Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам Гунны | Римский мир

Никоноров В.П.
Военное дело европейских гуннов в свете данных
греко-латинской письменной традиции^*)

Записки Восточного отделения
Российского археологического общества.
Новая серия. Том I (XXVI). СПб., 2002.
[224] – начало страницы.

[224]

I. Историография вопроса

В начале 370-х гг. н.э. из-за Волги в степные пространства Юго-Восточной Европы вторглись кочевники, именуемые в позднеантичной традиции гуннами. Их нашествие дало мощный толчок передвижению племен в западной части евразийского пояса степей, получившему название «Великое переселение народов». Военно-политическая история европейских гуннов — от их появления в Северном Причерноморье до распада гуннской державы с центром в Среднем и Нижнем Подунавье при сыновьях великого Аттилы в конце 460-х гг. — неоднократно становилась предметом самого пристального внимания со стороны исследователей (см.: Thompson 1948; 1999; Altheim 1959; 291-372; 1962; Maenchen-Helfen 1973; Alexander 1973; Croke 1977; Корсунский, Гюнтер 1984: 105-116; Sinor 1990; 1993; Bona 1991; Heather 1995; Wolfram 1997: 123-144; Гумилев 1998: кн. 2, 283-298; Буданова 2000: 48-76), и ее основные вехи найдут свое отражение ниже, главным образом в разделах IV и VI. В то же время гуннская культура изучена все еще явно недостаточно, в том числе и такой исключительно важный ее аспект, как военное дело, и это несмотря на то, что в той или иной степени оно затрагивалось практически во всех обобщающих исследованиях, посвященных гуннам. Из заслуживающих внимания необходимо назвать монографии И. Вернера, И. Боны и И.П. Засецкой, где подробно рассматриваются имеющиеся археологические материалы по проблеме военного дела (Werner 1956: 38-56; Bona 1991: 167-179; Засецкая 1994: 23-50). Стоит также упомянуть выдержавшую два издания книгу о гуннах Э.А. Томпсона, который в соответствующем разделе в основном опирался на позднеантичные литературные свидетельства (Thompson 1948: 46-55; 1999: 51-61). Но особое место в этом ряду занимает фундаментальное исследование О. Менхен-Хельфена «Мир гуннов», где есть и достаточно обстоятельная [225] глава о военном деле, которое анализируется на очень широком историко-культурном фоне и с привлечением самого разнообразного круга источников — письменных, археологических, этнографических и изобразительных (Maenchen-Helfen 1973: 201-258). К сожалению, эта монография вышла уже после смерти автора, причем в неполном виде, с большим количеством лакун, в том числе и в интересующем нас разделе (см.: Maenchen-Helfen 1973: XIX-XXI; Heather 1999: 247-249).

Специального разговора заслуживает статья Р.П. Линднера, в которой развивается теория о кардинальном изменении характера военного дела гуннов ко времени правления Аттилы — переходе от преимущественно конного войска к пешему (Lindner 1981; см. также: 1982: 701-706). Разбор статьи см. в разделе VII.

Из других работ обязательно должны быть упомянуты недавняя книга Я. Лебединского об оружии и боевых традициях «варварских» народов эпохи Великого переселения народов, где довольно много говорится о гуннах (Lebedynsky 2001), а также статья К. Таузенда, специально рассматривающая гуннское искусство осады укреплений (Tausend 1985/1986). Добавим, что внимание гуннам, хотя и явно недостаточное, уделяется в монографиях А. Феррилла, X. Элтона и А. Ришардо, посвященных военной истории Поздней Римской империи (Ferrill 1991: 140-145; Elton 1997; Richardot 2001). Касается этой темы и Дж. Киган в своем обобщающем труде по истории военного искусства (Keegan 1993: 182-188).

Говоря об историографии военного дела европейских гуннов, можно также назвать несколько работ научно-популярного характера, в той или иной степени затрагивающих данную проблему: это книги Дж. Дахмуса (Dahmus 1983: 17-54), Т. Ньюарка (Newark 1986: 9-27), П. Хоуарта (Howarth 1994: 18-28), Э. Хилдингера (Hildinger 1997: 57-74), Д. Николла (Nicolle 1999: 9-52; 2000: 6-23) и Дж. Лэйнг (Laing 2000). Впрочем, в силу специфики данного жанра, приводимые в них данные не всегда оригинальны, а зачастую вообще являются результатом поверхностного изучения и ошибочных представлений, и поэтому к ним следует относиться с большой долей осторожности.

Цель же настоящей работы — наиболее полно осветить основные аспекты военной практики европейских гуннов (наступательное и защитное вооружение, конское снаряжение, рода войск, стратегия и тактика, искусство осады городов — полиоркетика, структура военной организации) на основе привлечения всех имеющихся в нашем распоряжении свидетельств позднеримских и ранневизантийских нарративных источников, что до настоящего времени в столь полном объеме еще не было сделано. Но, хотя приоритет при разработке данной темы отдается письменным данным, там, где это возможно (и если это действительно необходимо с точки зрения большей наглядности), они [226] сопоставляются с археологическими материалами, происходящими из памятников эпохи гуннского господства в степях Юго-Восточной Европы. К сожалению, практически полное отсутствие в европейском искусстве позднеантичной и раннесредневековой эпох сколько-нибудь достоверных изображений гуннов¹⁾ не позволяет дополнить наши знания об их боевом снаряжении за счет данных иконографии, которые всегда исключительно важны при комплексном анализе проблем военного дела древности.

II. Проблема происхождения европейских гуннов и их связь с центральноазиатскими хунну (сюнну) в военном аспекте

При рассмотрении практически любого аспекта гуннской культуры перед учеными встает, прежде всего, вопрос о происхождении европейских гуннов и их связи с центральноазиатскими хунну (сюнну). Следует сказать, что проблема эта до сих пор остается одной из наиболее сложных в гунноведении. По этому поводу еще с XVIII в. не утихает оживленная дискуссия, участники которой зачастую приходят к противоположным результатам (см.: Иностранцев 1926; Maenchen-Helfen 1945а; Altheim 1959: 369; Jettmar 1951/1952; Гумилев 1998: кн. 2, 261-269, 306-316; Артамонов 2001: 65-69; Мандельштам 1975; Миняев 1990; Sinor 1990: 177-179; 1993: 4-7). Автору этих строк наиболее убедительной представляется сегодня концепция И.П. Засецкой, которая на основе многолетнего изучения данного вопроса, в первую очередь с археологической точки зрения, пришла к выводу о несомненной этнокультурной связи между гуннами — народом, бесспорно, восточного, и более того, монголоидного происхождения, с одной стороны, и хунну — северными соседями Китая, с другой. Об этом свидетельствуют такие категории материальной культуры европейских гуннов, как наконечники стрел, не имеющие аналогов в оружии предшествующей, сармато-аланской культуры Северного Причерноморья, но явно восходящие к хуннским и среднеазиатским древностям [227] первых веков нашей эры, а также знаменитые бронзовые котлы, характерные именно для культуры центральноазиатских хунну; описание же внешности гуннов у древних европейских авторов не оставляет сомнения в том, что эти пришельцы принадлежали к монголоидной расе (Засецкая 1994: 151-155; 1996: 28-30; 1982; 1983; Боковенко, Засецкая 1993; Zaseckaja, Bokovenko 1994).²⁾ Очевидно, во главе движения гуннов из Центральной Азии в Восточную Европу находилась та часть племен хунну, которая после тяжелых поражений в I—II вв. н.э. от китайцев и сяньби ушла на запад. Вовлекая в свои ряды попадавшиеся им на пути народы Южной Сибири, Средней Азии и Казахстана, в том числе иранского и финно-угорского происхождения, эти хунну, сохранив свой оригинальный этноним, с течением длительного времени сильно видоизменили свою культуру и подверглись некоторой ассимиляции. В конце концов, более чем через 200 лет после исхода из прежних мест обитания, возглавляемое ими полиэтничное объединение кочевых племен, ставшее известным позднеантичным писателям под общим наименованием гуннов (лат. Hun[n]i, Chuni, греч. Ούννοι; см. также: Буданова 2000: 209-210, s.v.), достигло степей Северного Причерноморья (Плетнева 1982: 18-20; Кляшторный 1989: 252-253; Кляшторный, Султанов 2000: 66-71; Гумилев 1998: кн. 1, 244-249; Могильников 1992: 254). Аммиан Марцеллин, современник появления гуннов в Европе, в своем знаменитом экскурсе (см. разд. III) говорит о них как о варварах, находящихся на очень низкой стадии развития. Несомненно, многое в его словах соответствовало действительности, да и трудно представить, чтобы свирепая, сметающая все на своем пути гуннская орда могла произвести иное впечатление на римлян. В то же время следует согласиться со следующим замечанием С.Г. Кляшторного: «В своем ярком описании гуннов Аммиан Марцеллин допустил ряд преувеличений, наделив гуннов традиционными чертами самых диких северных племен. Гунны имели достаточно развитую материальную культуру и такие навыки военного дела, вплоть до стенобитной техники, которые позволяли им сокрушать хорошо вооруженных противников, брать их укрепления и города. Но несомненно, что пришедшие в Европу племена утратили многое из достижений экономического, социального и культурного развития, которые были характерны для гуннского государства в Центральной Азии. Собственные производительные силы европейских гуннов были ничтожны. Захват продуктов труда оседлых народов, пленение и обращение в рабство ремесленников сделались для гуннов основным источником добывания жизненных благ, а их общество стало полностью паразитическим» (Кляшторный 1989: 253-254; Кляшторный, Султанов 2000: 68).

Генетическая связь между гуннами Юго-Восточной Европы и хунну Центральной Азии очень хорошо прослеживается и в сфере [228] военного дела. Согласно сообщениям древнекитайских письменных источников (Бичурин 1950; Таскин 1968; 1973; 1989; Watson 1961) и данным археологии (Руденко 1962: 48-51, 63-66; Rudenko 1969: 42-44, 54-57; Коновалов 1976: 173-183; Давыдова 1985: 45-50; 1995: 30-34; 1996: 16-19; Цэвэндорж 1985: 77-80; Асеев и др. 1987; Худяков, Цэвэндорж 1990; Могильников 1992: 264-266; Ведерников и др. 1995: 6-9, 66-74; Савин, Семенов 1997; Миняев 1998: 27-32; Савинов 1998: 133), войско хунну состояло из отрядов конницы, вооруженных преимущественно мощными сложносоставными луками и атаковавших в рассыпном строю; их тактика была основана как на повышенной дальнобойности луков, которая позволяла эффективно вести обстрел противника со значительного расстояния, так и на применении в ходе сражения различных маневров и хитростей (охват неприятеля с флангов; притворное отступление; организация засад); стратегия хунну базировалась на внезапности нападения и стремительном и глубоком проникновении в тыл противника (Худяков 1986: 25-52, 243-246; см. также: Laufer 1914: 223-229; Гумилев 1998: кн. 1, 88-89; Крадин 2002: 55-60; 104-107; Кычанов 1997: 28).

Как мы увидим ниже, все основные компоненты военной практики европейских гуннов, особенно в ранний период их пребывания в Юго-Восточной Европе, были практически идентичны хуннским. И хотя в самом деле имеются основания говорить о наличии в составе войск хунну конников в доспехах (Рец, Юй Су-Хуа 1999; Горелик 1995: 395-401), однако их действительная роль в тактике остается неясной. В любом случае, большинство хуннских латников носили сравнительно легкие кожаные панцири, которые не выдерживали выстрелов китайских арбалетов (Таскин 1968: 18; см. также: Laufer 1914: 223, 224, ср.: 228; Горелик 1995: 401). Скорее всего, в металлические латы были одеты только знатные хуннские воины — военачальники и их ближайшее окружение (т.е. здесь примерно та же ситуация, что имела место и у гуннов). Но как бы там ни было, тактика преимущественно мобильного дистанционного боя, которую использовали и хунну и гунны, не предполагала широкого применения серьезных, тяжелых средств личной защиты.³⁾

III. Основные источники

Так уж получилось, что у гуннов не оказалось своих историков, таких, например, каких готы имели в лице Кассиодора и Иордана. Более того, в позднеклассической и средневековой литературе, особенно христианского направления, образ гуннов был в значительной степени [229] демонизирован, а представления об их происхождении, истории и этнографии носили псевдонаучный и зачастую намеренно искаженный характер (Maenchen-Helfen 1973: 2-9; 1945b). Причины этого понятны: уж слишком одиозными фигурами в глазах не только их современников, но и последующих поколений были эти яростные и беспощадные завоеватели, явившиеся из неведомых восточных земель и реально угрожавшие самому факту существования римской цивилизации. По этой причине многие письменные данные о гуннах страдают тенденциозностью и требуют самого серьезного критического осмысления. Тем не менее нельзя сказать, что гуннам как-то особенно не повезло, поскольку целый ряд крупных позднеантичных авторов уделили им достаточно внимания. Это, прежде всего, Аммиан Марцеллин, Евнапий Сардийский, Олимпиодор Фиванский, Приск Панийский и Иордан. Беда, правда, в том, что исторические сочинения Евнапия, Олимпиодора и Приска дошли до нас лишь во фрагментах. Основной блок наших сведений о гуннах содержится в рассказах о римских посольствах к их правителям и, что особенно важно для данной темы, в сообщениях о военных столкновениях с ними.

Свой краткий обзор начну с антиохийского грека Аммиана Марцеллина (ок. 330 — ок. 395). Став историком после завершения карьеры профессионального военного, он написал по-латыни эпохальный труд «Деяния», доведя его до 378 г. (подробно см.: Thompson 1947b; Удальцова 1974: 7-82; Blockley 1975; Crump 1975; Austin 1979; Matthews 1989; Barnes 1998). В его последней, 31-й, книге приводится обстоятельный экскурс о гуннах, незадолго до того впервые попавших в поле зрения римлян (Amm. Marc. XXXI, 2, 1-11; см. также: Richter 1974; Matthews 1989: 332-342; 353-355). Впрочем, до сих пор дискутируется проблема аутентичности этого экскурса: одними учеными он признается в целом достоверным (Thompson 1948; 6-8; 1999: 9-11; Maenchen-Helfen 1973: 9-15; Matthews 1989: 332-342; 353-355), тогда как другими — во многом зависящим от более ранних описаний скифских народов (Геродота и др.) и уж никак не результатом действительно близкого знакомства автора с собственно гуннской этнографией, а потому имеющим лишь незначительную историческую ценность (King 1987 [1995]; Barnes 1998: 96-96; Shaw 1982/1983: 25-26; Wiedemann 1986: 193-194). Как кажется, первая точка зрения все же ближе к истине. И хотя Аммиан действительно мог следовать в какой-то части своего рассказа о гуннах господствовавшим в позднеримской историографии представлениям о евразийских номадах вообще, в основе сообщаемых им — как современником гуннского вторжения в Северное Причерноморье — сведений лежат, скорее всего, факты из реальной этнографии гуннов, тем более что некоторые стороны повседневной жизни гуннов, и прежде всего особенности их военного дела, не могут в принципе — по причине их уникальности даже для кочевой периферии античного мира — восходить к общим местам (так называемым «топосам») из произведений предшественников Аммиана. [230] «Гуннский» раздел, несмотря на целый ряд содержащихся в нем преувеличений (Кляшторный 1989: 253-254; Кляшторный, Султанов 2000: 68), вполне может считаться одним из лучших в рассматриваемом сочинении (Crump 1975: 38).

Сохранившиеся отрывки из «Исторических записок» Евнапия (ок. 345 — ок. 420), охватывавших события с 270 по 404 г. (см.: Удальцова 1974: 83-89; Blockley 1981: 1-26, 97-106, 130-137; 1983: 1-150; Heather 1992: 73-75), практически мало что сообщают о гуннах вообще, но в одном из них (Eunap. fr. 41 D = 41,1 В) автор говорит о двух разных, прежнем и новом, мнениях по поводу происхождения гуннов, хотя сами мнения, к сожалению, остались за пределами данного фрагмента. Впрочем, не без оснований считается, что исторический труд Евнапия был основным источником для книги IV, а также примерно для половины книги V «Новой истории» Зосима (Paschoud 1971: LVII-LXI; Ridley 1984: XII), жившего во второй половине V в., который в своем кратком, но информативном очерке о покорении гуннами готов, а также в рассказе о победе гуннского вождя Ульдина над готским военачальником Гайной в 400 г. следовал именно Евнапию (Moravcsik 1958: Bd. I, 577-578; Maenchen-Helfen 1973: 8-9; Blockley 1983: 140, n. 90).

Похожая история и с Олимпиодором (V в.), младшим современником Евнапия. Из фрагментов его утраченной «Истории» в 22 книгах, освещавшей очень короткий период римской истории — с 407 по 425 г. (см.: Скржинская 1999; Matthews 1970; Удальцова 1974: 89-92; Baldwin 1980a; Blockley 1981: 27-47, 107-112, 137-143; 1983: 151-220; Heather 1992: 75-76), только один представляет несомненный интерес для истории гуннов, а именно тот, где описывается римское посольство к гуннскому правителю Харатону (Olymp. fr. 18 D = 19 В), в котором принял участие сам автор (ок. 412). Однако отдельные важные данные Олимпиодора о гуннах дошли до нас в трудах все того же Зосима (он довел свою «Новую историю» до 410 г.), а также церковных историков Созомена (ум. 450) и Филосторгия (р. ок. 365), которые многое позаимствовали из его сочинения (Скржинская 1999: 84, 88; Matthews 1970: 81-82; Paschoud 1971: LVIII-LXI; Heather 1992: 75-78, 82).

Исключительно важной для освещения истории гуннов в эпоху Аттилы и его преемников является «Византийская история» Приска Панийского (V в.), охватывающая период с 433 по 474 г. Она не дошла до нас целиком, но известна по многим сохранившимся фрагментам, порой очень значительным (см.: Дестунис 1861; Wirth 1967; Удальцова 1974: 100-141; Baldwin 1980b; Blockley 1981: 48-70, 113-123, 143-150; 1983: 221-400). Следует подчеркнуть, что Приск знал гуннов не понаслышке: в 448 г. он принял участие в восточноримском посольстве к самому Аттиле и очень детально описал этот вояж. В его рассказе содержится много уникальной информации, в том числе и имеющей отношение к военному делу гуннов (см. разд. IV, VIII и др.). [231]

Считается, что в языке и стиле Приск многое заимствовал у своих великих предшественников, прежде всего у Геродота и Фукидида. Последний, кстати, мог служить ему образцом при описании осады гуннами города Наисса на Дунае в 441/442 г. (Prisc. fr. 1b D = 6,2 В; см. также разд. VIII). В то же время, трудно согласиться с Э.А. Томпсоном, полагавшим, что Приск практически целиком скопировал свое сообщение об этом событии с рассказа Фукидида об осаде Платеи в 431—429 гг. до н.э. (Thuc. II, 75-76), в том числе и через посредство писателя III в. н.э. Дексиппа из Афин, который построил свое повествование об осаде готами Филипполя в 250 г. все по тому же Фукидидову оригиналу, и поэтому фигурирующие у Приска детали не могут рассматриваться в качестве реальных, тем более что гунны были не в состоянии сооружать упомянутые им осадные машины (Thompson 1945; см. также: Cameron Av., Cameron Al. 1964: 322). Во-первых, дело в том, что наш автор, действительно использовавший в данном месте своего труда язык Фукидида, лишь применяет заимствованные у него выражения для описания вещей и действий, отличных от тех, о которых говорится в его модели. Во-вторых, даже если сами гунны не умели создавать осадные орудия, то это могли делать римские инженеры, независимо от того, оказались ли они в распоряжении Аттилы по доброй воле или же по принуждению (Blockley 1972: 22-27; 1981: 54; Baldwin 1980b: 53-56; Tausend 1985/1986: 270, Anm. 23; Whitby 1988: 67; Traina 1993: 288; Шувалов 19996: 260-261, примеч. 3; ср.: Elton 1997: 84).

Не более чем обычным подражанием риторического порядка известному античному образцу является и другой часто дебатируемый «топос» у Приска, а именно его неоднократные упоминания о членах правящего клана у гуннов как «царских скифах», именуемых так явно вслед за Геродотом (см. разд. IV и примеч. 12). Приск действительно использует рассказ Геродота о скифах в своем описании гуннов, но это вовсе не означает, что оно в целом не реалистично (Traina 1993: 287-288).

Интересные и часто уникальные сведения о гуннах приводит в своем труде «О происхождении и деяниях гетов», завершенном в 551 г., романизированный гот Иордан. Правда, это в основном лишь пересказ сочинения в 12 книгах о готах, написанного в 526—533 гг. Кассиодором (см.: PLRE II: 265-269 [Cassiodorus 4]) и до нашего времени не сохранившегося. Впрочем, в этой компиляции Иордана, как и оригинал, весьма тенденциозной и поэтому далеко не во всем надежной, есть следы, иногда явные, использования заслуживающих доверия источников, в первую очередь «Истории» Приска. Немаловажным представляется и то обстоятельство, что Иордан является нашим основным информатором о галльской кампании Аттилы в 451 г. — пожалуй, одном из наиболее драматичных событий военно-политической истории не только самих гуннов, но и всей позднеантичной эпохи (см.: Скржинская 1997; Croke 1987; Heather 1992: 1-67; Barnish 1992: 39-43; ср.: Maenchen-Helfen 1973: 15-17). [232]

Целый ряд важных данных по военному делу гуннов содержится в поэтических творениях их латиноязычных современников. Среди них следует назвать, прежде всего, Клавдия Клавдиана (ум. после 404; см. о нем: Cameron 1970; PLREII: 299-300 [Claudianus 5]), который затрагивал «гуннскую» тематику в нескольких своих произведениях, особенно в первой инвективе против Руфина (см.: Levy 1971: 93-97). Обычно предполагается, что свое описание гуннов в ней (Claud. III, 320-331) он заимствовал из упоминавшегося уже выше экскурса Аммиана Марцеллина (Maenchen-Helfen 1955: 393-395; 1945а: 234; Cameron 1970: 333, 347), хотя это и не обязательно (Syme 1968: 16). Флавий Меробавд, живший в первой половине V в. (см.: Clover 1971; PLRE II: 756-758) в панегирике в честь третьего консульства Аэция (446 г.) несколько строк (74-85) отвел гуннам, где говорит, в частности, об их воинском оснащении (Clover 1971: 41, 55; Maenchen-Helfen 1973: 250-251). Наконец, Сидоний Аполлинарий (ок. 430 — ок. 486 гг.; см.: PLREII: 115-118 [Apollinaris 6]) в своих панегириках, адресованных западноримским императорам Авиту (455-456) и Анфемию (467-472), достаточно большое место уделяет боевым столкновениям своих героев с гуннами (Sidon. Carm. II, 239-298; VII, 241-294; PLRE II: 97, 197).

IV. Структура военной организации

Развитие военной организации гуннов продолжалось на протяжении всей истории их пребывания в Европе. На самом раннем этапе их завоеваний в роли военачальников выступали старейшины (primates: досл.: 'знатные', 'влиятельные'), избираемые из представителей родовой аристократии (Amm. Marc. XXXI, 2, 7). При необходимости, например, для ведения боевых действий против серьезного противника, отдельные гуннские племена объединялись в союз, а из числа их primates назначался главнокомандующий союзными силами — в качестве такового и надо рассматривать Баламбера, который, выступая в латинской письменной традиции под титулом «царь» (rex: Iord. Get. 130; 248; 249),⁴⁾ в 370-е гг. возглавил войну против причерноморской готской державы. Возможно, что именно Баламбер и являлся тем безымянным гуннским «правителем» (ο κρατων), который, согласно Созомену, первым напал на приазовских готов, но первоначальный натиск гуннов небольшими отрядами не увенчался успехом, и победить готов им удалось, только собрав большие силы (Sozom. VI, 37, 4-5). Впрочем, лидерство Баламбера было, скорее всего, временным, и он, по-видимому, сложил свои полномочия сразу после успешного завершения готской кампании. По крайней мере, когда в 394 г. император [233] Феодосий I выступил против узурпатора Евгения, то он привлек в свою армию «многих из фракийских⁵⁾ гуннов с сопровождающими [их] филархами» (πολλούς τε των Θρακων Ουννων, συν τοις παρεπομένοις φυλάρχοις) (Joan. Ant. fr. 187 [= Eunap. fr 60, 1 В]). Очевидно, что под последними здесь необходимо понимать вождей отдельных гуннских племен, каждый из которых вел свои ополчения самостоятельно.

Следующий временный союз гуннских племен сложился в Северном Причерноморье под угрозой голода в 395 г. Во главе его встали два вождя, «мужи из царских скифов,⁶⁾ командующие большим числом [войск]» (ανδρες των βασιλείων Σκυθων και πολλου πλήθους αρχοντες), — Басих и Курсих, под руководством которых гуннские орды вторглись на Ближний Восток. Позднее эти же правители вели переговоры с Римом (Prisc. fr. 8D = 11, 2 В; см.: Maenchen-Helfen 1973: 51-59; Sinor 1990: 182-184; PLRE II: 211, 327-328). Ок. 400 г. упоминается еще один, правда безымянный, гуннский (?) вождь, правивший где-то в северопонтийском регионе,⁷⁾ причем он называется не иначе как «предводитель и царь» (αρχων και βασιλεύς), а его статус военного лидера отчасти подтверждается фактом ношения им воинского панциря (θώραξ πολεμικός) (Aster. Нот. 9). Впрочем, остается неизвестным, был ли он главой отдельного племени, или же ему подчинялась племенная конфедерация.

На рубеже IV—V вв. среди вождей гуннских племен, обитавших к северу от Дуная, выдвинулся некий Ульдин (PLRE II: 1180). Он получил особую известность в источниках, во-первых, как победитель мятежного восточноримского военачальника Гайны, гота по [234] происхождению (PLRE I: 379-380), когда тот в 400 г. попытался укрыться за Дунаем; во-вторых, за свое участие, в качестве союзника западноримского главнокомандующего, вандала Стилихона (PLRE I: 853-858), в разгроме готского вождя Радагайса при Фьезоле (в Италии) в 406 г.; в-третьих, за свое широкомасштабное, но неудачное вторжение во Фракию в 408/409 г. У латинских авторов он фигурирует как «полководец» (dux: Oros. VII, 37, 12; Paul. Diac. HR XII, 12; Land. Sag. XIII, 193) и «царь» (rex: Marcell. s. a. 406, 3; Iord. Rom. 321 ), а у греческих — как «командующий» (ηγούμενος: Zosim. V, 22, 3; Sozom. IX, 5, 1).

Около 412 г. в поле зрения письменных источников попадает гуннский правитель по имени Харатон, именуемый «первым среди вождей» (ο των ρηγων πρωτος: Olymp, fr. 18 D = 19 В; PLRE II: 283), — его титул, несомненно, указывает на то, что он возглавлял союз гуннских племен, каждое из которых управлялось вождем (ρήξ).⁸⁾ Олимпиодор особо отмечает высокое искусство этих ρηγες в стрельбе из лука, лишний раз подчеркивая военизированный характер их власти. Статус Харатона до известной степени позволяет понять рассказ Приска (Prisc. fr. 8 D = 11,2 В) о системе управления у «скифского» (читай: гуннского) народа акациров, обитавшего в северопонтийских степях (см.: Maenchen-Helfen 1973: 427-438). Акациры имели «много правителей (πολλοι αρχοντες) по племенам и родам (κατα φυλα και γένη)», именуемых нашим источником также «царями» (βασιλεις), среди которых выделялся «старший по власти» (πρεσβύτερος ον αρχη) по имени Куридах (PLRE II: 330-331). Когда восточноримский император Феодосий II послал всем этим вождям дары с тем, чтобы они отпали от Аттилы, и его посланник вручил их не по порядку старшинства, то это настолько серьезно задело Куридаха, что он призвал Аттилу на помощь против своих же соправителей (συμβασιλεύοντοι). Из контекста этого отрывка следует, что Куридах был всего лишь первым среди других, в сущности равных ему по властным полномочиям вождей акациров. А если предположить, что родоплеменная организация акациров во времена Аттилы в силу целого ряда объективных причин — это и удаленность занимаемой ими территории от центра гуннской державы, и их номинальная (по крайней мере до конца 440-х гг.) зависимость от ее главы, что, в свою очередь, позволяло им достаточно долго ограждать свою внутреннюю жизнь от вмешательства извне, — в значительной мере сохраняла социальную структуру союза гуннских племен более раннего периода, то и власть Харатона как «первого среди вождей» не была единоличной, и он являлся только «первым среди равных» (см.: Ермолова 1984: 236-237). На уровне же конфедерации он был наделен функциями верховного главнокомандующего, что в условиях, когда благосостояние гуннов базировалось исключительно [235] на захваченной в ходе грабительских набегов добыче, иначе быть и не могло: вождь племени или союза племен всегда был, в первую очередь, военным руководителем.

В качестве главнокомандующих пребывали и все другие известные правители гуннов: Руга (или Руа, 422—434 гг.; PLRE II: 951), называемый греческими авторами ηγούμενος (Theodoret. V, 37, 4), «начальник» (εξαρχος: Socr. Schol. VII, 43, 3) и даже «царствующий» (βασιλεύων: Prisc. fr. 1 D = 2 В); его брат и соправитель Уптар (или Октар, ум. ок. 430 г.; PLREII: 789-790), выступающий как «царь» (βασιλεύς: Socr. Schol. VII, 30, 6 = rex: Cassiod. Hist. XII, 4). Кстати, о характере власти Уптара, прежде всего как авторитетного главнокомандующего, свидетельствует то обстоятельство, что когда он умер во время похода против бургундов (ок. 430 г.), то гунны, неожиданно оказавшись без полководца (αστρατήγητοι: Socr. Schol. VII, 30, 6 = sine duce: Cassiod. Hist. XII, 4), были настолько деморализованы, что их разгромили враги, значительно уступавшие им в численности. Как βασιλεύς иногда определяется в греческой традиции знаменитый Аттила (434—453 гг.; PLRE II: 182-183; Kazhdan et al. 1991: 230-231) (Prisc. fr. 3 D = 9, IB; Evagr. I, 17).⁹⁾ В латинских же источниках Руга, Уптар, Аттила, его брат и соправитель Бледа (434—445 гг.; см.: PLRE II: 230), а также сын Аттилы Динтцик (или Денгизих, 454—469 гг.; PLREII: 354-355) носят титул rex (см.: LSNEE: pt. I, 66-77, 207-254).

Таким образом, характер власти военных лидеров гуннов с течением времени кардинально менялся, пройдя эволюцию от родового старейшины (primas), избираемого из числа других primates в качестве полководца (rex, κρατων, αρχων) только на время набегов и боевых действий, через вождя отдельного племени (φύλαρχος, ρήξ, dux¹⁰⁾) и затем верховного (часто номинального) вождя конфедерации племен (о των ρηγων πρωτος) к монарху, по сути, с неограниченной властью (βασιλεύς, rex), классическим воплощением которого был Аттила, ставший «главой крупного объединения государственного типа», причем величина и мощь последнего «позволяют называть его империей» (Плетнева 1982: 45). Не случайно в современной историографии Аттила иногда рассматривается как основатель «варварского» государства [236] нового типа — предвестника степных империй средневековой эпохи (Wirth 1967).

Верховные правители гуннов происходили из особого клана, определяемого Приском как «царский род» (βασίλειον γένος: Prisc. fr. 1 D = 2 В) или «царские скифы» (βασίλειοι / βασιλικοί Σκύθαι:¹¹⁾ Ibid. fr. 1; 5; 8; 14 D = 2; 9, 3; 11, 2; 13, 2; 15, 4 В).¹²⁾ Судя по тому, что к этому клану принадлежали упомянутые выше Басих и Курсих, он должен был выделиться из остальных гуннских родов не позднее конца IV в. В него, наряду с правящими монархами и их семьями, входили и другие их родственники, среди которых должны быть упомянуты Мундзук (Мундиух), отец Бледы и Аттилы, и его брат Оербасий (PLRE II: 767, 793-794). В своем послании к восточноримскому императору Феодосию II Аттила специально подчеркивает тот факт, что он унаследовал от своего отца благородное происхождение (ευγένεια), т.е. достоинство правящего рода (Prisc. fr. 12 D = 15, 2 В). При Бледе и Аттиле царские сородичи, в частности, возглавляли посольства на переговорах с римлянами, причем та контрибуция, которая выплачивалась последними по условиям заключенных договоров, поступала в распоряжение самих «царских скифов (= гуннов)» (Prisc. fr. 1 D = 2 В). Принимали они участие и в военных кампаниях.¹³⁾ Верховная власть над гуннами передавалась только внутри царского рода, а принцы становились правителями важных областей государства, как это было в случае с назначением Аттилой его старшего сына главой над акацирами и другими племенами, жившими в степях Северного Причерноморья (Ibid. fr. 8 D = 11, 2 В).

Следующее за верховным главнокомандующим место в военно-политической иерархии гуннов занимали так называемые λογάδες (букв.: 'избранные', 'отборные'). Проблема их места в гуннском обществе неоднократно и по-разному рассматривалась в научной литературе [237] (см.: Thompson 1948: 163-177; 1999: 179-195; Harmatta 1952: 296-300; Altheim 1962: 280-286, 288; Maenchen-Helfen 1973: 192-195; Корсунский, Гюнтер 1984: 110-111), но так и не нашла своего убедительного разрешения, чему виной явная недостаточность соответствующих нарративных данных. Думается, что наиболее подходящее значение для термина λογάδες, который сам по себе является не более чем простым обозначением средствами греческого языка слоя военных аристократов,¹⁴⁾ — это «военная элита». Приск конкретно упоминает нескольких λογάδες из числа приближенных гуннского царя (Prisc. fr. 7; 8 D = 11, 1; 2; 13, 1; 14 В): Онегисий — второй по значению человек в государстве после Аттилы (μετα τον Άττήλαν παρα Σκύθαις ισχύων μέγα; PLRE II: 805); брат Онегисия Скотта, который наравне с ним мог говорить и действовать перед Аттилой (ισα τω αδελφω παρα Άττήλα λέγειν τε και πράττειν; PLRE II: 983); Эдикон — снискавший себе особую славу своими ратными успехами (ανηρ Σκύθης μέγιστα κατα πόλεμον εργα διαπραξάμενος; κατα πόλεμον αριστος του Ουννου γένους; PLRE II: 385-386); Берих — лицо знатного происхождения (παρα Σκύθαις ευ γεγονως ανήρ; PLRE II: 225) и начальник многих селений в гуннской державе (πολλων εν τη Σκυθικη κωμων αρχων); Орест — римлянин (!) из Паннонии, слуга (οπάων) и личный секретарь (υπογραφεύς = notarius: Exc. Vales. 38)¹⁵⁾ Аттилы. Уже только из одного этого списка видно, что состав λογάδες формировался на самых разных основаниях (знатность рода, имущественное положение, боевые заслуги и т.п.) с обязательным соблюдением принципа личной преданности государю. Различным было и влияние на государственные дела, как и участие в них, отдельных представителей этой элитарной группы. Так, особо подчеркивается, что положение Ореста было не столь высоким и важным в сравнении с Эдиконом (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Не все (к примеру, все тот же Орест), но, по крайней мере, наиболее могущественные из λογάδες выполняли важные военные функции. В круг их обязанностей входил, в частности, дележ добычи, включая пленных, причем сами они претендовали на лучшую, по сравнению со своими [238] подчиненными, часть из захваченного, уступая это право только самому Аттиле (Ibid.). Главную же роль в военных мероприятиях Аттилы играли, судя по всему, Эдикон и Онегисий, названные его «ближайшими сподвижниками» (επιτήδειοι: Ibid. fr. 7; 8 D = 11, 1; 2 В). Они, вне всякого сомнения, входили в число упомянутых Приском (Ibid. fr. 5 D = 9, 3 В) «полководцев, имевших величайшую славу у скифов [гуннов]» (στρατηγοι μέγιστον παρα Σκύθαις εχοντες κλέος). Добавим, что Эдикон был одним из тех λογάδες, кто были отобраны для несения караульной службы при особе государя и в определенные дни по очереди приходили вооруженными его охранять (μεθ' οπλων φυλάττειν: Ibid. fr. 7 D = 11, 1 В). На λογάδες могли возлагаться поручения дипломатического характера. Формировали они также и некое подобие совета (σύνοδος) при царе, на котором им оставалось, по сути, лишь прорабатывать решения, уже принятые тем единолично (Prisc. fr. 8D = 14B).

Кажется вполне допустимым предположить, что именно λογάδες фигурируют у Иордана под наименованием ministri regii (досл.: 'царские соратники') в его рассказе о смерти Аттилы (453 г.). Заподозрив неладное на следующий день после, как оказалось, последней брачной ночи своего повелителя, эти ministri regii взломали двери в царские покои, но нашли его уже мертвым (Iord. Get. 254). Стражники Аттилы едва ли могли решиться на подобную акцию, тем более по своей собственной инициативе (ср.: Шувалов 2001: 134-135).

Помимо λογάδες, в ближайшее окружение Аттилы входили также правители подвластных ему восточногерманских народов — Ардарих (PLREII: 138), вождь гепидов (Буданова 2000: 194-195, s.v.), и Валамир (PLRE II: 1135-1136), вождь остроготов (Буданова 2000: 309, s.v.). Они были исключительно преданны своему суверену и — единственные из всех других иноплеменных царьков — пользовались его любовью и доверием (Iord. Get. 199-200). К тому же находившиеся под коммандованием Ардариха и Валамира вооруженные силы составляли важную часть гуннской армии (см.: Bachrach I994: 63-65), и потому их реальное влияние на военную политику Аттилы было достаточно весомым.

Некоторые данные о структуре военной организации европейских гуннов в начале V в. содержатся в рассказе Созомена о вторжении гуннского правителя Ульдина во Фракию (408/409 г.). Согласно нашему источнику, войско гуннов состояло из «родственников» (οικειοι), «командиров» (λοχαγοί), а также «их подчиненных» (υπ' αυτους τεταγμενοι) (Sozom. IX, 5, 4). К сожалению, значение этих терминов в самом тексте никак не раскрывается, поэтому остается только высказать некоторые соображения по поводу их интерпретации. Не подлежит сомнению то, что под «подчиненными» следует понимать основную массу гуннских воинов незнатного происхождения, а также союзников Ульдина из германского (?) племени скиров, тоже принимавших [239] участие в этом походе (Ibid. IX, 5, 5; CTh V, 6, 3). Что же касается первого из названных терминов, οικειοι, то это, возможно, были сородичи главнокомандующего (что-то вроде членов «царского рода» или «царских скифов» Приска Панийского, см. выше), которые стояли во главе ополчений подвластных Ульдину гуннских племен. Вторые, λοχαγοί, судя по всему, были командирами отдельных отрядов в составе этих ополчений. Точная численность вверенных «лохагам» подразделений неизвестна, но предполагается, что каждое из них насчитывало 100 воинов и представляло собой, таким образом, организационную единицу т.н. «азиатской десятичной системы», характерной для конных армий древних и средневековых центральноазиатских кочевников, включая хунну (Harmatta 1952: 291).¹⁶⁾

Знатнейшие и влиятельнейшие гунны имели свои дружины. Приск приводит рассказ о своей встрече в ставке Аттилы с неким греком из Мезии, который попал в плен к гуннам и при дележе добычи отошел к Онегисию, а затем боевыми подвигами и — что обязательно требовалось гуннским законом — захваченной добычей выкупил себе свободу у своего господина. Однако он не пожелал вернуться домой и остался на службе у Онегисия как его «сотрапезник» (τραπέζης κοινωνων: Prise. fr. 8 D — 11, 2 В)¹⁷⁾ — т.е., скорее всего, воин с привилегированным [240] статусом. При описании его внешнего вида наш источник подчеркивает, что он походил на «скифа» (= гунна), живущего в роскоши, был хорошо одет,¹⁸⁾ а его голова пострижена «в кружок» (ουτος δε τρυφωντι εωκει Σκύθη ευείμων τε ων και αποκειράμενος την κεφαλαν περιτρόχαλα). Не исключено, что он входил в круг тех ближайших сподвижников Онегисия (οι αμφ' αυτόν: Ibid.), которые имели такую весьма существенную привилегию, как право помыться в каменной бане своего предводителя.

В качестве дружинников, очевидно, должны рассматриваться и упомянутые Приском «те [кто] вокруг Эдикона» (οι αμφι τον ’Εδέκωνα: Ibid.).

Собственная дружина была, несомненно, и у самого Аттилы. Сообщается (Ibid.), что его шатер (σκηνή) охранялся кольцом многочисленной стражи (υπο βαρβαρικου κύκλω φρουρουμένη πλήθους), а в его дворце находились стражники (φρουροί) и слуги свиты (παρεπόμενοι, досл.: 'сопровождающие'). В источниках упоминается также его оруженосец (σπαθαριος: Malal. p. 359, 5). В битве на Каталаунских полях Аттила находился в центре боевого порядка своей армии вместе с храбрейшими (fortissimi) воинами (Iord. Get. 198), а в церемонии его похорон приняли участие «отборнейшие всадники из всего гуннского народа» (Ibid. 256: de tota gente Hunnorum lectissimi equites): в них можно видеть, в том числе, и бойцов его личной дружины. [241]

V. Рода войск

Костяк гуннской армии составляла конница, бойцы которой были вооружены мощным сложносоставным луком, длинным мечом и арканом. Только знатные воины были защищены металлическими доспехами (см. разд. X и XI). Сообщается, что гунны шли в атаку cuneatim, букв.: 'клинообразно' (Amm. Marc. XXXI, 2, 8). Очевидно, этот латинский термин подразумевает боевое построение, которое римляне применительно к варварским, прежде всего германским, народам называли cuneus ('клин'), но на практике оно представляло собой не настоящий тесно сплоченный клинообразный порядок, а неправильный (с римской точки зрения), глубокий и беспорядочный (рассыпной) строй, атаку которого возглавляли только немногие воины, превосходящие других своим вооружением, знатностью и храбростью (Ferrill 1991: 30; Goldsworthy 1998: 50, 194). В военном лексиконе Поздней Римской империи, начиная, по крайней мере, с IV в. реальное клинообразное построение называлось «голова свиньи» (caput porci: Amm. Marc. XVII, 13, 9, или caput porcium: Veget. ERM III, 19), причем этот термин прикладывался только к пехотному порядку.¹⁹⁾ Слово cuneus обозначало тогда прежде всего тип конного подразделения римской армии (Nicasie 1998: 63-64, 110-112; Southern, Dixon 1996: 34-35, 57, 187, s.v.), атакующее построение которого вовсе не обязательно имело форму клина.

По всей видимости, cuneatim y Аммиана Марцеллина соответствует греческому выражению ταις κατα κούνας τάξεσι τουτέστι ταις διεσπαρμέναις («[атаковать] по клиньям, то есть рассредоточенными отрядами») в «Стратегиконе» Маврикия²⁰⁾ как обозначению боевого [242] построения «гуннских» (в широком значении этого этнического определения) народов (Mauric. XI, 2, 15 M = XI, 2, 54 D). Присутствующее здесь слово κουνα, которое представляет собой несомненную кальку с лат. cuneus (см.: Mihăescu 1970: 397, s.v.), можно понять как отдельный отряд, сформированный по кровнородственному (племенному или клановому) принципу, подобно отрядам-cunei у древних германцев (Todd 1988: 106). В свою очередь, каждый такой гуннский отряд, с одной стороны, состоял из более мелких подразделений, а с другой — мог входить в состав более крупных тактических соединений, причем численность и тех и других более или менее должна была соответствовать нормам «азиатской десятичной системы» (см. примеч. 16).

Гунны были прекрасными наездниками, тренированными с раннего детства, и в этом они очень походили на аланов (Aram. Marc. XXXI, 2, 20; 21) — кочевой народ сарматского происхождения (Буданова 2000: 130, s.v.). В данной связи интересно отметить, что когда Вегеций, автор военно-теоретического труда «Краткое изложение военного дела» («Epitoma rei militaris»), созданного где-то между 383 и 450 гг.,²¹⁾ попытался в нем в порыве лести отметить высокое искусство римского императора как кавалериста, то он не нашел для сравнения лучшего примера, чем мастерское владение конем у гуннов и аланов (Veget. ERM III, 26; Bachrach 1973: 36).

Добавим, что к гуннской кавалерии для проведения совместных акций (главным образом грабительских набегов) время от времени присоединялись отряды других народов, союзных или подвластных гуннам, — в первую очередь сармато-аланских племен (Amm. Marc. XXXI, 3, 1; 3; 8, 4; 16, 3; Ps.-Aur. Vict. XLVII, 3; Auson. VIII, 1,31; ср.: Auson. XXVI, 26, 8-9; Pacat. 11, 4),²²⁾ а также, возможно, готов.²³⁾ [243]

Говоря о коннице гуннов, необходимо упомянуть их коней, вообще игравших огромную роль в повседневной жизни этого народа. Письменные источники утверждают, что гунны все делали, сидя верхом: сражались, заключали всякого рода сделки, совещались друг с другом, ели и пили и даже спали (Amm. Marc. XXXI, 2, 6-7; Zosim. IV, 20, 4; ср.: Prisc. fr. 1; 8 D = 2; 11, 2 В; Iord. Get. 128; Mauric. XI, 2, 19 M = XI, 2, 68 D).²⁴⁾ Латинские писатели, современники вторжений гуннов, сравнивали их с полулюдьми-полуконями — кентаврами (Claud. III, 329-330, см.: Levy 1971: 97; Sidon. Carm. II, 262-266; ср.: Amm. Marc. XXXI, 2, 6). Было также распространено мнение, что гунны с трудом ходили пешком (Amm. Marc. XXXI, 2, 6; Zosim. IV, 20, 4; Hier. Ер. 60, 17; Suid. s.ν. Άκροσφαλεις; ср.: Mauric. XI, 2, 19 M = XI, 2, 68-70D). Впрочем, оно основывалось исключительно на некоторой неуклюжести их походки, свойственной всем другим кочевым народам, для которых конь был главным средством передвижения (Maenchen-Helfen 1973: 207). [244]

Аммиан Марцеллин называет гуннских коней внешне уродливыми, но выносливыми (Amm. Marc. XXXI, 2, 6: equi ... duri quidem, sed deformes), тогда как св. Иероним противопоставляет гуннских caballi ('кляч') римским equi (т.е. настоящим скакунам: Hier. Ер. 60, 17), однако он же отмечает стремительность первых (ibid. 77, 8: Hunorum examina, quae pernicious equis huc illucque volitantia ... Insperati ubique aderant et famam celeritate vincentes).²⁵⁾ Но наиболее полную информацию о гуннских лошадях дает Вегеций в своем руководстве по ветеринарии, где он, в частности, указывает (Veget. DAM III, 6, 2), что кони гуннов более других пригодны для использования на войне благодаря их высокой выносливости, работоспособности и стойкости к холоду и голоду (Ad bellum Huniscorum²⁶⁾ longe prima docetur utilitas patientiae, laboris, frigoris, famis). Он особо отмечает исключительную приспособленность гуннских коней к зимним пастбищам, воспитываемую с младенчества, их стойкость по отношению к морозам и снегу (Ibid. II pr. 1-2). В другом месте своего трактата Вегеций подробно описывает их внешний вид (Ibid. III, 6, 5): «У гуннских [коней] большая и крюкообразная голова; выпуклые глаза; узкие ноздри; широкие челюсти; мощная и твердая шея; гривы, свисающие ниже колен; большие ребра; изогнутый хребет; густой хвост; очень крепкие берцовые кости; короткие ноги; плотные и широкие копыта; впалая брюшная полость и целиком костлявое тело; нет никакого жира в ягодицах, никаких выпуклостей в мускулах; стан более склонен к длине, чем высоте; тощий живот; прочные кости; их худоба привлекательна, и в самой уродливости обнаруживается красота; [у них] сдержанная, разумная и переносящая раны натура» (Huniscis grande et aduncum caput, extantes oculi, angustae nares, latae maxillae, robusta cervix et rigida, iubae ultra genua pendentes, maiores costae, incurva spina, cauda silvosa, validissimae tibiae, parvae bases, plenae ac diffusae ungulae, ilia cavata totumque corpus angulosum, nulla in clunibus arvina, nulli in musculis tori, in longitudine magis quam in altitudine statura propensior, venter exhaustus, ossa grandia, macies grata et quibus pulchritudinem praestet ipsa deformitas: animus moderatus et prudens et vulnerum patiens). Все эти данные римского специалиста, авторитетного в вопросах военной и ветеринарной служб, очень важны для нас еще и как ценное свидетельство современника о [245] высоких природных и боевых качествах гуннских скакунов (Bökönyi 1974: 268; Azzaroli 1985: 179). Особо в источниках подчеркивается их долголетие (Veget. DAM III, 7, 1; Isid. Etym. XII, 1, 44), превышающее 50 лет (Isid. Etym. XII, 1, 44: Aetas longaeva equis ... Hunnicis ... in annis ultra quinquaginta). По всей видимости, именно таких чрезвычайно приспособленных к военному делу коней можно видеть на некоторых бронзах из Ордоса, изображающих, скорее всего, хуннских всадников (Maenchen-Helfen 1973: 205, fig. 1). Отличительными чертами гуннских,²⁷⁾ да и всех прочих лошадей степного центральноазиатского происхождения, рождавшихся и воспитывавшихся в довольно суровых климатических условиях на основе круглогодичного пастбищного табунного содержания, всегда были исключительная выносливость, неприхотливость и достачно высокая скорость. Все это делало их грозным фактором военной мощи древних и средневековых кочевников, орды которых периодически и со всесокрушающей силой накатывались на Европу (Sinor 1972; 1981: 137).

Данные об использовании гуннами их коней могут быть дополнены интересными сведениями о центральноазиатских кочевниках-тюрках из арабской литературной традиции IX в., где говорится следующее: «Тюрок садится верхом на жеребца или кобылу и выезжает в набег, в путешествие, удаляясь в поисках дичи или же по иной причине, — а за ним следует кобыла и ее жеребята. Если он не в состоянии охотиться за людьми, то охотится на диких зверей; если он терпит в этом неудачу и нуждается в пище, то режет одну из своих лошадей, а если испытывает жажду, то доит одну из своих кобыл. Если он дает отдых одной (лошади), то пересаживается на другую без того, чтобы сойти на землю» (Мандельштам 1956: 231 ; см. также: Harley Walker 1915: 667-668).²⁸⁾ Очевидно, во многом такая практика была [246] характерна и для гуннов. Более того, относительно последних утверждается, что если их настигал голод, что бывало довольно часто, особенно во время военных действий, то они не останавливались даже перед тем, чтобы вскрыть вены своим коням и питаться их кровью (Isid. HG 29: [Huni] cum famem in bello fuerit passa, venam tangat equi et sic excludat hausto sanguine famem).

P.П. Линднером было высказано очень популярное ныне мнение, что при Аттиле гунны испытывали серьезные проблемы с пополнением конского состава из-за ограниченных пастбищных возможностей Великой Венгерской равнины, и это серьезно повлияло на их военное дело (Lindner 1981; критический разбор этой теории см. в разд. VII).

Следует особо отметить, что конь занимал значительное место в культовой обрядности гуннов. На это, прежде всего, указывает тот факт, что в погребениях гуннской эпохи, раскопанных на юге России и в Казахстане, наряду с предметами конского снаряжения иногда встречаются захоронения шкур и отдельных костей скелета коней и даже целых скакунов (Засецкая 1994: 12-23). В свою очередь, данное обстоятельство в полной мере отражает ту большую роль, которую это важнейшее с точки зрения ведения скотоводческого хозяйства домашнее животное играло в религиозных представлениях древних и средневековых кочевников Центральной Азии (Нестеров 1990: 51-92).

Использование гуннами лошадей не ограничивалось верховой ездой — они также запрягались в их кибитки (carpenta: Amm. Marc. XXXI, 2, 10; Iord. Get. 211; plaustra: Max. Tur. Нот. 94; Iord. Get. 210; Paul. Diac. HR XIV, 7),²⁹⁾ которые служили в качестве транспортного средства для членов семей гуннских воинов, их жен и детей, а также для перевозки имущества и добычи. В своих набегах на балканские провинции гунны переправлялись через замерзший Дунай в том числе и «на колесах» (rotis), т.е. в кибитках (Claud. V, 26-28; Sidon. Cam. II, 269-270). Наряду с телегами для перевозки понтонов (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), кибитки также могли использоваться для создания укрепленного лагеря (см. разд. IX).

Пехота. По утверждению наших источников, сами гунны не могли быть хорошими пешими воинами, поскольку плохо передвигались по земле на своих собственных ногах (см. выше). Само собой разумеется, что эта якобы физическая неспособность гуннов нормально ходить пешком — не более чем преувеличение, однако правда и то, что такие прекрасные природные наездники-воины, как гунны, были далеко не столь эффективны в пешем бою. Как наглядно демонстрирует нам неудачная осада гуннским отрядом укрепленного монастыря (καστέλλιον) [247] во Фракии в 395 г. (Callin. VH VI, 1-2),³⁰⁾ спешившиеся гуннские всадники были неспособны самостоятельно взять фортификационные сооружения. Военная мощь гуннов покоилась единственно на их коннице.³¹⁾

В то же время, пешие подразделения, несомненно, были крайне необходимы гуннской армии, в первую очередь, при ведении осадных операций, а также для действий на территории, труднодоступной для кавалерии (в лесных массивах, горных и холмистых местностях и т.п.). На самой ранней стадии своего пребывания в Европе (370—380-е гг.), когда их главные становища располагались еще в степях Северного Причерноморья, гунны совершали вторжения в Подунавье лишь сравнительно небольшими мобильными отрядами (Heather 1995: 5-11), часто действовавшими в союзе как с сармато-аланами (см. выше), так и с готами (Amm. Marc. XXXI, 8, 4; 16, 3; Ps.-Aur. Vict. XLVII, 3; XLVIII, 5; ср.: Pacat. 11, 4), скирами и карподаками (Zosim. IV, 34, 6). В отличие от кочевников-аланов, искушенных во всадническом искусстве, готы, скиры и карподаки при проведении боевых операций, как это было типично для оседлых народов т.н. варварской Европы,³²⁾ полагались только на пешее войско, и потому конники-гунны, принимавшие тогда участие в совместных с ними набегах, получили первый опыт взаимодействия с пехотой. [248]

Впрочем, твердо обосновавшись в первой половине V в. на берегах Дуная и начав активные военные действия на Западе, гунны, подобно пришедшим гораздо позднее их в Подунавье аварам и венграм (мадьярам), просто уже не могли обойтись без значительных контингентов пехоты (Bachrach 1985: 726). С этого времени их правители начали придавать процессу вербовки пеших бойцов из среды подвластных им племен, прежде всего германских, гораздо более регулярный и организованный характер. Так, в войске Ульдина в начале V в. находились скиры (Sozom. IX, 5, 5; CTh V, 6, 3),³³⁾ причем явно в качестве пехоты (Maenchen-Helfen 1973: 66), а остроготы и гепиды формировали при Аттиле цвет союзного гуннам воинства (в подавляющем своем большинстве, несомненно, пешего) и сражались в составе его армии на Каталаунских полях в 451 г. (Iord. Get. 199; 200; 209; 217). Однако столь активное использование гуннами отрядов пехоты, в свою очередь, должно было оказать определенное влияние не только на организацию, но и на тактику гуннских войск (см. разд. VII).

В гуннской армии, по крайней мере в правление Аттилы, существовала очень хорошо организованная инженерно-техническая служба. В ее состав входило специальное подразделение, обслуживавшее при осадах вражеских укреплений метательные машины (см. разд. VIII), персонал которых, за исключением лучников, стрелявших из μηχαναί (см.: Prisc. fr. lb D = 6, 2 В), набирался из пленных и дезертиров, но никак не из числа самих гуннов.

Задачей другой инженерной части было наведение мостов через водные преграды и заболоченные местности, для чего она была оснащена плотами-понтонами (σχεδίαι), которые перевозились на специальных телегах (αμαξαι) (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). В планировании и проведении кампаний ей отводилась существенная роль. Так, в 442 г., приступая к осаде города Наисса на Дунае, гунны первым делом навели через реку мост (διάβασις), благодаря которому они сумели подтащить осадные орудия прямо к его стенам (Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В). Для преодоления водных препятствий, наряду с понтонами использовались также лодки-однодеревки (σκάφη μονόξυλα, μονόξυλα πλοια: Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), обслуживание которых производилось специальными перевозчиками (πορθμεις: Ibid.). Интересно, что Вегеций в своем трактате о военном деле настоятельно рекомендует войскам иметь в обозе широкие и легкие челноки-однодеревки, перевозимые на телегах, а также специально заготовленные доски, железные гвозди и канаты. При переправе через реку эти лодки связываются между собой и по ним прокладывается настил из досок: так быстро строится мост [249] (Veget. ERM III, 7). Если это произведение было создано, как полагают некоторые исследователи, в правление западноримского императора Вапентиниана III (425—455) (см. примеч. 21), то данная рекомендация, таким образом, отражает военную практику как раз времени походов Аттилы, в армии которого военно-инженерная служба была во многом организована по римскому образцу и наверняка при активном участии самих римлян (Blockley 1981: 54; Baldwin 1980b: 55; Burns 1984: 189; ср.: Elton 1997: 84).

Теперь несколько слов относительно сведений письменной традиции об общей численности гуннских армий. Некоторые цифры приводятся у Зосима и Филосторгия, которые заимствовали их, вероятнее всего, из утраченного исторического труда Олимпиодора (см. разд. III). Зосим, в частности, говорит об очень небольшом (в 300 бойцов) элитном подразделении гуннов на службе западноримского императора Гонория (Zosim. V, 45, 6). Далее он сообщает, что в 409 г. Гонорий нанял 10 000 гуннских воинов для войны против везеготов в Италии (Ibid. V, 50, 1), но это число, вполне возможно, завышено. И уж точно нереальна цифра 60 000 (!) гуннских наемников, которых, согласно Филосторгию, Аэций привел в Италию в 425 г. на подмогу узурпатору Иоанну (Philostorg. XII, 14), — по-видимому, она должна быть уменьшена в 10 раз (Thompson 1948: 49; 1999: 55).³⁴⁾ В целом далеко не все статистические данные Олимпиодора могут считаться надежными (Maenchen-Helfen 1973: 459).

Больше заслуживает доверия сообщаемое церковными историками количество воинов — 10 000 — у гуннского царя Уптара, который около 430 г. воевал с бургундами на Рейне (Socr. Schol. VII, 30, 6; Cassiod. Hist. XII, 4). Напротив, кажется явно преувеличенной численность войск Аттилы в его галльской кампании (451 г.) по данным Иордана и его источников — 500 000 человек (Iord. Get. 182). В то же время не следует и преуменьшать возможности правителя державы гуннов собрать очень значительные для того времени силы. По подсчетам Б. Бахраха, одни только остроготы и гепиды могли поставить в армию Аттилы, по меньшей мере, 50 000 бойцов, не говоря уже о его собственно гуннском воинстве, количественный состав которого не мог [250] быть значительно меньшим (Bachrach 1994: 63-67).³⁵⁾ Поэтому численность вооруженных сил, находившихся под командованием Аттилы в Галлии к моменту начала Каталаунской битвы, примерно в 100 000 человек кажется вполне допустимой.

Известно, что в 454 г. в битве при Недао гунны и их союзники потеряли приблизительно 30 000 убитыми (Iord. Get. 262), но это не было, скорее всего, поголовным истреблением их сил, и к моменту начала сражения они насчитывали в своих рядах, наверное, в 1,5-2 раза больше воинов.

VI. Гунны как наемники

История наемничества среди гуннов вообще представляет особую страницу их военно-политической истории. Гуннские воины за плату очень охотно служили иноплеменникам, причем часто обеим враждующим сторонам одновременно. В частности, в 370-е гг. гуннский отряд был нанят восточноготским вождем Витимиром против союзных гуннам же аланов (Amm. Marc. XXXI, 3, 3).³⁶⁾ В 408 г. по призыву [251] Алариха, воевавшего в Италии, везеготский вождь Атаульф повел туда из Верхней Паннонии войско, состоявшее из готов и гуннов (Zosim. V, 37. 1), тогда как противостоявшие ему римляне также использовали гуннские контингенты (Zosim. V, 45. 6; ср.: V, 50, 1).

Но особую известность гуннские наемники получили именно на римской службе. Еще в 380 г. некоторые группы гуннов, аланов и готов получили право поселиться в Восточной Паннонии на правах римских союзников-федератов (Sinor 1990: 181). Призванные оттуда гуннские отряды в 384 г. сражались на стороне Рима против ютунгов в Реции. Разбив последних, они вместе с аланами подошли к границам Галлии явно с целью грабежа, но вовремя получили от римских властей вознаграждение и повернули назад (Ambros. Ер. 24, 8). В 388 и 394 гг. гунны оказали поддержку Феодосию I в борьбе против узурпаторов, претендовавших на римский трон, — соответственно, против Максима (Pacat. 32, 4) и против Евгения (Joan. Ant. fr. 187 [= Eunap. fr. 60, 1 В]).

В 406 г. утвердившийся в Нижнем Подунавье гуннский вождь Ульдин откликнулся на призыв западноримского главнокомандующего Стилихона и привел в Италию ему на подмогу воинский контингент (συμμαχικόν: Zosim. V, 26, А-5), который под личным командованием самого Ульдина принял активное участие в разгроме при Фьезоле армии готского вождя Радагайса (Chron. Gall. p. 652, 52; Oros. VII, 37, 12-13; Marcell. s.a. 406, 3; Iord. Rom. 321; Paul. Diac. HR XII, 12; Land. Sag. XIII, 193). Известно, что гунны служили и в гвардии самого Стилихона — до тех пор, пока все они не были вероломно уничтожены другим военачальником Стилихона, готом Саром (Zosim. V, 34, 1). Уже после низложения и казни Стилихона (408 г.) еще один элитный гуннский корпус, насчитывавший 300 воинов, был расквартирован в Равенне, и император Гонорий передал его своему министру Олимпию специально для ведения кампании против войск Атаульфа, вторгшегося в Италию на подмогу Алариху. В 409 г. этот контингент провел успешную атаку на готов близ Пизы, убив в результате 1100 врагов и потеряв только 17 человек; затем, опасаясь быть окруженными превосходящими силами противника, гунны сумели благополучно уйти назад в Равенну (Zosim. V, 45, 6). Можно предположить, что служившие Стилихону и Олимпию гунны остались в Италии не без ведома самого Ульдина.

В 409 г. Гонорий призвал 10 000 гуннских воинов в качестве союзников (εις συμμαχίαν) для участия в войне против везеготского вождя Алариха, а для их содержания он распорядился доставить в Италию из Далмации зерно и скот (Zosim. V, 50, 1). Впрочем, остается не до конца ясным, прибыла ли столь внушительная вооруженная сила на Апеннины вообще: если да, то как объяснить тот факт, что уже в [252] следующем году везеготы захватили Рим? Или, быть может, число нанятых гуннов, приведенное Зосимом (= Олимпиодором), слишком завышено?

Руга заключил в 433 г. договор о дружбе и военной помощи со столь влиятельнейшим политиком равеннского двора, как Аэций,³⁷⁾ который тогда особенно нуждался в военной поддержке (Prosp. Chron. 1310; Chron. Gall. p. 658, 112; 659, 587; Paul. Diac. HR XIII, 11). Примечательно, что еще в 425 г. Аэций по приказу узурпатора Иоанна набрал у того же Руги (см.: Croke 1977: 354) наемников (μισθωτοί), предназначенных для борьбы с войсками, посланными в Италию главой Восточной империи Феодосием II (Philostorg. XII, 14; Greg. Tur. HF II, 8; Socr. Schol. VII, 23, 8, ср.: 43, 1; Prosp. Chron. 1288; Cassiod. Chron. 1211; Paul. Diac. HR XIII, 9). В результате договора 433 г. на службу к Аэцию поступили гуннские отряды, которые он ввел в состав своей армии, действовавшей в Галлии. В рядах римских войск гунны сражались как союзники, нанятые за плату, по всей очевидности, в качестве comitatenses — солдат полевой армии (см.: Elton 1997: 89-97), Вероятно, именно так следует понимать статус гуннских воинов, участвовавших в военных кампаниях на стороне римлян, который в греческих источниках скрывается за терминами συμμαχικόν (Zosim. V, 26, 4), συμμαχία (Zosim. V, 50, 1; Synes. Ер. 78; Socr. Schol. VII, 23, 8), βοήθεια (Socr. Schol. VII, 43, 1), ομαιχμία (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 B), ενσπονδοι (Proc. Bell. VIII, 5, 16) и μισθωτοί (Philostorg. XII, 14); а у латиноязычных авторов — auxilium (Oros. VII, 37, 12; Prosp. Chron. 1310; Chron. Gall. p. 658, 112; 659, 587), auxiliantes (Prosp. Chron. 1326; Isid. HG 24; Paul. Diac. HR XIII, 12; 13), auxiliares (Chron. Gall. p. 652, 52; Prosp. Chron. 1335; Cassiod. Chron. 1232; Iord. Get. 176; Idem. Rom. 358), auxiliari (Iord. Get. 177), auxiliaris manus (Hyd. Chron. 116), auxiliatores, socii и foedus (Paulin. Petric. VM VI, 219-221).

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что активные союзнические отношения правители гуннов поддерживали только с Западной империей, военачальники которой возлагали на гуннские [253] контингенты особенно большие надежды.³⁸⁾ Те с чисто военной точки зрения по большей части эти надежды оправдывали: именно при помощи гуннских наемников полководец Аэция Литорий одержал победы над багаудами и везеготами в Галлии в 435—438 гг. С Византией же гуннские государи, как правило, заключали только мирные соглашения, не содержавшие какие-либо пункты о военном сотрудничестве (см.: Zosim. V, 22, 3; Prisc. fr. 2; 5; 6; 8; 13; 14D = 6, 1; 9, 3; 10; 11, 2; 15, 3; 4 В). Объясняет этот факт, очевидно, не столько какая-то особая враждебность гуннов по отношению к Восточной империи, сколько боязнь властей самой Византии, придунайские области которой были постоянным объектом набегов этих грозных варваров, принимать их на своей территории в качестве федератов или хотя бы наемников.³⁹⁾ Причиной этого были такие характерные особенности поведения гуннов, как непостоянство и склонность к нарушению уже заключенных договоренностей, а также свирепая и неуемная страсть к грабежу.⁴⁰⁾ Подобные опасения были справедливыми, ибо, по свидетельствам современников (Sidon. Carm. VII, 248-250; Paulin. Petric. VM VI, 218-223; ср.: Ibid. VI, 93-94; Salv. GD IV, 67; 68), гуннские наемники вели себя в Галлии, входившей в состав союзной им Западной империи, как в завоеванной стране, творя там всевозможные бесчинства (см. также: Maenchen-Helfen 1973: 257-258).

Впрочем, восточные римляне не желали использовать гуннов в качестве союзников только в северных, балканских провинциях своей империи, где те, учитывая близость кочевий и становищ их соплеменников, могли бы стать дополнительным фактором дестабилизации, в особенности после образования мощной державы Аттилы с центром в Подунавье. Другое дело отдаленные, заморские владения правителей Византии. И в этой связи чрезвычайно важно отметить, что небольшая по численности элитная кавалерийская часть, στρατιώτοαι Ουννιγαρδαι, в самом начале второй декады V в. располагалась в Ливии Пентаполис. Судя по названию,⁴¹⁾ ее бойцами были гунны. Согласно Синезию Киренскому, единственному автору, который писал об Ουννιγαρδαι, причем как очевидец (Synes. Ер. 78; Catast. I, 2; Catast. II, 2), они находились на службе военного наместника Ливии в качестве «римского войска» ('Ρωμαϊκαί χειρες), т.е. на регулярной основе, в рамках союзного [254] договора (κατα συμμαχίαν). Сообщается также, что эти воины получали пополнение конского состава (ιππων διαδοχή), воинское снаряжение (οπλων παρασκευή) и плату (δαπάνη) непосредственно от самого императора (των βασιλικων δωρεων). Они подчинялись непосредственно военному наместнику Анисию, который лично возглавлял их во время боевых операций против нападавших на Киренаику соседних племен и был для них одновременно и бойцом (λοχίτης), и командиром отряда (λοχαγός), и сослуживцем (συστρατιώτης), и главнокомандующим (στρατηγός). Ουννίγαρδαι, сражавшиеся в соответствии с присущими им особенностями (подобно остальным гуннским воинам, они были конными лучниками), побеждали очень небольшим отрядом (всего 40 человек!) гораздо более многочисленных врагов (см.: Roques 1987: 68, 77, 165, 236, 237, 240, 244, 245, 247-250, 256, 262, 264, 270, 282, 289- 292; Maenchen-Helfen 1973: 255; Elton 1997: 92-95, 107).

Необходимо подчеркнуть, что корпус Ουννίγαρδαι не только был лучшим среди всех войск провинции, но и занимал самостоятельное место в их структуре, не смешиваясь с другими частями в одном боевом строю (Synes. Catast. Il, 2). Интересно, что примерно через 120 лет «гунны» (= «массагеты»),⁴²⁾ которые служили в армии Велизария, воевавшей с вандалами в той же Африке, строились в боевой порядок отдельно от остальных византийских войск, как они это делали и «прежде» (πρότερον) (Proc. Bell. IV, 3, 7), что, очевидно, было необходимо с точки зрения исполнения ими на поле сражения своих собственных, сугубо специфических тактических приемов (Darko 1935: 468).

Не исключено, что упомянутые Синезием гунны оказались в Ливии в результате неудачной кампании Ульдина во Фракии в 409 г., когда часть его собственно гуннского воинства перешла на сторону Византии (Sozom. IX, 5, 4). Кого-то из них могли затем принять на военную службу с условием ее прохождения в столь отдаленном от Балкан [255] месте.⁴³⁾ При этом следует учесть, что все произведения Синезия, в которых он говорит об Ουννίγαρδαι, были написаны в течение всего лишь нескольких месяцев — с февраля/марта по июнь 411 г. (Roques 1987: 247-250),⁴⁴⁾ т.е. вскоре после поражения Ульдина. Дальнейшая судьба этого более чем ограниченного гуннского подразделения неизвестна. Можно только утверждать, что он не был единственным в своем роде, поскольку имеются данные о том, что в 420-х гг. другой гуннский вспомогательный контингент был послан в римскую Африку по просьбе местной администрации (Ps.-August. Ер. 4; см.: Elton 1997: 93, 94).

Ситуация с привлечением гуннов на римскую службу стала другой в 439 г., когда везеготы наголову разгромили гуннское войско Литория у Тулузы, после чего правившие тогда гуннами Бледа и Аттила, судя по всему, отказались от практики посылки своих воинов к западным римлянам. Более того, как это можно предположить из сообщения Приска (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; см.: Täckholm 1969: 270), Аттила, став единоличным повелителем гуннской державы и, очевидно, держа в уме планы широкого наступления на обе империи, вообще запретил кому-либо из своих соплеменников (которых он называл не иначе как «своими собственными слугами» — σφέτεροι θεράποντες) воевать против него, а требование к римлянам о выдаче гуннам перебежчиков вообще стало одним из его основных условий при заключении мирных договоров. По всей видимости, Аттила (как, видимо, и другие правители гуннов до него) старался по возможности контролировать процесс вербовки наемников из гуннской среды.

Это положение изменилось только после битвы при реке Недао в 454 г., в которой прежние союзники умершего в предыдущем году Аттилы, возглавляемые королем гепидов Ардарихом, победили войско сыновей грозного гунна. Характерно, что теперь, после окончательного развала империи, созданной Аттилой, инициативу в найме гуннских воинов перехватили константинопольские власти,⁴⁵⁾ которые перешли [256] к политике защиты своей границы по Дунаю от набегов разрозненных гуннских орд с помощью их же соплеменников, но воюющих уже на стороне Византии. Так, некоторым из гуннов было разрешено поселиться близ города Лагерь Марса (Castramartena urbs, совр. Кула в Болгарии); то же самое было сделано и в отношении других гуннов, сумевших силой прорваться на территорию Восточной империи (Iord. Get. 265-266), причем к этим последним Иордан возводит происхождение сакромонтизов и фоссатизиев (Sacromontisi et Fossatisii), служивших в его время в армии императора Юстиниана (Кулаковский 1996: 274; 2000: 117-118; Sinor 1982: 487-488). По-видимому, все переселившиеся в пределы Византии гунны взамен обязательства охранять приграничные укрепления получили земли под необходимые им пастбища.

В период после Аттилы в восточноримской армии начинают появляться офицеры гуннского происхождения. Известно, что во второй половине 460-х гг. под началом влиятельнейшего византийского полководца Аспара (PLRE II: 164-169) в должности помощника командира легиона (υποστράτηγος των διεπόντων τα "Ασπαρος τάγματα) состоял гунн по имени Хелхал (Prisc. fr. 39 D = 49 В; PLRE II: 283-284).

VII. Стратегия и тактика

Войны и набеги являлись для всех без исключения древних кочевых племен Евразии одним из важнейших способов добывания средств к существованию. Кочевое скотоводство — главная отрасль их экономики — не могло полностью обеспечить их повседневные потребности. По меткому, ставшему уже классическим, определению О. Латтимора, «чистый кочевник — это бедный кочевник» (Lattimore 1962: 257). Пользуясь своим превосходством в военном искусстве над оседло-земледельческими народами, номады вторгались на их территорию и силой захватывали материальные ценности и пленников. Право на присвоение результатов чужого труда сами степняки обосновывали их специфическим образом жизни и военной мощью. В сирийской хронике Захария Ритора сохранилось интересное свидетельство о нападении на Иран в 513 г. кочевников-«гуннов» (скорее всего савиров, см.: Артамонов 2001: 98). В ответ на вопрос о причине своего вторжения они потребовали от персов увеличения той дани, которую получали от них прежде, заявив при этом следующее: «Мы живем оружием, луком и мечом и подкрепляемся всякой мясной пищей» (Пигулевская 1941: 149-150), т.е. недвусмысленно дали понять, что это требование, с их точки зрения, абсолютно логичное, базирующееся на их воинственности. В китайских источниках о кочевниках-хунну прямо говорится: «Там, где видят для себя выгоду, не знают ни правил приличия, ни правил поведения» (Таскин 1968: 34; см. также: Бичурин 1950: 40). [257]

Естественно, что для европейских гуннов организация набегов на соседей с целью их ограбления⁴⁶⁾ являлась одним из двух главных стимулов для разработки концепции военной стратегии. В качестве второго стимула следует назвать постоянную необходимость в захвате чужой территории под пастбища и становища, особенно на раннем этапе истории гуннов, когда они постоянно и всей своей массой перемещались по степным просторам Евразии. Если они шли на врага, то в это движение были вовлечены как сами воины-всадники, так и кибитки с их женами и детьми, а также следовавшие за ними табуны лошадей и стада скота. После прихода в Восточную Европу и закрепления на определенной территории⁴⁷⁾ гунны переходили к практике рейдов в соседние, а зачастую и в отдаленные земли за добычей. Организация таких набегов была существенно затруднена весной, когда кони кочевников были сильно ослаблены скудными зимовочными рационами и требовалось время, чтобы откормить их весенними травами. Не случайно автор «Стратегикона» рекомендует нападать на кочевников-«скифов»/«гуннов» в феврале или марте, когда их «кони из-за зимы переносят страдания» (οι ϊπποι εκ της χειμωνος κακοπαθείας ταλαιπωρουσι: Mauric. VII, 1, 12 Μ = VII A Pr. 35-36 D [= Leon. Problem. VII, 9]). Да и сами воины для улучшения своего физического состояния после не самого сытного зимнего периода также нуждались в более обильном питании, для чего необходимо было дождаться окота овец и другого скота и весенней рыбной путины. Наконец, выступить в поход мешали и весенние паводки (Плетнева 1982: 39). Объективно лучшими сезонами для набегов являлись лето и осень. Впрочем, такая «сезонная» модель была, очевидно, больше характерна для бескрайних степных просторов Центральной Азии и — в значительной мере — для северопонтийского региона, тогда как ситуация в областях с более [258] ограниченными пастбищными ресурсами, таких как Великая Венгерская равнина (т.е. территория, ставшая при Аттиле ядром гуннской державы), была иной. Известно, что поселившиеся там позднее гуннов венгерские (мадьярские) кочевые племена предпринимали свои военные походы уже в конце зимы или ранней весной, в том числе и с целью пополнения запасов фуража (Sinor 1972: 181-183).

Для вторжения в пределы Восточной империи удобным временем года являлась зима, когда Дунай покрывался льдом, достаточно крепким, чтобы выдерживать переправлявшееся через него войско, и, таким образом, переставал быть надежной естественной защитой византийских земель от набегов с севера (см.: Скржинская 1997: 350-351, примеч. 701). Тогда гунны переходили по льду не только на лошадях, но и «на колесах» (rotis), т. е. в кибитках (Claud. V, 26-28; Sidon. Carm. II, 269-270; Philostorg, XI, 2).⁴⁸⁾

Весьма существенным представляется вопрос, насколько изменился и изменился ли вообще образ жизни гуннов за время их пребывания в Европе. По-видимому, даже после крупных завоеваний в Северном Причерноморье и Подунавье подавляющее большинство гуннов, прежде всего те из них, которые населяли припонтийские степи, продолжали оставаться кочевниками. Правда, имеются сведения, что та группа гуннского населения, которая не позднее второй четверти V в. обосновалась на Великой Венгерской равнине, жила уже не в кибитках и шатрах, а в деревнях с деревянными постройками (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; Iord. Get. 178-179; см. также: Thompson 1947a; Скржинская 1997: 309, примеч. 510; Maenchen-Helfen 1973: 179-180; Blockley 1983: 385, n. 54; 386, n. 64). Но в какой степени они поменяли свой хозяйственный уклад? Дошедшие до нас источники по этому поводу хранят молчание. Впрочем, в связи с данной проблемой большой интерес представляет один из сохранившихся фрагментов труда Приска Панийского (Prisc. fr. 39 D = 49 В), речь в котором идет о войне восточных римлян против готов и союзных им гуннов во второй половине 460-х гг., т.е. уже после фактического развала империи, созданной Аттилой. В этом рассказе византийский офицер по имени Хелхал (кстати, гунн по происхождению) во время переговоров с готами, желая натравить тех на их же союзников-гуннов, сказал, что император Лев I хотел бы дать им землю, но сделает это не ради них, готов, а ради находящихся среди них гуннов, которые, презрительно относясь к земледелию, подобно волкам нападают на самих готов и отбирают у них продовольственные запасы (τούτους [Ουννους] γαρ ολιγώρως γεηπονίας εχοντας δίκην λύκων τας αυτων [Γότθων] επιόντας διαρπάζεσθαι τροφάς). Это заявление довольно ясно показывает, что европейские гунны, по крайней мере их большинство, и на закате своей истории не изменили [259] прежнему образу жизни, основанному, в том числе, и на ограблении оседло-земледельческих народов.

Но вернемся к гуннской стратегии. Исключительно важная роль в ней отводилась фактору внезапности нападения. Гунны обрушивались на врагов «подобно какому-то смерчу народов» (Iord. Get. 126: [Hunni] quasi quaedam turbo gentium). Благодаря быстроте своих коней, они совершали разбойничьи налеты стремительно, обгоняя даже слух о своем приближении (Hier. Ер. 77, 8; Amm. Marc. XXXI, 2, 8; ср.: XXXI, 2, 21), а их свирепость и безжалостность неоднократно подчеркивались современниками.⁴⁹⁾ Не гнушались гунны и вероломства, нападая, например, на ничего не подозревающих римлян во время ярмарки, как это имело место в правление Аттилы где-то на Дунае (Prisc. fr. 2 D = 6, 1 В).

Гуннские набеги, как правило, не были хаотичными, а четко планировались на основе получения разведывательной информации. Как показывает один из эпизодов войны между гуннами и готами-тервингами в 370-х гг. (Amm. Marc. XXXI, 3, 6), первые были способны оперативно собрать и правильно оценить сведения о местах расположения отрядов противника с тем, чтобы обойти выставленные им впереди дозоры и неожиданно напасть на его главные силы (Bachrach 1992: 210).

После того как часть гуннов закрепилась на территории римской провинции Паннония, расположившаяся там группировка гуннских войск получила возможность значительно улучшить свои стратегические возможности. Теперь она могла использовать, как это позднее делали авары (Whitby 1988: 84), построенные там римлянами дороги, которые обеспечивали очень быстрое продвижение конных отрядов при проведении набегов и прочих военных акций.

В целом гуннская военная стратегия не должна была серьезно отличаться от своего прототипа — хуннской. Важнейшими чертами последней были «внезапность нападений, опустошение вражеской территории, глубокое проникновение в тыл войск противника. Хунны стремились внезапно начать военные действия, захватить максимальную добычу и уйти по возможности без потерь» (Худяков 1986: 52). Отдельные особенности стратегической концепция европейских гуннов находят свое соответствие и в военной практике средневековых монголов — выходцев из той же самой кочевой среды степной Центральной Азии. Известно, что монгольская армия вступала в неприятельские земли сразу на нескольких направлениях, проникая в них на максимальную глубину и действуя т.н. «облавным способом», т.е. обходя опорные оборонительные пункты. Предварительно и в ходе самого вторжения через тайных агентов, находившихся на содержании [260] монгольского командования, обязательно собиралась разведывательная информация (Худяков 1991: 158).

Впрочем, при Аттиле, армия которого включала в себя значительные контингенты пехоты, в основном восточногерманской, и потому в немалой степени потеряла свою тактическую быстроту и гибкость (см. ниже), стратегическая оперативность гуннов начала давать сбои. В частности, в 452 г., когда Аттила вторгся в Италию, он позволил себе надолго завязнуть в осаде Аквилеи (Iord. Get. 219-221; Proc. Bell. III, 4, 29-35 [= Prisc. fr. 22, 1-2 В]), что наверняка сильно повлияло на результаты кампании в целом.⁵⁰⁾ В былые годы гуннское войско просто обошло бы столь неуступчивую твердыню и довольствовалось бы разорением и ограблением более доступных мест.

Гунны, несомненно, были мастерами психологической подготовки войны. Особенно в этом деле преуспел Аттила, по праву заслуживший репутацию правителя, «искусного в психологической войне» (Täckholm 1969: 265). Желая, к примеру, добиться от византийцев выполнения своих условий, он мог устроить внушительную демонстрацию силы, перейдя с войском на их территорию якобы с целью поохотиться (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Он же большое внимание уделял и дипломатической подготовке намеченных кампаний. Так, намереваясь начать большую войну против западных римлян и желая разрушить их вероятный союз с везеготами, Аттила направил посольства к обеим сторонам с целью поссорить их друг с другом (Iord. Get. 185-186).

Во время походов, как и в своей повседневной жизни, гунны были очень неприхотливы в еде, питаясь кореньями полевых трав и полусырым мясом, чуть подвяленным самым незатейливым образом — они клали его под свои ноги на спины коней (Amm. Marc. XXXI, 2, 3). По крайней мере, те из них, кто находились на римской службе, могли перевозить с собой в качестве дорожной провизии и другие продукты,⁵¹⁾ например пшеницу. Известно, что римский полководец Литорий в ходе кампании против везеготов в Галлии в 436 г. приказал каждому из своих солдат, которые в большинстве были гуннскими наемниками, взять с собой по два модия обмолоченной пшеницы (bini tritici modii) для того, чтобы после освобождения от врага города Нарбонны накормить его голодающих жителей (Prosp. Chron. 1324). Указанный объем [261] этого продукта — чуть больше 17,5 л — очевидно, значительно превышал потребность самих воинов на время данной боевой операции.

В голодное время дело могло дойти даже до того, что гунны убивали некоторых из своих коней и насыщались их плотью и кровью (см. разд. V).

Тактика боя. Как уже отмечалось выше, благодаря хорошо налаженной службе разведки гунны могли неожиданно обрушиваться на основные силы врага (Amm. Marc. XXXI, 3, 5-6). Они предпочитали атаковать первыми, считая, что «всегда отважнее те, кто начинают битву» (audaciores sunt semper, qui inferunt bellum: Iord. Get. 204), и делали это стремительно, без задержки, желая добыть себе в сражении быструю победу (Ibid. 205: cita victoria quaerere, unde se continet bellum). При этом гунны никогда не шли вперед без тщательно разработанного плана боевых действий. Иордан специально подчеркивает, что Аттила «был более чем превосходен в замыслах ратных дел» (consiliorum in rebus bellicis exquisitior), продумывая даже час начала битвы, чтобы иметь возможность спасения в случае неудачи (Ibid. 196). Оставлял он себе и такой путь отступления, как уход при неблагоприятном течении боя в свой укрепленный телегами и повозками лагерь (Ibid. 210), что, впрочем, гунны обычно и делали в моменты серьезной опасности (см. разд. IX).

Аммиан Марцеллин, современник вторжения гуннов в степи Юго-Восточной Европы, приводит детальное описание их действий на поле боя (Amm. Marc. XXXI, 2, 8-9): «И [гунны] сражаются, будучи подчас раздраженными, но вступая в битвы клином [под аккомпанемент] разнообразных, страшно звучащих криков. И также, как при [их] проворстве они стремительны и неожиданны [в своем появлении], так и, внезапно [и] намеренно рассеявшись, они рассредоточиваются и не соблюдают боевой строй. С ненасытной жаждой убийства несутся они в разные стороны, и из-за [их] чрезмерной быстроты не приходится видеть их атакующими укрепления или грабящими вражеский лагерь. И ты охотно назовешь их самыми неукротимыми воинами из всех [других] потому, что издали они [бьются] метательными снарядами с заостренными костями в качестве наконечника стрел, которые с удивительным искусством соединены [с древками] и разнообразно сделаны... а [сойдясь] вплотную, сражаются мечом без оглядки и, уклоняясь от вреда [неприятельских] острий, опутывают врагов брошенными с размаха арканами, чтобы, обвязав члены сопротивляющихся, лишить их возможности усидеть верхом или уйти пешком» (et [Huni] pugnant nonnumquam lacessitis, sed ineuntes proelia cuneatim variis vocibus sonantibus torvum. utque ad pernicitatem sunt levés et repentini, ita subito de industria dispersi rarescunt et inconposita acie. cum caede vasta discurrunt, nee invadentes vallum nee castra inimica pilantes prae nimia rapiditate cernuntur. eoque omnium acerrimos facile dixeris bellatores, quod procul missilibus telis acutis ossibus pro spiculorum acumine arte mira coagmentatis et distinctis... comminus ferro sine sui respectu [262] confligunt hostesque, dum mucronum noxias observant, contortis laciniis illigant, ut laqueatis resistentium membris equitandi vel gradiendi adimant facultatem).

Из этого сообщения можно выделить две основные фазы тактики гуннов, характерные, по крайней мере, для раннего этапа их завоеваний:

1) начальная атака глубокой рассыпной лавиной (cuneatim — см. разд. V)⁵²⁾ под аккомпанемент страшного боевого клича и с ведением интенсивного обстрела противника из луков;

2) рукопашный бой, когда гунны, быстро перемещаясь по всему полю сражения, рубились мечами, а при удобном случае накидывали на своих противников лассо.

Другие древние авторы говорят о таком весьма важном тактическом маневре гуннов, как притворное бегство с последующим внезапным возвращением в бой (Claud. III, 331: Zosim. IV, 20, 4; ср.: Hier. Ep. II, 8; Agath. I, 22, 1). Эта военная хитрость,⁵³⁾ весьма характерная для евразийских кочевников, в исполнении гуннов была чрезвычайно эффективной. Во время притворного отступления они метко стреляли с поворотом назад, т.е. использовали прием, известный под названием «парфянская стрела»,⁵⁴⁾ и не ожидавшие этого враги, уверенные в [263] скорой победе и поэтому ослабившие свое внимание, несли очень значительные потери.⁵⁵⁾ В качестве еще одного излюбленного тактического действия гуннов наши источники называют окружение вражеского боевого порядка (Zosim. IV, 20, 4; Chron. Gall. p. 652, 52; ср.: Agath. V, 19, 8).⁵⁶⁾

Таким образом, перед нами классическая тактика «рассыпного строя» кочевников Евразии, которая «заключалась в охвате построения противника по фронту и с флангов и интенсивном обстреле из луков с дистанции прицельной стрельбы. При попытке неприятеля перейти в наступление строй легковооруженных конных воинов без труда „рассыпался" в разные стороны с тем, чтобы уйти из-под удара и вновь окружить противника, отступив на некоторое расстояние. Стремительная кавалерия евразийских номадов оставалась практически неуязвимой для менее мобильной и тяжеловооруженной пехоты, из которой состояли армии древних и средневековых земледельческих государств, и могла наносить противнику ощутимые потери, не вступая с ним в ближний бой, за счет очень высокой маневренности и эффективной стрельбы по цели» (Ведерников и др. 1995: 6).

Гунны также активно практиковали устройство засад (Iord. Get. 188; Prisc. fr. 2 D = 6, 1 В; ср.: Claud. V, 270; Agath. III, 18, 4-9: V, 18, 10), которые они вообще предпочитали открытому сражению. Последнее замечание, вложенное Иорданом в уста послов западноримского императора Валентиниана III к везеготам (Iord. Get. 188), достойно самого пристального внимания. Действительно, гунны не стремились в бою к близкому контакту с неприятелем. Не случайно один из наших источников даже утверждает, что они были совершенно неспособны к ведению рукопашной схватки (Zosim. IV, 20, 4: [Ουννοι] μάχην [264] μεν σταδίαν ουτε δυνάμενοι το παράπαν ουτε ειδότες επαγαγειν). Стихией гуннов была стрельба по противнику из луков с более или менее прицельной дистанции, в которой они были чрезвычайно сильны.⁵⁷⁾ Это полностью соответствовало их менталитету, сформированному под влиянием условий их кочевого бытия.⁵⁸⁾ Основу своего материального благосостояния мужчина-гунн создавал за счет добычи, захваченной в ходе разбойничьих набегов. Подстерегающие на этом пути серьезные опасности требовали от него самого пристального внимания к собственной безопасности. Поскольку успех набега зависел, прежде всего, от мобильности его участников, использование ими серьезного (и, естественно, тяжелого) защитного снаряжения было максимально ограничено. Полагаться оставалось только на главное наступательное оружие — сложносоставной дальнобойный лук (о нем см. в разд. X), умелое употребление которого позволяло избежать близкого и потому крайне рискованного контакта с противником.⁵⁹⁾ Прекрасно обученные с детства владеть таким оружием с коня, да еще и на полном скаку, гуннские воины довели до совершенства приемы применения легкой конницы, оснащенной луками, — так в Европу вместе с гуннами пришла тактика эффективного боя на дистанции, унаследованная ими от их предков-хунну (см. разд. II) и использовавшаяся позднее племенами тюркского и монгольского происхождения. Ее важной составной частью было изматывание противника, когда гунны, умышленно избегая рукопашной схватки, в то же время не покидали поле сражения, а постоянно кружили вокруг вражеских боевых порядков и засыпали их тучами стрел.⁶⁰⁾

Именно такую тактику имеет в виду Иордан, когда говорит, что гунны «подчинили аланов, равных им в бою... обессилив частыми стычками» ([Hunni] Halanos... pugna sibi pares... frequenti certamine [265] fatigantes, subiugaverunt: Iord. Get. 126). Аланы, кочевой народ иранского (сарматского) происхождения, были, подобно гуннам, великолепными наездниками⁶¹⁾ и имели с последними много схожего в военном деле, однако в их комплексе вооружения лук не играл столь важной роли, тогда как рукопашная схватка занимала в их боевой практике серьезное место.⁶²⁾ Тактика избегания ближнего боя и изматывания противника позволила гуннам одержать верх не только над аланами (Гумилев 1998: кн. 1, 248), но и над «скифами» (готами), с которыми они, согласно Зосиму, воевали опять-таки непрерывно (συνεχως: Zosim. IV, 20, 4-5). Готы тем более не могли противостоять гуннам, поскольку вплоть до VI в. они не располагали сколько-нибудь многочисленной кавалерией, а, сражаясь преимущественно в пешем строю, явно мало и недостаточно умело использовали луки и стрелы, чтобы представлять серьезную угрозу для мобильной гуннской кавалерии.⁶³⁾

С другой стороны, лишь с целью довершить то, чего не сделали на поле брани их стрелы, гунны выхватывали мечи и сходились с противником лицом к лицу, не забывая, однако, при удобном случае набросить на неприятельского солдата аркан и, если повезет, быстро ускакать прочь, увлекая его за собой. Впрочем, наверное, будет даже правильнее сказать, что аркан (о нем см. в разд. X) скорее служил гуннам оружием среднего действия, и, вопреки сообщению Аммиана Марцеллина, они должны были попытаться воспользоваться им еще до того, как схватиться с противником врукопашную. В самом деле, гуннский прием с применением лассо в ходе рубки на мечах, как он описан римским историком (Amm. Marc. XXXI, 2, 9), подходит больше для индивидуального поединка, когда имеются все возможности для маневра,⁶⁴⁾ чем для настоящего, коллективного сражения, в котором индивидуальное маневрирование как раз сильно затруднено. [266]

Впрочем, рукопашная схватка применялась гуннами в случае крайней необходимости, да и то в основном только тогда, когда врагу был нанесен действительно серьезный урон в результате обстрела с дистанции. Если же это было не так и неприятель оставался несломленным, то гунны сами рисковали понести большие потери в ближнем бою, поскольку в своем большинстве не имели серьезного защитного снаряжения (см. разд. XI). В таких случаях они могли, например, применить описанное выше притворное отступление со стрельбой из луков назад. Следует подчеркнуть, что на дистанционный, а не рукопашный бой полагались не только гунны, но и хунну и средневековые монголы. По мнению Ю.С. Худякова, предпочтение, которое хунну отдавали эффективной стрельбе из лука с безопасного для них самих расстояния, послужило причиной того, что у них «не сложился в достаточной степени развитой комплекс средств ведения ближнего боя и защиты. Кроме того, расчет хуннов только на возможности луков обусловил их слабость: если противник проявлял стойкость и атаковал, не нарушая строя, хунны бросались в повальное бегство» (Худяков 1986: 51). При этом отступление не считалось у них чем-то позорным. Древнекитайский историк Сыма Цянь пишет: «Если сражение складывается благоприятно [для хунну], — [они] наступают, а если неблагоприятно — отступают и не стыдятся бегства» (Таскин 1968: 34; см. также: Бичурин 1950: 40). В другом месте своего труда он еще раз оттеняет эту особенность тактики хунну: «Искусно заманивают врага для того, чтобы окружить его. Поэтому когда они видят противника, то устремляются за добычей подобно тому, как слетаются птицы, а когда попадают в трудное положение и терпят поражение, то рассыпаются, как черепица, или рассеиваются, подобно облакам» (Таскин 1968: 41; см. также: Бичурин 1950: 50).

Монголы также стремились решить исход битвы на ее начальной фазе, в ходе массированного обстрела из луков неприятельских воинов и их коней. Источники отмечают, что они очень неохотно вступали в рукопашный бой и вообще владели мечами и копьями хуже, чем стрелковым оружием (Худяков 1991: 161). На этих примерах очень хорошо просматриваются центральноазиатские корни тактики европейских гуннов и тесно связанного с ней комплекса их вооружения.

Благодаря своему тактическому искусству, помноженному на непревзойденное мастерство во владении луком,⁶⁵⁾ гунны долгое время оставались непобедимыми, будучи в состоянии успешно сражаться и против численно превосходящего их неприятеля. В 406 г. гуннские союзники способствовали победе Стилихона над вождем готов Радагайсом, в ходе боя при Фьезоле окружив третью часть армии последнего: exercitum tertiae partis hostium [sc. Gothorum] circumactis [267] Chunorum auxiliaribus Stilico usque ad internicionem delevit (Chron. Gall, p. 652, 52).⁶⁶⁾ Три года спустя немногочисленный (300 воинов), но очень боеспособный гуннский корпус, находившийся на службе у западноримского императора Гонория, атаковал близ Пизы готское войско, возглавляемое Атаульфом, и, убив 1100 врагов, а потеряв только 17 человек, сумел затем благополучно уйти восвояси (Zosim. V, 45, 6). Вспомним также небольшой отряд Ουννίγαρδαι, насчитывавший всего 40 бойцов, который побеждал в Ливии Пентаполис гораздо более многочисленного противника (Synes. Ер. 78; Catast. I, 2). Все эти примеры говорят о том, что гунны и на чужбине были верны своей тактике, основанной на высочайшей мобильности и маневренности и метком обстреле противника со значительного расстояния, ибо в ближнем бою при своей малочисленности они не имели бы шансов на успех.

Однако тактические методы гуннского воинства претерпели существенное изменение в период правления Аттилы, как это видно на примере знаменитой битвы на Каталаунских полях (451 г.), наиболее детально описанной Иорданом (Iord. Get. 192-218; см. также: Täckholm 1969; Dahmus 1983: 41-52; Ferrill 1991: 148-150; Bachrach 1973: 66; Hutchinson 1998: 64-65, s.v. Chalons, Battle of; Richardot 2001: 323-341). К тому времени в гуннской армии уже значительное место занимали пехотные контингенты, набранные среди подвластных Аттиле германских племен. По словам нашего главного источника (Iord. Get. 192), это сражение было открытым, без применения хитростей (nihil subreptionibus agitur, sed aperto Marte certatur). В нем прежде всего противоборствовали пешие войска, и в данных условиях гуннская конница не смогла использовать в полном объеме такие свои обычные тактические хитрости, как засады и притворное отступление. К тому же, что немаловажно, возглавлявший тогда антигуннскую коалицию Аэций, проведший в молодости какое-то время в качестве заложника у гуннов и прекрасно усвоивший их военную науку (Greg. Tur. HF II, 8; Sidon. Carm. VII, 230-231), был очень хорошо осведомлен об особенностях их тактики. Другими словами, гунны утратили свое тактическое преимущество, позволявшее им ранее сокрушать любого противника. К этому следует добавить и неблагоприятное для них начало битвы: попытавшись овладеть высоким холмом, господствовавшим над окружающей местностью, чтобы получить исключительно выгодную позицию для обстрела противника из луков, они были отброшены совместными усилиями везеготов Торисмунда и римлян Аэция (Iord. Get. 197; 201; 211).

Уже минуло два десятка лет с тех пор, как с целостной и оригинальной теорией о кардинальной трансформации гуннской армии и ее тактики выступил Р.П. Линднер. По его мнению, гунны, пришедшие во второй половине IV в. в Европу, действительно в своем большинстве [268] могли быть конными воинами. Но с течением времени, прежде всего под влиянием причин чисто природного характера, а именно невозможности поддерживать необходимое для военного дела поголовье лошадей на ограниченной, по сравнению со степными азиатскими просторами, территории Великой Венгерской равнины (Альфельда), войско гуннов к середине V в., по сути, превратилось из конного преимущественно в пешее, мало чем отличающееся от армии тогдашнего Рима. В подтверждение своей теории этот исследователь привлек данные письменных источников и археологии, математические расчеты по пастбищным ресурсам Альфельда и т.д. (Lindner 1981; 1982: 701- 706). Многие ученые отмечают правоту выводов Линднера (Heather 1999: 261; Ferrill 1991: 142-144; Sinor 1993: 8, 10; Bachrach 1985: 725; 1994: 65-66; Elton 1997: 27-29; Nicolle 2000: 21-22).

Впрочем, полностью согласиться с этой теорией, несмотря на внешнюю логичность и привлекательность доводов в ее поддержку, все же трудно. Во-первых, кажется излишне прямолинейным проведенный Р.П. Линднером анализ сообщений письменной традиции о военных акциях с участием гуннов: поскольку там они во многих случаях не упоминаются в качестве всадников, то, заключает исследователь, они таковыми, скорее всего, и не были. Однако с методологической точки зрения вряд ли правильно обосновывать превращение конного воинства гуннов в пешее простым отсутствием в источниках прямых указаний на наличие у них коней. Не говоря уже о том, что любой аргумент ex silentio более чем сомнителен, отметим, что эти же источники вовсе не утверждают, что гунны были пехотинцами! Не стоит, к примеру, оставлять без внимания информацию о том, что, потерпев неудачу в сражении на Каталаунских полях, Аттила заперся в своем лагере и приказал соорудить костер из седел (!), в который он был готов броситься в случае возникновения реальной угрозы попадания его в плен (Iord. Get. 213; Paul. Diac. HR XIV, 7). Судя по всему, для такого костра потребовалось много седел, а следовательно, расстаться с ними должно было значительное число конников. Вспомним и упомянутых Иорданом «отборнейших всадников из всего гуннского народа» (de tota gente Hunnorum lectissimi equites), принявших участие в похоронах Аттилы (Iord. Get. 256), которые, надо полагать, были лучшими на фоне прочих, наверняка весьма и весьма многочисленных гуннских наездников.

Скорее всего, конный характер военного дела гуннов был настолько очевиден для наших информаторов, что они не считали нужным лишний раз это подчеркивать. Отмечу также, что Р.П. Линднер, в частности, рассматривает известный эпизод из «Церковной истории» Созомена о попытке пленения гуннами епископа Феотима (Sozom. VII, 26, 8) как дополнительное свидетельство в пользу своей концепции (Lindner 1981: 8), но подобная интерпретация этого пассажа более чем уязвима и не может быть принята (подробно см. в разд. XI). [269]

Во-вторых, что касается аргумента о невозможности поддержания достаточного поголовья боевых коней для гуннской конницы. Здесь обязательно следует иметь в виду то обстоятельство, что землями в междуречье Дуная и Тиссы, где действительно располагалась ставка Аттилы, владения последнего вовсе не ограничивались: они охватывали также области к востоку от Карпатских гор, включая, по меньшей мере, Скифию у Понта (= Черного моря), другими словами, Северное Причерноморье, где правил старший сын Аттилы (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В).⁶⁷⁾ А в этом случае пастбищные ресурсы на востоке империи гуннов были уже достаточны для содержания большого количества лошадей — необходимого условия для функционирования многочисленной кавалерии. Таким образом, Аттила, намереваясь отправиться в серьезный военный поход, был вполне в состоянии набрать в своих восточных владениях значительное пополнение для своей конницы (см. также: Lebedynsky 2001: 72-73). Другое дело, и в этом, очевидно, прав Д. Шинор, что вторжения Аттилы в Галлию в 451 г. и в Италию в 452 г. не могли быть успешными уже по той простой причине, что на их территории не было достаточных природных ресурсов для содержания в течение длительного времени большой орды гуннских воинов и их коней (Sinor 1993: 10-11). Возможно, эти кампании длились явно дольше, чем планировал сам Аттила, и проблемы со снабжением армии, усугубленные военными неудачами (как это случилось в 451 г.), вынуждали его уходить восвояси без достижения поставленных целей.

В-третьих, некоторые сомнения вызывает правильность оценки Р.П. Линднером коневодческих ресурсов Альфельда. По его мнению, там могли пастись одновременно 150 000 коней, и из расчета 10 скакунов в среднем на одного всадника конное войско гуннов должно было насчитывать только 15 000 бойцов. При этом он проводит сравнение с пастбищными возможностями Монголии, где в средние века воин-кочевник имел до 18 лошадей (Lindner 1981: 14-15). Однако, и тут я ссылаюсь на авторитетное мнение Дж. Кигана (Keegan 1993: 187), нельзя оставлять без внимания тот факт, что климатические и природные условия Альфельда гораздо более мягкие и благоприятные для пастбищного коневодства, чем в степях. Благодаря этому жившие на Великой Венгерской равнине гунны могли разводить довольно значительное количество коней и, следовательно, выставлять большое конное войско.⁶⁸⁾ Цифра 10 коней на одного гуннского кавалериста, [270] произвольно высчитанная Р.П. Линднером в качестве заниженной, является, возможно, даже завышенной. Так, к примеру, хорошо известно, что в 1914 г. в Венгрии была набрана кавалерия численностью в 29 000 человек, причем из расчета один конь на одного всадника. Конечно же, остается только гадать, каким было подобное соотношение почти за 1500 лет до этого, когда в поход выступала конница Аттилы, но при всех различиях в практике коневодства этих двух эпох вряд ли альфёльдскому воину-гунну в середине V в. требовалось в 10 раз больше скакунов, чем венгерскому кавалеристу в начале XX в. Следует также учесть и вероятность того, что обосновавшиеся на Великой Венгерской равнине гунны могли под римским влиянием перевести, по крайней мере, какую-то часть своих табунов на стойловое содержание с подкормкой в зимний период, а это, в свою очередь, должно было благоприятно отразиться на состоянии их конских ресурсов. Наконец, немаловажным являлось и то обстоятельство, что, помимо разведения собственного конского поголовья, гунны использовали лошадей, захваченных ими у римлян (Oros. VII, 34, 5; Paul. Diac. HR XI, 15; Land. Sag. XII, 188).

Подводя итог этой дискуссии, следует сказать, что армия Аттилы действительно отличалась по своей организационной структуре от поголовно конного войска гуннов периода их ранних завоеваний в Европе. Можно даже говорить об определенной деградации гуннского военного дела в целом, на что очень существенно повлияло включение в состав армии Аттилы большого числа германских воинов. Но это уже объективно явилось следствием завершения при нем процесса превращения гуннской конфедерации племен в варварскую деспотию имперского типа, когда преимущественная моноэтничность вооруженных сил как важнейший принцип сохранения традиций военного искусства уже не могла быть ненарушенной. Кроме того, гунны могли испытывать серьезные проблемы как с поддержанием конского состава на западе своих владений, так и с заготовкой фуража для своей конницы на территории неприятеля в ходе боевых операций. Все это должно было негативно отразиться на эффективности гуннской военной машины. Но, в то же время, едва ли имеются веские основания утверждать, что собственно гуннская часть армии Аттилы превратилась в своем большинстве в пехоту — помимо всего прочего, это явно противоречило воинскому менталитету гуннов.

К тактике гуннов имели прямое отношение и применявшиеся ими меры психологического воздействия на неприятеля. Среди них особое место занимал присущий гуннам от природы и непривычный для обитателей Европы внешний облик, сам по себе наводивший ужас на очевидцев (Amm. Marc. XXXI, 2, 2-3; Claud. III, 325-326; V, 270; [271] Hier. Сотт. in Is. III, 7 — см.: Syme 1968: 17; Sidon. Carm. II, 245-257; Hier. Ер. 60, 17; Iord. Get. 127-128; 206; Land. Sag. XII, 187).⁶⁹⁾ Особенно большое внимание древние авторы обращали на существовавший у гуннов обычай уже при рождении расцарапывать железом лица представителей мужского пола, и без того, по их мнению, безобразные (Amm. Marc. XXXI, 2, 2; Claud. III, 327. см.: Levy 1971: 96; Hier. Comm. in Is. III, 7; Iord. Get. 127; 128; Land. Sag. XII, 187). Впрочем, одно из приводимых ими объяснений этого изуверского обряда — не дать произрасти волосам на щеках — едва ли может быть принято, поскольку у мужчин-монголоидов (какими по своему происхождению и являлись этнические гунны), как известно, на лице отсутствует какая-либо пышная растительность, и именно эта физиологическая особенность гуннов могла внушить нашим информаторам подобную мысль. Более вероятны две другие причины. Первая — испытать младенцев, будущих воинов, болью раны еще до кормления их материнским молоком (Iord. Get. 127; Land. Sag. XII, 187). Вторая, чисто ритуального свойства, — почтить память умершего повелителя не воплями и слезами женщин, а кровью, стекающей с порезанных лиц скорбящих о нем мужчин (Iord. Get. 255).⁷⁰⁾

Устрашающий внешний облик гуннов дополнялся и их прической. Правда, Приск, описывая внешний вид дружинника Онегисия (Prise. fr. 8 D = 11, 2 В), указывает, что его голова была аккуратно пострижена «в кружок» (αποκειραμενος την κεφαλην περιτρόχαλα). Но такую прическу, надо полагать, имели только воины привилегированного статуса, тогда как все прочие гунны, вероятно, стриглись совсем по другой моде, близкой к той, о которой говорит Прокопий Кесарийский (VI в.) как о современной ему «гуннской» (Ουννικόν είδος): волосы спереди выстригались вплоть до висков, а сзади оставлялись очень длинными и беспорядочно свисающими (Proc. НА VII, 10).⁷¹⁾

В качестве другого инструмента устрашения врага (и одновременно собственного воодушевления) гуннам служили шумовые эффекты, для создания которых на поле битвы они дули в трубы (tubae: Iord. Get. 212; Paul. Diac. HR XIV, 7), а также испускали голосом грозный боевой клич — по определению Аммиана Марцеллина, «разнообразные, страшно звучащие крики» (variae voces sonantes torvum: Amm. Marc. [272] XXXI, 2, 8).⁷²⁾ Очевидно, что во время сражений гунны также воспроизводили трубами различного рода сигналы, передающие команды военачальников. Были у них на этот счет и другие условные сигналы. Так, в приведенном Каллиником эпизоде осады гуннами укрепленного монастыря во Фракии сообщается, что те, потерпев неудачу, подали друг другу условный знак помахиванием нагаек (τα φραγέλλια σείσαντας συσσημου χάριν), сели на коней и удалились (Callin. VH VI, 2). Интересно, что Вегеций среди других рекомендуемых им для использования в бою так называемых «немых» сигналов (muta signa) упоминает передачу военачальником команд при помощи нагайки, причем этот прием исполнялся «согласно варварскому обычаю»: dux... flagello more barbarico... significat (Veget. ERM III, 5).

Характерной особенностью гуннской военной практики в плане психологической подготовки было выполнение перед сражением языческих обрядов и гадание относительно его исхода (Prosp. Chron. 1335; Isid. HG 24; Paul. Diac. HR XIII, 13; Iord. Get. 195-196; 209; ср.: Prisc. fr. 8 D = 13, 3 B; см. Maenchen-Helfen 1973: 267-268).⁷³⁾ Есть даже данные о том, что гунны приносили пленных в жертву победе (litavere victoriae: Iord. Get. 125), но это, возможно, имело место только на самом раннем этапе их завоеваний в Европе. Надо полагать, что в войске гуннов всегда находились шаманы-гадатели (haruspices: Prosp. Chron. 1335; Isid. HG 24; aruspices: Iord. Get. 195; 209; Paul. Diac. HR XIII, 13; ср.: μάντεις: Prisc. fr. 8 D = 13, 3 В),⁷⁴⁾ в обязанности которых входило, в том числе, камлание с целью наведения порчи на врагов.⁷⁵⁾ Косвенно об этом свидетельствует сообщение Иоанна Антиохийского о том, что в 514 г., во время войны комита федератов Виталиана против [273] константинопольских властей, его союзники-«гунны» (т.е. потомки прежних гуннов, скорее всего, задунайские булгары) в сражении вблизи города Акры (в Мезии) «при помощи некоего колдовства» окутали врагов мглой, закрывшей тем видимость (υπό τινος μαγείας των βαρβάρων [sc. Ουννων] επιγενομένης αχλύος επισκοτισάσης αύτοις [sc. 'Ρωμαίοις] τας οψεις), что во многом способствовало полному разгрому византийской армии (Joan. Ant. fr. 214e, 8; см. также: Bury 1966: 299; Кулаковский 1996: 398; Артамонов 2001: 111). Другая интересная параллель на этот счет имеется в «Истории франков» Григория Турского: в ходе одного из вторжений аваров (выходцев из степей Центральной Азии, выступающих в тексте как Chuni) в Галлию во второй половине VI в., они, «будучи сведущими в магических искусствах» (magicis artibus instruct!), перед битвой с франками подстроили тем «различные наваждения» (diversae fantasiae), a затем разгромили их наголову (Greg. Tur. HF IV, 29).⁷⁶⁾ Правда, остается только гадать, насколько упомянутые магические ритуалы могли действительно повлиять на исход этих сражений. Вполне вероятно, что проигравшие в них стороны пытались объяснить свои неудачи именно воздействием чьих-то злых чар или же в дело там вмешались какие-то природные явления, прозорливо предусмотренные и умело использованные победителями.

У гуннов, несомненно, был свой кодекс воинской доблести и чести, которому они были готовы следовать на поле боя ценой собственной жизни. На это прямо указывает Иордан в своем рассказе о геройской смерти старшего сына Аттилы Эллака (PLRE II: 391) в битве при [274] Недао (Iord. Get. 262): «Ведь он [Эллак], как известно, погиб столь мужественно, перебив множество врагов, что [его] отец, будь он жив, пожелал бы [и себе] такой же славной кончины» (nam post multas hostium cedes sic viriliter eum constat peremptum, ut tam gloriosum superstis pater optasset interitum). В их среде также существовал обычай воспевать победы и храбрые подвиги своих правителей. Так, Приск сообщает как очевидец (Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В), что на пиру у Аттилы два гунна, встав перед своим повелителем, исполнили ими же написанные песни в его честь (ασματα πεποιημένα ελεγον νίκας αυτου [sc. Άττήλα] και τας κατα πόλεμον αδοντες αρετάς). Во время же церемонии похорон Аттилы (Iord. Get. 256-257) отборнейшие гуннские всадники, объезжая вокруг шелковый шатер, в котором лежало его тело, погребальной песней вспоминали его деяния (lectissimi équités... facta eius cantu funereio... referebant).

Гуннская орда конных лучников, казалось бы, непобедимая, имела, впрочем, и свои слабости. Прежде всего, в бою им было сложно противостоять противнику, который, так же как и они, был мобилен и мог столь же эффективно поражать из луков издали. Таковыми, в частности, были персы, сумевшие в конце IV в. разбить вторгшееся в их пределы гуннское войско, забросав его множеством стрел (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Немаловажую роль в том поражении сыграла и обремененность гуннов захваченной добычей — этот фактор всегда серьезно ограничивал их мобильность (Max. Tur. Нот. 94; см.: Maenchen-Helfen 1973: 138-139), порой заставляя их приостанавливать успешно развивающееся наступление (Amm. Marc. XXXI, 3, 8). Более того, гунны, возвращаясь из похода, могли утратить бдительность до такой степени, что при внезапном нападении даже весьма малочисленного противника они не только несли большие потери в живой силе, но и лишались награбленного. Именно это и произошло в начале 440-х гг., когда после неудачной осады гуннами сильной римской приграничной крепости Асем (см. примеч. 50) ее защитники решились на преследование уходящего врага, отягощенного добычей, но при этом абсолютно беспечного (Prisc. fr. 5 D = 9, 3 В; см. также: Thompson 1948: 85; 1999: 93).

Кстати, недостаточная бдительность гуннов сказывалась и в их пренебрежении к организации караульной службы: так, известно, что гуннские воины, служившие в гвардии западноримского главнокомандующего Стилихона, были предательски перебиты во время сна готом Саром (PLRE II: 978-979), одним из военачальников все того же Стилихона (Zosim. V, 34, 1). В качестве еще одного примера можно привести разгром гуннов бургундами около 430 г., когда последние в количестве трех тысяч человек в результате внезапного нападения одержали верх над десятитысячным гуннским войском (Socr. Schol. VII, 30, 6; Cassiod. Hist. XII, 4). [275]

VIII. Полиоркетика

Практически ничего не известно о собственно гуннской фортификации в Юго-Восточной Европе. И это вовсе не случайно. Гунны, как и пришедшие после них другие народы центральноазиатского происхождения, в частности авары, не располагали своими специалистами по каменному строительству и использовали для соответствующих работ римских архитекторов, взятых в плен или нанятых по договору с имперскими властями (Thompson 1982: 9). Показательно, что в описанной Приском Панийским ставке Аттилы дома были деревянными, за исключением бани, построенной для Онегисия из камня его римским пленником-архитектором (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; Iord. Get. 178-179; см. также: Thompson 1947a; Скржинская 1997: 309, примеч. 510; Maenchen-Helfen 1973: 179-180; Blockley 1983: 385, n. 54; 386, n. 64). Представляется интересным вывод Э.А. Томпсона по поводу того, почему эта ставка, представлявшая собой, по сути, очень большую деревню, к тому же не обнесенную никаким частоколом, была возведена среди широкой не покрытой лесом паннонской равнины: «Причина эта была военного свойства. Гунны хотели, чтобы их штаб-квартира находилась на ровном месте, где их конница могла свободно маневрировать и где не было шанса для неожиданного нападения...» (Thompson 1947а: 113). К этому необходимо лишь добавить, что Аттила, судя по всему, чувствовал себя в Паннонии в полной безопасности от какой бы то ни было внешней угрозы и поэтому не счел необходимым обносить свою ставку оборонительной стеной.

Вероятно, гунны вообще не строили каких-либо серьезных, т.е. каменных фортификационных сооружений, а при необходимости могли использовать те, которые им удавалось захватить у неприятеля в более или менее пригодном для последующего использования виде.

По-другому обстояло дело с гуннским искусством осады городов (полиоркетикой). На самом раннем этапе своего пребывания в Европе гунны предпочитали преодолевать вражеские укрепления за счет неожиданных стремительных нападений, и это дало повод их современнику утверждать (Amm. Marc. XXXI, 2, 8), что «из-за чрезмерной быстроты [гуннов] не приходится видеть их атакующими укрепления или грабящими вражеский лагерь» (nec invadentes vallum nec castra inimica pilantes prae nimia rapiditate cernuntur). Но в ходе своей экспансии в западном направлении они постепенно развивали навыки регулярной осады фортификационных сооружений в полном соответствии с имеющимися в этой области военно-техническими достижениями.⁷⁷⁾ Этот [276] процесс нашел классическое завершение в царствование грозного Аттилы,⁷⁸⁾ перед которым, в представлении древних, не могло устоять никакое каменное укрепление (Iord. Get. 210), не говоря уже об оборонительных объектах, по своей конструкции не рассчитанных на противодействие серьезным осадным операциям (Proc. De aed. IV, 5, 2-6). По всей очевидности, Аттила сумел добиться этого путем активного использования на своей военно-инженерной службе пленных и дезертировавших к нему римских военных специалистов (см. разд. V), которые сооружали и эксплуатировали разного рода метательные машины (μηχαναί, machinae, omnia genera tormentorum), а также тараны (κριοί, arietes), находившиеся, по данным письменных источников, на вооружении его армии (Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В; Iord. Get. 221; Paul. Diac. HR XIV, 9; Greg. Tur. HF II, 7).

Приск приводит детальное описание конструкции, а также применения гуннских осадных орудий (Prisc. fr. lbD = 6, 2 В). В самом начале осадных операций в дело в большом количестве вступали μηχαναί. Каждая из таких машин представляла собой площадку из бревен, поставленную на колеса и укрытую плетнями из прутьев. Поверх плетней были настланы шкуры и кожи для защиты от вражеских снарядов, в том числе огненосных; внутри этого прикрытия находились лучники, стрелявшие через проделанные в нем окна по стоявшим на стенах защитникам укреплений; μηχανή приводилась в движение толчками ног обслуживающих ее людей. Задачей этого вида осадных орудий было поразить или отогнать неприятельских воинов, обороняющих стены. И только когда это в значительной мере удавалось, к укреплениям подводились κριοί — очень большие тараны, имевшие защитное прикрытие по образцу μηχαναί, под которым находилось [277] подвешенное на цепях между склоненными брусьями бревно с заостренным концом. Состоявший при таком таране персонал с помощью веревок оттягивал это бревно назад и затем отпускал его, в результате чего на стену обрушивались мощнейшие удары, в конечном итоге ее сокрушавшие. Уцелевшие же участки стен штурмовались при помощи осадных лестниц (κλίμακες).

С точки зрения сильного влияния римской военной технологии на гуннскую полиоркетику очень показательно, что μηχαναί Приска находят в своей конструкции соответствие с осадными машинами, описанными у Вегеция под названиями vineae и plutei, которые прикрывали продвижение осаждающих к укреплениям; по достижении этой цели при помощи первых производился подкоп под фундамент стен, а под защитой вторых велся обстрел защитников стрелами, камнями и метательными копьями с тем, чтобы согнать их со стен и затем подняться наверх по штурмовым лестницам (Veget. ERM IV, 15). То же самое можно сказать и о κριοί, по своему устройству вполне соответствовавших таранам, о которых рассказывают Аммиан Марцеллин и Прокопий Кесарийский (Amm. Marc. XXIII, 4, 8-13; Proc. Bell. V, 21, 6-13). Можно утверждать, что в целом осадное оборудование гуннов имело много общего с позднеримским (см.: Southern, Dixon 1996: 160-167).

Сложнее обстоит вопрос с упомянутыми Иорданом «всеми видами метательных машин» (omnia genera tormenîorum), которые Аттила применил при осаде Аквилеи в 452 г. (Iord. Get. 221). Скорее всего, как и в случае с движущимися защитными навесами и стенобитными таранами, эти артиллерийские орудия также были аналогичны современным им римским (Tausend 1985/1986: 268-269). Среди последних следует назвать различные виды катапульт и баллист, а также онагр и др., механизмы пуска снарядов из которых действовали на основе скручивания или натяжения (см.: Chevedden 1995; Southern, Dixon 1996: 152-158).

Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства о том, как европейские гунны штурмовали неприятельские укрепления, позволяют полностью согласиться со следующим выводом К. Таузенда: «...гунны владели едва ли не всем репертуаром позднеантичной полиоркетики» (Tausend 1985/1986: 275).

Отметим, что во время осады городов гунны блокировали их со всех сторон и грабили сельскую округу, как это имело место при попытке Динтцика, сына Аттилы, овладеть Базианом в Паннонии (Iord. Get. 272: ad Basianam Pannoniae civitatem eamque circumvallans fines eius coepit praedare).

IX. Укрепленный лагерь

Гунны создавали укрепленные лагеря, в которых они могли укрыться не только в ночное время суток, но и в случае неудачи в сражении. Для этого использовались повозки, обобщенно называемые в наших [278] источниках plaustra (Iord. Get. 210; Paul. Diac. HR XIV, 7) и carpenta (Iord. Get. 211). Повозки ставились достаточно плотно друг к другу, образуя внешнюю линию обороны. Для организации такого лагеря (castra, quam plaustris vallatum: Iord. Get. 210; plaustroram munimenta: Paul. Diac. HR XIV, 7) применялись, очевидно, как уже упоминавшиеся выше телеги (αμαξαι) для перевозки плотов-понтонов (σχεδίαι) (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), так и личные кибитки гуннских семей (carpenta: Amm. Marc. XXXI, 2, 10; ср.: plaustra: Max. Tur. Нот. 94). Укрывшись за ограждением из своих повозок, гунны очень плотно обстреливали подступы к нему из луков (Iord. Get. 213: ab ipsorum [sc. Hunnorum] sagittariis intra septa castrorum locatis crebris ictibus arceretur accessus).

Оригинальная идея использования в боевых действиях укрепленного лагеря, безусловно, принадлежала кочевым народам, в жизни которых повозки занимали чрезвычайно важное место. Такое укрепление могло надежно защитить от врага на открытой местности, причем создавалось оно, в первую очередь, не против пехоты, как раз обученной штурму фортификационных объектов, а для сдерживания атак конницы неприятеля. История устройства лагеря, со всех сторон закрытого телегами и кибитками (англ. wagon laager, нем. Wagenburg, чешск. vozov hradba), в Восточной и Центральной Европе уходит своими корнями еще в скифскую эпоху и прослеживается вплоть до позднего средневековья. Укрепленный лагерь служил в качестве опорного пункта в бою и убежища на случай поражения, в нем хранились боеприпасы и продовольствие (подробно см.: Голубовский 1902; Плетнева 1964; Черненко 1984: 64-66; Zygulski 1994).

Очень возможно, что гунны окружали осаждаемые ими города сплошным кольцом своих кибиток и телег с целью полного их блокирования: на это как будто бы намекает причастие circumvallans, употребленное Иорданом в его цитированном выше сообщении об осаде Базиана Динтциком (см. разд. VIII).

X. Наступательное оружие

Главным оружием гуннов был сложносоставной лук, основа которого (кибить) в виде двух дуг-плеч с прямой рукоятью-перехватом посередине была составлена из нескольких кусков дерева (иногда разных пород). Для придания всей конструкции большей гибкости к кибити приклеивались сухожилия, а ее концы и рукоять усиливались костяными и роговыми накладками. Этот вид стрелкового оружия, получивший в науке условное наименование «гуннский лук» (иногда в литературе его также называют «кумдарьинский» или даже «гунно-парфянский»), сформировался в последние века до нашей эры у кочевников восточной части Центральной Азии и затем постепенно распространился вплоть до Западной Европы, причем в этом процессе гунны сыграли очень важную роль (см.: Хазанов 1966: 33-40; 1970; 1971: 30-35; Савинов 1981; Худяков 1985; 1986: 26-30; 1993; [279] Beдерников и др. 1995: 7; Могильников 1992: 264; Засецкая 1994: 35-36; Горелик 1995: 364-371; Werner 1956: 46-50; Rausing 1967: 68-69, 110-111, 115-119, 122-128, 143-144, 150; Coulston 1985:242-243; Bona 1991: 167-170; Lebedynsky 2001: 176-177). Большие⁷⁹⁾ и мощные рефлексирующие луки «гуннского» типа, как и конструктивно близкие им так называемые «сасанидские»,⁸⁰⁾ благодаря своей дальнобойности и высокой пробивной способности⁸¹⁾ содействовали [280] становлению тактики дистанционного боя, чрезвычайно эффективно применявшейся как центральноазиатскими хунну, так и генетически связанными с ними европейскими гуннами.⁸²⁾

Гунны, в том числе и их вожди, славились своим непревзойденным искусством в стрельбе из лука (ευφυεστάτη τοξεία: Olymp, fr. 18 D = fr. 19 B; Zosim. IV, 20, 4; Sidon. Carm. II, 266-269; Iord. Get. 128; Land. Sag. XII, 187; ср.: Greg. Tur. HF II, 8; Sidon. Carm. VII, 230-231; Prisc. fr. lb D = 6, 2 B; Proc. Bell. V, 27, 27; VI, 1, 9-10). Иордан (Iord. Get. 255), характеризуя отношение гуннов к луку (arcus), подчеркивает, что «этот народ придает очень большое значение данному оружию» (gens ipsa eo telo multum praesumat). Сидоний говорит о «тщательно отделанных» луках и стрелах гуннов как о предметах их особой страсти: Teretes arcus et spicula cordi (Sidon. Carm. II, 266). Костяные детали луков происходят из гуннских погребений (Засецкая 1994: 35-36; Werner 1956: 46-50; Bona 1991: 167-174). Необходимо также отметить, что, как показывает сам факт бытования в среде высшей гуннской знати чрезвычайно престижных по своему социальному значению моделей этого оружия (так называемых «золотых луков»), золотые накладки от которых были найдены в княжеских погребениях в Якушовицах, Печ-Усеге и Батасеке, лук у гуннов был не просто оружием — он рассматривался еще и в качестве символа власти (подробно см.: László 1951; Harmatta 1951; Fettich 1953: 171-177; Ковриг 1982: 8-11).

В сообщениях древних писателей о вооружении гуннов фигурируют не только сами луки (arcus: Sidon. Carm. II, 266; Iord. Get. 128; 255; Land. Sag. XII, 187), но и стрелы (missilia tela = spicula: Amm. [281] Marc. XXXI, 2, 9; βέλη: Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В; sagittae: Hier. Ep. 60, 17; Iord. Get. 128; 249; 261 [ср.: Ibid. 213: sagittarii — 'лучники']; Land. Sag. XII, 187; σαγίτα:⁸³⁾ Malal. p. 358, 21; spicula: Sidon. Carm. II, 266; iacula: Sidon. Carm. VII, 236; tela: Merob. Pan. II, 80; Iord. Get. 206) и даже «позолоченные колчаны» (auratae pharetrae: Merob. Pan. II, 80). Точная длина гуннских стрел в источниках не указана, но представить их размеры позволяет находка колчанного набора в воинском погребении, раскопанном в помещении 7 на поселении Ак Тобе 2 в Южном Казахстане. В этом захоронении, связанном с гуннскими миграциями в конце IV — начале V в. в пределах Семиречья (Заднепровский 1992: 86-87), был обнаружен практически полный набор стрелкового снаряжения (Максимова и др. 1968: 74-77, рис. 31-33; см. также: Bona 1991: 172, Abb. 3), включая сложносоставной лук «гуннского» типа длиной 120 см и берестяной колчан длиной 77 см и шириной 11 см, хранивший более двадцати стрел с железными наконечниками, камышовые древки которых имели длину 70-75 см.⁸⁴⁾

Примечательно, что эти колчан и лук были помещены в большой берестяной футляр — горит, который был предназначен для транспортировки стрелкового оружия на марше, — это, в частности, подтверждается и тем фактом, что на луке тетива не была натянута, т.е. он находился в небоевом положении. Большие сложносоставные луки действительно имели один серьезный недостаток: при длительном нахождении с надетой тетивой они утрачивали свою гибкость. Поэтому уже с эпохи поздней античности применялись два способа их ношения — боевой и повседневный. Перед началом сражения на лук устанавливалась тетива и он помещался в горит крупных размеров, прикрепленный к седлу, как это показано на пластине из кургана 2, датируемого первыми веками нашей эры, который был раскопан в Орлатском могильнике близ Самарканда (Никоноров, Худяков 1999: 144, рис. 3/1, 4/2). По окончании боевых действий воины спускали тетиву (Plut. Ant. 46, 2; 49, 3; Plut. Crass. 30, 2), после чего укладывали луки в мягкие длинные и узкие налучья — последние появились, судя по иконографическим материалам из Средней Азии, Ирана и Месопотамии, не позднее парфянского времени (Пилипко 2001: рис. 229/21; Harmatta 1981: 193, fig. 6; Perkins 1973: pl. 39). На упомянутой выше пластине из Орлатского могильника футляр для натянутого лука соединен в один набор с колчаном и налучьем; у всадников-охотников, изображенных на другой пластине из этого же захоронения, налучье, [282] судя по всему, скомбинировано с колчаном (Никоноров, Худяков 1999: 144, рис. 6). Изобразительные и, отчасти, вещественные данные наглядно демонстрируют, что и в раннем средневековье евразийские степняки носили луки со снятой тетивой в специальных длинных и изогнутых, иногда очень узких чехлах-налучьях. Изготовленные из кожи, они обычно подвешивались к поясу воина на ремешке при помощи пришитых к ним металлических петель (Крыганов 1996). Согласно византийским военным трактатам VI и X вв., на вооружении имперских войск находились широкие кожаные футляры для хранения лука с натянутой тетивой (θηκίον: Mauric. I, 1, 5; 6 M = I, 1, 14; 17 D; θηκάρια πλατέα; Mauric. I, 2, 2 M = 1, 2, 14 D; Leon. Tact. VI, 2; θηκάρια δερμάτινα: Leon. Tact. V, 2; 3; θήκαι: Syll. 39, 4). Такие гориты были снабжены клапаном и подвешивались к седлу или поясу всадника (Haidon 1975: 21, n. 52). Кожаные футляры-гориты и чехлы-налучья для хранения больших луков «сасанидского» типа соответственно в боевом и небоевом положениях были найдены в раннесредневековых аланских погребениях Северного Кавказа (Каминский 1982: 50).

Вполне вероятно, что европейские гунны в IV—V вв. использовали какие-то из описанных выше видов горитов и налучий.

По всей очевидности, гуннские воины всегда имели при себе не один, а несколько луков. Косвенно это подтверждается тем фактом, что древнетюркские всадники возили с собой «два или три лука и тетивы в соответствующем числе» (Мандельштам 1956: 231; см. также: Harley Walker 1915: 667). В источниках X в. сообщается, что византийские пешие стрелки имели по два лука и по четыре тетивы (Ргаес. 1, 35-36; Tact. 56, 38-39). В более раннем по времени «Стратегиконе» не указывается, сколько луков должны брать с собой византийские кавалеристы, но говорится о необходимости иметь в подсумках запасные тетивы к ним (κόρδαι εκ περισσου εν τοις πουγγίοις: Mauric. Ι, 2, 2Μ = 1, 2, 15-16 D).

Согласно данным письменной традиции, на Востоке в древности и средневековье стандартный колчанный набор насчитывал 30 стрел (Обельченко 1992: 174-175; Алланиязов 1998: 36), хотя, конечно же, в отдельных случаях он мог быть меньшим или большим. К примеру, в армии Византии всадники на рубеже VI—VII вв. и в X в. имели в своих колчанах одинаковый запас стрел — 30 или 40 (Mauric. I, 2, 2 M = I, 2, 16-17 D; Syll. 39, 4⁸⁵⁾); византийские пешие лучники на рубеже VI—VII вв. носили то же самое количество стрел (Mauric. X11, 8, 5 M = XII В 5, 3 D), тогда как в X в. — уже 100 стрел в двух колчанах (в одном 60 и в другом 40: Praec. 1, 34-35; но ср.: Tact. 56, 37-38: 50 стрел в одном колчане). Но в любом случае 30 или даже несколько [283] больше стрел в одном колчанном наборе было явно недостаточно для серьезного сражения, поэтому стрелки должны были в ходе боя быстро пополнять свои опустевшие колчаны из специальных запасов и продолжать обстрел врага.⁸⁶⁾

Что же касается скорострельности древних лучников, то даже по весьма приблизительным оценкам, основанным лишь на косвенных данных, она была, несомненно, высокой. К примеру, в XVII—XVIII вв. турецкие и татарские лучники были способны выпускать до 25 стрел в минуту (Lebedynsky 2001: 177). Уже в наши дни экспериментальным путем было установлено, что «тренированный стрелок может опустошить колчан с 15 стрелами за три минуты, а со 150 стрелами — за 30 минут» (Литвинский 2001: 116).

Интересно, что Аммиан Марцеллин, говоря о гуннских стрелах, упоминает только те из них, которые были снабжены костяными наконечниками, с большим искусством соединенными с древками и разнообразно изготовленными (acutis ossibus pro spiculorum acumine arte mira coagmentatis et distinctis: Amm. Marc. XXXI, 2, 9), что объясняется, конечно же, его особым интересом именно к этой, довольно экзотической их разновидности. Такие наконечники, как правило, делались вручную: с помощью ножа они вырезались из толстых костей животных, а их поверхность затем тщательно полировалась; для скрепления с древком в них высверливалась втулка (Черненко 1981: 103; Ведерников и др. 1995: 20-21). Следует иметь в виду то обстоятельство, что благодаря несложной технологии их изготовления костяные наконечники стрел для кочевников, особенно рядовых, действительно «являлись наиболее доступным, достаточно эффективным и распространенным средством поражения незащищенного противника в дистанционном бою» (Ведерников и др. 1995: 67). Но, несомненно, у гуннов времени Аммиана Марцеллина были и металлические (железные) наконечники, которые хорошо известны по находкам в археологических комплексах гуннского времени на территории Юго-Восточной Европы. Примечательно, что костяные наконечники стрел в них, наоборот, не обнаружены (Засецкая 1983; 1994: 36-39, 208-209), но это вовсе не означает, как порой предполагается (King 1987 [1995]: [284] 81-82, 89), что сообщение Аммиана не заслуживает доверия. В частности, оно подтверждается тем фактом, что костяные наконечники стрел достаточно широко представлены в вещественных материалах культуры центральноазиатских хунну (Худяков 1986: 34-37, 39-42, 214-216; Могильников 1992: 265; Ведерников и др. 1995: 67). Находились они и на вооружении сарматов, германцев и некоторых других населявших Европу народов.⁸⁷⁾ Другое дело, что такие боеголовки были предназначены для поражения не прикрытого доспехами неприятеля, и поэтому, когда гунны столкнулись в Европе с применявшими серьезную панцирную защиту войсками, прежде всего римскими, они были вынуждены в значительной степени ограничить использование наконечников из кости (по крайней мере в боевых условиях), предпочтя им железные.

Согласно имеющимся археологическим находкам, гунны принесли с собой в Европу новые типы железных наконечников стрел, характерные для региона Центральной Азии (Засецкая 1983; 1994: 36-39, 208-209; Kazanski 1991: 135-136; 1993: 177), — это еще один аргумент в пользу восточного происхождения основного ядра гуннского племенного объединения.

Гунны, безусловно, оказали очень сильное воздействие на римско-византийскую практику стрельбы из лука, особенно на комплекс снаряжения стрелков. В нем, прежде всего, появилось чрезвычайно грозное оружие — большой сложносоставной лук «гуннского» типа. Но необходимо отметить, что некоторые новшества, обычно приписываемые гуннскому влиянию, на самом деле могли проникнуть на Запад при иных обстоятельствах. В частности, это новый способ натягивания тетивы лука, зародившийся в среде центральноазиатских кочевников и лишь условно называемый «монгольским», — при помощи большого пальца, обязательно защищенного (чтобы тетива не ободрала на нем кожу) специальным приспособлением в виде кольца из твердых материалов — кости, дерева или металла (см.: Reid 1992; Rausing 1967: 28). Была высказана точка зрения, что этот метод вошел в обиход римского и византийского воинства при посредстве гуннов (Coulston 1985: 275-278; Bivar 1972: 284-285), однако самая ранняя для территории Римской империи находка защитного перстня, надевавшегося на большой палец лучника, происходит из Дура-Европос в Сирии. Изготовленный из полированной кости, он был обнаружен, судя по всему, в [285] археологическом контексте, связанном со штурмом этой римской крепости войсками Сасанидов в середине III в. н.э., — другими словами, «монгольский» способ натягивания лука появился на восточных границах Рима значительно раньше последней трети IV в., когда гунны вступили в пределы Юго-Восточной Европы (James 1987). Впрочем, это вовсе не исключает возможности того, что именно под воздействием гуннов данное новшество уже прочно вошло в арсенал боевых средств римских и византийских лучников.

Другой пример — появление в арсенале восточноримских лучников колчанов, форма которых напоминает песочные часы (hour-glass) — с несколько «приталенным» туловом. Мнение о том, что они были заимствованы у гуннов в IV в. (Coulston 1985: 273-274; Bishop, Coulston 1993: 165), не находит поддержки в материалах, имеющих отношение к собственно гуннскому стрелковому снаряжению. Более того, время появления таких колчанов у восточноевропейских кочевников как будто бы не выходит за пределы VII в. н.э. (Крыганов 1990: 74, рис. 1/23, 24). К тому же, строго говоря, нет никаких доказательств, что «приталенные» колчаны были на вооружении самих римских стрелков, по крайней мере до VI в.

Оружием ближнего боя гуннам служили мечи, упоминаемые в источниках под разными терминами (ferrum: Amm. Marc. XXXI, 2, 9; ср.: Sidon. Carm. II, 298; VII, 249; ξίφος: Prisc. fr. 8 D = 13, 1: 15, 1 В; ср.: Ibid. fr 8 D = 12, 1 В; ensis: Merob. Pan. II, 83; ср.: gladius: Iord. Get. 183; Greg. Tur. HF II, 6). Кроме того, мы слышим об оруженосце или охраннике Аттилы, называемом σπαθάριος (Malal. p. 359, 5), букв.: 'меченосец' (от σπάθη — 'меч').

В качестве дополнения к тому немногому, что известно о гуннских мечах в письменной традиции, можно привести некоторые данные из «Вальтария» — латинского переложения X в. утраченной древнегерманской героической песни, связанной с эпическим циклом о Нибелунгах. В этом произведении, приписываемом монаху по имени Эккехарт из Сент-Галленского монастыря в Швейцарии, рассказывается история трех заложников при дворе гуннского царя Этцеля (исторического Аттилы⁸⁸⁾): везеготского принца Вальтера Аквитанского, бургундской принцессы Хильдегунд и знатного франкского юноши Хагена (Nickel 1973: 138-139; см. также: Хойслер 1960: 410). В частности, сообщается, что, готовясь к побегу из ставки гуннов, Вальтер подпоясывается «по обычаю паннонцев» (pro ritu Panoniarum) двумя мечами — длинным двулезвийным (ensis) с левого бока и коротким однолезвийным (semispata, букв.: 'полумеч') — с правого. Впоследствии, в бою с напавшими на него франкскими витязями, Вальтер действует сначала длинным мечом, а затем, когда тот ломается, и коротким. Г. Никель предположил, что гунны (= паннонцы) действительно могли [286] использовать такой набор из двух мечей, и даже привел вещественные аналогии им — раннесредневековые мечи, найденные предположительно в Иране и декорированные в художественном стиле, характерном для находок позднегуннского времени из Венгрии (Nickel 1973: 131-135, 138-139, fig. 1-3, 18, 19).⁸⁹⁾ Однако, несмотря на то что в основе героических преданий эпоса о Нибелунгах действительно лежит исторический факт — разгром гуннами германского племени бургундов в 437 г. (см.: Хойслер 1960; Адмони и др. 1972), военные реалии в «Вальтарии» вполне могли иметь отношение уже не к гуннскому, а к последующему, аварскому времени. В этой связи примечательно, что у Эккехарта жители Паннонии называются также Avaranses — авары (Nickel 1973: 138, n. 12). Впрочем, сами авары могли заимствовать экипировку длинным и коротким мечами у потомков тех же гуннов, или же и у тех, и у других она появилась из общей центральноазиатской традиции. Интересно, что, согласно археологическим данным, на вооружении гуннов были как мечи с длинными (до 90 см) прямыми двулезвийными клинками, так и прямые однолезвийные палаши (или тесаки; франк, scramasaxes) с клинками покороче (50-60 см). Считается, что последние, найденные в гораздо меньшем количестве, появились в Восточной Европе вместе с гуннами (Werner 1956: 38-46; Засецкая 1994: 23-34; Bona 1991: 175-176).⁹⁰⁾ [287]

Возможно, что гуннские воины действительно имели в своем распоряжении сразу два вида клинкового оружия — длинный двулезвийный меч и короткий однолезвийный палаш-тесак (Sinor 1981: 141; Nicolle 2000: 14). В этой связи обращают на себя внимание факты их совместного нахождения в некоторых могилах германской знати в Западной Европе (Kazanski 1991: 132-133). Не фигурируют ли первые в «Вальтарии» под термином ensis, а вторые — semispata?

Как и лук, меч считался у гуннов сакральным объектом: они поклонялись ему как богу войны (Prisc. fr. 8 D = 12, 1 В; Iord. Get. 183; см. также: Maenchen-Helfen 1973: 278-280). Культ меча как символа власти хорошо засвидетельствован у многих древних народов — скифов, аланов и др. (см.: Обельченко 1992: 157).

Сохранилось упоминание о гуннском тяжелом, украшенном золотом, поясе (gravis... auro balteus: Merob. Pan. II, 79-80), к которому, надо полагать, подвешивался не менее богато убранный меч.

Важно отметить, что ни один из письменных источников не называет в комплексе вооружения европейских гуннов ни дротики, ни какие-либо другие разновидности копья.⁹¹⁾ Данное обстоятельство, а также тот факт, что в Северном Причерноморье из памятников гуннской эпохи происходит только одна находка наконечника копья, позволяют согласиться с выводом, что «этот вид оружия не был распространен в гуннском войске» (Засецкая 1994: 35). Конечно же, речь не идет о полном отрицании самой возможности использования копий гуннами вообще — к примеру, короткие копья, по свидетельству древнекитайских авторов, были на вооружении центральноазиатских хунну (Таскин 1968: 34; Бичурин 1950: 40; Laufer 1914: 223). Впрочем, этот вид древкового оружия представлен в археологических данных хуннской культуры в довольно ограниченном количестве (Худяков 1986: 44, 46, 51).

Подобно другим кочевым народам Евразии (см.: Maenchen-Helfen 1973: 239-240; Sinor 1981: 141-142; Хазанов 1971: 50-51; Lebedynsky 2001: 202), гунны использовали в боевых действиях лассо/аркан (лат. lacinia, греч. βρόχος, σχοινίον, σόκκος и др.). По словам Аммиана Марцеллина (Amm. Marc. XXXI, 2, 9), гунны «опутывают врагов брошенными с размаха арканами, чтобы, обвязав члены сопротивляющихся, лишить их возможности усидеть верхом или уйти пешком» (contortis laciniis illigant, ut laqueatis resistentium membris equitandi vel [288] gradiendi adimant facultatem). Другой древний автор (Sozom. VII, 26, 8) указывает, что гунны, приготовив лассо, бросали его поднятой правой рукой, опираясь при этом на свой щит, с намерением утащить попавшую в петлю жертву к себе и своим соплеменникам (βρόχον παρασκευάσας, ασπίδι επειρειδόμενος... ανασχων την δεξιαν ακοντίζειν... то σχοινίον εμελλεν ως προς εαυτον και τους ομοφύλους ελκύσων). Оценивая значение этого вида оружия для гуннского комплекса боевых средств, М.И. Артамонов писал, что, наряду с луком, «важнейшим предметом вооружения гуннов был аркан, который они ловко набрасывали на противника; стащив с лошади, они волочили его за собой, чтобы затем, в зависимости от обстоятельств, взять в плен или прикончить» (Артамонов 2001 : 68). Необходимой составляющей техники владения лассо было умение захватить неприятеля врасплох, не позволяя ему предпринять какие-либо контрмеры. Конь же самого метателя лассо должен был быть приучен быстро останавливаться (Hyland 1996: 110).

Арканы крепились к седлу или же к поясу самого всадника — в последнем случае при помощи специального блока-грузила. Из могилы хуннского времени в Ильмовой пади (Забайкалье) происходит костяной предмет, интерпретируемый как блок от аркана (ГЭ-1354-125), а в древнетюркском захоронении 9 могильника Кудыргэ на Алтае был обнаружен его аналог из камня, подвешенный к поясу погребенного. Вот описание кудэргинского блока: «Прямое основание, округлая головка и два отверстия для продевания ремня, закрепленного, судя по сношенности, узлом в большом отверстии... — обычная форма подобных блоков» (Гаврилова 1965: 31, табл. XVII/3; Хазанов 1971: 51). Как показывает согдийская роспись начала VIII в. н.э. из помещения VI/41 на городище Пенджикент (60 км в востоку от Самарканда), всадник набрасывал лассо на своего оппонента одной (в данном случае правой) рукой, держа в другой смотанный конец веревки (Беленицкий 1973: ил. № 10; Lebedynsky 2001: 202). Следует отметить, что арабский писатель IX в. ал-Джахиз особенно подчеркивает умение кочевников-тюрок пользоваться лассо (Мандельштам 1956: 230-231), причем одним броском они могли поймать в петлю неприятельского всадника вместе с его конем (Hyland 1996: 109).

Для темы боевого применения лассо гуннами представляет интерес один из сохранившихся пассажей Олимпиодора (Olymp, fr. 17 D = 18 В), повествующий о том, что готский военачальник Сар был взят в плен воинами везеготского вождя Атаульфа при помощи арканов (σόκκοις).⁹²⁾ Учитывая, что в армии Атаульфа находились гунны (Zosim. V, 37, 1), можно предположить, что Сара скорее захватили именно они (Baldwin 1980а: 226), а не готы (Maenchen-Helfen 1973: [289] 240). Также обращает на себя внимание один эпизод из «Хронографии» Иоанна Малалы, в котором воевавший в рядах византийской армии гот Ареобинд встретился в поединке с персидским витязем. Ареобинд «имел при себе лассо по готскому обычаю» (εβάσταζε και σωκάρην κατα το Γοτθικον εθος), и когда перс атаковал его с пикой наперевес, то, увернувшись вправо, он набросил на того аркан (εσόκκευσεν αυτόν), стащил с коня и заколол (Malal. p. 364, 14-17). Присутствующее в этой истории выражение «по готскому обычаю» едва ли следует воспринимать буквально, поскольку сами готы в лучшем случае могли только позаимствовать лассо — это типичное оружие номадов — и технику обращения с ним у гуннов или аланов.

Имеется также свидетельство об использовании лассо в среде «гуннского» (= булгарского) воинства VI в. (Malal. p. 438, 11-13: σόκος = Theoph. A. M. 6031: σωκός). Добавим, что в «Стратегиконе» Маврикия, созданном на рубеже VI—VII вв., в составе снаряжения восточноримских кавалеристов фигурирует λωρόσοκκον (Mauric. I, 2, 7 M = I, 2, 42 D [= Leon. Tact. VI, 10]) — вероятнее всего, это не кожаный мешок («ein lederner Sack» — Dennis, Gamillscheg 1981: 81; «un săculeţ de piele» — Mihăescu 1970: 53), а ременный аркан («a rawhide lasso» — Brown 1936: 449, n. 33; «a lasso with thong» — Dennis 1984: 13; см. также: Hyland 1996: 27-28; Elton 1997: 110, n. 61), который мог быть заимствован византийцами от номадов центральноазиатского происхождения (от аваров или же от их предшественников-гуннов).

XI. Защитное вооружение

Доспехи не были широко представлены в комплексе вооружения гуннов, что полностью соответствовало их тактике. Сообщается, в частности, что они употребляли щит. Это следует из рассказа Созомена (Sozom. VII, 26, 8) о попытке одного из гуннских воинов во время набега на Мезию пленить при помощи лассо Феотима, епископа города Томы: для того чтобы метнуть аркан, гунн «оперся на щит, как это обыкновенно делал, вступая в сношения с врагами» (ασπίδι επετρειδόμενος, ωσπερ ειώθει τοις πολεμίοις διαλεγόμενος). Поскольку в этом пассаже специально не оговаривается, был ли гуннский воин конным или нет, О. Менхен-Хельфен, решив, что тот в момент броска стоял на земле, пришел к выводу, которому затем последовал и Р.П. Линднер, что данный щит был слишком велик для использования верхом (Maenchen-Helfen 1973: 254; Lindner 1981: 8). Однако с этим категорически нельзя согласиться. Дело, прежде всего, в том, что лассо было оружием именно всадника, поскольку составной частью техники владения им было использование силы тяги скакуна с тем, чтобы утащить попавшую в петлю аркана жертву. С другой стороны, трудно себе представить, чтобы гунны ходили в разбойничьи набеги (а данный эпизод у Созомена следует рассматривать только в таком контексте) пешком — это, конечно же, нонсенс. Таким образом, упомянутый [290] Созоменом гуннский ασπίς представлял собой, вероятнее всего, сравнительно небольшой и легкий деревянный щит,⁹³⁾ обтянутый кожей и потому вполне пригодный для применения в кавалерии. А это, в свою очередь, лишает Р.П. Линднера одного из аргументов (пусть и не самого главного) в пользу его теории о радикальной трансформации войска европейских гуннов (см. разд. VII). Подобный небольшой щит круглой формы фактически защищал только верхнюю часть туловища конного бойца от ударов вражеского оружия, тогда как его нижнюю часть в какой-то мере прикрывала высокая передняя лука седла жесткой конструкции (о последнем в составе гуннского всаднического снаряжения см. в разд. XII), которую поэтому при нападении стремились разрубить (Липец 1984: 68).

В нашем распоряжении имеются два конкретных упоминания о металлических гуннских шлемах. В одном случае головной доспех выступает под термином cassis (Merob. Pan. II. 83), причем здесь он явно позолоченный (cassidis auratis facibus lux), в другом — galea (Sidon. Carm. II, 255). Из контекста второго сообщения, принадлежащего перу Сидония Аполлинария и касающегося гуннской практики намеренного обезображивания лиц мужчин еще в детстве для большего соответствия их нуждам войны,⁹⁴⁾ был сделан вывод, что эти шлемы были снабжены наносниками и относились к известному позднеримскому типу Spangenhelm (Maenchen-Helfen 1973: 251-253), т.е. характеризовались конусовидной формой каркаса, который обычно состоял из четырех (иногда больше) направленных вверх металлических полос.⁹⁵⁾ Впрочем, упомянутые Сидонием боевые наголовья могли скорее принадлежать к шлемам другого, т.н. «конькового» (ridge) типа, которые в IV — начале V в. существенно преобладали среди других видов римских головных доспехов. Конструктивно они состояли из двух металлических скорлупообразных половин, причем каждая из них, в свою очередь, была либо цельной, либо набранной из нескольких (трех) пластин, и в том или ином виде обе половины скреплялись между собой продольной металлической полосой, своего рода [291] «коньком». Эти шлемы дополнительно снабжались наносником, нащечниками и пластиной для защиты шеи. В качестве их непосредственного прототипа справедливо рассматривается раннесасанидский железный шлем, который был найден в Дура-Европос в исключительно драматическом археологическом контексте, имеющем самое прямое отношение к осаде этой римской крепости на берегу Евфрата персидскими войсками в 250-е гг. Таким образом, для римских шлемов рассматриваемого типа достаточно надежно установлено восточное — по мнению С. Джеймса, парфяно-сасанидское⁹⁶⁾ — происхождение (James 1986; Bishop, Coulston 1993: 167, 169-172; Southern, Dixon 1996: 92-95).

С точки зрения попытки атрибуции гуннских боевых наголовий, фигурирующих в тексте Сидония, особый интерес представляет тот факт, что железный шлем «конькового» типа, покрытый листовым серебром, был обнаружен в 1812 г. у с. Концешты (Молдавия) в погребении т.н. «гуннского князя», датируемом временем около 400 г.; ныне он хранится в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге (Matzulewitsch 1929: 125-126, Taf. 49; Засецкая 1994: 175, табл. 20/4). Несмотря на восточный генезис головных доспехов этого типа, нет никаких оснований думать, что сами гунны принесли с собой из Центральной Азии как этот, так и другие металлические шлемы. Скорее всего, они заимствовали их из римского комплекса защитного вооружения.

Само собой разумеется, что дорогостоящие металлические шлемы носили только представители гуннской знати, тогда как простые воины имели изогнутые меховые шапки (galeri incurvi: Amm. Marc. XXXI, 2, 6),⁹⁷⁾ которые служили ими как средство защиты в бою.

Одно из немногих достоверных сообщений в классической нарративной традиции о гуннских панцирях принадлежит Сидонию в его описании конного поединка Авита, будущего западноримского императора, с гунном из армии Литория (Sidon. Carm. VII, 289-294):⁹⁸⁾ в финале этого единоборства, в третьей своей атаке, римлянин пронзил копьем противника насквозь — так, что панцирь последнего оказался пробитым спереди и сзади (Sed postquam prima, secunda, tertiaque acta rota est, venit ecce et celsa cruentum perforat hasta virum, post confinia [292] dorsi cedit transfosso ruptus bis pectore thorax. Et dum per duplicem sanguis singultat hiatum, dividua ancipitem carpserunt vulnera vitam). Таким образом, этот thorax защищал не только грудь, но и спину. Возможно, он являлся доспехом типа широкораспространенной в античном мире двусоставной металлической кирасы, по-гречески θώραξ, поверхность которой часто искусно моделировала мускулы человеческого тела, — отсюда ее название «мускульная» (см.: Robinson 1975: 147-152; Stemmer 1978). Впрочем, доспехом, полностью закрывавшим тело противника Авита, вполне могла быть и кольчуга (лат. lorica hamata) — сплошная панцирная рубаха из сплетенных между собой металлических колец, изобретенная кельтами и воспринятая римлянами, а затем и другими народами, жившими в эпоху поздней античности на огромной территории от Европы до Восточного Туркестана (Robinson 1975: 164-173; Симоненко 1989: 67-68; Горелик 1995: 402). Такое предположение в известной степени подкрепляется двумя фактами: во-первых, две кольчуги, одна целая и одна во фрагментах, были найдены в погребальных комплексах гуннского времени на юге России — на сегодняшний день это единственные материальные свидетельства применения панцирной защиты гуннским воинством (Засецкая 1994: 39); во-вторых, к IV в. н.э. кольчуга стала стандартным нательным доспехом для Римской империи и сасанидского Востока, продемонстрировав на практике некоторые преимущества перед остальными видами брони (Bivar 1972: 276-278).

Наконец, в качестве еще одного варианта доспеха сраженного Авитом гунна можно рассматривать чешуйчатый панцирь (лат. lorica squamata, см.: Robinson 1975: 153-161), который, как и кольчуга, был широко представлен в позднеримском комплексе защитного снаряжения (Couiston 1990; Southern, Dixon 1996: 96-99; Elton 1997: 110-14; Stephenson 2001: 32-40). В принципе, любой из трех названных типов панцирной брони был пригоден для использования в кавалерии.

Нательный доспех (кирасу?) носил уже упоминавшийся выше (в разд. IV) безымянный гуннский правитель, который около 400 г. осуществлял контроль над одной из областей северопонтийского региона. Наш источник, епископ Амазеи Астерий, указывает, что это был «воинский панцирь, усыпанный сокровищами [досл.: 'имеющий кусты сокровищ'] (поскольку вооружение варваров хвастливо и чванливо)»: θώρακα τον πολεμικον... υλας εχοντα πλούτου (αλαζονικη γαρ και θρυπτομένη των βαρβάρων η πανοπλία) (Aster. Нот. 9, ср.: Merob. Pan. II, 82; см. также: Maenchen-Helfen 1973: 249-250). В «Лексиконе» Свиды (Суды) сохранился рассказ Приска Панийского о Зерконе, мавре по происхождению, который, попав в плен к гуннам, стал шутом их правителя Бледы, брата Аттилы. Зеркон повсюду сопровождал своего повелителя, в том числе и в военных походах, облачаясь при этом в специально изготовленный для него — с той целью, чтобы больше забавлять окружающих, — полный доспех (πεποιημένην προς το γελοιότερον [293] αναλαμβάνων εν ταις εξόδοις πανοπλίαν: Prisc. fr. 11 D = 13, 2 В [= Suid. s.v. Ζέρκων]). На этом список письменных свидетельств о гуннских панцирях заканчивается.⁹⁹⁾

Не вызывает сомнения тот факт, что защитное снаряжение не получило широкого распространения среди основной массы гуннского войска, представлявшей собой легковооруженных конных стрелков. Ношение тяжелых и зачастую богато украшенных доспехов было прерогативой представителей гуннской аристократии и их дружинников, которые делали это, видимо, под римским влиянием. Поэтому у нас, безусловно, нет никаких оснований согласиться с точкой зрения А.М. Хазанова и И.П. Засецкой, допускающих существование в войске европейских гуннов подразделений тяжеловооруженной конницы (Хазанов 1971: 90; Засецкая 1994: 39).

Говоря о характере вооружения гуннов, следует иметь в виду то обстоятельство, что они, так же как аланы и готы, после побед над римлянами собирали и затем использовали их оружие (Oros. VII, 34, 5; Paul. Diac. HR XI, 15; Land. Sag. XII, 188).

XII. Конское снаряжение

Во время битвы на Каталаунских полях, после того как гунны были вынуждены укрыться в своем укрепленном лагере, Аттила приказал соорудить внутри его костер из конских седел, в который он намеревался броситься, дабы не попасть живым в руки врагов (Iord. Get. 213: equinis sellis construxisse pyram; Paul. Diac. HR XIV,7: ex equitatoriis ingentem pyram construxit). Эти equinae/equitatoriae sellae, вопреки скепсису [294] О. Менхен-Хельфена (Maenchen-Helfen 1973: 208), несомненно, представляли собой настоящие деревянные седла, уже хотя бы потому, что волосяная набивка мягких седел, если бы таковые использовались в гуннской кавалерии, была бы совершенно непригодна в качестве топлива для костра (Werner 1956: 51; Кызласов 1973: 25). На бытование у гуннов седел жесткой деревянной конструкции с высокими луками определенно указывают находки в погребальных памятниках гуннской эпохи металлических обкладок ленчиков и передней луки, а также обивок по краям седел (Werner 1956: 50-53; Дмитриев 1979; Засецкая 1984; 1994:45-50; Kazanski 1991: 137; 1993: 177; Kazanski et al. 1990: 53, 57-62; Bona 1991: 68, 177, 179; Lebedynsky 2001: 197-199). Заметим, что деревянные седла были уже у центральноазиатских хунну, которые при необходимости могли сооружать из них временные наземные укрепления, ставя седла друг на друга на большую высоту (Кызласов 1973: 26-27; см. также: Могильников 1992: 265-266).

Хотя седла с деревянным каркасом, согласно археологическим данным, имели применение уже у скифов не позднее второй половины IV — начала III в. до н. э (Граков 1971: 98; Мелюкова 1989: 97), а вещественные и изобразительные материалы свидетельствуют о том, что они были также и у сарматов (Кушаев 1978: 81, рис. 3/9-9а; Трейстер 1994: 190-191, рис. 7, 9, 11), жесткие седла с передней и задней высокими луками арочной формы широко распространились в Восточной Европе именно с приходом гуннов. Такие седла, появившиеся на востоке Центральной Азии еще задолго до гуннской экспансии в западном направлении, давали конным лучниками достаточно надежную опору при скачке и стрельбе даже при отсутствии стремян. Кстати, о последних. Совершенно неприемлемым представляется утверждение о том, что у гуннов были стремена (Clark 1941: 53; Кларк 1953: 307-308; Howarth 1994: 20; Bruhn Hoffmeyer 1966: 115). Попытка же обосновать с археологической точки зрения саму возможность использования гуннами стремян тем, что они изготовлялись из органических материалов, которые не сохраняются в погребениях (Werner 1956: 53; Littauer 1981: 104), — не более чем гипотеза, требующая более строгих доказательств, нежели чисто логические рассуждения.¹⁰⁰⁾ Вообще же реальные стремена, сначала деревянные, окованные листовым металлом, а потом и цельнометаллические, появились в странах [295] Дальнего Востока в IV—V вв. н.э. (Амброз 1973: 83, 86; Крюков и др. 1979: 164-168; Вайнштейн 1991: 223; Littauer 1981: 102-103; Dien 1986: 33-35; Swiçtoslawski 1990: 25-27). Не позднее середины I тысячелетия железные стремена оттуда попали в Центральную Азию и Южную Сибирь (Кляшторный, Савинов 1994: 101-102; Шульга, Горбунов 1998), а затем, при посредстве местных всаднических народов, двинувшихся на запад, они были занесены в Европу. В ее восточной части этот элемент экипировки конника мог оказаться уже в конце V — первой половине VI в. (вместе с савирами?) (Измайлов 1990). Авары — представители следующей волны кочевых переселенцев из Азии — способствовали появлению стремян в Подунавье (Bivar 1955: 62-63; 1972: 287; Амброз 1973: 87-94; Haidon 1975: 22; Littauer 1981: 103, 105; Świętoslawski 1990: 29-30; Lebedynsky 2001: 200). Произошло это, согласно археологическим данным, начиная с VII в., но на самом деле, по-видимому, все же несколько раньше — с конца VI в.,¹⁰¹⁾ поскольку стремена, причем парные железные (σκάλαι σιδηραι δύο), уже упоминаются в «Стратегиконе» Маврикия- памятнике византийской военной мысли рубежа VI—VII вв. — как элемент восточноримского кавалерийского снаряжения, на состав которого как раз авары и оказали весьма существенное влияние (Mauric. I, 2, 7 M = I, 2, 41-42 D [= Leon. Tact. VI, 10]; ср.: Mauric. II, 8, 3 M = II, 9, 28 D).

Гунны же стремян, естественно, еще не знали, да, собственно говоря, для умелого использования своих луков и тактики они в этом новшестве особенно и не нуждались (Bachrach 1986: 26). Для этого им было вполне достаточно иметь под собой жесткое седло с высокими передней и задней вертикальными луками, которые давали им надежную опору при ведении эффективной стрельбы вперед и с оборотом назад.¹⁰²⁾ [296]

Из элементов конской сбруи у гуннов источниками упоминаются уздечка (του ιππου ο χαλινός: Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В), крюкоообразные удила (crispata lupata),¹⁰³⁾ покрытые листовым золотом (aurea lamna) [297] (Merob. Pan. II, 81), и нагрудные фалары, украшенные драгоценными камнями (falerae vario gemmarum fulgore praetiosae: Iord. Get. 258). Из всаднических принадлежностей фигурируют плети-нагайки (φραγέλλια: Callin. VH VI, 2), известные также по находкам их деталей в погребениях гуннского времени (Werner 1956: 54; Lebedynsky 2001: 200- 201).¹⁰⁴⁾

В древней литературной традиции особенно оттеняется любовь гуннов к украшению своего оружия и конского снаряжения золотом и драгоценными камнями (Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В;¹⁰⁵⁾ Aster. Нот. 9; Merob. Pan. II, 79-83; Iord. Get. 258). В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что именно в гуннскую эпоху в ювелирном искусстве Юго-Восточной Европы сложился так называемый полихромный стиль, т.е. техника орнаментирования сделанных из золота и серебра или же покрытых золотой фольгой украшений и декоративных элементов предметов быта, включая оружие и конское убранство, вставками из цветного стекла и полудрагоценных камней (см.: Засецкая 1975; 1994: 50-97; см. также: Шувалов 2001: 136-140; Lebedynsky 2001: 81-84). Все это, очевидно, отвечало эстетическим представлениям и вкусам гуннской и тесно связанной с ней восточногерманской и аланской знати, в том числе, естественно, представителей военной аристократии.

XIII. Заключение

Итак, в свете данных письменной традиции, дополненных там, где это необходимо, археологическими материалами, военное дело европейских гуннов выглядит следующим образом. Основное ядро их войска состояло из отрядов легкой конницы, вооруженных большими мощными луками в качестве главного оружия, а также мечами (не исключено, что каждый воин, по крайней мере в отдельных случаях, мог иметь два меча — длинный двулезвийный и более короткий однолезвийный) и арканами (лассо). Предпочтение в тактике явно отдавалось [298] бою на дальней дистанции при поддержании постоянной высокой мобильности и маневренности, поэтому защитные доспехи, прежде всего металлические, не получили сколько-нибудь серьезного распространения в среде гуннского воинства, за исключением аристократов. Гуннская конница всегда атаковала первой, действуя в рассыпном строю, и в ходе сражения применяла различные тактические приемы и уловки (окружение неприятеля, притворное отступление, устройство засад) с тем, чтобы притупить бдительность и физически измотать неприятеля. Стратегия гуннов основывалась на факторе внезапности нападения, при этом они стремились глубоко проникнуть на вражескую территорию. Все эти особенности их военного дела, несомненно, восходили к военной практике центральноазиатского кочевого народа хунну (сюнну), с которыми значительная часть гуннского племенного объединения была связана своим происхождением.

Хотя многие восточные народы еще издревле применяли конный бой со стрельбой из луков, хунну, а вслед за ними и гунны развили его до наиболее оптимальной формы — боя преимущественно на дистанции, когда исход сражения решался не в рукопашной схватке, а в методичном и эффективном обстреле противника со значительного расстояния, т.е. с наименьшими для себя потерями.¹⁰⁶⁾ Появление же подобной тактики, в свою очередь, стало возможным только в результате изобретения дальнобойного лука сложносоставной (условно говоря, «гуннской») конструкции в восточной части центральноазиатских степей в последние века до нашей эры.

Благодаря своему превосходству в дальнобойном оружии и тактике, гунны одержали верх над сармато-аланскими и германскими племенами, превратившись в результате в крупнейшую военно-политическую [299] силу Юго-Восточной и Центральной Европы конца IV — первой половины V в. Римская империя, особенно ее восточная часть, неоднократно испытывала силу гуннского оружия.

При грозном Аттиле армия гуннов испытала серьезную трансформацию — в ее состав были включены очень значительные контингенты пехоты, набранные главным образом из среды подвластных ему восточногерманских племен, что существенно повлияло на гуннскую тактику, которая прежде базировалась исключительно на использовании кавалерии. Именно это организационно-тактическое изменение явилось одной из причин неудачи войск гуннского правителя в битве на Каталаунских полях. Впрочем, нет и достаточно веских оснований утверждать, вопреки завоевавшему популярность мнению Ρ.П. Линднера, что собственно гуннская часть воинства Аттилы превратилась в пехоту.

Гунны оказали самое глубокое воздействие на вооружение и тактику не только подвластных им народов,¹⁰⁷⁾ но и — в том числе через институт наемничества — позднеримской и ранневизантийской армий (Darko 1935: 463-469; 1948: 87-89; Bivar 1972: 281-284; Haidon 1975: 12; Coulston 1985: 243-244; 1986: 70; Bishop, Coulston 1993: 195, 205; McGeer 1995: 207, 211; Greatrex 1998: 39).¹⁰⁸⁾ [300]

XIV. Литература^**)

1. Издания трудов греческих и латинских авторов

Agath. — Agathiae Myrinaei Historiarum libri quinque / Rec. R. Keydell. Berolini 1967.

Ambros. Ep. — Sancti Ambrosii Mediolanensis episcopi Epistolae // PL. T. XVI. 1845. Col. 875-1286.

Amm. Marc. — Ammiani Marcellini Rerum gestarum libri qui supersunt / Ed. W. Seyfarth. Vol. I-II. Leipzig, 1978.

Anonym. — The Anonymous Byzantine Treatise on Strategy // Three Byzantine Military Treatises / Text, Translation, and Notes by G.T. Dennis. Washington, 1985. P. 1-136.

Aster. Horn. — S.P.N. Asterii Amaseae episcopi Homiliae // PG. T. XL. 1863. Col. 163-178.

Auson. — Decimi Magni Ausonii Burdigalensis Opuscula / Ed. S. Prete. Leipzig, 1978.

Callin. VH — Callinicos. Vie d'Hypatios / Introduction, texte critique, traduction et notes par G.J.M. Bartelink. Paris 1971.

Cassiod. Chron. — Cassiodori senatoris Chronica ad a. DXIX / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. XI. 1894. P. 109-161.

Cassiod. Hist. — M. Aurelii Cassiodori Historia ecclesiastica vocata Tripartita // PL. T. LX1X. 1848. Col. 879-1214.

Catull. — Catulli Veronensis Liber /Rec. A. Baehrens. Lipsiae, 1876.

Chron. Gall.- Chronica Gallica a. CCCCLI1 et DXI / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. IX. 1892. P. 615-666.

Claud. — Claudii Claudiani Carmina / Ed. J.B. Hall. Leipzig, 1985.

Clem. Alex. Strom. — dementis Alexandrini Stromatum I-IV // dementis Alexandrini Opera / Ex rec. G. Dindorfii. Vol. II. Oxonii, 1869,

CTh — Theodosiani libri XVI cum constitutionibus sirmondianis / Ed. adsumpto apparatu P. Kruegeri Th. Mommsen. Vol. 1/2. Editio tertia. Berolini, 1962.

Dlugoss. — Ioannis Dlugossii Annales seu cronicae incliti regni Poloniae. Lib. VII et VIII / Textum recensuit et editionem curavit D. Turkowska. Varsaviae, 1975.

Ennod. — Magni Felicis Ennodi Opera / Rec. Fr. Vogel // MGH (AA). T. VII. 1885.

Eunap. fr. — Eunapii Fragmenta // HGM. Vol. I. 1870. P. 205-274 [D]; Eunapius // Blockley R.С. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. Vol. II: Text, Translation and Historiographical Notes. Liverpool, 1983. P. 1-150 [B].

Exc. Vales. — Excerpta Valesiana / Rec. J. Moreau. Lipsiae, 1961.

Evagr. — The Ecclesiastical History of Evagrius with the Scholia / Ed. with introduction, critical notes, and indices by J. Bidez, L. Parmentier. London, 1898.

Greg. Tur. HF — Gregorii episcopi Turonensis Historiarum libri decem / Ed. R. Buchner. Vol. I. Berlin, 1967.

Hdn. — Herodiani Ab excessu divi Marci libri octo / Ed. C. Stavenhagen. Stutgardiae, 1967. [301]

Hier. Adv. Jovin. — S. Eusebii Hieronymi Stridonensis presbyteri Adversus Jovinianum libri duo // PL. T. XXIII. 1845. Col. 211-338.

Hier. Comm. in Is. — S. Eusebii Hieronymi Stridonensis presbyteri Commentariorum in Isaiam prophetam libri duodeviginti // PL. T. XXIV. 1845. Col. 17-678.

Hier. Ep. — Sancti Eusebii Hieronymi Stridonensis presbyteri Epistolae // PL. T. XXII. 1845. Col. 325-1224; Saint Jérôme. Lettres / Texte établi et traduit par J. Labourt. T. III-IV. Paris, 1953; 1989.

Hor. Carm. — Q. Horati Flacci Carmina / Tertium rec. L. Mueller. Lipsiae 1898.

Hyd. Chron. — Hydatii Lemici Continuatio chronicorum Hieronymianorum ad a. CCCCLXVIII / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. XI. 1894. P. 1-36; Hydace. Chronique / Introduction, texte critique, traduction, commentaire et index par A. Tranoy. T. I-II. Paris, 1974.

Iord. Get. — Iordanis De Origine actibusque Getarum (Getica) / Rec. Th. Mommsen // MGH (AA). T. V/1. 1882. P. 53-138.

Iord. Rom. — Iordanis De summa temporum vel origine actibusque gentis Romanorum (Romana) / Rec. Th. Mommsen // MGH (AA). T. V/1. 1882. P. 1-52.

Isid. Etym. — Isidori Hispalensis episcopi Etymologiarum sive Originum Iibri XX / Rec. W.M. Lindsay. T. I-II. Oxonii, 1966.

Isid. HG — Isidori iunioris episcopi Hispalensis Historia Gothorum / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. XI. 1894. P. 267-295.

Iust. — Iustini Epitoma Historiarum Philippicarum Pompei Trogi. Accedunt Prologi in Pompeium Trogum / Ed. O. Seel. Stutgardiae, 1972.

Joan. Ant. fr. — Joannis Antiocheni Fragmenta // FHG. Vol. IV. 1868. P. 535-622; Vol. V/1. 1870. P. 27-39.

Land. Sag. — Landolfi Sagacis Additamenta ad Pauli Historiam Romanam / Rec. H. Droysen // MGH (AA). T. II. 1879. P. 225-376.

Leon. Problem. — Leonis VI Sapientis Problemata / Nunc primum ed., adnotatione critica et indice auxit A. Dain. Paris, 1935.

Leon. Tact. — Leonis imperatoris Tactica. T. I (Prooemium et constitutiones I-XI continens) / Ad Iibrorum mss. fidem ed., recensione Constantiniana auxit, fontes adiecit, praefatus est R. Vári. Budapestini, 1917.

Malal. — Ioannis Malalae Chronographia / Ex rec. L. Dindorfii. Bonnae, 1831.

Marcell. — Marcellini v.с. Comitis Chronicon ad a. DXLVIII / Ed. Th. Mommsen // MGH(AA). T. XI. 1894. P. 37-108; The Chronicle of Marcellinus / A Translation and Commentary (with a reproduction of Mommsen’s edition of the text) by В. Croke. Sydney, 1995.

Mauric. — Mauricius. Ana militară / Editie critică, traducere şi introducere de H. Mihăescu. Bucuresti 1970 [M]; Das Strategikon des Maurikios / Einfuhrung, Edition und Indices von G.T. Dennis; Übersetzung von E. Gamillscheg. Wien, 1981 [D].

Max. Tur. Нот. — Sancti Maximi episcopi Taurinensis Homiliae // PL. T. LVII. 1847. Col. 221-530.

Men. Prot. fr. — Menandri [Protectoris] Fragmenta // HGM. Vol. II. 1871. P. 1-131 [D]; The History of Menander the Guardsman / Introductory Essay, Text, Translation and Historiographical Notes by R.C. Blockley. Liverpool, 1985 [B].

Merob. Pan. II — Fl. Merobaudis Panegyricus II / Ed. F. Vollmer // MGH (AA). T. XIV. 1905, P. 11-18; Clover F.M. Flavius Merobaudes: A Translation and Historical Commentary. Philadelphia, 1971. P. 64-68.

Olymp. fr. — Olympiodori Fragmenta // HGM. Vol. I. 1870. P. 450-472 [D]; Olympiodorus // Blockley R.С. The Fragmentary Classicising Historians of [302] the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. Vol. II: Text, Translation and Historiographical Notes. Liverpool, 1983. P. 151-220 [B].

Oros. — Pauli Orosii Historiarum adversum paganos libri VII / Ex rec. С Zangemeister. Lipsiae 1889; Orose. Histoires (Contre les Païens) / Texte établi et traduit par M.-P. Arnaud-Lindet. T. III. Paris, 1991.

Pacat. — Panégyrique de Théodose par Pacatus // Panégyriques latins / Texte établi et traduit par E. Galletier. T. III. Paris, 1955. P. 47-114 [G]; Panegyricus Latini Pacati Drepani dictus Theodosio // XII Panegyrici Lastini / Rec. R.A.B. Mynors. Oxonii, 1973. P. 82-120 [M].

Paul. Diac. HR — Pauli [Diaconi] Historiae Romanae libri XI-XVI / Rec. H. Droysen // MGH (AA). T. II. 1879. P. 183-224.

Paulin. Pétrie. VM — Paulini Petricordiae de vita Sancti Martini episcopi libri VI / Rec. M. Petschenig // CSEL. Vol. XVI. 1888. P. 17-159.

Paus. — Pausaniae Graeciae Descriptio / Ed. M.H. Rocha-Pereira. Vol. I. Leipzig, 1973.

Philostorg. — Philostorgius. Kirchengeschichte. Mit dem Leben des Lucian von Antiochien und den Fragmenten eines arianischen Historiographen / Hrsg. von J. Bidez. 3., bearbeitete Aufl. von F. Winkelmann. Berlin, 1981.

Plut. Ant. — Plutarchi Antonius // Plutarchi Vitae parallelae / Ed. K. Ziegler. Vol. III/1. Leipzig, 1971. P. 60-152.

Plut. Crass. Plutarchi Crassus // Plutarchi Vitae parallelae / Rec. С. Lindskog, K. Ziegler. Vol. 1/2. Lipsiae, 1914. P. 142-200.

Praec. — The Praecepta militaria of the Emperor Nikephoros II Phokas (963-969) // McGeer E. Sowing the Dragon's Teeth: Byzantine Warfare in the Tenth Century. Washington, 1995. P. 3-78.

Prisc, fr. — Prisci Fragmenta // HGM. Vol. I. 1870. P. 275-352 [D]; Priscus // Blockley R.C. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. Vol. II: Text, Translation and Historiographical Notes. Liverpool, 1983. P. 221-400 [B].

Proc. Bell. — Procopii De bellis libri I-VIII // Procopii Caesariensis Opera omnia. Vol. I-II / Rec. J. Haury. Lipsiae, 1905.

Proc. De aed. — Procopii VI libri de aedificiis // Procopii Caesariensis Opera omnia. Vol. III/2 / Rec. J. Haury. Lipsiae, 1913.

Proc. HA — Procopii Historia quae dicitur arcana // Procopii Caesariensis Opera omnia. Vol. III/1 / Rec. J. Haury. Lipsiae, 1906.

Propert. — Propertius. Elegies I-IV / Ed., with Introduction and Commentary, by L. Richardson, Jr. Norman, 1977.

Prosp. Chron. — Prosperi Tironis Epitoma chronicon / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. IX. 1892. P. 341-499.

Ps.-August. Ep. — Appendix tomi secundi opemm Sancti Augustini, complectens aliquot epistolas ipsius nomine olim falso praenotatas // PL. Т. XXXIII. 1902. Col. 1093-1162.

Ps.-Aur. Vict. — Pseudo-Aurélius Victor. Abrégé des Césars / Texte établi, traduit et commenté par M. Festy. Paris, 1999.

Salv. GD — Salviani De gubernatione Dei libri VIII / Rec. F. Pauly // CSEL. Vol. VIII. 1883. P. 1-200; Salvien de Marseille. Œuvres. T. II: Du gouvernement de Dieu / Introduction, texte critique, traduction et notes par G. Lagarrigue. Paris, 1975.

Sidon. Carm. — Gai Sollii Apollinaris Sidonii Carmina // С Sollius Apollinaris Sidonius / Rec. P. Mohr. Lipsiae 1895. P. 238-354; Sidoine Apollinaire. T. I: Poèmes / Texte établi et traduit par A. Loyen. Paris, 1960. [303]

Socr. Schol. — Socratis Scholastici Ecclesiastica historia / Ed. R. Hussey. T. II. Oxonii, 1853; Sokrates [Scholastikos]. Kirchengeschichte / Hrsg. von G. Chr. Hansen. Mit Beiträgen von M. Širinjan. Berlin, 1995.

Sozom. — Sozomenus. Kirchengeschichte / Hrsg. von J. Bidez. Eingeleitet, zum Druck besorgt und mit Registern versehen von G.Chr. Hansen. 2., durchgesehene Aufl. Berlin, 1995.

Stat. Theb. — P. Papinii Statii Achilleis et Thebais. Fase. II: Thebais / Rec. Ph. Kohlmann. Lipsiae, 1884.

Strabo — Strabonis Geographica / Rec. A. Meineke. Vol. II. Lipsiae, 1877.

Suid. — Suidae Lexicon / Ed. A. Adler. Pt. I-III. Lipsiae, 1928-1933.

Syll. — Sylloge tacticorum quae olim «Inedita Leonis Tactica» dicebatur / In lucem prolata curis A. Dain. Paris, 1938.

Synes. Catast. I — Synesii Catastasis I // Synesii Cyrenensis Opuscula / Rec. N. Terzaghi. Romae, 1944. P. 283-285.

Synes. Catast. II — Synesii Catastasis II // Synesii Cyrenensis Opuscula / Rec. N. Terzaghi. Romae, 1944. P. 285-293.

Synes. DR — Synesii De regno // Synesii Cyrenensis Opuscula / Rec. N. Terzaghi. Romae, 1944. P. 5-62.

Synes. Ep. — Synesii Cyrenensis Epistolae / Rec. A. Garzya. Romae, 1979.

Tact. — The Taktika of Nikephoros Ouranos, Chapters 56 through 65 // McGeer Ε. Sowing the Dragon's Teeth: Byzantine Warfare in the Tenth Century. Washington, 1995. P. 79-167.

Theodoret. — Theodoret. Kirchengeschichte / Hrsg. von L. Parmentier; bearbeitet ... von F. Scheidweiler. Berlin, 1954.

Theoph. — Theophanis Chronographia / Rec. C. De Boor. Vol. I: Textum Graecum continens. Lipsiae, 1883.

Theophyl. Sim. — Theophylacti Simocattae Historiae / Ed. С. De Boor. Lipsiae, 1887.

Thuc. — Thucydidis De bello Peloponnesiaco libri octo / Rec. G. Boehme. Vol. I. Lipsiae, 1885.

Veget. DAM — P. Vegeti Renati Digestorum artis mulomedicinae libri / Ed. E. Lommatzsch. Lipsiae, 1903.

Veget. ERM — Flavii Vegetii Renati Epitoma rei militaris / Rec. C. Lang. Lipsiae, 1869; Flavius Vegetius Renatus. Epitoma Rei Militaris / Ed. with an English Translation by L. F. Stelten. New York; Bern; Frankfurt am Main; Paris, 1990.

Verg. Georg. — P. Vergilii Maronis Georgica / Hrsg. und erklärt von W. Richter. München, 1957.

Xen. Anab. — Xenophontis Expeditio Cyri (Anabasis) / Ed. C. Hude, J. Peters. Leipzig, 1972.

Zonar. Lex. — Iohannis Zonarae Lexicon / Ed. I. A.H. Tittmann. T. II. Lipsiae, 1808.

Zosim. — Zosimi comitis et exadvocati fisci Historia nova / Ed. L. Mendelssohn. Lipsiae, 1887; Zosime. Histoire nouvelle / Texte établi et traduit par F. Paschoud. Т. II/2, III1-2. Paris, 1979-1989.

2. Исследования и комментированные переводы источников

Адмони и др. 1972: Песнь о Нибелунгах / Изд. подгот. В.Г. Адмони, В.М. Жирмунский, Ю.Б. Корнеев, Н.А. Сигал. Л. [304]

Алланиязов 1998: Алланиязов Т.К. Военное дело кочевников Казахстана. 2-е изд., испр. и доп. Алматы.

Амброз 1973: Амброз А.К. Стремена и седла раннего средневековья как хронологический показатель (IV-VII вв.) // СА. № 4. С. 81-98.

Артамонов 2001: Артамонов М. И. История хазар. 2-е изд. СПб.

Асеев и др. 1987: Асеев И.В., Худяков Ю.С., Цэвэндорж Д. Погребение хуннского воина на горе Сул-Толгой // Археология, этнография и антропология Монголии / Отв. ред. А.П. Деревянко, Ш. Нацагдорж. Новосибирск. С. 126-136.

Ахмедов 1991: Ахмедов И.Р. Плети из могильника у с. Кораблино // Древности Северного Кавказа и Причерноморья / Отв. ред. А.П. Абрамова и др. М. С. 146-150.

Ахмедов 2001 : Ахмедов И.Р. Псалии в начале эпохи Великого переселения народов // Культуры евразийских степей второй половины I тысячелетия н.э. (Из истории костюма). Т. 2 / Отв. ред. Д.А. Сташенков. Самара. С. 220-251.

Бану-Лахути, Берзнев 1989: Фирдоуси. Шахнаме. Т. VI: От начала царствования Йездгерда, сына Бахрама Гура, до конца книги / Пер. Ц.Б. Бану-Лахути, В.Г. Берзнева. М.

Беленицкий 1973: Беленицкий А.М. Монументальное искусство Пенджикента. Живопись, скульптура. М.

Бехайм 1995: Бехайм В. Энциклопедия оружия: Пер. с нем. СПб.

Бичурин 1950: Бичурин Н. Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. I. M.; Л.

Боковенко, Засецкая 1993: Боковенко Η.Α., Засецкая И.П. Происхождение котлов «гуннского типа» Восточной Европы в свете проблемы хунно-гуннских связей // ПАВ. № 3. С. 73-88.

Бородовский 1987: Бородовский А.П. Плети и возможности их использования в системе вооружения племен скифского времени // Военное дело древнего населения Северной Азии / Отв. ред. В.Е. Медведев, Ю.С. Худяков. Новосибирск. С. 28-39.

Браун 1899: Браун Ф. Разыскания в области гото-славянских отношений. I: Готы и их соседи до V века. Первый период: Готы на Висле. СПб.

Буданова 2000: Буданова В.П. Варварский мир эпохи Великого переселения народов. М.

Вайнштейн 1991: Вайнштейн С.И. Мир кочевников центра Азии. М.

Ведерников и др. 1995: Ведерников Ю.Α., Худяков Ю.С., Омелаев А.И. Баллистика. От стрел до ракет. Новосибирск.

Вернадский 1996: Вернадский Г.В. История России. Древняя Русь: Пер. с англ. Тверь; М.

Гаврилова 1965: Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племен. М.; Л.

Голубовский 1902: Голубовский П.В. С какого времени можно проследить на юге России способ защиты табором? // Труды XI Археологического съезда в Киеве. 1899. Т. II. М. С. 72-79 [2-я паг.].

Горелик 1990: Горелик М.В. Степной бой (Из истории военного дела татаро-монголов) // Военное дело древнего и средневекового населения Северной и Центральной Азии / Отв. ред. Ю.С. Худяков, Ю.А. Плотников. Новосибирск. С. 155-160.

Горелик 1995: Горелик M.В. Вооружение народов Восточного Туркестана // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье: Хозяйство, материальная культура / Ред. Б.А. Литвинский. М. С. 359-430. [305]

Граков 1971 : Граков Б.Н. Скифы: Научно-популярный очерк. М.

Грантовский 1970: Грантовский Э.А. Ранняя история иранских племен Передней Азии. М.

Гумилев 1993: Гумилев Л.Н. Древние тюрки. М.

Гумилев 1998: Гумилев Л.Н. История народа хунну. Кн. 1-2 / Сост. и общ. ред. А.И. Куркчи. М.

Давыдова 1985: Давыдова А.В. Иволгинский комплекс (городище и могильник) — памятник хунну в Забайкалье. Л.

Давыдова 1995: Давыдова А.В. Иволгинский археологический комплекс. Т. 1: Иволгинское городище. СПб.

Давыдова 1996: Давыдова А.В. Иволгинский археологический комплекс. Т. 2: Иволгинский могильник. СПб.

Дельбрюк 1994: Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории: Пер. с нем. Т. II: Германцы. СПб.

Дестунис 1861: Дестунис Г.С. Сказания Приска Панийского // Ученые записки 2-го Отд. имп. Академии наук. Кн. VII/1. СПб. С. 1-112.

Дженито 1992: Дженито Б. Стремена аварского типа в Италии // Античная цивилизация и варварский мир (Материалы III-го археологического семинара). Ч. II / Ред. Б.А. Раев. Новочеркасск. С. 151-157, 185-186.

Дмитриев 1979: Дмитриев А.В. Погребения всадников и боевых коней в могильнике эпохи переселения народов на р. Дюрсо близ Новороссийска // СА. №4. С. 212-229.

Ермолова 1984: Ермолова И.Е. Общественный строй гуннов последней четверти IV — начала V в. // ДГ. 1982 г. М. С. 229-238.

Заднепровский 1969: Заднепровский Ю.А. [Рецензия] // СА. № 1. С. 304-307. Рец. на кн.: Egami N., Fukai S., Masuda S. Dailaman II. The Excavations at Noruzmahale and Khoramrud, 1960. Tokyo, 1966.

Заднепровский 1992: Заднепровский Ю.А. Ранние кочевники Семиречья и Тянь-Шаня // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время / Отв. ред. М.Г. Мошкова. М. С. 73-87.

Засецкая 1975: Засецкая И.П. Золотые украшения гуннской эпохи. По материалам Особой кладовой Государственного Эрмитажа. Л,

Засецкая 1982: Засецкая И.П. Погребение у села Кызыл-Адыр Оренбургской области (к вопросу о гунно-хуннских связях) // Древние памятники культуры на территории СССР / Ред. А.М. Микляев. Л. С. 54-77.

Засецкая 1983: Засецкая И.П. Классификация наконечников стрел гуннской эпохи (конец IV — V вв.) // История и культура сарматов / Отв. ред. А.С. Скрипкин. Саратов. С. 70-84.

Засецкая 1984: Засецкая И.П. Дата мелитопольского комплекса в свете проблемы хронологии памятников гуннской эпохи // Древности Евразии в скифо-сарматское время / Под ред. А.И. Мелюковой и др. М. С. 68-78.

Засецкая 1994: Засецкая И.П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV — V вв.). СПб.

Засецкая 1996: Засецкая И.П. Степи Северного Причерноморья и Боспор в гуннскую эпоху (конец IV — V в. н.э.). Проблемы хронологии и этнокультурной принадлежности: Научный доклад, представленный в качестве диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук. М.

Измайлов 1990: Измайлов И.Л. Появление и ранняя история стремян в Среднем Поволжье // Военное дело древнего и средневекового населения Северной и Центральной Азии / Отв. ред. Ю.С. Худяков, Ю.А. Плотников. Новосибирск. С. 61-70. [306]

Иностранцев 1926: Иностранцев К.А. Хунну и Гунны (Разбор теорий о происхождении народа Хунну китайских летописей, о происхождении европейских гуннов и о взаимных отношениях этих двух народов). 2-е изд., доп. Л.

Каминский 1982: Каминский В.Н. О конструкции лука и стрел северокавказских аланов // КСИА АН СССР. Вып. 170. С. 48-51.

Кларк 1953: Кларк Дж.Г.Д. Доисторическая Европа. Экономический очерк: Пер. с англ. М.

Кляшторный 1989: Кляшторный С.Г. Гуннская держава на востоке (III в. до н.э. — IV в. н.э.) // История древнего мира. 3-е изд., испр. и доп. [Кн. 3:] Упадок древних обществ / Под ред. И.М. Дьяконова и др. М. С. 243-254.

Кляшторный, Савинов 1994: Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи Евразии. СПб.

Кляшторный, Султанов 2000: Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Государства и народы Евразийских степей. Древность и средневековье. СПб.

Ковалевская 1977: Ковалевская В.Б. Конь и всадник (Пути и судьбы). М.

Ковриг 1982: Ковриг И. Погребение гуннского князя в Венгрии // Древности эпохи великого переселения народов V—VIII веков / Отв. ред. А.К. Амброз, И.Ф. Эрдели. М.С. 6-13.

Колесников 1970: Колесников А.И. Иран в начале VII века (источники, внутренняя и внешняя политика, вопросы административного деления). Л.

Кондратенко 2001: Кондратенко А.П. Военное дело хунну // Вопросы военного дела и демографии Сибири в эпоху средневековья / Отв. ред. Ю.С. Худяков, С.Г. Скобелев. Новосибирск. С. 5-10.

Коновалов 1976: Коновалов П.Б. Хунну в Забайкалье (Погребальные памятники). Улан-Удэ.

Корсунский, Гюнтер 1984: Корсунский А.Р., Гюнтер З. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до середины VI в.). М.

Крадин 2002: Крадин Н.Н. Империя Хунну. Изд. 2-е, перераб. и доп. M

Крыганов 1990: Крыганов А.В. Азиатские элементы в вооружении раннесредневековых восточноевропейских кочевников // Военное дело древнего и средневекового населения Северной и Центральной Азии / Отв. ред. Ю.С. Худяков, Ю.А. Плотников. Новосибирск. С. 71-80.

Крыганов 1996: Крыганов А.В. Налучья и их ношение раннесредневековыми кочевниками Евразии // Культуры евразийских степей второй половины I тысячелетия н.э. / Отв. ред. Д.А. Сташенков. Самара. С. 344-352.

Крюков и др. 1979: Крюков М.В., Малявин В.В.. Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков. М.

Кулаковский 1996: Кулаковский Ю.А. История Византии. Т. 1. СПб.

Кулаковский 2000: Кулаковский Ю.А. Избранные труды по истории аланов и Сарматии / Сост., вступ. ст., коммент. и карта С.М. Перевалова. СПб.

Кучма 2001: Кучма В.В. Военная организация Византийской империи. СПб.

Кушаев 1978: Кушаев Г.А. Новые памятники железного века Западного Казахстана // КСИА АН СССР. Вып. 154. С. 76-82.

Кызласов 1973: Кызласов И.Л. О происхождении стремян // СА. №3. С. 24-36.

Кычанов 1997: Кычанов Е.И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М.

Липец 1984: Липец Р.С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М. [307]

Литвинский 2001: Литвинский Б.А. Храм Окса в Бактрии (Южный Таджикистан). Т. 2: Бактрийское вооружение в древневосточном и греческом контексте. М.

Магомедов, Левада 1996: Магомедов Б.В., Левада Μ.Ε. Оружие черняховской культуры // МАИЭТ. Вып. V. С. 304-323, 558-566.

Максимова и др. 1968: Макашова А.Г., Мерщиев М.С., Вайнберг Б.И., Левина Л.М. Древности Чардары (Археологические исследования в зоне Чардаринского водохранилища). Алма-Ата.

Мандельштам 1956: Мандельштам А.М. Характеристика тюрок IX в. в «Послании Фатху б. Хакану» ал-Джахиза // ТИИАЭ АН КазССР. Т. I. С. 227-250.

Мандельштам 1975: Мандельштам А.М. К гуннской проблеме // Соотношение древних культур Сибири с культурами сопредельных территорий / Отв. ред. А.П. Деревянко. Новосибирск. С. 229-237.

Мелюкова 1989: Мелюкова А.И. Оружие, конское снаряжение, повозки, навершия // Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время / Отв. ред. А.И. Мелюкова. М. С. 92-100.

Мерперт 1955: Mepnepm H.Я. Из истории оружия племен Восточной Европы в раннем средневековье // СА. Т. XXIII. С. 131-168.

Миняев 1990: Миняев С.С. Азиатские аспекты «гуннской проблемы» // Проблемы археологии и этнографии Южной Сибири / Отв. ред. Ю.Ф. Кирюшин. Барнаул. С. 129-132.

Миняев 1998: Миняев С.С. Дырестуйский могильник. СПб.

Могильников 1992: Могильников В.А. Хунну Забайкалья // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время / Отв. ред. М.Г. Мошкова. М. С. 254-273.

Нестеров 1990: Нестеров С.П. Конь в культах тюркоязычных племен Центральной Азии в эпоху средневековья. Новосибирск.

Никоноров 1995: Никоноров В.П. К вопросу о парфянской тактике (на примере битвы при Каррах) // Военное дело и средневековая археология Центр. Азии / Отв. ред. А.М. Илюшин. Кемерово. С. 53-61.

Никоноров 2001: Никоноров В.П. Парфянские седла // Роль ахалтекинского коня в формировании мирового коннозаводства. Материалы международной научной конференции / Отв. ред. В.М. Массон. Ашхабад. С. 115-116.

Никоноров, Худяков 1999. Никоноров В.П., Худяков Ю.С. Изображения воинов из Орлатского могильника // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 2: Горизонты Евразии / Ред. О. А. Митько. Новосибирск. С. 141-154.

Обельченко 1992: Обельченко О.В. Культура античного Согда: По археологическим данным VII в. до н.э. — VII в. н.э. М.

Пигулевская 1941: Пигулевская Н.В. Сирийские источники по истории народов СССР. М.; Л.

Пилипко 2001: Пилипко В.И. Старая Ниса. Основные итоги археологического изучения в советский период. М.

Плетнева 1964: Плетнева С.А. О построении кочевнического лагеря-вежи // СА. № 3. С. 133-140.

Плетнева 1982: Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. Поиски исторических закономерностей. М.

Рец, Юй Су-Хуа 1999: Peц К.И., Юй Су-Хуа. К вопросу о защитном вооружении хуннов и сяньби // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 2: Горизонты Евразии / Ред. О.А. Митько. Новосибирск. С. 42-55. [308]

Ростовцев 1993: Ростовцев М.И. Парфянский выстрел // ПАВ. №5. С. 98-107.

Руденко 1962: Руденко С.И. Культура хуннов и Ноинулинские курганы. М.; Л.

Рунич 1973: Рунич А.П. О конской сбруе из района Пятигорья // СА. № 1. С. 163-170.

Савин, Семенов 1997: Савин А.М., Семенов А.И. Материалы гуннского облика из пещеры Камтыттукем в Горном Алтае: ксилотомический анализ // Культура народов Сибири. Материалы Третьих сибирских чтений / Отв. ред. Е.Г. Федорова. СПб. С. 34-46.

Савинов 1981: Савинов Д.Г. Новые материалы по истории сложного лука и некоторые вопросы его эволюции в Южной Сибири // Военное дело древних племен Сибири и Центральной Азии / Отв. ред. Ю.С. Худяков. Новосибирск. С. 146-162.

Савинов 1998: Савинов Д.Г. О «скифском» и «хуннском» пластах в формировании древнетюркского культурного комплекса // Вопросы археологии Казахстана. Вып. 2 / Отв. ред. З. Самашев. Алматы; М. С. 130-141.

Симоненко 1989: Симонеико А.В. Импортное оружие у сарматов // Кочевники евразийских степей и античный мир (проблемы контактов) / Отв. ред. Б.А. Раев. Новочеркасск. С. 56-73.

Скржинская 1997: Скржинская Е.Ч. Иордан. О происхождении и деяниях гетов («Getica») / Вступ. ст., пер., коммент. Е.Ч. Скржинской. 2-е изд., испр. и доп. СПб.

Скржинская 1999: Скржинская Е.Ч. Олимпиодор Фиванский. История / Пер. с греч., вступ. ст., коммент. и указ. Е.Ч. Скржинской / Под ред. П.В. Шувалова. 2-е изд., испр. и доп. СПб.

Таскин 1968: Таскин В.С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). [Вып. 1.] М.

Таскин 1973: Таскин В.С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. М.

Таскин 1989: Таскин В.С. Материалы по истории кочевых народов в Китае III—V вв. Вып. 1: Сюнну. М.

Трейстер 1994: Трейстер М.Ю. Сарматская школа художественной торевтики (К открытию сервиза из Косики) // ВДИ. № 1. С. 172-203.

Удальцова 1974: Удальцова З.В, Идейно-политическая борьба в ранней Византии (по данным историков IV—VII вв.). М.

Хазанов 1966: Хазанов А.М. Сложные луки евразийских степей и Ирана в скифо-сарматскую эпоху // Материальная культура народов Средней Азии и Казахстана / Отв. ред. Н.А. Кисляков, М.Г. Воробьева. М. С. 29-44.

Хазанов 1970: Хазанов А.М. Некоторые спорные вопросы истории сложных луков // СА. № 2. С. 273-276.

Хазанов 1971: Хазанов А.М. Очерки военного дела сарматов. М.

Хойслер I960: Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах: Пер. с нем. / Под ред. В.М. Жирмунского и Н.А. Сигал. М.

Худяков 1985: Худяков Ю.С. Сложный лук у народов Южной Сибири в первой половине I тыс. н.э. // ПАЭ. Вып. III. С. 46-51.

Худяков 1986: Худяков Ю.С. Вооружение средневековых кочевников Южной Сибири и Центральной Азии. Новосибирск.

Худяков 1991: Худяков Ю.С. Вооружение центральноазиатских кочевников в эпоху раннего и развитого средневековья. Новосибирск. [309]

Худяков 1993: Худяков Ю.С. Эволюция сложиосоставного лука у кочевников Центральной Азии // Военное дело населения юга Сибири и Дальнего Востока / Ред. В.Е. Медведев, Ю.С. Худяков. Новосибирск. С. 107-148.

Худяков, Цэвэндорж 1990: Худяков Ю.С. Цэвэндорж Д. Новые находки хуннских луков в Гобийском Алтае // Археологические, этнографические и антропологические исследования в Монголии / Отв. ред. А.П. Деревянко, Ш. Нацагдорж. Новосибирск. С. 126-132.

Цэвэндорж 1985: Цэвэндорж Д. Новые данные по археологии хунну (по материалам раскопок 1972—1977 гг.) // Древние культуры Монголии / Ред. Р.С. Васильевский. Новосибирск. С. 51-87.

Черненко 1981: Черненко Е.В. Скифские лучники. Киев.

Черненко 1984: Черненко Е.В. Битва при Фате и скифская тактика // Вооружение скифов и сарматов / Отв. ред. Е.В. Черненко. Киев. С. 59-75.

Шаровольский 1904: Шаровольский И.В. Древне-скандинавское сказание о битве готов с гуннами и его историческая основа // Университетские известия. Г. XLIV. № 7. Киев. С. 1-37 [2-я паг.].

Шувалов 1999а: Шувалов П.В. К вопросу о влиянии аваров на позднеримское военное дело // Изучение культурного наследия Востока: Культурные традиции и преемственность в развитии древних культур и цивилизаций. Материалы Международной конференции в Санкт-Петербурге (23-25 ноября 1999 г.) / Отв. ред. В.М. Массон. СПб. С. 48-51.

Шувалов 19996: Шувалов П.В. Немощь Аттилы (властитель гуннов глазами германцев) // Чужое: опыты преодоления. Очерки из истории культуры Средиземноморья / Ред. Р.М. Шукуров. М. С. 259-276.

Шувалов 2001: Шувалов П.В. У истоков средневековья: двор Аттилы // ПСИКСВ. Вып. 3. С. 130-145.

Шульга, Горбунов 1998: Шульга П.И., Горбунов В.В. Стремя раннего типа из Алейской степи // Снаряжение верхового коня на Алтае в раннем железном веке и средневековье / Отв. ред. Ю.Ф. Кирюшин, А.А. Тишкин. Барнаул. С. 99-101.

Щукин 1994: Щукин М.Б. К вопросу о сармато-германских контактах // Проблемы истории и культуры сарматов: ТД / Отв. ред. А.С. Скрипкин. Волгоград. С. 53-54.

Alexander 1973: Alexander P. Background: The Roman Empire at the Time of the Hunnic Invasions // Maenchen-Helfen O. J. The World of the Huns: Studies in Their History and Culture / Ed. by M. Knight. Berkeley; Los Angeles; London, p. 464-485.

Altheim 1959: Altheim F. Geschichte der Hunnen. Bd. I: Von den Anfängen bis zum Einbrach in Europa / Mit Beiträgen von R. Göbl, H.-W. Haussig, R. Stiehl, E. Trautmann-Nehring. Berlin.

Altheim 1962: Altheim F. Geschichte der Hunnen. Bd. IV: Die europäischen Hunnen / Mit Beiträgen von E. Lozovan, R. Stiehl und E. Trautmann-Nehring. Berlin.

Austin 1979: Austin N. J. E. Ammianus on Warfare. An Investigation into Ammianus' Military Knowledge. Bruxelles.

Azzaroli 1985: Azzaroli A. An Early History of Horsemanship. Leiden.

Bachrach 1969: Bachrach В. С The Origin of Armorican Chivalry // TCul. Vol. 10/2. P. 166-171.

Bachrach 1973: Bachrach B. S. A History of the Alans in the West: From Their First Appearance in the Sources of Classical Antiquity through the Early Middle Ages. Minneapolis. [310]

Bachrach 1985: Bachrach В. S. Animals and Warfare in Early Medieval Europe // L'uomo di fronte al mondo animale nell'alto medioevo. T. I. Spoleto. P. 707-751.

Bachrach 1986: Bachrach B. S. A Picture of Avar-Frankish Warfare from a Carolingian Psalter of the Early Ninth Century in Light of the Strategicon // ArEMA. IV. P. 5-27.

Bachrach 1992: Bachrach B. S. Some Observations on the «Goths» at War // Francia. Bd. 19/1. Sigmaringen. P. 205-214.

Bachrach 1994: Bachrach B. S. The Hun Army at the Battle of Chalons (451): An Essay in Military Demography // Ethnogenese und Überlieferung. Angewandte Methoden der Frühmittelalterforschung / Hrsg. von K. Brunner und B. Merta. Wien; München. P. 59-67.

Baldwin 1980a: Baldwin B. Olympiodorus of Thebes // AC1. T. XLIX. P. 212-231.

Baldwin 1980b: Baldwin В. Priscus of Panium // Byzantion. T. L/1. Bruxelles. P. 18-61.

Barnes 1979: Barnes T. D. The Date of Vegetius // Phoenix. Vol. XXXIII/3. Toronto. P. 254-257.

Barnes 1998: Barnes T. D. Ammianus Marcellinus and the Representation of Historical Reality. Ithaca; London.

Barnish 1992: Barnish S. Old Kaspars: Attüa's invasion of Gaul in the literary sources // Fifth-century Gaul: a crisis of identity? / Ed. by J. Drinkwater and H. Elton. Cambridge. P. 38-47.

Bäuml 1993: Bäuml F.H. Attila in Medieval German Literature // AMHI. P. 57-64.

Birley 1988: Birley E. The Roman Army: Papers 1929-1986. Amsterdam.

Bishop, Coulston 1993: Bishop M. C, Coulston J. C.N. Roman Military Equipment from the Punic Wars to the fall of Rome. London.

Bivar 1955: Bivar A. D. H. The Stirrup and its Origins // OrA. NS. Vol. 1/2. P. 61-65.

Bivar 1972: Bivar A. D. H. Cavalry Equipment and Tactics on the Euphrates Frontier // DOP. No. 26. P. 271-291.

Blockley 1972: BlockleyR. С Dexippus and Priscus and the Thucydidean Account of the Siege of Plataea // Phoenix. Vol. XXVI/1. Toronto. P. 18-27.

Blockley 1975: Blockley R. С Ammianus Marcellinus: A Study of his Historiography and Political Thought. Bruxelles.

Blockley 1981: Blockley R. С. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. [Vol. I.] Liverpool.

Blockley 1983: Blockley R. С The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. Vol. II: Text, Translation and Historiographical Notes. Liverpool.

Bökönyi 1974: Bökönyi S. History of Domestic Mammals in Central and Eastern Europe. Budapest.

Bóna 1991: Bóna I. Das Hunnenreich. Stuttgart.

Brown 1936: Brown F. E. Arms and Armor // The Excavations at Dura-Europos. Preliminary Report of Sixth Season of Work (October 1932 — March 1933) / Ed. by M. I. Rostovtzeff et al. New Haven; London; Prague. P. 439-466.

Bruhn Hoffmeyer 1966: Bruhn HoffmeyerA. Military Equipment in the Byzantine Manuscript of Scylitzes in Biblioteca Nacional in Madrid. Granada. [311]

Budge 1914: Budge E. A. W. Assyrian Sculptures in the British Museum: Reign of Ashur-nasir-pal, 885-860 B.C. London.

Burns 1984: Burns T. S. A History of the Ostrogoths. Bloomington.

Burns 1994: Burns T. S. Barbarians within the Gates of Rome: A Study of Roman Military Policy and the Barbarians, ca. 375-425 A.D. Bloomington; Indianapolis.

Bury 1966: Bury J. B. A History of the Later Roman Empire: From Arcadius to Irene (395 A.D. to 800 A.D.). Vol. I. Amsterdam.

Cameron 1970; Cameron Al. Claudian: Poetry and Propaganda at the Court of Honorius. Oxford.

Cameron Av., Cameron Al. 1964: Cameron Av., Cameron Al. Christianity and Tradition in the Historiography of the Late Empire // CQ. NS. Vol. XIV. P. 316- 328.

Chevedden 1995: Chevedden P. E. Artillery in Late Antiquity: Prelude to the Middle Ages // The Medieval City under Siege / Ed. by I. A. Corfis and M. Wolfe. Suffolk; Rochester. P. 131-173.

Chrysos 1978: Chrysos Ε. Κ. The Titile Βασιλεύς in Early Byzantine International Relations // DOP. No. 32. P. 29-75.

Clark 1941: Clark G. Horses and Battle-axes // Antiquity. Vol. XV (No. 57). Gloucester. P. 50-70.

Clover 1971: Clover F. M. Flavius Merobaudes: A Translation and Historical Commentary. Philadelphia.

Connolly 1987: Connolly P. The Roman Saddle // BAR (IS). 336. P. 7-27.

Coulston 1985: Coulston J. С Roman archery equipment // BAR (IS). 275. P. 220-366.

Coulston 1986: Coulston J. C. Roman, Parthian and Sassanid Tactical Developments // BAR (IS). 297/1. P. 59-75.

Coulston 1990: Coulston J. С. N. Later Roman armour, 3rd- 6th centuries A.D. //JRMES. Vol. 1. P. 139-160.

Croke 1977: Croke B. Evidence for the Hun Invasion of Thrace in A.D. 422 // GRBS. Vol. 18. P. 347-367.

Croke 1987: Croke B. Cassiodorus and the Getica of Jordanes // CPh. Vol. 82/2. P. 117-134.

Crump 1975: Crump G. A. Ammianus Marcellinus as a Military Historian. Wiesbaden.

Dagron 1987: Dagron G. «Ceux d'en face». Les peuples étrangers dans les traités militaires byzantins // TMem. 10. P. 207-232.

Dagron 1993: Dagron G. Modèles de combattants et technologie militaire dans le Stratègilcon de Maurice // ARB. P. 279-284.

Dahmus 1983: Dahmus J. Seven Decisive Battles of the Middle Ages. Chicago.

Dain 1967: Dain A. Les stratégistes byzantins // TMem. 2. P. 317-392.

Dalton 1964: Dalton О. М. The Treasure of the Oxus with Other Examples of Early Oriental Metal-Work. 3rd ed. London.

Darkó 1935: Darkó E. Influences touraniennes sur l'évolution de l'art militaire des Grecs, des Romains et des Byzantins [l] // Byzantion. T. X/2. Bruxelles. P. 443-469.

Darkó 1937: Darkó E. Influences touraniennes sur l'évolution de l'art militaire des Grecs, des Romains et des Byzantins [2] // Byzantion. T. XII/1-2. Bruxelles, p. 119-147. [312]

Darkó 1948: Darkó E. Le rôle des peuples nomades cavaliers dans la transformation de l'empire romain aux premiers siècles du moyen-âge // Byzantion. T. XVIII. Bruxelles. P. 85-97.

Dennis 1984: Maurice's Strategikon. Handbook of Byzantine Military Strategy / Transl. by G. T. Dennis. Philadelphia.

Dennis, Gamillscheg 1981: Das Strategikon des Maurikios / Einführung, Edition und Indices von G. T. Dennis; Übersetzung von E. Gamillscheg. Wien.

Dien 1986: Dien Α. Ε. The Stirrup and its Effect on Chinese Military History // ArOr. Vol. 16. P. 33-56.

Dixon, Southern 2000: Dixon K. R., Southern P. The Roman Cavalry: From the First to the Third Century A.D. New York.

Egami et al. 1966: Egami N.. Fukai S., Masuda S. Dailaman II. The Excavations at Noruzmahale and Khoramrud, 1960. Tokyo.

Elton 1997: Elton H. Warfare in Roman Europe, A.D. 350-425. Oxford.

Fauber 1990: Fauber L. Narses: Hammer of the Goths. The Life and Times of Narses the Eunuch. New York.

Ferrill 1991: Ferrill A. The Fall of the Roman Empire: the military explanation. New York.

Fettich 1953: Fettich N. Le trouvaille de tombe princière hunnique à Szeged-Nagyszéksós. Budapest.

Fukai, Matsutani 1980: Fukai Sh., Matsutani T. Halimehjan I. The Excavations at Shahpir, 1976. Tokyo.

Goffart 1989: Goffart W. Rome's Fall and After. London; Ronceverte.

Golden 1990: Golden P. B. The peoples of the south Russian steppes // CHEIA. P. 256-284.

Goldsworthy 1998: Goldsworthy A. K. The Roman Army at War: 100 B.C. — A.D. 200. Oxford.

Gordon 1961: Gordon С D. The Age of Attila. Fifth-Century Byzantium and the Barbarians. 2nd printing. Ann Arbor.

Gordon 1974: Gordon C. D. Vegetius and His Proposed Reforms of the Army // Polis and Imperium: Studies in Honour of Edward Togo Salmon / Ed, by J. A. S. Evans. Toronto. P. 35-58.

Greatrex 1998: Greatrex G. Rome and Persia at War, 502-532. Leeds.

Haldon 1975: Haldon J. F. Some Aspects of Byzantine Military Technology from the Sixth to the Tenth Centuries // BMGS. Vol. 1. P. 11-47.

Harley Walker 1915: Harley Walker С. Т. Jahiz of Basra to al-Fath ibn Khäqän on the «Exploits of the Turks and the Army of the Khalifate in general» // JRAS. P. 631-697.

Harmatta 1951: Harmatta J. The Golden Bow of the Huns // AArchASH. T. I/1-2. P. 107-151.

Harmatta 1952: Harmatta J. The Dissolution of the Hun Empire. I. Hun Society in the Age of Attila // AArchASH. Т. II/4. P. 277-305.

Harmatta 1981: HarmattaJ. Parthia and Elymais in the 2nd Century B.C. // AAntASH. T. XXIX/1-4. P. 189-217.

Harper 1978: Harper P. O. The Royal Hunter: Art of the Sasanian Empire. New York.

Heather 1992: Heather P. J. Goths and Romans, 332-489. Oxford.

Heather 1995: Heather P. The Huns and the End of the Roman Empire in Western Europe // EHR. Vol. CX. No. 435. P. 4-41.

Heather 1999: Heather P. Afterword // Thompson E. A. The Huns / Revised and with an afterword by P. Heather. Oxford; Maiden. P. 238-264. [313]

Heather, Matthews 1991: Heather P., Matthews J. The Goths in the Fourth Century. Liverpool.

Herrmann 1989: Herrmann G. Parthian and Sasanian Saddlery. New Light from the Roman West // Archaeologia Iranica et Orientalis. Miscellanea in honorem Louis Vanden Berghe / Ed. L. De Meyer et Ε. Haerink. Vol. II. Gent. P. 757-809.

Hildinger 1997: Hildinger E. Warriors of the Steppe: A Military Histiry of Central Asia, 500 B.C. to 1700 A.D. New York.

Howarth 1994: Howarth P. Attila, King of the Huns: Man and Myth. London.

Humble 1989: Humble R. Warfare in the Middle Ages. Leicester.

Hunt 1998: Hunt P. Slaves, Warfare, and Ideology in the Greek Historians. Cambridge; New York; Melbourne.

Hutchinson 1998: The Hutchinson Dictionary of Ancient and Medieval Warfare / Gen. ed. M. Bennett. Oxford.

Hyland 1990a: Hyland A. The action of the Newstead cavalry bit // JRMES. Vol. l. P. 67-72.

Hyland 1990b: Hyland A. Equus: the Horse in the Roman World. New Haven; London.

Hyland 1993: Hyland A. Training the Roman Cavalry. From Arrian's Ars Tactica. London.

Hyland 1996: Hyland A. The Medieval Warhorse: From Byzantium to the Crusades / With a Foreword by M. Prestwich. Conshohocken.

Hyland 1998: Hyland A. The Warhorse: 1250—1600. Stroud.

James 1986: James S. Evidence from Dura-Europos for the Origins of Late Roman Helmets // Syria. T. LXIII/l- 2. Paris. P. 107-134.

James 1987: James S. Dura-Europos and the Introduction of the «Mongolian Release» // BAR (IS). 336. P. 77-83.

Jettmar 1951/1952: Jettmar K. Hunnen und Hsiung-nu — ein archäologisches Problem // AV. Bd. VI/VII. S. 166-180.

Kádár 1952: KádárZ. L'influence des peuples cavaliers nomades sur la formation des représentations médiévales de centaures // AArchASH. T. II/4. P. 307- 319.

Kaegi 1963: Kaegi W. E., Jr. The Contribution of Archery to the Turkish Conquest of Anatolia // Speculum. Vol. XXXIX/1. Cambridge (Mass.). P. 96-108.

Kazanski 1991: Kazanski M. A propos des armes et des éléments de harnachement «orientaux» en Occident à l'époque des Grandes Migrations (IVe — Ve s.) // JRA. Vol. 4. P. 123-139.

Kazanski 1992: Kazanski M. L'influence danubienne dans la steppe pontique pendant la seconde moitié du Ve siècle: le role des Angiskires // Medieval Europe 1992. Death and Burial. Preprinted Papers. Vol. 4. York. P. 139-144.

Kazanski 1993: Kazanski M. Les Barbares orientaux et la défense de la Gaule aux IV^e—V^e siècles // ARB. P. 175-186.

Kazanski et al. 1990: Kazanski M., Pilet C., Wallet F. Les influences danubiennes en Gaule à la fin du IV^e s. et au V^e s. // Attila, les influences danubiennes dans l'ouest et l'Europe au V^e siècle. Eglise Saint-Georges du Château, 23 juin — 1^er octobre 1990 / Textes réunis et présentés par J.-Y. Marin. Caen. P. 45-76.

Kazhdan et al. 1991; The Oxford Dictionary of Byzantium. Prepared at Dumbarton Oaks / Ed. by A. P. Kazhdan et al. Vol. I-III. New York; Oxford.

Keegan 1993: KeeganJ. A History of Warfare. New York.

King 1987 [1995]: King Ch. The Veracity of Ammianus Marcellinus' description of the Huns // AJAH. Vol. 12/1. P. 77-95. [314]

Kokowski 1993: Kokowski A. L'art militaire des Goths à l'époque romaine tardive (d'après les données archéologiques) // ARB. P. 335-354.

Kolias 1988: Kolias T.G. Byzantinischen Waffen. Ein Beitrag zur byzantinischen Waffenkunde von den Anfängen bis zur lateinischen Eroberung. Wien.

Košelenko 1980: Košelenko G. A. Les cavaliers parthes. Aspects de la structure sociale de la Parthie // ALUB. 251. P. 177-199.

Lacombrade 1951: Le Discours sur la Royauté de Synésios de Cyrène à l'empereur Arcadios /Traduction nouvelle avec introduction, notes et commentaire par Chr. Lacombrade. Paris.

Laing 2000: Laing J. Warriors of the Dark Ages. Stroud.

László 1951: László Gy. The Significance of the Hun Golden Bow. Contribution to the structure of the Hun Nomad Empire // AArchASH. T. I/I-2. P. 96- 106.

Lattimore 1962: Lattimore O. Studies in Frontier History: Collected Papers 1928-1958. London; New York; Toronto.

Laufer 1914: Laufer В. Chinese Clay Figures. Pt. I. Prolegomena on the History of Defensive Armor // Field Museum of Natural History. Publ. 177. Antropological Series. Vol. XIII/2. Chicago. P. 73-315.

Lawson 1982: Lawson A. K. Studien zur römischen Pferdegeschirr // JRGZM. Jg. 25(1978). S. 131-172.

Lebedynsky 2001: Lebedynsky I. Armes et guerriers barbares au temps des Grandes Invasions (IV^e au VI^e siècle apr. J.-C). Paris.

Leshnik 1971: Leshnik L. S. Some Early Indian Horse-Bits and Other Bridle Equipment // AJA. Vol. 75/2. P. 141-150.

Levy 1971: Levy H. Claudian's In Rufinum: An Exegetical Commentary. [With an appendix containing the author's 1935 edition of the text with Introduction and Textual Commentary.] [Cleveland].

Liebeschuetz 1993: Liebeschuetz W. The end of the Roman army in the western empire // War and Society in the Roman World / Ed. by J. Rich and G. Shipley. London; New York. P. 265-276.

Lindner 1981: Lindner R.P. Nomadism, Horses and Huns // PPr. No. 92. P. 3-19.

Lindner 1982: Lindner R. P. What was a Nomadic Tribe? // CSSH. Vol. 24/4. P. 689-711.

Littauer 1981: Littauer M. A. Early Stirrups // Antiquity. Vol. LV (No. 214). Newbury. P. 99-105.

MacDowall 1999: MacDowall S. Late Roman Infantryman, 236-565 A.D. Oxford.

MacDowall 2000: MacDowall S. Germanic Warrior, 236-568 A.D. Oxford.

MacDowall 2001: MacDowall S. Adrianople, A.D. 378: The Goths crush Rome's Legions. Oxford.

Maenchen-Helfen 1945a: Maenchen-Helfen O. Huns and Hsiung-nu // Byzantion. Vol. XVII (1944-1945). Boston; London; Istanbul. P. 222-243.

Maenchen-Helfen 1945b: Maenchen-Helfen O. The Legend of the Origin of the Huns // Byzantion. Vol. XVII (1944—1945). Boston; London; Istanbul. P. 244- 251.

Maenchen-Helfen 1955: Maenchen-Helfen O. J. The Date of Ammianus Marcellinus' Last Books // AJPh. Vol. LXXVI/4. P. 384-399.

Maenchen-Helfen 1973: Maenchen-Helfen O. J. The World of the Huns: Studies in Their History and Culture / Ed. by M. Knight. Berkeley; Los Angeles; London. [315]

Matthews 1970: Matthews J. F. Olympiodorus of Thebes and the History of the West (A.D. 407—425) // JRS. Vol. LX. P. 79-97.

Matthews 1989: Matthews J. The Roman Empire of Ammianus. Baltimore.

Matzulewitsch 1929: Matzulewitsch L. Byzantinische Antike. Studien auf Grund der Sübergefasse der Ermitage. Berlin: Leipzig.

McGeer 1995: McGeer E. Sowing the Dragon's Teeth: Byzantine Warfare in the Tenth Century. Washington.

McLeod 1965: McLeod W. The Range of the Ancient Bow // Phoenix. Vol. XIX/1. Toronto. P. 1-14.

McLeod 1972: McLeod W. The Range of the Ancient Bow: Addenda // Phoenix. Vol. XXVI/1. Toronto. P. 78-82.

Medinger 1933: Medinger P. L'arc turquois et les archers parthes à la bataille de Carrhes // RA. 6-e Sér. T. H (novembre — décembre 1933). P. 227-234.

Mihăescu 1970: Mauricius. Arta militară / Ediţie critică, traducere şi introducere de H. Mihăescu. Bucureçti.

Milner 1996: Vegetius: Epitome of Military Science / Transi, with notes and introd. by N. P. Milner. 2nd rev. ed. Liverpool.

Moravcsik 1958 Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. Zweite durchgearbeit. Aufl. Bd. I-II. Berlin.

Newark 1986: Newark T. The Barbarians: Warriors and Wars of the Dark Ages. Poole.

Nicasie 1998: Nicasie M. J. Twilight of Empire: The Roman Army from the Reign of Diocletian until the Battle of Adrianople. Amsterdam.

Nickel 1973: Nickel H. About the Sword of the Huns and the «Urepos» of the Steppes // MMJ. Vol. 7. P. 131-142.

Nicolle 1999: Nicolle D. Medieval Warfare Source Book. [Vol. 1:1 Warfare in Western Christendom. London.

Nicolle 2000: Nicolle D. Attila and the Huns. Oxford.

Nikonorov 1997: Nikonorov V. P. The Armies of Bactria. 700 B.C. — 450 A.D. Vol. 1-2. Stockport.

Olbrycht 1998: Olbrycht M. J. Parthia et ulteriores gentes. Die politischen Beziehungen zwischen dem arsakidischen Iran und den Nomaden der eurasischen Steppen. München.

Overlaet 1982: Overlaet B. J. Contribution to Sasanian Armament in connection with a Decorated Helmet // IAnt. Vol. XVII. P. 189-206.

Pasclwud 1971: Zosime. Histoire nouvelle. T. 1 (Livres I et II) / Texte établi et traduit par F. Paschoud. Paris.

Paterson 1969: Paterson W. F. The Sassanids//JSAA. Vol. 12. P. 29-32.

Perkins 1973: Perkins A. The Art of Dura-Europos. Oxford.

Rausing 1967: Rausing G. The Bow. Some Notes on its Origin and Development. Lund.

Reid 1992: Reid W. The Bowman's Thumb-Ring, Tool of Asia's warriors and hunters // MWZPM. VII. P. 248-262.

Richardot 2001: Richardot Ph. La fin de l'armée romaine (284-476). 2^e éd. Paris.

Richter 1974: Richter W. Die Darstellung der Hunnen bei Ammianus Marcellinus (31, 2, 1-11) // Historia. Bd. ХХШ/3. Wiesbaden. S. 343-377.

Ridley 1984: Zosimus. New History / A Transi, with Commentary by R. T. Ridley. Canberra.

Robinson 1975: Robinson H. R. The Armour of Imperial Rome. London. [316]

Roques 1987: Roques D. Synésios de Cyrène et la Cyrénaïque du Bas-Empire. Paris.

Rostovtzeff 1943: Rostovtzeff M. I. The Parthian Shot // AJA. Vol. XLVII/2. p. 174-187.

Rudenko 1969: Rudenko S. I. Die Kultur der Hsiung-nu und die Hügelgräber von Noin Ula. Bonn.

Ščukin 1993: Ščukin M. B. A propos des contacts militaires entre les Sarmates et les Germains à l'époque romaine (d'après l'armament et spécialement les umbo de boucliers et les lances) // ARB. P. 323-333.

Shaw 1982/1983: Shaw В. D. «Eaters of Flesh, Drinkers of Milk»: the Ancient Mediterranean Ideology of the Pastoral Nomad // AS. 13/14. P. 5-31.

Shrader 1979: Shrader Ch. R. A Handlist of extant Manuscripts containing the De re militari of Flavius Vegetius Renatus // Scriptorium. Т. XXXIII, n° 2. Gent. P. 280-305.

Simonenko 2001: Simonenko A. V. Bewaffnung und Kriegswesen der Sarmaten und späten Skythen im nördlichen Schwarzmeergebiet // EAnt. Bd. 7. S. 187-327.

Sinor 1972: Sinor D. Horse and pasture in Inner Asian history // OrE. Jg. 19/1-2. P. 171-183.

Sinor 1981: Sinor D. The Inner Asian Warriors // JAOS. Vol. 101/2. P. 133-144.

Sinor 1982: Sinor D. Réflexions sur la présence turco-mongole dans le monde méditerranéen et pontique à l'époque pré-ottomane // AOASH. T. XXXVI/1-3. P. 485-501.

Sinor 1990: Sinor D. The Hun period // CHEIA. P. 177-205.

Sinor 1993: Sinor D. The Historical Attila // AMHI. P. 3-15.

Sono, Fukai 1968: Sono T., Fukai Sh. Dailaman III. The Excavations at Hassani Mahale and Ghalekuti, 1964. Tokyo.

Southern, Dixon 1996: Southern P., Dixon K. R. The Late Roman Army. New Haven; London.

Stehen 1990: Flavius Vegetius Renatus. Epitoma Rei Militaris / Ed. with an English Transi, by L. F. Stelten. New York; Bern; Frankfurt am Main; Paris.

Stemmer 1978: Stemmer K. Untersuchungen zur Typologie, Chronologie und Ikonographie der Panzerstatuen. Berlin.

Stephenson 2001: Stephenson I. P. Roman Infantry equipment: The Later Empire. Stroud.

Suiimirski 1952: Sulimirski T. Les archers à cheval, cavalerie légère des anciens // RIHM. No. 12. P. 447-461.

Świętoslawski 1990: Świętoslawski W. Strzemiona sredniowieczne z ziem Polski. Łódź.

Syme 1968: Syme R. Ammianus and the Historia Augusta. Oxford.

Täckholm 1969: Täckholm U. Aetius and the Battle on the Catalaunian Fields // OR. Vol. VII. Ρ. 259-276.

Takâts 1960: Takâts Z. Some Chinese Elements in the Art of the Early Middle Ages of the Carpathian Basin // EW. Vol. 11/2-3. P. 121-134.

Tausend 1985/1986: Tausend К. Hunnische Poliorketik // GB. Bd. 12/13. S. 256-281.

Taylor 1977: Taylor А. К. Römische Hackamoren und Kappzäume aus Metall //JRGZM. Jg. 22/2 (1975). S. 106-133.

Thompson 1945: Thompson E, А. Prisais of Panium, Fragment 1 b // CQ. Vol. XXXIX/3, 4. P. 92-94. [317]

Thompson 1947a: Thompson Е. A. The Camp of Attila // JHS. Vol. LXV (1945). P.112-115.

Thompson 1947b: Thompson E. A. The Historical Work of Ammianus Marcel-linus. Cambridge.

Thompson 1948: Thompson E. A. A History of Attila and the Huns. Oxford.

Thompson 1965: Thompson E. A. The Early Germans. Oxford.

Thompson 1982: Thompson E. A. Romans and Barbarians: The Decline of the Western Empire. Madison; London.

Thompson 1999: Thompson E. A. The Huns / Revised and with an afterword by P. Heather. Oxford; Maiden.

Todd 1975: Todd M. The Northern Barbarians, 100 B.C. — A.D. 300. London.

Todd 1988: Todd M. Everyday Life of the Barbarians: Goths, Franks and Vandals. New York.

Todd 1992: Todd M. The Early Germans. Oxford; Cambridge (Mass.).

Traina 1993: Traîna G. De Synésios à Priscus: aperçus sur la connaissance de la 'barbarie' hunnique (fin du IV^e — milieu du V^e siècle) // ARB. P. 285-290.

Warry 1995: Warry J. Warfare in the Classical World: An illustrative encyclopedia of weapons, warriors and warfare in the ancient civilisations of Greece and Rome. Norman.

Watson 1961: Watson B. Records of the Grand Historian of China. Vol. II: The Age of Emperor Wu, 140 to circa 100 B.C. New York; London.

Werner 1956: Werner J. Beiträge zur Archäologie des Attila-Reiches. München.

Wheeler 1988: Wheeler E. L Stratagem and the Vocabulary of Military Trickery. Leiden; New York; København; Köln.

Whitby 1988: Whitby M. The Emperor Maurice and His Historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan Warfare. Oxford.

White 1966: White L. Medieval Technology and Social Change. Oxford.

Wiedemann 1986: Wiedemann T. E. J. Between men and beasts·, barbarians in Ammianus Marcellinus // Past Perspectives: Studies in Greek and Roman Historical Writing / Ed. by I. S. Moxon et al. Cambridge; London; New York; New Rochelle; Melbourne; Sydney. P. 189-201.

Wirth 1967: Wirth G. Attila und Byzanz: Zur Deutung einer fragwürdigen Priscusstelle // BZ. Bd. 60. S. 41-69.

Wirth 1999: Wirth G. Attila: Das Hunnenreich und Europa. Stuttgart; Berlin; Köln.

Wolfram 1990: Wolfram H. Die Goten. Von den Anfängen bis zur Mitte des sechsten Jahrhunderts. Entwurf einer historischen Ethnographie. 3., neubearb. Aufl. München.

Wolfram 1993: Wolfram H. L'armée romaine comme modèle pour l’Exercitus Barbarorum // ARB. P. 13-15.

Wolfram 1997; Wolfram H. The Roman Empire and Its Germanie Peoples / Transl. by Th. Dunlap. Berkeley; Los Angeles; London.

Zaseckaja, Bokovenko 1994: Zaseckaja I. P., Bokovenko N A. The Origin of Hunnish Cauldrons in East-Europe // The Archaeology of the Steppes. Methods and Strategies / Ed. by B. Genito. Napoli. P. 701-724.

Zuckerman 1994: Zuckennan C. Sur la date du traité militaire de Végèce et son destinataire Valentinien II // SCI. Vol. ХШ. P. 67-74.

Zygulski 1994: Zygulski Ζ. (Jr.). The Wagon Laager // FAH. Fase. VII. P. 15-20. [318]

Warfare of the european huns in the light of the data of graeco-latin literary tradition

by V.P. Nikonorov (Sankt-Petersburg)

The present paper deals with the military practices of the European Huns for the space of time from their penetration from the Trans-Volga steppes into the Northern Pontic area in 370s A.D. through the fall of their domination in South-Eastern and Central Europe c. 470 A.D. First of all, in order to reveal as better as possible the chief peculiarities of their warfare, a reply must be given to the old problem of correlating the eastern Central Asian people called Hsiung-nu, who were from the 2nd century B.C. onwards constant and dangerous enemies of China, on the one hand, with the European Huns, on the other. An analysis of various data, such as written sources, archaeological finds and anthropological observations, enables to share a point of view that the Hun horde intruding in the West must have consisted, at least in part, of the descendants of those Hsiung-nu who had departed in the 2nd century A.D. westwards from their homeland in Mongolia after the defeats caused by the Chinese and the Hsien-pi. The name «Huns» also covered the peoples of Finno-Ugrian and Middle Asian (Iranian) origins, who were involved in the movement of the departing Hsiung-nu on their long route to Europe.

In the light of ancient literary data (coming mainly from the works of Ammianus Marcellinus, Eunapius of Sardis, Olympiodorus of Thebes, Zosimus, Sozomen, Priscus of Panium, Jordanes, and some others), added when necessary with archaeological material, the basic components of the European Huns' warfare can be elicited as follows. The main kernel of their troops consisted of light cavalrymen equipped with big (120-150 cm long at average) and powerful, composite, bows that were the Hun principal weapon of offence. They had the shape of two arches joined by a straight handle; their wooden stave, as a rule backed with sinew, was necessarily reinforced with bone and horn laths on its ears and handle to make the entire construction more flexible and, therefore, much more long-range. Bows of this type (which is only conditionally called by researchers «Hun» or «Qum Darya» or even «Hunno-Parthian») had originated in the eastern part of the Central Asian steppes during the last centuries B.C. and subsequently spread far westwards, including through the instrumentality of the Huns themselves. The appearance of such mighty, bone- and horn-reinforced, bows revolutionized very much ancient mounted warfare. The Huns, including their leaders, were particularly noted for their great skill of archery. The bow served, too, as a badge of power in their milieu.

For close fighting the Huns used the sword that was also esteemed by them as a sacral object personifying a god of war. Perhaps each rider could have a double set of bladed arms — a long two-edged sword and a short one-edged broadsword. One more important offensive arm was the lasso, a [319] very typical device for the nomadic peoples of Eurasia, which the Huns threw on their opponents at a middle range. On the other hand, it is to be noticed that none of the written sources lists javelins or other kinds of spear in the composition of Hun armament. This fact finds support in archaeological materials which have still provided us with the only spearhead uncovered in a Hun-epoch grave within the Southern Russian steppe. It is to be thought that this type of weaponry was rarely used in the Hun host at all.

Because of tactical reasons any heavy armour did not spread in the bulk of the Hun host, except for some of the noble warriors who wore costly metal helmets and corselets, rather under Roman inspiration. The rest, rank-and-file men, had curved fur-caps serving them as protectors, as well as not so big round shields made of wood and leather.

Regardless of some assertions in modern scholarship, the Huns were not acquainted with stirrups. At the same time, according to literary and archaeological data, they certainly used saddles of rigid, wooden, construction provided with the high front and rear arches. Such saddles allowed riders to have a firm seat on horseback when riding at full speed and shooting arrows both forward and backwards. Of other riding equipment of the Huns we hear of whips. Among Hun horse-harness articles our sources mention phalerae, bridle and a hook-like bit — the last is plausibly the curb intended for taking, in comparison with the simple two-part bit, the more severe control of a mount.

Written records testify to the use by the Huns of gold and precious stones to beautify their weapons and horse-outfit. This is confirmed as well by numerous finds of articles of everyday consumption, including arms and harness, adorned with gold and silver and ornamented in the so-called «polychromy» style, which have come to light from sites of the Hun epoch in South-Eastern Europe,

Strategy of the Huns was grounded on the factor of surprise which was achieved at the expense of their extraordinary speed of riding. As a rule, their raids were well planned with the obligatory employment of intelligence information. In the course of their invasions the Huns aimed at penetrating into the hostile territory as deep as possible.

In tactics they gave preference to fighting at a long distance with keeping permanent high mobility and manoeuvrability. The Hun cavalry always charged first and did that with swift movement, being about to decide the outcome of the battle as soon as possible. However, they did not go ahead at breakneck speed: their generals prepared military operations with great care, even thinking out the hour when to start the concrete action so that to have a possibility of saving in case of a failure. According to Ammianus Marcellinus' report, the Huns attacked in loose formation, literally «by wedge» ('cuneatim'), which probably had nothing with the real wedge-shaped order, but was rather a battle array consisting of detached units, each being composed in all likelihood on the basis of tribal or clan consanguinity of its members, like the «wedge» ('cuneus') of the ancient Germans. One [320] can mark out the two main phases of the Huns' tactics that were characteristic of them, at least, for the early stage of their conquests:

1. initial charge by the deep loose formation under the accompaniment of a terrible war cry and with intensive shooting at enemies from the bows from a distance;

2. middle-range and hand-to-hand combat, when the Huns, moving fast throughout the battle field, threw the lassoes on their foes and, approaching them face to face, fought with the swords.

Quite usual for the European Huns was the employment of various stratagems. The most important of these was feigned retreat, a very typical trick for the Eurasian nomads at all, intended to deceive and fatigue their adversaries, which was then followed by sudden return for fighting. While retreating, the Huns shot from the bows backwards with so high accuracy (the so-called «Parthian shot») that the persecutors, not expecting that, had serious losses in killed and wounded. Another Hun favourite stratagems were surrounding the enemy order and laying ambushes.

It is to be underlined once again that the Huns preferred to fight from a distance, not in close combat. Beyond any doubt, their strategy and tactics went back again to military practices of the Hsiung-nu. Although many Oriental peoples had been fighting since olden times with the bow on horseback, it was the Hsiung-nu and the Huns following them who developed horse-archery into the best form, viz. fighting mainly at a long distance, when the outcome of battle was decided not in hand-to-hand-combat, but in methodical and very efficient shooting at the enemy from a distance, i. e. with the least losses for themselves.

However, it should be noted that Hun tactical methods had become quite different under Attila, as one can see this in the case of the famous battle on the Catalaunian Fields in 451. It was caused by those changes which occurred by that time in the army of the Huns themselves who began already to rely not only upon cavalry but also upon infantry recruited from the midst of subdued Eastern Germanic tribes such as the Ostrogoths, the Gepids. the Scyri, and others. These infantry forces were very needful, especially for siege operations, fighting in forests and mountains, etc. However, the transition to the wide employment of soldiers on foot marked a decline of the Hun military power. In an open battle like that on the Catalaunian Fields, when large masses of infantry played a significant role and cavalry was hardly able to make the whole volume of their favourite tactical stratagems (ambushes, simulated retreats, etc.), the Huns lost their advantage before the foes, unlike what had been in previous times. True, it seems that there are no sufficient proofs, contrary to R. P. Lindner's theory which is widely accepted at present, to state that Attila's properly Hun soldiers were transformed in a considerable degree from cavalrymen into combatants on foot.

There is a literary evidence, viz. from the so-called «Story about the Battle of the Goths with the Huns» preserved in the Scandinavian «Herva-rarsaga», to suppose that mounted forces of the European Huns were [321] organized, after the Hsiung-nu model, in accordance with the «Asiatic decimal system» that was characterized by a division into tactic units numbering 10, 100, 1,000 and 10,000 men.

For capturing fortresses and fortified towns, according to literary evidence, the Huns had in their army, at least under Attila, special units to attend to missile engines and battering rams. Crews of such siege devices, except for archers who were drawn in shooting from the missile engines at the defenders on the walls, appear to have been recruited from foreign prisoners and deserters, not from the Huns themselves. These machines must have been built by Roman engineers in Hun service. The available testimonies of how the European Huns stormed enemy fortifications allow to assert that they had at their disposal practically all the means of the contemporary high-developed siegecraft and were able so to take even well-fortified strongholds.

The Hun forces included another auxiliary unit, viz. a stock of the heavy wagons carrying pontoons to get over any water and marshy obstacles. With their assistance there could be constructed a bridge over a river to move the siege engines up to the fortifications to be assaulted. To cross water streams there were used, in addition to the pontoons, boats made of single tree trunks, served by special boatmen. As a whole one may conclude that in Attila's days the special technical equipment of the Hun army was in keeping line with that of the Romans.

Deserving attention is also such a method of Hun warfare as the employment of wagons to make a fortified camp by placing them as its barriers. Its erection was intended for finding shelter at night time and in case of the defeat in battle. Apparently, the surrounding wagons were, on the one hand, the aforecited carriers of the pontoons, and, on the other hand, individual light carts serving normally as means of transportation to contain both the Hun warriors' families while wandering and various supplies and booty.

The Huns made active use of psychological warfare. Among its means a particular place was occupied by their loathsome outward appearance which terrified very much their Roman and other opponents. Ancient authors paid considerable attention to the fact that the Huns had a custom of scratching all over the faces of new-born male children, although, in their opinion, these aliens were ugly even without this brutal an operation. Besides, the Huns strove for impressing the foes on battle-field by blowing the trumpets and, at the same time, by uttering the terrible war-cry.

A distinguishing feature of Hun psychological preparations for military actions were consultations with soothsayers on the outcome of the forthcoming battle and the performance of pagan rites before fighting. It is to be supposed that the shamans-soothsayers were always attached to the Hun army, and their duties included as well a witchcraft with the object of directing damage at enemies.

Some information can be drawn as concerning the military command hierarchy. It must be stated that the nature of power of the leader as a [322] commander-in-chief among the Huns had been changing radically since their invasion of Eastern Europe onwards: from some clan elder, chosen occasionally from among other those as a provisional general acting to be in charge of a raid or campaign, through the chief of a single tribe and, then, the supreme (often just nominal) chief of a tribal confederac-y to the absolute monarch like the noted Attila. In the latter's reign, some important military functions were performed by individual representatives of the Hun highest martial aristocracy called Xoyabec, (literally «picked») by Priscus and 'ministri regii' (literally «royal companions») by Jordanes. Such were Onegesius and Edeco who, like their overlord, had a personal body-guard composed of loyal warriors, some of whom could be other by their origin than Huns, In addition to these two, Attila's closest retainers were as well such rulers of the subject Eastern Germanic peoples as Ardaric, the chief of the Gepids, and Valamer, the chief of the Ostrogoths. They both were very loyal to their sovereign and — the only from all other foreign princes in Hun service — enjoyed his love and confidence. Their own forces constituted a considerable part of Attila's army, and so their real influence upon his military policy had to be ponderable enough.

In Sozomen's story about the invasion of Thrace by the Hun ruler Uldin in 408/409 certain Xoxotvoi are referred to in the composition of his troops. They were rather junior officers, each of whom may have been in command of a hundred soldiers.

Hun warriors were very willingly serving the foreigners for pay, sometimes even both hostile sides at one and the same time. But particularly far-famed they were in service of the Romans, taking the part of allies hired for money, most probably as 'comitatenses' — soldiers of the imperial field army. Worthy of note is that until the fall of the power of the Huns in South-Eastern Europe their rulers kept up active allied relations only with the Western Roman empire, the generals of which set their big hopes on Hun contingents acting in Gaul. As regards Byzantium, the Huns concluded with it just the peace treaties which did not contain any points concerning military co-operation. This fact must be explained by the fear of the Eastern Roman authorities, whose Danubian provinces were constantly under the threat of Hun invasions, to accept these barbarians for military service on the northern frontier. The main reason of that were so characteristic features of the Huns' behaviour as inconstancy and inclination to break the arrangements already signed, as well as their indefatigable passion for plunder. Such apprehensions were quite just, indeed, because, for instance, the Hun mercenaries conducted themselves in Gaul, i. e. in the province of the Western empire allied with them, like in a conquered country, committing every possible excesses there.

However, it appears that the Eastern Romans did not wish to employ the Huns as allies only in the northern, Balkan, provinces of their empire, where those would have been an additional factor of instability. Otherwise it was in the far, overseas, possessions of the Byzantine empire. The matter is that a small elite troop composed of arparvjyrai OiiwiyapSai was [323] disposed in the early 5th century in Lybia Pentapolis. Judging by its denomination, these warriors were Huns by origin. According to our only source, Synesius, who saw them as a witness, they were in service of the chief Roman military commander of the province and were provided with remounts, martial outfit and pay by the emperor himself. They fought in accordance with the martial peculiarities characteristic of them — as mounted archers, and were praised as the best warriors of all the provincial forces. Often acting without assistance, these Huns were able to vanquish, in spite of their small number (just 40 men!), much more numerous enemies.

Seemingly, the Hun rulers tried to control the process of recruiting mercenaries from their own soldiery. And what is more, having become a sole monarch of the Huns in 445, Attila, planning to be on the wide offensive against both the Roman empires, prohibited his subjects to fight against himself at all. This situation changed only after the battle at Nedao in 454. Now, after the collapse of the state created by Attila, an initiative in hiring Hun mercenaries was taken up by the Byzantine authorities.

It is to be accentuated that the Huns influenced very deeply, by their introduction into European fighting practice of the powerful and long-range bows first and foremost, both offensive armament and tactics not only of the peoples subject to them, but also — through battling against imperial armies and providing them with mercenary forces from their own midst — of the Late Roman and Early Byzantine military.

^*) Представляемая работа была в основном выполнена в рамках коллективного исследовательского проекта «Военное дело варварских народов Юго-Восточной Европы во II-VI вв. н.э. (по данным позднеклассических авторов)», который получил в 1998-2000 гг. финансовую поддержку фонда ((Research Support Scheme of the Open Society Support Foundation» (RSS), грант № 1721/841/1998. Я хотел бы поблагодарить двух моих коллег по этому гранту- канд. ист. наук П.В. Шувалова (Санкт-Петербургский государственный университет) и канд. ист. наук А.К. Нефёдкина, а также д-ра ист. наук проф. С.Г. Кляшторного (Санкт-Петербургский филиал Института востоковедения РАН) за ценные советы и замечания по теме данного исследования.

Я также выражаю благодарность «Программе Фулбрайт» («Fulbright Program», США), предоставившей мне в 2000-2001 гг. грант (№ 24954) на чтение лекций по древней военной истории и археологии в Университете Хьюстона (University of Houston, г. Хьюстон, Техас). В ходе этого визита я имел возможность посетить г. Вашингтон (Округ Колумбия) для работы в Центре эллинских исследований (Center for Hellenic Studies), Дамбартон Оукс (Dumbarton Oaks) и Библиотеке Конгресса (Library of Congress). Благодаря доступу к великолепным библиотечным собраниям этих всемирно известных учреждений, я сумел использовать в настоящей монографии большое количество книг и журналов, которые были недоступны мне во время работы над проектом по гранту RSS. Это, хотелось бы надеяться, способствовало повышению качественного уровня моего исследования. Персонально я хотел бы выразить мою глубокую признательность проф. Т.Ф. О'Брайену (Th.F. O'Brien), главе Исторического факультета Университета Хьюстона, проф. Г. Нажи (G. Nagy), директору Центра эллинских исследований, проф. Э.-М. Тэлбот (А.-М. Talbot), директору Византийских исследований в Дамбартон Оукс, и д-ру Р. Шарпу (R. Sharp), сотруднику Библиотеки Конгресса, за предоставление мне самых благоприятных условии для работы в этих учреждениях.

Я также очень благодарен моим американским друзьям — Ф.Л. Холту (F.L. Holt), профессору древней истории в Университете Хьюстона, и Дж.Д. Лернеру (J.D. Lerner), профессору древней истории в Wake Forest University (г. Уинстон Салем, Северная Каролина) и стипендиату Центра эллинских исследований в 2000-2001 гг., которые оказали мне исключительно радушный дружеский прием и всестороннюю помощь в моих научных изысканиях, в том числе и по данной тематике.

Само собой разумеется, что ни один из названных выше коллег не несет ответственности за содержание этой работы.

¹⁾ В этой связи отмечу, что найденная в Бантапуште (в Венгрии) медная мужская статуэтка с несохранившейся головой — по мнению З. Такача, изображение воина в доспехах, изготовленное в китайском стиле, причем китайским скульптором, находившимся, возможно, на службе у гуннов (Takits I960: 128, 130-134, fig. 19/a-d), — которая почему-то была совсем недавно объявлена как свидетельство появления тяжелой конницы у гуннов и как «изображающая, скорее всего, воина в доспехе из находягцих друг на друга пластин, характерном для западных гуннов (курсив мой. — В.Н.)» (Кондратенко 2001: 7-8), в качестве таковой, конечно же, рассматриваться не можег. Даже если и принять «гуннскую» (в хронологическом смысле) атрибуций находки из Бантапушты (но ср.: Maenchen-Helfen 1973: 288, п. 211), то, судя по всему, узорная гравировка на туловище этого «воина» передает не структуру панцирного облачения, а богато орнаментированную одежду, не говоря уже о том, что нет никаких свидетельств, указывающих на данную фигурку (следует еще раз подчеркнуть то обстоятельство, что ее голова утрачена) как на изображение гунна, тем более гуннского тяжеловооруженного всадника — персонаж-то показан стоящим на ногах!

²⁾ Ср.: Sinor 1993: 6-7. Единственное, в чем трудно согласиться с И.П. Засецкой, так это с постулируемым ею тезисом о возможной тюркоязычности гуннов.

³⁾ Постулируемое иногда в научной литературе мнение о том, что центральноазиатские хунну располагали тяжеловооруженной конницей (Хазанов 1971: 78-79, 90: Кондратенко 2001: 7-9). — явное преувеличение, противоречащее всем дошедшим до нас данным о военном деле хунну (см., например: Худяков 1986: 47-48; см. также выше, примеч. 1).

⁴⁾ Существующее мнение о том, что Баламбер — лицо не историческое, а вымышленное (Thompson 1948: 57; 1999: 62-63), представляется абсолютно надуманным (Скржинская 1997: 328-329).

⁵⁾ Речь идет, по всей видимости, о гуннах, кочевавших по левому берегу Дуная напротив Фракии, но никак не в пределах ее территории.

⁶⁾ Следует иметь в виду, что этноним «скифы» в цитируемом источнике (историческом труде Приска Панийского) служит стандартным обозначением европейских гуннов, подобно тому как само этническое определение «гунны» позднее перешло в греко-латинской письменной традиции на другие народы восточного присхождения. которые появились в Европе на рубеже античности и раннего средневековья, такие как кутригуры и утигуры (см.: Kazhdan et al. 1991: 540, s.v. Cotrigurs and Uligurs: Буданова 2000: 262, 383-384, s.v.), савиры (см.: Kazhdan et al. 1991: 1824. s.v. Sabiri; Буданова 2000: 335, s.v. сабиры), булгары (см.: Kazhdan et al. 1991: 338, s.v. Bulgars; Буданова 2000: 173, s.v.). авары (см.: Kazhdan et al. 1991: 237-238, s.v. Avais; Буданова 2000: 121, s.v.) и др. Согласно заключению Дж. Бьюри, который проанализировал сведения Приска о скифах-гуннах времени правления Аттилы, наименование «скифы» в позднеантичной историографии «было не просто древним термином, прикладываемым к новому народу, точно так же как готы и славяне часто назывались педантичными историками гетами»; оно «служило общим этническим термином для всех кочевых народов, и поскольку очень многие различные кочевые народы были объединены под властью Аттилы, оно было очень подходящим и естественным именем для его подданных. Гунны, собственный народ Аттилы, были скифами, но не все скифы были гуннами» (Bury 1966: 223: см. также: Thompson 1948: 10-11; 1999: 14-15). Об упоминаемых Приском «царских скифах (= гуннах)» см. ниже.

⁷⁾ Исторический контекст этого сообщения рассмотрен О. Менхен-Хельфеном (Maenchen-Helfen 1973: 249-250).

⁸⁾ Упомянутый в этом же фрагменте Донат (PLR.E II: 376 [Donaius 2]), вопреки распространенному мнению, возможно, не был не только гуннским правителем, но и гунном вообще (см.: Maenchen-Helfen 1973: 73-74, 423; Sinor 1990: 186).

⁹⁾ Очевидно, по-гречески западные римляне официально обращались к Аттиле как «главнокомандующему» (στρατηγός) в смысле magister militum, понимая при этом, что по мере роста своего могущества он рано или поздно потребует от них именовать себя тем же титулом, что и императора Рима, — βασιλεύς (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Византийцы, по-видимому, предпочитали называть Аттилу ηγούμενος (Ibid.), но в любом случае избегали официально величать его титулом βασιλεύς, который прилагался исключительно к особе императора (Chrysos 1978: 58, 60).

¹⁰⁾ Отметим, что, помимо Ульдина, как dux упоминается также и некий Хормидак — один из последних известных по имени гуннских военных предводителей, чья орда вторглась в Дакию в 460-х гг. (Sidon. Carm. II, 241; PLRE II: 571). Скорее всего, Хормидак возглавлял какое-то племя или остатки племен из распавшейся к тому времени гуннской конфедерации.

¹¹⁾ Перевод сочетания βασίλειοι Σκύθαι как 'скифские цари' (Scythian kings) в издании Р. Блокли (Blockley 1983: 227, 287, 299) явно не соответствует его значению.

¹²⁾ Трудно согласиться с Э. Томпсоном, что сообщение Приска о «царских скифах» есть не что иное, как «его литературный долг» (his literary debt) Евнапию и Геродоту (Thompson 1948: 10; 1999: 14; см. также: Maenchen-Helfen 1973: 6-7). Это мнение базируется, прежде всего, на необъективном отношении этого исследователя к Приску как информатору о гуннах вообще. Но не следует забывать, что Приск — и это особенно важно — был участником подробно описанного им посольства ко двору Аттилы и. следовательно, много знал о гуннах. Он, безусловно, выделяет царский род среди остальной массы гуннов, причем делает это как человек, достаточно хорошо знакомый с их социально-политической организацией. Разумеется, он мог назвать членов гуннского правящего клана в подражание Геродоту «царскими скифами», но не более того. Заметим, что о гуннах как «царских скифах» говорит также Зосим, однако он не уверен, что их следует так называть (Zosim. IV, 20, 3), находясь, очевидно, под влиянием идущей от Геродота традиции, касающейся «царских скифов». Не исключено, что он просто неверно понял сообщение Евнапия или даже самого Приска о «царских скифах» как особом, правящем роде у гуннов.

¹³⁾ В этой связи заслуживают внимания οικειοι в войске Ульдина (Sozom. IX, 5, 4 — см. ниже), являвшиеся, возможно, членами рода этого гуннского правителя.

¹⁴⁾ Тот же Приск Панийский говорит о λογάδες у персов и готов (Prisc. fr. 33; 39 D = 41,3: 49 В).

¹⁵⁾ Для того чтобы занять место в ближайшем окружении Аттилы, Орест, вероятно, должен был не только вступить в личную унию со своим господином, но и стать его соплеменником — на это как будто бы намекает формула «[Orestes] se illi iunxit» из сообщения «Валезианского анонима» о присоединении Ореста к Аттиле во время визита последнего в Италию (Exc. Vales. 38: см.: Lindner 1982: 703, n. 46). Впоследствии, уже после смерти Аттилы, Орест вернулся в Италию, добился звания патриция и даже посадил на престол своего сына Ромула Августула — последнего правителя Западной Римской империи, который в 476 г. был свергнут вождем скиров Одоакром, убившим в ходе своего вторжения в Италию самого Ореста (Exc. Vales. 36-38; PLRE II: 811-812 [Orestes 2], 949-950 [Romulus 4]). Любопытно, что, согласно имеющимся данным, Одоакр был сыном Эдикона (PLRE II: 791-793), т.е. другого высокопоставленного приближенного Аттилы, который после развала гуннской державы стал одним из вождей племени скиров — давних подданных и союзников гуннов (PLRE II: 385-386).

¹⁶⁾ По всей очевидности, «десятичная система», т.е. деление войска на отряды, сформированные по десяткам, сотням, тысячам и десяткам тысяч воинов, раньше других сложилась у хунну, и эта реформа значительно улучшила организационно-тактическую структуру и дисциплину их армии (Крадин 2002: 58-59: см. также: Худяков 1986: 49-50, 225; Кычанов 1997: 28). Что же касается организации войска у европейских гуннов, то здесь следует обратиться к данным из так называемого «Сказания о битве готов с гуннами», сохранившегося в древнескандинавском литературном памятнике «Hervararsaga», которое, несомненно, отражает историческую реальность — гунно-готский военный конфликт в последней трети IV или же во второй половине V в. (см.: Шаровольский 1904; Maenchen-Helfen 1973: 152-161). В частности, в нем сообщается, что боевой порядок гуннского войска был построен по сотням и тысячам воинов, т.е., другими словами, в соответствии с традиционной для Центральной Азии «десятичной системой» (Wolfram 1993: 13; 1990: 107). Кратны последней и те цифры в данных письменной традиции о численности войск европейских гуннов, которые цитируются ниже в разд. V, хотя не все они заслуживают доверия. Дополнительное свидетельство на этот счет приводит византийский историк первой половины VII в. Феофилакт Симокатта. Говоря о булгарах — т.е. народе, в этногенезе которого, начиная со второй половины V в., не последнюю роль сыграло гуннское население степей Северного Причерноморья (см.: Артамонов 2001: 109-139; Golden 1990: 258; ср.: Кляшторный, Савинов 1994: 64-65),- сражавшихся против Византии на стороне аварского кагана в 595 г., он определяет численность их воинского контингента в «десять сотен» (εκατοντάσι δέκα Βουλγάροις: Theophyl. Sim. VII, 4, 1). A это, в свою очередь, ясно указывает на то, что булгарское войско было организовано все по той же «азиатской десятичной системе».

¹⁷⁾ О политическом, социальном и экономическом контексте этого сообщения Приска см.: Lattimore 1962: 481-482, n. 9; Lindner 1982: 703; Heather, Matthews 1991: 96-97. Таким образом, захваченные гуннами в плен иноземцы могли затем воевать на стороне своих поработителей. Это обстоятельство не может не вызывать интереса: в самом деле, недавний римский подданный, оказавшийся, по существу, в рабстве у могущественного гунна, получил в столь бедственном статусе доступ к военной службе (?!), и более того, благодаря своему усердию на этом поприще сумел выкупить себе свободу. Становится очевидным, что рабы-воины при определенных условиях действительно могли играть значительную роль в военном деле древних и средневековых обществ, и это, в принципе, подтверждается последними разработками по данной проблеме (подробно см.: Hunt 1998; там же приводится основная библиография). Очевидно, что многих из попавших к ним в плен римлян, особенно архитекторов, инженеров, строителей и др., гунны использовали в военном деле — например, при изготовлении и обслуживании осадных орудий, сооружении понтонных мостов и укреплений и т.д. Известно, что на Онегисия работал пленный архитектор из Сирмия, однако его попытки заслужить себе свободу не увенчались успехом (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). В «Стратегиконе» Маврикия (составлен на рубеже VI и VII вв.) упоминается обычай славян не томить попавших к ним в плен иноземцев в пожизненном рабстве, а через определенный период времени дать им возможность или вернуться домой за небольшой выкуп, или же остаться у них на правах свободного члена племени (Mauric. XI, 4, 4 M = XI, 4, 12-16: Heather, Matthews 1991: 96-97). В последнем случае новоиспеченные соплеменники не могли, естественно, оставаться в стороне от военных обязанностей — это хотя и упрощенная, но параллель к гуннскому обычаю, описанному Приском. По-видимому, главное различие здесь в степени социально-политического развития у славян эпохи Маврикия и гуннов времени Аттилы.

¹⁸⁾ Что означало быть хорошо одетым у гуннов, можно до известной степени понять из указания Прокопия Кесарийского (Ргос. НА VII. 14). что константинопольские стасиоты при Юстиниане I (527—565). намеренно щеголяя своей одеждой, носили, в том числе, накидки, штаны и сапоги, которые и по названию, и по облику являлись «гуннскими» (αι επωμίδες δε και αναξυρίδες και των υποδημάτων τα πλειστα ες των Ουννων το τε ονομα και τον τρόπον αττεκέκριτο σφίσιν).

¹⁹⁾ Veget. ERM III, 19: Cuneus dicitur multitudo peditum, quae iuncta cum acie primo angustior deinde latior procedit et adversariorum ordines rumpit, quia a pluribus in unum locum tela mittuntur. Quam rem milites nominant caput porcium (ср.: Isid. Etym. IX, 3. 59: Cuneus est collecta in unum militum multitudo. Unde propter quod in unum coit, ipsa coitio in unum cuneus nominatus est, quasi couneus, eo quod in unum omnes cogantur). См. также греч. εμβολον ('клин') в значении 'голова свиньи' (συος κεφαλή) как обозначение пешего построения у франков в VI в. (Agath. II, 8, 8). Ср.: Mauric. XII, 7, 8 M = XII А 7, 22- 23 D: τα λεγόμενα των πεζων κούνια (где κουνία = лат. cunei, см.: Mihăescu 1970: 397, s.v. κουνα).

²⁰⁾ Общую характеристику этого важного источника по военному делу варварских, включая «гуннских» (т.е. центральноазиатских по своему происхождению), народов эпохи Великого переселения народов см.: Dain 1967: 344-346; Mihăescu 1970: 5-26; Dennis, Gamillscheg 1981: 11-42; Dennis 1984: VII-XXI; Bivar 1972: 287-290: Dagron 1993; Elton 1997: 270-271; Кучма 2001: 39-43; 152-166. Важно отметить, что «Стратегикон». составленный в целом на рубеже VI—VII вв., является памятником многослойным, содержащим, в том числе, данные второй половины V — первой четверти VI в. (см.: Шувалов 1999а и его же статью «Враги Империи» в данном томе ЗВОРАО), которые восходят, вероятно, к Урбикию — военачальнику Восточной Римской империи при Анастасии I (491—518) и автору нескольких военных сочинений (Dain 1967: 341-342; PLRE II: 1190 [Urbicius 2]). Попытки омолодить дату «Стратегикона» до начала VIII в. (White 1966: 20-21, 144, т. 1) следует признать неудачными.

²¹⁾ Точное время жизни Вегеция, автора не только упомянутого трактата о военном деле (иногда также называемого «De re militari»), но и руководства по ветеринарии («Mulomedicina»), который жил, скорее всего, на римском Западе, до сих пор остается предметом дискуссии. Единственное, в чем сходятся все исследователи, так это то, что Вегеций писал после 383 г. (дата смерти императора Грациана). Но одни полагают, что это имело место при Валентиниане II (ум. 392) (Zuckerman 1994), другие — при Феодосии I Великом (ум. 395) (Barnes 1979: Shrader 1979: 280; Milner 1996: XXXVII-XLI; Elton 1997: 269), третьи — в конце IV — начале V в. (Кучма 2001: 118-119; ср.: Steifen L990: XIV-XV; Wheeler 1988: XI-XII, n. 6), наконец, четвертые — в правление Валентиииана III, т.е. между 425 и 455 гг. (Thompson 1948: 53; 1999: 60; Gordon 1974: 35-37; Goffart 1989: 45-80; Birley 1988: 58-68; Bachrach 1986: 11).

²²⁾ По-видимому, не случайно в наших источниках гунны и аланы порой рассматриваются как один (по контексту, искусный во всадническом деле) народ (Veget. ERM III, 26: ad equitandi scientiam... Hunnorum Alanorumque natio).

²³⁾ В отличие от гуннов и аланов, главной силой готских войск всегда была пехота. Однако, согласно сообщению Вегеция, римская кавалерия его времени (см. примеч. 21) улучшила свое вооружение по примеру готов (курсив мой. — В.Н.), аланов и гуннов (Veget. ERM I, 20: nam licet exemplo Gothorum et Alanorum et Hunnorum equitum arma profecerint), и это определенно свидетельствует в пользу того, что готы располагали также и достаточно боеспособной конницей. Поскольку очень долгое время — вплоть до распада гуннской державы при сыновьях Аттилы — остроготы находились под владычеством гуннов, то по этой причине они были обязаны поставлять воинов в армию своих господ, в том числе, наверное, и какое-то количество всадников. Действительно, можно допустить, что, начиная с последней четверти IV в.. кавалерия начинает играть в тактике готов довольно значительную роль. Так, атака конного отряда, ведомого остроготскими военачальниками Алафеем и Сафраком, несомненно, оказала очень серьезное воздействие на исход битвы при Адрианополе в 378 г. (Amm. Marc. XXXI. 8, 10: 12, 12; 17; Oros. VII, 33, 14). О том, как были вооружены в то время готские всадники, определенных данных нет вовсе, но предполагается, что это были не легкие конные лучники, а пикейщики в металлических доспехах (Darko 1937: 142). Если это так, то тогда развитие готской кавалерии шло под влиянием аланов, а не гуннов, поскольку именно первые практиковали верховой бой в тяжелом вооружении (см. примеч. 62). Впрочем, вполне очевидно, что собственно германский компонент в кавалерии Алафея и Сафрака был явно невелик — только какое-то число всадников из знати, основную же массу в ней составляли, скорее всего, аланы и гунны (Bums 1984: 189: см. также примеч. 36). Но в любом случае, по-видимому, все же не стоит переоценивать значение конницы в военной практике готов до VI в. (Thompson 1965: 116-118).

²⁴⁾ Ср.: Iust. XLI, 3, 4, где то же самое говорится о парфянах. Эта информация из «Эпитомы» Юстина, который сократил не дошедший до нашего времени исторический труд Помпея Трога, современника императора Августа, иногда рассматривается в качестве фразеологической модели для соответствующего места рассказа Аммиана Марцеллина о гуннах (Maenchen-Helfen 1973: 14). Разумеется, это вовсе не означает, что данное сообщение последнего не достоверно. Оно явно отражает реальный факт, тем более что в образе жизни гуннов на самом деле было много черт, схожих с бытом кочевников иного, иранского происхождения, выступающих в классической античной литературе под общим наименованием «скифы». Из среды последних, кстати, вышли родоначальники Парфянского государства Аршакндов — апарны из конфедерации дахов (даев), которых и имел в виду Помпей Трог. Именно вторжение этих номадов в земли Юго-Восточного Прикаспия около середины III в. до н.э. положило начало будущей могущественной Парфянской империи (Strabo XI, 9, 2-3; ср.: VII. 3, 12; XI, 7, 1; 8, 2-3; Iust. II, 1, 3; 3, 6; XLI, I, 1-2; 10; 2, 3-4; подробно см.: Olbrycht 1998: 51 sq.). Об огромной роли коня в жизни раннесредневековых центральноазиатских номадов на примере тюрок свидетельствует арабский писатель IX в. ал-Джахиз, утверждающий следующее: «Если бы ты изучил длительность жизни тюрка и сосчитал дни ее, то нашел бы, что он сидел на спине своей лошади больше, чем на поверхности земли» (Мандельштам 1956: 231; см. также: Harley Walker 1915: 667).

²⁵⁾ См. также: Claud. III, 330-331: acerrima... mobilitas; Amm. Marc. XXXI. 2, 8: nimia rapiditas.

²⁶⁾ Этническое определение Huniscus У. Гоффарт предлагает переводить как «конь гуннского типа», выращенный в Римской империи, а не как «конь, импортированный из страны гуннов» (Goffart 1989: 70, n. 113). Однако, как кажется, именно последний вариант перевода наиболее подходит к смысловому содержанию рассматриваемого этникона. Весьма образную характеристику гуннскому коню (equus Huniscus) дает в одном из своих стихотворений христианский писатель и поэт Эннодий (ок. 473 — 521 гг., см.: PLRE II: 393-394 [Ennodius 3]): «Боевой скакун, взращенный под холодным небом, несущий крепкую грудь через середину Танаиса [Дона]» (Belliger algenti sonipes nutrite sub axe, per Tanais medium pectora sicca ferens) (Ennod. CCXII, 1-2).

²⁷⁾ Надо полагать, что кони гуннов уже не были столь низкорослы, в сравнении с родственными им монгольскими, чья высота в холке, как правило, не превышает 127 см (Нестеров 1990: 15, 36), а серьезно видоизменились в ходе гуннской миграции в Европу, когда они в результате «вливаний свежей крови» от других пород должны были увеличить, в частности, свои размеры (Hyland 1996: 3).

²⁸⁾ Согласно средневековым мусульманским источникам, кобылы были наиболее пригодны для быстрых экспедиций и ночных атак, жеребцы — для открытых битв и длительных походов, а кастрированные самцы (мерины) — для засад и патрулей (Hyland 1998: 127). В античной же литературе подчеркивается, что использование коней-самцов в военном деле обязательно предполагало их выхолащивание, ибо в противном случае они, особенно при виде кобыл, могли вести себя чрезвычайно несдержанно и вообще выйти из-под контроля, что во время боевых действий было недопустимо. Известно, что жеребцов кастрировали скифы и сарматы, а также германцы-квады (Strabo VII, 4. 8; Amm. Marc. XVII, 12, 2). Добавим к этому, что все лошади, которые были обнаружены в знаменитых пазырыкских погребениях, устроенных в слое вечной мерзлоты на Алтае, были меринами. Выхолащивание вообще является необходимым элементом практики степного коневодства, и цектральноазиатские кочевники, включая хунну и гуннов, несомненно, ездили верхом в основном на меринах (Maenchen-Helfen 1973: 213-214).

²⁹⁾ Безусловно, употребленные Иорданом два термина для обозначения гуннских кибиток — carpenta и plaustra — являются словами-синонимами. Заметим, что, к примеру, Аммиан Марцеллин, желая, очевидно, в угоду стилю избежать повторов, в разных местах своего эссе об аланах называет их повозки plaustra, carpenta и vehicula (Amm. Marc. XXXI, 2, 18-20).

³⁰⁾ Относительно исторического контекста этого события см.: Thompson 1948: 36- 37; 1999: 42.

³¹⁾ В этой связи стоит отметить, что у древних номадов пеший бой вообще не рассматривался как доблесть. У аланов — народа сарматского происхождения — считалось позорным для мужчины даже ходить пешком (Amm. Marc. XXXI, 2, 20), а в Парфянской империи Аршакидов, основанной, как уже отмечалось выше (примеч. 24), среднеазиатскими кочевниками, внешнее различие между людьми благородными (букв.: «свободными» — liberi) и зависимыми от них (букв.: «рабами» — servi) заключалось в том, что первые ездили на конях, а вторые ходили пешком (Iust. XLI, 3, 4). Разумеется, не следует воспринимать этот пассаж из рассказа Юстина о парфянах буквально. Однако он вполне отражает реальную организацию парфянского общества, сложившуюся, по крайней мере, в восточной части империи Аршакидов в результате ее покорения кочевниками-дахами. Завоеватели и их потомки занимали в социальной и военной структурах государства парфян привилегированное положение по отношению к покоренному местному населению и составляли основу армии — конницу, тогда как выходцы из автохтонной среды комплектовали преимущественно контингенты пехоты, игравшие в военных акциях лишь второстепенные роли (подробно см.: Koselenko 1980). Заметим также, что и в тюркско-монгольских эпических сказаниях явственно проступает представление о непрестижности для мужчины передвигаться пешком и вообще не иметь коня (Липец 1984: 241-242).

³²⁾ Из этого трио союзных гуннам народов только готы (Буданова 2000: 205-207, s.v.) могут быть твердо отнесены к определенной семье древних европейских народов — германцам. Скиры, как предполагается, «возможно, принадлежали к числу нижнедунайских фрако-кельтских племен», и только в поздней традиции их «причисляли к германским племенам на Дунае» (Там же: 356, s.v.). Что же касается карподаков, то они гипотетически считаются народом дакийского или даже славянского происхождения (Там же: 241-242, s.v.).

³³⁾ Добавим, что и в дальнейшем скиры находились под сильным гуннским военно-политическим влиянием. Известно, что после распада державы Аттилы их возглавляли ближайший сподвижник последнего Эдикон и его сын Одоакр (см. примеч. 15), а какая-то часть (вероятно восточная) этого племени под именем Angisciri («малые скиры»? — см.: Браун 1899: 124) находилась в составе орды сына Аттилы — Динтцика (Iord. Gel. 272: Kazanski 1992).

³⁴⁾ Но ср.: Bachrach 1994: 66, где эта цифра считается вполне реальной. Согласиться с этим все же трудно, поскольку едва ли гуннские власти решились бы послать куда-либо столь огромные по меркам того времени силы в качестве союзных войск, существенно ослабив тем самым оборону территории своей державы. Разумеется, выделенный в распоряжение Аэция отряд был значительно больше, чем упомянутое выше подразделение из 300 гуннов на службе у императора Гонория, но насколько? Здесь в качестве только лишь косвенных примеров можно привести размеры контингентов, которые поставляли в качестве союзных войск савиры — одно из т.н. «гуннских» племен, господствовавших в припонтийских степях в VI в. Известно, что они посылали персам подмогу в составе 3000 (Proc. Bell. I, 15, 1) и 500 (Agath. IV, 14, 1), а восточным римлянам — 2000 (Agath. III, 17, 5) наемных солдат.

³⁵⁾ Чтобы яснее представить себе возможную численность собственно гуннских (в этническом смысле) войск, можно привлечь (помимо уже приведенной выше из церковной исторической традиции цифры в 10 000 воинов, бывших в распоряжении царя Уптара) косвенные свидетельства о количественном составе экспедиционных сил кутригуров — еше одного «гуннского» племени VI в. Сообщается, в частности, что они были в состоянии выставить на помощь гепидам против лангобардов 12 000 воинов (Proc. Bell. VIII, 18. 15). Когда же зимой 558/559 г. вождь кутригуров Заберган двинулся в поход на Византию, он имел с собой множество всадников (συν πλείστοις οσοις ιππόταις), из которых 7000 повел на Константинополь лично, а другую часть отправил против Херсонеса (Agath. V, 11, 6; 12, 5). Конечно же, эти примеры показывают мобилизационные возможности только одного из «гуннских» племен Северного Причерноморья, тогда как численность этнических гуннов в армии Аттилы, который осуществлял контроль над кочевыми и полукочевыми народами всей Юго-Восточной Европы, должна была быть гораздо большей. Но в любом случае цифра в 150 000–200 000 только гуннских воинов, которых, согласно некоторым современным оценкам (Humble 1989: 30-31), Аттила якобы мог собрать под свои знамена, — явно нереальна.

³⁶⁾ ... rex Vithimiris ... restitit aliquantisper Halanis, Hunis aliis fretus, quos mercede sociaverat partibus suis. Можно привести еще два факта. Когда готы призывали гуннов (вместе с аланами) в качестве военной подмоги, на этот раз против римлян: непосредственно до и после знаменитого сражения при Адрианополе, состоявшегося в 378 г., причем в обоих случаях германские военачальники соблазняли своих союзников надеждой на огромную добычу (Amm. Marc. XXXI, 8, 3; 16. 3). Что же касается самой адрианопольской битвы, то об участии в ней гуннов Аммиан Марцеллин, наш основной информатор об этом событии, ничего не говорит, зато он упоминает аланов в составе конницы Алафея и Сафрака (Ibid. XXXI, 12, 17), атака котором во многом предрешила победу готов. Тем не менее, присутствие гуннских всадников в данной акции кажется вполне возможным (Thompson 1948: 25; 1999: 29-30: Richardot 2001: 279, 284; MacDowall 2001: 32-33). Не следует забывать, что Алафей и Сафрак оказались преемниками Витимира, погибшего в боях с гуннами, и приняли, таким образом, командование над его войском, в составе которого находились гуннские наемники (Amm. Marc. XXXI, 3, 3). По всей видимости, основу кавалерии Алафея и Сафрака составляли аланы и гунны, тогда как ее готская часть была представлена лишь небольшим числом воинов знатного происхождения (Bums 1984: 189).

³⁷⁾ О нем см.: PLRE II: 21-29 [Aetius 7]. В годы своей молодости Аэций был заложником у гуннов (Greg. Tur. HF II, 8) и в дальнейшем продолжал сохранять с ними дружеские отношения — по крайней мере до конца 430-х гг. Он неоднократно набирал из их среды солдат, которые занимали особое место в его войсках. Существует мнение, что служившие Аэцию гунны представляли собой нечто вроде его личной гвардии — bucellarii (Liebeschuetz 1993: 270-272). Впрочем, в качестве таковых могла пребывать только небольшая их часть — отряды букеллариев в конце IV — V в. не были особенно многочисленными и насчитывали самое большее 200-300 человек (см.: Elton 1997: 102). Очевидно, в этом же статусе находились и те гунны, которые в первом десятилетии V в. составляли уже упомянутые выше сравнительно немногочисленные элитные дружины Стилихона и Олимпия (Zosim. V, 34, I; 45, 6). В VI в. в войсках Византии численность букеллариев, набиравшихся как внутри империи, так и за ее пределами, значительно выросла, и в распоряжении отдельных крупных военачальников могли находиться уже тысячи таких воинов (Greatrex 1998: 37-38).

³⁸⁾ Так, Сальвиан, говоря о военном противостоянии римлян и везеготов в Галлии, сокрушается, что первые полагались на гуннских наемников (Salv. GD VII. 39: nos [sc. Romani] in Chunis spem ponere).

³⁹⁾ Из слов Синезия (Synes. DR 21) можно заключить, что часть гуннских воинов (которые фигурируют у него как ιπποτοξόται ξένοι — 'иноземные конные лучники') настойчиво предлагали восточным римлянам свои услуги.

⁴⁰⁾ См., например, соответствующие характеристики у Аммиана Мариеллина и Сидония (Amm. Marc. XXXI, 2, 11: Sidon. Carm. VII, 248-250).

⁴¹⁾ Согласно данным византийских лексиконов, его следует рассматривать в качестве этнического определителя: Suid. s.v. Όϊνγάρδαι: ονομα εθνους; Zonar. Lex. s.v. Ουνιγάρδαι. εθνικόν. (см. также: Moravcsik 1958: Bd. II, 236).

⁴²⁾ После крушения державы гуннов, при ближайших преемниках Аттилы, в позднеантичной и византийской литературной традиции этноним «гунны» как обозначение конкретного народа (или, точнее, племенного объединения) превратился в политоним, охватывающий самые различные племена центральноазиатского (главным образом тюркского) происхождения, которые, начиная со второй половины V в., вторгались в степи Северного Причерноморья и Предкавказья и оседали там (см.: Kazhdan et al. 1991: 957-958, s.v. Huns). В интересующий нас период это были огурские племена, включая кутригуров и утигуров, иногда выступающие в источниках под наименованием «булгары», а также савиры (см.: Артамонов 2001: 89-144; Golden 1990: 257-260: Кляшторный, Савинов 1994: 62-65). Всех их древние авторы, прежде всего наши главные информаторы Прокопий Кесарийский и Агафий Миринейский, часто обобщенно называли гуннами и даже массагетами — очень архаичным этнонимом, ставшим в эпоху Великого переселения народов собирательным наименованием кочевых племен (см.: Буданова 2000: 285-286, s.v.). При этом следует иметь в виду, что оба этих этнических термина покрывали и остатки прежнего, собственно гуннского населения Юго-Восточной Европы.

⁴³⁾ Отметим, что захваченные в плен в этой же кампании скиры, воевавшие на стороне Ульдина и, не в пример его соплеменникам, до конца оставшиеся ему верными, были поселены в Вифинии как раз с обязательным условием находиться подальше и от самого Константинополя, и от европейской территории империи вообще (Sozom. IX, 5, 5-7; CTh V, 6. 3).

⁴⁴⁾ Кстати, интересно проследить, как менялось отношение Синезия к гуннам: в 411 г. он прославлял Ουννίγαρδαι как защитников его отечества, хотя раньше, в 399 г., в своей знаменитой речи «О царстве», произнесенной в Константинополе перед императором Аркадием, он показал сугубо отрицательное отношение к варварам, в том числе и к гуннам (называемым им «массагетами», а также «иноземными конными лучниками» — см. примеч. 39), угрожавшим Византии из-за Дуная (Synes. DR 15; 21. О гуннах в этом произведении Синезия см.: Lacombrade 1951: 54, n. 91; 55, n. 92; 67, n. 139; Traina 1993: 285-286).

⁴⁵⁾ Некоторые (правда косвенные) данные говорят о том, что гуннские контингенты находились в армии западноримского императора Майориана (457—461) (см.: Thompson 1948: 158-159; 1999: 174-175; Maenchen-Helfen 1973: 161-162, 405; Alexander 1973: 484).

⁴⁶⁾ По свидетельству Приска Панийского (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; см. также: Blockley 1983: 385-386, n. 59), у гуннов в «имперский» период их истории (по-видимому, так же, как это практиковалось и в предшествующее время) лучшая часть военной добычи отходила в порядке старшинства верховному правителю в лице Аттнлы и его ближайшим сподвижникам (λογάδες). Однако то, что оставалось основной массе гуннских воинов, было не столь уж и малым. Здесь достаточно вспомнить бывшего пленника-грека, который поначалу оказался, по сути, в рабском услужении у Онегисия, но затем получил свободу и даже стал дружинником этого высокопоставленного гунна благодаря выкупу (и, судя по всему, немалому), заплаченному из принадлежавшей ему части захваченного в различных войнах имущества (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; см. также разд. IV). У хунну, согласно данным древнекитайской письменной традиции, существовали следующие правила в отношении распределения военной добычи: «Тот, кто в сражении отрубит голову неприятелю или возьмет его в плен, жалуется одним кубком вина, ему же отдают захваченную добычу, а взятых в плен делают [его] рабами и рабынями. Поэтому каждый, естественно, воюет ради выгоды» (Таскин 1968: 41; см. также: Бичурин 1950: 50).

⁴⁷⁾ О местах кочевания одного из гуннских племен, обосновавшихся в Северном Причерноморье, альциагиров, говорит Иордан: они обитали около Херсоны (Херсонеса Таврического) и лето проводили на становищах в степях, а на зиму переходили к Понтийскому (Черному) морю (Iord. Get. 37).

⁴⁸⁾ См. также: Agath. V. 11, 6, где речь идет о вторжении зимой 559 г. через замерзший Дунай конного войска «гуннского» племени кутригуров во главе с вождем Заберганом.

⁴⁹⁾ Amm. Marc. XXXI, 2, 12; Ps.-Aur. Vict. XLVII, 3: omni pernicie atrociores [sc. Huni et Alani]; Auson. XXVI, 26, 8: Chunique truces; Claud. XXI, 110: vaga Chunorum feritas; Hier. Adv. Jovin. II, 7: et Hunnorum nova feritas: ср.: Sidon. Carm. VII. 248-250: qui proxima quaeque discursu, flammis, ferro, feritate, rapinis delebant (речь идет о гуннских всадниках в армии Литория. — В.Н.).

⁵⁰⁾ Что-то похожее, кстати, произошло с полководцами Аттилы в начале 440-х гг., когда они настойчиво пытались овладеть римской крепостью Асем, располагавшейся в Нижней Мезии, у одноименной реки (совр. Осым в Болгарии), но в результате были вынуждены уйти. Более того, отступающие гунны были неожиданно атакованы защитниками крепости, понесли серьезные потери в личном составе и вдобавок лишились награбленной до этого добычи (Prisc. fr. 5 D = 9, 3 В; см. также: Thompson 1948: 85; 1999: 93).

⁵¹⁾ В «Стратегиконе» Маврикия в числе других необходимых предметов кавалерийского снаряжения упоминается прикрепленный к седлу мешок, достаточно большой, чтобы при необходимости хранить в нем припасы на три или четыре дня (σελλοπούγγιν, εν ω καιρου καλουντος δυνατόν εστι καν τριων ημερων η τεσσάρων του στρατιώτου δαπάνην χωρησαι; Mauric. Ι, 2. 7 Μ = Ι, 2,42-44 D [= Leon. Tact. VI, 10]).

⁵²⁾ См. также: Claud. III, 330-331: nullo ordine; ср.: Mauric. XI, 2, 15 M = XI, 2, 54- 55 D: ταις κατα κούνας τάξεσι τουτέστι ταυς διεσπαρμέναις.

⁵³⁾ Об особенностях тактики «притворного отступления» см., например: Bachrach 1985: 735-736; о ее месте в теории военных хитростей античной эпохи см.: Wheeler 1988: 44-45. 77-78, 85-87.

⁵⁴⁾ См.: Rostovtzeff 1943 = Ростовцев 1993: Sulimirski 1952: 455-459; Warry 1995: 155, 156. Правда, это не означает, что именно парфяне изобрели «парфянскую стрелу»: самое раннее изображение этого приема присутствует на рельефе из дворца ассирийского царя Ашшурназирпала II (883—859 гг. до н.э.) в Кальху (Нимруде) со сценой погони ассирийской боевой колесницы за двумя всадниками, один из которых стреляет в преследователей из лука на полном скаку, обернувшись назад (Budge 1914: pl. XXIV/2; Sulimirski 1952: 455-456, pl. II/3). Скорее всего, эти конники представляют собой кочевников иранского происхождения, проникших в Переднюю Азию в первой половине IX в. до н.э. откуда-то из степей Юго-Восточной Европы (Грантовский 1970: 370-372; Ковалевская 1977: 82-84). Отметим, что в античной письменной традиции особо выделяется использование этого тактического метода кочевыми ираноязычными племенами скифов и саков (Plut. Crass. 24, 5; Clem. Alex. Strom. IV, 8, 62), но при этом подчеркивается, что в мастерстве его применения как раз парфяне считались вторыми после скифов (Plut. Crass. 24, 5). Впрочем, это неудивительно, ибо в число последних входили и родоначальники Парфянского государства — апарны-дахя (см. примеч. 24). О «парфянской стреле» в исполнении самих парфян см. также: Iust. XLI, 2, 7 ([Parthi] saepe etiam fugam simulant, ut incautiores adversum vulnera insequentes habeant); Hor. Cam. II, 13, 17-18; Verg. Georg. III, 31; Propert. IV, 3, 66-67; Stat. Theb. VI, 596: Hdn. III, 4, 8; ср.: Catull. II, 6. Из других древних народов, которые вели стрельбу с поворотом назад во время отступления, письменные источники упоминают персов ахеменидского (Xen. Anab. III, 3, 10) и сасанидского (Amm. Marc. XXV, 1,18) времени, а также «гуннов»-кутригуров, живших в степях Северного Причерноморья в VI в. (Agath. V, 19, 12). В реальности этот список был, конечно же, гораздо шире, прежде всего за счет племен евразийских номадов, традиционно практиковавших конную стрельбу из лука с глубокой древности вплоть до позднего средневековья — от упомянутых уже скифов до крымских татар (Coulston I985: 292). Прием «парфянская стрела» как изобразительный мотив хорошо известен по многим памятникам древнего искусства из Азии и Европы. Интересно, что в средневековом европейском искусстве, особенно XII в., встречаются изображения кентавров, стреляющих из лука в обратном направлении: их прототипами послужили, несомненно, пришлые восточные кочевники, в том числе гунны (Kädär I952), которые в представлении позднеантичных авторов действительно ассоциировались с образами кентавров (Claud. III, 329-330; Sidon. Carm. II, 262-266; ср.; Amm. Marc. XXXI, 2, 6).

⁵⁵⁾ Очевидно, именно эту тактическую хитрость имеет в виду Зосим, когда рассказывает о борьбе гуннов со «скифами» — т.е. причерноморскими готами (Zosim. IV. 20, 4): «Производя окружения, атаки и в нужный момент отступления и [при этом] стреляя из луков с коней, они [гунны] произвели бесчисленные убийства среди скифов» (περιελάσεσι δε και εκδρομαις και ευκαίροις αναχωρήσεσιν, εκ των ιππων κατατοξεύοντες, απειρον των Σκοθων ειργασαντο φόνον).

⁵⁶⁾ См. также Mauric. XI, 2, 15 M = XI, 2, 52-55 D, где перечисленные тактические особенности приписываются всем народам «гуннского» (= цеитральноазиатского) происхождения, с которыми пришлось воевать армиям ранней Византии. В средние века татаро-монголы очень умело и с большим эффектом использовали как притворное отступление, так и окружение боевого порядка противника с непрерывным движением вокруг него и обстрелом из луков (Горелик 1990: 156-157; ср.: Худяков 1991: 160, 161).

⁵⁷⁾ Намеренному поражению при этом подвергались не только сами бойцы, но и кони неприятельской кавалерии. Именно так поступали монголы: по свидетельствам их современников, они «стреляют метко, бьют и вражьих коней, и людей. Часто враг терпит поражение потому, что кони его бывают перебиты»; неохотно вступая в ближний бой, они «ранят и убивают людей и лошадей стрелами» (Худяков 1991: 161). В анонимном византийском военном трактате VI в. специально отмечается, что стрельба из луков по ногам вражеских коней является очень эффективной как в ходе боя, так и во время отступления или преследования (Anonym. 44, 31-36).

⁵⁸⁾ Весьма полезную сводку данных и наблюдений относительно естественно-исторических условий формирования воинов-кочевников, а также их боевой подготовки можно найти в книге Т.К. Алланиязова (Алланиязов 1998: 15-22, 80-97).

⁵⁹⁾ «Война приносила хуннам немалый доход и была сравнительно безопасна, так как задачей хуннского воина было застрелить врага из лука с изрядного расстояния или, измучив его до полусмерти, связать и привести домой как раба» (Гумилев 1998: кн. 1, 89).

⁶⁰⁾ См. также: Артамонов 2001: 68: «...можно определенно сказать, что западные гунны сохранили военную организацию и тактику боя своих предков (хунну. — В.Н.), что и дало им преимущество над европейскими противниками. Не вступая в рукопашную схватку, они осыпали врагов стрелами и, то исчезая, то появляясь с разных сторон, доводили их до изнеможения, и в конце концов торжествовали победу».

⁶¹⁾ Вовсе не случайно Вегеций упоминает гуннов и аланов как единый народ, в том смысле, что и те и другие очень искусны в верховом езде (Veget. ERM III, 26: ad equitandi scientiam... Hunnorum Alanorumque natio).

⁶²⁾ В целом о характере военного дела сарматов, в том числе аланов, см.: Хазанов 1971; Simonenko 2001; Bachrach 1969; 1973: 23-24, 85-93; Lebedynsky 2001: 40-49. Следует отметить, что, хотя Аммиан Марцеллин и утверждает, что аланы, подобно гуннам, отличались быстротой вследствие легкости своего вооружения (Amm. Marc. XXXI, 2. 21: armorum levitate veloces), они, по-видимому, располагали также и тяжеловооруженной конницей (Iord. Get. 261: Alanum gravi... armatura aciem strui; см. также:: Bachrach 1969: 168; 1973: 88; Lebedynsky 2001: 48).

⁶³⁾ Согласно Прокопию (Proc. Bell. VIII, 5, 19), обитавшие у Меотиды готы-тетракситы, впервые повстречав гуннов, попытались сдержать их натиск своими щитами (φραξάμενοι ταις ασπίσιν). Об особенностях развития военного искусства и вооружения в среде древнегерманских народов в целом см.: Thompson 1965: 109-149; Todd 1975: 159-181; 1988: 96-122; 1992: 36-46; Lebedynsky 2001: 57-68, 85-102 — и восточных готов в частности — Thompson 1965: 111-131: Burns 1984: 184-201; Kokowski 1993; Магомедов, Левада 1996.

⁶⁴⁾ Изображение дуэли витязей, один из которых набрасывает на другого лассо, хорошо известно в средневековой восточной миниатюрной живописи — см., например, Hyland 1998: 131.

⁶⁵⁾ Подвластные гуннам народы, по справедливому замечанию X. Вольфрама, «использовали гуннские рабочие инструменты и оружие, хотя они никогда не были равными своим господам в умении пользоваться сложным луком» (Wolfram 1997: 141).

⁶⁶⁾ О ходе битвы при Фьезоле см.: Thompson 1948: 33; 1999: 37-38: Ridley 1984: 215, n. 86: Burns 1994: 197-198; Elton 1997: 219.

⁶⁷⁾ См. также высказанное Д. Шинором предположение, что основная масса гуннов даже в эпоху Аттилы обитала к востоку от Венгерской равнины (Sinor 1990: 203).

⁶⁸⁾ С другой стороны, Дж. Киган считает очень вероятным, что значительная часть коней, которые находились в войске Аттилы, была загнана до смерти и не могла быть численно восстановлена по линиям его коммуникаций. «Кавалеристские кампании убивают коней в огромных количествах, если они не могут регулярно отдыхать и выпасаться. Например, во время бурской войны 1899—1902 гг. британская армия потеряла 347 000 из 518 000 [коней], в ней задействованных, хотя эта страна (Южная Африка. — В.Н.) изобиловала хорошими пастбищами и отличается мягким климатом. Только очень маленькая часть, не более двух процентов, была потеряна в сражениях. Остальные умерли от переутомления, болезни или недостаточного питания, из средней нормы 336 за каждый день кампании» (Keegan 1993: 187-188).

⁶⁹⁾ Ср.: Synes. DR 15, где автор говорит о гуннах как о массагетах, искусственно изменивших свои лица (τα πρόσωπα τέχνη παραποιήσαντες) с тем, чтобы уже как якобы новое и страшное племя наводить ужас на римлян.

⁷⁰⁾ По свидетельству Менандра Протектора (VI в.), этот же обряд существовал и у тюрок Западного каганата (Men. Prot. fr. 43 D = 19, 1 В). Согласно Агафию, «гунны»-кутригуры в минуты горестных поражений, согласно своему обычаю, резали себе щеки кинжалами (Agath. V, 20, 2).

⁷¹⁾ Трудно согласиться с Ж. Дагроном, который рассматривает прически «сотрапезника» Онегисия и константинопольских стасиотов эпохи Юстиниана I, перенявших «гуннскую» моду стрижки волос, как одинаковые (Dagron 1987: 230, n. 115; ср.: Maenchen-Helfen 1945a: 237).

⁷²⁾ Ср.: Paul. Diac. HR XIV, 7: clamore perstrepere; см. также: Paulin. Petric. VM VI, 93-94: Chunorum soni... atque minantum murmura et... fera; Hier. Comm. in Is. III, 7: sed per feras gentes... quarum... sermo terribilis est.

⁷³⁾ По сообщению некоторых источников (Prosp. Chron. 1335; Isid. HG 24; Paul. Diac. HR XIII, 13), перед битвой с везеготами у Тулузы в 439 г. римский полководец Литорий доверился ответам гадателей и наставлениям демонов, т.е. исполнил языческие ритуалы. Но, как убедительно установил О. Менхен-Хельфен, это вовсе не было его личной инициативой — проведение указанных обрядов было инициировано его гуннскими наемниками (Maenchen-Helfen 1973: 267-268). Заметим, что обычай гадания об исходе предстоящей битвы был присущ не только выходцам с далекого востока, но и германским народам, в частности аламаннам (Agath. II, 6, 7; 9).

⁷⁴⁾ Имена некоторых гуннов в передаче Приска Панийского, такие как Άτακάμ и Έσκάμ, могут быть интерпретированы как содержащие компонент qam — 'шаман' (Maenchen-Helfen 1973: 406, 408). Имеются данные о могущественных жрецах (ιερεις) у «гуннов», обитавших близ Боспора в VI в. (Malal. p. 432, 10).

⁷⁵⁾ В этой связи уместно указать на тот факт, что шаманы играли значительную роль в духовной жизни центральноазиатских хунну, и, в частности, по заказу военачальников они проводили разного рода магические действия, призванные навредить неприятелю (Кычанов 1997: 32). Характерно, что в тюрко-монгольском эпосе могучие богатыри, наряду с воинскими доблестями, зачастую наделяются также значительной магической силой, т.е. в их натуре просматривается ярко выраженное шаманское начало (Липец 1984: 52-58).

⁷⁶⁾ Также необходимо отметить, что в битве при Герате в 589 г. между войском центральноазиатских тюрок во главе с Саве-шахом и армией сасанидского полководца Бахрама Чубина (см.; Колесников 1970: 51-52; Гумилев 1993; 126-131) среди первых, по свидетельству, сохранившемуся в «Шахнаме» Фирдоуси, находились шаманы-колдуны, которые, выполняя волю своего предводителя, попытались чародейством оказать влияние на ход сражения:

Впрочем, колдовство тюркам не помогло: они были разгромлены, сам Саве-шах погиб, а захваченный в плен колдун был казнен по приказу иранского военачальника (Там же: 278-279 [стк. 12513-12544]). Сохранились и другие свидетельства того, что древние народы, обитавшие в восточной части евразийских степей, активно практиковали шаманизм в военном деле. Так. в рассказе средневекового польского летописца Яна Длугоша о вторжении татаро-монголов в Среднюю Европу в 1241 г. отмечается, что эти пришельцы из Центральной Азии с самого начала своего существования всегда применяли на войне предсказания, гадания и ворожбу (Dlugoss. VII, A.D. 1241, p. 22: Constat siquidem Thartaros ab origine sua... divinandi, augurandi, ariolandi et incantandi arte et scientia semper in bellis et extra usos fuisse).

⁷⁷⁾ Впрочем, не исключено, что гунны применяли осадные орудия задолго до их прихода в Европу. См.: Вернадский 1996: 159: «Возможно, что гунны... ознакомились с осадной техникой в Китае». См. также: Кляшторный 1989: 253-254; Кляшторный, Султанов 2000: 68. Вообще же высказываемый порой скепсис по поводу способностей номадов к ведению правильной и эффективной осады фортификационных сооружений далеко не всегда оправдан. Так, следует отметить, что савиры, кочевой народ азиатского происхождения, появившиеся в Восточной Европе уже после гуннов, умели делать тараны такой конструкции, которая не была известна даже видавшим виды византийцам и персам (Proc. Bell. VIII, 11, 26-34; 14, 4-5; см. также: Kazhdan et al. 1991: 1824, s.v. Sabiri; Southern, Dixon 1996: 161). Добавим в этой связи, что во время похода Забергана, вождя «гуннов»-кутригуров, против Византии (в 559 г.) его воины штурмовали стены Херсонеса при помощи лестниц (κλίμακες) и осадных орудий (μηχαναι ελεττόλεις: Agath. V, 21, 1), т.е. по всем правилам полиоркетики. Но особую известность в этом деле приобрели авары — пожалуй, только их из всех остальных пришлых из Азии племен и можно сравнить в искусстве осады с гуннами Аттилы (см.: Whitby 1988: 173).

⁷⁸⁾ Приведенная чуть выше цитата Э.А. Томпсона (Thompson 1947a: 113) продолжается словами: «...Частокол, полностью окружающий ставку (Аттилы. — В.Н.), подразумевал бы то, что защитники были подготовлены выдерживать осаду, а осада была чуждым для гуннов методом борьбы». Выше, в разд. III, уже отмечалось, что этот исследователь вообще отрицал умение гуннов вести регулярную, т.е. по всем правилам, осаду, а дошедшие до нас письменные данные, свидетельствующие как раз об обратном, он объявил заимствованиями из древнегреческой классики в лице Фукиднда (Thompson 1945). Остается только повторить, что многие ученые справедливо оспаривают эту точку зрения (Biockley 1972: 22-27; 1981: 54; Baldwin 1980b: 53-56; Tausend 1985/1986: 270, Anm. 23; Whitby 1988: 67; Traina 1993: 288; Шувалов 19996: 260-261, примеч. 3; ср.: Elton 1997: 84).

⁷⁹⁾ Средняя длина «гуннских» луков обычно определяется в 120-150 см. Для сравнения укажем, что сложносоставные луки из аварских погребений Юго-Восточной Европы имели длину в среднем от 110 до 135 см (Rausing 1967: 69). По данным военной литературы X в., луки, находившиеся на вооружении византийской конницы, были 15-16 палест в длину, т.е. примерно 117-125 см (Syll. 39, 4; Kolias 1988: 215-216; McGeer 1995: 213). Не без оснований считается, что это были луки «гуннского» типа (Haidon 1975: 39; McGeer 1995: 207).

⁸⁰⁾ Т.е. луки с характерными длинными концами-«рогами», о них см.: Paterson 1969; Maenchen-Helfen 1973: 228-232; Каминский 1982; Nikonorov 1997: vol. 1, 52-53; Литвинский 2001: 42-45, 50-58. Вещественные находки луков этого типа на Северном Кавказе позволяют представить их размеры в длину — 1,2-1,5 м (Каминский 1982: 49), т.е они вполне соответствовали по этому показателю «гуннским» лукам. Интересно, что, по утверждению византийского автора первой половины VI в. Прокопия Кесарийского, в его время персидские воины стреляли «из луков слабых и не очень натянутых» (εκ δε τόξων μαλθακων τε και ου λίαν εντεταμένων), и поэтому пущенные из них стрелы не пронзали доспехи римлян, тогда как последние, ведя обстрел из «луков чрезвычайно упругих и сильно натянутых« (εκ τόξων σκληρων τε υπεράγαν και δεινως εντεταμένων), пробивали любую броню (Proc. Bell. I, 18, 33-34; ср.: Ibid. I, 1, 14-15). Несомненно, что луки у тех и у других были сложносоставной конструкции: у первых — «сасанидского» типа, а у вторых — «гуннского». По-видимому, данную информацию Прокопия следует интерпретировать в том смысле, что византийские луки были тяжелее персидских, и поэтому для стрельбы из них могли применяться более тяжелые стрелы, т.е. обладающие гораздо большей пробивной силой (Bivar 1972: 286).

⁸¹⁾ О конструктивных особенностях и физико-технических характеристиках древних сложносоставных луков см.: Литвинский 2001; 47-55, 345-346. Что же касается их фактической и прицельной дальнобойности, то в этом вопросе еще нет полной ясности. Многое здесь зависело от размеров и веса каждого конкретного лука, особенностей его конструкции, габаритов стрелы и т.п. Существует мнение, что максимальная дальнобойность древних сложносоставных луков находилась в пределах 165-230 м, а эффективная — между 50-150 м (Stephenson 2001: 81). Также предполагается, что луки гуннов могли пронзать доспехи с расстояния в 100 м (Laing 2000: 130). Но обратимся к первоисточникам. Вегеций, который, возможно, был современником Аттилы (см. примеч. 21), сообщает (Veget. ERM II, 23), что римские лучники могли поражать цель на 600 шагов (sexcentis pedibus), т.е. с расстояния около 178 м (McLeod 1965: 7), а не 274 м (Coulston 1985: 290; Stephenson 2001: 81). По данным «Стратегикона» Маврикия (рубеж VI—VII вв.), дальность прицельного выстрела из лука могла составлять 133 м (McLeod 1965: 11; Bivar 1972: 283; Dennis 1984: 171, s.v. bowshot) или даже больше, например 225 м (McLeod 1965: 11). Исходя из сообщений византийских военных трактатов X в., дальность полета стрелы вычисляется в пределах 324.3-337,0 м (McLeod 1972: 80-82). Едва ли подлежит сомнению тот факт, что во всех этих примерах имелись в виду сложносоставные луки. Отметим далее, что некоторые сведения из средневековой мусульманской традиции позволяют предполагать, что фигурирующие в ней луки сложносоставной конструкции попадали в цель с расстояния примерно и 250 ярдов (= 229 м), а со 100 ярдов (= 91 м) пущенная из них стрела пробивала серьезные доспехи (Bivar 1972: 283). Плотный же обстрел из таких луков в исполнении большой компактной группы стрелков был эффективен на расстоянии до 400 ярдов (= 365 м), хотя их реальная прицельная дальнобойность была значительно короче (Hyland 1996: 120). В контексте этой информации кажется уместным указать на интересный современный эксперимент, проведенный на базе баллистической лаборатории армии США с целью определения защитных свойств чешуйчатых панцирных доспехов. Вот его описание в той части, которая интересна для нас в первую очередь: «Для имитации отряда неприятеля была установлена специально изготовленная мишень. В вертикальную мишень размером 45 м по фронту и 18 м глубины при высоте в человеческий рост опытный стрелок из сложносоставного лука добивается стопроцентного попадания на расстоянии 90-270 м, а на дистанции 300 м и выше попадание составляет лишь 50%» (Литвинский 2001: 345). Впрочем, это всего лишь результат лабораторного эксперимента, позволяющий только приблизительно смоделировать истинные боевые возможности и эффективность древних лучников, в том числе и знаменитых гуннских конных стрелков.

⁸²⁾ Хотя луки «гуннского» типа определенно уже бытовали в первые века нашей эры у восточноевропейских сарматов, следует отметить, что находки костяных накладок от них крайне редки в погребениях, оставленных этими племенами. По всей видимости, сарматы явно не производили это оружие, отдельные образцы которого могли попадать к ним только в виде трофеев или подарков, тогда как сами они преимущественно использовали сравнительно небольшие сигмовидные луки т.н. «скифского» типа (Симоненко 1989: 60-63), безусловно, уступавшие «гуннским» в мощности (о «скифских» луках см.: Черненко 1981).

⁸³⁾ Этот греческий термин (калька с лат. sagitta) как обозначение стрелы получил распространение в военном лексиконе уже в византийскую эпоху (см.: Kolias 1988: 218, 220, 226).

⁸⁴⁾ Для примера: стрелы византийских воинов, по данным одного из военных трактатов X в., имели в длину 9 палест, т.е. около 70 см (Syll. 39, 4; Kolias 1988: 218). Длина стрел восточных (татарских, турецких, арабских) лучников эпохи позднего средневековья была в среднем 75 см (Бехайм 1995: 285).

⁸⁵⁾ В тексте «Sylloge tacticorum» указано: λ' ή μ' οϊστοί, т. е. «30 или 40 стрел», но никак не «forty to fifty arrows», согласно Э. МакГиру, который цитирует этот же самый пассаж (McGcer 1995: 214).

⁸⁶⁾ Так, известно, что в битве при Каррах парфянские конные стрелки, расстреляв свой боезапас, лишь ненадолго (и, очевидно, поочередно) покидали поле сражения, чтобы вновь наполнить колчаны стрелами, которые специально для этого перевозились на большом числе верблюдов, стоявших в тылу аршакидской армии (Plut. Crass. 25, 1; ср.: 21, 7). В византийских военных трактатах X в. говорится о том, что во время боевых действий позади последних рядов пехоты должны были следовать вьючные животные (мулы или ослы), на которых транспортировался дополнительный боезапас из расчета 15 000 стрел на каждое пехотное подразделение — по 50 для 300 лучников, не считая тех стрел, которые уже находились в их колчанах. Эти дополнительные стрелы прямо на передовую подносились специально назначенными бойцами из числа лучников и пращников, что позволяло участвующим в сражении стрелкам не отвлекаться и не терять времени на пополнение своих колчанов (Praec. I, 137-146: Tact. 56, 137-151).

⁸⁷⁾ На то, что сарматы изготавливали наконечники стрел из кости (οστεΐναί ακίδες επι τοις οιστοις), определенно указывает Павсапий, греческий писатель И в. н.э. (Paus. I. 21. 5; см. также: Хазанов 1971: 41-42). Костяные наконечники стрел из Нидам в Ютландии (Дания), происходящие из археологического контекста конца IV в. н.э. (Todd 1975: 176; Elton 1997: 63-64), могли появиться у обитавших там древнегерманских племен, если и не в русле местной традиции, то под влиянием скорее сарматов, чем гуннов, поскольку сармато-германские контакты в сфере военного дела были очень активными, что засвидетельствовано данными письменной традиции (Amm. Marc. XVII. 12, 1-3) и археологии (Scukin 1993; Щукин 1994; Lebedynsky 2001: 65-68).

⁸⁸⁾ Об Аттиле как герое древнегерманских эпических сказаний см.: Bäuml 1993; Шувалов 1999б.

⁸⁹⁾ По орнаменту на их ножнах (а также на рукояти короткого экземпляра) в виде птичьих перьев, эти мечи обычно атрибутируются как сасанидские и датируются VII в. (Harper 1978: 83-84; Overlaet 1982: 195-206), но это, разумеется, вовсе не означает, что в эпоху раннего средневековья подобные мечи не могли использоваться также и в других регионах.

⁹⁰⁾ Впрочем, М. Казанский сомневается, чтобы короткие палаши (scramasaxes), прототипы которых он выводит из Средней Азии и Закавказья, были принесены в Европу гуннами — последние, по его мнению, сами их быстро восприняли, уже находясь на Дуиае (Kazanski 1991: 133; ср.: Lebedynsky 2001: 149-152). Как бы там ни было, следует иметь в виду, что 7 коротких (не более 59 см в длину) палашей были найдены японскими археологами в погребениях могильников Норузмахале, Хассанимахале, Галекути II и Шахпир на юго-западном побережье Каспийского моря, в современной иранской провинции Гилян (Egami et al. 1966: pl. XVI, 12, XXXVI, 4; Sono, Fukai 1968: 26-27, 42-44, pl. XLIV, 8, XLV, 11, 12, XLVI, 6, 7, LXXVII, 11. 12, LXXIII, 8, LXXIX, 12, 15; Fukai, Matsutani 1980: 40, pl. 20, 6; 40. 5). Сами эти могильники, оставленные, вероятнее всего, племенами сармато-аланского круга (Заднепровский 1968), датируются в пределах I—III вв. н.э., и, таким образом, происходящие из них палаши являются на сегодня самыми ранними не только для Ирана, но и для западной части евразийского степного пояса. Правда, это вовсе не означает, что гунны не могли иметь подобное клинковое оружие еще до прихода в Северное Причерноморье, тем более что палаши определенно бытовали в воинской среде Центральной Азии и Южной Сибири еще с хуннской эпохи (Худяков 1986: 43-44, 79-81, 102, 120, 131). Существует точка зрения, что «палаши были заимствованы хуннамн у сарматоидиых ираноязычных кочевников, продвигавшихся по степному коридору на восток (в Восточный Туркестан) в IV—III вв. до н.э.» (Там же: 217). Впрочем, более или менее точное время и место появления этого вида клинкового оружия и — в связи с этим — направление его заимствования (с запада на восток или же с востока на запад) еще далеко не ясны.

⁹¹⁾ Скорее в качестве недоразумения следует рассматривать утверждение, основанное на неточном переводе сообщения Аммиаиа Марцеллина (Amm. Marc. XXXl, 2, 9) о гуннском боевом снаряжении в известной хрестоматии В.В. Латышева (SC: т. II, 338), что легкая кавалерия гуннов сражалась метательными копьями (Мерперт 1955: 159), поскольку римский историк вовсе не упоминает таковые, а говорит о стрелах (см. выше). Не находит поддержки в источниках и встречающееся порой в литературе мнение о том, что гуниы имели на своем вооружении даже пики (Bruhn Hoffmeyer 1966: 116-117, 120; Dahmus 1983: 47; Nicolle 2000: 22; Hildinger 1997: 64), которое, к сожалению, нашло свое отражение в современных графических реконструкциях облика гуннского воина (Warry 1995: 213; Ferrill 1991: 143).

⁹²⁾ В некоторых рукописях на этом месте стоит слово σάκκοις ('мешков'), однако σόκκοις в данном контексте явно предпочтительнее (Gordon 1961: 39, 198, n. 9; Baldwin 1980а: 226; Blockley 1983: 183, 216, n. 48). Не годится здесь и перевод «зажав между щитами» (Скржинская 1999: 70).

⁹³⁾ Деревянные щиты применялись центральноазиатскими хунну, хотя, впрочем, они не представляли серьезной преграды для болтов, пущенных из мощных китайских арбалетов (Таскин 1968: 18). Но поскольку к моменту прихода гуннов их противники в Европе не располагали столько-ннбудь действенным ручным стрелковым оружием, то щиты с деревянной основой должны были служить бойцам гуннской кавалерии достаточной защитой, по крайней мере, от вражеских стрел и дротов.

⁹⁴⁾ Sidon. Carm. II, 253-255: «Затем, для того чтобы над щеками не выдавалась двойная трубка [носа], обвязанный вокруг [головы] бинт сдавливает нежные ноздри, чтобы они входили под шлемы» (Tum, ne per ьalas exereseat fistula duplex, obtundit teneras circumdata fascia nares, ut galeis cedant).

⁹⁵⁾ Из последних работ, касающихся истории шлемов типа Spangenhelm см.: Overlact 1982: 189-195; James 1986: 113-117, 128-134; Bishop, Coulston 1993: 172; Southern, Dixon 1996: 95-96; в них можно найти ссылки на предшествующую литературу по этой проблеме.

⁹⁶⁾ Но к этому необходимо добавить, что для «коньковых» шлемов может быть назван еще один, причем даже более ранний прототип, чем доспех из Дура-Европос, — это наголовья бронированных всадников-катафрактов. которые были изображены в кушанской скульптуре I в. н.э. из дворца в Халчаяне на северо-западе далекой Бактрии (см.: Nikonorov 1997: vol. I, 53-54, vol. 2, fig. 28/d, 30/a). По этой причине, как кажется, все же правильнее видеть изначальное кушано-бактрийское влияние на данный вид римских шлемов, которое, безусловно, достигло пределов Римской империи при посредстве парфяно-сасанидского воинства.

⁹⁷⁾ По-видимому, они же подразумеваются под термином tiarae y св. Иеронима, который противопоставляет их римским шлемам (galeae: Hier. Ep. 60, 17).

⁹⁸⁾ Этот эпизод имел место в 436 г. (по поводу его исторического контекста см.: Thompson 1948: 67; 1999: 75).

⁹⁹⁾ Правда, О. Менхен-Хельфен приводит еще три сообщения, упоминающие, по его мнению, панцирное снаряжение гуннов (Maenchen-Helfen 1973: 248-251): Паката (Pacat. 33, 5 G = 33, 4 M), Меробавда (Merob. Pan. II, 82) и Прокопия Кесарийского (Ргос. Bell. VI, 2, 21-22). Но если в указанной строке из «Панегирика» Меробавда панцирь, возможно, и присутствует (incendant gemmae chalybem), то свидетельство Паката о панцирной коннице Феодосия I (см. о ней также: Claud. V, 355-362; Levy 1971: 195-196; Syme 1968: 15) вовсе не означает, что в ней состояли и служившие ему в 388 г. гунны. Согласно Синезию (Synes. DR 4), в армии сына Феодосия, Аркадия (как, надо полагать, перед этим и у его отца) находилось множество всадников, из которых один были лучниками (τοξόται), а другие — воинами в доспехах (θωρακοφόροι). Призванные Феодосием гунны, конечно же, представляли первых. Что же касается данных Прокопия, который упоминает очень прочный панцирь (θώραξ) на «массагете» Бохе, телохранителе византийского полководца Велизария, то здесь надо иметь в виду то обстоятельство, что он писал о «гуннах» = «массагетах» своего времени (VI в.). поэтому связь их защитного снаряжения с собственно гуннским IV—V вв. не представляется столь уж очевидной. К тому же очень возможно, что панцирь полагался Бохе, исходя из его статуса телохранителя, и вовсе не обязательно такой нательный доспех имели другие его соплеменники. Остается добавить, что, по свидетельству Агафия. в том же VI в. в войске «гуннов»-савиров находились тяжеловооруженные воины (Agath. III. 17, 5: οπλιται; ср.: III, 18, 4: τα οπλα περιβαλόμενοι), т.е. оснащенные панцирной броней, но это опять-таки не может служить параллелью к комплексу защитного снаряжения их предшественников-гуннов.

¹⁰⁰⁾ Идея о гораздо более раннем, чем это обычно считается, появлении стремян, первоначально изготавливавшихся из органических материалов, уже неоднократно высказывалась в научной печати (Кызласов 1973: 31-35; Рунич 1973: 169; ср.: Dalton 1964: LXVIII; Кляшторный, Савинов 1994: 101, 102). По данному поводу уместно процитировать следующую сентенцию: «Так же трудно поверить в то, что знающие металлообработку народы использовали бы в течение длительного времени или же в большинстве случаев веревочные, кожаные или деревянные стремена без изготовления их заменителей из бронзы или железа, как и считать, что неметаллические стремена никогда не существовали, просто потому, что они не сохранились и не могут быть найдены при раскопках» (White 1966: 19).

¹⁰¹⁾ Однако следует иметь в виду, что достоверных данных об использовании стремян самими аварами для собственно военных нужд нет, по меньшей мере, до второй половины VII в. (Bachrach 1986: 25-26). Что же касается Западной Европы, где стремена определенно появились не позднее второй половины VII в. (Джепито 1992), то, судя по имеющимся свидетельствам, они не получили сколько-нибудь заметного применения в военном деле вплоть до начала X в. (Bachrach 1985: 739-742: 1986: 24).

¹⁰²⁾ В этой связи особенно важно подчеркнуть, что не стоит излишне переоценивать роль стремян в развитии древней кавалерии вообще, тем более рассматривать их внедрение в качестве эпохального революционного скачка в военном деле, как это делает, например, Л. Вайт (White 1966: I-38), да и другие исследователи (Кызласов 1973: 24, 30-31: Littauer 1981: 103-104; ср.: Амброз 1973: 81. 83). Слов нет, стремена в самом деле сделали верховую езду гораздо более удобным занятием, чем это было прежде, и вдобавок предоставили конным воинам дополнительную опору для применения оружия, прежде всего рубящего действия. Однако, самое позднее, в последние века до н.э., т.е. еще задолго до появления стремян, кочевники Средней и Центральной Азии, а под их влиянием и конные войска таких могущественных государств, как Рим, Парфия и царство Сасанидов, использовали седла жесткой (деревянной) конструкции, снабженные либо выступами-«рогами» по углам (Connolly 1987: Hyland 1990b: 130-136; 1993: 45-51; Hutchinson 1998: 278, s.v. saddle, Roman; Dixon, Southern 2000: 70-74; Herrmann 1989: 763-769; Никоноров 2001: 115-116). либо передними и задними луками (Nikonorov 1997: vol. 1, 54; vol. 2, 11, fig. 29/h; Никоноров, Худяков 1999: 147, рис. 4/1), которые надежно фиксировали посадку всадников и в достаточной мере предохраняли их от падения с коня даже при нанесении противнику сильного атакующего удара. Такие седла обеспечивали воинам как в тяжелом (катафрактном), так и в легком (стрелковом) снаряжении возможность эффективного применения оружия ближнего и дистанционного боя, невзирая на отсутствие столь необходимой, казалось бы, опоры на стремена. Таким образом, вопреки распространенному мнению, можно утверждать, что отсутствие стремян не уменьшало боеспособность древней конницы (Coulston 1986: 61-62; Goldsworthy 1998: 244; Dixon, Southern 2000: 74; Hutchinson 1998: 300, s.v. stirrup, impact of). Внедрение упомянутых седел жесткой конструкции вполне компенсировало этот пробел в ее оснащении. И, очевидно, вовсе не обязательно связывать друг с другом появление жестких седел и изобретение стремян, тем более что последние вошли в обиход на несколько столетий позднее первых.

Правда, Дж. Херрмаин высказала предположение, что прослеживающееся по некоторым памятникам сасанидского искусства появление в IV в. н.э. седла только с одной, передней лукой, которое заменило прежнее седло с выступами-«рогами», — это, скорее всего, свидетельство начала применения в Иране стремян, без опоры на которые использование нового седла в военном деле было бы делом безрассудным. Однако она в то же время признает, что в сасанидской иконографии нет ни одного изображения стремян, и решение данного вопроса невозможно без появления новых достоверных доказательств (Herrmann 1989: 769-772). В письменных же источниках самое раннее упоминание об употреблении стремян в Иране относится только к концу VII в. (White 1966: 18-19).

¹⁰³⁾ Надо полагать, что здесь подразумеваются мундштучные (строгие) удила, натечная часть которых имела форму изогнутых стержней-«рычагов». Данный тип удил состоял из грызла, конфигурация и конструкция которого могли быть самыми различными, и поперечины, соединенных между собой нащечными стержнями. При натягивании поводьев все это устройство жестко воздействовало на нижнюю челюсть и язык коня, что позволяло всаднику в очень значительной степени контролировать своего скакуна (см.: Leshnik 1971: 149; Azzaroli 1985: 120-121: Ковалевская 1977: 16-17), что было особенно важно в военном деле. Как правило, такие удила применялись в комбинации с металлическим намордником. Элементы узды этого типа хорошо известны среди римских древностей Европы первых веков нашей эры (Taylor 1975; Lawson 1982; Hyland 1990a; 1990b: 136-144; 1993: 52-65; Dixon, Southern 2000: 63- 65), а вещественные и изобразительные материалы свидетельствуют о том, что мундштучные удила в сочетании с намордником бытовали также в Иране в позднепарфян-ский и раннесасанидский периоды (см.: Herrmann 1989: 758-763; Harper 1978: 28-30, 81-82: Nikonorov 1997: vol. 1, 61, vol. 2, 17-18). Правда, те удила, которые происходят из археологических комплексов гуннского времени Юго-Восточной Европы, принадлежат к совсем другому виду — они не строгие, а простые биметаллические, составленные из двух прямых стержней, к концам которых крепились кольчатые или стержневые псалии (Засецкая 1994: 40-42; Kazanski 1991: 137-139; Lebedynsky 2001: 199: см. также: Ахмедов 2001). Однако отметим, что в Метрополитен Музее в Нью Йорке хранятся везеготские железные мундштучные удила конца VII — начала VIII в. из Испании (Harper 1978: 82, fig. 27b), типологически, но форме и декору близкие более ранним иранским (сасанидским) удилам из этого же музея, датируемым III—V вв. (Ibid.: 81-82). Другими словами, это вещественное подтверждение использования узды рассматриваемого типа среди готов, восточная ветвь которых была тесно связана с гуннами, в известной степени может быть распространено и на последних.

¹⁰⁴⁾ Добавим, что нагайки сложносоставной конструкции — с рукоятями, снабженными бронзовыми накладками, и ремнями, на которые напущены бронзовые обоймы-утяжелители, — происходят из финно-угорских погребений IV—V вв. в районе средней Оки. Предполагается, что их устройство восходит к прототипам, бытовавшим в среде восточноевропейских номадов позднесарматского круга (Ахмедов 1991). Важно отметить, что этот обязательный для каждого конного воина-кочевника предмет снаряжения, часто отделанный металлическими деталями, мог использоваться не только как средство управления конем, но и в качестве оружия ближнего боя (Бородовский 1987; Липец 1984: 81-83; Алланиязов 1998: 87). Еще одной функцией нагаек была передача условных тактических сигналов (Callin. VH Vl, 2; Veget. ERM 111, 5; см. разд. VII). В письменной традиции VI в. встречается упоминание о нагайках (μάστιγες) У «гуннов»-кутригуров (Agath. V, 19, 11).

¹⁰⁵⁾ Говоря об этом, Приск, тем не менее, отмечает очень скромное оформление меча, обуви и конской уздечки, которыми пользовался сам Аттила. что. очевидно, было отнюдь не характерно для других представителей гуннского нобилитета.

¹⁰⁶⁾ Само собой разумеется, что и до гуннов имели место примеры чрезвычайно эффективных действий оснащенной мощными дальнобойными луками конницы. Наиболее яркий из них — это битва при Каррах в 53 г. до н.э., в которой парфянские конные стрелки внесли весомую лепту в разгром римской армии Марка Красса (Medinger 1933). Наш основной источник Плутарх специально отмечает, что луки парфян были большими и мощными (τόξα κραταία και μεγάλα), и лучники, круто натягивая их, с огромной силой посылали стрелы в цель (Plut. Crass. 24. 4), легко пробивая щиты римской тяжелой пехоты (Ibid. 25, 6; ср.: 18, 3). Вне всякого сомнения, луки эти были сложносоставной конструкции, представляя собой вариант (или варианты) «гуннского» типа. Это исключительно эффективное стрелковое оружие было принесено в Иран из среднеазиатских степей при посредстве тамошних кочевников, которые активно привлекались на военную службу парфянскими Аршакидами. Однако при Каррах парфяне придерживались своей традиционной тактики, принципиально отличной от гуннской, и ее суть заключалась в строгой координации легковооруженных конных стрелков, составлявших основную массу их армии, со сравнительно немногочисленной бронированной кавалерией катафрактов, набранной из представителей знати. Именно такое тактическое взаимодействие легкой и тяжелой конницы, зародившееся в среде ираноязычных номадов Средней Азии как следствие их столкновений с армией Александра Македонского, принесло парфянам ту грандиозную победу (подробно см.: Никоноров 1995; Nikonorov 1997: vol. 1, 21-23,50-51).

¹⁰⁷⁾ Говоря о влиянии военного дела гуннов, в частности на остроготов, следует также иметь в виду, что последние в организации своих боевых отрядов, возможно, испытали определенное воздействие традиционной для центральноазиатских кочевых народов «десятичной системы» (о ней см. примеч. 16), в соответствии с которой гунны формировали свои конные части (см.: Wolfram 1993: 13; 1990: 107).

¹⁰⁸⁾ Так, согласно данным письменной традиции, при императоре Юстиниане (527—565) в войсках Византийской империи на первый план выдвигается конница, бойцы регулярных подразделений которой в качестве главного наступательного оружия использовали лук, причем с очень большой эффективностью. Прокопий Кесарийский специально подчеркивает, что восточноримские всадники, состоявшие под командованием полководца Велизария, были, как и их союзники-«гунны», отличными конными стрелками ('Ρωμαιοι μεν σχεδον τι απαντες και οι ξύμμαχοι Ουννοι ιπποτοξόται εισιν αγαθοί). По своим боевым качествам они заметно превосходили вооруженные силы италийских остроготов, которые были одним из главных врагов Византии времени правления Юстиниана (Proc. Bell. V, 27, 27; см. также: Thompson 1965: 121-122; 1982: 77-78, 80-82; Kaegi 1963: 98; Bivar 1972: 286; Hyland 1996: 25). Проявили себя кавалеристы из состава имперских войск и под командованием Нарзеса — другого выдающегося военачальника той эпохи, сыграв исключительно важную роль в сражениях с франко-аламаннским воинством (Agath. I, 22. 1-7; II. 8, 1; 9, 2-6; 10; см. также: Kaegi 1963: 98-99; Fauber 1990: 117, 125-129; Hyland 1996: 26). Очень показателен и тот факт, что луки византийской конницы обладали большей мощностью по сравнению с аналогичным оружием их современников-персов (Proc. Bell, I, I, 14-15; 18, 33-34; см. примеч. 80). Все это, безусловно, говорит в пользу заимствования восточными римлянами сложносоставных луков «гуннского» типа и собственно гуннских тактических приемов — к последним относится классическое применение Нарзесом тактики «притворного отступления» в бою с франками при Аримине (Agath. I, 22, 1-7).

^**) В обоих списках раздела «Библиография» указаны лишь те тома отдельных публикаций, которые были использованы в данной работе.