Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Марков Г.Е. [рец. на:] P. Г. Кузеев. Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. Этногенетический взгляд на историю. М.: Наука, 1992. 347 с. Тир. 900

Отечественная история, 1994, № 6.
[234] — конец страницы.
OCR OlIva.

В последние годы, к сожалению, все меньше выходят в свет фундаментальные публикации в области теоретической этнологии. Поэтому появление рецензируемого исследования, посвященного этногенетической истории, народов Среднего Поволжья и Южного Урала, а также острым проблемам теоретической этнологии, несомненно привлечет внимание читателей.

Эмпирический материал, послуживший основой работы, велик по объему и разнообразен по содержанию. Историография же некоторых теоретических вопросов, особенно в области социально-экономической истории, не всегда исчерпывающа. Впрочем, автор и не ставил задачу детально рассмотреть экономические и социальные аспекты истории народов в избранном им для анализа регионе, а сосредоточил основное внимание на этногенетических вопросах и проблемах, связанных с теорией этноса и историко-этнографического районирования.

Нужно сказать, что разработка проблем районирования по историко-этнографическим областям (ИЭО), связанная с учением Ф. Ратцеля и других авторов конца XIX — начала XX столетия, интенсивно разрабатывалась еще Боннской географической и этнологической школой начиная с 20-х гг. нашего века. Эти же вопросы стояли в центре внимания Ф. Боаса и его американской исторической школы. В советской литературе эти проблемы впервые были поставлены М. Г. Левиным и H. H. Чебоксаровым. Советские ученые, и в первую очередь Б. В. Андрианов, пытались теоретически осмыслить и практически разрешить эти проблемы. Однако многое и в теории, и в практике оставалось неясным.

Значительным шагом в разработке метода историко-этнографического районирования, понимания исторической сущности этого явления, значения ИЭ районирования при исследовании этногенетических процессов являются выводы автора монографии. Он реконструирует историю формирования Волго-Уральской ИЭО и, таким образом, выявляет наиболее существенные характеристики в хозяйственной, социально-экономической и культурно-бытовой сферах, которые лежали в основе выделенной ИЭО и становились в отдельные периоды ареалообразующими факторами (с. 19).

Опираясь на огромный фактический материал, автор показывает роль территории и ИЭО в этногенетических процессах. В книге обстоятельно рассматриваются процессы формирования финно-угорского населения в Волго-Уральской ИЭО и их культурное взаимодействие с индоиранскими племенами лесостепного юга начиная со времени распада уральской общности и расселения финно-угорских племен и до сложения волго-уральской общности ИЭО в середине I тыс. н. э. При этом значительное [234] внимание уделяется проблеме ранних тюрков на Средней Волге и Южном Урале (с. 43 и др.), булгарскому периоду и распаду волжско-булгарской этнополитической общности. В монографии детально анализируется роль кипчакского элемента в этногенезе тюркских народов региона. Интересны выводы в книге относительно известной в этнологии концепции о булгаро-чувашской и булгаро-татарской языковой преемственности, а также соображение автора о формировании этнических территорий в рассматриваемой ИЭО (с. 88, 89). Надо полагать, Р. Г. Кузеев прав, считая, что именно в XIV — первой половине XVI в. в ИЭО завершилось формирование современных границ этнических территорий, в том числе и тюркских.

Тщательно прослеживается в работе развитие Волго-Уральской ИЭО в XVI — начале XX в. Стоит подчеркнуть широту и системность подхода автора при анализе изучаемых явлений, учет воздействия самых различных факторов: этнополитических тенденций, миграций, культурных контактов и многих других. Значительное внимание уделено им этнодемографическим тенденциям в XVII—XIX вв. (с. 147 и др.), особенностям расселения и демографического развития восточнославянских, тюркских и финно-угорских этносов, показу этнического состава городского и сельского населения.

Важное теоретическое значение имеют выводы автора, касающиеся проблемы взаимодействия культур и факторов развития этнокультурных процессов (с. 176 и др.). На мой взгляд, автор вполне обоснованно формулирует понятие «этнокультурные процессы» как изменения, которые присущи собственно этническим признакам (язык, культура, самосознание), независимо от характера этих изменений — этноэволюционных или этнотрансформационных. Первая группа факторов, которые регулируют этнокультурные процессы,— «естественноисторические явления» (демографический, этнотерриториальный, природно-географический и другие факторы). Вторую группу факторов образуют, с точки зрения автора, социально-исторические явления. И, наконец, третью группу составляют собственно этнические свойства, в совокупности выражающие культуру этноса. Замечу лишь, что, характеризуя взаимодействие культур, этнокультурные процессы, небесполезно было обратиться к многочисленным работам Р. Турнвальда — одного из авторов теории этнокультурных процессов и теории «аккультурации» и «культурных (этнических) контактов»¹⁾.

Подчеркнем, что Р. Г. Кузеев впервые в отечественной этнографической литературе по Поволжско-Уральскому региону рассмотрел роль религиозного фактора в этнокультурных процессах, играющего в них далеко не последнюю роль (с. 185).

Ученый касается также влияния миграций на взаимодействие культур и изменения, происходящие вследствие обмена опытом в хозяйственной деятельности. Кстати, в данном случае можно было упомянуть о трудах Ф. Ратцеля, которому принадлежит приоритет в постановке этой проблемы. В работе затронуты и вопросы материальной и духовной культуры, а также тюрко-финно-угорского языкового взаимодействия, показана роль в этих процессах русского населения.

В книге отмечается и, полагаю, совершенно справедливо, что в культурных комплексах рассматриваемой ИЭО выделяются пласты, общие для всего региона (для финно-угорских народов и чувашей, для башкир и татар), для отдельных этносов или их составных частей (с. 209 и др.).

Переходя к анализу этногеографической структуры населения изучаемой ИЭО в XVI—XIX вв., автор сосредоточивает внимание на культурных ареалах и их взаимодействии. Можно согласиться с ним в том, что главными этнокультурными тенденциями в регионе в данное время были этническая дифференциация и интеграция. На эти процессы воздействовали различные факторы; на пороге XX в. особенно большое значение приобрели социально-экономические факторы, и прежде всего капиталистические отношения.

Как отмечается в книге, в ходе миграций в ИЭО и образования многочисленных районов смешанного населения этнические культуры оставались взаимопроницаемыми. А это, в свою очередь, ускорило распространение оседло-земледельческого плужного хозяйственно-культурного типа (ХКТ), повлиявшего на усиление интегративных тенденций ( с. 222).

В поле зрения автора — проблемы иерархичности этносов и их исторической динамики в ИЭО. Подчеркивается, что с XVI до начала XX в. этническая картина в регионе претерпела значительные изменения; возникли и новые образования, сложившиеся на конфессиональной, сословной или смешанной основе. Новая этнокультурная ситуация характеризовалась тем, что «в ее формировании доминирующей тенденцией оставалось тюрко-финно-угорское взаимодействие, но возрастающее значение в развитии многих сфер культуры приобретал восточнославянский суперстрат» (с. 226). [235]

Значительное место в книге отведено анализу динамики этнографических групп в Волжско-Уральском регионе. В числе традиционных, племенных по происхождению этнических групп, называемых автором «генетическими», рассматриваются среди финно-угорских народов эрзи и мокши — в составе мордвы, горные и луговые — в составе марийцев, ватка и калмез — в составе удмуртов. Характеризуются «этногенетические группы» в составе тюркских народов: у чувашей (вирьял, анатри, анат-енчи), у татар (казанские татары и мишари), у башкир (юго-восточная, северо-восточная, караидельско-демская, камско-икская, нижнебельская, тулвинско-мулянская, таныпская, караидельская группы).

Уделено внимание также территориальным этническим группам: внутриэтническим и межэтническим, этноконфессиональным, этносословным, а также этнографическим группам русского населения.

Как подчеркивается в книге, в изучаемой ИЗО из выделенных пяти разновидностей этнических групп одна, генетическая, унаследована от эпох, когда существовали племенные общности. Но окончательно они сложились в виде органической части этноса не ранее XV—XVI вв. Кстати, примерно к этому же периоду относится начало формирования современных территориальных и территориально-племенных групп у некоторых других народов, в частности у туркмен, у которых этот процесс начал оформляться не ранее позднемонгольского времени. Следует полностью согласиться с автором в том, что все прочие разновидности этнических групп складывались на протяжении второй половины XVI—XIX в. (с. 275).

Убедительно также следующее заключение: «крупные изменения в этнографической структуре Волго-Уральской ИЗО, в том числе и территориальном размещении этносов и их частей, объясняются прежде всего тем, что XVI—XIX вв. совпадают со сдвигами в социально-политической и социально-экономической сферах жизни как России в целом, так и ИЗО в частности» (с. 276).

В книге говорится также, что этнографические группы как историко-культурные образования в составе этносов различались по сложности внутренней структуры, уровню внутригрупповой консолидации, по культурно-языковому своеобразию. При этом развитие старых и возникновение новых этнографических групп существенно изменяли картину расселения отдельных этносов в ИЗО.

Автор полемизирует с теми, кто считает, что наличие или отсутствие самоназвания этнических групп (этнонимных и экзоэтнонимных) служит критерием для отнесения их к той или иной ступени иерархической системы этносов (этнос, субэтнос). Он справедливо считает главным признаком выделения этнографической группы особенности культуры и языка, «которые с большей или меньшей интенсивностью отличают данную часть этноса от других ее компонентов» (с. 278, 179).

Вполне резонно предложение автора подразделить этнические группы по их численности на крупные (КЭГ) и малые (МЭГ). Однако предполагаемый при этом преимущественно количественный критерий недостаточно убедителен, так как размер групп в разные исторические периоды менялся: «малая» группа могла стать «большой» и наоборот; и едва ли количественный критерий дает исчерпывающее представление об их качественной характеристике (с. 281).

К интересным теоретическим обобщениям приходит автор при рассмотрении этнографической структуры ИЗО в этногенетическом аспекте и роли этноса в этногенетических процессах (с. 287 и след.) и, в частности, к заключению, что «на уровнях таксономически ниже этносов ( народов) она (этнографическая структура. — Г. М.), во-первых, многообразна и, во-вторых, иерархична. Внутри различных типов подразделений этносов... границы признаков, разделяющие их разновидности, условны, подвижны, определяются по доминирующей на данный момент характеристике» (с. 287). Из этого делается вполне закономерный вывод, что границы между этнографическими и этническими группами были подвижными и могли взаимно трансформироваться.

Подводя итоги, автор рассматривает в обобщенном виде этнические процессы в Волго-Уральской ИЭО во II тыс. н. э., вплоть до начала XX в.

На мой взгляд, автор совершенно прав, полагая, что термин «народность» является лишь производным от понятия «народ» и «едва ли ему надо придавать особое, специфическое значение» (с. 303)²⁾ . В особенности хочется поддержать Р. Г. Кузеева в следующем. Ряд авторов предлагают типологии этносов, основываясь на генерализующих формационных признаках. Поэтому нельзя не согласиться с утверждением автора монографии о том, что формационная типология излишне схематизирует исторический процесс и что во многих регионах мира последовательная смена формаций шла не по классическим образцам Европы ( с. 305). [236]

Существен вывод о том, что этнические процессы и процессы консолидации всегда являются по содержанию этносоциальными, а не только собственно этническими; они перманентны и не имеют «окончательной» завершенности, протекают с разной интенсивностью в разные эпохи. При этом процессы и импульсы консолидации поддаются изучению и объективной оценке, однако при обязательном условии — исследовании их не в рамках отдельного этноса, а в системе взаимосвязанных этносов, в границах исторических регионов или ИЭО. Справедлив и вывод о том, что «в этнических процессах всегда, с эпохи древности, присутствуют противоречивые, но составляющие диалектическое единство тенденции к этнической консолидации и межэтнической интеграции» (с. 306-307).

Стоит остановиться на весьма дискуссионной проблеме, связанной с оценкой социальных отношений у части рассматриваемых в книге народов, например у кочевых и перешедших в недавнее время к оседлости земледельцев-скотоводов. Как видно из отдельных замечаний автора, он стоит на позициях пятичленной формационной схемы и склонен оценивать уровень общественного развития изучаемых народов Волго-Уральской ИЭО в большинстве случаев как феодальный (см., напр., с. 308). К сожалению, при рассмотрении этого спорного положения не привлечена значительная, особенно новейшая, литература о кочевниках и полукочевниках, а также оседающих номадах. В ней на основе большого фактического материала показано, что у номадов Азии и Африки не только не складывались феодальные (или патриархально-феодальные ) отношения, но они и не могли складываться, так как это немедленно приводило к разложению номадизма как ХКТ и социального организма (см. работы Г. Е. Маркова, Ч. Язлыева, К. Нурмухамедова, А. Оразова, Н. Э. Масанова, К. П. Калиновской, В. М. Викторина, Н. Н. Крадина).

На с. 36 автор утверждает, что в первой половине I тыс. н. э. в Волго-Камье происходило разложение родового строя и становление раннеклассовых отношений, причем «у кочевников процессы классообразования могли продвинуться еще глубже, хотя в социально-политической организации кочевого общества традиционная родовая организация сохраняла прежнее и весьма существенное значение». По поводу этой точки зрения нельзя не возразить, что в действительности номадизм полностью сложился на тысячу лет раньше, и уже тогда, в начале I тыс. до н. э., характеризовался быстрым и полным разложением «родовых» отношений и складыванием социальной стратифицированной и дифференцированной, но отнюдь не классовой структуры. И на всем протяжении истории кочевничества социальные отношения номадов основывались на общинном пользовании пастбищами, частной собственности семей на скот, слабо развитых видах эксплуатации (они могут быть названы «патриархально-кочевыми»).

Что касается «родовой организации», то ее правильнее обозначать «общинно-племенной», так как она ни в коей мере не была продолжением «родовой» организации первобытности, а сложилась в недрах формирующихся номадных социальных организмов. ХКТ номадизма был сугубо экстенсивным (и в перспективе своего развития тупиковым), что порождало и соответствующие «экстенсивные» формы социальных институтов и общественной организации³⁾. Вместе с тем нельзя не отметить, что автор призывает с осторожностью относиться к ориентации на «выявление „феодального” сословия и установление „социального антагонизма” внутри соответствующих обществ» (с. 180).

Представляется, что рецензируемая монография встретит благожелательный отклик не только у специалистов по этнической истории народов изучаемой ИЭО, но и у более широкого круга исследователей, занимающихся этногенетическими и собственно этническими проблемами. [237]

¹⁾ Thurnwald R. The Psychology of Acculturation // American Anthropologist. 1932. V. 34.

²⁾ См. также: Mapков Г. Е. О концепции национальной политики в Российской Федерации // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1992. №5.

³⁾ См. Марков Г. Е. Кочевники Азии. М., 1976. С. 284 и след.; Калиновская К. П., Марков Г. Е. Скотоводы Азии и Африки. Проблемы истории, типологии и периодизации // Вестник МГУ. Сер. 8. История 1983. №5. С. 59 и след.