выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
Перевод: Н.П. Баранов.
По изданию: Лукиан. Сочинения, т. 1. Алетейя, 2001 г.
Spellchecked OlIva.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Один человек, будучи лишен наследства, изучил искусство врачевания. Когда отец сошел с ума и другими врачами был признан безнадежным, сын дал ему лекарство, вылечил его и был снова восстановлен в родовых правах. После этого сошла с ума мачеха. На предложение излечить ее он заявляет, что не может этого сделать, и вторично лишается наследства.
1. Ничего нет странного, граждане судьи, ничего неожиданного в настоящем поступке отца моего: не в первый раз он так гневается. Это правило поведения у него всегда под рукой, и обращаться в судилище — дело ему привычное. Но вот что новым является нынче в злоключениях моих: сам я никакой вины за собой не имею, а наказание мне грозит за мое искусство, за то, что оно не может слушаться всех повелений моего родителя. Можно ли придумать что-нибудь нелепее, чем врачевание по приказанию: поступать не так, как искусство сможет, а так, как отец скажет? Я и сам бы хотел такую пройти науку и таким обладать снадобьем, которое могло бы укрощать не только безумных, но и неправым гневом охваченных, чтобы уврачевать отца и от этого недуга. Теперь же проявления безумия у него прекратились окончательно, но проявления гнева становятся все напряженнее. И, что всего ужаснее, со всеми прочими он держит себя рассудительно и лишь по отношению ко мне, своему исцелителю, безумствует. Так вот она, награда, которую я получаю за исцеление, — вы видите сами: отец снова лишает меня наследства и вторично отрекается от моего происхождения. Кажется, только для того он принял меня недавно обратно, чтобы покрыть меня большим бесчестием, выбросив повторно из дома.
2. Что касается меня, то я не жду приглашения там, где помощь возможна: так, недавно я без зова пришел, чтобы помочь родителю. Когда же случай совершенно безнадежен, я браться за него отказываюсь. А к мачехе я, естественно, подхожу еще осторожнее, взвесив, что сделал бы со мною отец в случае моей неудачи, если, даже не приступив к лечению, я заслужил от него лишение наследства. Я, конечно, скорблю, граждане судьи, и о мачехе, положение которой тяжко, — она была добрая женщина, — и об отце, за нее страдающем, а более всего я скорблю о себе самом, ибо кажусь ослушником, тогда как я не в состоянии оказать помощи, которой от меня требуют, и по чрезмерной силе болезни, и по слабости врачебного искусства. Все же я считаю несправедливым лишать наследства сына, который даже не обещает начать, чего не в силах выполнить.
3. О причинах, по которым он и в первый раз отрекся от меня, очень легко судить по тому, что сейчас происходит. Но, полагаю, и против тех обвинений я достаточно защитил себя последующей жизнью, и от этих, выставленных им ныне, я, насколько сумею, освобожусь, рассказав вам вкратце о моих делах: и не поддаюсь воспитанию, и непослушен, и позорю отца, и совершаю поступки, недостойные рода; когда прошлый раз отец много об этом кричал про меня громко и пространно, я полагал, что возражения бесполезны. Уйдя из дому, я решил, что высоким судилищем и неложным приговором будет для меня последующая жизнь, если окажется, что от всех обвинений отца я стою бесконечно далеко и в прекраснейших из занятий преуспеваю и с лучшими людьми нахожусь в общении. Равным образом уже предвидел и подозревал я и нечто вскоре случившееся: ибо не слишком обычно, чтобы отец на сына несправедливо гневался и обвинения ложные против него строил. Да и кое-кто из людей считал это началом безумия и первыми стрелами грозящего в скором времени обрушиться бедствия: и бессмысленную ненависть, и жестокость обхождения, и всегдашнюю готовность к клевете, и угрюмый вид его на суде, и крик, и гнев, и все его, полное желчи, поведение. Я ждал поэтому, что скоро, пожалуй, понадобится мне врачебное искусство.
4. И вот, покинув отечество, я поступил в обучение к самым знаменитым чужестранным врачам и, потратив много труда и упорного старания, овладел наукой. Вернувшись на родину, я застаю отца уже с явными признаками безумия, в положении безнадежном по мнению местных врачей, не умеющих смотреть в глубь вещей и точно определять род болезни. Я, как и подобало поступать доброму сыну, не вспоминал свое отречение и не стал ждать, чтобы за мною послали. Впрочем, я не имел никаких обвинений против отца: поступки его были чужды ему и, как я уже сказал, были вызваны его болезнью. Итак, я пришел без зова, но не сразу принялся за лечение: ибо не таков наш обычай и не одобряет такой поспешности наука. Прежде всего мы тому и учимся, как распознать, излечима ли болезнь или не поддается никаким средствам и превосходит границы нашего искусства. И после этого, если болезнь поддается лечению, мы беремся за дело и все старания прилагаем, чтобы спасти больного; если же увидим, что недуг уже осилил больного и является непобедимым, то мы даже и начинать не пытаемся лечения, блюдя некий древний закон, положенный искусству врачевания его зачинателями, сказавшими: «Не берись лечить тех, кого одолел недуг». Итак, увидев, что положение отца еще не безнадежно и наука не бессильна против его недуга, я принял все меры предосторожности, тщательно исследовал больного со всех сторон и тогда уже приступил к лечению. Я смело применил сильнодействующее средство, хотя многие из присутствующих подозрительно относились к назначению, старались опорочить мой способ лечения и готовились выступить с обвинениями против меня.
5. Присутствовала при этом и мачеха, проявляя страх и недоверие — не по злобе ко мне, а лишь из опасения за больного, точно зная, как тяжело его состояние: ибо только она вполне понимала положение, сама привычная к болезни и не расставаясь с ней. И все же я, не поддавшись ни малейшей робости, — ибо знал, что симптомы меня не обманут и наука не изменит мне, — двинул против болезни мое средство в надлежащее для выступления время, хотя некоторые из друзей моих советовали мне быть осторожнее, чтобы, в случае неудачи, не навлечь на себя какой-либо еще более тяжелой клеветы, будто я отплатил отцу моим снадобьем, припомнив зло, которое когда-то претерпел от него. Но вот что самое главное: отец мой выздоровел сразу; вернулись к нему и рассудок, и полное сознание. Присутствующие дивились, а мачеха хвалила и, явно для всех, была рада тому, что и я прославился, и отец поправился. А отец, — я должен это свидетельствовать в его пользу, — как только услыхал все от присутствовавших, так сейчас же, нимало не медля, без всякого от кого-либо совета, уничтожил свое отречение и снова сделал меня, как прежде, своим сыном, величая спасителем и благодетелем, заявляя, что я выдержал неоспоримое испытание, и прося не судить его за то, что случилось ранее. Это происшествие обрадовало многих присутствующих — всех, кто был честен, — и огорчило тех, для кого изгнание сына — зрелище слаще его восстановления. Конечно, я заметил тогда, что не все одинаково рады случившемуся: некоторые сразу и в цвете лица переменились, и взоры смутились, и лица исказились, — все, что делают зависть и ненависть.
6. Итак, мы, естественно, пребывали в радости и благодушии, снова найдя друг друга. Мачеха же моя спустя немного времени вдруг начала болеть болезнью, граждане судьи, тяжкой и неслыханной.1) Едва она началась, я тотчас отметил нечто странное: это был не простой, явно выступающий род помешательства, нет: тут какое-то старинное, скрывавшееся в душе зло неожиданно вырвалось наружу и одержало явную победу. Мы, конечно, имеем много других примет неизлечимого помешательства, но в этой женщине я отметил признак, новый еще на земле, именно следующий: по отношению ко всем прочим людям безумная проявляет большую кротость и мягкость и в их присутствии ведет себя мирно, но едва лишь завидит какого-либо врача или только услышит слово «врач», в сильной степени раздражается. Это уже является тяжелого и неизлечимого состояния показателем.
7. Видя это, я испытывал огорчение и сожалел о женщине достойной и страдающей не по заслугам. Отец же — в простоте своей не знал он ни начала охватившей жену болезни, ни причины ее, ни размеров недуга, — отец велел лечить больную и дать ей пить такое же лекарство, как ему: отец думал, что существует лишь один вид безумия и только одна болезнь и что заболевание у жены — то же, что было у него, и допускает применение почти тех же средств. Когда же я сказал — и это чистейшая правда, — что невозможно спасти женщину, и признал, что болезнь сильнее меня, отец стал сердиться, гневаться и, вменяя мне в вину бессилие науки, говорить, что это я не хочу отстоять несчастную и предаю ее. Состояние отца обычно для людей, переживающих горе: все они гневаются на тех, кто осмеливается говорить им правду. Но я все же, в меру возможного, попытаюсь оправдать перед ним и себя самого, и мою науку.
8. Я начну с того закона, ссылаясь на который отец собирается лишать меня наследства. Пусть знает, что сейчас у него уже нет для этого такой же возможности, какая была раньше. Дело в том, батюшка, что законодатель разрешает лишать наследства, но не всем отцам и не всех сыновей, и не столько раз, сколько им заблагорассудится, и не по всякой причине. Дозволив отцам обнаруживать подобный гнев, закон, с другой стороны, позаботился также о сыновьях, чтобы не терпели мы несправедливо. И в силу этого закон не допускает, чтобы это наказание совершалось свободно и без разбирательства, но требует вызова в суд и назначения судей, которые будут выполнять правосудие без гнева и нелицеприятно. Ибо законодатель знал, что многим людям много раз гнев подсказывал нелепые обвинения: один, смотришь, наветам какого-нибудь клеветника поддался, другой — рабу доверился или злонамеренной бабенке. Поэтому закон не допускает, чтобы дело решалось без суда и чтобы сыновья заочно вдруг объявлялись виновными. Закон приказывает наполнить водой клепсидру, предоставить обвиняемым слово и ничего не оставлять без расследования.
9. Итак, поскольку имеется к тому возможность, постольку отец властен только жаловаться на меня, а решить, разумны ли его обвинения, — дело ваше, судейское, я прошу вас: не спешите рассматривать то, что отец ставит мне ныне в вину и за что на меня сейчас сердится, а сначала расследуйте, нужно ли признавать право на лишение меня наследства за тем, кто раз уже сделал это, использовав предоставленную ему законом возможность и полностью осуществив отцовскую власть, но затем снова восстановил меня в правах, уничтожив свое отречение. Я, со своей стороны, утверждаю, что в высшей степени несправедливо такое положение, когда возмездие оказывается беспредельным, наказания — многообразными и дети должны пребывать в постоянном страхе, а закон, который вчера пылал гневом вместе с отцом, сегодня вдруг размягчается, чтобы завтра вновь обнаружить силу, и в целом право поворачивается то так, то этак, смотря по настроению отцов. В первый раз, конечно, закон должен оказать поддержку родителю, гневаясь вместе с разгневанными и предоставляя последнему власть наказывать. Но если отец уже использовал однажды закон, израсходовав предоставленные ему возможности и сполна насытив свой гнев, а затем вернул сыну права, убедившись в его честности, то необходимо при этом и оставаться и больше уже не прыгать то туда, то сюда, не перерешать дело, не переделывать приговоры. Ибо не существует, конечно, так я думаю, никакого признака, по которому можно было бы сказать заранее, хорошо или дурно кончит рожденный тобою. Вот поэтому-то закон идет на уступки отцам, вскормившим детей в неведении будущего, разрешая им отречься от сына, если он окажется недостойным своего происхождения.
10. Но когда какой-нибудь отец не по принуждению, а свободно, по собственному убеждению вернет сыну права, — к чему еще выдумывать какие-то иные решения? И что еще может сделать в дальнейшем закон? Вот что мог бы сказать тебе, отец, сам законодатель: «Если сын твой никуда не годился и заслужил твое отречение, что заставляет тебя вернуть его? Зачем вновь ввел в дом свой? Зачем ослабил узы закона? Ведь ты был свободен, и в твоей власти было не делать этого. Тебе ведь не дано играть законами, как игрушками, и я не могу позволить, чтобы судилища собирались, сообразуясь с переменой твоих настроений, чтобы законы то разрешали свои узы, то снова вступали в силу, чтобы судьи заседали, как простые свидетели или, скорее, прислужники твоих решений, сегодня — казня, завтра — милуя, когда и как тебе заблагорассудится. Однажды родил ты сына, однажды воспитал его — однажды можешь за все это и отречься от него, и то при условии, если найдешь это действие справедливым. Но повторять не переставая, без конца, многократно и легкомысленно — это уже превышает отцовские права».
11. Итак, заклинаю вас Зевсом, граждане судьи, не допускайте, чтобы мой отец, добровольно меня восстановивший, нарушивший вынесенное когда-то судом решение и отказавшийся в гневе от меня, — не допускайте, чтобы он снова взывал к вам о том же самом наказании и прибегал к устарелой уже ссылке на отцовские права: срок использования их давно истек и устарел, и только для него одного это не имеет силы, хотя все права им уже давно растрачены. Вы, наверное, знаете, что и в других судах, поскольку судьи попадают в них по жребию, закон разрешает тому, кто считает вынесенное решение неправильным, обратиться в иное судилище. Но если тяжущиеся по взаимному соглашению обращаются к посредничеству судей, заранее ими выбранных, — перенос дела не допускается. Ибо тот, кто имел возможность вовсе не начинать дела, должен по справедливости уважать постановление, если его признает виновным судья, им самим выбранный. Вот так точно и ты: ты мог не восстанавливать больше в правах сына, если он казался тебе позорящим твой род, но раз ты вновь признал сына честным человеком и вернул ему права, ты уже больше не можешь отрекаться от него. Что он не заслуживает вторично претерпеть то же самое, это тобою самим засвидетельствовано, и честность сына тобою уже снова признана.
Итак, непреложным подобает быть восстановлению и примирению, незыблемым после обсуждения столь долгого и после двух судов: сначала был первый, на котором ты добился своего, потом второй — твой собственный, когда ты переменил решение и вернул мне мою долю при разделе. Уничтожив предшествующее постановление, ты тем самым укрепляешь то, что решено было после. Итак, оставайся при последнем и соблюдай свой собственный приговор. Ты должен быть мне отцом: ты сам так решил, сам приговорил и ввел этот приговор в силу.
12. И будь я даже сыном твоим не по крови, а лишь по усыновлению, и тогда бы я счел непозволительным для тебя лишать меня наследства, если бы ты того пожелал. Ибо то, чего с самого начала можно было вовсе не делать, несправедливо разрушать, коль скоро оно уже совершилось. Но того, кто и по крови и, вторично, по свободному твоему решению стал тебе сыном, — не безрассудно ли меня вторично от себя отталкивать и по нескольку раз лишать меня даже уз родства? А что, если бы довелось мне быть рабом твоим, и ты сначала, сочтя за негодяя, заковал бы меня в цепи, а потом, убедившись в обратном, в полной моей невинности, освободил бы меня и дал вольную, — неужто позволено было бы тебе в любое время снова обратить меня в прежнее рабство? Никогда! Ибо законы признают, что такие решения должны оставаться незыблемыми и сохранять силу навсегда. Я мог бы еще многое сказать о том, что отец мой не имеет более права отрекаться от меня, которого он уже изгнал однажды, но затем по доброй воле снова признал своим сыном. Однако об этом говорить я перестаю.
13. Посмотрите теперь, что за человек я, от которого отец хочет отречься. Я уже не говорю о том, что тогда я был невеждой, ныне же стал врачом, ибо наука вряд ли может быть союзником в этом деле. Не говорю также о том, что тогда я был юным, а теперь уже очень немолод, и что самый возраст мой может служить порукой в том, что я не совершу никаких беззаконий, — не говорю этого, ибо и лета, пожалуй, мало что значат. Но в этот раз, отказывая мне от дома, отец не был, правда, нисколько обижен мною — я, по крайней мере, склонен на этом настаивать, — однако не видел он от меня и добра. Ныне же отец отрекается от меня, ставшего недавно его спасителем и благодетелем. Может ли быть большая неблагодарность? Спасенный мною, избегнувший столь великой опасности, он тут же платит мне вот чем! Ни одним словом не вспомнил он оказанную мною слугу, но забыл о ней с такой легкостью и, лишая меня крова, гонит прочь. А я, который справедливо мог бы злорадствовать, не только не вспомнил зла, причиненного несправедливым изгнанием, но даже спас отца и вернул ему рассудок!
14. Не малую ведь, граждане судьи, услугу, не случайную оказал я ему, и все же вот какой ныне удостоен за нее награды! Но если отец забыл тогдашнее, то вы все должны знать, каким я застал его, каковы были его поступки, его состояние, его настроения, когда все врачи от него отказались, а домашние избегали его и даже подходить близко не отваживались. Таков он был, отец, а сейчас — вот он перед вами: и с обвинениями выступает, и о законах рассуждает.
Обрати лучше внимание, батюшка, вот на какой пример: таким точно, как твоя жена, совсем недавно был и ты, я же былой рассудок возвратил тебе. И несправедливо поэтому так отплатить мне за прошлое и только по отношению ко мне одному оставаться безрассудным. Ибо из самого обвинения твоего явствует, что благодеяние ты получил от меня немалое: ты обратился ко мне потому, что положение твоей жены тяжко до крайности, и, когда я отказался ее лечить, ты возненавидел меня. Так не лучше ли было бы любить меня сверх меры за то, что я избавил тебя от подобных же страданий, и за избавление от столь ужасной болезни питать ко мне благодарность? Ты же — и это всего бессмысленней, — вернувшись к рассудку, тотчас же потащил меня в суд. Будучи спасен мною, караешь и возвращаешься к той ненависти и тот же самый развертываешь закон. Поистине прекрасно заплатил ты за мое искусство и достойно вознаградил за целительные средства, против своего же врача использовав возвращенный тебе рассудок!
15. А вы, граждане судьи, неужели вы допустите, чтобы отец благодетеля своего карал, спасителя — изгонял, исцелившего — ненавидел, воскресившему его — мстил? Конечно, нет, если только вы творите справедливость. Допустим даже, что я совершил бы сейчас тягчайший проступок, — и тогда отец оставался бы у меня в долгу за оказанную ему немалую услугу; на нее оглядываясь, о ней памятуя, неплохо поступил бы отец, если бы презрел настоящее и, ради былого, с готовностью простил меня, в особенности, когда благодеяние столь велико, что пересиливает все последующее. Именно таково, полагаю я, мое благодеяние отцу, которого я спас, который всю жизнь пребудет должником моим, которому я вернул и бытие, и разумение, и мысль, — и это в то время, когда все другие уже отказались от него и в один голос сказали, что болезнь сильнее их.
16. И тем большим оказывается, утверждаю я, мое благодеяние, что ведь тогда я даже не был его сыном и не имел никаких причин, принуждавших меня его пользовать, — нет, свободным и чужим предстал я перед моим отцом, не связанный никакими кровными узами. И все же я не отнесся к отцу безразлично, но добровольно, без приглашения, сам вызвавшись, пришел, подал помощь, напряг все силы, исцелил, поставил на ноги и сберег для себя отца — и оправдался в отцовском отречении; благомыслием я укротил гнев, расторг решения закона сыновней любовью и великим благодеянием купил себе доступ обратно в семью. Когда отцу грозило полное крушение, я доказал ему мою преданность, силой искусства осуществил мое сыновство и среди опасностей явил свою законнорожденность.
Знаете ли вы, сколько я вытерпел, сколько преодолел трудностей, пока, ухаживая за больным и ожидая благоприятного случая, то отступал перед силой недуга, то выдвигал против него мою науку, когда болезнь начинала немного поддаваться? Среди всех возможных случаев нет для врача другого, более ненадежного, чем лечить таких больных, как отец, приближаться к находящимся в таком состоянии: ибо часто при усилении недуга больные вскипают яростью и кидаются на окружающих. И все же я ни перед чем не остановился, ничего не испугался, но находился при отце, испытывая все способы борьбы с болезнью, и, наконец, одолел ее моим лекарством.
17. И всякий, кто знает это, тотчас сможет представить себе, сколько и каких трудов стоит дать такому больному лекарство. Ибо до того нужно сделать многое: нужно заранее проложить путь действию напитка, нужно подготовить тело, сделав его восприимчивее для лечения, нужно учесть все силы больного, очистить его, осушить, предоставлять ему пищу, какую нужно, и движение, которое полезно, позаботиться о сне и меры успокоения придумать. Ко всему этому больных другой какой-нибудь болезнью легко уговорить; безумными же, дух которых ничему не подчиняется, трудно руководить и трудно управлять — врач не может на больных положиться, и для лечения они — тяжелые противники. И часто в то самое мгновение, когда мы уже почти подготовим их и надеемся довести дело до конца, какая-нибудь маленькая оплошность вызывает новый приступ недуга, который без труда опрокидывает все ранее сделанное, вынуждает врача к отступлению и валит с ног его искусство.
18. Так что же? Меня, все это выдержавшего, схватившегося один на один с болезнью столь тяжкою, победившего недуг, из всех недугов неодолимейший, — такого сына вы позволите отцу лишать прав? Будете потворствовать, чтобы отец толковал законы как ему вздумается, в ущерб своему благодетелю? И предоставите ему воевать с природой? Я своей природе повинуюсь, граждане судьи, стараясь спасти и сберечь для себя отца, — пусть он и несправедлив ко мне. А этот человек, законам, как он утверждает, следуя, губит сына-благодетеля и безродным его делает. Сыноненавистником является он, я же — отцелюбец. Я навстречу природе иду, отец же пренебрегает природой и оскорбляет ее. О, несправедливо злобствующий отец! О, еще несправедливее того любящий сын! Да, я сам обвиняю себя, хотя отец понуждает меня к этому, — обвиняю в том, что, и ненавидимый, я все же вопреки должному люблю его, и люблю даже больше, чем следовало бы. А между тем природа велит, чтобы отцы больше любили детей, чем дети — отцов. Но мой отец умышленно не замечает законов, охраняющих для рода детей, ничем не провинившихся, и пренебрегает природой, которая всех родителей влечет в великой страсти к их порождению. И это делает тот, чьей благосклонности истоки глубже моих, и кто по справедливости должен вернуть мне с избытком мою благосклонность или, по меньшей мере, подражать мне и соперничать со мной в нежной любви! Но горе! Отец идет еще дальше: он платит ненавистью за любовь и за ласку — изгнанием, за благодеяние — обидой, за привязанность — отречением, а законы, к сыновьям благосклонные, в его руках обращаются против меня в детоненавистнические. Что за распрю пытаешься ты вызвать, отец, между законами и природой?
19. Не так обстоит дело, не так, как ты этого хочешь! Плохо ты толкуешь, отец, хорошо составленные законы. Не враждебны между собою природа и закон в делах благорасположения, а следуют друг за другом и вместе борются за упразднение неправды. Ты обижаешь благодетеля, ты оскорбляешь природу. Зачем же вместе с природой ты оскорбляешь законы? Стремящимися быть прекрасными, справедливыми, детолюбивыми законами ты злоупотребляешь и один за другим приводишь в действие против одного и того же сына, будто против многих, не даешь передышки в наказаниях, хотя законы стремятся сохранить в спокойствии сыновнее расположение к отцам и, конечно, составлены совсем не против тех, кто не совершил никаких проступков. Напротив, именно они, законы, дают право даже на суд звать неблагодарного, не творящего благодетелю ответного блага. А этот человек, мало того что не платит добром, — он достойным почитает еще и кары навлекать на тех, от кого испытал добро. Так смотрите же сами, не превзошел ли он уже всякую меру беззакония. Итак: отец не может более лишать меня наследства, однажды уже осуществив полностью власть отцовскую и использовав законы, и вообще он неправ, отталкивая от себя и выгоняя из дому того, кто такие большие оказал ему благодеяния, — и то, и другое я считаю достаточно доказанным.
20. А теперь пора перейти к самой причине моего изгнания и подвергнуть рассмотрению, в чем именно заключается сущность обвинения. Тут снова нам придется вернуться к мысли законодателя.
Пусть так, отец: ненадолго я уступлю тебе в этом вопросе, признаю, что ты можешь лишать сына наследства столько раз, сколько пожелаешь, и, более того, признаю за тобой это право даже в отношении того, кто сделал тебе добро, — я уверен, что и тогда без всякого повода, или по любому поводу, ты не сможешь этого сделать. Нигде ведь законодатель не говорит: «В чем бы ни обвинил отец сына, — да будет сын лишен наследства; достаточно для этого воли и гнева отцовского». Для чего же бы тогда был нужен суд? Нет, вам, граждане судьи, поручает законодатель смотреть за тем, гневается ли отец на проступки значительно и по справедливости или нет. Это именно вы сейчас и расследуйте. Начну я с того, что последовало тотчас за отцовским выздоровлением.
21. Первым делом вернувшегося к рассудку отца была отмена им моего изгнания: и спасителем я был тогда, и благодетелем, и всем чем угодно. И, полагаю, кроме этих никаких иных провинностей быть за мной не могло. А из всего потом случившегося что он поставит мне в вину? В чем преступил я сыновний долг? Не услужил, не позаботился о тебе? Когда не ночевал дома? Какими неблаговременными попойками, какими гуляниями попрекнешь ты меня? Вел я распутную жизнь? Какой-нибудь содержатель веселого дома пострадал от меня? Приходил кто-нибудь на меня жаловаться? Никогда никто! А между тем именно за такие проступки прежде всего и допускает закон лишение сына наследства... Но вот начала хворать мачеха. Что же? Это, по-твоему, моя вина? За болезнь в ответе я? — «Я не говорю этого», — отвечает отец.
22. Тогда что же? Ты говоришь: «Я велю тебе лечить, но ты не хочешь, и за это ты достоин изгнания, как ослушник отца». Об его приказаниях, исполнить которые я не могу, и потому кажусь ослушником, я скажу немного позже. Сначала я просто укажу на то, что отцу закон разрешает отдавать не всякое приказание и меня отнюдь не принуждает всегда и все приказания исполнять. Дело в том, что в одних случаях такое неисполнение не подлежит ответственности, в других оно достойно гнева и наказания. Например, если сам отец захворает, и я не обращу на это внимания; если он велит мне заняться делами домашними, и я пренебрегу ими; прикажет понаблюдать на поле, я поленюсь, — во всех этих и подобных случаях отец имеет разумные поводы быть недовольным мною. Но в других случаях мы, дети, вольны решать по-своему, когда дело идет о наших знаниях и их применении, и в особенности если сам отец при этом нисколько не страдает. Если, например, сыну-художнику отец прикажет: «Вот это, дитя мое, ты напиши, а вот то — нет»; или музыканту: «Этот аккорд возьми, а тот — нет»; или чеканщику: «Чекань то, а не это», и если сын использует свое искусство так, как ему самому кажется нужным, — скажите: неужели потерпит кто-нибудь, чтобы отец лишил за это такого сына наследства? Решительно никто, я уверен.
23. Но искусство врачебное и важнее других, и полезнее для жизни, и постольку большую свободу подобает предоставить тем, кто им занимается. Справедливость требует, чтобы они имели некоторые преимущества в праве применять или не применять свое искусство и чтобы никаких принуждений, никаких приказаний не знало дело священное, богами воспитанное, мудрыми мужами изучавшееся. Чтобы не было оно рабом закона, не находилось под страхом суда и наказания, не зависело от мнений, от угрозы отца, от гнева человека непосвященного. Поэтому, если бы даже я точно и ясно сказал тебе: «Не хочу и не буду лечить, хотя и могу: только для себя самого и для отца моего я владею знаньем врача, для всех же прочих хочу оставаться человеком, врачеванию чуждым», — какой тиран оказался бы таким насильником, чтобы заставить против воли применить искусство? Ибо тут подобает прибегать к мольбам и просьбам, а не к судам и угрозам. Надо, чтобы врач действовал по убеждению, а не по приказу, по желанию, а не из страха; необходимо не приводить врача к больному насильно, но радоваться, когда он приходит сам. Отцовскому же принуждению непричастно это свободное искусство, если даже государства всенародно даруют врачам и почет, и первые места, и всякие льготы и преимущества.
24. Вот то, что я мог бы сказать вообще в защиту моего искусства, если бы ты сам обучил меня ему и много потратил и забот, и денег на мое ученье, а я все-таки отказывался бы лечить именно эту больную, хотя и мог бы помочь ей. Ныне же подумай, до чего бессмысленно ты поступаешь, не позволяя мне свободно распоряжаться моим достоянием. Я изучил врачебное искусство, когда не был даже твоим сыном и не подлежал твоей власти. И все же я изучил врачевание для тебя, ничего от тебя не получив на ученье, — и ты первым вкусил его плоды. Когда ты платил за меня учителю? Или за приготовление лекарств? Никогда. Я проходил науки, будучи нищим, нуждаясь в самом необходимом, возбуждая сострадание моих учителей. Что дал мне отец на дорогу, когда я пошел учиться? Горе, одиночество, нужду, злобу домашних, отвращение родственников. И за это ты считаешь себя достойным пользоваться моими знаниями и быть хозяином их, хотя ты не был моим хозяином, когда я приобретал их? Будь доволен тем, что я до этого по доброй воле, не будучи у тебя в долгу, оказал тебе услугу, — тебе, который никогда не мог требовать от меня никакой благодарности.
25. И, конечно, не следует эту мою услугу превращать для меня в дальнейшем в необходимость: исходя из добровольного благодеяния, делать меня подневольным исполнителем приказаний. Нет такого обычая, чтобы врач, раз излечивший кого-нибудь, лечил уже всегда и всех по желанию излеченного. Ибо господами над собой ставили бы мы таким образом исцеленных нами и принимали от них плату, как залог рабства и служения всем их приказаниям. Что могло бы быть несправедливее этого! Потому, что поднял тебя от болезни столь тяжкой, поэтому считаешь ты себя в праве злоупотреблять моим искусством?
26. Итак, вот что мог бы я сказать, если бы приказания отказа были исполнимы: я исполнял бы их не все и не во всех случаях, хотя бы и неотложных. А теперь посмотрите, наконец, каковы же его требования: «Ты вылечил от безумия меня, — говорит он. — Ныне потеряла рассудок моя жена и страдает той же самой болезнью (таково ведь его убеждение). Ты все можешь сделать и это доказал, и потому излечи и ее и скорее избавь от болезни». Просто на слух рассуждение это может показаться весьма разумным, в особенности человеку несведущему и неопытному в искусстве врачевания. Но если вы выслушаете мое справедливое слово в защиту врачебного искусства, вы поймете, наверно, что не все для нас, врачей, возможно и что природа болезней неодинакова, и лечение не одно и то же, и то или иное лекарство имеет силу не против всех болезней. Вот тогда станет ясным, что «не могу» совершенно отлично от «не хочу». Позвольте же мне изложить этот вопрос научно, и не сочтите мою речь об этом предмете неприличной, не идущей к делу, неуместной и несвоевременной.
27. Прежде всего различны, конечно, самая природа человеческих тел и состав их, и хотя общепризнанно, что тела слагаются из совершенно одинаковых элементов, — однако в одном теле преобладает в большей или меньшей степени один элемент, в другом — другой. Я имею в виду пока только тело мужчины, но в этом отношении у разных лиц наблюдаются различия в строении и в смешении жизненных соков. Отсюда с необходимостью следует, что и заболевания их и по силе, и по своему виду должны быть различны: одни организмы подвергаются врачеванию и поддаются нашим средствам, другие же совершенно безнадежны, ибо легко восприимчивы к болезням и вовсе не имеют силы бороться с ними. Поэтому только человек, не рассуждавший об этих вопросах, не задумывавшийся над ними и их не исследовавший, может думать, будто всякая горячка, всякое истощение, воспаление легких, умопомешательство — всегда одни и те же, — нет, одна и та же болезнь в одном теле легко излечивается, в другом — не излечивается вовсе. Здесь наблюдается, по-моему, то же, что с посевом одной и той же пшеницы в различных местностях: одно дело — произрастать на возделанной почве, на равнине с глубокой, достаточно увлажненной почвой, хорошо согреваемой солнцем и обвеваемой ветрами, — здесь, полагаю, рост и сила хлеба будут хороши, и урожай будет снят обильный. Иначе будет обстоять дело на горе, на землице с каменистой подпочвой, и опять иначе там, где почва плохо прогревается солнцем, и еще иначе на предгорье, и вообще — по-разному в каждой местности. Совершенно так же и болезни: в зависимости от восприимчивости почвы они то находят для себя обильную пищу и развиваются пышно, то выходят более слабыми. И вот отец мой, обходя все эти обстоятельства, оставляя их совершенно без рассмотрения, считает, что всякое безумие во всяком теле одно и то же и врачуется одинаково.
28. После этих моих разъяснений легко уже понять, что тело женщины совершенно отлично от мужского и в отношении самих болезней, и в отношении надежды на благоприятный или неблагоприятный исход лечения. Ибо в теле мужчины есть здоровая крепость и напряженность, выработанные упражнением, трудом, движением, жизнью на открытом воздухе. А в теле женщины есть расслабленность и рыхлость; взращенное в тени, оно бледно от малокровия, от недостатка теплоты и обилия влаги. Поэтому в этом теле меньше сопротивления, чем в мужском, и оно более подвержено болезням, не выдерживает лечения и в особенности к безумию имеет большее предрасположение. Ибо, отличаясь значительной вспыльчивостью, легкомыслием и возбуждаемостью, но имея мало телесной силы, женщины легко впадают в этот недуг.
29. Итак, неправильно требовать от врачей одинакового лечения обоих полов, если мы знаем, как далеко они отстоят друг от друга, поскольку с самого начала мужчина и женщина разделены всем образом жизни, всею деятельностью в целом и каждым занятием в частности. Поэтому, говоря, что некто потерял рассудок, не забывай, если больной — женщина, упомянуть об этом и не смешивай все вместе, подводя под одно общее наименование «безумие» то, что лишь кажется одним и тем же. Напротив, разграничивай то и другое, как разграничено, мы видим это, в самой природе, смотри, что можно сделать в каждом отдельном случае. Ибо и мы, врачи, как уже упомянул я в начале моей речи, прежде всего на это обращаем внимание: а именно — на природу тела больного, на его состав, на преобладающий в нем элемент, горячо ли тело или холодно, в полном расцвете или уже стареет, крупно оно или мало, тучно или имеет мало мяса на костях, и тому подобное. Тот, кто предварительно все это исследует, может считаться заслуживающим полного доверия, объявляя больного безнадежным или обещая благополучный исход.
30. Ведь имеются тысячи видов безумия, и многоразличны причины его, и названия — не одинаковы. Так, не одно и то же — быть слабоумным, впадать в тихое и буйное помешательство или страдать припадками бешенства, — но все это названия для различных степеней охватившей человека болезни. Причины же заболевания для мужчин — одни, для женщин — другие, а что касается, в частности, мужчин, то опять-таки различны причины безумия у молодых людей и у стариков. У молодых по большей части безумие вызывается избытком сил, а на стариков нередко нападает неуместное злоречие, безрассудный гнев против домашних, который вызывает сначала общее расстройство, а затем мало-помалу переходит в безумие. С женщинами же случается многое, что легко приводит их в болезненное состояние, в особенности сильная ненависть к кому-нибудь или зависть счастью недруга, или горе, или гнев. Чувства эти, сначала тлеющие, понемногу разгораются и, питаемые долгое время, приводят, в конце концов, к безумию.
31. Это самое случилось, отец, и с твоей женой. Видимо, что-нибудь ее недавно огорчило: ибо она ни против кого не питала ненависти, и тем не менее таково ее состояние, что в настоящее время ни один врач не может ее вылечить. А потому, если другой кто-нибудь пообещает тебе это и действительно избавит ее от недуга, питай тогда ко мне ненависть, как к поступившему с тобой несправедливо. Впрочем, я не побоялся бы сказать тебе, отец, прямо, если бы даже она находилась не в таком отчаянном положении, но подавала кое-какую надежду на спасение, — я и в этом случае не так-то легко взялся бы за дело и не сразу бы решился дать ей мое лекарство, опасаясь за исход и боясь злословия со стороны окружающих. Знаешь ли ты, что, по общему убеждению, всякой мачехе свойственна некая ненависть к детям мужа, будь она даже доброй женщиной, и все они охвачены этим общеженским безумием? И вот, если бы болезнь продолжала развиваться и лекарства не возымели действия, кто-нибудь, пожалуй, мог бы заподозрить, что лечение было злостным и предательским.
32. Таково, отец, положение твоей жены. Я говорю тебе на основании тщательного исследования: никогда ей не станет легче, хотя бы она сто раз выпила лекарство. А только не следует и приступать к лечению, если только ты не принуждаешь меня к этому только ради того, чтобы я потерпел неудачу, стремясь опозорить меня в глазах людей. Пусть я буду предметом зависти для моих сотоварищей по ремеслу.
Если же ты вторично от меня отречешься, то я, хотя и лишившись всего, не пожелаю тебе никакого зла. А что, если — да не случится этого — если недуг снова посетит тебя? Ибо, когда человек раздражен, болезнь эта бывает не прочь возвратиться. Что тогда я должен буду делать? Будь уверен: я и тогда стану лечить тебя, я не покину строя, не оставлю место, указанное детям природой, и не забуду об узах кровного родства. А потом, когда к тебе вернется рассудок, должен ли я надеяться, что ты снова когда-нибудь восстановишь меня в правах? Смотри, отец! Уже и сейчас ты своим поведением навлекаешь на себя болезнь и заставляешь вспомнить о минувшем недуге. Только что оправившись от тяжких страданий, ты опять напрягаешь силы, кричишь и, что всего важнее, опять гневаешься, снова впадаешь в злобу и взываешь к законам.
Ах, отец, таким точно было и к прежнему твоему безумию вступление!
1) Мачеха же моя... начала болеть болезнью... тяжкой и неслыханной... — Специально о женских болезнях писал Соран, ионический врач из Эфеса в Малой Азии, живший, вероятно, в I в. н. э., при римском императоре Траяне.
Написать нам: halgar@xlegio.ru