Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Лукиан из Самосаты
ЛЕКСИФАН, или КРАСНОБАЙ

1. Ликин. Никак великолепный Лексифан? И с книгой?

Лексифан. Да, да, Ликин! Одно из моих писаний, сегодняшнего сбора. Сколько нового! Вы просто захлебнетесь, по-моему.

Ликин. Что ты? Неужели ты и о помоях уже начал пописывать?

Лексифан. Вовсе нет. Я не сказал: «помоями». По-твоему же было бы куда изящнее «свежеписанье», вот так сказать? У тебя, как видно, ухазатквение? Серная накипь села?¹⁾

Ликин. Ну, ну, извини, дружище!.. Пусть, просто ново. А все-таки… «по-моему» — это так близко с помоями!²⁾ Но расскажи: каков же смысл твоего сочинения?

Лексифан. В нем я пироборствую с сыном Аристоновым.

Ликин. Ну, положим, разные бывают Аристоны… Мне показалось однако, что, говоря о «пире», ты имеешь в виду Платона?³⁾

Лексифан. Справедливо уразумел ты! Сказанное против кого другого бессмыслицею было бы.

Ликин. Тогда не медли: прочти мне что-нибудь из твоей книги, да не вовсе останусь я без угощения. Ибо, наверное, настоящий нектар польется нам из твоего ковша.

Лексифан. Сбрось наземь засевшего в тебе насмешника! Добропроходными сделай уши и внимай! Да отступит затычка и да не сошлешься: «накипь села»…

Ликин. Говоря смело — ни Кипсела, ни Периандра у меня в ушах не засело.

Лексифан. А ты, Ликин, следи меж тем, сколь совершенно я веду рассказ: благоначален ли и много ли являет благомыслия, благоречив ли он и вместе благословен?

Ликин. Наверно, он — таков! Ведь он же — твой. Но, приступи же наконец.

2. Лексифан (читает). «Посем пообедаем, — возговорил Калликл. — Посем подвечерьем по Ликею покружимся, а теперь — льзя уже умастить нашу запекель, на пригреве пожариться и, помывшись, сесть хлебосольничать. И уже пора пешешествовать. Эй, мальчик! Смореходь мне в баню скребницу, мех с вином, парусок мохнатый и омыленье. Да побанье доставь: найдешь там, на полу, рядом с престулом нашим — два обола. А ты что станешь делать, мой Лексифан? Пойдешь или еще помедлишь здесь?

— О, я, — промолвил я, — тридревле мылогладен, зане непроходимо мне: здесь, в самом расчлененье, — размягченье: мой вьюк несло жестокое седло. Седлопогонщик понуждал, хотя сам вслед еле скоконожил, как будто Диониса праздновал. Да и на поле я нетрудным не был: застал рабов, когда одни звончили летнюю песню, другие могильный холм отцу готовили. Итак, поразграблявши с ними насыпь граблями и с насугробившими грядки сам малость сопотрудившись, я распустил их из-за холода и потому, что сильно припекало: ты знаешь, в крепком хладе печь зарождается. Сам же, обойдя запахи, скороду нашел, на них возросшую; несколько таких редьковых землегвоздиков ослобонил; потом кервелем и огородиной дикой обовощился да яичников купил… Луга еще кветоухать не начинали, чтоб самоходом шествовать, — я всторочился на луку и гузку ободрал себе. И ныне ступаю болько, потую часто, телом кволый стал, и наиболе потребно мне в воде поплавать; любезно искупаться после недуга!

3. Так тот час же я тоже побегу, к мальчику, который, верно, ждет меня около бобоварихи или подле хламопродавца. А, впрочем, ему ведь было повелено: встретиться возле старьевщика.

Но кстати: вот он и сам и, как я вижу, уже купивши молозива и хлебцов-подзольничков, и чесночины, и сычужков, и толстокрай, и челышко, и многоскладный бычий требух, и жарева разного.

— Вот славно, мой малыш Аттикий: ты меня почти беспутным сделал!

— А я, господин, — возговорил тот, — чуть морговать не начал, как тебя приглядывал со всех сторон. Но льзя ли узнать, где ты вчера обедал? Неужли у Ономакрита?

— О нет, — промолвил я, — свидетель Зевс! Напротив: я ездил верхом в сельцо, тпруку погоняя. Ты знаешь: я ведь любосел! А вы, наверно, думали что я бульбулькаю в коттабе! Но ступай! Это и прочее сосдобьте да вытрите квашенку, чтобы замесить нам латучничка. Но скоро — мой выход. Пойду насухомаслюсь.

4. — И мы, — возговорил Филин, — я, Ономарх и сей Гелланик — последуем тебе. И острие часов уже тенит полсферы. Боюсь, чтоб не случилось нам купаться в обмывках после разных Черномазов, сутолочась тесно со всяческим дерьмом.

И Гелланик сказал:

— А я совсем слеплю к тому же: зрачки мои словно задрянены и моргомженье частое, и ослезиться готов всегдашне, и ядуют мои глаза, и мне потребен некий глазомудрый сын Асклепия, чтобы, всколебавши, влил мне свое зелье, и откраснели вежды, перестали быть гноеточивыми, взирая увлажненно.

5. Подобно рассуждая, все мы, собравшиеся, вышли.

По прибытии в гимназий, когда мы разоделись уже, то сей занялся руколомом, оный — горлохватом и рукопашью, третий, жирно намазавшись, ловчился, четвертый тяжелою мошной махал, а пятый, нагорставши свинцовых голышков, гремками рукометал их. Потом, потершись и захребтив друг друга и побаловавшись в гимназии, мы с Филином в горячей ванне мокли и вышли вон, а остальные кувырками задельфинили в холодную купель и плавали вокруг с пронырством дивным!

Вернувшись, кто откуда куда, мы снова занялись кто чем. Я, подвязав сандалии, стал голову скоблить загубленным чесалом, — я был острижен не под садик, а чашечкой, так как незадолго перед этим отвески и начельник обескудрил; тот — бобоедствовал, а этот — голод себе выташнивал, третий тоншил редьки и хлебочерпил рыбий взвар, четвертый — толстены кушал, пятый глотал поджаренный ячмень.

6. Когда приспело время, мы возлоктились. Вокруг стола стояли окукорцы да одрецы. А сам обед был сносен: снесли премного всяких снеден — свиное раскопытие и стегнышки, окорока и смолость, и супороси чрево плодоприятное, и мочки на противне, и подлив — с лучком и с чесночком, также подливку и много подобных плодовых варев, яичников и медожарев, яствий, брашен, страв. Из подныров было много краснорыбки и черепокожих всяких и рыбосол понтийский из сарган и копаидские угри, и кура соскормленная, и петух, уже отпетый, и рыба — прихлебниками были нам. И целого барана нам подали печепеченого и лядвие бычка, сменившего молочные зубки. Хлебы однако нористы были и совсем не плохи; все новолунно свежие послезавтрашние на этом празднике; овощи — и преисподние и превосходные, вино — неостарок из тех, что в шкурках; уже несолодко, еще непереварко.

7. На столе дельфиностойком всякие сосуды были расставлены: лобокрои, и черпаки ментородельные, держихвостки, и шмель-бомбил, и кубок-длинновыйка, и землеродов рой, что обжигал Ферикл, широкозевных и благоустойных, — часть из Фокеи, часть из Книда, — все, впрочем, унеси-ветер, тонкоскорлупки. Были стопы и стопочки, чаши и чашечки и сосуды с буковками — словом, был в полном сборе посудник.

8. А, впрочем, печной казан, бурлящий через край, на головы нам обратил угольев пыл! Мы пили бесперечь и были уже чуть-чуть под панцирем. Посем мы намаслились душистым болдырьяном, и кто-то закружил перед нами стуконожку плясунью-треуголку. Потом один, напрясли вскарабкавшись, искать заедок стал, другой в хлопушку играл, а третий — со смеху кукожил бровь.

9. Вот тут-то, прямо из бани, ввалились к нам самодокладно Мегалоним-сутяжник, Херей-золотоков, по заду узорник, и битоухий Евдем. Я их спросил, что с ними, почему — так поздно? Тогда Херей:

— Я, — молвил он — так, пустое хлопал: сережки да путы для дочери моей. Зато и прихожу к вам на закуску.

— А я, — возговорил Мегалоним, — другим был занят. День, как вам известно, сегодня обессуженный и бессловесный. Посему в виду перемолчанки я не мог ни словомерием заняться, ни речь осрочить, велев наводомерить мою клепсидру — «водяные дни». Узнав однако, что стратиг сегодня приступен, я надел плащ новый, непотребный, добротканный, сандалии — несносные и испустился вон.

10. И се тотчас же встречаются мне элевсинский светочник — дадух, великий иерофант и с ними другие неизреченнодеи и волокут Диния к приводу по начальству, виною выставляя то, что он их поименил, отлично зная при этом, что они с тех пор, как посвятились, — безыменны и больше не именуемы, зане именосвяты стали. Итак, он кликнул меня по имени…

— Я не знаю, — промолвил я, — о каком Динии ты говоришь?

— Можно встретить, — ответил тот, — такого человека в майданищах: луполук и скородожора, из самотеров и самодонков, всегда косматый, на ногах полусапожки или бабуши, двухрукавка на плечах.

— И что же, — промолвил я, — отменную принял преступник кару или просто пятою попран, изгнан вон?

— Всенепременно, — ответствовал, — он, доселе лебедкой плававший, теперь усидчив стал, зане хоть и блужав он был, а все же стратиг и пястовязы ему надел и ожерелье, учинив его в оковах и в треноге. Так что в узилище злосчастный от страха стал тайновздохи испускать и леопердом соделался и обещал дать задушевный выкуп.

11. — А за мною, — возговорил Евдем, — под сутемки послал Дамасий, когда-то могут и поборатель, а ныне уже подстарь и неборак. Ты знаешь его: меденщик, что стоит на рынке; всегдашне печет и жарит. Так он собрался нынче вывод устроить дочке замуж и обрядил ее уже. Но внезапу злая туча, обрушившись, наполы рассекла праздник: сын его, Дион, огорченный не знаю чем, вернее же боговражденностью постигнут, удавил себя и, твердо знайте, погиб бы, когда бы я, представши, не отдавил его, освободи удавку от погружения. Я долго околь него на кукорках сидел, кожу прободал ему, баукая и силясь дозвониться, все ли еще он глоткой плотен. Наипользительнейшим оказалось то, что, ухвативши обоюдно его концы, я их разжал.

12. — Ужели, — промолвил я, — ты говоришь о знаменитом Дионе, подкопных дел мастере с отвислою мошонкой, — сам и погреб, сам и в погреб, в венке из мирт, мастикоугрызатель, что дразнит петушка и курочек ощупывает, только заприметит рыбоуда с большой удой и удовищем крепким?

— О нет, мой Дион — сам любоудит крепко, но простую рыбку. Однако на богиню подивись, — так продолжал Евдем, — Артемида у них стоит среди двора, творение Скопада, — к ней припавши, Дамасий и жена его, уже старушка и главой седая, подробно ее молили сжалиться на ними, и богиня тотчас вняла им, и здрав был сын, и ныне уж не Диона они имеют в юноше, а Богодара-Феодора, иль, лучше, воочию — Артемидора!⁴⁾ И посвятили ей они, опричь другого, — лук и стрелы, зане любезны ей: ведь Артемида — и лучница, и дальновержица, и далеразительница есть!

13. — А потому — выпьем! — возговорил Мегалоним. — Зане я прихожу к вам, неся с собой вот эту бутылочку уже преклонного и сырные творожки и маслины землетрясенные, — я их храню, запечатлев древо источнейшими кустодиями, — и другие маслины — нырки и глиняные кубки, вот эти острочерепные и звонкоднищатые. Выпьем из них, — и с безыдью пирог косоплетенно залепленный. Ты же, отрок, полнее мне воды налей, да не стану головотужить, а посем смотри, как бы не накликал на тебя отрокопаса: ведь вам известно, что я болезную и голову всегда держу завойлочив.

14. А после пирушки соболтовню устроим, о сем — об оном, по свычаю. Ибо будет отменно кстати винокипенье слов.

— Одобряю это, — промолвил я, — и тем более полезным почитаю, что наша речь — венец изящества.

— Правду молвишь, — возговорил Калликл. — Зане вышучивать друг друга всегдашне — оселком для болта становится.

— А мне бы, — возговорил Евдем, — поскольку холодно сейчас, любезней было вином сугубо неслиянным поднаполнить чрево. Я уже хладосмертью объят и охотнее, сугревшись, послушал бы сих ловкоперстов — флейтиста и арфистку.

15. — Что ты сказал сейчас, Евдем? — промолвил я. — Бессловесность ты нам предлагаешь, будто безустым и разобезъязыченным. А у меня и язык уже словится, и я совсем отчалил, да подревлесловлю вам и с языка заснегопорошу вас всех. Но ты со мной сотворил подобное тому, как если бы кто-то барку о трех ветрилах, плывущую с попутным, когда ветродыханно-полон парус, добробегущую, волногребнящую, державцы-обоюдозубцы опустив, и якоря железные и судопуты — внезапно в беге остановил, буруны взгриводыбив в злобе на благоветрие!

— Отнюдь, — ответствовал. — Но ты, когда желаешь, можешь быть пловцом, гребцом, ловцом морской пучины, я же с суши, попивая разом, подобно Зевсу Гомера⁵⁾ с лысогорьев или с небоверха буду глядеть, как тебя проносит и как попутным ветром мочится корма!»

16. Ликин. Довольно, Лексифан! Хватит и попойки, и чтения! Да, да! Я уже пьян с тобой, и тошнит меня, как от качки, и если поскорее не извергну из себя все, что изложил мне, — так и знай: я в неистовство впаду, уверен в этом, корибантствовать начну⁶⁾ от жужжащих вокруг слов, которыми ты меня осыпал. Правда, сперва меня смех разбирал от них, но когда их оказалось много и все в одном и том же роде, мне стало жаль тебя: я увидел, что ты попал в лабиринт безвыходный и болен болезнью тяжкой! Сказать прямо: ты желчью страдаешь, у тебя — меланхолия!

17. И вот я допытываюсь у себя самого: откуда, в какой срок успел ты собрать столько гадости? И где он сидит в тебе, запертый, этот рой совершенно неуместных и вывороченных слов, из которых одни ты сам сотворил, а другие понатащил, откуда-то выкопав. И за то, по слову поэта,

Погибни, сонмы бед изрекший на людей!⁷⁾

Сколько всяких нечистот ты насбирал и выплеснул на меня, хотя я ничего тебе плохого не сделал! По-видимому, ни друга у тебя нет, ни родственника, ни просто благожелателя, никогда ты не сталкивался с человеком честным, говорящим и действующим откровенно, который сказал бы тебе правду и исцелил тебя: потому что ты — водянкой одержим, тебе грозит опасность лопнуть от этого недуга, а тебе кажется, что ты — мужчина в теле! Свою беду ты принимаешь за крепость, и люди несмыслящие поощряют тебя, не зная, чем ты страдаешь, а людям просвещенным, конечно, ты просто жалок.

18. Но вот — прекрасно! Я вижу, к нам подходит врач Сополид. Сейчас мы тебя вручим ему, изложим твою болезнь и поищем какого-нибудь целительного средства. О! Это — человек сведущий, и многих уже, получив в свои руки полоумными, подобно тебе, и потерявшими всякое чутье, он исцелил, дав им свое лекарство. Здравствуй, Сополид! Возьмите-ка вот этого Лексифана, приятеля моего, как тебе известно; он ныне одержим пустословием и странною болезнью речи и стоит перед опасностью погибнуть окончательно. Спаси его, каким хочешь способом.

19. Лексифан. Не меня, Сополид, но его, вот этого Ликина, который воочию безмежно безодумен, а людей наукоученых умобредствующими почитает и вослед Мнесарху Самосскому⁸⁾ немость и пустоязычие нам приписывает. Но — клянуся Афиной, девой бессрамною, и великим звероубийцей Гераклом — вот ни на столечко мы не обращаем внимания на его хрюки и фрюки.⁹⁾ Се отворачиваю: да не имеют его никогда супостретчиком! И мнится даже: нососвирелью отвечу на его укоры! А теперь — иду к любезному другу Клинию, ибо наслышан, что уже издавна не прочищена жена его и тем недужит, что не течет. Так что Клиний и не всходит на нее, она у него не пройдена, не вспыхана.

20. Сополид. Чем же болен, Ликин, твой Лексифан?

Ликин. Да вот этим самым. Разве ты не слышишь, что он говорит? Покинув нас, с которыми ведет беседу сейчас, он говорит нам из глубины тысячелетий, выворачивая язык, складывая своих уродов и всяческую заботливость о них проявляя, как будто великое дело — чудить и чеканить поддельные слова взамен установленной полноценной деньги.

Сополид. Болезнь, о которой ты говоришь, Ликин, болезнь немалая, клянусь Зевсом. Надо употребить все средства, чтобы помочь этому мужчине. Да вот, милостью бога, я вышел из дому, как раз приготовив это лекарство для одного больного, у которого желчь не в порядке, чтобы вызвать у него рвоту. Выпей-ка сперва ты, Лексифан, и станешь у нас здоров и чист, опорожнившись от всех этих словесных чудищ. Ну, ну, послушайся меня, выпей — и полегчает тебе.

Лексифан. Я не понимаю, что вы хотите со мною сделать, Сополид и ты, Ликин, попаивая меня вашим лекарством? Страшуся за мои слова: не обратился бы для них в падеж этот насильственный поеж.

Ликин. Пей, пей сейчас же, чтобы по-человечески начать думать и говорить.

Лексифан. Ну, хорошо. Слушаюсь и пью.

Бррр! Что это такое? Как забурлотило? Должно быть, что-то чревоглагольное я выпил.

21. Сополид. Теперь пусть тебя рвет. Ну, начинай! Ба? Вот оно: первым «льзя» вылезло, за ним «зане», потом «возговорило», а дальше «заскоконожило» и «задельфинило»? А ну-ка, поднатужься! Сунь в глотку пальцы! Еще не все вытошнило. Еще остался «лабардан» и «раскардачивать», и «потатакливать», и «заскундыживать».¹⁰⁾

 Много еще их на дно село, весь живот у тебя ими полон. Неплохо было бы некоторые и низом выпустить, ибо, вместе с ветрами вырвавшись, сие обращенное словопредие много шума наделает.

Вот так!

Ну, теперь — чист молодец, разве только внизу, в животе кое-что еще позадержалось. А дальше уж ты, Ликин, забери его, перевоспитай и научи, как надо разговаривать.

22. Ликин. Там мы и сделаем, Сополид, раз ты уже проложил нам дорогу. И вот тебе, Лексифан, совет на будущее время: если только ты хочешь, чтобы твои сочинения имели настоящий успех и доставили тебе добрую славу среди читателей, избегай впредь всего подобного, отвернись от него — начни с чтения лучших наших поэтов, под руководством людей сведущих, потом переходи к ораторам и, освоившись с их языком, перейди в надлежащее время к творениям Фукидида и Платона, не забыв достаточно поупражняться и в прелестной комедии, и в величавой трагедии. И вот когда ты соберешь лучшие цветы с этих лугов, — ты, как писатель, кое-чего достигнешь, потому что сейчас, конечно, ты, сам того не замечая, стал походить на болванчиков, изготовляемых для продажи кукольщиками: снаружи раскрашен синей краской и суриком, а внутри — весь из глины, того гляди — разобьется!

23. Если ты так поступишь, решишься на некоторое время сам засвидетельствовать собственное невежество и не будешь стыдиться необходимости переучиваться, — тогда смело разговаривай с читателями: ты перестанешь быть предметом насмешек, как сейчас, когда ты, на свою беду, не сходишь с языка у людей образованных, величающих тебя знатоком эллинской и аттической речи, хотя, если говорить без насмешки, ты и к варварам-то не заслуживаешь быть причисленным! Прежде же всего запомни хорошенько следующее: не подражай дрянным писаниям тех краснобаев, что народились в недавнее время, не обсасывай их, как ты теперь делаешь, растопчи все это, а образцов ищи у древних. И пусть не обольщают тебя одуванчики их речей; по примеру борцов привыкай к здоровой крепкой пище, особливо же Изяществу и Ясности приноси жертвы, ныне совершенно тобой покинутым.

24. И пусть отступят от тебя надменность, хвастливость, злость, спесивость и горлодерство. Не вышучивай чужих произведений и не воображай, что сам станешь первым, если будешь клеветать на чужое. И еще ты делаешь вот какую не малую, а, лучше даже сказать, очень большую ошибку: вместо того, чтобы сначала подготовиться, выяснить точный смысл каждого выражения, а потом уже украшать свою речь разными словами и оборотами, ты поступаешь как раз обратно тому: стоит тебе найти где-нибудь слово, не помнящее родства, или самому слепить слово и вообразить, что оно прекрасно, как ты сейчас же стараешься приладить к нему значение и ущербом почитаешь, если не удается тебе куда-нибудь его заткнуть, хотя бы в нем никакой не было нужды по ходу рассказа; так, недавно ты, не зная совершенно значения слова «ушица», кинул его, вложив в него смысл, не имеющий никакого сходства с действительным. Конечно, на невежд столбняк находит, когда незнакомое слово поразит их ухо, но люди образованные смеются вдвойне: и над тобой, и над твоими почитателями.

25. Но всего смешнее то, что, считая свой язык сверхаттическим и всячески под наистариннейший лад его отделывая, ты иной раз, вернее, много-много раз, возьмешь и ввернешь такое слово, что и новичок-школьник не допустил бы подобной ошибки. Да вот, например: ты думаешь, мне не хотелось сквозь землю провалиться, слушая твое изложение, когда кафтан у тебя оказался кофточкой, а «сенными» ты величал и слуг мужского пола, хотя кто же не знает, что кофта — одежда женская, а «сенными» называют только прислужниц-женщин? Да бывали и другие, еще более разительные случаи, когда ты употреблял слова, которых даже афинский ремесленник не скажет! Мы не одобряем даже поэтов, когда они пишут стихотворения, как лакомки обсасывая диковинные слова. Твои же неразмеренные речи, стихам уподобляясь, могли бы сравниться разве с «Жертвенником» Досиада, с «Александрой» Ликофрона или с каким-нибудь еще более злополучным по языку произведением.

Если ты будешь старательно следовать моим словам и работать над собой, ты наилучшим образом разрешишь вопрос о себе. Если же снова незаметно соскользнешь в ряды тех, для кого слово — только лакомство, то знай: я исполнил свой долг и предупредил тебя. Пеняй же на себя, если когда-нибудь вдруг поймешь, что ты сделался еще хуже.

«Лексифан» — произведение, очень трудное для перевода. Лукиан, выведенный под именем Ликина, осмеивает здесь писателей эпохи разложения античного общества. При этом он, по-видимому, имел в виду, с одной стороны, поэму Ликофрона «Александра» или «Кассандра», а также вычурные произведения Досиада или Симмия с Родоса, и софистические романы, а с другой стороны — таких собирателей словесной старины, как лексикографы Полидевк и Афиней.

¹⁾ Серная накипь села. В подлиннике игра слов: кипселис (κυψελίς) — сера в ушах, Кипсел (Κύψελος) — отец Периандра, тиран Коринфа. В переводе этому соответствует игра слов «накипь села» и «на Кипсела».

²⁾ …«по-моему» — это так близко с помоями… Для сохранения звучания пришлось отойти от подлинника, где идет речь о «жаркой погоде» (αὑκμός) и «свежеиспеченном писании» (νεοχμόν).

³⁾ …ты имеешь в виду Платона… — «Пир» Платона.

⁴⁾ …иль, лучше, воочию — Артемидора… Буквально: «дара Артемиды», так как сын Дионисия был возвращен к жизни Артемидой.

⁵⁾ …попивая разом, подобно Зевсу Гомера… См. Илиада, песнь XIII, ст. 4.

⁶⁾ …корибантствовать начну… Соответствует нашему «начну бесноваться». Буквально «корибантствовать» — значит находиться в состоянии религиозного исступления. Корибанты — жрецы фригийской богини Кибелы, отправлявшие ее культ бурной пляской и нечленораздельными песнопениями.

⁷⁾ «Погибни сонмы бед изрекший на людей…» — стихи неизвестного автора.

⁸⁾ Мнесарх Самосский. Имеется в виду философ Пифагор с Самоса — сын Мнесарха (VI в. до н.э.). Согласно преданию, он ввел в число своих предписаний многолетнее молчание.

⁹⁾ …хрюки и фрюки — по-гречески τοῦ γρῦ и τοῦ φνεῖ — «обгрызок ногтя» и «нечленораздельный звук», т.е. пустяки.

¹⁰⁾ …первым «льзя» вылезло… Мы не приводим здесь соответствующих греческих старинных «высоких» и обыденных современных «низких» выражений. Комизм заключается в сочетании слов, вышедших из употребления и находившихся в живом употреблении, примерно так, как если бы были соединены слова современного литературного и церковнославянского языков.