Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Лукиан из Самосаты
ЛЮБИТЕЛИ ЛЖИ, или НЕВЕР

1. Тихиад. Не можешь ли ты мне сказать, Филокл, что приводит многих людей к желанию обманывать настолько, что они и сами с удовольствием рассказывают всякие небылицы и говорящим подобные глупости уделяют большое внимание?

Филокл. Есть много такого, Тихиад, что вынуждает иных людей говорить неправду ради пользы.

Тихиад. Это сюда, так сказать, не относится, я вовсе не спрашиваю о людях, которые лгут по необходимости. Для таких людей есть извинение, а некоторые из них даже заслуживают скорее похвалы: таковы обманывающие неприятеля или прибегающие к этому средству ради спасения от опасности, как часто Одиссей поступал, заботясь о жизни своей и возврате в отчизну товарищей. Нет, я говорю, мой милый, о тех, кто безо всякой нужды ложь ставит выше истины и с наслаждением предается ей, ничем к тому не принуждаемый. И вот я желаю знать, ради какого блага они это делают.

2. Филокл. Неужели ты встречал людей с такой врожденной любовью ко лжи?

Тихиад. Да, таких людей очень много.

Филокл. В таком случае остается признать, что причиной вранья является их безумие, если они худшее предпочитают лучшему.

Тихиад. Ничего подобного. Я бы мог указать тебе множество любителей лжи среди людей, во всем остальном рассудительных и возбуждающих удивление своим умом и, не знаю каким образом, очутившихся в плену у этого порока. И меня мучит, что таким превосходным во всех отношениях людям доставляет удовольствие обманывать себя и окружающих. Ты сам знаешь лучше меня древних писателей — Геродота, Ктесия Книдского и их предшественников-поэтов, самого, наконец, Гомера — мужей прославленных, письмом закреплявших ложь, благодаря чему они обманывали не только своих тогдашних слушателей: хранимая в прекрасных рассказах и стихах, их ложь преемственно дошла и до нашего времени. Право, мне часто бывает стыдно за них, когда они начинают повествовать об оскоплении Урана, оковах Прометея, о мятеже Гигантов, о всех ужасах обители Аида или о том, как Зевс из-за любви становился быком или лебедем, как такая-то женщина превратилась в птицу, а другая — в медведицу,¹⁾ когда они повествуют о Пегасах, Химерах, Горгонах, Киклопах и тому подобных совершенно невероятных и удивительных сказках, способных очаровать душу ребенка, который еще боится Мормо и Ламии.

3. Впрочем, в рассказах поэтов мы, пожалуй, находим все же известную меру; но разве не смешно, что даже города и целые народы лгут сообща и открыто. И если критяне не стыдятся показывать могилу Зевса,²⁾ а афиняне говорят, что Эрихтоний вышел из земли и первые люди выросли из аттической почвы, словно овощи,³⁾ то все же они оказываются гораздо рассудительнее фиванцев, которые повествуют о каких-то «спартах», происшедших от посеянных зубов змея.⁴⁾ Тот же, кто не считает все эти забавные рассказы за правду и, разумно исследуя их, полагает, что только какой-нибудь Кореб или Маргит может верить, что Триптолем летал по воздуху на крылатых драконах, Пан пришел из Аркадии на помощь в Марафонском сражении, а Орифия похищена Бореем, — такой человек оказывается безбожником и безумцем, потому что не верит в столь очевидные и согласные с истиной происшествия. Так велика сила лжи.

4. Филокл. Ну, к поэтам и к городам можно было бы, Тихиад, отнестись снисходительно. Удивительная прелесть вымысла, которую примешивают поэты к своим произведениям, необходима для их слушателей, афиняне же и фиванцы и жители других городов стремятся придать такими рассказами большую важность своему отечеству. Если бы кто-нибудь отнял у Эллады эти похожие на сказки рассказы, то толкователи могли бы легко погибнуть с голоду, так как иностранцы и даром не пожелали бы слушать правду. Но люди, которые решительно без всякой причины находят во лжи удовольствие, конечно, должны возбуждать всеобщий смех.

5. Тихиад. Верно. Я сейчас от Евкрита, где наслушался всяких невероятных рассказов и сказок. Более того, я ушел, покинув беседу, — выносить ее дольше у меня не хватало сил, и я бежал, точно гонимый Эриниями, рассказывающими про чудеса и нелепости.

Филокл. Однако Евкрат внушает доверие, и никто не поверит, Тихиад, чтобы этот шестидесятилетний старик, отпустивший такую густую бороду, к тому же постоянно занимающийся философией, стал терпеливо выслушивать чужую ложь. Вряд ли он сам решился бы на нечто подобное.

Тихиад. Ты не знаешь, мой друг, что говорил он, на что ссылался в подтверждение истины, как клялся своими собственными детьми. Глядя на него, я затруднялся решить, сошел ли он с ума и стал невменяем, или передо мной обманщик, долго умевший скрывать себя, завертывая в шкуру льва смешную обезьяну,⁵⁾ — так ни с чем не сообразны были его рассказы.

Филокл. Ради Гестии, Тихиад, какие это рассказы? Я хочу знать, что за вранье прятал Евкрат под своей длинной бородой.

6. Тихиад. И раньше, Филокл, я имел обыкновение ходить к Евкрату, когда у меня оставалось достаточно свободного времени, а сегодня мне надо было повидаться с Леонтихом: ты знаешь, он мой приятель. Услышав от слуги, что Леонтих с утра отправился навестить больного Евкрата, являюсь туда, надеясь встретить Леонтиха и одновременно взглянуть на Евкрата: я и не знал, что он болен. Но Леонтиха я там уже не застал; мне сказали, что он ушел незадолго до моего прихода. Зато застаю множество других людей, в том числе Клеодема-перипатетика, стоика Диномаха, а также Иона, — ты знаешь, того Иона, который требует поклонения себе за знание трудов Платона, как единственный человек, точно постигший мысли Платона и способный разъяснить их другим. Ты увидишь, каких лиц я называю тебе: безусловно ученых, порядочных и уважаемых людей, каждый — лучший представитель своего направления, едва не внушающих страх своей внешностью. Присутствовал кроме того и врач Антигон, — полагаю, приглашенный для больного. Мне показалось, что Евкрату уже легче и что болезнь его была из обыкновенных: у него опять случился припадок подагры.

Евкрат указал мне место на ложе рядом с собой, придав при виде меня своему голосу некоторую расслабленность, хотя я и слышал, входя, как он кричал, распространяясь о чем-то. Осторожно, опасаясь, как бы не задеть его ног, я присел к нему и начал обычные извинения: я не знал, что он болен, узнав же, немедленно прибежал к нему.

7. Присутствующие отчасти уже высказались о болезни, но продолжали еще разговор о ней, причем каждый советовал те или иные средства.

«…И вот, если поднять левой рукой с земли, — говорил Клеодем, — зуб землеройки, убитой таким способом, как я сказал, и привязать его к только что содранной шкуре льва и затем обмотать этой шкурой ноги, боли сейчас же прекращаются».

«Не к шкуре льва, — заметил Диномах, — а, как я слышал, к шкуре еще девственной и непокрытой самки оленя. Оно и понятнее: ведь олень — животное быстрое, и его сила заключается в ногах. Лев могуч; его жир, правая лапа и торчащие волосы из гривы могут иметь великую силу, если знать, как пользоваться всем этим в связи с особым для каждого случая заклинанием, но врачевание ног вовсе не его дело».

«Я и сам, — возразил Клеодем, — раньше думал, что требуется шкура оленя, потому что олень — быстрое животное; недавно, однако, меня переубедил один сведущий в подобных вопросах ливиец, говоря, что львы быстрее оленей: несомненно, сказал он, львы, преследуя оленей, догоняют их и хватают».

Присутствующими слова ливийца были одобрены.

8. Я же сказал: «Итак, вы думаете: несмотря на то, что болезнь находится внутри тела, какие-то заговоры и внешние привески прекращают боли?»

Речь моя вызвала смех. Меня явно осуждали за безрассудство, так как я отказался понимать самые ясные, по их мнению, вещи — такие, против которых ни один здравомыслящий человек возражать не станет. Впрочем, мне показалось, что врачу Антигону мой вопрос доставил удовольствие: вероятно, уже давно перестали обращать внимание на советы его искусства и предписание воздерживаться от вина, питаться овощами и вообще вести себя скромно.

«Что ты говоришь, Тихиад, — сказал, улыбаясь, Клеодем. — Тебе кажется невероятным, чтобы подобные средства подавали помощь против недугов?»

«Да, — отвечал я, — мне кажется это невероятным; если только насморк мне не забил нос до отказа, я не могу поверить, чтобы наружные средства, не имеющие никакой связи с внутренними возбудителями болезни, оказывали, по вашему мнению, действие при помощи словечек и какого-то колдовства и посылали исцеление, если их привесить к больному. Этого не может быть, даже если привесить целиком шестнадцать землероек к шкуре немейского льва. Мне, по крайней мере, часто приходилось наблюдать, как от боли хромает и сам лев в нетронутой собственной шкуре».

9. «Ты совсем не осведомленный человек, — заметил мне Диномах, — ты не пожелал узнать даже того, почему полезны средства, имеющие сходство с самим недугом. Ты не признаешь, мне кажется, даже самых очевидных вещей: изгнание перемежающихся лихорадок, чарование пресмыкающихся, врачевание бубонов и прочее, проделывающееся теперь и старухами. А раз происходит все это, то почему же, ты думаешь, не может совершаться под влиянием подобных же средств и то, о чем мы рассказывали?»

«Диномах, — сказал я, — не доказательство то, из чего ты выводишь свое заключение — влияние подобной силы в приведенных тобой случаях, — и ты, так сказать, гвоздем гвоздь выбиваешь.⁶⁾ И пока ты не убедишь меня, присоединив к своим речам объяснение природы этих явлений, пока ты не объяснишь, почему лихорадка и опухоль боятся вещего имени или варварского заговора и в страхе бегут из железы, до тех пор твои речи останутся для меня старушечьими сказками».

10. «По-видимому, говоря так, ты не веришь, — продолжал Диномах, — и в существование богов, раз ты не допускаешь, что священные имена способны совершать исцеления».

«Этого, мой милый, не говори, — возразил я Диномаху, — ибо существование богов нисколько не препятствует твоим рассказам оставаться лживыми. А я и богов почитаю, вижу и врачевания их, вижу и то, как подают они добро страждущим, как восстанавливают силы с помощью лекарств и врачебного искусства. Ведь сам Асклепий и дети его лечили больных, прикладывая к ним облегчающие зелья, а не обвешивая их львами и землеройками».

11. «Оставь его, — сказал Ион, — а вот я расскажу вам нечто удивительное. Был я еще мальчиком лет четырнадцати, не больше. Кто-то принес моему отцу известие, что Мида-виноградарь, сильный и в общем трудолюбивый раб, укушен в полдень ехидной: он лежит, и в его ноге уже началось гниение. Животное подползло к нему, когда он обвязывал лозы, прикрепляя их к тычинам; ужалив его в большой палец, змея быстро скрылась обратно в нору, а Мида застонал от невыносимой боли. Так докладывали отцу, и мы видели и самого Миду, которого несли на постели рабы, его сотоварищи, совершенно распухшего, посиневшего, разлагающегося и на вид еле живого. Тогда один из друзей моего отца, бывший свидетелем его горя, сказал ему: “Не тревожься. Я сейчас приведу к тебе одного вавилонянина — из халдеев, как говорят. Он вылечит твоего человека”. Не стану растягивать своего рассказа. Пришел вавилонянин и заставил подняться Миду, изгнав яд из его тела каким-то заклинанием; он также привесил к ноге его кусок камня, отбитый им от надгробного памятника скончавшейся девушки. Но этого мало: ту постель, на которой принесли его, Мида сам поднял и отправился в поле, неся ее на себе. Так велико было могущество заклинания и надгробного камня.

12. А этот вавилонянин совершил и другие, поистине, чудеса. Выйдя на заре в поле и произнеся семь каких-то священных имен по древней книге, он освятил место серой и смолой, обойдя его трижды вокруг, и согнал всех сколько было в пределах этого места пресмыкающихся. Точно влекомые заклинанием, вышли во множестве змеи, аспиды, ехидны, гадюки, аконтии, фабы и фисалы.⁷⁾ Только один древний змей, которому выползти мешала, думается мне, старость, остался в норе, ослушавшись приказания. Тогда маг объявил, что пришли не все полностью, и, выбрав послом одну змею, самую молодую, отправил ее за змеем. И спустя короткое время приполз и он. Когда же они собрались, вавилонянин дунул на них, и тотчас же все пресмыкающиеся сгорели от его дуновения, и мы изумились».

13. «Скажи мне, Ион, — спросил я, — юная змея-посол за руку привела состарившегося, как ты говоришь, змея, или он пришел, опираясь на посох?»

«Ты шутишь, — ответил Клеодем. — Некогда я сам еще меньше тебя верил в подобные вещи. Я считал совершенно невозможным верить им, и однако, как только впервые увидал летающего иностранца, варвара, — он называл себя гиперборейцем, — я поверил и оказался побежденным, хотя долго противодействовал. И что, в самом деле, оставалось мне делать, когда на моих глазах человек носился при мне по воздуху, ступал по воде и медленным шагом проходил сквозь огонь?»

«Ты видел это? — спросил я. — Видел летающего и стоящего на воде гиперборейца?»

«Еще бы, — ответил Клеодем, — гипербореец имел даже обычную кожаную обувь. О мелочах, которые он показывал, говорить не стоит: как он напускал любовные желания, призывал духов, вызывал давно похороненных покойников, делал видимой даже Гекату и низводил с неба Луну.

14. Я расскажу вам о том, что на моих глазах сделано было им в доме Главкия, сына Алексикла. Только что вступив после смерти отца во владение имуществом, Главкий влюбился в Хризиду, жену Демея. Я обучал Главкия философии, и если бы не любовь, отвлекшая его внимание, Главкий ознакомился бы с учением перипатетиков в полном объеме, так как восемнадцати лет он уже был знаком с аналитикой и вполне закончил прохождение “Физики”.⁸⁾ Беспомощный перед любовью, он поведал мне обо всем. И я, как подобало наставнику, привожу к нему нашего гиперборейского мага, при условии уплаты ему четырех мин немедленно — было необходимо кое-что подготовить для жертвоприношений — и шестнадцати мин в том случае, если Главкий получит Хризиду. Выждав народившуюся Луну, — заклинания обычно выполняются именно в это время, — маг вырыл в одном из открытых помещений дома яму и в полночь сперва вызвал к нам скончавшегося за семь месяцев до этого отца Главкия Алексикла. Сначала старик гневался на любовь сына, сердился, но в конце концов все-таки разрешил любить Хризиду. После этого маг вызвал Гекату, которая привела с собой Кербера, и низвел Луну — многообразное зрелище, постоянно менявшее облик: сначала она представилась в женском образе, затем замечательно красивой коровой, потом явилась щенком. Под конец, вылепив из глины маленького Эрота, гипербореец произнес: “Ступай и приведи Хризиду”. Глина вылетела, и недолго спустя Хризида постучалась в дверь, а вошедши обняла, как безумно влюбленная, Главкия и оставалась с ним до тех пор, пока мы не услышали пения петухов. Тогда Луна улетела на небо, Геката ушла под землю, исчезли и остальные призраки, а Хризиду мы отправили почти на самом рассвете.

15. Если бы ты видел это, Тихиад, то не стал бы больше сомневаться, что есть много полезного в заклинаниях».

«Согласен, — сказал я, — пожалуй, я бы поверил, если бы видел это. Но в настоящее время, полагаю, мне извинительно не обладать таким же, как у вас, острым зрением. Впрочем, насколько мне известно, Хризида, про которую ты рассказывал, обыкновенная прелестница. Не вижу причины, зачем вам понадобились для нее глиняный посланник, гиперборейский маг и сама Луна, когда Хризиду за двадцать мин можно было привести в страну гиперборейцев. Последний вид заклинания склоняет Хризиду вполне, причем на нее оно действует совершенно иначе, чем на призраков: призраки — ведь вы утверждаете и это — убегают, услышав звон меди или железа, она же, если где-нибудь звенит серебро, на этот шум направляется. Но особенно меня удивляет сам маг: он мог бы влюбить в себя богатейших женщин и брать с них целые таланты, а он с такой скромностью, за четыре мины, заставляет влюбляться в Главкия…»

«Ты выставляешь себя насмех, ничему не веря, — заметил Ион.

16. Я бы охотно спросил тебя, что ты скажешь о людях, которые отгоняют от бесноватых страшные видения, совершенно ясно заклиная призраки. Рассказывать мне об этом незачем: все знают сирийца из Палестины Софиста-Мудреца, изощренного в таких делах, который принимает множество больных, страдающих при лунном свете падучей, закатывающих глаза и бьющих изо рта пеной, и тем не менее ставит их на ноги и отпускает от себя здравыми, избавляя от болезней за крупное вознаграждение. Когда он подходит к лежащему и спрашивает его, откуда в тело вошли болезни, то сам больной молчит, а злой дух — по-гречески или по-варварски, или иначе, смотря по тому, откуда он происходит — отвечает ему, как и откуда вошел он в человека. Сириец изгоняет духа, приводя его к клятве, причем прибегает к угрозам, если тот не соглашается. Я видел сам, как злой дух выходил из человека, похожий на черный дым».

«В том, что ты видишь подобные вещи, нет ничего особенного, — вставил я свое слово, — ты различаешь даже идеи, указанные отцом вашим Платоном; для нас же, близкоруких, это зрелище тусклое».

17. «Да разве один только Ион видел подобные вещи? — возразил Евкрат. — Разве многие другие не встречались ночью или днем с духами? Лично я созерцал их не однажды, а тысячу раз. И сперва эти видения смущали меня, теперь же, благодаря привычке, ничего неожиданного для меня они больше не представляют, особенно теперь, с тех пор как Араб дал мне перстень, сделанный из железа с крестов, и научил меня многоименному заклинанию. Может быть, впрочем, ты и мне не поверишь, Тихиад?»

«Как же мне не поверить Евкрату, — воскликнул я, — сыну Динона, ученому мужу, в особенности когда он свободно, по доброй охоте, говорит у себя дома о том, что ему кажется».

18. «Итак, по поводу статуи, — продолжал Евкрат, — уже столько раз являвшейся по ночам всем здесь в доме — и детям, и юношам, и старикам, — об этом ты можешь услышать не от меня одного, а и от всех наших».

«Какой статуи?» — спросил я.

«Входя, ты не заметил прекрасной статуи работы ваятеля Деметрия, стоящей во дворе?»

«Не говоришь ли ты о метателе диска, который склонился в движении метания, повернул голову, смотря на руку, держащую диск, и слегка согнул одну ногу, как будто готовясь выпрямиться одновременно с брыком?»

«Нет, не о ней, — ответил Евкрат, — та статуя, о которой ты говоришь, одно из произведений Мирона — “Метатель диска”.⁹⁾ О стоящей рядом статуе красавца-юноши, украшающего свою голову повязкой, я тоже не говорю: ведь это работа Поликлета. Ты пропусти статуи с правой стороны от входящих, в том числе и произведение Крития и Несиота “Тираноубийцы”. Может быть, ты заметил возле фонтана изображение пузатого лысого человека, полуобнаженного, с несколько всклоченной бородой и ясно выраженными жилами, как у живого человека: о ней-то я говорю. Кажется, это коринфский полководец Пелих».

19. «Клянусь Зевсом, — сказал я, — направо от фонтана я, действительно, заметил какую-то статую с навешенными на нее повязками и высохшими венками, у которой грудь украшена золотыми пластинками».

«Это я выложил ее золотом, — сказал Евкрат, — после того, как он вылечил меня от лихорадки, мучившей меня через день».

«Значит, он был и врачом, этот милейший Пелих?» — спросил я.

«Да, — ответил Евкрат, — он врач. Не смейся над ним, не то он живо с тобой расправится. Знаю я, какую силу имеет эта статуя, над которой ты насмехаешься. Или, ты думаешь, отгоняющий лихорадку не обладает силой наслать эту болезнь, на кого пожелает?»

«Да будет милостива и кротка столь храбрая статуя, — воскликнул я. — Что же она еще делает, что все вы, живущие в доме, видите?»

«Как только наступает ночь, — сказал Евкрат, — Пелих сходит с основания, на котором стоит, и обходит вокруг нашего дома. Он всем попадается навстречу, иногда при этом напевая. Изображение никого не обижает: надо только посторониться с его дороги, и статуя проходит мимо, не причиняя неприятностей увидевшим ее. Обыкновенно она целую ночь весело моется: бывает слышно, как плещет вода».

«Смотри, однако, — заметил я Евкрату, — не статуя ли это критянина Талоса, сына Миноса, а вовсе не Пелиха. Ведь Талос был медным обходчиком Крита.¹⁰⁾ А если бы твоя статуя была сделана из дерева, а не из меди, то ничто не мешало бы ей быть одним из хитрых созданий Дедала, Евкрат, а не произведением Деметрия: ведь и Пелих, по твоим словам, убегает со своего основания».

20. «А ты, Тихиад, — сказал мне в ответ Евкрат, — смотри, как бы впоследствии тебе не раскаяться в своей насмешке. Мне известно, что претерпел человек, похитивший деньги, которые мы кладем Пелиху каждое новолуние».

«Как совершивший святотатство, этот человек должен был понести ужасное наказание, — воскликнул Ион. — Как же Пелих отомстил ему, Евкрат? Я хочу об этом услышать, хотя он, этот Тихиад, и будет проявить всяческое недоверие».

«У ног Пелиха лежало много оболов и других денег, — начал рассказывать Евкрат, — из числа серебряных денег некоторые были приклеены воском к его бедру, так же как и серебряные пластинки — как благодарственные приношения или плата за исцеление людей, избавившихся благодаря Пелиху от лихорадки. В конюхах у нас был один раб, ливиец, будь он проклят. Ливиец задумал украсть все эти приношения и похитил их, выждав, когда Пелих сошел со своего основания. Вернувшись обратно на свое место, Пелих понял, что он ограблен. И посмотри, как он отомстил и как уличил ливийца: целую ночь этот несчастный кружился по двору и не мог из него выбраться, словно попал в лабиринт; когда же наступил день, то был пойман с поличным. Схваченный на месте преступления, он получил немало ударов и, не долго прожив после этого, умер, подлец, подлой смертью от ударов плетью, сыпавшихся на него каждую ночь, как сам он о том рассказывал, так что на утро видны бывали на его теле синяки. Итак, Тихиад, насмехайся над Пелихом и считай, что в качестве ровесника Миноса я заговариваюсь».

«Но пока медь остается медью, — возразил я, — а это произведение обработано Деметрием из Алопеки, создателем статуй, а не богов, — я никогда не стану бояться изображения Пелиха, угрозы которого даже и при его жизни нисколько не внушали бы мне страха».

21. После этого врач Антигон взял слово: «И у меня, Евкрат, есть медный Гиппократ, с локоть величиной, который, лишь только погаснет светильня, с шумом обходит весь дом кругом, опрокидывает коробки, сливает вместе лекарства и переворачивает курильницу, особенно если мы откладываем жертвоприношение, которое ежегодно ему совершаем».

«Как? — спросил я, — теперь и врач Гиппократ требует жертвоприношений и сердится, если его своевременно не угощают мясом предназначенных для жертвоприношения животных? А ведь ему надлежало бы довольствоваться жертвой, приносимой героям возлиянием из воды с медом или увенчанием головы венком».¹¹⁾

22. «А вот послушай, — сказал Евкрат, — что я видел лет пять тому назад: тут я могу сослаться и на свидетелей.

Стояла пора виноградного сбора. В полдень, оставив работников, собиравших виноград, я, занятый своими мыслями и соображениями, удалился в лес. Очутившись в чаще, я услышал сперва лай собак и подумал, что Мнасон, мой сын, забавляется по своему обыкновению охотой, забравшись в гущу леса вместе со своими сверстниками. Но это было не так: спустя короткое время поколебалась почва, раздался громовой голос, и, я вижу, подходит ко мне страшная женщина, высотой в полстадия. В левой руке она держала факел, а в правой меч, приблизительно в двадцать локтей длины; снизу имела змеиные ноги, а сверху была подобна Горгоне — я говорю о выражении ее глаз и ужасном взгляде; вместо волос, как кудри, вокруг ее шеи сплетались змеи, а некоторые из них рассыпались по ее плечам. Поглядите, друзья, как дрожь охватила меня при моем рассказе».

23. И, говоря это, Евкрат показывал всем свои руки, на которых от страха волосы встали дыбом.

Напряженно, разинув рты, внимали ему товарищи Иона, Диномаха и Клеодема, старцы, которых водили за нос, в безмолвном преклонении перед таким невероятным колоссом, этим гигантским пугалом — женщиной ростом в полстадия. А я между тем размышлял о том, что представляют собой эти люди: из-за мудрости юноши идут к ним на обучение, многие уважают их, а сами они лишь сединой и бородами отличаются от младенцев, в остальном же они поддаются на ложь еще скорее детей.

24. Но вот заговорил Диномах:

«Скажи мне, Евкрат, а какой величины были собаки богини?»

«Выше индийских слонов, — отвечал тот, — они были черны, мохнаты, с грязной, высохшей шерстью. Увидев, я остановился и сейчас же повернул печать, которую дал мне Араб, на внутреннюю сторону пальца. А Геката ударила своей змеиной ногой о землю и образовала в ней громадное отверстие, величиной с Тартар, и вскоре затем ушла, прыгнув в пропасть. Я же, набравшись мужества, нагнулся над этой пропастью, ухватившись за росшее вблизи дерево, чтобы не свалиться в пропасть, если бы у меня закружилась голова. И я увидел весь Аид, Пирифлегетон, Кербера, покойников; некоторых из них я даже мог узнать: я заметил, что мой отец был еще одет в ту одежду, в какой мы его похоронили».

«Что же делали души, Евкрат?» — спросил Ион.

«Да какое же другое у них занятие, — сказал Евкрат, — как не возлежать, соответственно родам и семьям, в обществе друзей и родственников, на асфоделе!»¹²⁾

«И пусть после этого продолжают возражать последователи Эпикура святому Платону и его учению о душах! — воскликнул Ион. — А не видал ли ты, Евкрат, Сократа и Платона среди покойников?»

«Сократа — да, хотя не ясно, — ответил Евкрат, — я догадывался по лысине и большому животу, что это он. Но Платона я не признал: полагаю, с друзьями надо быть откровенным. Итак, я подробно все осмотрел, и пропасть стала уже закрываться, но еще не закрылась, когда подошли искавшие меня рабы, в том числе и Пиррий. Скажи Пиррий, говорю ли я правду?»

«Клянусь Зевсом, — воскликнул Пиррий, — и я слышал лай в пропасти, и, как мне казалось, просвечивал огонь от факела».

Показание свидетеля, от себя добавившего и лай и огонь, рассмешило меня.

25. А Клеодем сказал: «То, что ты видел, ничего необычайного, не виданного другими не представляет, потому что и я созерцал нечто подобное во время моей недавней болезни. Наблюдал за мной и пользовал меня присутствующий здесь Антигон. Наступил седьмой день, и жар лихорадки был сильнее летнего зноя. Затворив за собой двери, все вышли из моей комнаты, оставив меня в одиночестве: так предписано было тобой, Антигон, в надежде, не удастся ли как-нибудь мне заснуть. И вот, когда я находился в состоянии бодрствования, подходит ко мне прекрасный юноша, одетый в белую одежду, поднимает меня и ведет через какую-то пропасть в Аид, который я тотчас признал, увидев Тантала, Тития и Сизифа; и нужно ли мне перечислять вам еще и все остальное? Я очутился в судилище, где присутствовали Эак, Харон, богини Судьбы и Эринии, и сидел некто, вероятно сам царь Плутон, читавший имена тех, кому надлежало стать покойниками и кто случайно прожил свыше положенного ему срока. Мой проводник быстро подвел меня к Плутону, но тот рассердился на юношу, зачем тот привел меня: “Его пряжа еще не закончена, — сказал Плутон, — так что пускай уходит. А вместо него приведи сюда кузнеца Демила, который живет уже сверх веретена”. Радостно выбежал я из подземного царства, и лихорадка прошла у меня. Всем сообщал я, что скоро умрет Демил: он жил по соседству с нами и, как говорили, был чем-то болен. И вскоре мы услышали вопли плакавших по Демилу».

26. «Чему тут удивляться? — спросил Антигон. — Я знаю человека, который поднялся через двадцать дней после того, как его похоронили. Я пользовал этого человека и до его смерти, и после его воскресения».

«Но как же за эти двадцать дней не разложилось его тело? — спросил я. — Как, с другой стороны, он не погиб от голода, если только, разумеется, человек, которого ты лечил, не был каким-нибудь Эпименидом?»

27. Пока мы разговаривали, вошли сыновья Евкрата, вернувшиеся из палестры, — один уже в юношеском возрасте, другой — мальчик лет пятнадцати, — и, приветствовав нас, заняли место на ложе, рядом с отцом; для меня же было принесено кресло. При виде сыновей в Евкрате пробудились как будто воспоминания.

«Пусть получу я в моих детях, — сказал он, положив на каждого из них руку, — такое же верное утешение, как истинно то, о чем я расскажу тебе, Тихиад. Все знают, как любил я их мать, покойную мою жену. Это видно не только по моим отношениям к ней при ее жизни, но также и по тому, что после смерти жены я сжег все ее украшения и одежду, которая нравилась ей при жизни. На седьмой день после кончины жены я, как и сейчас, лежал здесь на ложе, стараясь умерить свою печаль: в тишине я читал книгу Платона о душе.¹³⁾ И вдруг входит сама Деменета и садится возле меня, как сидит теперь Евкратид, — и Евкрат указал на младшего сына, который, побледнев во время рассказа отца, совсем по-детски вздрогнул. — А я, — продолжал Евкрат, — как увидел ее, так сейчас же обнял и заплакал, издавая стоны. Но она мне не позволяла кричать и упрекала за то, что я, угодив ей во всем, не сжег золотого сандалия, который завалился, говорила она, под сундук: потому-то мы и не нашли его и сожгли лишь один сандалий. Мы еще разговаривали, как вдруг под ложем залаяла проклятая мелитейская собачонка, и Деменета исчезла, испуганная лаем. А сандалий мы, действительно, нашли под сундуком и впоследствии сожгли.

28. Правильно ли, Тихиад, не верить и таким видениям, ясным и происходящим ежедневно?»

«Клянусь Зевсом, — воскликнул я, — тех, кто отказывается этому верить и тем оскорбляет истину, было бы правильно нашлепать золотым сандалием, как малых ребят!»

29. В это время вошел пифагореец Аригнот с длинными волосами и гордым выражением лица. Ты знаешь его, известного своей мудростью, прозванного «священным». При виде его я облегченно вздохнул, думая, что он приходит мне на помощь, как секира на ложь. Мудрый муж заставит их прекратить рассказы о нелепостях, говорил я тебе. Я полагаю, сама Судьба, как говорится, подкатила его ко мне, как в театре бога.¹⁴⁾ Усевшись в кресло, уступленное ему Клеодемом, Аригнот справился прежде всего о болезни и, услышав от Евкрата, что ему уже легче, спросил:

«О каких это предметах вы философствуете? Входя, я слышал ваш спор, и, кажется мне, вы с пользой проводите время».

«Да вот, мы все убеждаем этого стального человека, — ответил Евкрат, указывая на меня, — поверить в существование духов и призраков и согласиться признать, что души покойников блуждают на земле и показываются, кому пожелают».

Я покраснел и опустил глаза, устыдившись Аригнота; он сказал:

«Не утверждает ли Тихиад, что по земле блуждают только души умерших насильственной смертью, то есть души тех, например, кто был повешен, кому была отрублена голова, кто был распят или ушел из жизни иным подобным же способом; души же людей, скончавшихся надлежащим образом, уже не бродят? Если он будет утверждать это, то его слова заслуживают, Евкрат, внимания».

«Но, клянусь Зевсом, — воскликнул Диномах, — он думает, что подобные вещи вообще не бывают, их никто не видит».

30. «Как говоришь ты? — обратился ко мне Аригнот, мрачно взглянув на меня. — Ты думаешь, что ничего такого не происходит, несмотря на то, что все, можно сказать, это видят?»

«За мое неверие вы должны меня извинить именно потому, что один только я не вижу, — сказал я, — а если бы я это видел, то, разумеется, верил бы так же, как вы».

«Но если тебе случится когда-нибудь быть в Коринфе, — сказал Аригнот, — расспроси, где находится дом Евбатида, и когда тебе укажут его у Кранейской рощи, направься туда и скажи привратнику Тибию, что желаешь посмотреть место, откуда пифагореец Аригнот, выкопав, изгнал духа, сделав на будущее время этот дом обитаемым».

31. «Что это за случай, Аригнот?» — задал вопрос Евкрат.

«Долгое время, — ответил Аригнот, — дом был необитаем из-за привидений; если кто в нем и поселялся, то в страхе бежал тотчас же, преследуемый каким-то призраком, беспокойным и страшным. Дом начал уже разрушаться, его крыша рассыпаться, и не было никого, кто бы осмелился проникнуть в него. Услышав об этом, я взял книги (у меня много египетских книг, касающихся подобных предметов) и пришел в этот дом около времени первого сна, хотя мой хозяин и отговаривал меня, чуть ли не силой хотел удержать меня, узнав, куда я иду: на явную, по его мнению, гибель. Взяв светильник, вхожу в дом один; поставив свет в самом просторном помещении, спокойно начинаю читать, усевшись на землю. Приближается ко мне дух, думая, что имеет дело с одним из многих, и надеясь, что я, как и прочие, испугаюсь. Дух лохматый и длинноволосый, чернее мрака, и вот, наступая, он испытывал мою силу и бросался на меня со всех сторон, становясь то собакой, то быком, то львом. Я же, взяв в руки ужасающий заговор и громко читая его по-египетски, все время заклиная, загнал духа в один из углов темной горницы и заметил место, через которое он ушел под землю. Потом остальную часть ночи я отдыхал. Наутро, когда все находились в отчаянии и думали, что меня, как других, найдут мертвым, я неожиданно для всех являюсь к Евбатиду, неся для него радостное известие, что он может жить в очищенном и освобожденном от видений доме. Затем я привел Евбатида и многих других (они пошли за нами из-за необычайности происшедшего) к тому месту, где я видел, как дух ушел под землю, и приказал им взяться за мотыги и лопаты и копать в этом месте. Когда работа была выполнена, на глубине приблизительно сажени был найден давно истлевший мертвец, от которого остались одни лишь кости. Выкопав их, мы похоронили кости, и с того времени призраки перестали тревожить дом».

32. После такой речи Аригнота, мужа чудесной премудрости и всеми уважаемого, среди присутствующих не осталось никого, кто бы не осудил моего великого безрассудства — не верить в подобные вещи, раз о них говорил Аригнот. Однако, нисколько не устрашившись ни длинных волос Аригнота, ни окружающей его славы, я воскликнул:

«Что же это, Аригнот? И ты таков же, единственная моя надежда на истину. И ты полон дыма и призраков. Ты для меня оказался тем же, о чем говорит пословица: то, что мы считали сокровищем, оказалось углями».

«Но если, — обратился ко мне Аригнот, — ты не веришь ни моим словам, ни словам Диномаха, ни Клеодема, ни словам самого Евкрата, то скажи, кто же, по твоему мнению, заслуживает в таких вопросах большего доверия и расходится с нами во взглядах?»

«Таким весьма замечательным человеком, клянусь Зевсом, — ответил я Аригноту, — я считаю знаменитого Демокрита абдерского: он был настолько убежден в невозможности существования подобных явлений, что запирался в надгробном памятнике за городскими воротами, где ночью и днем писал свои сочинения. А когда какие-то юноши захотели попугать его ради шутки и, нарядившись покойниками в черное платье и личины, изображающие черепа, окружили его и стали плясать, прыгая вокруг него плотной толпой, то он не только не испугался их представления, но даже и не взглянул на них, а сказал, продолжая писать: “Перестаньте дурачиться”. Так твердо он убежден был в том, что души, оказавшиеся вне тела, — ничто».

«Тем самым ты говоришь, — заметил Евкрат, — что и Демокрит был безумцем, раз он придерживался таких взглядов.

33. Я же вам расскажу еще и другое, и не с чужих слов, а пережитое мною лично. Может быть, и ты, Тихиад, слушая меня, склонишься признать правдивость моего рассказа. Будучи еще юношей, я находился в Египте, куда был послан отцом для своего образования. Я захотел доплыть до Копта, чтобы оттуда дойти до Мемнона и услышать это удивительное явление: как Мемнон звучит при восходе солнца. И вот я услышал Мемнона, и не так, как обыкновенно слышит его большинство, воспринимая неясный какой-то голос. Нет, Мемнон мне дал предсказание в семи стихах, открыв для меня свои уста. Излишним кажется мне передавать вам эти стихи.

34. На обратном пути нашим товарищем по плаванию оказался один житель Мемфиса из числа священных писцов, удивительной мудрости, усвоивший всю образованность египтян. Говорили, он двадцать три года жил под землей, в святых помещениях, где учился магии у Изиды».

«Ты рассказываешь о Панкрате, — перебил Аригнот Евкрата, — о моем учителе, святом муже, всегда выбритом, в льняной одежде, рассудительном, не чисто говорящем по-гречески, о длинном, курносом человеке с выдающимися вперед губами, высокого роста, на тонких ногах».

«Да, — ответил Евкрат, — о нем самом, о знаменитом Панкрате. Вначале я не знал, что это за человек, но, видя во время наших стоянок множество чудес, которые он творил, и то, как он катался на крокодилах и плавал рядом с ними, а те в страхе виляли перед ним хвостами, я понял, что это какой-нибудь святой муж. Вскоре, выказывая ему дружеское расположение, я незаметно стал его товарищем, настолько близким, что он посвятил меня во все тайны. В конце концов он начал склонять меня последовать за ним, а всех моих слуг оставить в Мемфисе. “У нас не будет, — говорил мне Панкрат, — недостатка в прислуживающих”. И с тех пор так мы и жили.

35. Когда приходили мы на постоялый двор, этот муж брал дверной засов, метлу или ступку, набрасывал на вещь одежду и, произнося над ней какое-то заклинание, заставлял ее двигаться, причем всем посторонним эта вещь казалась человеком. Вещь черпала воду, ходила покупать съестные припасы, стряпала и во всем с ловкостью прислуживала и угождала нам. А затем, когда услуг ее больше не требовалось, Панкрат, произнеся другое заклинание, вновь делал метлу — метлою или пестик — пестиком. Несмотря на все старания, мне никак не удавалось научиться этому у Панкрата: во всем остальном чрезвычайно доступный, он был ревнив в данном случае. Но однажды, подойдя к нему в темноте совсем близко, я незаметно подслушал заклинание. Оно состояло из трех слогов. Поручив пестику делать что надо, Панкрат ушел на городскую площадь.

36. А я на следующий день, пока он был каким-то делом занят в городе, взял ступку и, произнеся слоги подобно Панкрату, придал ступке нужный вид и дал ей приказание носить воду. Когда же она принесла сосуд с водой, я сказал ей: “Перестань носить воду и сделайся вновь ступкой”. Но она не желала меня слушаться и продолжала, черпая, носить воду, пока не наполнила водою весь наш дом. Не зная, что предпринять, — я боялся, как бы Панкрат не рассердился, вернувшись, а это как раз потом и случилось, — я хватаю топор и разрубаю ступку на две половины. Но сейчас же обе половины берут сосуды и принимаются носить воду, и вместо одного водоноса у меня получается два. Тут появляется Панкрат. Поняв происшедшее, он снова сделал их деревом, каким были они до заклинания, сам же, покинув меня, тайно ушел, неизвестно куда скрывшись».

«Итак, теперь, — заметил Диномах — ты знаешь, как делать человека из ступки».

«Клянусь Зевсом, только наполовину, — ответил Евкрат. — Раз ступка сделается водоносом, я уже не смогу вернуть ее к ее первоначальному состоянию, и наш дом, наполняемый водою, погибнет от наводнения».

37. «Не прекратите ли вы, пожилые уже люди, рассказывать свои небылицы, — сказал я. — Или отложите ваши невероятные и страшные повествования хотя бы до другого раза, ради этих юнцов: ведь незаметно для вас они преисполнятся ужасов и чудовищных басен. Надо щадить их и не приучать слушать такие вещи, которые постоянно будут тревожить их в течение всей их жизни, заставят бояться всякого шума и наполнят их различными суевериями».

38. «Ты кстати напомнил о суевериях, — заметил Евкрат. — Какого ты мнения, Тихиад, об этом, то есть о пророческих предсказаниях, о том, что выкрикивается иными по наитию бога, о голосах, которые слышатся из сокровенных помещений святилища, о пророчествах в стихах, выкликаемых девой, предрекающей будущее? Ты не веришь, конечно, и этому. Но не буду говорить о том, что у меня есть колечко с печатью, на котором вырезано изображение Аполлона Пифийского, и что этот Аполлон подает мне голос, — боясь, что ты примешь меня за хвастуна. Мне хочется сообщить вам о том, что я услышал в святилище Амфилоха в Малле, когда герой наяву вел со мною беседу и в моих делах дал мне совет — сообщить вам о том, чему я сам был свидетелем, а затем рассказать, что видел я в Пергаме и что слышал в Патарах. Так как я много слышал о Малле, как о самом знаменитом и чрезвычайно правдивом прорицалище, где предсказания подаются в виде ясных ответов на каждый из поставленных вопросов, которые записываются на дощечку, вручаемую пророку, то на возвратном пути из Египта я счел за благо испытать проездом это прорицалище и испросить у бога совета относительно будущего».

39. Евкрат еще продолжал рассказывать, а я, видя, к чему клонится дело и что им затеяна немалая трагедия о пророчествах, нашел лишним принимать на себя обязанность одному возражать против всех и покинул Евкрата еще на его пути из Египта в Малл. К тому же я сознавал, что моим присутствием, как ловкого противника, все тяготятся.

«Я ухожу, — сказал я, — искать Леонтиха. Мне необходимо с ним повидаться. Вы же, если находите, что мало с вас человеческих дел, приглашайте самих богов к участию в ваших выдумках». И с этими словами я вышел. А они, радуясь тому, что получили свободу, продолжали, конечно, насыщаться ложью, угощая ею друг друга. Так вот чего наслушался я у Евкрата, Филокл. И, клянусь Зевсом, подобно людям, опившимся молоком, и я нуждаюсь в рвотном, чтобы очистить вздувшийся желудок. Охотно купил бы я за дорогую плату лекарство, которое заставило бы меня забыть о слышанном, чтобы память об этом, пребывая во мне, не причинила мне какого-нибудь вреда. Кажется, я вижу перед собой чудовищ, духов и Гекат.

40. Филокл. И на меня твой рассказ, Тихиад, произвел такое же, приблизительно, действие. Говорят, бешенство и водобоязнь передаются людям не только через укус бешеной собаки: говорят, если человек, укушенный бешеной собакой, сам укусит кого-нибудь, то и этот укус имеет ту же силу, что и укус собаки, и вызывает также водобоязнь. Так и ты, укушенный в доме Евкрата множеством лжи, передал и мне этот укус: до того наполнил ты злыми духами мою душу.

Тихиад. Друг мой, не будем же терять бодрости. Против лжи есть у нас великое противоядие — истина и правильное во всем рассуждение. И пусть вся эта ложь, пустая и напрасная, не смущает нас, прибегающих к этому противоядию.

¹⁾ …как какая-то женщина превратилась в птицу, а другая — в медведицу… Прокна и Филомела, дочери Пандиона, были превращены по их просьбе богами: первая в ласточку, вторая — в соловья. Об этом превращении рассказывает Овидий в VI книге своих «Метаморфоз». В медведицу была обращена Зевсом Каллисто, дочь аркадского царя Ликаона; этим способом Зевс хотел скрыть от Геры свою связь с Каллисто.

²⁾ …критяне не стыдятся показывать могилу Зевса… Согласно позднему распространенному преданию, на Крите находилась могила Зевса.

³⁾ …первые люди выросли из аттической почвы… Афиняне считали себя «автохтонами», то есть «самопочвенниками», порожденными почвой своей страны. Рационалистически настроенный Еврипид (V в. до н.э.) говорил устами героя одной из своих трагедий: «Почва не рождает детей» (Ион, ст. 542).

⁴⁾ Спарты — буквально «посеянные», от греческого σπείρω. Кадм, прибыв на место будущих Фив, убил охранявшего источник дракона и, по совету Афины, посеял его зубы. Из этих зубов выросли вооруженные воины, немедленно завязавшие битву и истребившие друг друга. Только пятеро из них уцелели и стали родоначальниками знатных фиванских родов.

⁵⁾ …завертывая в шкуру льва смешную обезьяну… — греческая пословица.

⁶⁾ …гвоздем гвоздь выбиваешь… — греческая пословица.

⁷⁾ Аконтии — вид змей, так называемые «дротики» (jaculus), прозванные так за быстроту движения; фисалы — собственно «раздувалы» — вид жаб.

⁸⁾ …был знаком с аналитикой и вполне закончил прохождение «Физики»… Имеются в виду сочинения Аристотеля: «Аналитика», содержащая учение об умозаключениях и доказательствах, и «Физика», или «Учение о природе».

⁹⁾ …Мирона — «метатель диска». Мирон из Элевфер — старший современник Фидия (V в. до н.э.), греческий скульптор, работавший главным образом в бронзе. Статуя, изображающая метателя диска, о которой идет речь в данном месте Лукиана, совпадает, по-видимому, с ватиканским «Дискоболом».

¹⁰⁾ …Талос был медным обходчиком Крита… Выкованный Гефестом из меди для владыки Крита Миноса стражник Талое, неустанно обходивший остров, охраняя похищенную Зевсом-Миносом нимфу Европу. Согласно мифу, он был убит возвращавшимися из похода аргонавтами.

¹¹⁾ …теперь и врач Гиппократ требует жертвоприношений и сердится… Гиппократ, основатель древнегреческой медицины, знаменитый врач с острова Коса (родился около 460 г. до н.э.). Он был причислен к «героям», и в его честь был учрежден особый культ. В тексте он гневается на несвоевременное принесение ему жертвы (θυσία). Обозначаемую этим термином жертву приносили не героям, а богам. Делая вид, что он возмущен поведением Гиппократа, который, являясь лишь героем, желает божеских почестей, Тихиад намекает на угощение «мясом взрослых животных», которое будет предложено не только Гиппократу, но достанется также Антигону.

¹²⁾ …возлежать… на асфоделе… Асфодел — луковичное растение; корни его употреблялись в пищу, преимущественно бедняками. В подземном царстве, по представлению греков, простирается луг, поросший асфоделом, по которому и блуждают тени умерших. См. Одиссея, песнь XI, в частности ст. 539 и 573.

¹³⁾ …книгу Платона о душе… Имеется в виду диалог Платона «Федон», где в форме предсмертной беседы Сократа с учениками Платон излагает свое учение о душе.

¹⁴⁾ …подкатила его ко мне, как в театре бога… В античном театре для разрешения запутанной интриги часто пользовались приемом неожиданного появления божества с помощью особой «театральной машины». Отсюда специальный термин, вошедший в широкий обиход: «теос апо механес» (θεὸς ἀπό μηχανῆς — deus ex machina), т.e. «бог на машине», с помощью которой актера, игравшего роль бога, выкатывали к зрителям и показывали на некоторой высоте над уровнем сцены.