Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

В десятой главе третьей книги «Опытов» Монтень говорит о некоем принце, открывшем ему механизм своего характера. В этих откровениях нетрудно узнать Генриха IV. Бывший мэр Бордо продолжает повествование собственными рассуждениями о персонаже: «Я считаю, что он более велик в неудачах, чем в успехе. Его поражения более значимы, чем победы, его скорбь больше впечатляет, чем триумф». Мирные года царствования, до которых Монтень не дожил, вполне соответствуют этому суждению. Достигнув высшей власти, сложит ли оружие этот увенчанный славой победоносный Марс, станет ли он придатком своих ратных подвигов, когда у него уже не будет поприща для новых побед? Вопрос стоит не совсем так, прежде всего потому, что «мирное царствование» — всего лишь привычное наименование отрезка времени после Нанта и Вервенна. На самом же деле на горизонте вырисовывалась война с Савойей, скрытый конфликт с Испанией, наконец, угроза войны с Германией. Внутренняя война с {467} каждым годом все больше угрожает спокойствию королевства. Дело герцогов Бульонского и Бирона, позже заговоры семейства Антрагов — это всего лишь видимая часть огромного айсберга аристократических мятежей, постоянно угрожавших королевскому кораблю. И Беарнец сохраняет свои привычки воина, в любой момент готового вскочить в седло и идти во главе армии, чтобы сражаться или по крайней мере запугать врага своим присутствием. Мир в эти двенадцать лет был весьма относительным. Опасность, военные и политические комбинации все еще остаются мощным стимулом для поддержания предприимчивости и смелости Генриха IV.

Другой фактор, не позволяющий согласиться с упрощенным взглядом на достижения этого короля, — значение Сюлли. Если король так его возвысил, то это потому, что он a priori и a posteriori одобрял деятельность своего министра; но в выразительном диалоге, который постоянно идет между ними, кто из них истинный инициатор экономического подъема, и аграрной политики, и новой организации финансов? Кто творец этого современного государства с безупречно работающим механизмом? Кто предтеча Ришелье и Кольбера? Если ставить вопрос таким образом, то ответ на него один: Сюлли. Более правильный и более удобный путь — это составить перечень основных чаяний короля, тех, что легко обнаруживаются в его письмах, тех, ради которых он жертвует удовольствиями, любовью, охотой, игрой. И мы в первую очередь найдем в этом перечне страстное желание основать династию. Он — первый Бурбон. И он не успокоится, пока не получит законного сына. Флорентийский брак, заботы о совместном воспитании всех детей, {468} чтобы обеспечить их доброе согласие в будущем, связаны с этими сугубо династическими интересами. К этому следует добавить одержимость матримониальными планами, чтобы предложить весь мир немалому королевскому выводку.

Затем мы обнаружим почти религиозное чувство к государству, олицетворяемому монархией. Генрих IV воспринимал государство как храм с мощными колоннами, поддерживающими все здание. Этими колоннами являются три сословия общества: духовенство, дворянство и третье сословие, из которых уже можно выделить группу чиновников, «судейских» и «служивых». Нельзя допустить ослабления этих колонн, иначе рухнет весь храм. Можно составить список мер, предпринятых в защиту этих сословий для обеспечения их процветания, но их представители не должны пытаться изменить свой статус. Непритворный интерес короля к народу, разумеется, вписывается в эти рамки.

Династическое чувство и чувство государственности обострили у Генриха сознание своего собственного значения, незаменимости своей личности и трудов. И он не ошибался. Кому бы еще удался такой подвиг? С годами он весь отдался этой своей миссии. Парадоксально, но именно тогда, когда он все больше покоряется тираническому влиянию Генриетты д'Антраг, а позже униженно добивается милостей Шарлотты Монморанси, он еще больше укрепляется в правоте своей точки зрения на события. Самодержец руководствуется только своей волей. Такова ситуация в начале 1610 г.

Но экономическое возрождение набирает силу, обе религии мирно сосуществуют, условия жизни {469} населения неуклонно улучшаются. Так пожелал Генрих. Он также пожелал — и это третье из его великих стремлений, — чтобы Франция стала во главе Европы. Его личный авторитет и животворные силы нации позволили ему установить гегемонию Франции на закате испанской эпохи. Она измерялась не только дипломатическими или военными победами, количеством армий или богатством граждан, она проявлялась также в «великих стройках», памятниках величия Франции, подобных нетленным свидетельствам величия древнего Рима. Его неослабное внимание сосредоточено на сооружении королевских дворцов и общественных зданий, особенно тех, что изменили лицо города и способствовали благоустройству жителей. Только здание, как он справедливо полагал, может одновременно обеспечить радость в настоящем и уважение в будущем, и он избрал именно такой способ долголетия. {470}

Глава первая.
Королева, дофин

Связь короля с Габриель была воистину гордиевым узлом. Только Провидение могло его разрубить. В последний год XVI века начинает приобретать очертания век XVII. До Страстной пятницы тревога граничила с паникой. Можно было ожидать всего, если Его Величество будет настаивать на своем губительном плане. Как только у Габриели началась агония, небосвод прояснился, тучи развеялись, в разные стороны помчались курьеры, чтобы объявить Европе потрясающую новость, обрадовавшую итальянцев, но огорчившую испанцев. Семейство д'Эстре приспустило свои флаги, гугеноты стали с беспокойством размышлять, что их ожидает после потери их лучшей защитницы.

«Мне представляется необходимым, чтобы здесь получили какой-нибудь знак от Вашей Светлости», — пишет аббат Бончиани Великому герцогу. Флорентийские дипломаты форсируют переговоры, уверенные в поддержке папы и сторонников в окружении короля. После возбуждения дела о {471} каноническом расторжении брака Клемент VIII попросил Бога просветить его в этих трудных обстоятельствах. Он даже начал поститься, чтобы продемонстрировать, какое значение он придает королевскому разводу. Новости из Парижа облегчили его совесть. В глуши Оверни Марго решила сделать все, чтобы облегчить второй брак короля, раз уж не он женится на этой «чертовке» Габриели. Она не возражала, чтобы ее флорентийская кузина заняла ее место на ложе короля.

Принцесса Тосканская

Генрих IV, ведущий хитроумную игру в начале года, тоже облегченно вздохнул, несмотря на все свое горе. Он хорошо понимал, что флорентийский брак является единственным разумным решением. Он наизусть знал список европейских принцесс брачного возраста, взвесил достоинства каждой из них, отверг тяжеловесных немок, дочерей маркграфа Бранденбургского и герцога Вюртембергского. «Женщины из этих земель мне совершенно не нравятся, — сказал он Сюлли, — если я женюсь на одной из них, мне будет казаться, что рядом со мной в постели лежит жбан с вином». Помимо всего прочего, флорентийка имела особые преимущества. Она обеспечит ему расположение Италии, которого он так добивался, и этот край можно будет наконец освободить от испанского диктата. Мадридский двор тоже отнесется одобрительно к браку с католической принцессой. Католики Франции также будут довольны. Правда, Медичи не были древним княжеским родом, их банковская деятельность вызывала насмешливые {472} ухмылки знати, но, если можно так выразиться, Валуа справили новоселье, и королева Екатерина взошла на ложе короля Генриха. Наконец, сумма долгов Франции Великому герцогу была такой огромной (973450 золотых дукатов, или 1174147 золотых экю), что брачная комбинация приобретала характер выгодной финансовой сделки, ибо французский долг тоже стал объектом переговоров.

Сюлли, естественно, учитывал этот аспект, однако самонадеянно приписал себе победу над колебаниями своего государя: «Сир, мы вас женили!» Генрих только этого и ждал. Теперь нужно усилить нетерпение флорентийской стороны некоторыми проволочками, чтобы приумножить сумму приданого. Тем не менее, его немного беспокоила внешность Марии. Поговаривали о ее дородности. Не будет ли это помехой для рождения здоровых детей? Отсюда и его настойчивость в желании заполучить новый портрет принцессы. Когда Силльри уезжал несколько месяцев тому назад во Флоренцию, Монморанси посоветовал ему заказать этот портрет, чтобы успокоить короля. Вожделенный предмет прибыл в Париж 25 апреля и был помещен у Гонди в замке Сен-Клу. Чтобы посмотреть на него, король приехал обедать в этот замок, где десять лет тому назад умер Генрих III. Портрет ему понравился, но впечатление от него оказалось недостаточным. Аббат Бончиани потребовав прислать другие, нарисованные с большим сходством, так как французские придворные, по его словам, не обладают тонким вкусом флорентийцев и ничего не понимают в живописи, а хотят тщательней отделки и реализма. {473}

Клемент VIII, выслушав благосклонное мнение кардиналов, объявил приемлемой причину расторжения брака. Предложенные основания для развода состояли в отсутствии согласия Маргариты на брак с королем Наваррским, в родстве супругов в третьей степени и в ряде политических доводов, впрочем, слишком слабых, чтобы повлечь каноническое решение. Арно д'Осса подсказал не допускающий возражений аргумент: следует утверждать, что брак этот не был осуществлен, но Маргарита при жизни Габриели отказалась это подтвердить. Правда, вскоре она передумала, но Генрих счел, что общественность не поверит столь очевидной лжи: «Король велел передать ей, что члены комиссии и вся Европа никогда не поверят, что столь легкомысленная принцесса и такой женолюбивый король были способны на холодность в бурные годы юности».

Следовало найти другое препятствие для вступления короля в первый брак. Его опять подсказал изобретательный д'Осса. Трентский собор в 1564 г. отменил каноническое запрещение «духовного родства» (отношение крестного отца к крестнику), но его постановления не имели обратной силы. Нельзя ли доказать, что маленький Генрих Наваррский имел крестным отцом короля Генриха II и был поэтому духовным братом принцессы Маргариты? Уловка показалась удачной. Спешно отыскали в По нескольких свидетелей церемонии крещения в 1554 г. и заставили их подписать заявление, согласно которому кардинал Бурбонский, присутствующий на крещении в качестве крестного, был только доверенным лицом короля Генриха II, настоящего крестного отца ребенка. Полученное 22 сентября подложное {474} заявление сотворило чудо. Канонический аргумент был веским.

И хотя Клемент VIII нашел его несколько слабоватым, тем не менее он послал во Францию комиссию для сбора свидетельств. В Риме французские агенты посетили каждого из римских кардиналов и получили их согласие. Узнав об этом, Марго возликовала: «Я благодарила Бога, — писала она 21 октября Морнею, — что Его Величество получил от Рима то, чего желал». Расследование уполномоченных во Франции принесло положительные результаты. 17 декабря брак был аннулирован папской буллой.

После этого флорентийский двор послал в Париж чрезвычайного посла, каноника Баччо Джованнини. Он прибыл для обсуждения брачного контракта. Великий герцог был кредитором Франции на сумму в миллион экю. Он дал понять, что выдает замуж не свою дочь, а племянницу, и более того, не старшую, которая уже вышла замуж за герцога Мантуанского с приданым в 300000 экю, а младшую. Учитывая это, он полагал, что его предложения достаточно щедры: 500000 экю и все расходы на путешествие из Флоренции в Марсель. Отныне Великий герцог оказался в роли просителя, король мог поднять цену. Вилльруа было поручено ответить, что в первых переговорах стоял вопрос о приданом в миллион экю и что это требование было весьма умеренным, так как речь шла о восхождении племянницы герцога на французский престол. Канцлер Белльевр напрямик заявил, что если Великий герцог не согласится на эти требования, то его государь заведет новую интрижку, подобную {475} предыдущей, стало быть, равновесие в королевстве будет нарушено, и Флоренция никогда не сможет получить долги. Довод был веским, так как действительно король подвергался угрозе снова потерять голову, и этой угрозой была Генриетта д'Антраг.

Бесстыдный торг продолжался всю зиму. Вмешался Сюлли и, как всегда, добился успеха. Остановились на 600000 экю, не считая расходов на путешествие. 350000 должны быть выплачены наличными, а остальное шло на частичное погашение французского долга.

Для Великого герцога союз с Францией, укрепленный родственными узами, был единственным средством для противостояния всемогущей Испании, уже водворившейся в Милане и Савойском Пьемонте. Дружба короля Франции могла спасти итальянское равновесие. Генрих это отлично понимал, поэтому мог ставить любые условия, но брачный союз с Флоренцией был необходимостью, с которой приходилось считаться. Что же касается брака как личного обязательства, то это совсем другое дело. Он уже имел горький опыт первого брака, настоящего кошмара по многим причинам. От второго брака он тоже не ждал ничего хорошего. Принцесса Тосканская станет королевой Франции, матерью законных наследников, которых от нее ожидали в обязательном порядке. Для него же она наверняка будет обузой. Он опасался получить в жены властную, сварливую женщину, которая не станет, подобно Маргарита, смотреть сквозь пальцы на его проделки, и попытается опутать его сетями чувств и обязанностей, что загодя вызывало у него внутренний протест. {476}

Генриетта д'Антраг

Предполагаемая женитьба, неизбежное зло, не мешала ему искать удовольствий, которых лишила его смерть Габриели. Его окружение другого и не ожидало. Однако пылкость охватившего его чувства все-таки удивила современников. Правда, Генриетта д'Антраг и ее семья ловко способствовали воспламенению королевского сердца.

Как и Габриель, Генриетта принадлежала к семейству, где добивались успеха и богатства любовными интригами, к семейству, выступавшему единым кланом в охоте за королевскими милостями. Ее мать, Мари Туше, была единственной любовницей Карла IX и испытывала к нему привязанность, которой он был обделен при дворе. Она подарила Карлу IX сына, названного Карлом, как и отец; последний препоручил его заботам Генриха III, а тот, в свою очередь, перед смертью оставил его на попечение Генриха IV. Молодой человек был искусным наездником, и оба короля, заменившие ему отца, ценили его юношеский задор, храбрость, гордость и преданность. Карл Валуа после смерти Екатерины Медичи стал графом Ангулемским и в 1591 г. женился на старшей дочери коннетабля Шарлотте де Монморанси. Он был командующим легкой кавалерией.

После смерти Карла IX Мари Туше сохранила положение при дворе и вышла замуж за Франсуа де Бальзака, сеньора д'Антрага. От этого брака родились две дочери, Генриетта и Мария-Шарлотта. Обе девушки были сводными сестрами Карла, бастарда {477} королевской крови. Весной 1599 г. Генриетте исполнилось двадцать лет. Она была пикантной брюнеткой, с невероятно тонкой талией, дерзким взглядом и провоцирующими повадками.

Добавим к этому находчивость и остроумие, которое забавляло короля, любившего остроты, каламбуры, рискованные двусмысленности и анекдоты. Она была хорошо образованна, но внимание привлекала именно ее живость. Она никого не щадила своими насмешками. Иными словами, полный антипод кроткой и застенчивой Габриели.

Король заметил ее еще в 1598 г., когда она услаждала взоры своим танцем в придворном балете. Антраги ценили сокровище, которым владели, а смерть фаворитки стимулировала их дерзкие надежды. Если семья д'Эстре a posteriori использовала страсть, зародившуюся независимо от их воли, то Антраги заранее составили план действий. Сорокасемилетнего Генриха было несложно заманить в тенета страсти. Прелести прекрасной Генриетты расхваливались членами семьи, особенно матерью, чтобы вызвать у короля желание снова увидеть ту, которой он восхищался в прошлом году. Фамильные замки Буа-Малерб и Маркусси, где она скромно жила в кругу семьи, находились поблизости от Фонтенбло. С июня 1599 г. Генрих стал посещать эти замки вместе с веселой компанией дворян, среди которых находился его друг Бассомпьер.

Чтобы не скомпрометировать Генриетту в глазах света, родители ее удалили. Король последовал за ней и поселился в замке Аллье, когда Антраги жили совсем рядом — в Шемо; потом, в июле, он остановился в Блуа и пригласил туда Генриетту. {478} Родители не разрешили ей туда приехать и попросили короля пожаловать им поместье Божанси, куда Генрих сможет наезжать из Блуа. В Шатонеф-сюр-Шер маршальша де Ла Шатр вела свою игру, она тоже хотела привлечь внимание Его Величества к ее двум дочерям. Король какое-то время увивался за более красивой из них, потом вернулся в Париж и остановился у Гонди, в предместье Сен-Жермен. Обеспокоенный интригами маршальши, Антраг поселился совсем рядом. Тогда Генрих начал недвусмысленно приударять за Генриеттой на виду у парижан.

Франсуа д'Антраг увез дочь в Маркусси, укрепленный замок с подъемным мостом, где можно было легко раздразнить влюбленного короля.

Психологически момент был выбран исключительно точно. Генрих начал бесноваться, он уже созрел для любых уступок, даже самых унизительных. 30 октября он поручил Сюлли выделить 50000 экю для Генриетты в качестве цены за ее девственность. Для девушки нужны были также угодья и титул. Он пообещал купить ей Верней-сюр-Уаз и сделать его маркизатом. Придворным поэтам поручили зарифмовать нетерпеливую страсть короля:

Бык ранен, несколько взмахов плащом — и он падет. От него больше не требуют денег и титулов, а нечто гораздо большее. 1 октября в замке Буа-Малерб, где неудовлетворенное желание терзало его неотступнее, чем где бы то ни было, Генрих IV пишет необычное обязательство: «Мы, Генрих... обещаем и клянемся перед Богом мессиру Франсуа де Бальзаку, который отдает нам в подруги свою дочь Генриетту де Бальзак, что если она через шесть месяцев, начиная от сегодняшнего дня, забеременеет и родит сына, мы возьмем ее в законные супруги и заключим брак прилюдно и перед лицом нашей святой церкви...»

Король попался, полагают д'Антраги, видя, что их усилия увенчались успехом. Для Генриха же это не первое обещание, он давал его Коризанде и Габриели, почему же не дать его еще раз? Ему не впервой разрывать клочок бумаги, как это случилось с брачным обязательством его сестры Екатерины и графа Суассона. Все в порядке, цинично думал он, это всего лишь цена за удовлетворение страсти. Однако, слегка сконфуженный, он признался в содеянном Сюлли. Добродетельный министр самолично уничтожил первое письменное обязательство, но король тут же спроворил второе и передал его отцу Генриетты. Тот спрятал бесценный документ в бутылку и замуровал ее в стене своего замка.

Совершив сей неосторожный поступок, Генрих рассчитывал на немедленное вознаграждение, но благородный отец продолжил свои уловки. «Я достаточно сделал для того, чтобы доказать силу моей любви, — писал король Генриетте 6 октября. — Как король и как гасконец, я не могу больше ждать», — {480} жалобно добавляет он на следующий день. Всемогущий монарх, одураченный таким манером, не смеет пойти на похищение, которое непременно вызовет скандал во Франции и Европе. «Деньги на покупку земли для вас готовы, вы ни в чем не будете нуждаться», — умоляет он 9 октября, и так день за днем следуют настойчивые письма, чтобы пронять эту новоявленную Лукрецию. Наконец, на 15 сентября было назначено свидание в Малербе. Неужто конец мукам? 14 октября Генрих уже торжествует победу: «Завтра вечером я буду ласкать мои маленькие грудки». Но когда он утром 15 октября садился на коня, сгорая от нетерпения, д'Антраг явился сообщить ему, что Генриетты в Малербе нет, так что свидание состоится позже, в Орлеане. Бессовестный лицедей со злорадным удовольствием, оскорбительным для короля, так как тот все это услышал, добавил в сторону: «Клянусь Богом, он останется с носом, потому что не обнаружит моей дочери в Орлеане. Туда поедет моя жена, а дочь останется со мной». Но это было последнее испытание. Король помчался в Малерб. Там он встретил Генриетту, которая наконец-то уступила его желаниям. Теперь он повсюду возил ее с собой. В Париже он нашел для нее прелестный дом на улице Отрюш рядом с Лувром. «Такой птичке нужна красивая клетка». Позже она получит покои в самом Лувре.

Вскоре разнесся слух, что она беременна. Семья Антрагов ликовала. Генриетта, желая испросить у неба исполнения своих притязаний, отправилась в паломничество в собор Девы Марии в Клери и подарила Богородице серебряную статуэтку ребенка. Генрих, удовлетворив свое вожделенье, выказывал {481} теперь куда меньше рвения. Он брал приступом более доступные твердыни: волочился за некой Клод, которую встретил у услужливого Замета, потом за женой некоего члена Парламента. А в это время во Флоренции продолжались переговоры с Медичи. Казалось, король хотел как можно веселее похоронить свою холостяцкую жизнь. При дворе рассказывали о его похождениях, не стесняясь в выражениях, что было свойственно тому поколению. Редко при французском дворе видели такую распущенность нравов, к тому же столь бесстыдно выставляемую напоказ.

Савойская война

В разгар всех этих утех и интриг пришло известие о скором прибытии герцога Савойского, Карла-Эммануеля. Он намеревался сам вести переговоры по делу о Салуццо и одержать верх, очаровав короля Франции. Дело о маркизате Салуццо было действительно нерешенным. При заключении Вервеннского мира с общего согласия постановили положиться на мудрость папы, который взял год на размышление. Стремясь никого не обидеть, Клемент VIII заявил, что не хочет вмешиваться в спор. Это и привело герцога в Париж. Дипломаты предложили два решения: либо герцог отдаст Франции эту пьемонтскую территорию, ставшую французской после ее завоевания Генрихом II в 1548 г., либо он ее сохранит, присоединив к своим владениям, и в качестве компенсации отдаст королю Франции свои савойские земли на правом берегу Роны. А хитрый герцог хотел сохранить и те и другие. {482}

Генрих IV с помпой принял его в Фонтенбло, а потом 13 сентября в Париже. Это был первый визит иностранного государя после наступления мира в королевстве. Король всячески обхаживал герцога, поселил его в Лувре, сопровождал по Парижу, показал свои стройки, повел во Дворец Правосудия послушать судебные речи, радуясь возможности продемонстрировать свое королевство на крутом подъеме. Но не дал вовлечь себя в обсуждение дела о Салуццо. Впрочем, он считал, что после его побед маркизат и без того должен быть ему возвращен.

Карл-Эммануель так не считал. Потеряв в лице Габриели сильную союзницу, он попытался привлечь новых сторонников и задержался поэтому в Париже дольше, чем предполагал. Он раздавал подарки влиятельным лицам, и в первую очередь Генриетте д'Антраг. Генриха поставили в известность о его ухищрениях. Его раздражало, что герцог откладывал свой отъезд. Однажды Генрих намеренно унизил его в Лувре, заставив держать подсвечник, пока он сам раздевался. Но ничто не помогло. Савойец продолжал вести официальные переговоры с дипломатами короля. Пора было с этим кончать. Король велел приготовить текст Парижского договора, который подписал 27 февраля 1600 г. Карл-Эммануель добился отсрочки на три месяца для выбора одного из двух решений. Когда прошло три месяца, герцог, вернувшийся к тому времени в Турин, потребовал новой отсрочки.

На этот раз Генрих потерял терпение. Савойец посмел издеваться над королем Франции, что ж, это ему дорого обойдется! Немедленно была организована военная экспедиция, чтобы начать боевые действия {483} в пределах предоставленной Парижским договором отсрочки и, таким образом, не дать Испании повода для вмешательства.

Однако перед выходом в поход нужно было уладить сложное дело, в которое король так опрометчиво ввязался. Весна 1600 г. прошла в попытках исправить то, что было сделано. События, связанные с Савойей, отрезвили Беарнца. Несмотря на данное слово и беременность Генриетты, он в апреле потребовал вернуть свое брачное обязательство: «Мадемуазель, любовь, почести, благодеяния, которые вы получили от меня, остановили бы самую взыскательную женщину в мире, если б она не была наделена таким скверным характером, как ваш. Я больше ни в чем не буду вас упрекать, хотя мог бы и даже должен это сделать...» Вот и наступило время упреков. В тот же день король написал ее отцу: «Я посылаю к вам подателя сего письма, чтобы напомнить об обещании, которое я дал в Малербе. Прошу вас немедленно его мне переслать, а если вы соблаговолите привезти его сами, я изложу вам причины моей просьбы, они домашнего свойства, а не государственного». Антраги пренебрегли требованием короля. В том же месяце, ничего не сказав любовнице, Генрих подписал другое брачное обязательство — проект брачного контракта с принцессой Тосканской — и отослал его во Флоренцию. Генриетта, разумеется, тут же об этом узнала и нагло спросила, когда явится его банкирша. «Как только я прогоню из своего дома всех шлюх», — в бешенстве ответил король. Однако в мае их отношения улучшились. В конце июня король снова сдал позиции, он готов был взять ее с собой в Лион, откуда начиналась савойская кампания. {484}

Вмешался огорченный этим обстоятельством Сюлли: приближаются роды, маркизе лучше остаться в Монсо. В начале июля, на седьмом месяце беременности, молния, явно посланная сочувствующим Юпитером, ударила прямо под кровать маркизы. От испуга она раньше срока родила сына, который, к счастью, был нежизнеспособным. В качестве утешения король подарил ей графство Божанси, стоившее 40000 экю.

Король облегченно вздохнул, освободившись от своего обещания. 9 июля он прибыл в Лион. Обеспокоенный герцог Савойский повторил свой протест, отвергая последние мирные условия. Генрих остался непреклонным. «Я хочу уладить с вами дело полюбовно, чтобы больше ни о чем не думать, кроме как любить вас». Сюлли он сообщил, что савойские посланцы «хотят нас обмануть и выиграть время». Генрих дал им неделю на раздумья, иначе он начнет кампанию. С ним была большая армия численностью в 30000 солдат и 40 пушек, недавно отлитых в Арсенале Сюлли, назначенным начальником артиллерии. Заявление от 15 августа рассеяло иллюзии герцога. Он полагал, что всей армией будет командовать подкупленный им Бирон и его измена сведет на нет все усилия короля. Но Бирон все еще сопротивлялся своему искусителю. Хороший тактик, он 13 августа взял Бург-ан-Бресс, за исключением форта. Ледигьер начал наступление со стороны Савойи и захватил Шамбери, Морьенн и Тарантез. Карл-Эммануель понял, что все потеряно. Он не торопился уходить из Турина, так как ему предсказали, что 15 августа во Франции не будет короля. Король действительно был в Савойе. И еще {485} герцог рассчитывал, что Марсель будет взят до того, как Мария Медичи сойдет там на берег. Теперь же пришлось разочароваться и спешно переходить через перевалы. Король разместил свою штаб-квариру на вражеской территории, в Шамбери, и подтрунивал: «Герцог Савойский может поставить крест (намек на савойский герб) на Монмеллиане (столица Савойи) и на всем герцогстве Савойском». Решающей операцией была осада крепости Монмеллиан, расположенной на высокой горе. Через три месяца осада увенчалась успехом.

Вмешалась европейская дипломатия. Испанцы не могли оставить в беде герцога Савойского, который был шурином их нового короля, Филиппа III. Они также не могли подвергать опасности коммуникации между их владениями в Ломбардии и Франш-Конте и поэтому вынудили папу вмешаться. Клемент VIII пошел навстречу их желаниям и послал своего племянника, кардинала Альдобрандини, уладить конфликт. Капитуляция Монмеллиана 16 августа укрепила положение французов. На этот раз король задумал навязать свой выбор побежденным. Теперь он решил округлить свое королевство, отодвинуть савойскую границу от его города Лиона и, наоборот, приблизить французскую границу к Женеве, дружественной и пользовавшейся его покровительством республике.

Требования короля были ратифицированы в Лионском договоре 17 января 1601 г. Бресс, Буге и Вальроме стали французскими. Как только женевцы почувствовали поддержку, они напали на форт Сент-Катрин, который савойцы захватили, чтобы оттуда угрожать им. По условиям договора Карл-Эммануель должен был выплатить компенсацию за {486} ущерб, нанесенный войной. Генрих IV торжествовал победу.

Прибытие королевы Франции

Король прибыл в Лион не только ради того, чтобы запугать герцога Савойского. Генрих ехал навстречу своей невесте. Медичи 25 апреля подписали брачный контракт, согласившись на все условия. Сразу же после этого король послал за королевой во Флоренцию блистательную свиту из дворян во главе с обер-шталмейстером Белльгардом. Картины, заказанные позже Рубенсу стареющей королевой, отличаются большим реализмом, несмотря на чарующую яркость аллегорий. Художник действительно присутствовал на церемониях. Венчание в кафедральном соборе Флоренции было пышным. Тоскана и Франция соперничали в великолепии. Мария в окружении 300 одетых в белое девушек получила обручальное кольцо из рук своего дяди, Великого герцога, как представителя короля Франции. Принцесса витала в облаках, вознесенная на головокружительную высоту удивительной судьбой, которую ей в детстве предсказала ясновидящая монахиня из Сиены. Ее скромные достоинства не заслуживали такого триумфа, как скромно призналась она легату, она обязана им только милости Божьей.

Огромная свита королевы Франции из 2000 человек пустилась в путь в Ливорно и отплыла оттуда на 18 галерах. После неспокойного плавания из порта в порт из-за угрозы возможных нападений берберов, королевская галера 3 ноября 1600 г. причалила в Марселе. Мария не страдала от морской болезни, {487} как будто обычные болезни больше не имели над ней власти. Она ступила на землю Франции улыбающаяся и спокойная. Рубенс прославил этот знаменательный момент, изобразив ее новой Венерой, выходящей из морской пены в окружении сирен. На ней было «платье из золотой парчи, ненапудренные волосы подняты в высокую прическу по итальянской моде, лицо без румян. На слегка приоткрытой груди колье из крупных жемчужин», — пишет Пьер де Л'Этуаль, ссылаясь на рассказы других, но гравюры, распространенные во Франции, подтверждают это описание:

Так воспевает Марию Медичи Малерб.

Далее он без тени иронии продолжает:

Место великого Алкида, конечно же, было в Марселе, в ожидании юной девы, которую послала ему доверчивая Этрурия. Там надеялась увидеть его Великая герцогиня Тосканская, прибывшая передать племянницу супругу. Там ждали его уполномоченные Великого герцога, охраняющие ящики с золотыми слитками и мешки с дукатами из приданого, поклявшиеся отдать их только королю в обмен на расписку. Генрих в качестве оправдания своего {488} отсутствия сослался на войну с Савойей и послал в Марсель самых высоких должностных лиц Франции, коннетабля, канцлера, герцога Гиза и с ними герцогиню Бульонскую.

Однако война не была единственной причиной его отсутствия. Разумеется, его личный авторитет был необходим для того, чтобы нагнать страх на врага и удержать Бирона на правильном пути. Но любовь тоже играла не последнюю роль. Молния в Монсо досрочно избавила маркизу от беременности, и теперь уже ничто не мешало ей присоединиться к королю. В сентябре Лион лицезрел ее прибытие в открытом паланкине. Она не собиралась сдаваться. Генриха какое-то время раздражало ее присутствие, которое он считал несвоевременным. Весельчак Бассомпьер без труда развеял его скверное настроение, увезя маркизу в свой лагерь. Как некогда Коризанда, а потом Габриель, маркиза мнила себя Беллоной и приказывала отдавать себе воинские почести знаменами, захваченными у врагов. К тому же она возобновила свои насмешки над «толстой банкиршей».

Преисполненный любовью Беарнец теперь оценил предстоящие в ближайшем будущем трудности. Он не спешил расстаться со свободой и встретиться с новой королевой. Чтобы возместить отсутствие нетерпения, он не без вдохновения использовал эпистолярный жанр. Отчетливо заметна эволюция тона его писем. Первое послание к принцессе, отправленное во Флоренцию 24 мая, было еще донкихотским: «Мадам, добродетели и совершенства, которые сияют в вас и заставляют всех восхищаться вами, уже давно воспламенили во мне желание служить вам, {489} как вы того заслуживаете...» Потом тон становится посмелее: «Я люблю вас не только как муж должен любить жену, но и как пылкий слуга свою повелительницу» (11 июля). Письмо от 24 июля вполне может покоробить добродетельный слух: «Я принимал лечебные ванны в Пугах и теперь чувствую себя отменно... Как вы желаете сохранения моего здоровья, так и я забочусь о вашем, чтобы нам удалось сделать красивого здорового ребенка на радость друзьям и на горе врагам».

Потом идут путаные и смущенные извинения. Он объясняет свою задержку осадой Монмеллиана и другими неотложными государственными делами. Принцесса видит в этом только выражение любви, исповедь сердца, принадлежащего ей одной. Тайна собственной судьбы все еще завораживает ее, хотя ей наверняка дали понять, что за человек ее муж. Мария не очень молода, ей 27 лет, но все же она на двадцать лет младше короля. Рано лишившись матери, Мария воспитывалась вдали от двора во дворце Питти во Флоренции со своей старшей сестрой Элеонорой и кузенами, тогда как ее отец жил с женщиной низкого происхождения, которую, вероятно, презирали герцогские дети. Из этого унылого детства в замкнутом пространстве дворца она вынесла характерную привязанность к миру детства, к своим фрейлинам, сестре и кузену Вирджинио Орсини, который сопровождал ее во Францию. Выехав из Флоренции, она с волнением приближалась к этому незнакомому миру, который в глазах знатных итальянцев имел репутацию варварского. Французы были для них существами необразованными, неотесанными, грубыми, болтливыми и наглыми. Сопровождаемая своими {490} близкими друзьями, бывшими для нее частью итальянской земли, она стремилась как можно быстрее встретиться с королем. Он был безопасной гаванью, опорой, и сердечные письма Генриха, несомненно, ее тронули.

Что до остального, отсутствие здравомыслия, причудливая смесь застенчивости и самонадеянности, умственная леность принесут ей много бед. Мария была идеальной добычей для придворных клик. Она была создана, чтобы слепо повиноваться фаворитке, потом фавориту, так как никогда не вникала в существо вещей и интересовалась исключительно мелочными дрязгами. Не будь она королевой Франции и будущей регентшей, ее следовало бы считать существом ничтожным. В ней не было ничего от Медичи, кроме любви к роскоши, драгоценностям и врожденного интереса к предметам искусства, но при полном отсутствии вкуса. От отца она унаследовала черные глаза, высокий рост, дородность; от матери, Жанны Габсбург, — тяжеловесные черты, крупный рот с толстыми губами, высокий, выпуклый лоб, русые волосы и тяжелый взгляд. От матери же — угрюмый, сварливый характер, прелести которого Генрих быстро ощутил на собственном опыте.

Пока кортеж королевы медленно продвигался по долине Роны, Генрих спешил насладиться последними мгновеньями безмятежного счастья с Генриеттой. Вилльруа и члены Совета, обеспокоенные присутствием фаворитки, вознегодовали и строго указали ему, что этому надо положить конец. Только за два дня до прибытия легата он наконец решился ее отослать, и как раз вовремя, так как она стала трезвонить всем и каждому, что намеревается показать легату {491} обещание короля и тем самым сделать невозможным намеченное венчание. Генрих лично проводил ее до озера Бурже и приказал сопровождающим увезти ее как можно дальше.

В Авиньоне герцогиня Тосканская, рассерженная тем, что не встретила короля, вернулась во Флоренцию, оставив племянницу на попечение коннетабля и герцога Гиза. 3 декабря Мария прибыла в Лион, где короля все еще не было. Нежные письма и роскошное колье из бриллиантов, стоившее баснословную сумму в 150000 экю, предназначались для того, чтобы заставить королеву запастись терпением. Савойское сопротивление доживало последние дни, и он наконец сообщил о своем прибытии 10 декабря. Пошел снег, кампания была закончена, пробил час переговоров.

Во дворце епископа Лионского, где поселили Марию, царило волнение, еще более возросшее, когда секретарь короля сообщил, что Генрих приедет на сутки раньше, но инкогнито. Вечером 9 декабря в 8 часов королева начала ужин. Внезапное появление в трапезном зале Ла Варенна возвестило о прибытии короля. Сильно покраснев, королева тут же утратила аппетит и встала из-за стола. Чтобы попасть в свою опочивальню, ей нужно было пройти по крытой галерее. Туда же проскользнул король и спрятался за спины придворных. Сгорая от любопытства, он рассматривал ее фигуру, восхищался царственной поступью. Впечатление было благоприятным, портреты не солгали, она была даже лучше, и полнота, о которой судачили, оказалась не столь ужасной. Вдоволь насмотревшись, он вошел в опочивальню и закрыл дверь. Королева все поняла, присела в {492} реверансе, он ее поднял и поцеловал в губы. Наконец она увидела его таким, каким он был, среднего роста, с седой бородой, загнутым к губе носом и игривым взглядом. Его волосы были взъерошены, одежда — в крайнем беспорядке.

После поклонов дамам между супругами завязался короткий диалог у камина. Мария знала только несколько слов по-французски. Перешли к основному вопросу, переведенному герцогиней Немурской: король прибыл в спешке, его мебель еще не подоспела, поэтому он просит гостеприимства на эту ночь в постели королевы. На эту ночь? До брачного благословения легата? Генрих ответил, что брак, освященный во Флоренции, имеет законную силу. После легкого ужина королева приняла нетерпеливого супруга.

Откровенные признания, сделанные на следующий день, преисполнили радостью французов и итальянцев. «Король, — пишет прелат из свита легата, — сказал, что он и его жена, к счастью, обманулись в своих ожиданиях: он — найдя ее более красивой, чем предполагал, а она — найдя его более молодым, чем можно было судить по его седой бороде». Своему духовнику король сказал, что обнаружил у королевы «редкие прелести».

17 декабря в соборе Иоанна Крестителя царило возбуждение. Весь двор собрался на благословение легата. Король Франции принарядился сообразно обстоятельствам в камзол и короткие штаны из расшитого золотом белого шелка, поверх был наброшен черный плащ. Мария в первый раз облачилась в темно-красную мантию, усеянную золотыми королевскими лилиями, на ее голове сверкала корона. Прошел {493} месяц. Король не испытывал к королеве физического отвращения, но ее непроходимая глупость и языковой барьер свели до минимума темы для разговоров.

Кроме того, его начало тяготить итальянское окружение Марии Медичи. Он, всегда лично выбиравший себе друзей, слуг и министров, в первый раз столкнулся со сложившейся группой людей, ускользавших от его влияния и подчинявшихся иным, чем у него, правилам.

С времен Екатерины Медичи во Франции было много итальянцев, но они уже успели офранцузиться, король сделал их своими друзьями, некоторых очень близкими, и приобрел в их лице услужливых заимодавцев. Но их было немного, и народ относился к ним неодобрительно. Окружение королевы превращалось в настоящий клан, грозя наводнить двор жадными до милостей и пенсий пришельцами, склонными к интригам и стремящимися руководить королевой. Среди мужчин Генрих сразу же возненавидел любимого кузена Марии Вирджинио Орсини. Король деликатно попросил его вернуться во Флоренцию. После его отъезда Генриха раздражал другой итальянец, Кончино Кончини, безродный авантюрист со скверной репутацией, твердо решивший воспользоваться случаем для личного обогащения. Чтобы приблизиться к новоиспеченной королеве, он попросил руки ее неразлучной подруги, Дианори Дори, сменившей имя на Леонору Галигай. Ему пришлось пренебречь насмешками, так как Леонора была безобразной, тощей и злой. Поднаторев в искусстве причесывать и наряжать королеву, она стала совершенно необходимой и руководила всеми ее желаниями. Говорили, что она была также весьма сведущей {494} в оккультных науках. Этот брак, на который король нехотя согласился, состоялся в июле 1601 г.

Именно итальянское окружение вызвало первые разногласия между Генрихом и Марией. Королю быстро наскучили скандалы, ему не терпелось получить передышку и вернуться в Париж. 20 января он уехал, отправив вперед королеву, которую он оставил на попечение коннетабля и Вилльруа с наказом продвигаться как можно медленнее под тем предлогом, что она, возможно, беременна. Он прибыл в столицу 24 января и сразу же уехал в Верней, где его ждала маркиза. Чтобы отпраздновать встречу после долгой разлуки, он ее тоже обрюхатил. Будущий дофин появится на свет на две недели раньше своего незаконнорожденного брата.

После нескольких веселых деньков с друзьями в Сен-Жермене, потом в Париже король вспомнил о королеве и выехал к ней навстречу. 9 февраля он совершил торжественный въезд в столицу вместе с Марией Медичи. Мария не смогла отказать настоятельной просьбе мужа и вынуждена была посадить в свой паланкин маленького Цезаря Вандомского. Городские власти предложили воздвигнуть триумфальные арки, но король отказался от ненужных расходов. Свадьба уже и так обошлась ему слишком дорого. Ограничились несколькими залпами, фейерверком и «Те Deum».

Рождение дофина

Прошли месяцы в ожидании двух рождений. Чтобы не доставлять неприятностей жене, Генрих не выказывал своей антипатии к итальянцам. Леонора, {495} несмотря на низкое происхождение, была назначена статс-дамой королевы. Король нашел в Кончини заядлого игрока, и это ему импонировало. Когда волнения в Лимузене потребовали присутствия короля, Генрих сначала решил отправиться туда вместе с королевой, но потом отказался от первоначального плана. При приближении родов королева поселилась в Фонтенбло с опытной повитухой, которую выбрал сам король. После краткого визита в Верней и похода в Кале для устрашения испанцев Генрих вернулся к жене в ожидании долгожданного события.

Дофин родился 27 сентября 1601 г. в половине одиннадцатого вечера в большом восьмиугольном зале, украшенном картинами на мифологические сюжеты.

По монархической традиции роды королевы проходили в присутствии принцев крови Конти, Суассона и Монпансье. Присутствовали также сестра короля мадам Екатерина, герцогиня Немурская и мадам де Гершвилль. «При виде законного сына слезы радости брызнули из глаз короля, огромные, как горошины», — уточняет акушерка в своем рассказе. «Повитуха, — сказал он, — дайте мне вдоволь наглядеться, иначе я умру». А когда король открыл двери, чтобы впустить придворных, он воскликнул: «Замолчи, замолчи, повитуха, перестань ворчать! Это дитя принадлежит всем. Пусть каждый ему порадуется!»

Бог благословил его труды, позволив ему наконец основать династию. Он нижайше попросил папу быть крестным отцом. Клемент VIII сразу же послал нунция и передал будущему повелителю Франции {496} освященные пеленки, подобные тем, что он послал в Мадрид для инфанты Анны, Анны Австрийской, будущей королевы Франции.

Рождение дофина было возвещено повсюду с ликованием, отражавшим великую радость короля. Циркулярное письмо, разосланное властям королевства, называло событие вершиной всех милостей, полученных до сих пор от неба: «Среди всех чудесных свидетельств Божьей милости, ниспосланной нам со дня нашего восшествия на трон, нет ни одного, которое заставило бы нас больше почувствовать Его доброту, чем счастливое разрешение от бремени нашей возлюбленной супруги, подарившей нам сына, отчего мы испытываем радость, которую невозможно выразить словами». Франция не видела дофина вот уже сорок лет. Символическое изображение животного под этим названием украсило общественные здания, медали прославляли королевское чадо, божественное семя, нового Ахилла, нового Геракла. Первые портреты младенца продолжали эту героическую тему. Еще в пеленках ребенок душит в своей ручонке змею.

Опубликовали его гороскоп, счастливое созвездие, под которым он родился, Весы, предвещавшие справедливого короля. В 1602 г. король приказал распространить изображение Святого королевского семейства. Король сидит в шляпе, как добрый буржуа, напротив королевы, кормилица держит маленького дофина. Сзади стоят принцы крови с умиленными улыбками на лицах, и на переднем плане — Цезарь Вандомский, напоминавший о другом потомстве, потомстве узаконенных детей, обещающих быть всегда верными и преданными престолу. В отличие от {497} эпического характера других изображений, это предназначено для того, чтобы тронуть сердца подданных короля. Надпись не менее выразительна:

Подарив сына величайшему королю в мире, Мария укрепила свое положение. Она оправдала надежды, повиновавшись своему дяде, Великому герцогу Тосканскому, и осчастливила мужа. В отличие от Маргариты, она была способна иметь детей. «У нее очень выносливый организм», — довольно замечает супруг, преображенный отцовством. Между ними установился определенными стиль супружеской жизни, некая общность привычек, которые, по мере того как король старел, приобретали новый ритм. Генрих больше не мог непрестанно разъезжать. Он все еще искал приключений, не утратил любви к странствиям, красной нитью прошедших через всю его жизнь, однако относительно оседлый образ жизни способствовал привязанности к законной жене. Пребывание в замках становилось все продолжительней, а передвижения все более редкими.

Следующие друг за другом беременности королевы, свидетельствовавшие о его супружеской любви, требовали от Беарнца заботливого и уважительного поведения. Рождение ребенка каждый раз вызывало {498} у него тревогу как за дитя, так и за мать, и он выражал ее с трогательной нежностью, так как этот лукавый и, в общем-то, эгоистичный человек прекрасно понимал чувства и страдания других. Эта совместная жизнь, столь похожая на мещанскую, удивила современников. Ее символом было обширное супружеское ложе, вокруг которого Генрих любил собирать друзей. Чем больше проходило лет, тем чаще они жили неразлучно, королева сопровождала короля во всех его поездках, они нежно заботились друг о друге. Когда королевская карета опрокинулась в Сену, первая мысль всплывшего короля была о королеве, а первая мысль королевы, которую вытащили из воды за волосы, была о короле.

У Марии еще не было политических претензий, она царила только над своим двором, фрейлинами, слугами, но не над детьми. Ее беспокойство вызывала только маркиза де Верней. Отсюда и ссоры, дурное настроение, колкости, отравлявшие супружескую жизнь Беарнца. Мария была законной супругой, она об этом всегда помнила, однако в минуты гнева она забывала о должном уважении к королю. Однажды Сюлли, постоянно восстанавливающий мир в семье, остановил руку королевы, занесенную над неверным супругом. Подобные и еще более бурные сцены были не редкостью в последние годы их супружества. Мария обрела большую уверенность, и ее требовательность значительно возросла.

За девять лет брака родилось шесть детей: дофин в 1601 г., будущая королева Испании Елизавета в 1602 г., будущая герцогиня Савойская Кристина в 1606 г., герцог Орлеанский Никола в 1607 г. (он проживет четыре года), герцог Анжуйский Гастон в {499} 1608 г., будущая королева Англии Генриетта в 1609 г. Три мальчика и три девочки, все здоровые, кроме хилого Никола, все способные продолжить род. Разве, женившись на банкирше, Генрих не «обновил династию принцев крови», как он говорил во времена Габриели?

Королева Маргарита

Королева Маргарита, которая могла быть матерью королевских детей, радовалась столь плодовитой преемнице. Она выказывала к бывшему мужу большое расположение и не скупилась на поздравления при рождении каждого ребенка. Маргарита искала утоление своим желаниям со все более и более молодыми партнерами и одновременно стала очень набожной. С возрастом она располнела почти до безобразия, но осталась такой же кокетливой, носила рыжие парики и обвешивала себя жемчугами. Она оставалась королевой, французской принцессой, единственной законной представительницей рода Валуа, что побуждало ее преследовать своей ненавистью незаконнорожденного племянника, графа Овернского, которого Екатерина Медичи сделала своим наследником, чтобы досадить дочери. В 1604 г. она донесла Генриху о его преступных действиях в Оверни. Услуга была достаточно ценной, чтобы добиться возвращения во Францию из овернской ссылки. Другим, не менее веским, аргументом было ее обещание сделать дофина своим наследником.

Возвращение королевы без королевства происходило постепенно. Сначала Генрих сделал ее резиденцией замок Виллер-Котре, чтобы держать ее {500} подальше, потом — замок в Булонском лесу. В августе 1605 г. она вернулась в столицу и, к великому изумлению парижан, поселилась во дворце епископов Санских на улице Фигье. Позже она начала строительство огромной резиденции на левом берегу Сены напротив Лувра. Первая встреча бывших супругов была не лишена пикантности. Оба любили двусмысленные ситуации. Она изображала из себя покорную служанку, он добродушно давал ей разумные советы. Маргарите следует оставить нелепую привычку превращать ночь в день, что будет полезно для ее здоровья, и сократить непомерные расходы, что будет полезно для ее состояния. По первому пункту она пообещала постараться; что касается второго, то она с достоинством ответила, что для нее это невозможно, «ибо я не могу жить иначе, так как унаследовала расточительность от своих предков». Этот ответ подразумевал, что по сравнению с ней, дочерью Валуа, Генрих был всего лишь выскочкой, скупердяем.

Ее статус был не вполне ясен, так как при дворе ее не принимали. В то время, когда Париж застраивался новыми монастырями, она соперничала с царствующей королевой и основала рядом со своим поместьем на левом берегу монастырь августинок. К дофину она испытывала искреннюю любовь. Приезжая в замок Сен-Жермен, она осыпала его подарками, самыми роскошными из тех, что ему дарили. Верная своим природным склонностям, она однажды подарила ему усыпанную бриллиантами статуэтку Купидона, сидящего на дельфине. {501}

Любовницы

Генриетта д'Антраг, несмотря ни на что, сохраняла свою власть над королем. Одно время Генрих решил было выдать ее замуж за принца крови, чтобы положить конец их отношениям. Это было сокровенным желанием некоторых министров, в частности, коннетабля, который посоветовал дать ей на этих условиях 100000 экю, чтобы избавить от нее короля, но Сюлли ужаснулся, узнав о такой огромной сумме. Тем не менее, позже он предложит выдать ее замуж за герцога Гиза (1608 г.). Уверенная в своих чарах, маркиза в узком кругу не щадила королеву в своих остротах, она высмеивала ее скверный французский, передразнивала ее тарабарщину. Генриетта соперничала с Марией в плодовитости, и королю нравилось это курьезное соревнование: «Сердце мое, кажется, моя жена беременна. Поторопитесь родить нашего сына, чтобы потом смастерить еще и дочь». И она действительно поторопилась. Через месяц после дофина, 4 ноября 1601 г., родился старший сын маркизы Гастон, граф де Верней. Король восхищался красивым ребенком и даже произнес нелицеприятные для дофина слова, сказав, что считает его менее красивым, чем граф де Верней, потому что он похож на Медичи, «будучи смуглым и толстым, как они». Узаконенный в 1603 г., Гастон де Верней в семь лет станет епископом Мецским.

Через два месяца после принцессы Елизаветы, 21 января 1603 г., маркиза родила королю дочь, Габриель-Анжелику. Потом эта регулярность двойного {502} попадания нарушилась. С некоторого времени маркиза играла в опасную игру. Все смутьяны пытались втянуть ее в свои интриги, и ее надменный, недоброжелательный и мстительный нрав немало способствовал их успеху. В декабре 1601 г. она дерзко выпуталась из одного грязного дела. Бывший лигист принц Жуенвилль, который в прошлом за ней ухаживал, показал своей новой возлюбленной, сестре Габриели, герцогине де Виллар, любовные письма к нему Генриетты. Герцогиня в свою очередь показала их королю. Генрих пришел в ярость, но Генриетта сумела выкрутиться. Она убедила короля, что это фальшивка и получила 6000 ливров, подаренных ей королем в знак раскаяния. В 1604—1606 гг. ее участие в заговорах против жизни короля не были тайной. Казалось, это являлось достаточным поводом для ее окончательного изгнания, но она знала, как воздействовать на стареющего короля. Ее опала началась в 1604 г., но оспа, угрожающая жизни их дочери, послужила предлогом для примирения. Письмо пятидесятилетнего короля от 8 октября отражает его чувства: «Дорогая, я только что принял лекарство, чтобы быть более здоровым для исполнения всех ваших прихотей. Это моя самая большая забота, ибо я только и думаю о том, как вам угодить и укрепить вашу любовь, которая стала сокровищем всей моей жизни. Здесь стоит прекрасная погода, но там, где вас нет, я так скучаю, что не могу далее существовать. Найдите возможность нам повидаться до того, как облетят листья. До встречи, сердце мое, целую вас миллионократно».

Но эта обнаглевшая особа прилюдно высмеивает его, иронизируя над его временной {503} несостоятельностью. Она снова одаряет своим вниманием принца Жуенвилля, союзника Испании и Савойи, которого король в конце концов отправит в изгнание. В 1808 г. казалось, что все кончено, маркиза была выслана в свои земли, но почти сразу же появилась опять, король продолжал писать ей пылкие письма и встретился с ней снова.

Однако он не прекратил своих похождений. Во время первой опалы Генриетты в 1604 г. он избрал придворную даму принцессы Конде, Жаклин де Бей. Она продала свою любовь за 30000 экю, титул и земли, а в декабре 1604 г. она стала графиней де Мере. Для соблюдения приличий ее тоже нужно было выдать замуж. Нашли кандидата, разорившегося дворянина, графа де Сези, бывшего любовника королевы Марго.

Король не порвал с ней после примирения с Генриеттой, и в 1607 г. она родила сына Антуана. Жаклин первой устанет от этой связи и покинет двор в 1609 г. В 1607 г. взошла звезда Шарлотты дез Эссар. В 1608 г. она родила королю дочь, в 1609 г. другую, но она ему быстро наскучила, и он поручил Сюлли избавить его от нее. Но на этом список королевских побед не закончился, потом была мадмуазель Фэнлебон и многие другие. {504}

Глава вторая.
Мятежи.
1601—1606

В то время, когда Генрих только-только начинал укореняться в своем умиротворенном королевстве и наконец-то обрел семейный очаг, он столкнулся с изменой. Он давно уже был мишенью для покушений, но со стороны религиозных фанатиков, действовавших вполне бескорыстно. Их деяния имели свою логику и даже внушали некоторое уважение к противникам, пытавшимся его умертвить, так сказать, из идейных соображений. Теперь же опасность исходила от его окружения, от его товарищей по оружию, от его любовницы. Генрих знал об этом уже давно, он видел, как созревает этот чудовищный плод. «Многие подло предали меня, но мало кто сумел меня обмануть», — с полным основанием замечает он.

Ропот дворян

Приход Беарнца к власти мог быть воспринят обществом как предопределенная реализация {505} священных прав династии Капетингов. В ней можно было также видеть блестящее достижение крупного феодала, сумевшего прорваться из По до Парижа. Так думали многие гасконцы. Почему же другим не попытаться удовлетворить свои честолюбивые желанья? В те времена, как никогда прежде, процветал открытый непотизм. Никогда еще семейные кланы и клиентела высокопоставленных лиц не имела такого решающего значения в распределении льгот и должностей. Каждый министр, каждый фаворит рачительно пекся о карьере своих детей, братьев, кузенов и всего дворянства своей родной провинции.

Генрих наблюдал, как в Лувр стекается свора попрошаек, все эти обнищавшие дворянчики, все эти гасконцы с их грубым выговором. Короля забавляла их кичливость, но он никогда не ссужал их деньгами. Однако среди них было много людей, обедневших из-за войны, они сражались бок о бок с ним с первого до последнего дня и ждали вознаграждения от того, которому они помогли занять трон. Справедливости ради заметим, что он раздал много должностей, много пенсий, много аббатств и множество других льгот и синекур своим старым приверженцам, но число неудовлетворенных было слишком велико. Тогда он стал выпроваживать то одного, то другого, из месяца в месяц откладывал аудиенцию, прикидывался, что не замечает просителя или не давал ему возможности ввернуть свою просьбу в разговор, который он настойчиво уводил в сторону.

Среди мелких дворян началось недовольное брюзжание. Однако не все просители были бедняками. Порой даже знатные вельможи трудились на благо {506} государства без всякого жалованья. Некоторые высшие должностные лица не только не получали его, но еще и вынуждены были содержать своих подчиненных на собственный счет. Если бы сам король подавал пример экономии, их требования были бы не столь настойчивыми, жалобы не такими горькими, но все знали точную цифру сумм, затраченных на многочисленных королевских любовниц. Достаточно просмотреть постановления Совета, чтобы увидеть, что маркиза де Верней, к примеру, в 1605 г. дважды получила по 2167 ливров. Большой транжиркой была Мария Медичи, особенно по части приобретения драгоценностей. Все также знали, что король, всегда бывший азартным игроком, все чаще и чаще предавался этой пагубной страсти. Ночи напролет шла игра в карты или кости с Бассомпьером, с королевой, с Кончини или с профессиональными игроками и португальскими купцами. В их руки попадали огромные суммы, которые с ворчанием выплачивал Сюлли. Король не терпел возражений и в приказном тоне требовал денег у своего министра.

Недовольство нарастало, особенно в дворянской среде. Вилльгомблен в своих мемуарах пишет, что король сделал слишком много для народа, но маловато для дворянства. Кроме того, отмена освобождений от податей ударила по многим солдатам последних войн, по людям, которые не могли представить сборщикам налогов дворянских грамот, «хотя они были изранены и изувечены на службе». Автор подразумевает, что военная служба и раны должны служить достаточным доказательством дворянского происхождения. Он сетует также, что всем заправляют судейские, что они имеют решающий голос в {507} Королевском Совете, тогда как несчастные разорившиеся дворяне стареют в нужде и безвестности.

Следует добавить, что повадки короля тоже вызывали раздражение. «Наш государь — большой скаред», — сказал однажды д'Обинье. Неблагодарный король, спесивый король, плохо одетый король, как отмечают современники, король, которому недостает величия и великолепия. Какой контраст с Валуа! Вдруг ретроспективно засиял образ Генриха III. Вот это был настоящий король, элегантный, учтивый, щедрый! А этот всего лишь вояка.

К общему неудовольствию добавились честолюбивые чаяния отдельных лиц. Это уже были не некогда опасные принцы крови. Рождение законных королевских детей положило конец всем их надеждам. Все они заключили блестящие браки, король осыпал их милостями и пенсиями, сейчас они хранили ему верность. Их супруги были украшением нового двора и окружали заботой и дружбой королеву Франции. Король зарился на самое богатое наследство трех принцев, на сказочные сокровища семьи Монпансье, унаследованные ею от кардинала Бурбонского. В 1607 г., когда родился младший сын Генриха Никола, герцог Орлеанский, тот объявил, что женит его на двухлетней наследнице дома Монпансье. Предугадал ли он, что герцог Монпансье умрет через два месяца, в возрасте тридцати пяти лет, не оставив других наследников, кроме принцессы Марии? Брак действительно состоится, но не с умершим в младенчестве Никола, а с его братом.

Лотарингские принцы тоже не вызывали беспокойства. Герцог Гиз был одним из столпов королевства, как и его дядя, герцог Майенн. Герцог д'Эпернон {508} держался особняком. Генрих его побаивался, обращался с ним осторожно, но его час еще не пробил. Что касается Бирона, то это было совсем другое дело. Слухи о его тайных связях с врагом ходили уже давно. Но Бирон был одним из самых старых товарищей по оружию. Он не был случайным политическим попутчиком, и как раз узы старой, личной дружбы придали делу Бирона драматический характер.

Заговор Бирона

Его отец, Арман де Гонто, барон де Бирон, стал маршалом Франции при Валуа. В бытность наместником Гиени он питал лютую ненависть к королю Наваррскому вплоть до исторического дня 4 августа 1598 г., когда он присоединился к новому королю Франции. С тех пор он верно служил Генриху IV, который ценил его большой военный опыт. Он участвовал во всех крупных операциях, пока не погиб при осаде Эперне в 1592 г. Его старший сын Шарль родился в 1582 г. и был на восемь лет младше короля. Он с давних пор воевал рядом с ним на полях сражений. Его храбрость была легендарной, он получил тридцать два ранения и пользовался огромной популярностью среди солдат. Но воинская слава не удовлетворила его мятежную душу. Родившись в семье, распавшейся на католиков и гугенотов, он почти с самого детства утратил всякую веру и с годами стал язвительным и высокомерным скептиком. Потом он занялся оккультными науками, окружил себя предсказателями и некромантами, у которых он жадно выспрашивал о своей судьбе. Зная честолюбивые {509} чаяния своего боевого товарища, Генрих IV пытался удовлетворить его непомерную гордыню. Сначала он сделал его адмиралом Франции, потом дал ему жезл маршала. При осаде Амьена он назначил его главнокомандующим и в июле 1593 г. возвел небольшое баронское владение Бирона в герцогство.

Генрих дал ему и другое, моральное удовлетворение — он послал его чрезвычайным послом в Англию. Королева Елизавета оказала пышный прием посланцу своего друга. Случай, предчувствие или, скорее, отлаженная передача секретных сведений, но королева Англии в период пребывания Бирона в Англии упрямо настаивала на смертной казни мятежников. Она продемонстрировала, что не намерена терпеть предательства своих подданных, приказав обезглавить своего фаворита графа Эссекса. Она повела Бирона в Тауэр, чтобы показать ему голову казненного. «Если бы я была на месте моего брата короля, в Париже было бы столько же отрубленных голов, сколько и в Лондоне».

Бирон не внял этому предупреждению. Почести не удовлетворяли его честолюбия, а некоторая бестактность Генриха IV глубоко уязвляла его гордость. Король зачастую был чрезмерно беспардонным, порой он потешался над захудалостью рода Гонто и нелестно отзывался о покойном маршале Бироне, которого всегда недолюбливал. Ему также не нравилось, когда Шарль Бирон бахвалился своими подвигами. Тот же важничал: «Не будь меня, король имел бы только терновый венец» и мстил ему за обиду непристойными колкостями: «Некоторые поговаривают, будто я трушу в бою, но бьюсь об заклад, что они кладут от страха в штаны (король откровенно признавал за собой {510} эту минутную слабость перед одним из сражений), когда я мчусь во весь опор, привстав на стременах; пусть спросят у их слуг, они скажут правду».

Жажда власти у маршала преобладала над всеми другими страстями и приобрела поистине параноидальные масштабы. Все принцы Франции с выгодой для себя воспользовались последними годами раскола королевства. Габриель д'Эстре даже пыталась получить удельное княжество для своего сына Цезаря. Так почему бы Бирону тоже не заполучить княжества? Он мечтал о том, что Бургундия, где он числился наместником, будет возведена в статус почти суверенного государства. Его провинция граничила с испанским Франш-Конте и Савойей. Он созрел для того, чтобы прислушаться к предложениям Филиппа II и герцога Савойского Карла-Эммануеля, которые старались завербовать сторонников в окружении своего врага. В 1600 г. герцог Савойский предложил ему руку своей незаконнорожденной дочери или даже одной из законных дочерей, так как знал, что честолюбец хочет жениться только на принцессе. Савойская война если и не привела к мятежу, на который надеялся Карл-Эммануель, то по крайней мере дала Бирону дополнительные доводы для недовольства: король отказался дать ему управление городом Бург-ан-Бресс, а решающими операциями руководил Ледигьер. Вот тогда-то он и решился на предательство. Заговор против жизни короля возник, возможно, во время штурма форта Сент-Катрин. Во всяком случае, все решения военного командования передавались врагу.

Генрих IV обо всем узнал. Он вызвал Бирона в Лион, где провел с ним беседу один на один в {511} францисканском монастыре. Бирон признался только в предложения Карла-Эммануеля жениться на его третьей дочери и в своем недовольстве из-за управления Бург-ан-Бресса. Король почти успокоился. Но полупризнания в Лионе не помешали маршалу продолжать предосудительные действия. Через несколько дней он получил новые предложения: если он женится на савойской принцессе, то получит в приданое 500000 экю, а потом за ним признают верховную власть над Бургундией и Франш-Конте. Герцог Савойский получит Бресс, Прованс, Дофине и Лионе, король Испании — Лангедок и Бретань. Однако король был в курсе всех этих комбинаций, так как привлек на свою сторону агента маршала, некого Ла Нокля, который выдал содержание переговоров. Его докладная записка была тайно передана канцлеру.

Не прошло и двух месяцев, как внутренние события подтвердили подозрения о подрывной деятельности, о которой предупреждал Ла Нокль. Бунт в Лимузене, вспыхнувший из-за новых налогов, подозрительным образом начался на территории владений крупных феодалов, верность которых была сомнительной: герцога Бирона, графа Овернского и герцога Бульонского. Первые два были агентами Испании, последний вступил в сговор с немецкими принцами.

Несмотря на приближающиеся роды королевы Марии, король выехал на место событий в Блуа, потом в Пуатье. Сначала он посылал маршалу, находившемуся в Бургундии, любезные письма с уверениями в дружбе, потом, 14 марта, послал предупреждение: до него дошли слухи о предательстве, и хотя {512} он им не верит, однако посылает президента Жаннена и месье д'Эскора для выяснения ситуации. В июне 1602 г. Генрих вызвал Бирона к себе в Фонтенбло.

Король решил вырвать у него полное признание и простить. Маршал заставил себя ждать. Наконец утром 15 июня он прибыл. «Вы правильно сделали, что приехали, иначе я бы за вами послал», — сказал ему король и пригласил на прогулку, ведя беседу на пустячные темы, но сухим тоном, чтобы вынудить маршала признаться. Утро прошло безрезультатно. После обеда король снова пригласил Бирона прогуляться по дворцовому залу и остановился перед своей статуей в одеждах триумфатора: «Как вы думаете, кузен, что бы сказал испанский король, если бы увидел меня в таком виде?» — «Сир, — ответил тот, — он бы вас не испугался!» И когда возмущенный король посмотрел на него, он уточнил: «Я подразумеваю статую, а не вас, сир!» — «Пусть так, господин маршал», — сказал Генрих и провел его в свою спальню, а сам пригласил в кабинет своих советчиков, потом послал за Сюлли и сам допросил Бирона, но безуспешно. Затем король сказал ему, что желает его видеть на следующий день рано утром.

Утром 16 мая маршал появился во дворце. На этот раз король в открытую рассказал ему о своих подозрениях и умолял признаться во всем, но тот продолжал упорствовать. Сам того не зная, он подписал себе смертный приговор. «Прощайте, барон де Бирон», — отчаявшись в своих попытках, сказал король. Тут же подошел капитан гвардии Витри, арестовал его и препроводил в Бастилию. Одновременно был арестован граф Овернский, а герцогу Бульонскому удалось скрыться. {513}

17 июня дело о государственной измене было передано на рассмотрение Парламента, чтобы короля не обвинили в личной мести маршалу. Двор пребывал в смятении. Ведь Бирон был одним из самых высокопоставленных лиц государства, обладал огромной клиентелой и пользовался большой популярностью. Доставленный в Парламент 27 июля, куда из солидарности с обвиняемым отказались явиться все пэры Франции без объяснений причин отсутствия, Бирон произнес длинную речь в свою защиту, доказывая, что если он и замышлял что-то плохое в пылу гнева, то не нанес никакого вреда и всю жизнь верно и доблестно служил королю. Однако государственная измена была доказана, и 29 июля его приговорили к смертной казни. Самые знатные вельможи бросились в ноги королю, моля о пощаде, но тот остался непреклонным. Единственный раз за все свое царствование он жаждал крови. Генрих хотел дать назидательный пример, как это сделала Елизавета, казнив Эссекса. Кроме того, вероломство маршала глубоко его ранило. 31 июля Бирон был обезглавлен во дворе Бастилии.

Проявление суровости Беарнца, безусловно, было бы более убедительным, если бы оно распространилось на всех виновных. Но признавшийся во всем граф Овернский даже не предстал перед судом и вышел из Бастилии 2 октября.

Огорчения 1603 года

Год 1603-й нес на себе печать грустных событий 1602-го. После временного охлаждения король снова помирился с маркизой и в феврале узаконил их маленького сына. Соответственно ухудшились {514} отношения с королевой. К тому же Генрих тяжело заболел. Избавившись от легочных осложнений, мучивших его с молодости вплоть до 1589 г., теперь он страдал многими болезнями. Он был подвержен хронической диарее, вызванной его непомерным аппетитом. Он злоупотреблял острыми блюдами, устрицами, дынями и другими сырыми овощами и фруктами, поглощал огромное количество пищи, как при настоящей булимии. Разрушались зубы, что приносило ему немалые мучения. Время от времени напоминал и о себе последствия венерических болезней, потом появились возрастные заболевания — камни в почках и длительные приступы подагры.

В 1603 г. его одолели все эти болезни разом. В замешательстве от ухудшения здоровья и от вынужденной неподвижности, он беспокоился о своем состоянии и думал, что умирает. В мае, прогуливаясь после ванны по тенистым аллеям Фонтенбло, он сильно простудился. Как и в 1598 г., началась лихорадка, воспаление уретры и сильнейшие колики. Известие о его болезни распространилось по всему королевству, и его сочли умирающим. На следующий день он почувствовал себя лучше, температура начала падать. 24 мая врачи созвали консилиум и предписали ему строгий режим, а именно — умерить аппетит, отказаться от охоты и женщин, так как соития в ближайшие три месяца могли стать для него фатальными.

Но как только король почувствовал себя лучше, он стал вести себя как ни в чем ни бывало. Исключительная крепость его организма позволила ему быстро восстановить силы. В конце июля он уже ездил верхом, охотился, в августе снова принялся {515} объедаться. Что касается женщин, то его воздержание продлилось весьма недолго.

Между тем всеобщее недовольство не утихало. Письмо кардинала д'Осса к Вилльруа от 27 февраля перечисляет: «Недовольное дворянство, притесненная и ослабленная церковь, несчастный народ и третье сословие, попранные и угнетенные». Теперь неприятности исходили от д'Эпернона. Будучи губернатором Меца, герцог назначил комендантом крепости Роже де Комменжа, прибывшего туда с братом. Население их сразу же возненавидело. Тронутый жалобами жителей, король попросил герцога урезонить двух мелких тиранов, и д'Эпернон в мае отправился в Мец, но его присутствие было чревато новыми волнениями, так как Комменж заявил, что сдаст город только королю. Генрих воспользовался случаем проявить свою власть в городе, только что отобранном у Испании, и навести там порядок исключительно одним своим присутствием. Он думал также лишить д'Эпернона власти, которой тот явно злоупотребил, что могло стать опасным в случае конфликта с Испанией.

Экспедиция в Мец превратилась в большое путешествие двора с королевой и Цезарем Вандомским. 13 марта 1603 г. Генриха встретили в древнем епископском городе триумфальными арками и изъявлениями радости. Без всяких усилий он овладел ситуацией. Комменж был смещен, и король заменил его верными людьми, которые будут только теоретически подчиняться д'Эпернону, а на самом деле будут получать приказы от короля.

Поездка в Мец помогла решению и других проблем. Король принял иезуитов — и как раз тех, которые {516} подстрекали факультеты университета в Пон-а-Массоне, любимом детище кардинала Лотарингского. Это означало возвращение им королевских милостей. Потом двор отправился в Нанси, где Генрих встретился со своей сестрой Екатериной. Она умрет в следующем году, и Генрих напишет своему зятю: «Я не знаю, кто из нас двоих понес более тяжелую утрату из-за смерти моей любимой сестры!»

В 1603 г. расположение герцога Лотарингского было очень важным, так как отношения с протестантскими союзниками усложнились. Герцог Бульонский подстрекал немцев и швейцарцев, а верный друг, Елизавета Английская, недавно скончалась. Генрих имел основания опасаться за будущее. Наследник королевы-девственницы, хотя и протестант, был сыном Марии Стюарт, следовательно, кузеном Гизов, и было еще неизвестно, на чью сторону он станет.

Но король Франции нуждался во всех своих союзниках, так как в это время холодная война с Испанией снова обострилась. В 1601 г. существовало достаточно поводов для конфликта с Мадридом: инцидент с послом Франции в Испании Ла Рош-Потом, да и помощь, оказанная Генрихом голландцам, осажденным в Остенде испанскими войсками. Экономическая война 1603 г. началась из-за северных провинций Нидерландов, из-за голландцев, которые не подписали Вервеннский договор и продолжали сражаться с войсками испанского короля. Генрих активно их поддерживал. Мадрид неоднократно выражал протест. В начале 1603 г. Филипп наложил дополнительные 30% пошлины на все ввозимые в Испанию товары. Французская торговля понесла большие убытки, так как Франция экспортировала в {517} Испанию множество товаров. Генрих готовился к реваншу. Многочисленные пасквили, исходившие в основном от протестантов Ла Рошели, клеймили испанскую политику и призывали принять ответные меры.

Вероятно, неприятности со здоровьем короля активизировали его внутренних врагов. Дофину было всего два года, а его мать была иностранкой. Король со дня на день мог умереть. Генриетта д'Антраг была убеждена, что держит ключи от власти. Чтобы укрепить свое положение при дворе, она летом 1603 г. подружилась с графом Суассоном. Через него она попыталась получить новые доходы — пошлину в 15 су за каждый тюк полотна, ввозимый или вывозимый из Франции, на что король с легкостью согласился, но Сюлли вскоре аннулировал эту сделку.

У Генриетты все еще находилось пресловутое обещание короля вступить с ней в брак, и она довела его содержание до сведения Рима. Королевское обязательство, по ее разумению, имело юридическую силу, так как предшествовало брачному контракту с принцессой Тосканской, а это значило, что брак короля с Марией недействителен. Она считала, что не сын банкирши, а ее сын является законным наследником и дофином.

Эта аргументация не могла убедить ни Рим, ни французскую общественность, но она могла побудить вельмож к мятежу, если некоторые иностранные державы ею заинтересуются. Во времена заговора Бирона Мадрид и Турин не скупились на обещания. Поэтому, выйдя из Бастилии, граф Овернский возобновил контакты с Испанией заодно со своей сводной сестрой, маркизой, и отчимом, д'Антрагом. {518} Семейный клан через Тремуйя знал о поддержке герцога Бульонского и всех тех, кто оплакивал Бирона.

Заговор маркизы

Вся интрига началась в первых месяцах 1604 г. Сначала Генриетта играла роль мученицы. Кончини ловко использовал угрозы королевы Марии уничтожить маркизу. Он считала себя в опасности и требовала у любовника укрепленные города, чтобы там укрыться, и провинцию для своего сына, потом удалилась в Верней. Это было лучшим средством довести короля до умопомрачения. Он поручил Сюлли уговорить ее вернуться. Она заупрямилась и попросила разрешения уехать в Англию, якобы для спасения своей жизни.

Король не скрывал своего раздражения: «Вот уже пять лет, как вы продолжаете образ жизни, который всем кажется весьма странным. Для вас полезно, чтобы все знали, как я вас люблю, а для меня постыдно, что все видят, как я страдаю от вашей нелюбви»! Опять был призван на помощь Сюлли, чтобы усмирить как ярость королевы, обрушившуюся на «путану», так и ярость маркизы. Она «хитрила, изворачивалась, набивала себе цену» и ударялась в набожность, чтобы уклониться от домогательств короля. Она с пеной на губах отрицала сговор со своим братом и испанцами и упрекала короля, что с возрастом он стал невыносимым, патологически недоверчивым человеком. Ее высказывания о королеве были более чем оскорбительными. Она создавала легенду: король ее безумно любит и непременно выполнит свое обещание. Но эта легенда была заготовлена на {519} случай решающего события: смерти короля или дофина. Наместники провинций, д'Эпернон, Белльгард, д'Юмьер, Моктиньи были конфиденциально опрошены, чтобы выяснить мотивы их недовольства.

К счастью, хорошо сработала сеть осведомителей, и король был поставлен обо всем в известность. На Пасху 1604 г. дело Л'Оста неожиданно раскрыло шпионскую сеть во французском посольстве в Мадриде. В июне в Венсеннском лесу был арестован английский агент Томас Морган, работающий на Испанию. Он рассказал все, что хотели от него узнать, Филипп III пообещал помочь заговорщикам, поместить маркизу в безопасном месте, признать дофином маленького графа Вернея и женить его на инфанте. А что собирались сделать с королем и дофином Людовиком? Никто не осмелился это сказать. Документ находился у также арестованного секретного агента. В камере Бастилии тот уничтожил его, проглотив страницу за страницей. 22 июня король, последние сомнения которого были развеяны, написал Сюлли: «Мы обнаружили преступный сговор, в котором замешаны граф Овернский и господин д'Антраг, а кроме того, мы узнали такие странные вещи, что вы даже не поверите».

Сначала король лично допросил маркизу и ее отца. Франсуа д'Антраг был захвачен врасплох в замке Малерб, при нем обнаружили компрометирующие письма короля Испании. Ему пригрозили смертной казнью и потребовали отдать обещание короля вступить в брак с маркизой. 2 июля он его вернул. Грамота была передана королю в присутствии Суассона, Монпансье, канцлера и министров. Де Ту писал, что д'Антрагу пообещали {520} маршальский жезл и 20000 ливров за этот вынужденный жест, хотя среди того, что искали, не оказалось 30 писем короля к любовнице, некоторые из которых были написаны кровью.

Король готов был простить и на этот раз. Сюлли поручили допросить маркизу. Она отвечала ему с наглой невозмутимостью: да, она получила предложения испанского посла, но что в этом удивительного? Опасаясь за свою жизнь и жизнь своих детей, боясь смерти короля и ненависти королевы, она пыталась обеспечить свою безопасность. Впрочем, она твердо решила покинуть пределы Франции, если Его Величество не назначит ей ренту в 10000 ливров. Министр оторопел от таких речей. Король действительно был рабом своей любовницы. Раз маркиза держала его в такой узде, значит, между ними произошли «секретные вещи», которых Генрих стыдился и которые маркиза могла с минуты на минуту предать гласности, если король не удовлетворит ее требований. И король действительно распорядился выплатить Генриетте первый взнос на сумму 20000 экю. Что касается графа Овернского, то его настигли в Оверни, куда он удалился после крупной ссоры с графом Суассоном. Ему пообещали помилование, если он даст слово уехать на три года на Восток. Он тоже отвечал на вопросы с удивительным цинизмом. Да, он вел переговоры с испанцами, да, он знал обо всех их планах, но намеревался их полностью раскрыть королю. Если ему разрешат, он будет продолжать эту игру и сообщать сведения, которые получит от мадридских эмиссаров. Двойной агент был готов на все и в награду получил документ о снятии обвинений. {521}

Для проформы граф Овернский в течение последующих месяцев посылал Генриху некоторые незначительные сведения, полученные от испанского посла, но теперь проявлял сугубую осторожность. Этот громкоголосый бахвал отдавал себе отчет, что не всегда будет выигрывать в покер. Он прятался в своих овернских горах, без конца меняя местопребывание, чтобы ускользнуть от агентов короля. Он и подумать не мог, что другой член семьи Валуа, его тетка Маргарита следила за его поступками и передвижениями из своего замка Юссон. Желая выслужиться перед своим бывшим супругом, она сообщала ему о пристанищах племянника. Благодаря двум дворянам из Клермона Карла Валуа все-таки заманили в ловушку и заключили в Бастилию. В тюремной камере принц понял, что может спасти жизнь только рассказав все, что знает. От него узнали о новых переговорах Антрагов, о тайной сделке Генриетты с Томасом Морганом и далее об их сговоре с Бироном и герцогом Бульонским в 1602 г. Франсуа д'Антраг был немедленно арестован и 11 декабря заключен в тюрьму Косьержери. Маркизу держал под домашним арестом специально приставленный к ней дворянин. Доказательств заговора против жизни короля, организованного испанским послом, теперь было предостаточно. В последние дни 1604 г. и в начале 1605 г. в Парламенте проходил новый судебный процесс. На этот раз обвинения были очень серьезными, и общественность единодушно осуждала виновных. На допросе 14 декабря Франсуа д'Антраг взял всю вину на себя, Генриетту допрашивали Жаннен и Силльри. Попутно стало известно о ее измене королю с де Сигонем, но на заседании 17 декабря она отвечала со {522} своим обычным высокомерием. Жаннен был склонен приговорить всех к смертной казни, так как заговорщики зашли в государственной измене еще дальше, чем Бирон. Вердикт, вынесенный 2 февраля 1605 г., был суровым: смертная казнь для Антрага, графа Овернского и Моргана, заключение в монастырь для Генриетты. Королева ликовала. На запрос Парламента Королевский совет ответил, что приговор должен быть исполнен.

Маркиза послала королю длинное письмо с изъявлениями любви и преданности. Не приученный к таким нежностям, Генрих дрогнул и приказал маркизе удалиться в замок Верней. Летом она попросила разрешения повидаться с отцом в тюрьме. В июле Генрих ответил ей, чтобы она не задерживалась у отца, так как «его общество опасно», но закончил письмо так: «Любите меня, душа моя, ибо клянусь, что когда я рядом с вами, весь остальной мир для меня не существует. Целую вас миллионократно». В сентябре она получила от короля грамоту о полном прощении «в намять о дружбе, которую мы к ней питали, и о детях, которых она нам родила». В августе ее отец и брат были восстановлены в правах, и смертная казнь была для них заменена пожизненным заключением. На самом деле Франсуа д'Антраг вышел из тюрьмы, и ему было предписано безвыездно находится в его замке Малерб. В Бастилии остался только граф Овернский. Его отчим пытался устроить ему побег. Он оставался там 12 лет. 23 марта 1605 г. Вилльруа написал Филиппу де Бетюну: «Государь восстановил в правах маркизу и ее отца... Он не может отвыкнуть делать добро тем, кто причиняет ему зло». {523}

Общественность одновременно возмущалась и насмехалась над слабостью короля. Подложные произведения метра Гильома, шута короля, содержат пасквиль под названием «Двенадцать наказов метра Гильома». 12-й, 13-й и 14-й наказы звучат так:

Дело герцога Бульонского

Волнения, вызванные делом Антрагов, распространились по провинциям. В Керси и Перигоре друзья Бирона были готовы к действию, в Лимузене друзья герцога Бульонского снова начали призывать к восстанию. Другие заговоры имели целью отдать испанцам Марсель и Тулон, Нарбонну и Безье. Герцог Бульонский мечтал восстановить Протестантскую Унию, которую он намеревался возглавить, и тишком пытался узнать мнение Ледигьера по этому вопросу.

Пришлось снова распрощаться со спокойной жизнью. Французскому послу в Германии король поручил успокоить немецких принцев, а сам 15 сентября выступил в Лимузен с 7000-тысячном войском. Поход оказался легкой прогулкой, так как герцог Бульонский отдал приказ открыть королю ворота крепостей виконтства Тюренн. Но его замысел не удался. Отрезанный от союзников, он 20 сентября отправил королю покаянное письмо. {524}

У Генриха IV не было причин прощать ему, и он вознамерился окончательно искоренить зло. В Лимузене находился чрезвычайный судебный орган, он и вынес приговор самым скомпрометированным мятежникам, по крайней мере тем, кто не успел убежать в Испанию. Шестерых обезглавили. Король имел все основания радоваться: в течение всех лет подрывной деятельности гугеноты сохраняли спокойствие, и самому герцогу Бульонскому не удалось собрать за его спиной ассамблею протестантской церкви. Нантский эдикт принес свои плоды. Ассамблея в Шательро, куда он послал Сюлли, согласилась по истечении срока отдать крепости, предоставленные гугенотам в 1598 г. сроком на шесть лет. Но король удовлетворил ее просьбу продлить срок еще на четыре года.

Уверенный в преданности гугенотов, Генрих больше не колебался потребовать от герцога Бульонского крепость Седан, которая обеспечивала тому полную безнаказанность на границе. Это был смелый шаг, так как Седан был суверенным княжеством. Чтобы выкурить из берлоги своего бывшего товарища по оружию, король отправился на войну. Он понимал, что только его присутствие поможет одержать победу. Его армия насчитывала 10000 пехотинцев и 6000 швейцарцев. Сюлли командовал артиллерией из 50 пушек, способных справиться с крепостью, слывущей неприступной.

Герцог надеялся на поддержку Испании. Но когда он узнал, что король находится в Доншери, в пяти километрах от Седана, ему пришлось признать очевидное: он проиграл по всем статьям. Тогда он сообщил о своем намерении вести переговоры. Это произошло 2 апреля 1606 г. Никогда король так быстро {525} не добивался цели с такими малым издержками. Его смелое начинание, вызвавшее неодобрение Совета, увенчалось успехом. В письме к принцессе Оранской, дочери Колиньи, он не скрывает своего горделивого самодовольства: «Кузина, я могу повторить за Цезарем: пришел, увидел, победил. Теперь вы можете судить, правдив ли я или нет, и знаю ли я состояние этой крепости лучше, чем те, кто внушал мне, что я возьму ее минимум за три года, а я взял ее всего за три дня».

6 апреля герцог Бульонский прибыл преклонить перед королем колени. В крепости был размещен королевский гарнизон под командованием верного гугенота Неттанкура. Позже победитель-король увез побежденного герцога в Париж. Два года его заставят ждать, но потом ему вернут его герцогство. Это был дипломатический ход, так как присоединение Седана к королевству могло вызвать недовольство протестантской Европы.

Успешное завершение дела герцога Бульонского обеспечило Генриху окончательное повиновение принцев. После усмирения 1598 г. это был второй этап установления порядка в королевстве. Благоразумие и предусмотрительность короля, проявленные им, особенно в 1606 г., позволяли рассчитывать, что мир будет долгим и плодотворным. К несчастью, на сей раз благоразумие Генриху изменит, и он сам будет виновником третьего этапа, который станет для него роковым и вызовет смуты времен Регентства. {526}

Глава третья.
Имперская монархия

Религиозные войны разделили страну на два враждебных лагеря: «ревностных католиков» справа и кальвинистов и «политиков» слева, но эта дихотомия отражала ситуацию, которая выходила за пределы королевства и распространялась на весь западный мир. В Европе после религиозных войн, потрясавших все государства в век Реформации, столкнулись два мира: католический и протестантский. В первый входили государства Средиземноморья, во второй — Северная Европа. Романские народы и варвары всегда противостояли друг другу, и Галлия снова раскололась надвое.

Два блока

Католический блок объединял Южную Германию, Италию и Испанию, находившихся под властью Габсбургов. Корона Священной Римской Империи увенчала чело Карла V, немца по происхождению и фламандца по воспитанию. Он в конце концов {527} предпочел быть королем Испании, а не императором. После его отречения в 1556 г. Империя перешла к его брату Фердинанду и его потомству и стала, несмотря на фикцию выборов, наследственным владением младшей ветви Габсбургского дома. За Фердинандом царствовал его сын Максимилиан (1564—1576), потом сын последнего Рудольф II (1576—1612). Он не был ни крупным политиком, ни хорошим полководцем, увлекался коллекционированием произведений искусства, занимался философией и астрономией, пытался изготовлять золото. Звезда Империи закатилась, и настоящая власть дома Габсбургов была в руках не у венцев, а у их мадридских кузенов.

Филипп II, сын Карла V, умер в 1598 г., через несколько дней после заключения Вервеннского мира, положившего конец его паневропейским прожектам. Его двадцатилетний сын Филипп III полностью доверил продолжение политики отца своему фавориту герцогу Лерме. Объединенные королевства Испании, Арагон, Кастилия и Наварра, а с 1580 г. и Португалия, владели огромной колониальной империей, созданной благодаря испанским и португальским завоеваниям в Центральной и Южной Америке, — так называемой Новой Испанией. Испанские владения находились на африканском побережье, а также в Индии и Индонезии. Испании принадлежали и европейские провинции, находившиеся в ее прямом подчинении: в Италии Неаполитанское королевство, Сардиния, Тоскана и Миланне, Франш-Конте между Францией и Швейцарией, католические Нидерланды (Бельгия), Артуа и французская Фландрия. Эти теоретически независимые государства на самом деле были тесно связаны с испанской политикой и {528} воссоздали большую часть старой каролингской Лотарингии и Адриатики. Тоскана, Мантуя, Феррара, Парма, Генуэзская республика верно служили Мадриду, как и герцогство Пьемонт-Савойское, Швейцарские католические кантоны и герцогство Лотарингское.

Верность папы Мадриду тоже была обеспечена, так как испанский король мнил себя защитником католической религии от еретиков-протестантов и от турок. Морское сражение у Лепанто, выигранное Армадой у берберского средиземноморского флота в 1571 г., прославило Филиппа II.

На востоке континента турки тоже сталкивались с Габсбургами, которые защищали от них христианские государства, бывшие наследными владениями династии: Австрию, Штирию, Тироль и номинально выборные королевства Венгрию и Богемию. В католический блок входили также Бавария и южная Рейнская Область. Православная Россия тогда не входила в европейское сообщество.

Протестантский блок объединил всех тех, кто вышел из подчинения Риму (лютеране и кальвинисты) и создал свои автокефальные церкви. Пример подала Англия при Генрихе VIII. Объединенные провинции Нидерландов только заканчивали свое освобождение от испанского ига, их независимость была практически признана Вервеннским мирным договором. На Севере бастионом лютеранства были скандинавские королевства. В Германии города и княжества Рейнской области и Севера (лютеране и кальвинисты) теоретически подчинялись императору, но фактически освободились от подчинения по Аугсбургскому договору, который в 1555 г. {529} подписал Карл V, признав религиозный выбор принцев. Следует добавить еще Женеву и Швейцарские протестантские кантоны и их союзников, жителей Граубюндена. На Севере Венецианская республика оставалась католической и вела независимую политику.

Генрих в бытность свою королем Наваррским, естественно, не отказался от альянсов своей матери. Войти в протестантский блок его побуждали веские причины: тяжба с королем Испании из-за наваррских территорий, а также общность религии. С давних пор его посланники бороздили дороги Северной Европы в поисках солдат и субсидий для оказания давления на католического врага. Установленные тогда связи сохранились. Возникли даже новые прочные союзы. В момент отречения Генриха от протестантизма все следили за тем, как король Франции выпутается из затруднительного положения. Сможет ли Генрих IV, ныне кающийся грешник, умоляющий папу отменить отлучение от церкви, сохранить в качестве союзников смертельных врагов Святого престола и Испании? Чувствуя себя достаточно сильным, чтобы сохранить независимое положение, Беарнец не расторгнул своих союзов. Через два года он без колебаний объявил войну Испании, демонстрируя свой отказ приспосабливаться к новой ситуации. Используя ксенофобию французов, он смог заручиться поддержкой общественного мнения внутри страны.

Трудность состояла в том, что надо было завоевать расположение Рима, оставаясь противником испанских Габсбургов. Экономическое и военное ослабление Испании и стремление к независимости {530} некоторых пап облегчили политику короля в отношении Рима. Все, что просил Генрих, он получил: отмену отлучения от церкви, признание перехода в католичество, папское одобрение коронации, расторжение первого брака.

Римская политика «беарнской лисицы» задавала тон всей французской дипломатии. Некоторые историки в поисках абстрактной логики рассматривают французскую внешнюю политику слишком упрощенно. Овеянный легендами образ короля побуждал потомков порой заново переписывать историю этого царствования, чтобы придать ему некий имманентный смысл. Царствование Генриха IV изображали как первый сознательно проведенный этап великой политики его преемников. Сначала Сюлли, а потом Ришелье начали кристаллизацию этого образа, который соответствовал меланхолическим мечтам первого и энергичным инициативам второго. Сюлли в годы уединения после смерти Генриха IV обрисовал его в своих мемуарах как провозвестника современного мира, как короля, сосредоточившего свои усилия на том, чтобы уничтожить дом Габсбургов, оставить Филиппу III только Испанию, отобрать его владения и увенчать себя императорской короной. Д'Обинье, а потом Ришелье, тоже писавшие post factum, сделают из короля поборника «естественной границы» и завоевания Рейна.

Если последние годы (1608—1609) позволяют предполагать более или менее сознательный всплеск гегемонистских устремлений короля, то крайне трудно приписать Генриху неустанно претворяемый в течение всего его царствования великий план. Это было бы совершенно несовместимо с неугомонным {531} характером Беарнца. Этот хитрец, умеющий отыскивать всяческие лазейки и выходить из, казалось бы, безвыходных ситуаций, не был способен на долгосрочные стратегические планы. Он был создан для каждодневной победы над обстоятельствами, подобно крестьянину, который каждое утро смотрит на небо и думает, как сохранить свой урожай.

Генрих, быстрый на решения, когда поджимали события, находчивый и импульсивный, не обладал методичным умом. Но он не был и упрямцем. Мало кто из людей, стоящих у власти, так тонко чувствовал обстановку и был готов отменить свой приказ, если ему доказали, что его решение чревато неудачей. Генрих IV всегда поощрял тех, кто говорил ему правду, какой бы она ни была. В глубине души он сохранял глубокое смирение человека, сознающего себя грешником перед лицом Всевышнего. Вечное движение, на которое Генрих обрек свое существование, сделало его приверженцем не истины, а фактов. Следует добавить, что он был жертвой некоторых навязчивых идей, не имеющих ничего общего с величием и безопасностью королевства: любовной страсти и устройства своих детей, законных и незаконных, ради которых он порой готов был на безумства.

Однако не следует преуменьшать его роль и делать из него жертву событий и скороспелых решений. На наш взгляд, его внешняя политика соответствует его личным воинским качествам. Существует три типа воинов: мастера мгновенных операций и смелых вылазок, военачальники-тактики, тщательно планирующие и последовательно осуществляющие боевые действия, и, наконец, полководцы, извлекающие максимум из побед и поражений, использующие {532} людские страсти, натравливающие друг на друга противников. Небрежные по части идей, но чрезвычайно внимательные к фактам. Второе из этих качеств, качество тактика, у Генриха явно отсутствовало. Зато первым и третьим он владел виртуозно. В дипломатии настоящий успех заключается не в том, чтобы одерживать эффектные победы, а в том, чтобы создавать для них благоприятные предпосылки.

Матримониальные планы

В течение всего его царствования прослеживается некая константа — соперничество с Испанией. У Генриха это почти атавистическое чувство, усиленное войнами Лиги и берущее начало от давней вражды, порожденной итальянскими войнами. От битвы при Павии до битвы при Фонтен-Франсезе французы и испанцы находились друг от друга на расстоянии копья или пушечного выстрела. Тем не менее их обоюдная вражда не доходила до желания уничтожить врага, а всегда имела своей целью подрыв гегемонии противника. Сюлли изобретал превосходные комбинации ради того, чтобы ограничить власть Филиппа II Апеннинским полуостровом. Добрый протестант, он не понимал, что великая католическая держава, опора папства и владычица части мира, несмотря ни на что, вызывает у Генриха зависть и уважение. Империя утратила свое величие, северные королевства, даже английское, занимали лишь второе место на шкале монархических ценностей старой Европы. На ее вершине противостояли друг другу только Франция и Испания. При такой ситуации для {533} Франции не было ничего естественнее, чем планы женитьбы маленького дофина. Не будем искать в них соответствия обязательствам, на этом уровне они не шли в счет. Дофин Людовик и инфанта Анна родились одновременно. В глазах папы, представляющего сердцевину христианства, они были созданы друг для друга. В 1608 г. Генрих IV отверг очередные авансы Мадрида, так как думал о только что родившейся наследнице Лотарингии как о будущей невесте. Но разве мог он допустить, он, женившийся всего лишь на банкирше, чтобы его сын удовольствовался какой-то там немкой, англичанкой, итальянкой или лотарингкой, когда он мог жениться на первой принцессе мира? Не была ли первая дочь Филиппа III самим небом предназначена стать королевой Франции через брак с первым Бурбоном? Брак инфанты с эрцгерцогом Австрийским или герцогом Савойским был бы настоящим унижением для Франции. Две великие державы, пусть даже и соперничающие, имели одинаковое понимание задач высшей монархической власти.

Замысел короля был опять же обусловлен не только стремлением к величию королевства, но и к славе своего потомства. Король был отцом большого семейства, и ему хотелось пристроить своих детей наилучшим образом. Бастарды не могли претендовать на вхождение в иностранные королевские семьи. Следовательно, нужно было обеспечить им доступ в самые знатные французские фамилии, более того, найти им самых богатых наследниц. Так и произошло с Цезарем Вандомским, женившимся на наследнице Меркеров. Для законных детей рассматривались все европейские дворы, по мере рождения детей прожекты {534} следовали один за другим. Король занимался ими с большим рвением. Много дочерей — значит, много королев в перспективе, думал он. Так оно и вышло — одна станет королевой Испании, другая королевой Англии.

В конце 1609 г. король был полон энтузиазма. Он поделился своими планами с Ледигьером, внука которого он хотел женить на своей дочери от маркизы де Верней. Ришелье напишет в своих мемуарах, что Генрих составил программу «как архитектор, который, начиная строительство большого здания, старается укрепить его фундамент и хочет подпереть свое строение опорными арками». Цель — поставить свою семью выше принцев крови всех других династий. Что касается дофина Людовика, то он намеревался «сделать его абсолютным монархом и заставить всех братьев и сестер, законных и незаконных, признать его своим бесспорным повелителем».

Холодная война с Испанией

Король Франции прилагал все усилия для поддержания мирного равновесия в Европе. Его отношения с Испанией являли собой кривую с чередованием периодов напряженности и разрядки. Французская общественность остро реагировала на такое положение вещей. По стране циркулировали тревожные слухи. После подписания Вервеннского мира разрядка началась неудачно. Первый посол Франции в Мадриде граф де Ла Рош-Пот, человек крайне спесивый, сразу же после прибытия вызвал озлобление испанцев, при малейшем поводе переходящее в потасовку. В 1601 г. одна из таких драк стоила жизни {535} нескольким слугам Ла Рош-Пота. Посла пришлось отозвать. Франция снова будет представлена в Мадриде только в 1603 г.

Тем временем во Франции бушевала настоящая пропагандистская битва между сторонниками мира и поборниками войны. Разносчики распространяли небольшие памфлеты, написанные с большим вдохновением явно образованными людьми. На тему этих памфлетов рифмоплеты тут же кропали немудрящие стишки. Вот один из них:

Другие отвечали:

Король читал все это с улыбкой. Пьер де Л'Этуаль рассказывает, что покупал такие памфлеты на Новом мосту или во Дворце Правосудия, и называет их «безвкусными и глупыми». Перечень их весьма внушителен. Начало положил милитаристский памфлет «Французский солдат», появившийся в 1603 г. в Ортезе. Догадывались, что его автором был беарнский дворянин, бывший канцлер Наварры Пьер де Л'Оталь. Как истый беарнец, он ненавидел испанцев, а стало быть, и савойцев. Он называл {536} врагов «скопищем вшей и смердящими язвами».

Одним из первых ответов на него был «Французский антисолдат», миролюбивое произведение шампанца Суэ. В 1604 г. памфлет «Палемандр» снова призывал короля к войне: «Африка постоянно порождает какое-нибудь новое чудовище, а Испания, как вторая Ливия, всегда приносит какое-нибудь зло». Эти очень популярные произведения выходили без указания имени сочинителя. Вскоре стали выпускать их, подписывая именами королевских шутов, людей, разумеется, неглупых, которые в принципе вполне могли принимать участие в составлении листовок. Шуты были давними традиционными персонажами королевских дворов. Их вместе со слугами передавали от властителя к властителю. Генрих IV унаследовал шута своего дяди кардинала Бурбонского, метра Гильома. Он держал также Матюрину, которая сначала развлекала Габриель д'Эстре, а позднее будет развлекать Марию Медичи. Известен также Шико, умерший в 1595 г., и Каде Ангульван, чьи остроты передавались из уст в уста. Все они были острословами, способными рассмешить короля в минуты уныния, они также пересказывали ему последние альковные сплетни, как правило, весьма забавные. Традиция признавала за ними право говорить королю нелицеприятную правду, которую придворные не смели перед ним произнести, и высказывать свое мнение о текущих событиях. Памфлетисты использовали эту привилегию говорить все, что угодно, подписывая именами шутов свои сочинения, предназначенные для короля. Метр Гильом, верный наперсник короля, сопровождавший его во всех походах и раненный при осаде Лувье, стал глашатаем {537} пацифистов. Матюрина, которая прогуливалась по улицам Парижа вооруженная с ног до головы, была, наоборот, поборницей милитаристов. Война памфлетов продолжалась три года. Она позволяет судить о разбросе мнений просвещенной столичной буржуазии, упивавшейся этой первой злободневной прессой. Некоторые памфлетисты не лишены были остроумия и здравого смысла. 8 сентября метр Гильом рассказывает своим читателям, что он вернулся из путешествия в рай: «Моисей сказал мне, что война не нужна: коннетабль стар и немощен, канцлер слишком благоразумен, чтобы требовать войны, господин адмирал занят своими делами, господин Рони (Сюлли) обязан ремонтировать мосты и восстанавливать руины». В следующем году придумали дуэль двух шутов: «Ссора между Матюриной и метром Гильомом».

Однако летом 1604 г. после взятия испанцами Остенде война едва не началась. В августе Сюлли на Совете настоял на решении послать экспедиционный корпус Морицу Нассау. Тем не менее король был против войны, он придерживался мнения метра Гильома и отменил это решение. 22 октября при посредничестве Якова II Английского был заключен Парижский мир с Испанией, он — по крайней мере, на бумаге — положил конец войне таможенных тарифов, но холодная война продолжалась. При Французском дворе с новой силой вспыхнули происпанские настроения, которые были на руку Антрагам. Дело о шпионаже Л'Оста и последствия заговоров мятежников в 1605 г. вскоре изменили отношения с Мадридом.

Король Франции не отказывал себе в удовольствии возлагать на Филиппа III ответственность за {538} свои внутренние трудности. И все таки в 1607—1609 гг. наметилось европейское согласие. Давние распри, унаследованные от XVI века, наши свое мирное разрешение. Савойское дело был завершено, голландцы подписали мир с Испанией. Мирное окончание мятежа герцога Бульонского, дружественный договор с Венецией, союз с Англией, проверенная испытаниями прочность союза с Швейцарией составили идиллический букет, аромат которого Генрих мог с гордостью вдыхать. Франция, опустошенная религиозными войнами, стала первой европейской державой. Ее величие и независимость были повсеместно признаны! Она поддерживала равновесие между католическим и протестантским блоками, с которыми сохранила тесные, хоть и разнородные связи. Папа отказался от происпанской политики и повернулся лицом к французам. Только что родившаяся молодая нация, Голландия, в некотором роде была крестной дочерью короля Франции. Эти результаты по праву преисполнили гордостью первого Бурбона.

Имперская идея и «Великий план»

Это превосходство, которое из года в год завоевывалось на шахматной доске Европы, естественно, внушало королю еще одно страстное желание — обрести императорскую корону. С 1599 г. Генрих намекает на это, но очень осторожно, как будто хочет проверить реакцию своего собеседника, в данном случае своего посла в Германии Бонгара: «Уверяю вас, что никогда не стремился к этому титулу». Бонгар, лучше других знавший ситуацию в Германии, возвращает его к действительности. В следующем году очевидная {539} неспособность императора Рудольфа II взять на себя ответственность за Империю привела к спору между его братьями-эрцгерцогами — кто из них будет домогаться титула, дающего право наследовать имперскую корону, то есть титул Римского короля. Опасаясь восстановления огромной империи Карла V, Генрих дал о себе знать теперь уже более открыто, но быстро понял, что у него нет шансов. «Что касается меня, то я не стремлюсь к этому сану», — сказал он, совсем как лиса из басни при виде недоступного винограда, будто бы слишком незрелого и не стоящего вожделения. Слишком уж хрупкие эти дужки, венчающие императорскую корону, возможно, думал Генрих IV. С давних пор теоретики монархии говорили о превосходстве короны лилий над всеми коронами мира. «Король — император в своем королевстве», — гласила пословица. Генрих давно уже прославился как новый Марс, новый Геракл, новый Август, увенчанный лаврами побед, зиждитель мира. Авторы сравнивали его с великими мужами античности, с Александром, Цезарем, а также с Карлом Великим. Он и сам был уже Генрихом Великим. Бесчисленные картины и гравюры предназначались для поклонения Святому семейству, которое непрестанно увеличивалось и представляло собой «Французский Олимп». Обожествление уже началось. Вышедший из героического мира полубогов и победителей чудовищ, король стал сам Богом. Въезд в Руан в 1596 г. открыл эту тему. В небольшом сборнике стихов, написанных по этому случаю, Предвечный говорит:

Бог, Император, Высший Судия. Украшение королевских дворцов отражает эти вселенские претензии. Залы для приема послов оформлены с пышностью, достойной удивления. Маленькая галерея Лувра в большей степени, чем все остальные, предназначена для демонстрации этого величия, право на которое отстояло королевство лилий. Внутри галереи внушительная череда статуй французских королей заканчивалась статуей Генриха IV в доспехах. На карнизах огромные кариатиды держали щиты с гербами Франции и Наварры, а в центральной части свода была изображена Гигантомахия, — победа французских героев над силами зла.

Это оформление было закончено в 1608 г., который можно считать апогеем царствования Генриха IV. Казалось, тучи рассеялись и над головами сияет лазурный небосвод, усеянный геральдическими королевскими лилиями.{541}

Глава четвертая.
Спокойные годы.
1606—1609.

В конце 1606 г. равновесие внутри королевства полностью установилось. С покушениями было покончено. Правда, в 1605 г. декабрьским вечером на Новом мосту к Генриху метнулся полубезумный прокурор из Санлиса Жак дез Иль, попытавшийся стащить его с коня и ударить кинжалом. Но это был единичный эпизод.

Эпоха больших заговоров тоже завершилась. Герцог Бульонский вновь стал боевым товарищем и повсюду следовал за королем, который теперь прислушивался к его советам. Антраги, казалось, тоже утихомирились. Граф Овернский все еще сидел в тюрьме.

Сумерки бога

Состарившийся король менял свои резиденции в зависимости от времени года. С января до начала апреля он, как правило, жил в Париже, с апреля по {542} июль находился в Фонтенбло, в августе снова был в Париже, а в сентябре на всю осень опять возвращался в Фонтенбло.

Государственными делами он занимался более усердно и кропотливо, чем прежде. С 1607 по 1609 гг. преумножилось возведение королевских зданий. Париж преображался. Политическая оппозиция (протестанты, дворянство, ультракатолики, крестьяне) притихла. Франция неторопливо вступала в новый век и училась жить в мире.

Сотрудничество короля и Сюлли стало более тесным и плодотворным. Разумеется, Генрих не утруждал себя долгим сидением за письменным столом, но все более внимательно следил за поступающей информацией. Он считался с мнением Сюлли, доверял его сведениям, извлеченным из груды документов, ценил необычайную работоспособность этого неутомимого труженика. Он любил приезжать к нему в Арсенал, который был одновременно дворцом, министерством, крепостью, фабрикой и банком. Он посещал его из интереса, по дружбе, но также из любопытства к этому трудолюбию, ему самому ставшим несвойственным: «Не странно ли, что этот человек никогда не устает от государственных дел?» Сам же он быстро от них уставал. Королевские Советы длились недолго, аудиенции наводили на него скуку. Поскольку вставал он на заре и поздно ложился, у него оставалось много времени для досуга, в частности, для посещения строек, замков и города.

Однако состояние его здоровья не улучшилось: нескончаемые простуды, участившиеся приступы подагры и поносы, вызванные излишествами в еде. В июне 1607 г. в Фонтенбло обострение недугов стало {543} таким мучительным, что, как замечает Пьер де Л'Этуаль, у него изменилось выражение лица и характер, он стал «грустным, вспыльчивым и необщительным». В его письмах участились жалобы на здоровье, усилились также приступы ипохондрии, заставляющие его замыкаться в себе.

С годами его асимметричные черты гармонизировались. Морщины избороздили его высокий лоб, глаза стали больше, нижняя часть лица округлилась. Совершенно седые волосы подстрижены на уровне ушей, горизонтальные густые усы, аккуратно причесанная круглая бородка, доходящая до висков. Нижняя губа, как и прежде, выступает вперед, но отсутствие зубов придает лицу старческое выражение.

Генрих видит, как вместе с ним стареют его товарищи, коннетабль, Роклор и другие. Несколько молодых людей развлекают этот дряхлеющий двор. Свора просителей продолжает осаждать Генриха. Больше, чем когда-либо, злословят о скаредности короля. Бове-Нанжи в своих воспоминаниях писал: «Он был столь мало склонен к щедрости, что когда назначал пенсию или что-либо другое, то делал это с такой неохотой, что казалось, если б это было возможно, он тотчас отобрал бы дарованное». Тем не менее список пожалованных пенсий безмерно удлинился: более 2 миллионов ливров в 1608 г.

Мирная жизнь оставляла больше времени для семейных дел, для детей, особенно для дофина. Ссоры с королевой стали более ожесточенными, связи с любовницами более мимолетными и обременительными. Генриетта, обычно живущая в Вернее, противится стариковской страсти. Она цинично называет {544} себя «королевским пугалом», подразумевая под этим, что король грозит королеве встречами с ней, как детям грозят букой.

Бесконечные ссоры и с одной, и с другой. «Огорчения, которые исходят от вас, — пишет король маркизе 25 апреля 1608 г., — мне тягостнее, чем от кого бы то ни было, ибо я люблю вас больше всех на свете». В августе мы узнаем от него, что королева наконец-то смирилась: «Боней собирался сказать моей жене о моих поездках к вам, но она оборвала его: “Король волен поступать, как ему заблагорассудится. Я ничего не хочу об этом знать”». Тоскующий Генрих пытается воскресить любовь Генриетты воспоминаниями о Малербе и Маркусси. Но иногда он негодует: «Я верю вашим словам, когда они подкрепляются делами, но когда они скрывают ваше равнодушие, я им не верю. Сегодня утром на мессе я увидел в руках нашего сына молитвенник на испанском языке, он сказал, что его дали вы. Я не желаю, чтобы он даже знал, что существует Испания. На вашем месте я бы хотел, чтоб окончательно стерлись воспоминания (о заговоре 1604 г.), но, кажется, вас это не волнует».

Приумножая победы, Генрих подвергал себя жгучим уколам ревности. Все женщины, которые ему нравились, кого-то любили, он об этом знал или догадывался, у них были мужья или счастливые любовники. Белльгард и Бассомпьер пользовались огромным успехом у дам, а кроме них, принц де Жуенвилль, имевший обыкновение охотиться в королевских угодьях. Похищенные письма, измены и сплетни держали двор в напряжении и приводили короля в бешенство. {545}

Придворные развлечения

С новой королевой французский двор приобрел небывалый блеск. Со времени Екатерины Медичи в Фонтенбло никогда еще так не развлекались. Как всегда, много времени занимала охота. Король предавался ей с пылом, беспокоившим окружение. Много раз он только чудом не был ранен, а однажды разъяренный олень едва не растерзал его своими рогами. Риск был непременной составной его жизни. «После того, как я с вами расстался, — писал Сюлли Пралену 23 марта 1607 г., — я встретил короля на соколиной охоте, затем мы охотились вместе на волка, потом на оленя, и так до самой ночи, под проливным дождем...»

Больше, чем когда-либо, процветали азартные игры. Сезон 1608—1609 гг. вывел из терпения моралистов. На Троицу 1608 г. это стало сущим наваждением. Бассомпьер собрал в Париже скопище игроков, крупье Дуарте Фернандеса, раздавал фишки всем, кто делал ставки: «Король пожелал, чтобы все они ежедневно приходили играть с ним в Лувр или к Замету». Потом компания переехала в Фонтенбло. Не проходило и дня, чтобы не было выиграно или проиграно двадцать тысяч пистолей. Самые дешевые фишки стоили 50 пистолей, самые дорогие — 500. Бассомпьер похвалялся, что выиграл за год более 500000 ливров, при этом не потеряв везенья и в играх Венеры. Письма короля к Сюлли свидетельствуют о другой стороне той же медали. Генрих постоянно проигрывал и весь год требовал денег. Возмущенный Сюлли заставил его дать слово больше не играть по-крупному, но {546} в 1609 г. он снова принялся за свое, проиграв в итоге 150000 ливров!

Несмотря на ворчание Сюлли, затраты на наряды и роскошный образ жизни достигли невероятных размеров. Молодые дворяне готовы были пожертвовать своими землями ради роскошного гардероба. Балом с великолепной самоуверенностью правил Бассомпьер. Так, например, наряд, заказанный им для крещения дофина, обошелся ему в 14000 экю, но он заплатил эту сумму за счет картежного выигрыша. Король отказался от своих потертых камзолов, он стал поощрять эту роскошь и не обращал внимания на брюзжание Сюлли.

Вихрь празднеств вскружил голову золотой молодежи, не знавшей войн, кроме Савойской, и мечтавшей о подвигах и шлемах с плюмажами. В угоду ей возродили рыцарские турниры. Первое состязание на копьях состоялось в 1601 году на мосту Менял. Герцог Неверский предложил проводить конные игры, «чтобы разбудить придворную молодежь», и попросил короля организовать скачки с препятствиями. «Король, любивший развлечения, когда они ему ничего не стоили, охотно согласился», — лукаво замечает Бове-Нанжи. Соревнования состоялись 25 февраля 1605 г., через два дня во дворе Лувра начался турнир. Бассомпьер сражался против герцога Гиза, и его чуть не постигла судьба Генриха II. Раненный в живот копьем противника, он чудом избежал смерти. В 1606 г. в Лувре, потом в Арсенале состоялся балет на тему «Четыре стихии».

Публикация в 1607 г. первой книги «Астреи» Оноре д'Юрфе положила начало возрождению рыцарского идеала. Король, читавший ее ночью во время {547} приступа подагры, воображал себя Селадоном, ухаживающим за прекрасной пастушкой. Он будет выходить на арену помериться силами с молодыми дворянами. Предметом вожделений короля была тогда Шарлотта Конде.

Балет королевы

Мария Медичи растрачивала на постановку балетов скудные резервы своего воображения. Несколько месяцев она готовила спектакль, который назовут «Балетом королевы». Двор с нетерпением ждал премьеры, все знали, что костюмы будут роскошными. Для репетиций служил большой зал Лувра. 16 января 1609 т. Генрих из любопытства незаметно вошел в зал посмотреть на репетирующих красоток. Среди двенадцати девушек, одетых нимфами, он выделил вторую дочь коннетабля, Шарлотту-Маргариту Монморанси. Это была пятнадцатилетняя блондинка, прозванная за красоту Авророй, с белоснежным лицом, высоким лбом и крохотным ртом. Генрих зачарованно смотрел, как она исполняет свои па. Она взмахнула дротиком, шутливо нацелила его на короля, и бедный Беарнец почувствовал, что ранен в самое сердце. Страсть к Шарлотте заполнит безумствами последний год его жизни.

Прикованный на две недели к постели подагрой, король любострастно вспоминал ее прелести. Но она была уже обещана другому. Возможно, предвидя губительные последствия, которые вызовет при дворе красота дочери, коннетабль обручил ее с Бассомпьером. Свадьбу решили скромно отпраздновать в Шантильи. К несчастью, коннетабль тоже слег с подагрой. {548}

Герцог Бульонский пришел к больному королю и рассказал о помолвке. Он считал, что единственной достойной партией для Шарлотты был принц Конде. Маленький, тщедушный, робкий, угрюмый и неуклюжий, Шарль Конде, что бы там ни думал нелюбивший его король, бесспорно был первым принцем крови.

Эта мысль понравилась королю, и когда Шарлотта в сопровождении тетки, герцогини Ангулемской, приблизилась к постели короля, он спросил ее со своей обычной бесцеремонностью, подходит ли ей брак с Бассомпьером или она предпочитает стать принцессой Конде. Красавица, потупившись, скромно ответила, что будет счастлива выполнить волю отца. Генрих воспылал ревностью и потерял голову от страсти. Он напрямик признался в этом Бассомпьеру и объяснил, что питает к нему слишком большую дружбу, чтобы тот женился на столь дорогом ему существе. Он подразумевал, что по отношению к Конде он не будет испытывать угрызений совести: «Она станет утешением и опорой моей старости. Я дам моему племяннику, который любит охоту стократно больше, чем женщин, сто тысяч франков в год, от нее же я не потребую ничего, кроме ее привязанности, и не буду претендовать на большее».

Бассомпьер знал свое место и вынужден был уступить. Коннетабль тоже подчинился желанию своего короля. Шарлотта и Конде обручились 2 марта в галерее Лувра. Бассомпьер присутствовал на помолвке, и Генрих IV простоял всю церемонию, опираясь на его руку. Для Конде чувства короля не были секретом. Он два месяца тянул с заключением столь опасного брака, возможно, планируя бежать в Испанию, он даже попросил короля расторгнуть помолвку, но тщетно. {549}

Наконец принц решился, и бракосочетание состоялось 17 мая в Шантильи, но в узком кругу и без короля и принцев крови. Генрих, как и сказал Бассомпьеру, пожаловал молодожену пенсию в 100000 ливров, а Шарлотте подарил 6000 ливров на подвенечный наряд и 18000 ливров на драгоценности.

Эпизод с принцессой Конде придал европейским событиям 1609—1610 гг. эмоциональный характер, и историки тут разошлись во мнениях. Одни считали, что король собирался начать войну, чтобы завладеть принцессой, другие же полагали, что любовь не повлияла на его решение. Здесь следует заметить, что новая любовь Генриха в корне отличалась от его отношений с продажными метрессами. Возвышенное чувство, вызванное умилением, внезапно охватило стареющего мужчину, несомненно, страдающего от одиночества и с удивлением увидевшего юную девушку, лишенную каких бы то ни было корыстных помыслов. Этот наплыв незнакомых ему чувств лишил обычного здравомыслия короля, подверженного к тому же влиянию воинственных протестантов Сюлли, герцога Бульонского и Ледигьера. До сих пор он не внимал этим воинственным призывам, желая сохранить мир в Европе. Любовное помешательство ослабило прозорливость короля Франции. Однако не следует недооценивать тот факт, что тайное бегство Конде примет вид «испанского заговора», что оправдывает большую часть действий короля.

Невинное похищение

Бракосочетание в Шантильи не остудило любви короля, совсем наоборот. Конде отнюдь не повел себя {550} как снисходительный супруг, но и не проявил себя как супруг действующий. Однажды король в гневе назвал его педерастом, а принцесса позже в Брюсселе заявила, что брак ее не был осуществлен и что муж вызывает у нее отвращение. Но это всего лишь слова. Достоверно известно, что почтительные знаки внимания короля ей польстили, и переписка между ними завязалась еще до свадьбы. Тон писем нежный, с многословными куртуазностями, заимствованными из «Астреи», и намеками, которые трудно понять из-за употребляемого ими шифра. Принцесса иногда величается Дульсинеей — доказательство того, что Генрих IV читал «Дон Кихота». «Бесценное мое светило, — пишет Шарлотта королю 8 июня, — сожгите это письмо, сообщите о том, что вы это сделали, и любите ту, которая вас обожает».

Муж знал о своем несчастье, но его окружали родственники, которые заботились больше о том, чтобы угодить королю, чем об уважении к супружеским узам. Жизнь при дворе стала для него невыносимой. Особенно тяжелым было пребывание в июле в Фонтенбло, так как волокитство короля выглядело слишком откровенно. 12 июня произошла бурная сцена. Выслушав требование вести себя более покладисто, принц заупрямился и назвал короля тираном. Озадаченный таким неожиданным сопротивлением, Генрих заговорил отеческим тоном: «Я говорил с вами, как отец, как король, как ваш суверен и благодетель, и надеялся на вашу благодарность». В тот же день его гнев прорвался в письме к Сюлли: «Друг мой, принц здесь, и он совершенно несносен. Вы бы пришли в ярость, если б услышали, что он говорит обо мне. В конце концов мое терпение лопнет». Далее он просит {551} министра приостановить выплату племяннику пенсии, чтобы научить его повиноваться. Коннетабль, тоже извещенный в тот же день, устроил нагоняй своему зятю.

Конде был одержим только одной мыслью: увезти жену. 17 июня он уехал вместе с ней из Фонтенбло в свой замок Валлери в Бургундии, но 28 июня им пришлось вернуться на свадьбу Цезаря Вандомского. Король предстал на свадьбе во всем своем великолепии. «Он появился на церемонии, усыпанный драгоценными камнями, — пишет Малерб, — и очень хорошо выглядел». 4 и 12 июля состоялись конные состязания с кольцами. Ради своей прекрасной дамы король усердствовал не щадя сил. «Король чувствует себя хорошо и на глазах молодеет. Он говорит только о скачках с кольцами, на которых он осрамил весь двор». После положенных церемоний чета Конде вернулась в Валлери.

9 августа Генрих поселился в Монсо и во время охоты подъезжал близко к замку. 23 сентября Конде укрылся в Мюре, но Генрих вновь обрел свой пыл времен Габриели. 3 ноября Конде устроил охоту в аббатстве Бретей в Пикардии, и его друзья, губернатор Амьена де Триньи и его жена, оставили в своем замке молодую принцессу и ее свекровь. Узнав об этом, король выехал с сыном Цезарем и группой дворян с наклеенными фальшивыми бородами. Все они имели столь бандитский вид, что власти послали прево арестовать разбойников. Как только достойный служака понял свою ошибку, король углубился в лес, переодетый в ливрею королевского егеря, с пластырем на глазу и двумя борзыми на поводке. Расположившись на перекрестке дорог, он видел, как {552} проезжает карета принцесс. Шарлотта его узнала, но ничего не сказала свекрови. Через час она из окна замка увидела короля, посылающего ей воздушные поцелуи из соседнего окна. «Боже мой, мадам, так король здесь?» — спросила она хозяйку замка. Шарлотта повествовала об этой сцене даже сорок лет спустя. На этот раз ее волнение не ускользнуло от вдовствующей принцессы, и когда король появился, его вежливо выпроводили. Извещенный матерью, Конде решил со всем этим покончить. Заручившись поддержкой герцога Бульонского, зятя принца Оранского, он выяснил, что за границей его охотно примут. 29 ноября он решился. Чувствительные дамы назвали это «невинным похищением»: муж похитил свою жену. Они покинули Мюре и поскакали окольными путями на Север, причем принцесса не знала о конечном месте назначения. Через несколько дней они прибыли в Брюссель. Бегство Конде нанесло королю удар, от которого он не оправится. Когда ему сообщили об этом, он играл в карты в своем кабинете: «Бассомпьер, друг мой, я погиб. Этот человек увез свою жену в лес, и я не знаю, с какой целью, или чтобы ее убить, или чтобы вывезти из Франции». «Я еще никогда не видел короля в такой растерянности и тревоге», — добавляет Бассомпьер. Вызванным к королю министрам было предложено высказать мнение, какое решение следует принять по поводу случая, который, казалось, не имеет никакого отношения к европейской дипломатии. Однако это любовное дело было также и государственным, так как принц крови не имел права покидать пределы Франции без разрешения короля, а с другой стороны, отношения Франции с брюссельскими герцогами были столь {553} скверными, что укрыться у них — значило быть заодно с врагами. Следовало также опасаться, что испанцы, завладев возможным претендентом на французский трон, будут подстрекать его объявить недействительным брак короля с флорентийкой, а дофина — незаконнорожденным. Появившиеся первыми министры посоветовали принять решительные меры: написать послам, попытаться догнать беглецов, угрожать загранице. Сюлли, который пришел последним, не согласился: нужно было послушать его и заключить Конде в Бастилию, теперь же ничего предпринимать не следует.

Гвардейский капитан де Прален, получивший приказ догнать беглецов, был послан дальше в Брюссель, чтобы пригрозить эрцгерцогу жесткими мерами. Но ничто не помогло. Принцесса Конде поселилась у принца Оранского во дворце Нассау, тогда как ее муж отправился в Кельн. Когда в конце декабря он вернулся в Брюссель, герцог по просьбе испанского посла разрешил ему остаться. {554}

Глава пятая.
Проклятый король.
1609—1610

Однако прекрасные глаза Шарлотты де Конде не были единственной причиной волнения, охватившего весь политический мир. Советчики короля готовы были мобилизовать всю Европу, чтобы противостоять честолюбивым устремлениям Габсбургов. Необходимо было срочно укрепить политические союзы и возбудить аппетиты тех, кто мечтал вырвать клок из испанской мантии. Первая попытка была предпринята при туринском дворе. Шаги к примирению Карла-Эммануеля до сих пор оставляли короля равнодушным, но теперь Сюлли и Ледигьер посоветовали на них ответить. В октябре 1610 г. Клод де Бульон был послан с предложениями, которые войдут 25 апреля 1610 г. в Брюссельский договор: Генрих выдал свою дочь Кристину замуж за принца Пьемонтского Виктора-Амадея, а герцог Савойский вошел в коалицию против Испании и пообещал оккупировать Миланне. Наступление планировалось начать весной. Савойец сохранит то, {555} что завоюет, если венецианцы и другие члены коалиции не будут возражать.

Это был самый подходящий вариант, если уж сделать ставку на Карла-Эммануеля. Однако в Риме эмиссар короля Савари де Брев не смог отговорить Павла V от осуждения поддержки Францией Евангелистской Унии. Папа призывал к миру и вызвался послать нунциев с чрезвычайной миссией в Париж и Мадрид. Во Флоренции новый герцог Козимо II Медичи был женат на австриячке, и, естественно, он вне игры. Венецианцы тоже не решались нарушить свой традиционный нейтралитет и не желали, чтобы франко-савойцы заменили испанцев в долине По. Они также опасались, что турки используют всеобщее волнение и нападут на их средиземноморские владения.

Яков I Английский тоже не собирался потворствовать королю Франции. Завоевание независимости новым партнером, Соединенными провинциями Нидерландов, побуждало его вести политику Северной Европы, более соответствующую британским интересам. Он также не забывал, что Франция должна ему 4500000 ливров, хотя последнее соглашение предусматривало вычет из них 3400000 ливров, выплаченных Генрихом IV голландцам. Поэтому он ответил французскому послу Ла Бродери общими словами. Правда, он согласился женить принца Уэльского на Генриетте Французской, но так и не дал формального обещания участвовать в предстоящей войне. Что касается швейцарцев, то они слишком страдали от тирании Фуентеса, чтобы вмешиваться в конфликт. Впрочем, в Граубюндене бушевала гражданская война, и раздоры раскололи протестантские {556} и католические кантоны. Таким образом, король мог надеяться только на наемные войска. В апреле 6000 швейцарцев двинутся на соединение с французской армией.

В Лотарингии бесцеремонное давление на герцога Генриха II Лотарингского имело неприятные последствия. Он предпочел соблюдать нейтралитет, в частности, из опасения, что французские войска, сосредоточенные на границе, проходя в Германию, оккупируют герцогство. 10 января 1610 г. эмиссар короля де Буассиз прибыл в Галле, где заседала Евангелистская Уния. Он предложил военную помощь Франции и настаивал на терпимости к католической религии в протестантских герцогствах. Ответ принцев, которые все без исключения были кредиторами Франции, был уклончивым. Они пообещали, что если Генрих IV вступит в войну с 8000 пехотинцев и 2000 кавалеристов и в случае, если Испания в отместку нападет на Францию, прислать ему 5000 солдат. 8 марта Буассиз объявил принцам, что королевские армии в следующем месяце выступят в поход, но потребовал от них обещания не помогать мятежникам, которые, видимо, восстанут против короля Франции (имелись в виду принц Конде и герцог Бульонский). Высказанное категорическим тоном требование вызвало ответное раздражение. Не удалось достичь согласия и по тексту клятвы, в результате Буассиз уехал ни с чем. Во франко-германском альянсе наметилась трещина. Союзные немецкие княжества в дальнейшем будут все менее расположены выступать на стороне короля Франции. Точно так же повели себя голландцы, боявшиеся французского присутствия в Люксембурге. {557}

С дипломатической точки зрения дело началось неудачно. Немцы, французы и пьемонтцы ждали инициативы соседа, чтобы выйти на тропу войны. Что касается испанцев, то они давно уже пытались сблизиться с Францией, чтобы Генрих IV не помогал своим союзникам голландцам. Между Парижем и Мадридом уже много лет шла игра авансов и попятных движений, чтобы побудить противника сделать первый шаг, то есть признать себя слабейшим. Поводом к этим трудным переговорам были браки между принцами и принцессами обоих дворов. Этот план был задуман еще в 1601 г., и папа его одобрял. Однако Генрих IV не хотел порывать отношений с Соединенными провинциями, а это было первым условием Мадрида для заключения брачного договора, но успехи испанской дипломатии в Лондоне его тревожили. Идея кардинала Барберини получила признание: женить второго инфанта, дона Карлоса, на второй из французских принцесс, Кристине, и пообещать им наместничество во Фландрии, которая станет католическим государством, независимым от Испании.

В 1608 г. Мадрид предпринял новую дипломатическую атаку, несмотря на переговоры президента Жаннена о заключении мира с Соединенными провинциями. Филипп III рассчитывал на Марию Медичи и нунция Убальдини, полагая, что они поддержат предложения его чрезвычайного посла, дона Педро де Толедо. Но надменность последнего едва не положила конец его миссии. Первые встречи с Генрихом IV в Фонтенбло закончились скандалом, но нунцию удалось возобновить переговоры о браке дофина с инфантой и принцессы Елизаветы со вторым инфантом. {558}

Как только европейская политическая элита смирилась с перемирием на 12 лет между Голландией и Испанией, заключенным в апреле 1609 г., король начал рассматривать многочисленные матримониальные планы для своих детей, и прежде всего лотарингский и пьемонтский вариант. Обеспокоенная этим, Испания возобновила попытку, использовав на этот раз услуги флорентийского дипломата Маттео Ботти, который нашел поддержку у королевы и ее итальянского окружения. Содержание депеш Ботти в Мадрид дошли до сведения французского посланника Восла. Генрих IV разгневался на королеву и особенно на Кончини. Тем не менее он считал испанские браки возможным вариантом и намеревался снова их обсудить.

Новая французская армия

В конце 1609 г. король начал активную подготовку к войне, что не осталось незамеченным. Сюлли уже много лет приводил в готовность совершенно новую армию. Грех было не воспользоваться этими современными войсками, в крайнем случае хотя бы продемонстрировать их Европе. При осаде Амьена в 1597 г. Сюлли снова проявил свои способности организатора и интенданта. Его нововведения в интендантстве, в расквартировании армии, в снабжении ее боеприпасами, в организации полевых госпиталей доказали свою эффективность — в победоносной савойской кампании, а потом у Седана. Французская армия обрела регулярность и была способна противостоять испанским легионам. Король больше не мог довольствоваться феодальной армией, собираемой от случая к {559} случаю, тем более, наемной. Кроме того, прежде огневая мощь испанской пехоты лишала преимущества французскую кавалерию. Раньше пехота только поддерживала атакующие эскадроны, теперь же необходимо было изменить их соотношение. Теперь, когда было чем платить, начали набирать пехотинцев. Армия, сформированная для завоевания немецких герцогств, насчитывала 37000 солдат и только 5000 кавалеристов, в ней было также 12000 швейцарских наемников и ландскнехтов. Все эти солдаты получали от короля регулярное жалование — по 8 су в день на каждого.

Это была революция не только в военном деле, но в определенной мере и социальная. На 37000 человек насчитывалось не более 1000 представителей феодальной верхушки, состоящей из принцев, сеньоров и храбрых дворян, несущих службу за свой счет как волонтеры и имеющих право оставить ее как только они того захотят. Но у них была привилегия сформировать элитный кавалерийский полк, белый штандарт короля.

Впрочем, Генрих IV не стремился отстранить дворянство от воинской службы, совсем наоборот. Чтобы дать дворянам возможность помахать шпагой, он сохранил за ними большую часть высших чинов и командных постов как в кавалерии, так и в пехоте. Он всего лишь стремился интегрировать храброе дворянство в регулярную армию, но при этом держать его в строгом повиновении. «Чего только не смогут совершить две тысячи французских дворян! Да они горы своротят!»

Сюлли оснастил армию мощной артиллерией, рачительным творцом которой он, как известно, был. С 1601 г. изготовление и использование пороха стало {560} королевской монополией. Оружейные склады были битком набиты разнообразным военным снаряжением. В апреле был заключен контракт с армейскими поставщиками на 500000 булок хлеба в день в течение трех месяцев.

Генрих IV обожал свою армию, во главе которой он намеревался стать. Он решил, что блестящий стратег Морис Нассау будет его ближайшим помощником и начнет операции до прихода большой армии под командованием короля. По свидетельству Сюлли, Ла Форса и д'Обинье, король в первые месяцы располагал 100000 солдат, неслыханной по тем временам силой, вдвое большей, чем могли выставить тогдашние крупные государства.

Непопулярная война

Следя за подготовкой своей армии, Генрих IV не спускал глаз с Брюсселя. После того как король потребовал от эрцгерцога отказать в гостеприимстве своему племяннику, он в феврале послал к нему маркиза де Кэвра с требованием немедленно возвратить принцессу. Любовная переписка между ним и Шарлоттой продолжалась через дипломатических агентов: «Прео, я пишу моему прекрасному ангелу, передайте ей в руки, если сумеете, это письмо... Я так исхудал от тоски, что остались лишь кожа да кости. Все мне опостылело, я избегаю общества». Шарлотта безмерно скучала при чужом дворе, она жила взаперти в своих покоях и с удовольствием отвечала в том же стиле повелителю Франции: «Мой обожаемый рыцарь». Король попросил Малерба написать стихи, оплакивающие участь прекрасной пленницы: {561}

Осаждаемые Алькандром родственники были готовы на любые сделки: в феврале коннетабль и герцогиня Ангулемская начали процедуру расторжения брака Шарлотты. Король даже готовил похищение принцессы с помощью Кэвра, но нечаянно сорвавшееся с губ признание королеве было немедленно передано нунцию, и от плана пришлось отказаться.

Дело принцессы осложнялось делом принца Конде. Поначалу застигнутый врасплох, Мадрид быстро понял выгоду, которую можно извлечь из любви короля. Теперь, когда дело Генриетты д'Антраг больше не могло быть предметом судебного разбирательства, следовало использовать принца Конде и признать его престолонаследником вместо незаконнорожденного дофина. Принца пригласили в Милан к графу Фуентесу, заклятому врагу Франции. Бегство запахло изменой. Французские министры часто обсуждали эти обстоятельства с посланцем эрцгерцогов Пекиусом в поисках компромисса. Пекиус опасался, что целью, поставленной перед французскими войсками, является вторжение в Нидерланды и Брюссель для захвата принцессы. Жаннен был убежден, что «если принять меры в отношении принцессы, то будет вырвана самая болезненная заноза, и это даст возможность все уладить». Вилльруа был более прозорливым: «Война будет не из-за принцессы, а из-за принца. Король берется за оружие, потому что его племянника хотят сделать орудием для разрушения его королевства». {562}

Однако король еще долго колебался: «Мы движемся скачками и ежесекундно меняем планы», — пишет он в марте голландскому посланнику в Париже. «Мы хотим и не хотим, действуем и не действуем», — заключает в апреле герцог д'Эпернон. Генриха действительно беспокоило общественное мнение. То, что^: вельможи и военачальники мечтают о победоносной кампании, понятно, но что думает о предстоящей войне страна, крестьяне, ремесленники, купцы? То, что гугеноты призывают к войне, чтобы остановить экспансию католицизма в Германии и выступить против испанского империализма, естественно, но что думает об этом подавляющее большинство французских католиков, которые с изумлением видят, как христианнейший король вступает в союз с протестантами Германии и Голландии? Что думает об этом папа, что думает европейская общественность в тот час, когда турки угрожают христианству? Не измена ли это гугенотского волка, проникшего в католическую овчарню, чтобы истребить стадо?

Более того, не затевается ли эта европейская война, чтобы удовлетворить старческий каприз? Повсюду злословили о новой Троянской войне и новой Елене. В данном случае Парис был милее Менелая, потому что являлся законным мужем.

Генрих знал, что эта война непопулярна. Иезуит Гонтье на проповеди в его присутствии сказал напрямик: враг стремится уничтожить мир, и этот враг — протестант, «огромный Голиаф». Истребите все это племя при вашем дворе, изгоните этих бунтовщиков, которые под личиной верности вас околдовывают, чтобы все погубить. Подобные дерзости вывели из терпения короля, и он в конце января решил {563} запретить проповедовать в приходах, а только «при дворе и в его присутствии», но отец Котон буквально вырвал у него разрешение произносить проповеди во время поста, и буйства возобновились: «Клянусь Богом, Сир, — заявил д'Орнано королю, — если бы какой-нибудь иезуит в Бордо проповедовал в моем присутствии то, что проповедовал Гонтье в присутствии Вашего Величества, я бы приказал его утопить».

Но отец Гонтье не был одинок. Нунций Убальдини упрекал короля в демонстрации военной силы. Генрих забылся до такой степени, что заявил: он хочет вернуть принцессу и сделает это, и никто не сможет ему помешать, даже сам «наместник Бога на земле». В феврале он принял испанского посла Иниго де Карденья. «Государь, я здесь по поручению короля Испании, моего господина, чтобы спросить у Вашего Величества, почему вы вооружаете такую большую армию, и не против него ли?» Король опять вышел из себя, он напомнил об участии испанцев в заговоре Бирона, графа Овернского, а теперь Конде. «Я закрываю доспехами свои плечи и голову, чтобы сокрушить тех, кто меня разгневает». — «Так что же мне передать своему королю?» — «Передавайте все, что хотите».

В конце концов решение было принято. Король развязывал войну. Наместники получили приказ вернуться в свои провинции: Гиз — в Прованс, Белльгард — в Бургундию. Ла Форс был обязан следить за Пиренеями и держал наготове армию для вторжения в Испанию. Ледигьер, недавно получивший жезл маршала Франции, вернулся в Дофине и стал во главе итальянской армии. Он готовился войти в Пьемонт, где должен был ждать 12-15 тысяч солдат, которых {564} король пришлет ему с Бассомпьером и Креки. На месте они должны встретить отряды граубюнденцев и пьемонтскую армию. Цель — оккупировать Милане, где Фуентес спешно укреплял города, которым предстояло первыми принять на себя удар.

Основная армия была сформирована в Шалоне, на Марне, где сосредоточили также и артиллерию. Ее авангард уже был в Мезьере. Все было готово для выступления в поход, ждали только прибытия короля. Чтобы достичь герцогства Юлиш, нужно было пройти через Люксембург, и король попросил разрешение на переход у эрцгерцога Брюссельского, но «как друг, который не собирается совершать враждебные действия» (8 мая).

Эрцгерцог дал согласие и теперь даже склонялся к мысли отослать принцессу во Францию. Он поручил Пекиусу посоветоваться с духовником короля отцом Котоном, и тот ответил, что было бы предпочтительнее «дать ей бежать». В Брюссель придет также послание коннетабля с требованием вернуть дочь. Эрцгерцог решил подготовить письмо принцу Конде в Милан с сообщением, что в этих условиях он не может удерживать принцессу в Брюсселе против ее воли и воли ее семьи. Письмо не будет отправлено...

Знал ли об этом король? Если возвращение Шарлотты предполагалось, а приготовления к войне не прекращались, значит, он преследовал другую цель. В депеше Буассизу от 2 мая король объявил, что вскоре выезжает, «дабы оказать воздействие и больше ничего не предпринимать, если обстоятельства не заставят продолжать борьбу». «Оказать воздействие» — это повторить седанский вариант: запугать противника, не произведя ни единого выстрела. Восстановить {565} принцев Бранденбургского и Нейбургского в их правах, «не совершая никакого иного подвига», если Испания не окажет сопротивления, «в каковом случае проложить себе дорогу туда и обратно». Однако итальянская армия имела совсем другую цель. Если армия выступит, то, уж конечно, не ради военной прогулки. Зачем же тогда последние попытки вовлечь в коалицию Англию, Соединенные провинции, скандинавов, немцев, Венецию, Савойю? Нужно быть совершенным безумцем, чтобы думать, будто Габсбурги позволят себя ограбить, а так называемые союзники мобилизуют свои силы для защиты интересов короля Франции. Ришелье, рассуждая позже над побудительными мотивам короля, добавил короткую фразу: «Возможно, аппетит пришел ему во время еды». Она достаточно хорошо отражает психологическую неподготовленность короля. Генрих собирался начать войну, чтобы еще раз сыграть роль вершителя судеб Европы. Некоторые из его приближенных хотели, чтобы Франция извлекла территориальную выгоду из этой авантюры. Генрих это знал. Но он отказывался хладнокровно предусмотреть все последствия. Об этом позаботится Господь.

Отбывая к далеким горизонтам, король Франции должен обеспечить непрерывность монархической власти во время своего отсутствия. Правительство оставалось в Париже с канцлером, министрами, Вилльруа, Жанненом, и, как это ни парадоксально, с двумя высшими военачальниками, которых решили не использовать, один из них коннетабль, потому что он был стар, другой — генерал-полковник инфантерии герцог д'Эпернон, потому что он был ненадежен. Королева тоже оставалась с девятилетним дофином. {566} Как и многие женщины, веками оставляемые сыновьями и мужьями во время войны, она будет иметь титул регентши, чтобы управлять королевством. Генрих был невысокого мнения о ее уме, но он немного приобщил ее к делам и рассчитывал на Регентский совет из 15 членов, где у нее не будет решающего голоса.

Коронация королевы

Придворная камарилья Марии Медичи была довольна, что королева получит личную власть. Кончини и его жена намекнули, что ей не хватает миропомазания, чтобы добиться повиновения подданных, то есть коронации. В Вербное воскресенье королева попросила супруга оказать ей этот убедительный знак своего доверия. Он некоторое время сопротивлялся, так как этот акт в некоторой степени ущемлял его абсолютную власть. Кроме того, подобные церемонии стоили чрезвычайно дорого, а он хотел сохранить деньги для войны. Но в конечном итоге Генрих уступил желанию королевы и назначил коронацию на 13 мая. Для этого он выбрал Сен-Дени, там обычно короновали королев Франции, там же он отрекся от протестанства. Но — зловещее предзнаменование! — это было также местом упокоения королей.

Генрих IV с большим энтузиазмом принялся за подготовку коронации Марии. В среду вечером, 12 мая, весь двор выехал в Сен-Дени. Король позаботился обо всем: «Душа моя, исповедуйтесь за себя и за меня», — советует он жене. В четверг 13 мая он наблюдал за церемонией в монастырской церкви из застекленной ложи справа от алтаря. Король следил {567} за всем, восхищался величественностью жены, когда она принимала корону из рук кардинала Жуайеза, не скупился на комплименты: «Она никогда еще не была так красива...» Он поет вместе с совершающими богослужение литургию, предшествующую канону, замечает все движения, тихо смеется, прощая герцогу Монбазону, нечаянно разбившему стекло королевской ложи, чтобы лучше видеть. Церемонии его растрогали, и он со знанием дела объясняет присутствующим их смысл.

Вечером после ужина он вместе с королевой возвращается в Лувр. Торжественный въезд в Париж назначен на следующее воскресенье.

Генрих был немного утомлен церемониями в Сен-Дени. Возвращение в Париж приближало его к вожделенному сроку, и его охватила тревога. Снова объявился вездесущий отец Гонтье. Король неосторожно спросил его: «Ну вот, отец мой, я уезжаю к своей армии. Будете ли вы здесь молиться за меня Богу?» — «Сир, как мы можем молиться за вас, если вы уезжаете в страну, кишащую еретиками, чтобы уничтожить там последних католиков?» Генрих улыбнулся, повернувшись к присутствующим: «Чрезмерное рвение выводит из себя этого доброго человека и заставляет его так говорить». Программа следующих дней была окончательно составлена: пятница 14 мая будет посвящена делам, в субботу 15 мая состоится охота, в воскресенье 16 мая будет торжественный въезд королевы, в понедельник 17 мая — свадьба его побочной дочери Екатерины-Генриетты Вандомской с сыном коннетабля, 18 мая — свадебные торжества. В среду 19 мая король отправится на фронт по дороге на Шалон, где он возглавит армию. {568}

Итак, война была неизбежной. Повсюду только и говорили о военных приготовлениях. Императорский посланник, говорят, произнес грозные слова: «Он не посмеет уехать. Его католические подданные его убьют». Сказал он так или нет, но эти слова выражали возбуждение, охватившее большую часть европейской общественности. Идеи о тираноубийстве вновь приобрели актуальность благодаря тезисам отцов-иезуитов и жестоким высказываниям Якова I Английского. Он не хотел уступать папе ни крупицы светской власти. По мнению сына Марии Стюарт, чудовищно признавать за народами право свергать и казнить не только законных королей, но и тиранов. Генрих об этом знал. Он также знал, что нередко тираном называют именно его. В своих «Трагических поэмах» Агриппа д'Обинье когда-то написал:

У народа Франция был повод роптать. Он возмущался расходами королевского двора, которые в 1609 г. увеличились до 400000 ливров, не считая расходов королевы, составляющих еще 500000 ливров. Народ возмущался расточительностью любовниц короля, безудержной картежной игрой, нескончаемым строительством. Вполне разумный налоговый пресс также вызывал недовольство, денежная реформа 1609 г. породила страх перед девальвацией у вкладчиков. Герцог Сюлли не пользовался любовью. Дворянство упрекало его в нестерпимом высокомерии.

Религиозная политика тоже воспринималась враждебно. Применение Нантского эдикта вызвало {569} скрежет зубовный у католиков, считавших, что королевством управляют протестанты. Отказ следовать канонам Трентского собора, поддержка протестантских стран, помощь морискам Испании, отношения с Портой — все это служило доказательством того, что Беарнец скептик, перевертыш, безбожник. В своей книге «Убийство Генриха IV» Ролан Мунье отметил силлогизм, владеющий тогдашними умами. Теологи установили, что позволено убивать тиранов. Генрих — тиран. А стало быть... Повсюду обменивались недоброжелательными рассуждениями — от кабачка до монастыря, от мастерской ремесленника до спальни парламентариев. Так кто же Король — безумец или злодей? Куда он нас ведет?

Массовый психоз охватил общество. Слух о смерти короля одновременно распространился в Камбре, Анвере, Кельне и Маастрихте. Многие начали верить, что само Провидение положит конец его жизни. Как во времена Екатерины Медичи, стали вопрошать звезды. Математик Ла Бросс высчитал, что астральное соотношение для короля неблагоприятно и ему грозит серьезная опасность. Астрологи советовали Генриху остерегаться мая-месяца, кареты и ножа. Майское дерево, растущее во дворе Лувра, рухнуло у него на глазах, что привело в смятение всех присутствующих.

«Я не знаю, что это, Бассомпьер, но мне кажется, что я не поеду в Германию. Сердце подсказывает мне также, что ты тоже не поедешь в Италию», — и он несколько раз повторил: «Я скоро умру». Королева тоже сообщила ему о дурных прогнозах. «Что касается того, о чем вам говорил господин де Фонтен, — ответил он, — то жизнь моя в господней деснице. Господь {570} сделает со мной то, что ему будет угодно». Сюлли он сказал: «Клянусь Богом, я умру в этом городе и никогда из него не выйду. Они убьют меня, ибо у них нет иного выхода кроме моей смерти».

Улица Ла Ферроннри

События пятницы 14 мая 1510 г. описывались неоднократно. Рассказы мемуаристов многочисленны, и они совпадают в большинстве деталей. Короля снова охватила нерешительность, он тщетно пытался ее побороть, но скрывал перед близкими свою тревогу. День должен был быть посвящен улаживанию незаконченных дел, последним военным приготовлениям и въезду королевы. Он очень дурно спал и, как обычно, встал на заре, оделся, потом попросил принести Часослов и прочитал молитвы, лежа в постели до шести часов утра. Затем он дал аудиенцию капитану гвардейцев, своему послу в Испании, потом Вилльруа, пришедшему поговорить с ним о савойских делах. Оставив опочивальню, он прошел по галереям, пересек сад Тюильри. Потом он присутствовал на мессе в монастыре фельянов, а оттуда снова вернулся через сад. Гиз и Бассомпьер пришли развлечь его разными забавными сплетнями. Он встретил их остротой, которая их рассмешила, потом стал вдруг необыкновенно серьезен: «Сейчас вы меня толком не знаете, но я умру в один из ближайших дней, и тогда вы поймете, чего я стою и в чем разница между мною и всеми прочими». Почти что слова Христа. Они уже не раз слышали, как он говорил о своей смерти, и по-дружески его одернули. Откуда такие мрачные мысли? Разве у него нет {571} процветающего королевства, прекрасного здоровья, богатства, красивой жены, красивых детей, красивых любовниц? «Друг мой, придется все это покинуть», — как позже скажет кардинал Мазарини.

Потом продолжились военные заботы. Он позволил Бассомпьеру вооружить его роту на оружейном складе в Арсенале, но сначала следовало предупредить Сюлли, к которому он намерен был съездить в полдень. По возвращении в Лувр явился Фуже д'Эскюр и рассказал о необходимых приготовлениях для переправы войск через реку Семуа. Затем пришел Нерестанг, который должен был отправиться на фронт одним из первых. Когда он появился, король уже сидел за столом. Во время трапезы к нему привели маленьких принцесс, Елизавету и Кристину. Пьер де Л'Осталь принес свое новое произведение, посвященное королю. Через несколько дней Л'Осталь снова возьмется за перо и напишет «Наварру в трауре».

Встав из-за стола, он принял президента Жаннена, потом прошел к королеве со своим старым товарищем Ла Форсом. В покоях жены он прикидывался веселым, шутил с герцогиней Гиз, но мысли его были далеко. Генриху не сиделось на месте, и наконец он признался в своих сомнениях. Сюлли занемог и чувствует себя неважно. Не отправится ли ему в Арсенал, чтобы его приободрить? Но он побаивается скверного настроения своего министра и не хотел бы с ним повздорить. «Сир, — ответила ему удивленная королева, — зачем вам туда ехать? Пошлите кого-нибудь другого, у вас хорошее настроение, а там вы разгневаетесь». За десять лет до того Шекспир похожим образом описал тревогу Цезаря и страхи Кальпурнии в мартовские иды. {572}

Король вернулся в свой кабинет отдохнуть и написать письмо. Его ненадолго прервал гонец из Венеции. Он встал, подошел к окну и положил руку на лоб: «Боже, у меня там засела одна мысль, и она меня порядком волнует», — и вернулся к жене. Там он встретил канцлера и обменялся с ним несколькими словами. Он еще задержался у королевы, нарочито балагурил и как будто находился в каком-то полусне. Поиграл с сыновьями, поговорил о пире, который будет дан в парадном зале Сите в честь королевы, и приказал Витри, капитану личной гвардии короля, поехать туда, чтобы ускорить приготовления. Тот запротестовал: если король собирается выезжать, то он, Витри, обязан сопровождать его: «Город сейчас полон несметным количеством иностранцев и приезжих». — «Полноте, — ответил ему король, — на самом деле вы хотите остаться здесь и полюбезничать с дамами. Вот уже пятьдесят лет я защищаю себя без капитана личной гвардии, обойдусь без него и на этот раз. Я хочу поговорить с господином Сюлли, иначе я не смогу заснуть». Однако он все еще не мог принять окончательного решения. «Душенька моя, так ехать мне или не ехать?» — повторял он. Наконец он решился и несколько раз поцеловал королеву. «Я только туда и обратно, не пройдет и часа, как я вернусь».

Он спустился во двор Лувра по винтовой лестнице, здороваясь со всеми, кого встречал на пути, отстранил жестом другого капитана гвардии, Пралена, который хотел его сопровождать, подошел к карете, снял плащ и остался в своей обычной одежде «из черного атласа». Поднявшись в тяжелую квадратную карету, он уселся на левую скамью, в глубине. Приглашенные {573} сопровождать его поднялись вслед за ним, герцог д'Эпернон сел от него справа. Рядом с дверцами было два места спиной к улице. Лавардье и Роклор сели у дверцы со стороны герцога, Монбазон и Ла Форс у дверцы со стороны короля. На передней скамье напротив короля сели Лианкур и Мирбо. Было 15 ч. 45 мин. Король осведомился о дате, действительно ли сегодня 14-е?

Томившая его нерешительность угадывается по противоречивым указаниями, которые он давал относительно маршрута. Наконец, он сказал: «Поехали на кладбище Сент-Инносан!»

Несколько дворян верхом сопровождали королевскую карету, а кроме них, ливрейные лакеи, бежавшие у дверей, так как карета продвигалась медленно. Король обнял правой рукой герцога д'Эпернона и показал ему какое-то письмо. Он рассказал ему о планах д'Эскюра касательно переправы через Семуа, о них-то он и собирался поговорить с Сюлли. Проезд по улице Ла Ферроннри, которая начиналась от улицы Сент-Оноре, был очень узким из-за лавок, которые тянулись вдоль домов, стоящих вдоль кладбища Сент-Инносан. Карета въехала в этот узкий проход, почти касаясь межевых столбов одним боком, а другим — лавок. Король заметил в проезжающей рядом карете одного из своих старых товарищей Монтиньи, который был очевидцем покушения Жана Шателя. «Ваш слуга, Монтиньи, ваш слуга», — крикнул ему король.

При такой тесноте эскорт не мог оставаться у дверец кареты. Некоторые из лакеев зашли на кладбище, продвигаясь параллельно, другие побежали вперед, чтобы убрать с дороги две повозки, одну с сеном, другую с винными бочками. Один лакей задержался {574} сзади, поправляя подвязку на чулке. Внезапно какой-то человек занял их место у дверцы. Это был свирепого вида гигант с темно-рыжей бородой, золотистыми волосами и запавшими глазами.

Этим утром он слушал мессу в Сен-Бенуа и после этого повсюду следовал за королем. Он был в монастыре фельянов, но появление там Цезаря Вандомского расстроило его планы. Тогда он стал у ворот Лувра, решив действовать, как только карета въедет под арку, но на том месте, где он рассчитывал увидеть короля, сидел д'Эпернон, и он побежал вслед за каретой.

Затор на улице Ла Ферроннри предоставил ему благоприятную возможность. Он поставил одну ногу на спицу заднего колеса, а другую — на придорожный столбик и внезапно появился в окошке дверцы. При нем был нож: тонкое лезвие с рукояткой из оленьего рога, он вытащил его левой рукой (он был левшой) и нанес королю удар между вторым и третьим ребром. От боли король непроизвольно поднял левую руку и опустил ее на плечо герцога Монбазона. Равальяк ударил еще раз, но ниже и глубже. Нож вошел по рукоятку между пятым и шестым ребром, пронзил левое легкое, перерезал полую вену и аорту. Третий удар пришелся по рукаву герцога Монбазона.

После второго удара Монбазон, который как и все остальные, ничего не понял, обратился к королю: «Что случилось, Сир?» — «Пустяки», — ответил король сначала отчетливо, а потом почти беззвучно. Ла Форс, единственный гугенот из сопровождавших, первым понял, в чем дело, и прокричал королю: «Сир, подумайте о Боге». Обмякший Равальяк продолжал {575} стоять на колесе, с окровавленным ножом в руке. На него набросились. Камердинер короля де Сен-Мишель вырвал у него нож и хотел тут же пронзить его шпагой. Господин де Кюрсон ударил убийцу по лицу. Вмешался герцог д'Эпернон: «Не трогайте его, ответите головой». Несколько дворян поскакали вперед, чтобы предупредить о происшедшем, Лианкур — в Ратушу, Куртоме — в Арсенал. Последний натолкнулся на возбужденную группу людей, которые двигались ему навстречу с криками: «Бей, бей, пусть он сдохнет!» Им помешали расправиться с Равальяком, и они затерялись в толпе — любопытный эпизод, о которым вспомнят позже. Цареубийца был препоручен де Монтиньи, который отвел его в находившийся поблизости дворец герцога де Реца на улице Сент-Оноре. Ла Форс остался один в карете. Он набросил на короля свой плащ и попросил Кюрсона подняться в карету, чтобы поддерживать тело. В густеющую толпу крикнули, что король ранен, опустили занавески на дверцах и поспешно вернулись в Лувр.

Как только карета въехала во двор, «потребовали вина и хирурга, но уже не было необходимости ни в том, ни в другом», — напишет Пьер Маттье. Тело короля вынесли из кареты и стали поднимать на руках по лестнице, по которой он спустился полчаса назад. Генриха положили в маленьком кабинете королевы. Врач Пети обратился к умирающему с ободряющими словами, тот трижды открыл и закрыл глаза. Все было кончено. Вызвали канцлера. Королева в своих апартаментах, услыхав необычный шум, послала мадам де Монпансье узнать, в чем дело, и по ее виду поняла, что произошло нечто ужасное. «Мой сын», — крикнула она и бросилась в кабинет, где Прален {576} горько сетовал, что не сумел защитить короля: «Мадам, теперь всем нам конец». Она упала к подножью кровати. Дофин перед этим, как и отец, отправился смотреть на приготовления к въезду королевы, но не успел покинуть пределы Лувра, как его догнал Витри и развернул карету. Когда мальчика подвели к кровати, он воскликнул: «Если бы я был там со шпагой, я бы убил негодяя». Но вечером за ужином он откровенно заявил: «Я не хочу быть королем Франции, пусть им будет мой брат, потому что я боюсь, что меня убьют, как моего отца»

В полночь с тела сняли одежду. Лицо короля стало восковым, грудь залита кровью, но черты были спокойны. Его одели в белый атласный камзол и положили на ложе в королевской опочивальне. На следующий день врачи произвели вскрытие и определили природу ранений, второе из которых было смертельным, и отметили отличное здоровье покойного: «Все другие части тела оказались целыми и здоровыми, тело было в отменном состоянии и очень красивого сложения». Внутренности поместили в вазу, которую 18 мая перенесли в Сен-Дени, а сердце в закрытой свинцовой урне поместили в серебряный ковчежец в форме сердца. Монбазон и 400 всадников отвезли его в коллеж де Ла Флеш, согласно обещанию, данному когда-то иезуитам.

После бальзамирования тело положили в гроб и выставили в большой комнате, расположенной между кабинетом и галереей, покрыли золотой парчой ложе, установленное между двумя окнами, выходящими на Сену. Гроб стоял 18 дней в этой комнате, где ежедневно служили 6 месс с песнопениями и 100 месс без песнопений. 10 июля гроб был перенесен в {577} зал Кариатид. Его поставили под большим парадным ложем, на которое положили манекен короля из ивовых прутьев, одетый в коронационные одежды. Сложенные руки и голова были из воска. По древнему королевскому обычаю слуги несколько дней два раза приносили королю пищу, как если бы он был живой. 25 июня пришел Людовик XIII окропить тело святой водой. Только 29 июня начались настоящие похороны Генриха IV, земное существование которого символически продлили, чтобы показать, «что во Франции король не умирает». 29 июня гроб перенесли в Собор Парижской Богоматери для первой церемонии, на которую шла нескончаемая процессия представителей государственных органов и различных слоев населения. 30 июня похоронный кортеж отбыл в Сен-Дени, где 1 июля состоялось погребение. {578}

Глава шестая.
Благословенный король

«Четырнадцатого числа месяца мая король Генрих Великий был подло убит на улице Ла Ферроннри гнусным и злобным плебеем по имени Равальяк, который затем был казнен на Гревской площади. Да упокоит Господь душу нашего доброго короля и господина».

Потрясенная общественность

Однако в рассказах о 1610 годе слышится несколько нестройных голосов, которые доказывают, что враждебное течение 14 мая не исчезло. Некий старый иезуит, узнав в Праге о гибели короля, не смог сдержать радости и спросил, кто же теперь унаследует престол, ведь все дети королевы незаконнорожденные. 14 мая в Париже один рантье сказал: «Это был добрый удар». Его арестовали, но потом выпустили. 15 мая «один подлый пьяница, сидя в кабачке, заявил, что Равальяк «поступил, как честный человек, и что он закажет по нему панихиду». 28 и 29 мая в Париже и {579} Оксерре арестовали двух субъектов, восхвалявших убийцу. 16 июня приговорили к галерам четырнадцатилетнего подмастерья, сказавшего, что он намеревался убить короля и королеву. 18 июня была арестована дочь прачки за такие же кровожадные речи.

19 июня произошел странный случай. Прево Пливье, отец двух иезуитов и человек с дурной репутацией, считавшийся казнокрадом и взяточником, играл в своем городе в шары в тот самый час, когда Равальяк убивал короля. Он объявил своим товарищам: «Король умер, его только что закололи». До этого он уже говорил подобное, но после свершившегося факта совпадение показалось подозрительным, и его заключили в тюрьму Консьержери. В том же месяце в Этампе был казнен один дворянин за то, что злословил о короле и королеве и утверждал, что корона принадлежит принцу Конде. В Риме папа приговорил к галерам молодых людей, пивших за Равальяка.

И хотя это были единичные случаи, но они все же свидетельствуют о брожении умов в первые месяцы 1670 года, а также о том, что некоторые фанатики считали Конде законным наследником короны. И все-таки горе охватило всю Франции. «Было тяжко смотреть, как во всех провинциях Франции, — писал Пьер де Л'Этуаль, — бедные поселяне растерянно стоят на дорогах, чтобы узнать от проезжающих о подробностях произошедшего. И когда узнавали, то расходились по полям, как овцы без пастуха, плача, крича и стеная. Боссюе позже скажет: «Среди нас нет таких, кто бы не слышал от отца или деда не только о возмущении этим мерзким деянием, но и о скорби, подобной той, которую причиняет детям кончина доброго отца». {580}

Протестанты не отставали от других. Уж они-то потеряли больше всех. 16 мая на проповеди в Шарантоне пастор Мулен взволновал присутствующих до слез, Морней разделил свое горе с именитыми гражданами Сомюра: «Господа, я здесь, чтобы сообщить вам печальное и страшное известие. Наш король, величайший из тех, кого знал христианский мир за последние пятьсот лет, тот, который пережил столько бедствий, опасностей, осад, битв и покушений, пал под ударами презренного подонка, за один миг одевшего в траур наше государство и наполнившего слезами глаза всех добрых французов».

Народ действительно осиротел. Все забыли о том, что надвигалась война и оплакивали того, кто принес мир, сражаясь против насилия, беспорядков и мятежей. Были веские основания опасаться наступления эры новых междоусобных войн. Реакция народа была такой недвусмысленной, что принцы, которые, возможно, развязали бы фронду уже в мае, сначала тесно сотрудничали с регентшей и только через несколько месяцев принялись за свои козни. Если и существовал заговор с целью посадить на трон Конде, то от него быстро отказались.

Суд над Равальяком

Суд над Равальяком был, естественно, предметом всеобщего внимания. Парижане сразу же заподозрили испанский заговор, и пришлось выставить стражу у дома испанского посла, чтобы защитить его от народного гнева. С 23 мая толпа стала обвинять иезуитов.

Кто же был этот человек, замысливший убить короля? Мечтатель, мистик, фантазер. Это сразу {581} поняли и по его словам, и по клочкам бумаги, найденным у него при обыске, — там были молитвы и какие-то таинственные знаки. Протокол допроса он подписал: «Равальяк. Да пребудет всегда Иисус победителем в моем сердце». У него была найдена также ладанка, где, как его уверил ангулемский монах, находилась щепка от Святого Креста, но на самом деле оказавшаяся пустой.

Следствие установило его происхождение. Он родился в Ангулеме в 1578 г., следовательно, ему было тридцать два года. Сначала был слугой, потом школьным учителем, потом даже судейским стряпчим, но его влекло религиозное поприще. Он поступил в монастырь фельянов, но там сочли его слишком неуравновешенным и продержали всего три недели. Потом он обратился к иезуитам, которые не захотели принять послушником такого экзальтированного человека. У него действительно были галлюцинации, он видел огонь, витавшие в воздухе облатки, чувствовал запах серы. Слава Господа была для него превыше всего. А в тавернах и на постоялых дворах он слышал из уст солдат, что король отказывается обратить в католичество гугенотов, более того, он их поддерживает и хочет объявить войну папе и перенести Святой престол в Париж. А воевать с папой — значит воевать с самим Господом.

Поэтому он был одержим идеей отвратить Генриха IV от его нечестивых планов. В начале года он дважды пытался его предупредить, один раз в январе в Лувре, куда его не пропустили, второй раз рядом с кладбищем Сент-Инносан, где он увидел короля в карете и крикнул ему: «Я говорю с вами от имени Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии». На него, {582} естественно, никто не обратил внимания. Отчаявшись повлиять на короля, он вернулся в Ангулем. Там его миролюбивые настроения изменились. Желание умертвить короля возникло у него на Пасху, и он, с одобрения своих исповедников, вернулся в Париж. Там он украл нож и смастерил к нему прочную рукоятку. Но его снова охватила нерешительность, он испугался, сломал лезвие ножа и отправился в Ангулем. В дороге, в Этампе, он почувствовал, как проникается сверхъестественной силой, тогда он сделал новое лезвие, наточил его на камне и вернулся в Париж.

Как Пьер Баррьер и Жан Шатель, он тоже был одиночкой, поддавшимся влиянию общественного мнения. Из проповедей он знал о теории относительно тираноубийства и стал считать этот акт своим наивысшим предназначением. Разумеется, судьи хотели дознаться, не существует ли заговор, но он и под пытками утверждал, что совершил преступление по собственному почину. Он сделает это и в свой последний час, в страшных мучениях, которых мы не станем описывать, в тот самый момент, когда ложь могла стоить ему вечного проклятия и когда несчастный уже не мог ни на что надеяться. Он повторял, что задумал и совершил убийство в одиночку, совершенно самостоятельно.

Доставленный 27 мая на Гревскую площадь на казнь, он изумился ярости толпы. Судя по тому, что он слышал в последние недели, он был уверен, что выполняет народное чаяние. А толпа неистовствовала, она даже пыталась тем или иным способом участвовать в казни и проявляла кровожадность, подобную той, что некогда охватила убийц в Варфмомеевскую ночь. {583}

Один юноша, воскликнувший «Какая жестокость!», едва не стал жертвой самосуда.

Версия убийцы-одиночки была принята. Следствие длилось недолго, ибо признания Равальяка не вызывали никаких сомнений. Однако смерти короля так желали, столько раз ее предсказывали, кое-кому она была так полезна, что поводы для подозрений все же оставались. Но кто? Иезуиты или кто-то другой?.. Подозрительная смерть прево Плювье в тюремной камере направила взоры на закоренелых заговорщиков — графа д'Антрага и его дочь, маркизу де Верней. Через несколько месяцев после казни разразился скандал. Некая мадемуазель д'Эскамон, посещавшая аристократические дома как посредница в различных делах, много чего слышала и видела, пока жила у маркизы и ее сводной сестры Шарлотты-Екатерины д'Антраг. В январе 1611г. она рассказала, что после неоднократных попыток поговорить с королем, с королевой Марией или отцом Котоном, ей удалось войти в доверие к королеве Маргарите, которой она сделала страшные признания: герцог д'Эпернон и маркиза де Верней состояли в сговоре, и это именно они манипулировали Равальяком и направляли его руку.

Мадемуазель Эскамон была арестована, и начался новый судебный процесс. Регентша и герцог д'Эпернон пытались остановить судебное следствие, но судьи — президент Сегье и первый президент Ашиль де Арле — отвергли их просьбы и продолжали дознание. Маркиза де Верней четырежды подвергалась допросам, и когда у президента Арле спросили, какие доказательства имеет Эскамон для обвинения самых знатных людей королевства, он воскликнул: {584} «Их больше, чем достаточно!» 5 марта был вынесен первый приговор о содержании в тюрьме мадемуазель Эскамон, а через две недели старого президента Арле отправили в отставку. Судебное следствие продолжал новый человек, и окончательным вердиктом клеветница была приговорена к пожизненному заключению.

Другое разоблачение исходило от бывшего солдата из полка Бирона Пьера Дюжардена, но позже, в 1615—1616 гг. Заключенный в Консьержери после своих первых признаний, Дюжарден утверждал, что в 1609 г. находился в Неаполе, где встречался с бывшим секретарем Бирона Шарлем Эбером и бывшим лейтенантом крепости Шатле Ла Брюйером. Они искали тогда убийцу, чтобы послать его в Париж, но тут появился Равальяк с рекомендательными письмами от д'Эпернона и предложил свои услуги. Потом, как заявил Дюжарден, один испанский иезуит уговаривал его взять на себя ту же миссию, и он сразу же сообщил королю о планах, угрожающих его жизни.

Дело Равальяка остается одной из самых больших загадок французской истории, и не стоит ввязываться в этот туманный спор, не имея новых доказательств. Само существование заговора с целью умертвить короля полностью отрицать нельзя. То, что в Неаполе, Милане, Брюсселе, очагах яростной оппозиции французской политике и прибежищах эмигрировавших сторонников Лиги и Бирона, пытались завербовать убийц, следует из свидетельств Дюжардена и из многих других косвенных улик. Этим объясняются слухи о смерти Генриха IV во Франции и в Европе еще до свершившегося факта, подозрительные разговоры в тавернах, а также {585} взрыв нескрываемой радости в некоторых католических кругах.

И все же, когда читаешь заявления мадемуазель Эскамон и Дюжардена, то их описание Равальяка не согласуется с тем, что мы знаем об этом человеке. Можно ли представить себе бедного малого из Ангулема, щеголяющего в ярко-красном бархатном камзоле в испанских кругах Неаполя и утверждающего, что убьет короля, в то время как подлинный Равальяк поначалу пытается мирным путем убедить короля изменить свое поведение? И почему мадемуазель Эскамон, приглашенная королевой Маргаритой, чтоб описать Равальяка, сравнила его с маленьким и черноволосым пажем королевы, тогда как он был рыжеволосым великаном? И почему этот человек, которого якобы поддерживал герцог д'Эпернон, так долго пребывал в колебаниях, одиночестве и в такой нищете, что когда его арестовали, в кармане у него обнаружилось лишь несколько су?

Однако заговор против жизни короля герцога д'Эпернона и маркизы де Верней, каким его описывает мадемуазель Эскамон, как и заговор в Неаполе, имеют все признаки правдоподобности, если их датировать концом 1608 г. Это был момент, когда маркиза пыталась в последний раз обрести высокое положение. Потерпев неудачу с королем, она стремится выйти замуж за герцога Гиза, которого тоже вынуждает подписать обязательство вступить с ней в брак. Она, вероятно, надеялась, также на поддержку испанских агентов, когда намеревалась предъявить права своего сына Гастона де Вернея на французский трон, если король исчезнет со сцены и будет признано внебрачное рождение дофина. {586}

Именно в этот период вполне вероятно, что Равальяк, которого д'Эпернон мог знать, будучи наместником Ангулема, посещал резиденции семьи д'Антрагов и содержался там из милости в надежде использовать его экзальтированность в определенных целях. Он мог найти приют и в замке Малерб или во дворце любовницы д'Эпернона, мадемуазель де Тилле. В депеше венецианского посла Фоскарини утверждается, что мадемуазель де Тилле признала, что принимала его много раз у себя дома и обеспечила ему средства для существования, что подкрепляет заявление мадмуазель Эскамон.

И тем не менее! Духовная эволюция цареубийцы проходила самостоятельно. Подверженный влиянию толков, особенно в общественных местах, он предстает человеком нерешительным, терзаемым угрызениями совести, а совсем не управляемым на расстоянии агентом.

Между 1608 и 1610 гг. положение маркизы де Верней сильно изменилось. Генриетта смирилась со своей отставкой, она живет больше в Вернее, чем в Париже, и при содействии Кончини сближается с королевой. Что она могла выиграть со смертью короля? Ничего, и будущее это покажет — ничего для себя, ничего для своих детей. Брак ее дочери Габриель-Анжелики с сыном герцога д'Эпернона в 1522 г., через 12 лет после смерти короля, свидетельствует о ее связях с герцогом, это очевидно. Но это еще не доказательство их преступного сговора. Соучастие Марии Медичи, в которое верили многие историки, еще менее правдоподобно. Да, ею манипулировали Кончини, это видно по планам испанских браков, а также по тому, что она потребовала коронации. Однако {587} существует слишком большая дистанция между политическими амбициями, подогреваемыми ее окружением, и убийством, которое предполагает не только ненависть, но также энергичный характер и скрытность, что никак не вяжется с тем, что мы знаем о флорентийской банкирше. События, последовавшие за смертью короля, тоже не дают оснований предполагать, что у нее был некий замысел, связанный со сменой курса: королева продолжит войну и на некоторое время сохранит Сюлли. События регентства будут плодом естественного развития, а не следствием гибели короля.

По поводу д'Эпернона и Кончини сомнения существуют. Их тайная связь с Испанией, можно сказать, достоверный факт. События 1609 г. сделали их положение более опасным, по крайней мере более шатким, Генрих злился на семейство Кончини за их темные дела с Мадридом, а д'Эпернон и в это время стал более чем когда-либо самостоятельной величиной, впрочем, он никогда не умел вписываться ни в одну из систем. Король, знавший его с юности, сохранял за ним высокие посты, но никогда ему, в сущности, не доверял. Если говорить о драме 14 мая, то для сговора Равальяк — д'Эпернон отсутствуют доказательства. То, что ангулемский фанатик был бывшим протеже герцога, возможно, а вот то, что он был еще и убийцей, подосланным герцогом, почти невероятно.

Генрих и его легенда

Слава короля не сгинула вместе с ним. Правда, панегирики начались еще при его жизни. Первая {588} «Генриада» датируется 1594 г. Это произведение Себастьяна Гарнье «Я хочу воспеть в своих стихах Великого Генриха, этого благословенного короля-воина». Но в 1610 и 1611 гг. был воздвигнут агиографический памятник, которого не удостоился ни одни монарх, разве что Наполеон. Забыв обо всех прежних недомолвках, ораторы сотрясали своды церквей Франции и Наварры своим красноречием. Из-под типографских прессов выходили бесчисленные эпитафии. Их заглавия показательны: «Плач по королю», «Траурная речь», «Рыдания безутешной Франции», «Окровавленная сорочка», «Книга скорбных песнопений».

Во славу короля были использованы все литературные жанры. Например, подражание плутарховским сравнительным жизнеописаниям. Сюлли опубликовал еще в 1609 г. «Краткое описание жизни Генриха-Августа IV, победоносного и непобедимого короля Франции и Наварры». В 1615 г. он выпустил «Параллельное жизнеописания Цезаря и Генриха Великого» в стихах. Те же параллельные биографии вышли из-под пера Антуана де Бандоля в 1609 г. и Андре Дюшена в 1610 г. Театр тоже внес свою лепту. Клод Бийар написал «Трагедию о Генрихе Великом», нечто вроде античной трагедии с хором, где жизнь короля подчинена велениям Рока. Чтобы облагородить посмертный образ короля, автор переносит злодеяние Равальяка на время, когда Генрих отправляется в крестовый поход против турок.

Потом появились бесчисленные биографии: Жюля Палеюса в 1614 г., Батиста Леграна в 1633 г., Пьера Маттье в 1620 г. и др. Золотой век Генриха был уже описан Леграном в «Исторической декаде»: «Крестьянин {589} спокойно ел свой хлеб и без страха впрягал в свою телегу быков, ягнята вольготно резвились на лугах...»

А вот метр Гильом в 1612 г. отправляется в царство мертвых, чтобы отыскать там короля. Через два года тень Генриха IV спускается на землю, чтобы дать Людовику XIII советы, необходимые для справедливого царствования.

В этих восхвалениях все допустимо. Благословенное время Генриха IV используется поочередно поборниками Фронды против Мазарини, а роялистами — против Фронды. Генрих всегда предстает как творец свободы французов и как монарх, прислушивающийся к Парламенту. Слава Генриха немного померкла при его внуке Людовике XIV, для которого он был только предком, но никак не законоучителем и образцом для подражания. Однако биография, заказанная в 1661 г. Ардуену де Перефиксу и предназначенная для обучения молодых принцев, имела шумный успех. Это был первый «дайджест» жизни короля, который будет переиздаваться вплоть до XIX века.

Но апогеем культа Генриха IV стал XVIII век. Это было время «доброго короля» Генриха, время безудержного прославления отца народа, благодетеля, жизнелюба, борца за веротерпимость, философа, волокиты и весельчака. Регент кичился тем, что похож на Беарнца внешностью, распутством и, конечно же, мудростью. Под впечатлением рассказов де Комартена, который не уставал восхвалять доброго короля, Вольтер решил написать «Генриаду» (1723), эпопею на национальную тему. Произведение имело огромный успех и вдохновило художников, использовавших его сюжеты в исторической живописи вплоть до {590} Революции. Политика великого короля, направленная на развитие французских ремесел, вызывала ностальгию у экономистов Просвещения, эпоха «возвращения к природе» признавала в нем своего предтечу. Театр ставил эпизоды из «Генриады». Огромный успех пьесы Колле «Охота Генриха IV» подвигнул других драматургов на развитие той же тематики.

В последние годы Старого Режима несравненный Беарнец использовался оппозицией: у его статуи на Новом мосту сжигали чучела непопулярных министров. В 1788—1739 гг. культ Генриха IV возродился как реакция против версальской монархии, и 6 октября Байи встретил Людовика XVI следующими словами: «Генрих IV завоевал свой народ, теперь народ завоевал своего короля». Последнее надгробное слово было произнесено 21 мая 1792 г. в Ла Флеше. Падение монархического режима повлекло за собой и падение легендарного короля. Статуи были сброшены с постаментов, сердце сожжено, тело осквернено, как когда-то Жанна д'Альбре поступила с останками родителей своего мужа.

Но остракизм длился всего несколько месяцев. Бонапарт, большой почитатель национальной славы, восстановил стелу в Иври, и историографы снова принялись за работу. Возвращение Бурбонов придало новую актуальность культу Генриха IV. Въезд Людовика XVIII в столицу сравнивался с въездом Беарнца, и Новый мост занял привилегированное положение в церемониях 4 мая 1814 г. Изображение короля украшало орден Почетного Легиона с 1814-го по 1848-й. В 1818 г. Генриху IV воздвигли новую конную статую вместо той, которая была расплавлена во время Революции. Вторая конная статуя была установлена {591} у ворот Ратуши. Все художники романтической школы состязались в изображении образа народного короля: Жерар, Энгр, Руже и другие.

Искажающим тенденциям политики история стремится противопоставить более беспристрастный взгляд. Многие французские историки — Пуазон и Мишле, Аното и Робике, Вессьер и Казо — искали истину, которую не так-то легко найти. Сын Жанны д'Альбре трудно приноравливается к примитивным школьным учебникам и не поддается любым попыткам подогнать его под какую-нибудь тривиальную рубрику.

Удовольствуемся же тем, что он был живым человеком, и в конце этой книги вспомним о словах, сказанных Генрихом IV своим близким за несколько часов до смерти: «Сейчас вы меня толком не знаете, но я умру в один из ближайших дней, и тогда вы поймете, чего я стою и в чем разница между мною и всеми прочими». {592}

Назад К оглавлению