Система OrphusСайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена,
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Лукиан из Самосаты
Две любви


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Перевод: Н.П. Баранов.
Лукиан. Сочинения, т. 2.
СПб., Алетейя, 2001.

1. Ликин. Любовной легкой беседой, мой милый Феомнест, ты с самого утра насытил мой слух, утомленный непрестанными делами. Я мучительно жаждал такого отдохновения, и как нельзя более вовремя разлился приятный поток твоих веселых слов. Немудрено: душа наша слаба, чтобы нести непременно тяготу важных дел. Почтенные труды тоже преисполняются желанием хоть ненадолго освободиться от тяжелых мыслей и стремятся отдаться наслажденью.

И на утренней заре поистине глубоко порадовала меня вкрадчивая и сладостная убедительность твоих немножко вольных рассказов. Я почти был готов признать себя каким-то Аристидом, околдованным милетскими рассказами, и, клянусь всеми стрелами Эрота, для которых ты служил столь верной целью, я огорчен тем, что сейчас ты перестал рассказывать.

Итак, обращаюсь к тебе с мольбой, во имя самой Афродиты, не подумай, что я говорю лишнее; напротив, если просится тебе на уста любовная история, случившаяся с мужчиной или, услышь меня Зевс, с женщиной, спокойно извлеки рассказ на свет призывом памяти. Ведь не напрасно мы справляем нынче праздник Геракла и жертвы ему приносим: конечно, тебе было небезызвестно, как стремителен этот бог на путях к Афродите. Итак, я полагаю, Геракл примет с величайшим наслаждением жертвоприношение твоих слов.

2. Феомнест. Ах, Ликин! Скорей можно сосчитать морские волны или снежинки, густо падающие с неба, чем всех владевших мной эротов! Я уверен, что все эроты остались с пустыми колчанами, и если захотят они устремить полет против кого-нибудь другого, то безоружная рука эрота будет осмеяна каждым. Чуть не с отроческих лет, с самого зачисления в эфебы, я брожу по пастбищам страсти, меняя одно на другое. Эроты принимают друг от друга власть надо мной: еще не успеет закончиться владычество одного, как воцаряется новый. Это — чудовище, головы которого вновь и вновь отрастают, как у Лернейской гидры, только кольца этого существа еще опасней — никакой Иолай не поможет: ведь огнем не угасить огня. Какой-то томный овод желаний пребывает в моих очах, овладевает всяческой красотой и не находит предела своему насыщению. И полная беспомощность овладевает мной: чем вызвано такое раздражение Афродиты против меня? Ведь я ж не похож на дочерей Солнца, я не оскорблял богиню, как женщины Лемноса,1) не обходился грубо с ней, насупив брови, как Ипполит, — чтобы возбудить в богине столь непрестанный гнев.

3. Ликин. Прекрати, Феомнест, это актерское несносное притворство! Как? Ты тяготишься подобной жизнью, тем жребием, что вынула тебе Судьба? Считаешь обременительным общество прелестных женщин и цветущих красотой отроков? Скоро, пожалуй, тебе и очистительная жертва понадобится против столь тяжкого недуга: поистине — жестокая болезнь! Но вместо того, чтобы щедро рассыпать пустые слова, не лучше ли будет сознаться, что ты — счастливец, поскольку божественные пряхи не выпряли тебе ни черной работы земледельца, ни скитаний купца, ни жизни воина всегда с оружием в руках. Нет: палестры, сияющие лоснящимися телами,2) нарядная одежда, пышно ниспадающая до самых пят, уход за прической, с отменным искусством слаженной, — вот все твои заботы! Что касается любовных желаний, то самая пытка их радует, а зубы страсти кусают сладко. Домогаясь, ты живешь надеждой, а достигнув своего, — вкушаешь желанный плод: и равноценны наслаждения, вкушаемые и ожидаемые.

И вот совсем недавно, когда ты сказывал мне предлинный, как каталог Гесиода,3) перечень тех, в кого ты был влюблен начиная с самых юных лет, веселые взгляды глаз, тая, становились влажными, а голос сладкий, как у дочери Ликамба,4) звучал еще нежнее, и по одному тону его сразу выдавал тебя и говорил о том, что ты влюблен не только в тех, о ком рассказывал, но и в самое воспоминание о них. Итак, если у тебя сохранилась не рассказанной часть повествования о плавании по морям Афродиты, не скрывай от меня ничего и сделай свою жертву Гераклу совершенной.

4. Феомнест. Этот бог — пожиратель быков, Ликин, и, как говорят, он менее всего радуется бездымным жертвам. Но так как мы нашей беседой отмечаем годичный праздник Геракла, то мои рассказы, длящиеся с самого утра, я полагаю, уже приелись. Пусть теперь твоя Муза, оставив привычную ей важность, на новый лад настроится и весело проведет весь этот день в угоду богу. А для меня будь сегодня судьей нелицеприятным, так как я не вижу, чтобы ты склонялся на сторону какой-нибудь одной из двух страстей. Итак, скажи, кого ставишь лучшими: тех, что любят отроков, или находящих утеху в милых женщинах? Что касается меня, то, пораженный и той, и другой страстью, я, как стрелка хорошо уравновешенных весов, склоняюсь равномерно к обеим чашкам. Ты же, как стоящий вне всего этого человек, сумеешь выбрать неподкупным решеньем разума то, что лучше. Итак, любезный друг, оставь всякое притворство и быстрее положи камешек, какой найдешь нужным, согласно оценке моих любовных увлечений.

5. Ликин. По-твоему, Феомнест, этот разговор — детская забава и шутка. А на деле он очень важен. Я, во всяком случае, говорю о нем под свежим впечатлением, зная, что эти дела чрезвычайно важны, когда услыхал горячий спор, который по обоим твоим вопросам вели между собой два человека. Воспоминание о нем до сих пор сохраняется у меня. При этом спорящих разделяли не только слова, но и страсти; не так, как тебя, который податлив и умеет, бодрствуя без сна, плату двойную собрать:

Стадо быков сторожа, а послеовец белорунных.5)

Из спорщиков же один безмерно наслаждался любовью мальчиков, считая Афродиту женских ласк губительной пропастью, другой же целомудренно чуждался мужского ложа, устремляя все свои желания к женщинам. В этой схватке двух страстей я был поставлен третейским судьей, и нет слов сказать, какое сверхудовольствие при этом я получил: следы тогдашних слов остались запечатленными в ушах, как будто я только что их слышал. Итак, убрав с дороги то, что послужило для обоих поводом пуститься в спор, я точно передам тебе все, что было сказано.

Феомнест. Отлично! Я же, оставив ложе, сяду против тебя, чтобы

Только упомянет Ахилл, подхватить напев его песни,6)

а ты славно поведай нам славу любовного спора.

6. Ликин. Я собирался плыть в Италию, и для меня был снаряжен один из тех двухъярусных быстроходных кораблей, которыми обычно пользуются либурны — племя, обитающее по берегам Ионийского залива. Когда необходимые приготовления были закончены, я поклонился всем отечественным богам и призвал Зевса Странноприимца милостиво сопутствовать мне в далекой моей поездке. Мне запрягли мулов, и я спустился из города к морю. Здесь я простился с толпой провожавших меня друзей, — на пристани собралась блестящая толпа образованных людей, с которыми я встречался постоянно и которые были огорчены разлукой. Потом я взошел на палубу и уселся на корме неподалеку от кормчего. Зазвучали дружно весла гребцов и скоро увели нас далеко от земли в открытое море. Дул попутный ветер, быстро подгоняя наше судно. Мы поставили лежавшую в трюме мачту, подняли и закрепили рею. Потом, натянув канаты, распустили все паруса. Ветер мягко наполнил ткань, и мы понеслись вперед, не уступая, я думаю, свистящему полету стрелы. Волны тяжело шумели за кормой, рассекающей их.

7. Впрочем, рассказ о том, что произошло во время переезда забавного иль важного, совершенно не к чему удлинять. Миновав побережье Киликии и войдя в Памфилийский залив, мы не без труда обогнули Хелидонские острова — счастливую границу древней Эллады. Мы посетили каждый из ликийских городов, развлекаясь всего более преданиями местной старины, ибо никаких других приметных остатков былого процветания здесь не видно. Достигнув наконец солнечного Родоса, мы решили сделать здесь кратковременную остановку в нашем плавании, дотоле непрерывном.

8. Гребцы, вытащив корабль из воды на сушу, расположились подле него в палатках, а для меня было приготовлено помещение в гостинице против храма Диониса. На досуге я пошел бродить по городу и преисполнился приятнейшими впечатлениями: этот город — настоящий город Солнца, и красота его достойна бога. Я обошел кругом колоннады Дионисова святилища, рассмотрел все находившиеся в них картины, отдельно каждую, и, наслаждаясь этим зрелищем, возобновлял попутно в памяти героические сказания. Тотчас два-три проводника, подбежав ко мне, предложили за небольшую мзду объяснить содержание всех картин. Впрочем, и без них я по догадке сам понял почти все.

9. Насмотревшись досыта, я намеревался уже отправиться домой, как вдруг судьба послала мне величайшую из возможных на чужбине радостей: встречу с двумя старинными приятелями, которых, по-моему, и ты должен знать, не раз встречавшись здесь с ними, когда они бывали у меня. Один — Харикл, родом из Коринфа, юноша далеко не урод, да к тому же всегда искусно причесанный, из желания, как видно, пленять собой милых женщин. Спутником его был Калликратид, афинянин, человек простой наружности, всему на свете предпочитающий деятельность политического оратора и выступления с речами в народных собраниях. Не брезгал он и телесными упражнениями и охотно посещал палестры, побуждаемый к тому, я думаю, не чем иным, как любовным влечением к юношам. На это были устремлены все его помыслы. А ненависть свою к женщине он доводил до того, что часто посылал проклятия Прометею.7) Завидев меня издали, оба кинулись ко мне с веселым и радостным видом. Затем, как водится, мы обменялись приветствиями, и каждый стал просить меня зайти к нему. Но я, видя, что между ними возникает соперничество из-за меня, сказал: «Сегодня, Калликратид и Харикл, будет всего лучше вам обоим посетить меня, не возбуждая дальнейших споров, а в последующие дни — я решил остаться здесь дня на три, на четыре — вы поочередно угостите меня в ответ, решивши жребием, кому быть первым».

10. Так и решили. В этот день я был хозяином и угощал обоих, назавтра — Калликратид, а дальше, после него, — Харикл. Уже во время этих пирушек я заметил по многим несомненным признакам, какие мысли владели каждым: афинянин обзавелся красивыми мальчиками, и все рабы были у него безбородыми, оставаясь в доме лишь до тех пор, пока не начинал темнеть их подбородок; как только щеки покрывались первым пушком, Калликратид отсылал их прочь, назначая управляющими и приказчиками своих афинских имений. Харикл, напротив, был окружен целым хором танцовщиц, флейтисток и арфисток. Весь дом Харикла, словно во время праздника Фесмофорий, был полон женщин, и нельзя было встретить ни одного мужчины, разве только малыша-мальчика или какого-нибудь дряхлого старика-повара, который по возрасту уже не мог возбуждать ревнивых подозрений хозяина. Все это, как я уже сказал, с достаточной ясностью вскрывало род мыслей моих приятелей. Нередко дело доходило между ними и до легких схваток, но длились они недолго и не могли привести к решению вопроса. Когда же пришел срок отплытия, оба они вызвались сопровождать меня, и я взял их с собой на мой корабль: как и я, они собрались посетить Италию.

11. Мы решили причалить в Книде, чтобы осмотреть святилище Афродиты; славилось оно изображением богини — творение искусного резца Праксителя,8) возбуждающее любовь. Мы спокойно подошли к берегу: сама богиня, думается мне, вела наш корабль,9) послав на море сияющую ясность. Пока остальные мои спутники хлопотали, как водится, над пополнением наших запасов, я, взяв под руки чету моих любвеобильных приятелей, обошел с ними вокруг всего Книда, немало потешившись вольным видом книдских глиняных фигурок, достойных города Афродиты. Посетив сначала колоннаду Сострата10) и другие достопримечательности, вид которых мог усладить наш вздор, мы направились к храму Афродиты; двое, я и Харикл, горячо стремясь увидеть богиню, а Калликратид — неохотно, поскольку предстоял женский образ. Я уверен, Калликратид с наслаждением променял бы тогда книдскую Афродиту на Эрота из Феспий.11)

12. Едва мы подошли к священной ограде, как навстречу нам повеяли влюбленные ветерки. Ибо двор святилища не был обращен в бесплодный каменный настил из гладких плит, но, как подобает жилищу Афродиты, земля хранила здесь рождающую силу, и ограда была полна плодовых, разводимых человеком, деревьев, возносивших к небу зеленеющие верхушки и составлявших в вышине раскидистую сень. Особенно пышно зеленела щедротами самой владычицы взращенная и отягченная плодами мирта, да и остальные деревья все обладали своей долей красоты. И даже те, чьи стволы на старости лет уже поседели от времени, не засыхали, но стояли цветущими и молодыми, пуская новые побеги в напряжении жизненных соков. Вперемешку с этими деревьями росли и другие: те, что не рождают сами плодов, но красота их заменяет им плоды, — кипарисы и платаны поднимали вершины к светлому небу; была здесь среди них и Дафна-лавр, перебежчица к Афродите, давняя беглянка. Плющ влюбленно обвивал каждое дерево и устремлялся ввысь. Тяжелые виноградные гроздья в изобилии свисали с пышных лоз: любезнее нам Афродита с Дионисом в союзе, и сладостно смешение их, если ж расторгнуть эту чету, меньше утехи будет в каждом из них. Под густой тенистой сенью находились веселые шатры для всех, кто захочет отпраздновать праздник. Люди из высшего общества редко посещают эту рощу, но простой люд толпами стекается сюда, чтобы по-настоящему почтить Афродиту.

13. Вдоволь насладившись пышной растительностью, мы вошли внутрь храма. Богиня — прекраснейшее изваяние из паросского камня — занимает середину помещения. Удивительное изображение: неуловимо улыбаясь, едва полуоткрыв уста. Вся красота богини ничем не скрыта, никакие одежды не облекают тела: богиня стоит обнаженной и только одной рукой незаметно прикрывает свой пол. И столь велика была творческая мощь искусства, что неподатливый и жесткий по своей природе мрамор послушно следует всем изгибам членов тела… При этом зрелище Харикл, словно охваченный каким-то безумием, воскликнул вне себя: «Наиблаженнейший из всех богов Арес, попавший из-за нее в оковы!» — С этими словами Харикл подбежал к изваянию и, насколько мог, вытянув шею, прильнул жадными губами к мрамору и поцеловал его. Калликратид стоял молча и дивился про себя.

Храм имеет два входа, с той и другой стороны, чтобы желающие могли и со спины разглядеть богиню, ничего не упустив и всему воздав подобающее восхищение. Войдя во вторую дверь, посетитель может весьма удобно с полным вниманием изучить красоту изваяния и с другой стороны.

14. Мы решили осмотреть все изображение и обошли вокруг ограды, к другому входу. Едва привратница, которой вверено хранение ключей, открыла нам дверь, внезапно оцепенение охватило нас перед явившейся красотой. Афинянин, незадолго перед этим взиравший совершенно спокойно, теперь, увидев у богини то, чем он привык восхищаться у юношей, тотчас с большим безумием, чем до него Харикл, воскликнул: «Геракл! Что за спина! Сколько благородства во всех размерах! Как полны изгибы бедер — они полную пригоршню руки заполнить могут! Как соразмерно очерченный зад изгибает свою плоть, ни облегая чересчур тесно кости, ни подымая свою полноту до чрезмерной толщины! Кто сможет выразить, как приятна улыбка изваянных с обеих сторон лядвей! Как безукоризненно стройна линия от бедра и протянутой прямо голени до самой ступни! Да! Вот таков Ганимед, в небесных чертогах наливающий Зевсу сладостный нектар. От Гебы, вздумай она мне прислуживать, я бы не принял напитка!»

А Харикл, пока Калликратид испускал эти вдохновенные возгласы, совсем окаменел от чрезмерного восторга, и взгляд его сделался томным, а глаза подернулись влагой от нахлынувшей страсти.

15. Когда мы насытились зрелищем и наше изумление несколько улеглось, мы заметили на одном из бедер пятно, будто грязь на одежде. Его безобразие выступало еще отчетливей на сверкающей белизне мрамора. И вот сначала у меня возникла вполне правдоподобная догадка: то, что мы увидели, я счел естественным пороком самого мрамора, ибо и камни подвержены недугам. Нередко случай становится поперек дороги произведениям искусства, которые иначе могли бы достигнуть совершенной красоты. Итак, я решил, что тело загрязнено темным пятном естественного происхождения, и еще раз подивился Праксителю, который скрыл отмеченный недостаток камня, поместив его там, где изъян менее всего бросался бы в глаза. Но стоявшая подле нас храмовая прислужница рассказала нам странную историю невероятного содержания. Она рассказала, что один молодой человек небезызвестной семьи — совершенное им деяние умолчало об имени юноши — часто посещал святилище и, обуянный какой-то злой силой, влюбился в богиню. Все дни юноша проводил в храме и сначала казался просто благоговейным поклонником. Встав на заре, задолго предваряя солнечный восход, он шел в святилище и только после заката нехотя направлялся домой. Целый день юноша сидел перед богиней и непрерывно направлял на нее в упор взгляды своих глаз. Юноша тихонько что-то шептал про себя и украдкой посылал богине нежные укоризны.

16. По временам, стремясь хоть ненадолго убежать от сторожившей его страсти, он, помолившись, подходил к столу, отсчитывал четыре бабки ливийской лани и вверял падению их свои надежды. Бросив кости, он смотрел, что они скажут, а потом, особенно когда счастливым случаем выпадала ему сама богиня и все кости ложились по-разному, он простирался ниц перед изваянием, уверенный, что скоро достигнет желанного. Но если, как это обычно бывает, удар был плох и кости рассыпались по столу, предвещая недоброе, юноша посылал проклятия всему Книду, печально потуплял взоры, словно с ним случилась непереносимая беда, а спустя немного опять хватался за кости и новым ударом думал помочь предыдущему промаху. Все больше и больше возбуждаемый страстью, юноша исчертил все стены, и нежная кора каждого дерева возвещала о прекрасной Афродите, Пракситель почитался наравне с Зевсом, и все хранившиеся дома сокровища, достойные богини, были посвящены ей в дар. Наконец неистовая напряженность желаний превзошла всякие границы — юноша обезумел, и тогда отчаянная дерзость обнаружила себя сводней этой страсти. Солнце уже клонилось к закату, когда юноша незаметно для присутствующих тихонько проскользнул за дверь и, притаившись в глубине помещения, стоял не двигаясь, почти не дыша. Храмовые служительницы, как обычно, удалились, затворив за собой тяжелую дверь храма, и наш новый Анхиз остался в святилище, запертый снаружи. «Но к чему вся эта болтовня, — закончила рассказчица, — зачем стараться описать во всех подробностях дерзость этой неизобразимой словами ночи? Наутро мы обнаружили следы любовных объятий, и замеченное вами пятно осталось на мраморе, на теле богини, изобличая совершенное насилие. А сам юноша? Народная молва гласит, что он или в пропасть бросился, или — в морские волны… Словом, юноша исчез бесследно».

17. Прислужница еще не закончила своего рассказа, как Харикл, перебивая ее, воскликнул: «Вы видите: женское начало, даже если оно в мраморе, возбуждает любовь! А что, если бы кто-нибудь увидел живой такую красоту? Разве не отдал бы он даже скипетр Зевса за одну лишь ночь?»

Калликратид усмехнулся и заметил: «Ну, еще неизвестно, Харикл: может быть, мы услышим множество подобных россказней, когда приедем в Феспии. Да и сейчас столь превозносимая тобой Афродита явно свидетельствует о том же». — «Как так?» — воскликнул Харикл. На это Калликратид весьма убедительно, по-моему, ответил: «Этот влюбленный юноша получил в свое распоряжение целую ночь и, значит, имел полную возможность насытить свою страсть. И что же? Он подошел к мрамору как к мальчику и хотел бы, я уверен в этом, чтобы даже спереди женское не было женским…»

Слова, бросаемые беспечно, без всякого разбора, грозили обратиться в шумный, неупорядоченный спор, но я, предотвращая его, сказал: «Друзья мои, мужчины! Исследуйте вопрос в пристойном порядке, как подобает людям просвещенным. Прекратите нестройные и ни к чему не ведущие препирательства, и пусть каждый из вас по очереди подробно выскажется в защиту своих мнений. Кстати, на корабль возвращаться еще рано, и хорошо будет употребить наш досуг на веселый и вместе с тем важный разговор, который соединит приятное с полезным. Давайте выйдем из храма. Смотрите: сюда направляется целая толпа благочестивых поклонников; расположимся в одной из беседок, где каждый сможет спокойно слушать и говорить все, что угодно. И помните, что побежденный сегодня в споре уже не имеет права вновь докучать нам подобными речами!»

18. Было признано, что я говорю правильно, и с одобрения обоих моих приятелей мы вышли из храма. Я был весел, и никакие заботы меня не мучили, они же имели вид сосредоточенный и переворачивали на разные лады предмет спора, как будто предстояло состязание в том, кому занять первое место в торжественном шествии в Платеях.12) Мы скоро нашли местечко, где ветви, тесно сплетаясь, бросали густую тень и можно было отдохнуть от летнего зноя. «Вот приятное место, — сказал я. — И цикады звонко распевают в листве над головой». Затем я уселся посредине, приняв подобающий судейский вид, и сама неподкупная Гелиея13) пребывала в моих насупленных бровях. Я бросил жребий, чтобы решить, кому говорить раньше, и когда Хариклу досталась первая очередь, я приказал ему немедля начать речь.

19. Харикл провел рукой по лицу, чтобы успокоиться, и, немного помедлив, начал приблизительно так:

«Тебя, Афродита, владычица, говоря в защиту твою, тебя в помощницы себе, молясь, призываю. Каждому делу легко стать совершеннейшим, если на него ты хоть немного прольешь от своей обворожительной силы; слова же любовные особенно нуждаются в твоей щедрости, ибо ты их наизаконнейшая мать. Явись же женщинам ты, богиня-заступница, как женщина, а мужчинам же даруй, да пребудут тем, чем породила их природа, — мужчинами! А я в самом начале своего слова призываю праматерь и первокорень всякого рождения в свидетели всего того, что я почитаю за истину, — разумею божественную природу всех вещей, которая, утвердив первостихии мироздания — землю, эфир, огонь и воду, — из взаимного их друг с другом смешения вызвала к жизни все, что живет и дышит. Но, ведая, что мы сотворены из вещества преходящего и что краткое время каждому для жизни отмерено, она уничтожение одного существа для другого рождением хитроумно соделала. Умирающее она рождающимся уравновесила, так что, одни другим наследуя, мы жили во все времена. Но, поскольку безвыходной трудностью представлялось, чтобы из единого порождалось нечто, природа устроила двойную природу всякого существа, одарив мужскую половину способностью разбрасывать семена жизни, а женскую как бы некоим вместилищем рождений сделавши. Одновременно она подмешала каждому телу одинаковую жажду к сопряжению друг с другом, начертив святой и непреложный закон, чтобы каждому пребывать верным своему естественному назначению и женскому началу не проявлять противоестественных мужских склонностей и мужскому — женских. Вот почему общение мужей и жен доселе сохраняет жизнь рода человеческого, силу бессмертного наследования в рождениях, но ни один мужчина не похвалится тем, что он порожден мужчиной. И два имени, внушающие благоговение, мы продолжаем чтить всячески, равно преклоняясь перед отцом и матерью.

20. Итак, вначале человек, в мыслях равнявший себя с героями и чтивший соседку богов — добродетель, повиновался законам, установленным природой. Согласно этому мужчины, соразмерно летам каждого, сочетаясь с женщинами, становились отцами благородных детей. Немного позже время заставило спуститься людей с благородных высот в бездонные пропасти сладострастия и принудило их прокладывать чуждые и необычайные пути наслаждений. Тогда-то возникшая похотливость, дерзающая на все, преступила законы самой природы. Кто был тот, чьи глаза впервые посмотрели на мужчину как на женщину? Одно из двух: или совершивший насилие власть имущий, или подло обольстивший другого! Сошлась на одном ложе одна и та же природа: видя друг в друге самого себя, ни один не думал стыдиться того, что делал, и того, что позволял с собой делать. На бесплодный камень, как говорится, бросая семена, они за малую радость приобрели великое бесчестие.

21. Между тем дерзость, проявляющаяся в жизни насильников, дошла до того, что железом даже самую природу у человека святотатственно похитила: в опустошении мужской мужественности было найдено средство растянуть наслаждение за пределы, для него отмеренные. Жалкие и несчастные, они, вместо того чтобы подольше оставаться мальчиками, перестают быть мужчинами, — двусмысленная загадка двойственной природы, — потерянные для того дела, для которого порождены на свет, и не ставшие тем, во что превратились: в юности их замедленный расцвет иссушает преждевременная старость. Причисленные к юношам, несчастные в то же время оказываются уже стариками, не пройдя сквозь промежуточную пору зрелости. Так нечистая похотливость, всех пороков наставница, придумывая одну за другой бесстыдные утехи, доводя их до недуга, о котором и сказать прилично невозможно, заставляет скользить несчастных все ниже и ниже, чтобы не остался неизведанным ни один вид распутства.

22. А если бы каждый из нас непоколебимо стоял на том, что самой природой предусмотрительно для нас положено, мы довольствовались бы союзом с женщиной, и наша жизнь была бы чиста от всякого срама. За животных мы спокойны: они не могут никакого переворота внести в природу, следуя порочным склонностям, и естественное уложение соблюдается средь них безукоризненно: лев не выходит из себя от страсти ко льву, но, когда пора приходит, Афродита вызывает в нем влеченье к самке; бык, стадоводитель, покрывает коров, а баран наполняет всю отару плодотворящим семенем. Да только ли они? Разве кабаны не настигают в логове свиней? Разве волки не соединяются с волчицами? Сказать короче: ни птицы, свистом оглашающие воздух, ни существа, которым выпал влажный подводный жребий, ни одно из животных на земле не домогается общенья самца с самцом и пребывают недвижимыми законы божественного провидения. А вы, кого напрасно превозносят за разум, вы, поистине дрянная порода животных — люди, скажите: в силу какой неслыханной болезни нарушив законы природы, вы вызываете друг против друга униженья? Что за бесчувственная слепота души обтекает вас и заставляет бить дважды мимо цели: убегая от того, что надлежит преследовать, преследуя то, от чего должно убегать? И если все люди изберут вас предметом подражания, на земле не останется больше людей.

23. Вот тут-то и распускается этот удивительный цветок ученья сократовцев, которое морочит слух молодежи, совсем еще неопытной в рассуждениях, а тех, кто уже достиг вершин разумения, провести не в силах: последователи Сократа духовную влюбленность изобрели и, стыдясь любить красоту тела, добродетель именуют своей возлюбленной. Всякий раз, когда я слышу это, смех разбирает меня! Что с вами сталось, достопочтенные философы? Почему людей, долгой жизнью испытанных и вполне себя показавших, людей, добродетель которых засвидетельствована пристойной сединой и старостью, — вы пренебрежительно от себя отсылаете, а вся ваша мудрая влюбленность стремит свой полет к юности, хотя она еще и разобраться не может в предлагаемых ей рассуждениях, не зная, на чью сторону ей стать? Или существует такой закон, чтобы все некрасивое осуждать как порочное и, не задумываясь, провозглашать добром всякую красоту? Но разве Гомер, высокий пророк истины, не говорил:

Мужу иному случается с виду быть неказистым,
Но увенчал его бог красотою слова, и людям
В радость
глядеть на него и слушать спокойные речи
С тихим почтеньем. В собраньи — он между всеми отличен.

И, проходя по улицам города, кажется богом.14)

И в другом месте поэт говорит:

Мысли твои, поистине, были с видом не схожи.15)

И, невзирая на красоту Нирея, мудрый Одиссей заслуживает большей похвалы.

24. Как же это так? При виде мудрости, справедливости и прочих высоких качеств, которым судьба определила быть уделом взрослых мужей, любовный трепет не пробегает в вас, а красота подростка пробуждает наиострейшие порывы страсти! О, конечно, Платону очень стоило любить Федра за Лизия, которого он предал! И любовь к Алкивиаду, понятно, была вызвана его душевными достоинствами: Алкивиад разбивал изображения богов и в пьяной болтовне расплясывал святые тайны Элевсина! Кто б согласился признаться в любви к Алкивиаду, когда он предавал Афины, когда осадной стеной окружалась Декелея, когда он воочию, всем поведеньем своим, стремился к тирании? Нет, до тех пор, пока, по учению божественного Платона, Алкивиад не преисполнился брадатостью, он был для всех желанным; но, когда свершился переход из юности в мужчину и в этом возрасте ум Алкивиада, дотоле несовершенный, приобрел всю силу разума, — он всем стал ненавистен. Так в чем же дело? Да в том, что эти люди на позорных страстях стыдливо надписывают другие названия и добродетелью души величают красоту тела; философы — скорее младолюбы, чем мудролюбы. Чтобы не показалось, будто я с недоброжелательством отношусь к памяти замечательных людей, ограничусь сказанным.

25. Теперь от этих чрезвычайно важных вопросов я несколько спущусь к рассмотрению излюбленного тобой, Калликратид, рода наслаждения и покажу, что использование женщины значительно приятнее мальчика. Итак, прежде всего я полагаю всякую утеху тем приятнее, чем она длительней: слишком быстрое наслаждение отлетает прочь раньше, чем удастся его распознать, удовольствие же замедленное становится сильнее. О, если бы сроки жизни нам выпряла длинней скупая Мойра и если бы мы могли непрерывно наслаждаться всей полнотой здоровья и никакое огорчение не омрачало состояния нашей души, — тогда б все время мы справляли праздник и продолжалось одно сплошное торжество! Но так как завистливое божество отказало нам в больших для человека благах, то из тех, что даны, всего приятней нам длительные радости. И вот женщина с девичества и вплоть до средних лет, пока не расположатся на лице ее последние морщины старости, являет собой предмет, достойный любовных объятий, и позднее, когда минет пора расцвета, женский опыт «сказать сумеет юнцов умнее».

26. Если же кто захочет испробовать юношу лет двадцати, тот, кажется мне, высказывает неуместную свою похоть, преследуя двусмысленную Афродиту, — у любовника жесткими стали мышцы возмужавших членов и грубым когда-то нежный, ныне покрытый жесткой растительностью подбородок, и некогда стройные бедра теперь покрылись нечистоплотно волосами. Ну, а о том, что менее заметно, я предоставляю знать вам самим, по собственному опыту. А женщина? Все тело ее сверкает белизной и нежностью кожи; густые кольца кудрей спускаются с головы, равняясь красотой с цветущим гиацинтом: то рассыпаются сзади, украшая плечи, и ниспадают, огибая уши, с ее висков курчавей, чем сельдерей лугов; а остальное тело, на котором и бритва не нашла бы волоска, струит потоки света прозрачней, чем янтарь, сказал бы я, или хрусталь Сидона.

27. Почему в наслаждении не считаться с противником, чтобы нападающий и покоряющийся были равно утешены? Не настолько ведь мы походим на бессловесных животных, чтобы находить радость в уединенной жизни? Наоборот, дружелюбным союзом сопряженные, мы подчас и в благе видим больше радости, с другими ее разделяя, и тяготы жизненные легче переносим, друг друга поддерживая. Для этого и общий стол люди придумали: поместив очаг посредине дружеского сборища, мы предоставляем своему желудку положенную ему меру угощения; если случится пить фасосское вино,16) мы пьем его в не одиночестве и не наедине с собой насыщаемся изысканными яствами, но каждому вкуснее кажется разделенное с другом лакомство: объединивши наши радости, мы тем большую чувствуем вместе. Так вот с женщиной встреча любовная той же мерой воздает наслаждению, и любовники расстаются радостно, одаривши друг друга поровну, — если только не согласимся мы с суждением Тиресия, утверждавшего, что женщине достаются в наслаждении две полные доли против одной мужской.17) Надлежит нам, по-моему, не о том лишь думать, как бы в себялюбивой жажде удовольствия уйти, унося с собой какую-то выгоду, полной мерой взяв от другого наслаждение, но следует также о том позаботиться, чтобы равным воздать за полученное. Никто однако не скажет этого о другой любви, никто не дойдет до такого безумия. Здесь любовник, совершивши положенное, удаляется, получив изысканное, по его мнению, удовольствие, а поруганному им возлюбленному достаются на первых порах боль да слезы. Когда же со временем страдания немного умерятся, лишь докуку он испытывает, больше которой, говорят, и не придумаешь; радости же он не получает ни малейшей. Наконец, если позволительно сказать о кое-каких излишествах в святилище Афродиты и это — дозволено, то с женщиной, Калликратид, возможно найти утеху и приятным для тебя способом, ибо здесь открыты пути и для того, и для другого наслаждения, тогда как с твоими возлюбленными ты никогда не изведаешь того, чем может порадовать женщина.

28. Итак, если женщина способна утолить и вашу страсть, пусть отныне воздвигнется стена между нами, мужчинами! Если же, по-твоему, пристойно мужчине разделять ложе с мужчиной, то дозволим впредь и женщинам любить друг друга. Да, да, сын нынешнего века, законоположник неслыханных наслаждений, ты придумал новые пути для мужской утехи, так обрадуй и женщин: подари им такую же возможность, пусть одна другой заменяет мужа! Пусть, надев на себя изобретенное бесстыдное орудие, заменяющее данное природой, — чудовищная загадка пашни, не знающей посева, женщина с женщиной, как муж с женой, встречаются на ложе! Пусть наименование разврата, редко достигающее слуха, — мне стыдно даже произносить это слово, — имя трибады18) впредь выступает гордо, без стеснений! И пусть в наших домах на женской половине отныне вершится непотребная любовь двуполой Филениды! Нет, пусть уж лучше женщина, насилуя себя, доставляет себе мужские наслаждения, чем благородную силу мужчины низвести до дряблой изнеженности женщины!»

29. Последние слова Харикл произнес с большим подъемом. Во время речи он приходил все в большее и большее волнение, и, когда окончил, его глаза метали взгляды страшные и яростные. Мне казалось, что он пользовался очистительным средством против всяких мужских любовных утех. Спокойно улыбнувшись и ласково переведя взор на афинянина я сказал:

«Я думал, Калликратид, что забавы и смеха ради займу место судьи, а между тем сам не знаю как, но только горячностью Харикла я приведен к разрешению совсем не шуточной задачи. Харикл как будто на холме Ареса боролся с убийцей, поджигателем или, Зевс свидетель, с отравителем, так безмерно страстной была его речь. Итак, теперь иль никогда — твой час настал и призывает тебя одной речью в порошок стереть все красноречие Афин и убедительность Перикла и ополчившиеся против македонян языки десяти ораторов,19) — напомни же нам одно из обличений, звучавших на Пниксе».

30. Калликратид немного помедлил, но по лицу его можно было заключить, что он преисполнен задором предстоящей схватки. Потом он начал свою ответную речь:

«Если бы женщины имели долю в народных собраниях, в судах, в делах общественных, они единогласно назначили бы тебя своим вождем или защитником и бронзовыми статуями на площадях почтили бы тебя, Харикл! Они и сами, пожалуй, если б получили возможность говорить, не сумели бы так горячо выступить в свою защиту, даже те из них, что выдавались своей ученостью: ни Телезилла, поднявшая оружие против спартанцев, ради которой в Аргосе сам Арес числится богом женщин; ни гордость Лесбоса, сладкозвучная Сафо, ни Феано, дочь пифагорейской мудрости. Я думаю, сам Перикл не сказал бы с такой силой речи в поддержку Аспазии.20) Но раз пристало мужчинам говорить в защиту женщин, что же, пусть скажут свое слово и мужчины в защиту мужчин. Ты ж, Афродита, будь милостива к нам: мы ведь тоже чтим твоего Эрота.

31. Я, признаться, думал, что спор у нас идет лишь ради забавы и не заходит глубже. Но, поскольку мой противник вздумал пофилософствовать о женщинах, я с радостью хватаюсь за этот случай, чтоб пуститься в путь: знайте, что только эрос, внушенный мужчиной, объединяет в себе и добродетель, и наслаждение. Я хотел бы, если б это было возможным, чтобы здесь над нами поднимал свою верхушку платан, внимавший некогда речам Сократа,21) — дерево счастливей Ликея и Академии, под которым возлежал, отдыхая, Федр, как с величайшим изяществом повествует божественный Платон. Это дерево, как некогда додонский дуб,22) священным голосом, слетевшим с его ветвей, благословило бы нашу любовь, храня воспоминание о прекрасном Федре. Но это — неосуществимо,

                    …ибо легли между нами
Горы, поросшие лесом густым, и шумное море.23)

Мы — на чужбине, спор застал нас вдали от отчизны, на Книде, — и это дает перевес Хариклу; но все же я не буду предателем истины и не уступлю трусливо.

32. Только ты, небожитель, не замедли: предстань нам благосклонным заступником дружбы, ты, вершитель великих тайн, божественный Эрос! Предстань не коварным мальчишкой, каким, забавляясь, рисует тебя рука художника, но таким, каким тебя произвела изначальность, принявшая в себя первые семена жизни, — с самого рожденья совершенным. Это ты из безвидной и безобразной бесформенности всему придал вид. Весь мир словно в какой-то общей гробнице покоился; но ты разбил ее; ты загнал облегавший мир хаос в самые дальние глуби преисподней, где, поистине,

Створы железных дверей и порог, окованный медью,
Несокрушимо его сторожат, заграждая путь к возврату
.24)

А сияющему свету ты настежь распахнул темницу ночного мрака и стал творцом всего, что лишено дыханья, и всего, что дышит. Влив в людей замечательное единомыслие, ты связал их высокими узами страстной дружбы, чтобы она воспитывала в еще непорочной и нежной душе мужающего подростка благое стремленье к совершенству.

33. Брак представляет средство обеспечения необходимой преемственности рода человеческого. Но только любовь философа к юноше вызывается высоким величием души. А все, что от избытка порождает искусство, облекая красотою формы, имеет цену большую, чем то, что служит насущной потребности, и прекрасное всегда выше необходимого. И вот, пока человек пребывал в невежестве и не имел приятного досуга, чтоб с каждым днем становиться искушенней в лучшем, он был доволен узкими границами самого необходимого и, гонимый временем, не мог изобрести изящной жизни. Но, когда настоятельнейшие нужды были удовлетворены и умы потомков освободились от гнета необходимости, получили постоянный досуг и с ним возможность поразмыслить о предметах более высоких, — после этого мало-помалу стали вырастать различные науки. Об этом мы можем догадываться, наблюдая не дошедшие еще до своего совершенства искусства. Едва лишь появились на земле первые люди, как они стали искать средство утолить свой повседневный голод; находясь в плену у нужды сегодняшнего дня, когда недостаток не позволял выбрать лучшее, они питались простой травой, выкапывали из земли мягкие корешки, а чаще всего кормились плодами дуба. Со временем однако подобная пища была отвергнута и оставлена на долю животных, лишенных разума; настойчивый труд пахаря открыл посев пшеницы и ячменя, видя, как ежегодно они возобновляются. Безумец и тот не скажет, что дубовый желудь лучше, чем хлебный колос.

34. Дальше. Кто не знает, что в начале жизни человеческого рода люди, нуждаясь в прикрытии, одевались в косматые шкуры, содранные с животных? И разве не придумали люди укрываться от холода в пещерах гор, в старых корневищах или в дуплах сухих деревьев? После, подражая первым открытиям и непрестанно их совершенствуя, люди начали для себя ткать тонкие шерстяные одежды, стали строить дома, и незаметно, беря уроки мастерства у времени-учителя, люди испестрили простые ткани красивыми узорами, вместо бедных хижин искусно воздвигли каменные хоромы, высокие и пышные, а стен бесформенную наготу покрыли цветистой, красками переливающейся росписью. Впрочем, все науки и искусства развивались в безмолвии, мраком глубокого забвения покрыт длинный путь, пройденный ими шаг за шагом, незримо, как надолго закатившееся солнце, пока, наконец, не взошли они в своей ныне им присущей лучезарности. Каждый делал какое-нибудь открытие и передавал его тому, кто шел за ним. Эта преемственность, умножая полученное от предшественников тем, чему каждый сам научился, постепенно восполнила все недостатки.

35. Пусть же никто не требует, чтобы любовь мужчины к мужчине восходила в стародавние времена: тогда необходимо было общение с женщиной, чтобы без посева не погиб окончательно наш род. А всему многообразию знаний и этой жажде возвышенной любви к прекрасному было суждено выйти на свет лишь в нынешний век, не оставляющий без исследования ничего, чтобы вместе с божественною философией расцвело юношелюбие. Берегись же, Харикл: не именуй презрительно негодным того, что не было известно раньше и лишь потом оказалось измышленным; хотя в записях времени сношенье с женщиною и старше, чем любовное влеченье к отроку, не унижай последнее: напротив, образ жизни древних давайте считать рожденным необходимостью, а то, что разум человека, получив досуг, недавно открыл сверх того, должно цениться выше.

36. Право, я едва удерживался от смеха, когда Харикл недавно восхвалял бессловесный скот и скифские пустыни; в чрезмерном усердии недоставало, чтобы Харикл раскаялся в том, что родился эллином. Слова Харикла звучали совсем обратно тому, что он хотел сказать. И, как будто он ничего не сказал противного тому, за что держался во время речи, Харикл, не понизив звука голоса, что было мочи, во все горло кричал: “Ни львы, ни медведи, ни кабаны не питают любви друг к другу, и одно лишь влеченье к самке властвует над ними!” Немудрено! Что справедливо выбрал разумный человек, то не встретить у существ бессмысленных и не могущих рассуждать. Когда бы Прометей иль кто-нибудь другой из богов вложил в каждого из них человеческий разум, они бы не бродили в пустыне, не паслись в горах и не употребляли друг друга в пищу, но с нами наравне воздвигли бы святилища и, поставив каждый средь своего жилища собственный очаг, сложили гражданство, управляясь общими законами. Сама природа осудила животных не получать ни одного из благ, доставляемых разумом и предназначенных ею для других, — так что не удивительно, если вместе с остальными они не знают и страсти, внушаемой мужчине мужчиной. Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы; не влекутся и медведи к медведям, но ведь и прелесть дружбы им не известна. Тогда как мысль человека в союзе со знанием, изведав многое на опыте, остановила свой выбор на прекраснейшем, признав любовь к мужчине надежнейшей из всех видов любви.

37. Итак, Харикл, не собирай рассказов о распутной жизни гетер, не выступай спесиво с пустою речью против наших высоких чувств и Эроса небесного не смешивай с глупым мальчишкой. Подумай, — правда, поздно уже тебе, по возрасту, менять свои привычки, — подумай все же, хотя бы теперь, раз не надумал раньше, что двойственна любовь и двойствен Эрос: не одним единственным путем он навещает нас и не одним и тем же божественным наитием возбуждает наши души. О нет! Один Эрос, как я думаю, мыслит совсем по-ребячески, и никакой рассудок не в силах обуздать его стремленья. Этот Эрос наполняет души бессмысленных людей, и страсть к женщине особенно ему любезна. Он дружен с недолговечным и грубым чувством и безрассудно мчит к предмету желаний. Но есть другой Эрос: он в отцы годится Огигиеву веку, видом величав, являя взорам поистине божественное зрелище. Этот Эрос — ключарь страстей благоразумных, он наполняет мысли своих поклонников дыханьем кротким, и мы, получив в удел милость этого бога, веселимся, соединяя наслажденье с душевным совершенством. Да, прав трагический поэт, сказавший, что Эрос дышит дыханьем двойственным,25) и именем одним мы именуем чувства, друг с другом не схожие. Не так ли и Стыд есть бог двусмысленный, в одно и то же время и благодетельный, и пагубный:

Стыд, что приносит людям вред великий и пользу,
Так и вражда не одна на земле: существует два разных
Рода: один, коль подумать, весьма одобренья достоин,

Но порицанья — другой: различны их мысли и чувства.26)

Итак, ничего нет удивительного, что страсть обозначается именем, общим с добродетелью, тем, что любовью зовем мы и наслажденье распутника, и скромную радость благомыслящего человека.

38. Он говорит: “Ты брак не ставишь ни во что, совершенно изгоняешь из жизни женское начало. Но как же тогда ты думаешь продлить род человеческий?" Да, конечно, завидною была бы наша участь, по мудрейшему слову Еврипида,27) если бы без всякого общения с женщиной мы, мужчины, могли, обходя святилища и храмы, за серебро и золото покупать себе детей, чтоб не остаться без наследников. Но Необходимость, наложившая тяжкое ярмо на наши шеи, силой заставляет подчиняться ее веленьям. Так пусть же Разум избирает прекрасное, и одна лишь Польза уступает Необходимости. Что касается детей, — будем считаться с женщиной, но что до остального — прочь: мы обойдемся без нее! Разве может человек в своем уме стерпеть женщину, что с самого утра начинает прихорашиваться, пускаясь на всякие лукавства? На самом деле, отмеченная печатью безобразия, женщина чужеродной красотою обманывает свой от природы неблагопристойный вид.

39. Погляди на женщину, когда под утро она поднимается с ночного ложа, — ты убедишься, что она отвратительней тех животных, чье имя в час утренний звучит зловеще.28) И вот женщина тщательно запирается в своих покоях, чтобы ни один мужчина ее не видел; старухи и служанки, толпа таких же, как она, уродов, окружив ее, натирают всяческими притираниями злосчастное лицо. Вместо того, чтобы чистой струей воды смыть прочь оцепененье сна и тотчас взяться за неотложные дела, женщина множеством хитро составленных присыпок наводит глянец на безрадостную кожу своего лица; служанки одна за другой, будто в торжественном шествии, подносят ей — одна серебряное блюдечко, другая кружку для омовенья, третья зеркало; кругом, как в лавке, торгующей лекарствами, рой баночек, сосудов, полных всяческого злого наважденья; в них таятся сокровища: порошок, что очищает зубы, или составы, изобретенные для чернения ресниц.

40. Но больше всего берет времени прическа волос: одна пускает в ход те средства, что обливают волосы багрянцем полуденного солнца, и для этого, как шерсть овечью, купает кудри в золотистой краске, свершая суд над их природным цветом; другая думает, что ей к лицу вороная грива, и тратит на нее богатства законного супруга: едва ли не вся Аравия благоухает в ее прическе. Железные орудия, нагретые на медленно пылающем огне, насильно завивают в кольца пышность кудрей, и волосы, праздно падая на лоб вплоть до бровей, оставляют спереди открытой лишь узкую полосу, а сзади надменно низвергаются по спине волнами локонов.

41. Потом цветисто окрашенная обувь сжимает ногу, впиваясь в тело, стан же покрывает ткань тонкая, слывущая одеждой, чтобы женщина казалась не совсем обнаженною. Все, что скрыто под этой тканью, доступнее для взоров, чем само лицо, за исключеньем уродливо отвисающих грудей, которые держат всегда в плену повязок… К чему распространяться о прочем, еще злейшем мотовстве? Красным морем присланные камни29) многоталантным грузом отягчают кончики ушей; запястья и предплечья обвиты змеями, ах, если бы то были не золотые змеи, а настоящие! Повязка обегает чело, сверкая созвездием индийских самоцветов; драгоценные ожерелья ниспадают с шеи, а ниже, до пределов ног, спускается униженное золото: чуть обнажится щиколка, повсюду сверкают тесные браслеты. Пусть бы по заслугам железо оковало запястьями женские ноги! А когда все тело женщин, как будто волшебством, засветится обманной красотою поддельных прелестей, они наводят румянец на бесстыдные ланиты, притираются, чтобы на сверхбледной и жирной коже зарделись пурпурные цветы!

42. А как проходит день женщины после всех этих приготовлений? Тотчас вслед за ними — выход из дома и посещение всяческих богов, раздражающих супругов. Злосчастные мужья даже имен не знают некоторых из этих богов: разные Колиады и Генетиллиды, а не то — фригийская богиня с ее гуляниями в честь неудавшейся любви к пастуху,30) покрытые молчаньем посвящения, недоступные для мужчин, подозрительные таинства, короче — к чему говорить обиняками — душу губящий разврат. Далее, когда женщина покончит с этими делами, тотчас дома начинается длительное омовение, потом обильный — свидетель этому Зевс — обед, а за обедом великое жеманство перед мужчинами. Наполнив через край неистовую прожорливость желудка, так что даже глотка их уже не в силах принять ни крошки пищи, они кончиками пальцев пощипывают лежащие пред ними яства, отведывая каждого, а между тем ведут беседы о ночах, о цветных снах, об изнеженном женском ложе, восстав с которого, сейчас же нуждаешься в купаньи.

43. Вот чем отмечена жизнь хорошо поставленная. Есть однако более горькая. Кто захочет узнать подробно всю правду, тот предаст проклятью Прометея, разразившись известными стихами Менандра:

Но правильно ль рисуют Прометея нам,
К утесам пригвожденного недвижимо?
Он только светоч дал нам, больше ничего
Хорошего. Но, всем богам на ненависть,

Он женщин вылепил, о боги чтимые,
Сей мерзкий род. Что ж нам жениться надобно?
А в будущем — желанья злые, скрытые,
Прелюбодей на брачном ложе нежится,
Отравы разные, да из болей — тягчайшая
Завистливость. Вот в чем вся жизнь для женщин
.

Кто станет гнаться за такими благами? Кому желанна столь злополучная жизнь?

44. Теперь достойно будет противопоставить порокам женским повеленье мужающего отрока. Чуть свет покинув ложе, не разделенное ни с кем, и смыв чистою водою с глаз остатки сна, закрепивши пряжкой на плече плащ, подросток оставляет отчий очаг и, потупив взоры, идет по улице, не глядя в лицо никому из встречных. Пристойный хор служителей и дядек идет за ним, держа в руках высокие орудья добродетели: не блестящие надрезы гребня, могущего разгладить прическу, не зеркала — неписанные образы, что с точностью вторят чертам лица, — нет, многочисленные складни табличек письменных идут вслед ему или книги, хранящие деянья старинной доблести, или, если путь лежит к учителю музыки, — мелодическая лира.

45. После, вдоволь изощривши душу во всяких ведущих к мудрости науках, насытив ум свой всем кругом добрых знаний, юноша и тело свое предает трудам благородных упражнений: фессалийские кони занимают его, а потом, быстро укротив свою юность, как молодого коня, юноша среди мира изучает военное искусство: бросает дротики и метко целящей рукой пускает стрелы. Затем — блестящие палестры. Под зноем полуденного солнца прах покрывает крепнущее тело; пот гимнастических трудов струится каплями. После — короткое купанье и трезвый стол, чтоб, подкрепившись, тотчас же снова приступить к работам. Ибо снова с юношей беседуют наставники, и снова его память изощряется затейливыми вопросами о древних подвигах: кто из героев отличался мужеством? кто дал свидетельства высокого ума? кто справедливость возлюбил и скромность? Так еще нежная душа увлажняется росою добродетели. Когда же вечер положит предел занятиям и желудок предъявит свои неизбежные права, подросток платит ему умеренную дань и засыпает сладким сном, вкушая завидный отдых от дневных трудов.

46. Так кто же не станет любовником такого отрока? Чьи глаза глядят так слепо? Кто так убог рассудком и увечен мыслью? Как не полюбить его, Гермеса в палестрах, Аполлона в мусических искусствах, наездника не хуже Кастора, его, кто смертным телом преследует божественную добродетель? Боги небесные! Да я бы согласился всю жизнь без перерыва сидеть вот так, напротив друга, и слушать близко его сладостную болтовню;31) когда он выходит, выходить с ним вместе и быть сообщником его во всем, что б он ни делал. О, конечно, любовнику хотелось бы, чтоб неуклонно, ни разу не споткнувшись, прошел любимый всю свою жизнь до старости, не ведая печалей, не узнавши никогда испытаний злобной судьбы. Но если все же, по закону человеческой природы, недуг его коснется, я буду страдать со страждущим. Вздумает он пуститься в бушующее море — я поплыву с ним вместе; и если насилие тирана заключит его в железо, я сам скую себя такими же цепями. Враг, ненавидящий его, всегда будет моим врагом, и милы мне будут те, кто питает к нему привязанность. А если разбойников увижу иль воинов, на него устремляющих свой меч, я подыму оружие, хотя бы через силу. Когда ж возлюбленный умрет, я пережить его не соглашусь и ближайшим после него друзьям моим отдам последнее распоряженье: общий курган насыпать и, смешавши с костями кости, даже безгласный прах мой не разлучать с прахом любимого.

47. Но не моя любовь достойнейшим впервые начертает все это. Нет! Высокий дух героев, близкий богам, установил закон, чтобы любовная привязанность друзей не умирала до последнего дыханья. Фокида с детских неразумных лет связала Ореста и Пилада. Взявши бога в свидетели своей взаимной страсти, они, как на одном челне, проплыли всю жизнь: вместе убили Клитемнестру, словно оба были сыновьями Агамемнона; от руки обоих пал мертвым Эгисф. Когда Орест бежал, гонимый Карами, Пилад страдал не меньше его, а на судилище был защитником Ореста. Границы самой Эллады не могли измерить их дружеской влюбленности, и поплыли они на край земли, в пределы скифов: один — охваченный недугом, второй — не оставляя друга своим уходом. Но, едва они вступили на землю тавров, как тотчас же их приняла Эриния, карающая матереубийц: в припадке обычного безумия Орест упал, и варвары кругом обступили лежащего. Но Пилад

Отер с уст пену и заботливой рукой
Его одеждой добротканною покрыл,32)

обнаружив нрав не просто любовника, но и отца. Когда же было решено, чтобы один из них остался и был предан закланью, а другой отправился в Микены, чтобы доставить письмо Ифигении, то оба вызвались остаться друг за друга, и каждый думал, что он сам будет жить в оставшемся в живых. Орест, отталкивая от себя письмо, считал, что достойней взять его Пиладу; казалось, из любимого он сам превратился в любовника. Он говорил:

Ему закланным быть! О, тягостный удар
Мне, мореходу по морям жестоких бед
!

И, спустя немного, снова:

               … ему отдай письмо,
Пусть едет в Аргос, чтобы он доволен был,
Меня ж убейте, если это нужно вам.

48. Так-то всегда бывает: с детства вскормленная глубокая любовь мужает в возрасте, уже способном мыслить; любимый воздает теперь былому любовнику ответною любовью, так что и распознать бывает трудно, кто из двух влюблен в другого: привязанность того, кто полюбил, передается обратно любимому, как образ, отраженный от зеркала. Зачем же ты поносишь, как чуждую нам, какую-то изнеженность, когда это благо некогда божественный закон установил, и что от поколенья к поколенью дошло до нас? Радостно приняв наследие, мы с чистым сердцем блюдем святой обычай. Да, воистину блажен, по слову мудрых, тот, у кого

          …молоды слуги, и кони о крепком копыте.
Старость грядущую он перенесет без труда,
Юной любовью согретый33)

По крайней мере учение Сократа, это блестящее судилище, в котором решались споры о добродетели, заслужило почетный отзыв дельфийского треножника: пифиец изрек не ложный оракул:

Из всех мужей наимудрейший муж — Сократ,34)

Сократ, который, среди прочих наставлений, обогативших человеческую Жизнь, признал высоким и полезным чувством юношелюбие.

49. Должно так любить юных, как Сократ — Алкивиада, с которым он отцовски вкушал сон под одним плащом. А в заключение я с великим наслаждением дополню сказанное мною словами Каллимаха. Да слышат все:

Если бы вы, что на юношей мечете нежные взоры,
Так любили бы, как Эрхий любить повелел,
Был бы тогда мужами достойными полон ваш город!35)

Помните это, юноши, и благоразумно идите к добрым отрокам. Не рассыпайте ради ничтожного наслаждения великую привязанность, не длите до поры полного расцвета вымышленные любовные страсти, но, преклонившись перед небесным Эросом, с детских лет до старости ищите чувств надежных и прочных; для тех, кто умеет так любить, сладостны жизненные сроки: живущая в них совесть не укоряет юношей ни в чем предосудительном; а после смерти, воспеваемые в песнях, они достигают славы у всех людей. Если верить философам, эфир принимает после жизни на земле тех, кто ревностно служил небесному Эросу, и, уйдя по смерти в жизнь лучшую, они владеют там бесценным даром нетленной добродетели!»

50. Калликратид произнес свою торжественную речь пылко, с молодым задором. Харикл пытался снова взять слово, но я удержал его, так как уже время было возвращаться на корабль. Однако, когда оба стали просить меня высказать откровенное свое мнение, я подумал немного, взвесил слова каждого и сказал:

«Не на скорую руку, как видно, друзья мои, не кое-как произнесли вы речи неподготовленные; нет, клянусь Зевсом, на них видны следы непрерывного и усиленного размышления. Пожалуй, все, что следовало, вы сказали, так что другим уж и говорить нечего. Велика ваша опытность в этих делах, еще больше ваше красноречие, так что мне, со своей стороны, хотелось бы, когда б то было в моих силах, стать сейчас знаменитым Фераменом, что “Сапогом на обе ноги” прозвали люди; я тогда вас обоих признал бы победителями, чтобы вы из этого спора вышли как равные. Но, поскольку вы, как видно, не хотите отлагательства, да и сам я уже решил, чтобы в пути нам больше не докучали такие споры, — я выскажу сейчас тот взгляд, что представляется мне наиболее правильным.

51. Брак с женщиной для мужчины — дело жизненно полезное и счастливое, если супружество удачно. Любовь же мужчины к юноше, закрепляя узы святой и чистой дружбы, по-моему, относится всецело к философии. А потому жениться должен всякий, а юношелюбие оставим одним лишь мудрецам, поскольку женщине менее всего присуща полнота добродетели. И ты, Харикл, не огорчайся, если в этом споре Коринфу придется отступить перед Афинами».

52. Из чувства стыдливости я поспешил возможно сжато высказать мой приговор и тотчас встал. Я видел, что Харикл совсем повесил голову, как будто приговоренный к смерти; напротив, лицо афинянина сияло радостью, и, вскочивши со скамьи, он пошел с самым гордым видом: можно было подумать, что им одержана полная победа над флотом персов при Саламине. Я извлек из своего суда ту выгоду, что победитель в честь своей победы угостил нас с еще большим великолепием: Калликратид вообще отличался в общежитии исключительною щедростью. Впрочем, и Харикла я ласково утешил, не переставая безмерно восхищаться искусством его речи и тою силой, с какой он защищал труднейшее положение.

53. Так провели мы время в Книде, и наша болтовня в святилище богини, заполнив наш досуг веселым делом и изящной шуткой, завершилась вынесенным мною приговором. Ну, Феомнест, а ты? Ты вызвал в памяти моей весь этот случай. Скажи: если бы тогда ты был судьею, что бы ты ответил?

Феомнест. Бессмертные боги! Мелетидом, что ли, ты меня считаешь, или Коребом, чтобы я стал подавать свой голос против твоего справедливого решения. Я был вознесен твоим рассказом на вершину блаженства. Мне казалось, что я сам — в Книде, и даже этот убогий домишко я был готов принять за знаменитый храм Афродиты. Но все же… Ведь сегодня — праздник, когда обо всем говорить дозволено, и всякий смех, хотя бы и легкомысленный, подойдет к сегодняшнему торжеству… Итак, я, конечно, удивлялся возвышенным, хотя и чересчур заносчивым речам твоего юношелюбителя; но, признаться, не очень-то желанным мне казалось дни и ночи проводить с любимыми отроками, терпя при этом казнь Тантала: видеть глазами волны красоты, готовые тебя затопить, но не иметь возможности исчерпать ее и оставаться томимым жаждой. Нет, недостаточно созерцать любимого, сидеть напротив и слушать его болтовню. Любовь воздвигла как бы лестницу наслаждений, в которой зрение — лишь первая ступень: смотри, а наглядевшись, возникает желание сблизиться и испытать прикосновение. Только коснись кончиком пальцев, тотчас по всем членам пробежит желанье. Удачно добившись этого, пытайся в поцелуе подняться еще на одну ступень, на третью. Но не спеши, не будь чрезмерно любопытен — тихо сближай с губами губы; пусть пред тем, как до конца свершится встреча, губы помедлят, чтобы подозрения не оставалось и следа. Потом, когда любимый уступит — пользуйся минутой. Поцелуи, чем дальше, тем становятся сочнее, они как будто всего тебя расплавляют. Наконец уста тихонько размыкаются… А руки между тем не остаются в бездействии: они или открыто в одеждах сплетают тело с телом, завязывая сладкую борьбу, или правая украдкой нежно проникает за пазуху и груди сжимает, а они уже понемногу набухают сверх отведенной им природной полноты. Пальцы неспешно обегают упругую округлость живота, а дальше ложатся на покрытый первым пушком цветок юности. Но —

Неизреченное к чему перечислять?36)

Добившись этих прав, любовь завязывает более горячее дело: бедра вступленьем к нему служат, а там, по слову комедии, — бей прямо в цель!37)

54. Таким пусть будет для меня ваше юношелюбие. А превыспренние пустомели и разные насупленные мудрецы, разводящие морщины вплоть до висков, пускай пасут невежественное стадо похвальбами высоких слов. Ибо и сам Сократ не хуже всякого другого был влюблен, и Алкивиад, полежав под одним с ним покрывалом, встал не без урона для себя. Впрочем, что ж удивительного? Ведь любовь Ахилла к Патроклу не ограничивалась тем, что Патрокл сидел напротив друга, готовый

Чуть замолчит Эакид, тотчас подхватить его песню.38)

Нет, и в их дружбе посредником было наслажденье. Поэтому не нарушил истины Ахилл, оплакивая смерть Патрокла, когда он с безудержной страстью воскликнул:

О бедра друга! Скорбь по вас — святая скорбь!39)

Итак, кого эллины именуют «веселыми гуляками», я не чем иным считаю, как любовниками. Но, может быть, мне скажут, что о таких вещах и говорить зазорно.

Ликин. В третий раз я не выдержу, любезный Феомнест, если когда-нибудь ты снова заговоришь об этом. Только в праздник подобает слушать такие речи; в другое же время пусть они держатся подальше от моих ушей. Итак, не станем затягивать наш разговор и пойдем на площадь: наступило время зажечь костер Гераклу; зрелище это послужит нам немалым развлеченьем и напомнит о страданиях бога на Эте.


1) …я не оскорблял богиню, как женщины Лемноса… Преступление лемносских женщин против Афродиты, покровительницы естественной связи между двумя полами, заключалось в том, что они убили своих мужей, подобно Данаидам. См. Лукиан, т. I, «Разговоры гетер», 13, 4.

2) …палестры, сияющие лоснящимися телами… Палестра — место для гимнастических упражнений («пале» — по-гречески — борьба).

3) …предлинный, как каталог Гесиода… — утраченное произведение Гесиода «Каталог женщин» в 3 книгах генеалогического содержания. Речь в нем шла о любовных связях богов со смертными женщинами, связях, давших начало знатным греческим родам, выводившим свое происхождение от богов.

4) …голос сладкий, как у дочери Ликамба… Необула — возлюбленная Архилоха (VII в. до н.э.), воспетая им в ямбах.

5) Стадо быков сторожа, а послеовец белорунных. — Одиссея, песнь X, ст. 85. Речь идет о стране Лестриганов, где «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса», так что пастух, загоняющий вечернее стадо, встречается с пастухом, выгоняющим стадо поутру. Человек, не знающий сна, мог бы здесь заработать двойную плату, «стадо быков сторожа».

6) Только помянет Ахилл, подхватить напев его песни… См. Илиада, песнь IX, ст. 191.

7) …часто посылал проклятья Прометею… — за то, что Прометей «изваял людей, эти преступнейшие существа», — что «хуже всего» — женщин. См. Лукиан, т. I, «Прометей, или Кавказ».

8) …творение искусного резца Праксителя… Лукиан имеет здесь в виду мраморную статую так называемой «Афродиты Книдской» Праксителя (IV в. до н.э.).

9) …сама богиня… вела наш корабль… Имеется в виду Афродита Эвплоя, т.е. Афродита «благоприятного плавания», почитавшаяся в одном из трех храмов этой богини на Книде.

10) …колоннаду Сострата… См. Лукиан, т. II, «Как следует писать историю», 62.

11) Эрота из Феспий — знаменитая мраморная статуя Праксителя (IV в. до н.э.). Феспии — город Беотии, где каждые пять лет справлялся праздник в честь Эрота.

12) …торжественном шествии в Платеях. Ежегодно осенью (в начале августа) жители Платей устраивали траурное шествие в память погибших в 479 г. до н.э. в битве при Платеях, в которой греки одержали победу над персами.

13) неподкупная Гелиея — собрание 6 000 гелиастов, выбранных по жребию из числа афинских граждан, достигших тридцати лет. Высший судебный орган в Афинах, утверждавший или отменявший выборы должностных лиц.

14) Мужу иному случается с виду быть неказистым… См. Одиссея, песнь VIII, ст. 169-173.

15) Мысли твои, поистине, были с видом не схожи. См. Одиссея, песнь XVII, ст. 454.

16) Фасосское вино — вино с острова Фасоса у берегов Фракии в северной части Эгейского моря.

17) …не согласимся мы с суждением Тиресия… См. Лукиан, т. I, «Разговоры в царстве мертвых», 28, 1.

18) …имя трибады… Трибадами назывались женщины, предававшиеся противоестественному разврату.

19) …ополчившиеся против македонян языки десяти ораторов… Десять аттических ораторов V—IV в. до н.э. (Антифон, Андокид, Лисий, Исократ, Исей, Эсхин, Демосфен, Гипперид, Ликург и Динарх), произведения которых составили канон греческого красноречия, выступали против «македонской партии», служившей интересам Филиппа Македонского (IV в. до н.э.).

20) Речь Перикла в защиту Аспазии. Имеется в виду процесс, возбужденный противниками Перикла против его подруги Аспазии по обвинению ее в безбожии. Процесс был косвенно направлен против самого Перикла. По рассказу Плутарха (Биография Перикла, 32), Перикл лично выступал на суде с защитительной речью; его красноречие и слезы привели к оправданию Аспазии.

21)Платан, внимавший некогда речам Сократа… Имеется в виду начало диалога Платона «Федр»: Сократ и его собеседники располагаются в жаркий день на отдых в тени платана на берегу реки Илиса. В этой обстановке и разворачивается беседа.

22) Додонский дуб. Додона — город в Эпире; здесь находился оракул Зевса, считавшийся древнейшим в Греции. О возникновении его рассказывает Геродот в 54-й главе II книги. Предсказания давались жрицами Зевса по шуму ветвей священного дуба и по журчанию источника, пробивавшегося у его подножья.

23) …ибо легли между ними Горы, поросшие лесом… См. Илиада, песнь I, ст. 156-157.

24) Створы железных дверей и порог, окованный медью… См. Илиада, песнь VII, ст. 15.

25) …прав трагический поэт, сказавший, что Эрос дышит… Неизвестно, кого именно имел здесь в виду Лукиан.

26) Стыд, что приносит людям вред великий и пользу… См. Гесиод. Труды и дни, ст. 11 и сл.

27) …завидной была бы наша участь, по мудрейшему слову Еврипида… См. Еврипид. Ипполит, ст. 618-624:

О Зевс!..
Иль для того, чтоб род людской продолжить
Ты обойтись без женщины не мог?

Пускай в твои бы храмы — иль железо,
Иль золото, иль медь мы приносили
И получали семена детей
По ценности подарка каждый, дом же
Свободен был от женщин наш и чист.

28) …она отвратительней тех животных, чье имя в час утренний звучит зловеще… — т.е. обезьян. Ср. Лукиан, т. II, «Лжеученый, или Что значит “пагубный”», 17.

29) Красным морем присланные камни… Вероятно, имеются в виду кораллы.

30) …Фригийская богиня с ее гуляниями в честь неудавшейся любви к пастуху… Имеются в виду Кибела и Адонис.

31) …сидеть вот так, напротив друга, и слушать близко его сладостную болтовню… — намек на известную оду Сафо:

Мнится мне: как боги блажен и волен,
Кто с тобой сидит, говорит с тобою,
Милой в очи смотрит и слышит близко
Лепет умильный.

(«Алкей и Сафо», перевод В. Иванова,
издание Сабашниковых, 1914. С. 85).

Этой оде Сафо подражал Катулл:

Верю, счастьем тот божеству подобен,
Тот, грешно ль сказать, божества счастливей,
Кто с тобой сидит и в глаза глядится,
Слушая сладкий Смех из милых уст…

(Катулл. Книга жизни, изд. «Academia», стр. 40).

32) Отер с уст пену и заботливой рукой… Эти и следующие стихи взяты из трагедии Еврипида «Ифигения в Тавриде», ст. 311-312.

33) …молоды слуги, и кони о крепком копыте… — стихи, приписываемые Каллимаху, поэту александрийской эпохи (около 310 — 240 до н.э.).

34) Из всех мужей наимудрейший муж — Сократ… По словам Ксенофонта (Апология Сократа), Сократ на суде заявил судьям: «Когда однажды Герофонт в присутствии многих вопрошал обо мне в Дельфах, Аполлон ответил, что нет никого из людей ни благороднее, ни праведнее, ни разумнее».

35) Если бы вы, что на юношей мечете нежные взоры… — стих Каллимаха, известного поэта и ученого (см. 48). Жил и работал в Александрии, заведуя знаменитой библиотекой Птолемеев. Из его многочисленных поэтических произведений сохранилось полностью лишь немного. Приводимые в тексте стихи представляют отрывок из не дошедшего до нас произведения, сохраненный нам Лукианом.

36) Неизреченное к нему перечислять? См. Еврипид. Орест, ст. 14.

37) …по слову комедии,бей прямо в цель. Неизвестно, какую комедию имеет здесь в виду Лукиан.

38) Чуть замолчит Эакид, тотчас подхватить его песню. См. Илиада, песнь IX, ст. 191.

39) О бедра друга! Скорбь по вас — святая скорбь — стих из не дошедшей трагедии Эсхила «Мирмидоняне» (фрагмент 136, изд. Chadwick).


























Написать нам: halgar@xlegio.ru