska epika...}

⁵⁾ R. Brtaň, V. Gašparikova. Perečko belavé, červený doloman. Praha, 1955, стр. 141.

⁶⁾ R. Köhler. Kleinere Schriften. Berlin, 1902, стр. 221; S. Thompson. Motif Index... (символ Н1578).

⁷⁾ Р. G. Migne. Patrologia Latina, 73, стр. 691-694; Н. Günter. Die christliche Legende des Abendlandes. Heidelberg, 1910, стр. 132; P. Skarga. Zywoty świętych. Wilno, 1579, стр. 182; S. Jodłowski. Święty Marynus. Lud, № 31, 1934, стр. 47-52.

⁸⁾ Jikobus de Voragine. Legenda aurea deutsch von R. Benz. Jena 1917–1921; Bd. I, стр. 530, 598; Bd. II, стр. 147.

⁹⁾ С. Grant Loomis. White Magic. Cambridge Mass., 1948, стр. 110-111.

¹⁰⁾ Caesarius. Illustrium miraculorum et historiarum memorabilium libri XII. Coloniae, 1599, стр. 55-61.

¹¹⁾ J. Krzyżanowski. Powieść с Joannie Papieżycy. В кн.: W wieku Reja i Stańczyka. Warszawa, 1958, стр. 12-27.

¹²⁾ H. Günter. Die christliche Legende..., стр. 132.

¹³⁾ Senatorium sive dialogus historicus Martini abbatis Scotorum Viennae Austriae. В кн.: Scriptores rerum Austriacarum. Edidit. Hieronymus Pez, t. II, Viennae, 1743, стр. 629-30.

¹⁴⁾ J. I. Kraszewski. Biały Książe. Warszawa, 1960, стр. 82.

¹⁵⁾ Janko z Czarnkowa. Kronika. Warszawa, 1905, стр. 92; ср.: Polski Słownik Biograficzny, 9. Kraków, 1961, стр. 413.

¹⁶⁾ G. Basile. The Pentameron. Transl. by P. Burton. London, стр. 295-303.

¹⁷⁾ J. Krzyżanowski. Polska bajka ludowa..., 2, стр. 104, Т. 514. — Тут охарактеризованы сказки; F. Lorеnts. Slovinsische Texte. Skt. Petersburg, 1905, стр. 104: № 96; Teksty pomorskie. Kraków, 1913–1925, стр. 167, № 223 и стр. 301, № 400; L. Malinowski. Powieści spislie, В сб.: Materiały antropologiczne i etnograficzne, VII. Kraków, 1903, стр. 135, № 4; A. Saloni. Lud łańcucki. В том же сборнике, стр. 382, № 53.

¹⁸⁾ Fr. Rabelais. Gargantua et Pantagruel, кн. I, гл. 28.

¹⁹⁾ Былины. Вступительная статья, подбор текста и примечания П. Д. Ухова. М., 1957, стр. 251, № 37; стр. 258, № 38; стр. 483 (варианты); Былины Печоры и Зимнего берега. (Новые записи). Отв. ред. А. М. Астахова. М.-Л., 1961, стр. 113.

²⁰⁾ В. Я. Пропп. Русский героический эпос. Л., 1955, стр. 534.

²¹⁾ Ср. комментарии М. Поливки в кн.: Anmerkungen zu Kinder- upd Hausmärchen der Brüder Grimm, Bd. 3. Leipzig, 1918, стр. 529.

²²⁾ В. М. Жирмунский. Сказания об Алпамыше. М., 1960, стр. 274.

²³⁾ А. Мицкевич. Избранное. М., 1946 (перевод С. Map).

²⁴⁾ Funk & Wagnalls. Standard Dictionary of Folklore Mythology and Legend, vol. I. New York, 1949, стр. 209 (Change of Sex); vol. II, 1950, стр. 1122 (transvestites, transvestitism).

²⁵⁾ Т. Bilikiewicz. Klinika nerwic płciowych. Warszawa, 1958, стр. 66, 93, 101.