Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Лукиан из Самосаты
ПИР, или ЛАПИФЫ

Филон и Ликин

1. Филон. Разнообразно, Ликин, провели вы время, говорят, вчера за обедом у Аристенета: и речи какие-то философские произносились, и ссора немалая по поводу них возникла, а после — если не врал мне Харин — даже до побоища дошло дело, и в конце концов кровопролитием разрешилась вся эта застольная беседа.

Ликин. Отуда же, Филон, мог знать об этом Харин? Он ведь не обедал с нами.

Филон. Говорил, что от Дионика слышал, от врача. Дионик же сам, я полагаю, был в числе обедавших.

Ликин. Ну, конечно, был. Однако и он не с самого начала присутствовал при всех этих событиях; он появился позже, почти в середине сражения, незадолго до первых ранений. Странно поэтому, если Дионик что-то сумел передать точно, не будучи сам очевидцем того, с чего началась распря, закончившаяся кровопролитием.

2. Филон. Как раз поэтому сам Харин предложил нам, — если бы мы пожелали услышать правду о том, как произошло все это, — обратиться к тебе, Ликин. Дионик тоже говорит, что сам он не был свидетелем всего происшествия, ты же в точности знаешь о случившемся. Также и самые речи ты сможешь припомнить, так как ведь ты их не мимоходом слушал, а с полным вниманием. Потому, надеюсь, ты не замедлишь угостить меня приятнейшим этим угощением, приятнее которого, не знаю, найдется ли для меня другое, тем более что пировать мы будем трезвыми, мирно, без кровопролития, вдали от стрел неприятеля. Скажи: старики, что ли, как-нибудь нарушили своим бесчинством порядок обеда, или молодежь, возбужденная несмешанным вином, стала говорить и делать что-то уже совсем не подобающее?

3. Ликин. Ты требуешь, Филон, чтобы я по-мальчишески вынес это происшествие наружу и подробно рассказал о неприятностях, приключившихся за вином, в опьянении, тогда как следовало бы все предать забвению и считать это делом бога Диониса, который не оставил, пожалуй, — насколько я знаю, — ни одного человека не посвященным в свои вакхические таинства. Смотри-ка, не свойственно ли только людям злым допытываться о подробностях происшествия, которых лучше не выносить с пирушки, уходя с нее. Недаром поэт сказал: ненавижу тех, «кто помнит, что было на пиру», и Дионик неправильно поступил, разболтав обо всем этом Харину и раскидав обильные объедки, оставленные почтенными философами. Я же — и не проси! — ни слова не скажу.

4. Филон. Я вижу, ты ломаешься, Ликин! Хоть передо мною не следовало бы так поступать — ведь я доподлинно хорошо знаю, что тебе самому сильнее хочется рассказать, чем мне тебя выслушать. Мне кажется, что если бы не оказалось у тебя слушателей, готовых тебя слушать, ты с удовольствием подошел бы к первому попавшемуся столбу или к изваянию и все бы перед ними излил, одно за другим, не закрывая рта. И, право, если я соглашусь оставить тебя в покое, ты не дашь мне уйти не выслушав тебя, но станешь удерживать, пойдешь провожать и будешь во мне нуждаться. Так вот: я тоже в свою очередь начну ломаться перед тобой, и, если тебе так хочется, — пойду и расспрошу об этом другого, а ты не говори, пожалуйста.

Ликин. Только не надо сердиться! Я расскажу все, если уж так тебе этого хочется, только с условием, чтобы ты не распространял далее.

Филон. Если я еще не вовсе забыл, что за человек — Ликин, то ты сам это лучше сделаешь и не замедлишь рассказать всем, так что во мне и нужды никакой не будет.

5. Но вот что скажи мне прежде всего: не по случаю ли женитьбы своего сына Зенона угощал вас Аристенет?

Ликин. Нет! Напротив, он сам выдавал дочь Клеантиду за изучающего философию сына Евкрита, ростовщика.

Филон. Зевсом клянусь, красавец-мальчишка! Нежен он только еще, по правде сказать, и немного зелен для брака.

Ликин. Не нашлось, видимо, другого, более подходящего, — а этот и скромен, как кажется, и к философии стремление имеет, да к тому же единственный сын у богача Евкрита, — вот Аристенет и выбрал его из всех прочих в женихи.

Филон. Это, конечно, не маловажная причина — богатство Евкрита!.. Однако, Ликин, кто же присутствовал на обеде?

6. Ликин. Всех гостей перечислять было бы, пожалуй, бесцельно. Из людей же, имеющих отношение к философии и красноречию, — о них, думаю, тебе хочется больше всего услышать, — присутствовали: старик Зенофемид из Стои и с ним Дифил, прозванный Лабиринтом, — учитель сына Аристенета Зенона; из перипатетиков был Клеодем, — знаешь: болтун, обличитель, «наш меч» или «нож», как зовут его ученики. Также и эпикуреец Гермон был там. Едва лишь он вошел, как тотчас стоики насупились и отвернулись от него, и было очевидно, что они гнушаются им, словно он какой-нибудь отцеубийца, проклятый человек. Все они, перечисленные как друзья Аристенета и завсегдатаи, были приглашены на обед, и с ними вместе также грамматик Гистией и учитель красноречия Дионисодор.

7. Кроме того со стороны жениха, Херея, находился в числе гостей платоник Ион, учитель молодого человека, — такой торжественный с виду и похожий на бога, великое являющий благолепие своим лицом; «Правилом» зовут его многие, имея в виду прямоту его мысли. И когда он вошел, все перед ним расступились и встретили, словно он стоял выше их. Вообще событие это — присутствие среди гостей удивительного Иона — напоминало посещение пира каким-то божеством.

8. Когда пришло время уже возлечь за стол, так как почти все гости собрались, то направо от входа весь длинный стол заняли женщины, присутствовавшие не в малом числе, и среди них — невеста, вся закутанная покрывалом и окруженная женщинами. Против входа заняло места остальное сборище гостей, каждый сообразно своему достоинству.

9. А против женщин первым лежал Евкрит, рядом с ним Аристенет. Затем возникло сомнение: должен ли впереди лежать стоик Зенофемид, по преклонному возрасту, или Гермон-эпикуреец, как жрец владык-Диоскуров и представитель одного из знатнейших семейств в городе. Зенофемид, однако, разрешил это заблуждение, заявив: «Аристенет, ты меня на второе место положишь, после этого вот мужа, — затем, чтобы не сказать ничего худшего, — эпикурейца: я уйду и покину твой пир». Тотчас Зенофемид подозвал своего слугу и, казалось, собрался уходить. Но Гермон сказал: «Получи, Зенофемид, первое место! А только, оставляя в стороне все прочее, ты должен был бы дать мне место, как жрецу, даже если ты совершенно презираешь Эпикура».

«Смеялся я на это, — возразил Зенофемид, — жрец из эпикурейцев!» — и, сказав это, он возлег, а после него все-таки лег Гермон; потом перипатетик Клеодем, затем Ион и за ним жених, потом я, подле меня Дифил, за Дифилом его ученик Зенон, далее ритор Дионисодор и грамматик Гистией.

10. Филон. О-го, Ликин! Да это музей какой-то, храм наук¹⁾ — пирушка, о которой ты рассказываешь: почти сплошь ученые мужи.

Что касается до меня, я одобряю Аристенета: справляя многожеланный праздник, почел он достойным прежде всего угостить людей мудрейших и, что самое главное, каждой философской школы, — и не так, чтобы одних пригласить, а других нет, но всех, без всякого разбора.

Ликин. Это потому, друг мой, что Аристенет не таков, как большинство богачей: для него просвещение не безразлично, и большую часть жизни он проводит в общении с подобными людьми.

11. Итак, мы угощались первое время в полном спокойствии. Наготовлено было много всякой всячины. Впрочем, я думаю, никакой нет нужды все это перечислять: подливки, пирожки, лакомства — всего было вволю.

И вот Клеодем, наклонившись к Иону, сказал: «Посмотри-ка на старика, — я понял, что он имел в виду Зенофемида. — Как он начиняется закусками! Плащ у него весь залит похлебкой, а сколько кусков он передает своему слуге, стоящему позади, в уверенности, что никто этого не замечает, и забывая о тех, кто возлежит пониже его. Укажем на это Ликину, чтобы у нас был лишний свидетель». Мне, однако, никакой не было надобности в указаниях Иона, так как я еще задолго до них все это разглядел с моего места, удобного для наблюдений.

12. В то время, как Клеодем говорил, ворвался незванный киник Алкидамант с общеизвестной плоской лирикой: «Менелай без зова явился».²⁾ Конечно, большинству присутствующих поступок его показался бесстыжим, и они, в лад ему, ответили готовыми остротами: «Менелай, ты утратил рассудок», или:

Но не по нраву пришлось Агамемнону, сыну Атрея…³⁾

бормоча про себя другие, подходящие к случаю, меткие и милые шутки. Открыто же никто не решался говорить, так как все чувствовали страх перед Алкидамантом, этим поистине «доблестным крикуном», способным облаять тебя громче всех киников, — почему он казался лучше всех и для каждого был предметом величайшего ужаса.

13. Сам же Аристенет, вознеся похвалы Алкидаманту, предложил ему взять первое попавшееся сидение и сесть подле Гистиея и Дионисодора.

«Поди прочь, — ответил тот, — баба я, что ли, по-твоему, или какой-нибудь неженка, чтобы сидеть на кресле или скамеечке, подобно вам: растянулись чуть не во весь рост на подушках и угощаетесь, пурпурные под себя подостлав ткани. А я и стоя могу пообедать, прогуливаясь и закусывая. А если же устану, постелю на пол свой плащ и лягу, опираясь на локоть, как изображают Геракла».

«Пусть будет так, — ответил Аристенет, — если тебе это приятнее». И вот после этого Алкидамант стал ходить взад и вперед, кругом да около и закусывал подобно скифам, перекочевывая туда, где богаче пастбище,⁴⁾ и следуя за слугами, обносившими яствами.

14. Однако, и насыщаясь таким образом, Алкидамант не оставался праздным, одновременно рассуждая о добродетели и пороке и насмехаясь над золотом и серебром. Так, он спросил Аристенета, для чего ему нужны все эти чаши, многочисленные и дорогие, когда и глиняные могли бы сослужить ту же службу. Он уже явно становился надоедливым, но на этот раз Аристенет заставил его замолчать, кивнув мальчику и велев ему подать Алкидаманту добрых размеров кубок, наполнив его вином покрепче. Аристенет думал, что нашел прекрасное средство, не зная, началом скольких бед послужит этот посланный им кубок. Алкидамант взял кубок, некоторое время помолчал, потом бросился на пол и разлегся, полуголый, — вспоминая свою угрозу, — и крепко опершись на локоть, а в правой руке держа кубок, как изображают художники Геракла в пещере Фола.

15. Уже и среди других гостей без отдыха заходила круговая чаша, здравицы начались, завязались нежные беседы, и были внесены светильники. Между тем я заметил, что приставленный к Клеодему мальчик, красавец-виночерпий, улыбается украдкой, — я считаю нужным упомянуть обо всех этих подробностях угощения, в особенности если они имели целью сделать пир еще более изящным; тут же я стал внимательно приглядываться, чему же мальчик улыбается. И вот, немного погодя, мальчик подошел взять у Клеодема чашу, тот же при этом и пальчик ему пожал и две, по-моему, драхмы ему вместе с чашей вручил. Мальчик же на пожатие пальца снова ответил улыбкой, но не заметил, по-видимому, денег, так что не подхваченные им две драхмы наделали шуму, покатившись на пол, и оба они весьма заметно покраснели. Соседи недоумевали, что бы это могли быть за деньги, так как мальчик говорил, что он не ронял их, а Клеодем, возле которого возник этот шум, не показывал вида, что это он их обронил. Итак, перестали беспокоиться и не обратили на это внимания, тем более что мало кто это видел, за исключением, по-моему, одного только Аристенета, так как спустя некоторое время он переменил прислужника, незаметно отослав первого. К Клеодему же кивком головы приставил другого постарше, какого-то здоровенного погонщика мулов или конюха. Это происшествие таким образом — худо ли, хорошо ли — миновало, хотя могло повести к великому позору для Клеодема, если бы оно стало известным среди гостей и не было немедленно погашено тем, что Аристенет ловко отвел в сторону хмель.

16. Между тем киник Алкидамант, который был уже пьян, узнавши, как зовут выходящую замуж девушку, потребовал общего молчания и, обращаясь в сторону женщин, громким голосом заявил: «Пью за твое здоровье, Клеантида, именем Геракла, моего покровителя». Когда же все этому рассмеялись, он сказал: «Вы смеетесь, негодники, что я выпил в честь невесты во имя моего бога, Геракла? Но будьте уверены: если она не примет от меня кубка, никогда не родится у нее такого сына, как я: мужеством непреклонного, мыслью свободного и телом столь могучего». И с этими словами он обнажился почти до полного бесстыдства. Снова рассмеялись на это пирующие. Алкидамант же, рассердившись, поднялся с пола, бросая злобные, блуждающие взгляды, очевидно не собираясь долее поддерживать мир. Возможно, что он тут же опустил бы на кого-нибудь свою дубинку, если бы не внесли, как раз вовремя, огромный сладкий крендель, при взгляде на который он стал более кротким, отложив гнев, и принялся поедать его, двигаясь вслед за блюдом.

17. Большинство присутствующих уже напилось, и все помещение пира было полно криками. Оратор Дионисодор произносил избранные места из своих речей и принимал похвалы стоявших позади него рабов. Лежавший пониже его грамматик Гистией читал стихи, смешивая воедино Пиндара и Гесиода, и Анакреонта, так что из всех поэтов у него получалась единая и презабавная песнь. С особенным чувством, будто предсказывая то, что должно было вскоре произойти, он читал:

Зенофемид же взял от своего слуги какую-то мелко написанную рукопись и принялся читать ее вслух.

18. Когда слуги, подающие кушанья, сделали, как это обычно бывает, небольшой перерыв, то Аристенет постарался, чтобы и это время не было лишено для гостей приятности, не оставалось пустым, а потому велел войти скомороху и рассказать или представить что-нибудь забавное, желая еще больше развеселить пирующих. И вот появился безобразный человек, с головой, обритой наголо, так что только на макушке торчало несколько волосков. Он проплясал, всячески кривляясь и ломаясь, чтобы показаться смешнее; потом, отбивая такт, прочел несколько шутливых стихотворений, коверкая произношение наподобие египтян; наконец стал подсмеиваться над присутствующими.

19. Все гости смеялись, делаясь предметом шутки, когда же скоморох бросил Алкидаманту одну из подобных острот, наименовав его «мальтийской собачкой»,⁶⁾ — тот рассердился. Впрочем, давно уже видно было, что он завидует успеху шута, приворожившего пирующих; итак, Алкидамант сбросил с себя плащ и стал вызывать насмешника биться с ним на кулаках, в случае же отказа сулил прибить его своей дубинкой. И вот злополучный Сатирион, — так звали скомороха, — став в соответствующее положение, начал биться. Прелюбопытнейшее это было зрелище: любомудрый муж, на скомороха поднявшийся и то наносящий удары, то получающий их в свой черед. Из присутствовавших одни краснели от стыда, другие смеялись, пока наконец избиваемый противником Алкидамант не отказался от состязания, оказавшись побежденным хорошо вышколенным человечком. Насмешек, конечно, сыпалось на них со всех сторон немало.

20. К этому-то времени и подошел врач Дионик, немного спустя после состязания. А замешкался он, как сам говорил, пользуя флейтиста Полипрепонта, охваченного горячкой. И кое-что даже забавное рассказал Дионик. По его словам, он вошел к флейтисту, еще не зная, что недуг уже овладел им; тот же, быстро встав с постели, запер дверь и, вытащив нож, передал Дионику свои флейты, приказывая играть. Потом, когда Дионик обнаружил свое неумение, больной стал бить его по вытянутым ладоням ремнем, который держал в руке. В столь великой опасности Дионик наконец придумал следующее: он вызвал флейтиста на состязание на такое-то количество ударов и первым сыграл сам — никуда, конечно, не годно, — после же, передав флейты больному, взял от него плетку и нож и выбросил их тотчас же через окно — наружу, во двор. Затем, уже в большей безопасности, он схватился с флейтистом, созывая на помощь соседей, которые спасли его, выломав двери. Показывал он и следы ударов и несколько царапин на лице. Затем Дионик, рассказ которого имел не меньший успех, чем шутки скомороха, приткнувшись к столу подле Гистиея, стал угощаться тем, что еще осталось.

Конечно, не иначе как божество какое-нибудь привело к нам этого человека, который даже очень полезен оказался в том, что вскоре последовало.

21. А именно: на середину, где мы пировали, вышел раб, говоря, что явился от Этимокла-стоика; в руках у него было письмецо, и он заявил, что господин его велел прочесть это письмо среди собравшихся во всеуслышание и тотчас возвращаться домой. Получив, естественно, дозволение Аристенета, раб подошел к светильнику и начал читать.

Филон. Наверное, похвальное слово, Ликин, в честь невесты или поздравительное стихотворение к свадьбе, одно из тех, какие обычно пишутся?

Ликин. И мы, разумеется, подумали то же самое; оказалось однако нечто, даже отдаленно не похожее: в письме было написано следующее:

22. «Этимокл-философ — Аристенету. Каково мое отношение ко всяким обедам — тому вся моя прошедшая жизнь могла бы явиться свидетельством, ибо, ежедневно докучаемый приглашениями многих, гораздо превосходящих тебя богатством, я все же никогда не стремился этим приглашениям следовать, зная, сколько шума и бесчинств происходит на попойках. Лишь на тебя одного, полагаю, справедливо мне будет обидеться за то, что, столь долгое время всячески мною уважаемый, ты не почел нужным включить и меня в число прочих твоих друзей — лишь я один оказался тобой обездоленным, хотя и живу с тобой по соседству. Итак, я печалюсь всего более о столь великой твоей неблагодарности: ибо для меня счастье — не в куске жареного кабана или зайца, не в куске кренделя, — всего этого я и у других, понимающих приличия, вволю могу отведать. Вот и сегодня я имел возможность отобедать на роскошном, как сказывают, обеде у моего ученика Паммена, но, невзирая на мольбы его, отклонил приглашение, по глупости моей для твоего дома себя приберегая.

23. Ты же, пренебрегши нами, других угощаешь. Впрочем, это понятно: ты ведь не умеешь еще различать лучшее и не обладаешь воображением, способным постигать сущность вещей. Но я знаю, откуда все это идет: от твоих достойных философов, Зенофемида и Лабиринта, уста которых — да минует меня кара Адрастеи — я мог бы, кажется, сразу заградить всего лишь одним силлогизмом. А не то: пусть-ка определит кто-нибудь из них, что есть философия? Или хотя бы вот это, самое первое: чем отличается душевное свойство от душевной способности? Я уже и говорить не хочу о каких-нибудь трудных вопросах с “рогами”, с “кучей песку” или с “железом”.⁷⁾ Но можешь пользоваться выбранным обществом, я же, почитая благом одно лишь прекрасное, легко перенесу мое бесчестие.

24. Впрочем, чтобы ты не мог потом прибегнуть к оправданию, будто в такой суматохе и хлопотах ты просто забыл обо мне, я сегодня дважды тебя приветствовал: и утром перед домом, и позднее, когда ты приносил жертву в храме Диоскуров. Это все я говорю, чтобы защитить себя в глазах присутствующих.

25. Если же тебе кажется, что я за самый обед сержусь на тебя, приведи себе на память рассказ об Ойнее: ты увидишь, что и Артемида разгневалась, когда ее одну обошел он, совершая жертвоприношение и потчуя прочих богов. Вот как говорит об этом Гомер:

Духом равно ослеплен, позабыл ли он, иль не подумал.⁸⁾

И Еврипид:

Также и Софокл говорит об Ойнее:

26. Это немногое из многого у меня имеющегося я привел, чтобы ты уразумел, каким пренебрег ты мужем, предпочтя угощать Дифила и даже собственного сына ему поручив. Не удивительно: учитель приятен юноше и сам от общения с ним получает удовольствие. Если бы мне не было стыдно говорить о подобных вещах, я бы еще кое-что мог присовокупить, в справедливости чего, если пожелаешь, ты сможешь убедиться, расспросив дядьку Зенона. Но не подобает смущать свадебного веселия и говорить худое о других людях, в особенности обвиняя их в столь постыдных деяниях. И хотя Дифил заслужил того, сманив у меня уже двух учеников, — но я… я во имя самой философии буду молчать.

27. Кроме всего сказанного, я приказал моему рабу, — даже если ты предложишь ему для передачи мне кусок свинины или оленины, или взамен обеда пирога, желая оправдать себя, — ничего не брать, чтобы не подумали люди, будто я за этим посылал его».

28. Пока читалось это письмо, дружище, я весь обливался потом от стыда и, воистину, хотел, по известной поговорке, чтобы расступилась подо мной земля, когда я видел, как присутствующие при каждом слове ухмыляются, в особенности те, кто лично знал Этимокла, седовласого и почтенного с виду человека. И дивились, конечно, как это они могли не заметить, чтб он, собственно, собой представляет, обманутые его длинной бородой и строгим выражением лица. Мне казалось, что Аристенет не по небрежности обошел его, но был уверен, что тот, получив приглашение, никогда не примет его и не допустит себя ни до чего подобного, а потому не счел нужным и пытаться начинать это дело.

29. Итак, когда раб, наконец, окончил чтение, взоры всего стола обратились на пару Зенона и Дифила. Испуганные, побледневшие, они смущенным видом своим подтверждали справедливость Этимоклова обвинения. Сам Аристенет был встревожен и полон смятения, но тем не менее пригласил нас пить и пытался сделать вид, будто не произошло ничего плохого; он улыбался и отослал раба, сказав, что примет все написанное во внимание. Немного погодя и Зенон незаметно встал из-за стола, так как дядька — очевидно, по приказанию отца — кивнул ему, чтобы он вышел.

30. Между тем Клеодем давно уже искал какого-нибудь повода, желая сцепиться со стоиками, и просто лопнуть готов был, не находя благовидного предлога для начала схватки. Теперь, когда письмо доставило желанный случай, он произнес: «Вот оно, до конца доведенное учение великолепного Хризиппа и Зенона достопочтенного, и Клеанфа: только непонятные словечки и вопросы да наружность, похожая на философов, а в остальном большинство из них — Этимоклы! И посмотрите, что за достойное старца послание, и это заключительное сравнение: Ойней — Аристенет, а Этимокл — Артемида! Геракл! Какие все добрые и приличествующие празднику речи!»

31. «Видит Зевс! — заметил лежавший выше Гермон, — дело, по-моему, ясно: до него дошел слух, что у Аристенета к обеду свинья приготовлена, вот он и решил, что не будет неуместным вспомнить о калидонском вепре…¹¹⁾ Ну, во имя Гестии, Аристенет: пошли ему поскорее первый почетный кусок, да не успеет старец от голода исчахнуть, подобно Мелеагру!¹²⁾ А впрочем, ничего, пожалуй, страшного для него в этом не будет: ведь Хризипп считал все подобные вещи “безразличными”!»

32. «О Хризиппе, стало быть, вы вспомнили, — воскликнул Зенофемид, сбросивши свою спячку и принимаясь кричать во все горло. — Неужто же по одному человеку, незаконно именующему себя философом, по этому морочащему людей Этимоклу вы измеряете мудрых мужей, Клеанфа и Зенона? Да вы-то сами кто такие, чтобы говорить подобные речи? Разве ты, Гермон, не обстриг уже кудри у Диоскуров, золотые кудри? Ты еще дашь в этом ответ, попав в руки палача! А ты, Клеодем, с женой Сострата, ученика твоего, любодействовал и, пойман будучи, великий срам претерпел. Так не лучше ли вам помалкивать, если за самими собой такие дела знаете?» — «Я не свожу зато, как ты, собственную жену с ее любовниками, — возразил Клеодем. — Я не брал у приезжего ученика на сохранение отложенные им для дороги деньги и не клялся затем Афиной-Палладой, будто ничего от него не получал. Я не даю ссуд по четыре драхмы в месяц. Я не беру за горло моих учеников, если они вовремя не отдадут мне плату!»

«Но этого, — отвечал Зенофемид, — ты уже, наверно, не будешь отрицать: что ты продал Критону яд, предназначенный для его отца?»

33. Сказавши это, он схватил чашу, из которой как раз пил, и все, что еще оставалось в ней, — приблизительно около половины, — выплеснул на обоих своих противников. Отведал этого угощения также Ион, по соседству и не совсем незаслуженно. После этого Гермон, наклонившись, принялся соскабливать с головы густое вино и призывал всех присутствующих в свидетели понесенного им оскорбления. Клеодем же, за неимением чаши, обернулся и плюнул в Зенофемида, потом левой рукой схватил его за бороду и намеревался ударить в висок. Конечно, он убил бы старика, если бы Аристенет не удержал его руку и, перешагнув через Зенофемида, не возлег между ними, чтобы, разделив их, как стеной, собственным телом, заставить сохранить мир.

34. Пока совершались все эти разнообразные события, Филон, я сам с собой обдумывал естественно приходившие мысли, что никакой, очевидно, нет пользы для человека быть искушенным в науках, если не упорядочит он свою жизнь в соответствии с лучшим. В самом деле, я видел, что люди, на словах — ученые, даже с избытком, — в поступках своих вызывали заслуженный смех. Затем мне пришло в голову: уж не справедливо ли говорят люди и не уводит ли действительно образование прочь от правильных мыслей тех, кто напряженно всматривается в одни только книги и углубляется в содержащиеся в них мысли? И вот среди многочисленных присутствовавших на пиру философов не оказалось, хотя бы случайно, ни одного свободного от заблуждений. Нет: одни поступали позорно, другие — говорили еще позорней того. Ибо даже на вино я не мог более возлагать ответственность за происходившее, принимая в соображение то, что написал Этимокл, не успевший еще поесть и напиться.

35. Итак, дело повернулось обратной стороной: оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и начинали, я думаю, понимать тех самых людей, которым дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, сверх всякой меры наполняли свои желудки, кричали и лезли в драку. А изумительный Алкидамант даже помочился среди помещения, не стыдясь женщин. И мне казалось, что правильнее всего было сравнить происходившее на этой попойке с тем, что поэты рассказывают о богине раздора Ириде. А именно: не приглашенная на свадьбу Пелея Ирида бросила в среду пировавших яблоко, от которого и возникла столь долгая война под Илионом. Так точно, казалось мне, и Этимокл, бросив в среду гостей свое письмо, как яблоко, произвел беды, не меньше тех, о которых повествует «Илиада».

36. Дело в том, что спор, возникший между Зенофемидом и Клеодемом, не прекратился от того, что между обоими противниками очутился Аристенет. Напротив, Клеодем продолжал: «Сейчас довольно мне изобличать ваше невежество, завтра же я отомщу вам надлежащим образом. Итак, отвечай мне, Зенофемид, — или сам ты, или благопристойнейший Дифил: почему это, причисляя к “безразличному” приобретение денег, вы из всех возможных целей преследуете не иную какую-нибудь, а именно эту — приобрести как можно больше, и потому постоянно держитесь поближе к богачам и ссуды даете, и проценты старательно отмечаете, и за плату просвещение распространяете. Или вот тоже: наслаждение вы ненавидите и эпикурейцев порицаете, а сами ради наслаждения подвергаетесь стыду и терзания испытываете, негодуя, если кто-нибудь не пригласит вас на обед. Если же позовут вас, так вы столько едите, столько вашим слугам передаете!…» — и при этих словах он потянулся, стараясь вырвать платок, бывший в руках у раба Зенофемида и наполненный кусками всякого жаркого. Клеодем собирался развязать узелки и все содержимое раскидать по полу, но раб не выпустил платка, изо всех сил прижимая его к себе.

37. Тогда заговорил Гермон: «Верно, Клеодем, верно! Пускай они скажут, чего ради они поносят наслаждение, себя сами почитая достойными наслаждаться превыше прочих людей?»

«Нет, не я — ты скажи, Клеодем, — возражал Зенофемид, — на каком основании вы не безразличным считаете богатство?»

«А вот же нет: сам скажи», — и надолго пошел такой разговор, пока наконец Ион, наклонившись над столом, не выглянул из-за спорщиков и не произнес: «Перестаньте! А я, если угодно вам всем, предложу предмет для беседы, достойный почтенного праздника. Вы же, не ссорясь, станете говорить и слушать, чтобы, как у нашего учителя Платона, время протекало большей частью в философских беседах».

Все присутствующие одобрили предложение, а больше всех Аристенет и Евкрит, надеявшиеся покончить таким образом с неприятными разговорами. Аристенет даже на свое место обратно перешел, уверенный, что мир водворился.

38. В это самое время подали нам так называемый «завершающий обед» — каждому целая курица, кусок свинины, заяц, печеная рыба, пирожки с сесамом и орешки на закуску. Все это разрешалось унести с собой домой. Однако поставлено было не отдельно перед каждым гостем блюдо, но Аристенету накрыли и Евкриту, возлежавшим за одним столом, — один на двоих, причем каждый должен был брать обращенную к нему половину. Подобным же образом одно общее блюдо досталось стоику Зенофемиду и эпикурейцу Гермону; далее по порядку: Клеодему с Ионом, жениху со мной, Дифилу же досталась двойная доля, так как Зенона уже за столом не было. Запомни, пожалуйста, эти пары, Филон, потому что нам придется ими пользоваться в дальнейшем повествовании.

Филон. Запомню, запомню.

39. Ликин. Выступил Ион. «Итак, я первый начинаю, если вам угодно», — заявил он; и, помолчав немного, продолжал: «Быть может, мне надлежало бы в присутствии таких мужей сказать об идеях, о бестелесных сущностях, о бессмертии душ, но, чтобы не встретить возражений со стороны тех, кто не держится этой философии, я скажу приличествующее слово о браке.

Итак, всего лучше было бы вовсе не искать браков, но, следуя Платону и Сократу, любить отроков. Ибо такие люди одни лишь могли бы достигнуть совершенной добродетели. Если же необходимо все-таки и с женщинами сочетаться, то надлежало бы нам, по учению Платона, общих жен иметь,¹³⁾ да пребудем свободными от зависти».

40. Общий смех был ответом на эту не к месту сказанную речь. Дионисодор же закричал: «Довольно тебе услаждать нас своей варварской речью. Где, у какого писателя найдем мы в этом смысле употребленное слово “зависть” вместо “ревность”?»

«Как, и ты заговорил, негодник?» — ответил Ион. Дионисодор, кажется, со своей стороны, ответил соответствующей бранью. Тогда вмешался достойнейший Гистией, грамматик, и сказал: «Будет вам! Вот я сейчас прочту свадебное стихотворение».

41. И он приступил к чтению. Вот они, — если я не забыл еще, — эти двустрочия:

42. Смехом, разумеется, были встречены эти стихи… Между тем пора уже было разобрать предложенные угощения. Итак, первая пара, Аристенет и Евкрит, взяли каждый нарезанную для него часть, взял и я свое и Херей то, что было ему положено. Подобным же образом поделились Ион с Клеодемом. Но Дифил настойчиво хотел забрать и предназначавшееся Зенону: он уверял, что это все для него одного положено, и со слугами вступил в сражение: ухватившись за курицу, они тащили ее каждый к себе, будто труп Патрокла,¹⁴⁾ вырывая друг у друга, и наконец Дифил был побежден и выпустил птицу, возбудив в гостях громкий смех, тем в особенности, что негодовал после этого случая, как будто он тягчайшей подвергся несправедливости!

43. Еще одна пара оставалась: Гермон и Зенофемид, возлежавшие, как я говорил, рядом: повыше — Зенофемид, а Гермон — пониже. Все было положено для обоих одинаковое, и они мирно взяли каждый свое. Курица же перед Гермоном оказалась пожирнее — это вышло, я полагаю, случайно. Нужно было взять каждому свою курицу. Вот тут-то Зенофемид, — напряги все свое внимание, Филон, ибо приближаемся мы уже к главнейшим событиям вечера, — итак, Зенофемид, говорю я, лежавшую перед ним птицу в покое оставил, а схватил ту, что лежала перед Гермоном, более, как уже сказал я, откормленную. Но тот, со своей стороны, ухватился за нее и не хотел уступить своего преимущества. Крик при этом подняли и, оба скатившись на пол, принялись бить друг друга по лицу этими самыми курами и, в бороды вцепившись друг другу, призывали на помощь: один — Гермон — Клеодема, а Зенофемид — Алкидаманта и Дифила. Тотчас одни стали на сторону первого, другие — на сторону второго, за исключением одного только Иона: последний осторожно занимал среднее положение.

44. А противники, сплетаясь в клубок, продолжали сражение, причем Зенофемид схватил со стола кубок, стоявший перед Аристенетом, и пустил им в Гермона,

Но не попало в того, стороной пролетело оружье¹⁵⁾

и раскроило жениху череп надвое, знатной и глубокой раной. Теперь со стороны женщин раздались крики. Повскакав с мест, многие кинулись в середину между сражавшимися, а прежде всех мать молодого жениха, увидевши кровь. Также и невеста к нему бросилась в страхе за его жизнь. Среди этого смятения Алкидамант явил свою доблесть: соратничая с Зенофемидом, ударом дубинки он Клеодему череп сокрушил, а Гермону челюсть, нескольких рабов, пытавшихся помочь им, изранил. Однако те не собирались отступать; напротив, Клеодем протянутым пальцем глаз у Зенофемида вырвал и, впившись зубами, нос ему откусил; а Гермон Дифила, прибывшего на выручку Зенофемиду, двинул по голове скамейкой.

45. Ранен был также и Гистией, грамматик, пытавшийся разнять дерущихся и получивший, по-видимому, удар ногой в зубы от Клеодема. Бедняга лежал и, согласно излюбленному им Гомеру,

Кровь извергал…¹⁶⁾

Вдобавок все помещение пира наполнено было смятением и слезами. Женщины причитали, обнявши Херея, остальные же мужчины пытались успокоить дравшихся. Но величайшим злом был Алкидамант: он разом всех перед собой обращал в бегство, избивая кого попало. И многие, будь уверен, пали бы его жертвами, не сломай он своей дубинки. Я же стоял, прижавшись к стене, смотрел и не вмешивался, наученный опытом Гистиея, как опасно разнимать подобные побоища. Можно было подумать, что видишь перед собой лапифов и кентавров: столы были опрокинуты, кровь струилась, и кубки летали по воздуху.

46. В конце концов Алкидамант, опрокинув светильник, произвел великую темноту, и положение, разумеется, сделалось еще более тяжелым, ибо новый огонь достали с трудом, и много удивительных дел совершилось в темноте. Когда же появился наконец кто-то, неся светильник, то Алкидамант был захвачен на том, что, полуобнажив флейтистку, он старался насильно сочетаться с ней; Дионисодор же уличен был в кое-каком ином забавном деянии: когда он встал на ноги, чаша выпала у него из-за пазухи. Оправдываясь, он заявил, будто Ион поднял кубок во время суматохи и передал ему, чтобы не пропал; то же утверждал Ион — что сделал это из заботливости.

47. На этом и разошлись гости, в конце обратившись от слез снова к смеху над Алкидамантом, Дионисодором и Ионом. Раненых унесли на носилках. Они чувствовали себя очень плохо, в особенности старик Зенофемид, который одной рукой придерживал нос, другой — глаз и кричал, что погибает от боли. Даже Гермон, несмотря на свое бедственное положение, — два зуба у него были выбиты, — выступил против него, заметив: «Запомни все-таки, Зенофемид, что не “безразличным” ты считаешь сегодня страдание». И жених, после того как Дионик уврачевал его рану, был отведен домой с повязками на голове, положенный на ту самую повозку, на которой он собирался увезти свою невесту. Горькую, несчастный, отпраздновал он свадьбу! И другим Дионик также, конечно, оказал посильную помощь, после чего их отнесли домой спать; многих из них рвало по дороге. Только Алкидамант остался на месте, ибо никто уже не в силах оказался сдвинуть с места этого мужчину, после того как он свалился поперек ложа и заснул.

48. Таков-то, любезный Филон, оказался конец этого пирования. Или, пожалуй, лучше будет прибавить еще вот это трагическое заключение:

Ибо, воистину, непредвиденный исход имел и наш пир. Однако только я понял: что не безопасно человеку, не бывавшему в подобных переделках, обедать вместе с такими учеными людьми!

¹⁾ Да это музей какой-то, храм наук… Первоначально слово музей (μουσεῖον) обозначало место, посвященное музам, затем — святилище муз. При этих святилищах очень рано стали устраиваться музыкальные выступления и состязания, а позже и философские и ораторские дискуссии, что делало их культурным центром, приблизило их название к современному его пониманию.

²⁾ «Менелай без зова явился…». См. Илиада, песнь II, ст. 408 (речь идет о совете греческих вождей, созванном Агамемноном).

³⁾ …Не по нраву пришлось Агамемнону. См. Илиада, песнь I, ст. 24.

⁴⁾ …закусывал подобно скифам… Алкидамант переходит от стола к столу, «кочует», подобно скифам.

⁵⁾ Щит со щитом столкнулись… См. Илиада, песнь IV, ст. 447; также Аристофан. Мир, ст. 1274.

⁶⁾ …наименовав его «мальтийской собачкой»… Мальта славилась маленькими собачками, которых богатые и изнеженные женщины любили носить на руках.

⁷⁾ …трудных вопросах с «рогами», с «кучей песку» или с «железом»… Имеются в виду различные фигуры силлогизмов — «рога», «куча песку», «железо».

⁸⁾ Духом равно ослеплен, позабыл ли он, иль не подумал… См. Илиада, песнь IX, ст. 535; у Гомера имеется в виду Ойней, царь Калидона, оскорбивший Артемиду тем, что одну ее обошел в жертвоприношении.

⁹⁾ Страна та Калидон… Отрывок из не дошедшей до нас трагедии Еврипида «Мелеагр» (фрагм. 515, 1, Наук).

¹⁰⁾ Чудовищного вепря… Отрывок из не дошедшей до нас трагедии Софокла «Мелеагр»; о ней см. Софокл. Драмы, пер. Зелинского, т. III, стр. 383.

¹¹⁾ Калидонский вепрь — в греческой мифологии чудовищный вепрь, уничтожавший посевы жителей города Калидона в Эголии. Он был послан Артемидой, разгневанной за то, что Эней, отец Мелеагра, обошел ее при жертвоприношении (см. следующее примеч.).

¹²⁾ Мелеагр — в греческой мифологии один из участников похода аргонавтов за золотым руном, этолийский охотник, убивший калидонского вепря. По некоторым вариантам мифа, Артемида вызвала между охотниками, совместно с которыми Мелеагр убил его, раздоры из-за головы и кожи вепря. Острота Гермона заключается в том, что Аристенет может остаться без куска свинины, как Мелеагр без частей убитого им вепря.

¹³⁾ …по учению Платона общих жен иметь. «Общность жен», о которой Платон говорит в «Государстве» (кн. V, 449, 451, 457, 458, 460, 461, 464, 468), правильнее было бы назвать «временным браком», заключаемым по государственному отбору. Подробнее см. об этом: М. Рейснер. История политических учений, т. I, М.–Л., ГИЗ; 1929, стр. 100-101.

¹⁴⁾ …будто труп Патрокла… Битва греков и троянцев за труп Патрокла составляет содержание XVII и первой половины XVIII песен «Илиады».

¹⁵⁾ …не попало в того, стороной пролетело оружие… См. Илиада, песнь XI, ст. 233.

¹⁶⁾ Кровь извергал… См. Илиада, песнь XV, ст. II, где говорится о раненом Гекторе.

¹⁷⁾ Много странных даров посылает судьба… Слова хора, которыми заканчиваются несколько трагедий Еврипида (например, «Алкестида», «Андромаха», «Вакханки» и др.).