Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Лукиан из Самосаты
ПОХВАЛА ДЕМОСФЕНУ

1. Я прогуливался по колоннаде, той, что налево, если направляться к выходу из города, шестнадцатого числа этого месяца, незадолго до полудня, когда мне попался навстречу Ферсагор. Возможно, что кое-кто из вас его знает. Это человек небольшого роста, с ястребиным носом, начинающий седеть и весьма мужественный по природному своему складу.

— Ферсагор, поэт, — сказал я, — откуда это? И куда?

— Из дому, — ответил он, — сюда.

— Погулять вышел? — спросил я.

— Вот именно, — сказал Ферсагор. — Надо пройтись. Я ведь сегодня встал задолго до света и решил, что надлежит мне посвятить Гомеру, по случаю дня его рожденья, плод трудов моих.

— Прекрасно это, конечно, с твоей стороны, — молвил я, — уплатить поэту вознаграждение за все, чему ты от него научился.

— В такой ранний час приступив к работе, — сказал мой собеседник, — я сам не заметил, как наступил полдень. И вот, повторяю, почувствовал, что нужно и прогуляться.

2. Однако главным образом я пришел сюда, желая вот его приветствовать, — и Ферсагор указал рукой на изображение Гомера, стоящее, как вам, конечно, известно, направо от храма Птолемеев и представляющее Гомера с длинными, ниспадающими волосами. — Итак, я явился, — продолжал он, — чтобы обратиться к поэту с приветствием и мольбой, да щедро одарит он меня песнопениями.

— Если бы дело тут было в мольбах, — возразил я, — то, мне кажется, я и сам бы давно уже начал докучать Демосфену просьбами оказать мне в день его рождения некоторую помощь. Поэтому, если молитвы нам помогут, давай заключим соглашение: ведь успех будет одинаково выгоден для нас обоих.

— Что до меня, — ответил Ферсагор, — то я склонен приписывать милости Гомера счастливое течение моего творчества сегодня ночью и утром: я был, поистине, во власти Диониса и творил в каком-то божественном пророческом восторге. Да вот ты сам сейчас рассудишь: я нарочно с собою захватил вот эту рукопись на случай, если встречусь с досужим приятелем. А ты, мне кажется, как раз пребываешь сейчас в безделии.

3. — Счастлив ты, — заметил я, — ты находишься в положении человека, который одержал победу в длинном беге, уже смыл с себя пыль и, располагаясь потешить душу остающейся частью зрелища, вознамерился поболтать с борцом в то время, как вот-вот должен раздаться клич о начале борьбы. «Небось, стоя у веревочки, ты не пустился бы в разговор»,¹⁾ — скажет победителю ожидающий своего выхода. Так точно и ты, кажется мне, победоносно закончил свой поэтический бег и теперь подшучиваешь над человеком, который с трепетом собирается испытать свое счастье на ристалище.

Ферсагор рассмеялся.

— Как видно, ты замышляешь какое-то безысходно трудное дело? — сказал он.

4. — Еще бы, — ответил я. — Или, может быть, Демосфен тебе представляется менее значительным, чем Гомер? Ты имеешь право высоко мнить о себе, потому что воздал хвалу Гомеру, а мой Демосфен — пустяки, полное ничтожество?

— Напраслину на меня взводишь, — сказал Ферсагор. — Никогда я не отважусь сеять вражду между двумя героями, хотя мысленно я более склонен стать в ряды на стороне Гомера.

5. — Вот хорошо! — заметил я. — А для меня ты не считаешь возможным выступить на стороне Демосфена? Однако, поскольку не из-за отношения ко мне принижаешь ты эту речь, ясно, что ты только поэзию считаешь подлинным делом, а ораторскую речь, попросту говоря, презираешь, как всадник, во весь опор обгоняющий пешехода.

— Ну, таким безумцем я никогда не буду, — возразил Ферсагор, — сколь ни нуждается в безумии всякий приближающийся к дверям поэзии.

— Но ведь и прозаики, — сказал я, — нуждаются в известной доле божественного вдохновения, если они не хотят показаться плоскими и бедными мыслью.

— Конечно, дружище, — согласился Ферсагор, — я это знаю и часто испытываю большое удовольствие, сближая творения различных ораторов, в том числе и Демосфена, с поэмами Гомера, — я имею в виду силу, твердость и вдохновенность. Я сопоставляю гомеровское «вином отягченный» с демосфеновскими обвинениями Филиппа в пьянстве, непристойной пляске и распутстве;²⁾ известный стих поэта об «едином знамении добром»³⁾ — со словами оратора о «добрых мужах, коих добрые питают надежды».⁴⁾ Далее, вот это место Гомера:

Стоном стонал бы старец Пелей, коней укротитель…⁵⁾

с таким у Демосфена: «Сколь много стонов испустили бы они, мужи, погибшие за славу и свободу».⁶⁾

Мне хочется сравнить «поток слов оратора Пифона»⁷⁾ у Демосфена со «снежными хлопьями» слов Одиссея⁸⁾ у Гомера.

со словами оратора: «Смерть кладет предел жизни всякого человека, как бы ни запирался он в своем домишке, стараясь уберечь себя».¹⁰⁾ Словом, налицо тысячи случаев, когда бег мысли приводит их обоих к одному и тому же.

6. С наслаждением наблюдаю я глубину чувства, изящество изложения, красоту оборотов их речи, исключающее скуку разнообразие, искусное возвращение к ходу рассказа после допущенных отступлений, с меткостью связанную изысканность сравнений, наконец, слог, свидетельствующий о том, сколь ненавистно пишущему всякое искажение чистого эллинского языка.

7. И не раз мне казалось, — не хочу таить правду, — Демосфен с большей пристойностью нападает на легкомыслие афинян, будучи свободен от так называемой «полной откровенности», с которой Гомер, устами Терсита, именует ахейцев «ахеянками»;¹¹⁾ с большим напряжением творческой силы наполняет Демосфен своей речью трагедии Эллады, тогда как поэт среди высшего напряжения битвы создает диалоги героев и стремительность действия рассыпает в слова.

8. В речи Демосфена часто выступают и соответствие отдельных членов, и ритм, и мерный ход слогов, не чуждые поэтической прелести; точно так же у Гомера нет недостатка в противопоставлениях, соответствиях и фигурах, придающих речи видимую суровость или безукоризненную чистоту. Но, по-видимому, по самой природе вещей доблесть оказывает воздействие на силу. С какой же стати буду я презирать твою музу Клио, зная, что она ни в чем не уступает Каллиопе?

9. И тем не менее мой подвиг — слово в честь Гомера — я считаю делом сугубо трудным по сравнению с твоим — с похвалой Демосфену, и не о стихах своих я притом говорю, но о предмете их. — О чем же именно? — сказал я. Ибо под здание моих похвал нельзя подвести никакого иного прочного основания, кроме самой поэзии; все прочее в моей задаче неизвестностью скрыто: отчизна, происхождение, время Гомера. Если бы хоть что-нибудь о нем было достоверно известно —

Тогда бы не было сомнений и вражды,¹²⁾

как теперь, когда он получает от людей себе в отечество то Ионию, то Колофон, то Кумы, то Хиос, то Смирну, то Фивы египетские, то другие еще, без счета, города;¹³⁾ отцом же Гомера называют: одни — лидийца Меона, другие — речной поток,¹⁴⁾ а матерью — дочь Меланопа или нимфу-гидриаду, затрудняясь, очевидно, подыскать для поэта человеческое происхождение. Жизнь Гомера приурочивают то ко времени героев, то к основанию ионических городов; даже возрастное отношение его к Гесиоду точно неизвестно. Вот почему и величают его не каким-либо легко понятным именем, но предпочитают прозвище Мелисигена.¹⁵⁾ Что же касается судьбы Гомера, то говорят и о бедности, о бедственной потере зрения, но лучше было бы и это все оставить в стороне, как недостоверное. Итак, до крайности сужены границы моего хвалебного слова: воздать похвалу досужему творчеству поэта и собрать его мудрость, находя ее в его песнях.

10. Твое же дело — легко и само идет тебе в руки, не требуя других слов, кроме вполне определенных и общеизвестных: оно подобно кушанью, уже готовому, которое тебе остается лишь приправить по вкусу. Есть ли такое величие, такой блеск, которого не получил бы Демосфен от судьбы? Что остается нам о нем неизвестным? Не Афины ли отчизна его, Афины цветущие, в песнях воспетые, опора Эллады? Право, я взял бы эти Афины и, пользуясь свободой поэта, ввел бы в повествование и любовные похождения богов, и мудрые их решения, и жилища их, и дары, и элевсинские таинства. А если прибавить сюда законы афинян, их судилища, праздники всенародные, гавань Пирей, основанные города, памятники побед, одержанных на море и на суше, то «один человек не в силах окажется все это достойным образом и в равной мере охватить своим словом», — как говорит сам Демосфен. Итак, в изобилии, даже с избытком имел бы я все необходимое для моего слова, и все же не считал бы себя уклоняющимся от моего предмета, ибо принято в похвальных речах славою отечества украшать восхваляемых. Так, Исократ к своей Елене смело дал нам в придачу Тезея.¹⁶⁾ О, конечно: поэты — свободный народ. Ты же робеешь и, как видно, боишься навлечь на себя насмешки в несоразмерности, чтобы, по пословице, не показалась надпись на посылке больше самой посылки.

11. Миновав Афины, мы приходим в нашей речи к отцу Демосфена, триерарху. Вот — золотое основание для постройки, по слову Пиндара, ибо не было в Афинах граждан более почитаемых, чем триерархи.¹⁷⁾ И пусть даже он скончался, когда Демосфен был еще совсем мальчиком, — это сиротство не бедою надлежит считать, но лишь новым предметом для восхваления, ибо оно обнаружило благородную природу Демосфена.

12. О Гомере история не сохранила и не передала нашей памяти ни воспитания его, ни упражнений в мастерстве поэта: восхваляющий поэта вынужден сразу хвататься за его же собственные творения, не имея сведений ни о детстве, ни о годах школьного учения и дальнейшего обучения. Даже к «лавровой ветви» Гесиода нельзя здесь прибегнуть,¹⁸⁾ одаряющей даже простых пастухов поэтическим вдохновением. А ты? Сколько ты можешь наговорить о Каллистрате! Какой блестящий перечень имен: Алкидамант, Исократ, Исей, Евбулид! Бесчисленные наслаждения привлекают к себе афинских юношей, даже тех, что вынуждены подчиняться родительскому руководству; и самый возраст их таков, что не замедлит соскользнуть в роскошество; у Демосфена к тому же возможность была предаться веселым гуляниям, по небрежности его опекунов, но страстное стремление к философии и доблести гражданской удержало его от всего этого и привело к дверям не Фрины, но Аристотеля, Теофраста, Ксенократа и Платона.

13. По этому поводу, дружище, ты мог бы порассуждать в своем слове о двух любовных силах, увлекающих человека: одна — словно бездной морской рожденная, безумная, дикая любовь, вздымающая волны в душе юноши, пучина воспаленных желаний Афродиты Всенародной — словом, море, настоящее море; другое влечение подобно спущенной с неба золотой цепи: оно не палит огнем, не уязвляет стрелами, не наносит тяжких неисцелимых ран, но стремление к незапятнанной и чистой идее самой Красоты возбуждает в душах, которые «близкими к Зевсу и родственными богам» становятся, по словам трагического поэта.

14. Для этой любви все пути проходимы: остриженные волосы, пещера, зеркало, меч, работа над четкостью произношения, упорное изучение ораторских приемов даже в преклонном возрасте, укрепление памяти, презрение к неистовству толпы, трудовые дни, захватывающие ночь, — кто не знает, сколь совершенным оратором все это сделало твоего Демосфена! Как крепко сколочены в его речах мысли и слова! Какая безукоризненная убедительность достигается расположением отдельных частей! Блестящий и величественный, с могучим дыханием, умереннейший и сдержаннейший в пользовании словом и мыслью, изобретательнейший в применении различных оборотов, — он один из ораторов, по смелому выражению Леосфена, дал образцы речей, полных жизни и молотом кованных.

15. Не Эсхилу подобно, о котором где-то говорит Каллисфен, что он писал свои трагедии под воздействием вина, возбуждая и воспламеняя им свою душу, — нет, не так, не в опьянении слагал Демосфен свои речи: лишь воду он пил, откуда и вышла, как говорят, шутка Демада над его водолюбием, сказавшего, что другие ораторы под воду произносят свои речи, а Демосфен пишет под воду. Пифею же казалось, что гром Демосфеновых речей пахнет светильником его ночных трудов. Впрочем, этот участок похвального слова у нас с тобой — общий: ибо о творчестве Гомера я мог бы сказать нисколько не меньше.

16. Но дальше ты мог бы перейти к человеколюбию Демосфена, к щедрому расходованию собственных средств, к блеску всего поведения его как гражданина…

Не переводя духу, Ферсагор собирался присоединить к перечисленным и прочие доблести Демосфена, но я, рассмеявшись, перебил его словами:

— Ты, кажется, намерен затопить мои уши, как банщик, окатив меня сразу остатком похвального слова?

— Да, да, — воскликнул Ферсагор и, не останавливаясь, продолжал, — к его всенародным угощениям, добровольным издержкам на обучение хоров и постройку военных кораблей, к восстановлению стен и рва, выкупу пленных, выдаче замуж бесприданниц, образцовому выполнению обязанностей гражданина, к его посольской деятельности, его законодательным предложениям, ко множеству случайностей, в которых он проявил себя великим гражданином, — и, право, смех нападает на меня, когда я вижу сдвинутые брови человека, боящегося, что не хватит для его речи подвигов Демосфена!

17. — Быть может, друг мой, — заметил я, — ты думаешь, что из всех посвятивших свою жизнь искусству красноречия только мне одному не прожужжали уши деяниями Демосфена?

— По-видимому, — ответил Ферсагор, — если, по твоему собственному признанию, ты нуждаешься для своей речи в каких-то вспомогательных средствах. А впрочем, возможно, что ты страдаешь как раз противоположностью: как будто ослепленный сверкающим блеском, ты не имеешь сил обратить свои взоры к сияющей славе Демосфена. Нечто подобное переживал и я вначале по отношению к Гомеру. Я почти отчаялся, ибо казалось, что я не в силах даже глядеть на поставленную себе задачу. Но я впоследствии, сам не знаю как, приободрился и, мало-помалу привыкая к блеску, решаюсь сейчас глядеть в упор и не отвращать взора, будто от солнца, изобличая тем свою незаконнорожденность в роде Гомеридов.¹⁹⁾

18. Тебе же, я полагаю, привыкнуть будет гораздо легче, чем мне. Ибо славу Гомера, поскольку она устремлена на одну лишь поэтическую мощь, неизбежно было охватить всю в целом. Ты же, если бы вздумал обратить свою мысль на всего Демосфена сразу, в большое попал бы затруднение, кружась вокруг предмета своей речи и не зная, за что сначала схватиться мыслью; ты страдал бы, как лакомка за сиракузскими столами или любители послушать и посмотреть, натолкнувшиеся вдруг на множество радостей зрения иль слуха: они не знают, к которой устремиться, то и дело меняя свои желания. Думаю, что и ты начал бы метаться от одного к другому, не зная, на чем остановиться. Тебя закружат, привлекая к себе, прирожденное величие Демосфена, пламенность его устремлений, мудрость житейская, мастерство речи, поступков мужество, многократное пренебрежение весьма значительными выгодами, его справедливость, доброжелательство к людям, верность, образ мыслей, ум, наконец, все многочисленные и высокие гражданские добродетели Демосфена. И, конечно, видя, с одной стороны, народные постановления, им проведенные, его посольства, выступления всенародные, законы, с другой — отправку экспедиций во все концы: на Эвбею, в Мегару, Беотию, Хиос, Родос, Геллеспонт, Византий, — ты не будешь знать, куда обратить мысли, и почувствуешь головокружение, увлекаемый всем этим изобилием.

19. Такое точно затруднение в свое время испытывал Пиндар, многое перебирая в уме и не зная, куда обратиться:

Вот так, по-видимому, и ты стоишь в нерешительности: воспеть ли слова Демосфена, или его дела, или красноречие, философию, влияние на народ, наконец, смерть.

20. Однако можно без всякого труда избежать этих колебаний: возьми что-нибудь одно — все равно что, например ораторский талант Демосфена сам по себе — и на него направь свое слово. В примерах у тебя здесь не будет недостатка, в отличие от красноречия Перикла: слава о громах и молниях его речей, об их вонзающейся в душу убедительности дошла до нас, но их самих мы не имеем перед глазами. И понятно: мы можем лишь вообразить их, ибо ничего от них не сохранилось способного выдержать испытание и суд потомства. Тогда как речи Демосфена… А впрочем, предоставляется тебе говорить о них, если бы ты направил свое внимание на это.

21. Если же обратишься к высоким качествам души Демосфена или гражданским подвигам, лучше всего будет ограничить себя и чем-нибудь одним заняться. А захочешь быть расточительным — выбери два-три качества Демосфена, и будешь иметь достаточное содержание для своего слова: столько блеска будет в каждом из них. А что не по всему облику оратора, а только частично мы станем его восхвалять — так в этом мы лишь последуем обыкновению Гомера, который тоже слагает похвалы своим героям, руководимый одной какой-нибудь частью тела: ногами, головой, волосами, а иногда даже одеждой или щитом. Самим богам не казалось обидным, когда поэты воспевали в них не какую-нибудь сторону тела или души, но их веретено или лук, или эгиду; благодеяния же все богов перечислить — невозможно. Так и Демосфен не оскорбится, услышав похвалу лишь одному из своих прекрасных качеств, ибо, чтобы восхвалить их все, у него и самого на себя не хватило бы сил.

22. Так говорил Ферсагор. Я заметил:

— Мне кажется, ты лишь одно хочешь мне показать: что ты не только прекрасный поэт, но и прозаик. Вот ты и сложил в придачу к своим стихам еще целое слово в честь Демосфена.

— Я предполагал, — возразил мой собеседник, — лишь доказать тебе легкость твоей задачи, но увлекся и с разбегу захватил твою область. Может быть, теперь ты оставишь свои сомнения и согласишься быть моим слушателем?

— Однако, — ответил я, — ты ровно ничего не достиг, можешь быть уверен. И смотри, как бы не случилось как раз обратного — еще худшего.

— Хорошим бы я оказался лекарем в таком случае, — усмехнулся Ферсагор.

— Ты ведь не знаешь, по-видимому, — продолжал я, — в чем, собственно, состоит мое затруднение, и потому, как врач, не понимающий недуга больного, пытаешься лечить от другого.

— Так в чем же дело? — спросил он.

—Ты принялся врачевать меня от того, что может привести в замешательство разве человека, впервые приступающего к ораторской деятельности. Но от этих трудностей в смене годов уже ничего не осталось, так что лекарство твое устарело.

—Так вот тебе и лекарство! — воскликнул Ферсагор. — Как в пути, самая привычная дорога — самая безопасная.

23. — Все дело в том, — ответил я, — что мое честолюбие направлено как раз в противоположную сторону, чем у Анникерида Киренского: он, желая показать Платону и его друзьям свое искусство возничего, несколько раз объехал вокруг Академии все по одной и той же колее, ни разу из нее не выйдя, так что на земле остался след как будто от всего лишь одного круга. Но я стремлюсь как раз к обратному: избегать проложенной колеи. И очень нелегкое дело, думается мне, создавать новые пути, избегая проложенных.

— Тогда советую тебе прибегнуть к хитрости Павзона, — сказал Ферсагор.

— Какого Павзона? — спросил я, не слыхав про него.

24. — Художник Павзон, рассказывают, получил заказ: написать лошадь, валяющуюся на земле. Он вместо того изобразил бегущую лошадь с густым облаком пыли вокруг нее. Еще он не кончил картины, как явился заказчик и стал выражать неудовольствие, ибо совсем не то ему требовалось. Тогда Павзон велел ученику, перевернув картину верхом книзу, показать ее заказчику, и глазам последнего предстала лошадь, лежащая на спине и валяющаяся по земле.

— Ты очень любезен, Ферсагор, — заметил я, — если думаешь, что за столько лет я изобрел всего лишь один такой поворот, а не применил и не испробовал все повороты и превращения, так что боюсь, как бы в конце концов не пришлось испытать мне участи Протея.

— Что же это за участь?

— Подобно ему сделаться снова тем, чем уже был когда-то. Протей, говорят, стараясь скрыть свой человеческий вид, израсходовал все образы животных, растений, стихий и, оскудев чужими обликами, снова должен был стать Протеем.

25. — Ну, ты лучше всякого Протея, — засмеялся Ферсагор, — ухищряешься удрать от слушанья моих стихов.

— Отнюдь нет, дорогой мой, — ответил я, — я готов предоставить себя в твое распоряжение в качестве слушателя, оставив нависшие надо мной сомнения. Авось, если я оставлю заботы ввиду твоей беременности, и ты, со своей стороны, позаботишься о благополучном моем разрешении!

Ферсагор согласился со мной, и мы уселись у ближайшей колонны. Я обратился в слушателя, а он стал читать мне действительно великолепное произведение. Но среди чтения он вдруг вскочил, будто охваченный порывом вдохновения, свернул свою рукопись и воскликнул:

— Получай плату за слушанье, как установлено в Афинах для посетителей народных собраний и судов. Ты поблагодаришь меня за нее!

— Я готов поблагодарить тебя не медля, еще не зная, о чем ты говоришь, — ответил я. — Нов чем же дело?

26. — Мне случайно попались, — сказал Ферсагор, — записки о македонском царствующем доме. Я обрадовался чрезвычайно и, приложив все усилия, приобрел эту книгу. Сейчас я вспомнил, что она лежит у меня дома. В ней описывается немало происшествий при дворе Антипатра, и среди прочего есть повествование о Демосфене, которое, по-моему, тебе было бы весьма важно услышать.

— Уже за это одно доброе известие я благодарен тебе, — ответил я, — но все же за тобой конец твоего стихотворения. А я, конечно, не отстану от тебя, пока твое обещание не осуществится на деле. Ты великолепно угостил меня по случаю дня рождения Гомера и, как кажется, намерен угостить еще и в честь Демосфена.

27. Итак, Ферсагор прочел мне остальную часть рукописи. Затем мы провели в беседе еще некоторое время, сколько, нужно было, чтобы воздать заслуженную похвалу его произведению, и направились в дом Ферсагора. Хотя и с трудом, он все же нашел книгу. Я взял ее и тотчас с ней удалился. Ознакомившись с содержанием и поразмыслив, я решил, ничего не изменяя, слово в слово прочесть ее вам. Ведь Асклепий получает не меньший почет, когда в честь его распеваются гимны, сочиненные не самими паломниками, а трезенцем Исодемом или Софоклом. Равным образом уже оставлен обычай чтить Диониса всякий раз новыми представлениями, и те, кто сейчас ставят сочиненные раньше, но подходящие к случаю драмы, удостаиваются не меньших милостей за решение почтить бога таким способом.

28. Итак, эта книга, — я имею в виду приводимый далее разговор, часть воспоминаний, имеющую отношение к ним, — эта книга, говорю я, содержит доклад, сделанный Антипатру прибывшим Архием. Архий же, — может быть, кое-кому из людей молодых он неизвестен, — получил от Антипатра повеление собрать при дворе афинских изгнанников. Ему же было поручено не столько силой, сколько убеждением побудить Демосфена к тому, чтобы он оставил Калаврию и явился к Антипатру. Антипатр был окрылен этой надеждой, все время ожидая Демосфена. Поэтому, услышав о прибытии Архия из Калаврии,²⁰⁾ он тотчас велел, нимало не медля, позвать его во дворец.

29. Когда тот явился… Но, впрочем, пусть говорит дальше сама книжка.

Архий. Привет и пожелание радости тебе, Антипатр!

Антипатр. Отчего бы и не так, если ты привез к нам Демосфена?

Архий. Привез, насколько было в моих силах. Со мной — урна, а в ней — останки Демосфена.

Антипатр. Архий! Ты рушишь все мои надежды! Что мне в этом прахе, в этой урне, если нет Демосфена?

Архий. Его дух, царь, мы не могли удержать силой.

Антипатр. Так вы не застали его в живых?

Архий. Застали.

Антипатр. Значит, скончался во время пути?

Архий. Нет, там же, на месте, в Калаврии.

Антипатр. Наверно, причина — ваша небрежность. Вы не оказали мужу должной заботливости!

Архий. Не в нашей было это власти.

Антипатр. Что говоришь ты? Загадочны твои речи, Архий: взяли живым и не имели власти?

30. Архий. Но разве ты не велел прежде всего избегать насилия? Впрочем, насилие не принесло бы никакой пользы. Однако мы собирались применить насилие.

Антипатр. Плохо даже, что собирались. Конечно, от вашего насилия Демосфен и умер!

Архий. Мы не причинили ему смерти, а принужденья избежать нельзя было, раз уговоры не помогали. А впрочем, царь, что пользы было бы тебе, когда бы даже он прибыл живым? Ты только убил бы его, не больше.

31. Антипатр. Молчи, Архий, и не кощунствуй. Мне кажется, ты не понял, кто такой Демосфен и каких я держусь о нем мыслей. Ты считаешь, что одно и то же — обрести Демосфена или сыскать этих погибших позорной смертью людей — Гимерея фалерского, Аристоника марафонского и пирейца Евкрата, людей ничтожных, совершенно схожих со вздувающимися дождевыми потоками: при всяком удобном случае, во всякой суматохе они всплывают на поверхность и при малейшей надежде на беспорядок дерзко поднимают головы, а немного погодя прячутся и пропадают, будто вечерний ветерок. Или взять хотя бы вероломного Гиперида, народного льстеца, человека, который нимало не постыдился, льстя толпе, оклеветать Демосфена и предложить свои услуги в этом поступке, хотя и сами те, к кому он подслуживался, раскаялись в содеянном: ибо прошло после клеветы немного времени, и мы услыхали о совершившемся возвращении Демосфена, еще более блестящем, чем возвращение Алкивиада. Но Гипериду до этого не было дела, и он без стеснений пускал в ход против самых близких когда-то ему людей свой язык, который, конечно, давно следовало бы ему отрезать за всю высказанную им ложь.

32. Архий. Не понимаю! Разве из всех наших врагов Демосфен не был нам наиболее враждебен?

Антипатр. Не был. По крайней мере в глазах того, кто ценит в человеке верность самому себе, кто считает себя другом всякого честного и стойкого нравом человека. Ведь прекрасные качества и в недругах прекрасны, и доблесть всегда и везде достойна уважения. Не считай меня хуже Ксеркса, который был так восхищен лакедемонянами Булием и Сперхидом, что, имея возможность убить их, отпустил на свободу. А я если и восхищался кем-нибудь, то, конечно, прежде всего Демосфеном, с которым дважды лично встречался в Афинах, хотя оба раза почти не имел свободного времени. Я много слышал о нем от других и сам был свидетелем его гражданских выступлений. Но пусть никто не думает, что я дивился искусству его речей, хотя Пифон против него — совершенное ничтожество, а другие ораторы аттические — дети малые по сравнению с Демосфеном: столько грома и напряжения и размеренности в его словах, так четко очерчены мысли, так несокрушима цепь его доказательств, загоняющих противника в тупик и наносящих ему удар за ударом. Да, пришлось-таки нам раскаиваться, когда мы созвали эллинов в Афины с целью изобличить афинян, положившись на Пифона и на Пифоновы заверения, а вместо того натолкнувшись на Демосфена и Демосфеновы доводы. Неодолимой оказалась для нас сила его слова.

33. Я, однако, ставил красноречие Демосфена на второе место, считая его всего лишь орудием, а дивился безмерно самому Демосфену, его образу мыслей, уму, силе духа, среди всех треволнений судьбы идущего прямым путем и не поддающегося никаким опасностям. Я знал, что и Филипп разделяет мой взгляд на этого человека. Как-то раз царю сообщили из Афин о выступлении Демосфена в народном собрании с речью, затрагивавшей Филиппа. Парменион возмутился и даже несколько насмешливо отозвался о Демосфене. «Парменион! — заметил Филипп. — Демосфен справедливо может говорить с полной свободой: из всех главарей Эллады только он один никогда не был записан в счета моих расходов, и, конечно, я предпочел бы лучше довериться ему, чем разным писакам и ничтожным актерам. А сейчас все поголовно занесены в мои книги и чего только от меня не получают: золото, лес, пшеницу, стада, поместья то в Беотии, то здесь, в Македонии. Но скорее стены Византия мы одолеем нашими осадными снарядами, чем Демосфена — деньгами.

34. И если бы, Парменион, — продолжал Филипп, — какой-нибудь афинянин в Афинах, выступая с речью, оказал мне предпочтение перед отечеством, я воздал бы ему за это деньгами, но не дружбой. Когда же человек ненавидит меня за свою отчизну, я веду против него военные действия, как против крепости, городских стен, гаваней, рвов, но восхищаюсь его доблестью и счастливым почитаю город, имеющий такого гражданина. Тех, первых, по миновании надобности я бы с величайшим удовольствием уничтожил, а этого хотел бы видеть очутившимся здесь, у нас, и предпочел бы его поддержку коннице иллирийцев и трибаллов и всей моей наемщине, так как никогда не поставлю силу оружия выше убеждающей речи и веской мысли».

35. Так вот что сказал Филипп Пармениону. Нечто подобное слышал и я от него. Когда из Афин был отправлен в Херсонес отряд под начальством Диопифа, я был озабочен этим обстоятельством, но Филипп весело рассмеялся и сказал: «Эх, ты! Боишься ущерба для нас от столичного воеводы и воинства? А по мне, все их корабли, Пирей, верфи — вздор и болтовня! Что в состоянии сделать люди, проводящие жизнь в служении Дионису, в разрезании жаркого и в пляске? Один только Демосфен! Не будь его в Афинах — мы овладели бы этим городом еще легче, чем Фивами или Фессалией: обманом, силой, быстротой, подкупом. Ныне же Демосфен один бодрствует; едва лишь подвернется нам удобный случай — он тут как тут, за всеми нашими движениями следует, против наших военных хитростей выдвигает встречные. От Демосфена не укроются ни наши выдумки, ни предприятия, ни замыслы. Мы всюду наталкиваемся на этого человека, как на какое-то препятствие, некий оплот, мешающий нам овладеть всем сразу единым натиском. Поверь, если бы дело зависело только от Демосфена, мы никогда не взяли бы Амфиполя, не держали бы в своих руках Олинф, Фокею и Пилы, не овладели бы Херсонесом и берегами Геллеспонта!

36. Против их воли Демосфен ставит на ноги спящих сограждан, будто мандрагоры вкусивших, и вместо ножа или каленого железа пускает в ход против их легкомыслия прямоту своей речи, нимало не заботясь, понравится им это или нет. Демосфен обратил расходование денег, поступавших в народную казну, с театра на нужды военные; законами о военном судостроении он восстанавливает морские силы афинян, почти вконец разрушенные беспорядками; он пробуждает былую честь гражданства, давно приниженную драхмой и тремя оболами. Демосфен длительно двигающихся под уклон соотечественников заставляет снова подыматься в гору, к славе предков и соревнованию с подвигами Марафона и Саламина, и связывает греков союзами и взаимной поддержкой. От Демосфена не укроешься и не проведешь и не купишь, совершенно так же, как царь персов не смог купить знаменитого Аристида.

37. Этого-то человека, Антипатр, нам надлежит опасаться больше всех кораблей, больше всяких флотов: чем были для афинян минувших времен Фемистокл и Перикл, тем для ныне живущих является Демосфен, родственный Фемистоклу умом, а Периклу — образом мыслей. Это Демосфен добился того, что афинян слушают Эвбея, Мегара, города на Геллеспонте и Беотия. И, право же, афиняне прекрасно делают, назначая стратегом Харета, Диопифа, Проксена и людей им подобных, Демосфена же удерживая дома, на ораторской кафедре: ибо, дай они этому человеку право полновластно распоряжаться вооруженными силами, и морскими и сухопутными, пользоваться удобными случаями и денежными средствами — и Демосфен поставил бы, я боюсь, передо мной вопрос о самой Македонии, поскольку даже сейчас, ведя с нами борьбу лишь при помощи народных постановлений, он то и дело заходит нам в тыл, захватывает врасплох, изыскивает доходы, собирает силы, рассылает во все концы корабли, строит союзные войска и перебрасывает их против нас с места на место».

38. Так вот какой отзыв об этом человеке дал мне тогда Филипп и не раз повторял его после, считая одной из милостей судьбы то обстоятельство, что Демосфен не был военачальником, ибо даже слова оратора, из Афин исходившие, будто тараны и метательные орудия оказывались способными поколебать и смешать замыслы Филиппа. При Херонее, даже после одержанной победы, Филипп не переставал указывать нам, в какое опасное положение поставил нас этот человек. «Хотя мы и одолели, — говорил он, — вопреки ожиданию, благодаря негодности неприятельских военачальников, беспорядку среди вражеских воинов и милости судьбы, пославшей нам неожиданный перевес и многократно, в целом ряде случаев, выступавшей нашей союзницей, — тем не менее Демосфен поставил меня в опасное положение: от исхода одного дня зависели и власть моя, и жизнь. Демосфен связал в одно целое важнейшие государства, собрал всю эллинскую силу: афинян и беотийцев, как из Фив, так и из других городов, и коринфян, и эвбейцев с мегарцами; он заставил могущественнейшие общины разделить опасность с афинянами и так и не допустил меня проникнуть в пределы Аттики».

39. Отзывы в этом роде о Демосфене можно было слышать от Филиппа постоянно. И когда ему говорили, что в лице афинского народа он имеет сильного противника, царь отвечал: «У меня один противник — Демосфен. Афиняне без Демосфена — те же энианы и фессалийцы». Когда отправлял он послов к городам Греции, причем со стороны афинян оказывался посланным не Демосфен, а какой-нибудь другой из их ораторов, — Филипп легко одерживал в переговорах верх; если же выступал Демосфен, царь говорил, бывало: «Наше посольство — бесполезно: когда Демосфен говорит — победного памятника не поставишь!»

40. Таково было мнение Филиппа. И пусть мы во всех отношениях стоим ниже его, но, если бы мы получили в свои руки этого мужа, — во имя Зевса, Архий, скажи: что же, по-твоему, с ним случилось бы? Как быка повели бы мы его на заклание? Или, напротив, советником нашим сделали в делах греческих и во всем государственном управлении? Я издавна чувствовал к нему естественное расположение, как на самих деяниях его гражданских основываясь, так и, еще того более, на свидетельстве Аристотеля: философ никогда не переставал говорить и Александру и нам всем, что из огромного числа людей, приходивших к нему учиться, никто еще не возбуждал в нем большего восхищения, чем Демосфен, и природными своими дарованиями, и упорством в занятиях, и основательным, быстрым умом, и прямодушием, и самообладанием.

41. «Вы же, — говорил Аристотель, — смотрите на него как на какого-нибудь Евбула, Фринона или Филократа, пытаясь и его склонить на свою сторону дарами, его, человека, который и наследственное свое достояние отдал афинянам, издержав его частью на помощь отдельным нуждающимся гражданам, частью на дела общенародные; обманувшись в этих ожиданиях, вы собираетесь запугать того, кто давно уже решил самую жизнь свою связать с изменчивыми судьбами родины; когда он нападает на наши затеи, вы негодуете, а между тем Демосфен даже и перед афинским народом не знает робости. Вы не замечаете, что как гражданин он руководим лишь любовью к отечеству и в служении ему находит применение своей философии».

42. Вот почему, Архий, я сверх всякой меры желал иметь Демосфена при себе, из собственных уст его выслушать, какого он держится мнения о нынешнем положении вещей, — я готов был удалить всех льстецов, постоянно нас обступающих, чтобы услышать наконец простое слово, свободным умом внушенное, и получить в лице Демосфена преданного истине советчика. Я мог бы с полным правом указать ему, сколь неблагодарны те афиняне, за которых он самоотверженно отдает всю свою жизнь, тогда как без труда может иметь друзей, гораздо более благожелательных и надежных.

Архий. В остальном царь, ты, может быть, имел бы успех. Но, что касается последнего, — слова твои были бы тщетны: до такой степени безудержно Демосфен был предан афинянам.

Антипатр. Да, был, Архий! Что уж об этом говорить… Но как же Демосфен скончался?

43. Архий. Я думаю, царь, ты проникнешься к нему еще большим удивлением. И мы, присутствовавшие при смерти Демосфена, поражаемся и доверяем себе не больше, чем тогда, когда смерть совершалась перед нашими глазами. По-видимому, Демосфен давно уже принял решение именно так провести свои последние дни: это явствует из того, что все было заранее подготовлено. Мы застали Демосфена сидящим в храме²¹⁾ и предшествовавшие кончине дни потратили на тщетные уговоры.

Антипатр. Какие же речи вы к нему держали?

Архий. Я с силой развернул перед Демосфеном твое дружеское с ним обхождение, суля от тебя всякие милости. Впрочем, я сам не слишком верил в них: я ведь не знал правды и думал, что ты гнев держишь на этого человека, но считал, конечно, свои доводы полезными для убеждения Демосфена.

Антипатр. А как он принимал ваши слова? Ничего не скрывай от меня. Мне хотелось бы сейчас знать все, как будто я сам присутствовал там и слышал собственными ушами. Итак, ничего не упусти: немалой ведь важности дело — узнать, как держал себя великий человек перед самым концом своей жизни. Проявил он слабость и упадок или сохранил вполне непреклонность высокой души своей?

44. Архий. Ну, этот нисколько не поддался! Какое там! Весело рассмеявшись и подшучивая надо мной за мою прежнюю жизнь, он сказал, что я играю неубедительно, передавая твои обманные обещания.

Антипатр. Значит, недоверие к сообщенному тобой заставило его испустить дух?

Архий. О, нет! Только выслушай до конца и увидишь, что не тебе, собственно, он не верил. Но, — поскольку ты велишь, царь, говорить без утайки, — вот что сказал он: «Для македонян нет нерушимых клятв, и нисколько не будет неожиданностью, если они захватят Демосфена тем же способом, что Амфиполь, Олинф или Ороп». Много он говорил в этом смысле, и я велел скорописцам при нашей беседе присутствовать, чтобы сохранить для тебя слова Демосфена. Он говорил: «Конечно, Архий, уже из опасения пыток и смерти я не хотел являться на глаза Антипатру; но допустим даже, что вы говорите правду, — тогда еще того больше надлежит мне остерегаться, как бы, получив в подарок от Антипатра самую жизнь, я не оказалася вынужденным покинуть тот строй, в который стал добровольно, — защитников Эллады, — и перейти на македонскую сторону.

45. Прекрасно было бы, Архий, быть обязанным своей жизнью самому Пирею и той триере, которую я подарил государству, стенам и рвам, на мой счет сооруженным, филе Пандиониде, для которой я добровольно оплатил хор, Солону, Дракону, тому ораторскому месту, с которого звучало мое откровенное слово, народу свободному, его военным постановлениям, моим законам о судостроении, доблести и славе предков, благорасположению сограждан, не раз меня увенчивавших, и мощи Эллады, на страже которой я стоял до сего времени. И пусть из сострадания получил бы я жизнь: это было бы, правда, унижением, но все же можно было бы снести милость от людей, чьих родственников я выкупил из плена, от отцов, чьих дочерей помог выдать замуж, от друзей, за которых уплатил денежные взносы.

46. И если меня не защищают власть над островами и море, — тогда его, вот этого Посейдона, я молю о спасении, прибегая к его жертвеннику, к его священным законам! Но если и Посейдон не сможет охранить неприкосновенность своего храма и не сочтет позором предать Демосфена Архию, тогда я предпочту умереть, но не стану льстить Антипатру, как не льщу богу. Я имел возможность найти в македонянах друзей более верных, чем в афинянях, и ныне разделял бы с вами ваше благополучие, если бы захотел стать рядом с Каллимедонтом, Пифеем и Демадом; и сейчас еще не поздно было бы перестроить свою участь, если бы не было мне стыдно перед дочерьми Эрехтея и Кодром. И, конечно, я не перекинусь вместе с богами на сторону неприятеля только потому, что они изменили афинянам: ибо прекрасное убежище — смерть, делающая человека неуязвимым для всякого позора. Так и теперь, Архий, насколько это в моих силах, я не покрою Афин стыдом, добровольно согласившись на рабство, и не отброшу от себя прекраснейшее одеяние смерти — свободу.

47. Уместно было бы тебе, — продолжал Демосфен, — припомнить сейчас высокие слова трагического поэта:

Это сказано о девушке! Так неужели Демосфен предпочтет благородной смерти безобразную жизнь, забыв учение Ксенократа и Платона о бессмертии?» Говорил он еще кое-что, с большою горечью, против тех, кто высокомерно противится своей участи. Но к чему теперь обо всем этом вспоминать? В конце концов, когда я испробовал и просьбы, и угрозы, мешая ласковые речи с суровыми, Демосфен сказал: «Я послушался бы твоих слов, будь я Архием, но поскольку я — Демосфен, прости меня, посол злополучный: я не рожден для таких дурных поступков».

48. И вот тогда, только тогда, я задумал силой оторвать его от алтаря Заметив это, он обратил взоры к изображению бога и, не скрывая насмешки, сказал: «Как видно, Архий считает силой и спасительным прибежищем для духа человеческого только оружие, корабли, стены крепостные и стены воинские, а мое снаряжение презирает. И однако оно с честью выдерживает натиск и иллирийцев, и трибаллов, и македонян, являясь для меня более надежным оплотом, чем были когда-то для нас деревянные стены, о несокрушимости которых возвестил нам оракул бога. Уверенный в моей силе, я безбоязненно исполнял долг гражданина, без боязни проявлял непочтительность к македонянам, и не было мне никакого дела ни до Евктемона, ни до Аристогитона, ни до Пифея с Каллимедонтом,²³⁾ ни до самого Филиппа — в те времена; нет мне дела и ныне до Архия».

49. Сказавши это, он обратился ко мне и сказал: «Не прикасайся ко мне! Я сделаю все со своей стороны, чтобы храм не подвергся осквернению, и, поклонившись богу, добровольно последую за вами». Я надеялся, что так это и будет, и когда Демосфен поднес руку ко рту, я думал, что он просто молится.

Антипатр. А в действительности что же оказалось?

Архий. Позднее одна из рабынь под пыткой созналась, что Демосфен давно уже хранил при себе яд, чтобы, разрешив свою душу от тела, получить свободу. Едва переступив порог храма, он обратился ко мне и сказал: «Возьми ж его и доставь Антипатру. Демосфена ты не приведешь к нему. Клянусь теми…» Мне показалось, он собирался добавить: «павшими при Марафоне», но сказал лишь «прощай!» — и душа его улетела.

50. Вот с чем я вернулся к тебе, царь, из похода против Демосфена!

Антипатр. И это было сделано по-демосфеновски, Архий! Непреклонный, блаженный дух! Какая твердость воли, какая достойная гражданина предусмотрительность — всегда иметь под рукой залог своей свободы! Итак, сам он ушел от нас, чтобы жить на островах блаженных жизнью героев, как говорят люди, или — как полагают иные — вступил на те пути, которыми души уходят на небо, чтобы стать божественным спутником Зевса, хранителя свободы. Тело же его мы отошлем в Афины, как дар земли, дар еще более драгоценный, чем тела павших при Марафоне!

¹⁾ …«стоя у веревочки, ты не пустился бы в разговор»… Имеется в виду «веревочка», у которой становились в ожидании старта участники состязаний в беге.

²⁾ …сопоставляя гомеровское «вином отягченный» — с демосфеновскими обвинениями Филиппа в пьянстве… См. Илиада, песнь I, ст. 225:

О винопийца, со взорами пса, но с душою оленя.

О пьянстве и распутстве при дворе Филиппа Демосфен говорит во 2-й Олинфской речи, 18.

³⁾ …стих поэта о «едином знамении добром»… См. Илиада, песнь XII, ст. 243.

⁴⁾ …словами оратора о «добрых мужах, коих добрые питают надежды»… См. Демосфен, «Речь о венке», 28.

⁵⁾ Стоном стонал бы старец Пелей, коней укротитель… См. Илиада, песнь VII, ст. 125.

⁶⁾ Сколь много стонов испустили бы они… См. Демосфен. Против аристократов, 690.

⁷⁾ «…поток слов оратора Пифона» у Демосфена. См. Демосфен. Речь о венке, ст. 43.

⁸⁾ «снежными хлопьями» слов Одиссея у Гомера. См. Илиада, песнь III, ст. 222.

⁹⁾ Если бы вечная юность была суждена… См. Илиада, песнь XII, ст. 323.

¹⁰⁾ Смерть кладет предел жизни… См. Демосфен. Речь о венке, 28.

¹¹⁾ …именуют ахейцев «ахеянками». См. Илиада, песнь II, ст. 235.

¹²⁾ Тогда бы не было сомнений и вражды. См. Еврипид. Финикиянки, ст. 456.

¹³⁾ …получает от людей себе в отечество то Ионию, то Колофон… О праве считаться родиной Гомера спорили семь городов: Смирна, Колофон, Родос, Саламин на Кипре, Хиос, Аргос и Афины.

¹⁴⁾ …другие — речной поток… По некоторым античным традициям отец Гомера — река Мелес (по-гречески «река» мужского рода) около Смирны (Малая Азия).

¹⁵⁾ …предпочитают прозвище Мелисигена, т.е. рожденного потоком Мелесом.

¹⁶⁾ …Исократ к своей Елене смело дал нам в придачу Тезея… Исократ (436—338 до н.э.) — один из десяти канонических аттических ораторов, помимо основных восемнадцати речей написавший вступительную речь «Похвала Елене», в которой он поучал софистов, как следует трактовать подобную тему. О Тезее Исократ говорит в своей знаменитой, рассчитанной на произнесение перед народным собранием, торжественной речи «Панегирик».

¹⁷⁾ Триерархия — государственная повинность, лежавшая на наиболее зажиточных гражданах. Триерарх должен был оснастить корабль, построенный государством, и в течение года командовал им, заботился о его снабжении экипажем и всем необходимым. В V в. на каждый корабль назначался один триерарх. После Пелопоннесской войны — по два.

¹⁸⁾ Даже к «лавровой ветви» Гесиода нельзя здесь прибегнуть… Имеется в виду начало поэмы Гесиода «Теогония», где поэт рассказывает, что, будучи простым пастухом, он получил «лавровую ветвь», т.е. поэтическое вдохновение от муз, обитавших согласно мифу на Геликоне (горная цепь между Аттикой и Беотией).

¹⁹⁾ Гомериды — один из родов на острове Хиосе, давший многих поэтов, ведший свое начало от Гомера.

²⁰⁾ Калаврия — греческий остров в Сароническом заливе. После поражения афинян при Краноне и захвата Афин Антипатром, Демосфен был приговорен к смертной казни как противник македонян, но бежал в Калаврию, где нашел защиту в храме Посейдона Калаврийского. В Калаврии Демосфер умер в 322 году до н.э.

²¹⁾ Мы застали Демосфена сидящим в храме — в храме Посейдона в Калаврии, где Демосфен спасался от преследований македонской партии в Афинах, приговорившей его к смерти.

²²⁾ …Готовясь жертвой пасть, она и в самой смерти красоту блюла См. Еврипид. Гекуба, ст. 568-569 — говорится о Поликсене, дочери Приама и Гекубы, принесенной греками в жертву Ахиллу на его могиле.

²³⁾ Аристогитон, Пифей (IV в. до н.э.) — приверженцы македонской партии в Афинах и, следовательно, политические враги Демосфена. Каллимедонт — продажный третьестепенный оратор, прозванный «Крабом» за цепкость, с которой он хватал денежные подачки македонского царя.