Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

{Нумерация сносок в книге содержит множество ошибок
и в электронной версии практически не выдерживается. OCR}

§ 1. Политические судьбы

Неаполитанское королевство

Неаполитанское королевство, не только задержанное в своем историческом развитии, но и отброшенное назад вступлением на престол Анжуйской династии, в течение всего XIV в. остается государством чисто феодального типа, причем государством не прогрессирующим, а, наоборот, все более и более испытывающим на себе все бедствия, связанные с феодальной анархией и ослаблением центральной власти.¹⁾

В 1309 г. умер второй король из Анжуйского дома — Карл II, и на престол вступил его второй сын Роберт. Старший сын Карл Мартелл был отправлен в Венгрию, где, как мы упоминали выше, закрепил за своим потомством, начиная с сына Кароберта, королевскую корону (для понимания дальнейшего необходимо иметь под руками приводимую на стр. 140 таблицу).

Редко можно встретить государя, которого, подобно Роберту Неаполитанскому, столь противоречиво оценивали бы и современники и потомки. Весьма внимательный к вопросам престижа своей власти, любящий показную ее сторону и делающий все возможное для ее всяческого украшения, Роберт выступает в современных источниках как крупнейший меценат своего времени, как любитель науки и искусств, не жалеющий средств для их развития, как ученый и философ, стоящий в первых рядах творцов новой идеологии, как государь, приведший свою страну к невиданному расцвету, мощи и богатству.

Однако достаточно поглубже вглядеться в политическую, экономическую и культурную жизнь неаполитанского королевства времени правления короля Роберта, чтобы убедиться в поверхностности этих восхвалений, основанных скорее на намерениях и планах короля, чем на его способности эти намерения и планы осуществить.

Планы же у молодого короля были поистине грандиозны, особенно в области внешней политики. Стремясь реализовать намерения своего деда Карла I, он мечтает о том, чтобы, с одной стороны, поддерживать возможно более тесную связь с родиной (138/139) своих предков — Францией, достигшей при Филиппе IV Красивом значительного могущества, с другой стороны, опираясь на поддержку Франции, добиться положения хозяина на Леванте, в частности на Балканском полуострове, и, наконец, опираясь на поддержку папства, живущего в Авиньоне и находящегося в полном подчинении у французской короны, — стать хозяином Италии.

Однако все эти честолюбивые замыслы требовали для своего осуществления значительных сил и средств, а ни того, ни другого у Роберта не было, и он стремится заменить их браками, сопровождаемыми сложными и хитроумными дипломатическими договорами и условиями. Так, старший брат Роберта Филипп Тарентский женат на Итамар, дочери Никифора Дуки Комнена, государя Этолии и Ахарнании, крупного владетеля на Балканах. Затем, однако, Итамар обвиняют в связи с одним из неаполитанских баронов, и брак расторгается, а Филипп Тарентский женится на племяннице Филиппа Красивого и наследнице титула императора Латинской империи, владеющей на Балканах герцогством Ахайя, — Екатерине де Куртенэ. В результате своих обоих браков Филипп получает в свои руки значительные владения на Балканах, осуществляя тем восточные планы короля Роберта.

Впрочем, через некоторое время Филипп принужден отдать Ахайю наследнице крупного феода во Франции Матильде д’Эно, но, чтобы не выпускать из рук этого жирного куска, Роберт добивается того, что Матильду против ее воли выдают замуж за второго брата короля — Джованни герцога Дураццо. Матильда не хочет подчиниться, бежит, но схвачена и заключена в темницу в Неаполе. Джованни же, получив Ахайю, разводится с ней и вторично женится на Агнессе де Перигор, дочери любовницы папы Климента V, с которым анжуйцы стремились поддерживать теснейшую связь.

В то же время единственный сын и наследник Роберта Карл Калабрийский женится на Марии Валуа, также племяннице Филиппа Красивого. Сам же король женат сначала на Иоланте Арагонской, затем, после ее смерти в 1302 г., на Санче Майоркской, надеясь этими испанскими браками подкрепить осуществление страстной мечты своего отца, становящейся и его мечтой — вернуть безвозвратно потерянную Сицилию.

Опираясь на эти и ряд других менее значительных браков, на уступки и соглашения, Роберт и стремится укрепить свое господство и на Востоке и в Италии. В первые годы правления это ему до некоторой степени удается. На Востоке в руки его родичей попадает большая часть Балканского полуострова, в Италии папа Иоанн XXII назначает его своим викарием (в 1316 г.). Одновременно он является сенатором города Рима, где распоряжается самовластно, пользуясь угрозой гвельфизму, которую несет с собой появляющийся в Италии император Генрих VII.

Роберт, как наследственный защитник гвельфов, становится «сеньером и защитником» Флоренции и затем всей Тосканы. (139/140)

Генеалогическая таблица
Неаполитанские короли анжуйской династии
(год, указываемый без обозначения, — год смерти)

(140/141)

Используя стремление миланских Висконти захватить Геную, Роберт подчиняет себе последнюю. Он захватывает власть в Ферраре и вообще распоряжается судьбами всего полуострова.

Одновременно он стремится упрочить свое положение в наследственных землях — упорядочивает финансы, сокращает церковные иммунитеты, отстраивает и украшает свою столицу — Неаполь.

Однако ни внешнеполитические, ни внутриполитические мероприятия и успехи короля Роберта не привели и не могли привести к прочным успехам. Не могли потому, что честолюбивый король не был в действительности хозяином в своем собственном государстве. Те феодальные порядки, которые воцарились на юге Италии с победой анжуйцев, делают реальными хозяевами политической жизни страны многочисленных герцогов, графов, баронов, рыцарей, независимых владельцев своих замков и земель, не собирающихся подчиняться центральной власти.

С другой стороны, экономические уступки, предоставленные богатым банкирам и купцам еще Карлом I, захватившим власть на их деньги, сделали реальными хозяевами экономической жизни королевства сиенских, пизанских, генуэзских и, особенно, венецианских и флорентинских богатеев, смотревших на Неаполитанское королевство только как на выгодный объект эксплоатации.

Именно в царствование короля Роберта между банкирами и купцами различных итальянских городов, в первую очередь между венецианцами и флорентинцами, происходит открытая борьба за господство. Поддержанные королем, в этой борьбе побеждают флорентинцы, в частности крупнейшие флорентинские фирмы Барди и Перуцци (см. ниже, стр. 225). Правда, по соглашению 1313 г. венецианцам удается сохранить за собой некоторые хозяйственные позиции, но первенство надолго переходит в руки флорентинцев, пользующихся к тому же той политической связью, которая существует между их городом и королем. Широко финансируя королевский двор, ссужая деньги, необходимые для осуществления честолюбивых замыслов Роберта, флорентинцы, и в первую очередь Барди и Перуцци, становятся гегемонами в экономике королевства. Они получают монополию на вывоз хлеба, они разрабатывают и эксплоатируют богатые железные рудники королевства, они организуют производство шерстяных тканей, они торгуют всюду и всем.

В качестве компаньона и представителя торгово-банковских домов Барди и Перуцци начинает свою карьеру в Неаполе Аччайоло Аччайоли — глава торгового дома Аччайоли, сначала мелкого и незначительного, но быстро расцветающего на неаполитанской почве. Аччайоло, выходец из пополанских низов, богатеет, женится на представительнице видного флорентийского рода Пацци, втирается в доверенные лица к королю Роберту и, не ограничиваясь торгово-финансовыми операциями, вступает на путь политической карьеры. Сначала мы его видим флорентинским послом в Неаполе, затем с 1343 г., королевским (141/142) викарием в Прато. В этой должности, опираясь на поддержку короля, Аччайоли переживают банкротство своих бывших компаньонов Барди и Перуцци (см. ниже, стр. 229).

Сын Аччайоло Аччайоли — Никколо, родившийся в 1310 г., вырастает уже не как флорентинский пополан, а как знатный и влиятельный неаполитанский барон. Едва достигнув совершеннолетия, этот молодой человек, отличающийся красивой наружностью и неукротимым честолюбием, становится доверенным лицом «императрицы» Екатерины де Куртенэ, играющей большую роль в придворных интригах. Вскоре деловая связь перерастает в любовную. Никколо наследует викариат Прато, получает ряд больших феодов и среди них герцогство Коринф на Балканском полуострове, становясь постепенно крупнейшим феодалом королевства и реальным вершителем его судеб. В дальнейшем потомки Никколо Аччайоли, энергичные, мужественные и богатые, опираясь на герцогство Коринф, захватят всю Аттику и с титулом герцогов афинских будут управлять ею как крупнейшие феодалы Балкан до турецкого завоевания в 1462 г.

Карьера дома Аччайоли, как и ряда других менее значительных домов в Неаполитанском королевстве, говорит о внутренней слабости последнего, об отсутствии в нем активных собственных внутренних сил, и эта слабость как нельзя более ясно сказывается на полном провале дела жизни короля Роберта — отвоевании Сицилии. Вооруженная и дипломатическая война Неаполя против трех арагонских королей Сицилии, энергичного и толкового Федериго (1296—1337), его сына, слабого и бесталанного Педро (1337—1342), и сына последнего, малолетнего Луиджи, не дает никаких результатов. Война эта выкачивает громадные средства, требует затраты всех сил королевства, и ее безрезультатность подрывает положение короля Роберта. Одну за другой теряет он свои позиции в Италии и к концу своего царствования, к 30-м годам, ограничивается только своими неаполитанскими владениями, в которых его власть, как мы видели, тоже достаточно эфемерна.

Не ограничиваясь своими политическими претензиями, Роберт имеет, как было сказано выше, и большие претензии интеллектуальные. Любитель чтения и книг, он выступает как меценат, покровительствует Джотто и Петрарке, считает себя знатоком древности и великим оратором. Современники, особенно зависящие от короля представители интеллигенции, верили или делали вид, что верили в исключительные знания и способности короля. Петрарка, признанный вождь культурной жизни Западной Европы, избирает именно его для ученого испытания перед своей коронацией венком поэта в 1341 г. Однако анализ библиотеки короля, состав которой нам известен, и особенно его писаний, обнаруживает в нем скорее начетчика старого схоластического типа, чем представителя новой культуры. Из классиков его библиотека содержит только моральные сочинения Сенеки и отрывки из (142/143) Тита Ливия, подобранные, чтобы служить примерами в проповедях. Сочинения же короля — обычные проповеди, призывающие к нравственной жизни и отказу от излишне греховных развлечений.

Нравоучительно-аскетическая поза, в которую король Роберт становится после смерти своего единственного сына Карла в 1328 году, не была, однако, просто позой. Стареющий король все более выпускал бразды правления из своих рук, реальная власть все больше переходила к его родичам, в первую очередь, к женам, а затем и вдовам его братьев: Екатерине Куртенэ и Агнессе Перигор, или, вернее, к стае их фаворитов и фавориток, которые превращают неаполитанский двор в место постоянных увеселений во французском духе, в место, где непрерывными празднествами стремятся замаскировать все более тяжелое внутреннее и внешнее положение государства. Молодой Боккачио, приезжающий по торговым делам в Неаполь, ярко расскажет об атмосфере, царствующей здесь, на страницах своей Фиаметты.

Морализирующие призывы старого короля Роберта звучат в этой развращенной обстановке как глас вопиющего в пустыне и оказываются столь же безрезультатными, как его стремление спасти свое политическое могущество. Опасаясь за судьбы королевства, Роберт после смерти своего наследника добивается от папы разрешения на брак своей внучки, дочери умершего Карла Калабрийского — Джованны, со своим внучатым племянником, вторым сыном венгерского короля Кароберта — Андреем. В 1333 г. венгерский король сам привозит своего семилетнего сына в Неаполь и здесь в торжественной обстановке справляет его свадьбу с семилетней же Джованной, а через десять лет — 20 января 1343 г. — умирает король Роберт, и его порядком потускневшая корона переходит на голову Джованны.

Длительное царствование этой королевы (1343—1382) — одна из печальнейших страниц в истории не только юга Италии, но и всего полуострова. Молодая королева попадает под влияние своих теток, запутывается в сети придворных интриг, погрязает в удовольствиях и развлечениях, сначала довольно невинных, а затем все более сомнительных. Современный хроникер говорит о дворе королевы: «Они были совсем бессовестными, и в своих веселых пиршествах развращенные советники и представители знати на глазах разграбляли сокровищницу короля Роберта». И в другом месте: «Двор этой королевы напоминал скорее публичный дом на посмешище всем».²⁾ Придворные интриги скоро принимают кровавый характер — Джованна и Екатерина Куртенэ при помощи клизмы отравляют Агнессу Перигор (1344 г.), а в следующем году очередь доходит и до мужа королевы — Андрея, которого убивают в собственной постели. Подымается народное восстание. Толпы жителей Неаполя подходят к самым стенам королевского дворца с криками: «Смерть изменникам (143/144) и королеве блуднице», но Джованне удается уцелеть путем выдачи мелких участников убийства.

Следующие затем долгие годы правления королевы Джованны — сплошная цепь преступлений, ошибок, актов слабости и трусости, в ходе которого авторитет королевской власти все более падает, феодальная анархия все более растет, королевство разоряется и теряет последние остатки своего престижа.

Убийство мужа королевы Андрея вызывает войну с его старшим братом, венгерским королем Людовиком, который в 1398 г. занимает Неаполь и жестоко мстит всем, кого может заподозрить хотя бы в косвенном соучастии в убийстве. Венгерские отряды грабят город и королевский дворец, в течение ряда месяцев бесчинствуют в королевстве.

Во время этих событий Джованна полностью обнаруживает свою беспомощность —она целиком находится под влиянием Никколо Аччайоло, сын которого Энрико — ее любовник. По указанию Никколо она выходит замуж за второго сына покойной Екатерины Куртенэ — Лодовико Тарентского, но совершенно не считается с мужем и попрежнему ведет развратную жизнь. Постоянные войны и интриги требуют громадных средств, и Джованна принуждена доставать деньги любыми путями. В 1347 г. она закладывает свою королевскую корону, в 1348 г. продает папе за 30 000 флоринов наследственное владение Анжуйцев Авиньон, а в 1352 г. откупается за 300 000 флоринов от Людовика Венгерского. Но никакие уловки не могут вернуть разоренному и развращенному королевству порядок и благосостояние. Восстания следуют одно за другим, бароны, и в том числе ближайшие родственники королевы, совершенно не подчиняются ей, а во дворце на берегу Неаполитанского залива попрежнему царит разврат, разгул, постоянно звучит музыка и льется вино, нередко густо подмешанное кровью.

В 1362 г. умирает второй муж королевы — Лодовико Тарентский, и она уже в следующем 1363 г. выходит за молодого и совершенно нищего, но отличающегося замечательной красотой титулярного наследника королевства Майорки Джакомо Арагонского. Но через несколько дней после брака между супругами начинаются раздоры и Джакомо, не выдержав неаполитанской атмосферы, бежит, пойман, возвращен, бежит снова, ведет бродячую жизнь и в 1375 г. умирает в нищете и безвестности.

А Джованна продолжает свою жизнь, полную интриг и разврата. Какое впечатление производил на современников неаполитанский двор этого времени, прекрасно показывают поверхностные, но красочные замечания шведской отшельницы Бригитты, посетившей Неаполь. «Они (окружающие Джованну и она сама), — пишет Бригитта, — являются дикими зверьми по надменности, по ненасытной жадности, по похоти, которая их сжигает. И совершают люди из города многие другие страшные грехи, которые я даже не осмеливаюсь назвать. Первый из этих грехов, (144/145) что человеческое лицо они расписывают разными красками, которыми обычно раскрашиваются бездушные картины и статуи идолов. Второй грех, что бесчестными фасонами одежды, которые там в ходу, они искажают настоящий вид тела мужчин и женщин и делают все это из гордыни и чтобы казаться красивее и порочнее в телах своих…».³⁾

Пораженный взгляд представительницы чисто феодальной идеологии не мог проникнуть глубже раскрашенных лиц и замысловатых костюмов, но и то, что он подметил, достаточно ярко и красноречиво.

В 1376 г. Джованна в четвертый раз выходит замуж за красивого, рослого и здорового немецкого феодала и авантюриста Оттона Брауншвейгского, но и этот последний брак стареющей королевы не изменяет положения в государстве. Людовик Венгерский считает наследником как своего венгерского, так и неаполитанского престола внука Агнессы Перигор Карла герцога Дураццо, воспитывающегося в Венгрии. Джованна не согласна с этой кандидатурой и завещает корону Людовику Анжуйскому, брату французского короля Карла V. Положение усложняется еще начинающимся в папском престоле расколом, причем один из пап поддерживает венгерского кандидата, а другой — французского (см. ниже, стр. 160). Узел распутывает сам Карл, герцог Дураццо, который появляется с войсками на юге Италии, берет Неаполь, осаждает королевский замок. После длительной и бесполезной обороны Джованна, тщетно ожидавшая помощи от мужа, отправившегося за подкреплениями, принуждена сдаться, заключена в темницу и через несколько дней задушена в ней (1382). Карл Дураццо остается хозяином Неаполя, который ему, впрочем, приходится еще отстаивать от второго претендента — Людовика Анжу. Но королевство, за которое он ведет борьбу, это только жалкие остатки некогда могущественного и богатого королевства — пагубные результаты правлений короля Роберта и королевы Джованны сказываются в полной мере.

Папская область

В Риме переезд папства в Авиньон привел к усилению, с одной стороны, городской коммуны, которая никогда не могла добиться руководящей роли под ревнивым взором «наследника св. Петра», с другой же стороны — могущественных «баронов», которые рассматривали крушение самовластной политики Бонифация VIII как свою победу.⁴⁾ Авиньонские папы, хотя и покинувшие Рим и попавшие под полное влияние французских королей, все же не оставляли Рим без своего внимания и принимали возможные меры к тому, чтобы их верховная власть в «вечном городе» оставалась непоколебленной. Из двух сил, соперничавших за господство в Риме после отъезда папства, — пополанов и знати, папы определенно считали менее опасной для себя первую (145/146) и потому последовательно и систематически покровительствовали пополанской коммуне в ее борьбе с заносчивой и анархической знатью. Так, уже первый авиньонский папа Климент V (1305—1314) пишет в 1310 году особое письмо к римской коммуне, предлагая ей избрать самостоятельно свою верховную власть — сенаторов. При этом папа обращается к руководящим пополанским организациям — «консулам скотоводов и купцов, коллегии судей и нотариусов, консулам цехов, тринадцати добрым мужам, избранным по районам города, и римскому народу». Он пишет: «Мы сочли за благо уступить Вам… на время с майских календ до конца года право выбирать сенатора или сенаторов, капитана или капитанов и любую другую власть по вашему желанию».⁵⁾

Однако и столь решительная поддержка французскими папами пополанской коммуны не могла сделать ее самостоятельной и сильной, хотя бы подобной коммунам других передовых городов Италии. Слишком слабы были экономические позиции римских пополанов, слишком развращены они были легкими заработками, связанными с обслуживанием папского двора. Прекрасное доказательство этому — структура римской цеховой организации, во главе которой стоит цех скотоводов (ars bovacteriorum), по самому своему существу глубоко феодальный; к тому же созданию сильной пополанской коммуны решительно препятствовало и систематическое ожесточенное сопротивление этому со стороны феодальной знати, весьма сильной, несмотря на меры, принимаемые против нее авиньонскими папами.

Борьба между пополанами и знатью на некоторое время отходит на второй план во время междуусобий, вызванных пребыванием в Риме императора Генриха VII, но затем возобновляется с новой силой. Сразу же после отъезда императора пополанские элементы города, напуганные примирением двух главнейших баронских родов Колонна и Орсини, вражда которых всегда помогала пополанским интересам, подымают восстание, силой захватывают власть и провозглашают по образцу других свободных коммун народным капитаном Джакопо Арлотти Стефанески, человека, широко известного своей храбростью, энергией и преданностью делу пополанов. Арлотти вполне оправдывает возлагаемые на него надежды. Твердой рукой берет он бразды правления, арестует, а затем высылает из города представителей крупнейших баронских родов — Колонна, Орсини, Савелли, издает распоряжение о срытии баронских замков в городе, распоряжение, которое в значительной мере ослабило позиции знати, но лишило Рим многих прекрасных античных зданий. Опираясь на выбранный из числа пополанов совет 26 старейшин, Арлотти наводит в «вечном городе» давно в нем невиданный порядок. Кажется, что вернулись времена Бранкалеоне д’Андало, о котором римский народ всегда вспоминает с особой любовью. (146/147)

Понимая внутреннюю слабость римского пополо и стремясь укрепить созданный им порядок, Арлотти провозглашает Рим управляемым народом, но подчиненным непосредственно императору. Одновременно он добивается у папы Климента V утверждения произведенного им переворота. Однако и император и папа далеко, а ненавистные и ненавидящие его бароны — в непосредственном соседстве, и Арлотти не удается удержаться у власти даже в течение года. Неудачно проведенная битва против представителей рода Гаэтани приводит к падению авторитета капитана, бароны в свою очередь осуществляют переворот, бросают ставленника народа в темницу и восстанавливают власть сенаторов Франческо Орсини и Шиарра Колонна, смещенных при избрании Арлотти.

Рим снова погружается в состояние анархии, из которой его отнюдь не может вывести провозглашение сенатором имеющего большие претензии, но бессильного короля неаполитанского Роберта. Не улучшила положения в Риме и смена папы. Новый «преемник св. Петра» Иоанн XXII (1314—1334), француз по происхождению и интересам, больше занимается укреплением экономических позиций церкви, чем судьбами «вечного города», идущего ко все более глубокому падению.

Все более ясное к двадцатым годам бессилие официального главы гвельфизма — короля Роберта, подчеркнуто французская политика папского престола, возобновление императором Людовиком Баварским (с 1314 г.) претензий на Италию, приводят к усилению на полуострове гибеллинской партии, во главе которой стоит исключительно талантливый и предприимчивый авантюрист Каструччьо Кастраккани (см. ниже, стр. 166). Опираясь на гибеллинов, Людовик Баварский, не имеющий достаточных собственных сил, начинает свой итальянский поход. Попытки Роберта Неаполитанского остановить продвижение императора оказываются бесплодными, и в январе 1328 г. Людовик вступает в Рим, восторженно встреченный народом, готовым на все, чтобы избавиться от феодальной анархии.

Еще до вступления императора в «вечный город» народ снова захватил власть, но наученный горьким опытом провозгласил народным капитаном не своего ставленника, а главу сильнейшего феодального рода, признанного вожака римских гибеллинов, героя Ананьи (см. стр. 40) Шиарру Колонна. Последний делает все возможное, чтобы обеспечить упрочение власти императора. Так как Людовик находится в состоянии открытой вражды с папой, уже давно (в 1324 г.) отлучившим его от церкви, то коронация императора происходит от имени римского народа, причем корону над его головой держит тот самый Шиарра Колонна, который некогда сокрушил папскую власть в лице Бонифация VIII.

Народная коронация императора произвела громадное впечатление во всем мире, прозвучала как отходная политическим (147/148) претензиям папства, как реализация идей, выдвинутых Данте в ею «Монархии» и современным политическим писателем Марсилием Падуанским в его «Защитнике мира».

Сенатором в Риме был назначен Каструччьо Кастраккани, но этот честолюбивый и самоуверенный делец скоро поссорился с императором, покинул его, и сенаторы снова были избраны из рядов знати, близкой к Колонна. Гордый своими успехами и не понимающий их непрочности, император пытается нанести последний удар авиньонскому папству, проводит через собрание римского народа смещение Иоанна XXII и избрание на его место простого монаха, францисканца Петра из Корбары, который принимает имя Николая V.

Однако ни стремление закрепиться в Риме, ни попытка возвести на престол св. Петра своего ставленника не оказываются серьезными и не дают прочных результатов. Силы Людовика недостаточны даже для того, чтобы вести длительную войну против постоянно беспокоящего Рим Роберта Неаполитанского, и уже в августе того же 1328 г., бросив на произвол судьбы своего «папу», Людовик с позором бежит обратно в Германию, окончательно скомпрометировав и без того пережившую себя идею имперской власти над Италией.

Проведенная через три года сыном императора Генриха VII, авантюристом Иоанном Богемским, попытка повторить поход в Италию оказалась не более чем карикатурой на былые имперские походы. Италия окончательно сбросила с себя иго императоров-немцев, гибеллинская партия неудержимо шла к своей гибели.

Бегство императора Людовика привело к реставрации власти над Римом авиньонских пап, но власть эта была эфемерной, как никогда. Рим попрежнему находится в состоянии полного упадка. Колонна и Орсини ведут непрекращающуюся войну между собой, города Романьи, не говоря уже о более отдаленных территориях, отказываются признавать власть Рима над собой. Упадок «святого города» таков, что создается впечатление о его полной гибели. Это впечатление, а также общее тревожное положение во всей Италии вызывают к жизни новую волну, казалось, окончательно отошедшего в прошлое движения флагеллантов. На Рождестве 1333 г. в Ломбардии доминиканец фра Вентурино из Бергамо выступает с проповедью покаяния. Одетые в грубые доминиканские рясы с изображением голубя на груди, неся страннический посох в одной и четки в другой руке, нанося себе удары и распевая религиозные песнопения, идут тысячи кающихся за фра Вентурино, который ведет их во Флоренцию, затем, после трех дней пребывания в ней, дальше на юг, в Рим, куда они прибывают в великий пост 1334 года; с возгласами «Мира и милосердия» проходят более 10 000 человек по улицам и святыням «вечного города», призывая к воскрешению былой духовной его славы, к возвращению папы, к усмирению (148/149) баронов. Видавшие виды римляне сначала прислушивались к проповедям фра Вентурино, но скоро убедились в их несерьезности, перестали обращать на них внимание и толпы кающихся рассыпались так же легко и быстро, как они собрались.

После смерти папы Иоанна XXII, последовавшей в конце 1334 года, папой избран был сын мельника, ученый богослов, француз Бенедикт XII (1335—1342). Все попытки нового папы установить мир и порядок в Риме, покровительствовать его коммуне, преобразовав ее по флорентийскому образцу, договориться с окончательно осмелевшими баронами, не приводят к результатам — анархия и «вечном городе» продолжается.

Именно в это время глубокого упадка Рима посетил его уже пользующийся европейской славой создателя нового мировоззрения поэт Франческо Петрарка. Величие и падение Рима произвели на него громадное впечатление, которое он выразил в ряде своих писем, ставших вскоре широко известными. В этих письмах Петрарка, страстный поклонник античности, в восторженных выражениях описывает былую славу Рима, скорбит об его падении и, утверждая, что нигде так мало не знают об истории Рима, как в самом Риме, призывает к изучению этой истории, ибо «не подлежит никакому сомнению, что если бы Рим начал познавать сам себя, он бы поднялся из того состояния падения, в котором он теперь находится.»⁶⁾ За это дело воскрешения интереса к «вечному городу» и берется поэт, имеющий весьма высокое мнение о своих силах и возможностях. Одним из этапов осуществления этой задачи была проведенная 8 апреля 1341 г. на Капитолии коронация Петрарки лавровым венком поэта. Проведенная после чисто средневекового экзамена у короля Роберта, коронация стремилась воспроизвести одну из церемоний древнего Рима, во многом сбиваясь, однако, на торжества средневековья. Но возгласы «Да здравствует Капитолий и поэт», которыми собравшийся в громадном количестве народ приветствовал происходящее, говорили о том, что эта несколько фантастическая церемония имела не только идейное, но и политическое значение. Это в полной мере сказалось через несколько лет, когда на исторической сцене появился человек, с бьющимся сердцем читавший письма прославленного Петрарки, с восторгом кричавший на его коронации вместе с другими: «Да здравствует Капитолий и поэт!» — сын римского трактирщика и прачки, молодой Кола ди Риенцо.⁷⁾

Имя Колы начинает фигурировать в источниках с момента смерти папы Бенедикта XII в апреле 1342 года. Новым папой был избран француз, ученый профессор богословия — Климент VI (1342—1352). Сразу же после избрания нового папы к нему направляется официальное посольство римлян во главе с представителями родов Колонна и Орсини. Посольство должно просить папу вернуться в Рим, назначить юбилей не в 1400 г., как полагалось, а раньше — в 1350 г., и дать распоряжение об усмирении (149/150) пополанской коммуны, снова поднявшей голову и избравшей 13 старейшин для управления городом. Но и коммуна не дремлет, она посылает в Авиньон своего посла и этим послом является тридцатилетний Кола ди Риенцо (род. в 1313 г.).

Мы мало знаем о детстве и юности Колы. Он получил, повидимому, весьма скромное образование, которое было обычным для сына трактирщика. После смерти отца (1332 г.) он женится на дочери нотариуса и сам, быстро пройдя соответствующее обучение, становится нотариусом. Одновременно он со страстным увлечением изучает античные памятники Рима, читает и переводит античные надписи, изучает римских историков, особенно Тита Ливия, читает современные политические трактаты — «Монархию» Данте и «Защитника мира» Марсилия Падуанского, упражняется в ораторском искусстве.

Проходящая на глазах Колы проповедь фра Вентурино, призывающая к воскрешению былой духовной славы Рима, и коронация Петрарки, призывавшего в своих произведениях к воскрешению его былой светской славы, заставили молодого, увлекающегося, начиненного античностью нотариуса перейти от мечтаний к действиям. Обладая прекрасной наружностью и ярким, увлекавшим слушателей красноречием, Кола собирает вокруг себя кружок почитателей, затем становится широко известным в пополанских кругах Рима как защитник и идеолог установления в городе демократически коммунальных порядков. Этой известностью и объясняется посылка его в Авиньон в качестве представителя коммуны.

При папском дворе Коле приходится пережить не мало неприятностей и унижений. В результате происков официальной делегации он попадает в тюрьму, но затем, освобожденный по ходатайству Петрарки, видевшего в нем своего единомышленника, он весной 1344 г. получает почетное звание нотариуса папской курии в Риме и с ним возвращается на родину. Папа Климент VI, большой поклонник и ценитель учености всякого рода, повидимому, сначала оценил его как знатока античности, затем же, поняв, что этот видный и энергичный нотариус может пригодиться папству, решил использовать его в политических целях. Как и предыдущие авиньонские папы, Климент VI был склонен поддерживать пополанскую коммуну в ее борьбе против гораздо более опасных баронов, в ее стремлении установить «в вечном городе» мир и порядок, и Кола ди Риенцо был, казалось, чрезвычайно подходящим человеком для проведения этой политики.

Но если папа рассчитывал использовать знания, энергию, красноречие молодого нотариуса в своих целях, то последний рассчитывал, наоборот, использовать поддержку папы для осуществления своих мечтаний. До определенного момента пути Кола ди Риенцо и Климента VI сходились. Сразу по прибытии в Рим, пользуясь своим новым официальным положением, Кола (150/151) развил активную пропаганду своих идей. Пользуясь довольно распространенным в Италии XIV в. методом, его единомышленники наносят на стены центральных римских зданий агитационные картины, призывающие в аллегорических образах не только Рим, но и всю Италию, вспомнить о своем былом величии и напрячь все силы, чтобы «вернуться к своему древнему доброму порядку». Одновременно сам Кола выступает с публичными толкованиями древних римских памятников (в частности Lex Regia — сенатского постановления, которым сенат передал власть императору Веспасиану) и в этих своих выступлениях призывает к открытым политическим действиям.

Вся эта открытая и тайная агитация увеличивала число сторонников ученого и красноречивого нотариуса, увеличивала настолько, что давала возможность перейти от слов к делу. В первых числах мая 1347 г. Кола проводит в одной из римских церквей ряд совещаний со своими сторонниками, среди которых есть и представители мелких феодалов (так называемые рыцарьки, cavalerotti), и купцы, и, в особенно большом количестве, выходцы из тех римских низов, которые породили самого Колу. В некоторых из этих совещаний принимает участие, повидимому с санкции Авиньона, и папский викарий, епископ Орвието, Раймунд.

Тщательно подготовленный переворот происходит 20 мая 1347 г. Сопровождаемый небольшим вооруженным отрядом, нанятым на заранее собранные деньги, и свитой из своих сторонников, несущих 4 символических знамени, одно из которых с надписью «Трибун свободы, мира и справедливости», Кола вступает на Капитолий, куда накануне был созван народ, и стоя рядом с папским легатом, произносит свою первую речь. В ней он объявляет, что вся власть в Риме должна принадлежать народу, который будет осуществлять ее через своих управителей, «ректоров», утверждаемых папой. Целый ряд мероприятий намечает Кола, чтобы покончить с анархией в Риме, усмирить баронов, укрепить хозяйство города, восстановить его власть над окрестной территорией. Себя недавний нотариус называет «трибуном», воскрешая давно забытое звание защитника плебеев, подчеркнуто отмежевываясь от скомпрометированного баронами звания «сенатора». О пределах и характере своей власти он до поры до времени не говорит ничего.

Момент для переворота был выбран исключительно удачно, — наиболее энергичный и влиятельный из баронов, потомственный гибеллин, командующий римским войском Стефан Колонна был со своими отрядами вне города. Не было в нем и наследственного префекта Рима Джованни Вико. Переворот проходит совершенно безболезненно. Захваченные врасплох бароны принуждены покориться, по крайней мере по внешности. Папский легат полностью поддерживает выгодный Авиньону переворот.

Убедившись в том, что его смелое предприятие увенчалось успехом, Кола уже в следующие дни выступает более (151/152) решительно. 23 мая он объявляет народу, что как его трибун он имеет власть «наказывать, убивать, прощать, назначать чиновников, определять границы римской юрисдикции, заключать союзы с другими общинами…». С этого момента все акты издаются от имени «Николая, строгого и милостивого, трибуна свободы, мира и справедливости, освободителя священной римской республики». Не желая довольствоваться ролью папской марионетки, Кола смело оттесняет викария Авиньона и решительно берет в свои руки всю полноту власти. Легат принужден смириться, запрашивает инструкций, решает выждать дальнейшего развертывания событий.

Понимая, что спасение в быстрых и решительных действиях, Кола развивает бешеную активность, стремясь в несколько недель перестроить как внутреннее, так и внешнеполитическое положение Рима. В городе он создает регулярное ополчение, для которого каждый из 13 районов должен выставить 100 пеших и 25 конных воинов, вводит строгую уголовную юстицию, требует полного подчинения от баронов. Гордый Стефан Колонна сначала не подчиняется, но под угрозой народного суда принужден склонить голову, покинуть город и отдать захваченные им стратегические пункты.

Кола призывает всех баронов в определенный день явиться на Капитолий; является подавляюще большая часть, и гордые Колонна, Орсини, Савелли со склоненными головами выслушивают поучения, которые читает им одетый в пурпурную античную тогу сын римского трактирщика. Кола предписывает баронам принести присягу в том, что они не будут выступать против новых порядков и лично против него — народного трибуна, не будут грабить и бесчинствовать, но будут охранять сирот, вдов и беззащитных и по первому зову являться с оружием или без оружия. Еле скрывая ярость, завидуя Джованни Вико, осмелившемуся не явиться, бароны принесли присягу, которую они не собирались выполнять, а трибун обратился к народу, запрещая ему впредь приносить вассальную присягу кому бы то ни было, называть кого бы то ни было «господин» (missore; sic!), носить дворянские гербы.

Стремясь разрушить последние остатки феодализма в Риме и его округе, Кола проявляет и заботу о хозяйственном его положении. Он восстанавливает введенную еще Бранкалеоне соляную монополию, упорядочивает налоговую систему, возвращает коммуне земли, захваченные баронами, вводит новую монету, так называемую «provisini senatus», на одной стороне которой надпись: «Рим глава мира» [Roma Caput Mu(ndi)], а на другой — «Родной трибунат» [Almus tribunat(us)]. Рядом мероприятий Кола стремится добиться увеличения торговли, организует социальное обеспечение, в первую очередь лиц, пострадавших при установлении нового режима, затем вдов, сирот, бедняков. (152/153)

Одновременно «трибун свободы» стремится распространить влияние нового Рима на всю Италию, восстановить господствующее положение «вечного города» на полуострове. 7 июня он обращается к городам Тосканы, Умбрии, Романьи, Ломбардии, к дожу Венеции, к родам Висконти (Милан), Скала (Верона), Гонзага (Мантуя), Каррара (Падуя), д‘Эсте (Феррара), объявляя их владения «провинцией Рима» (tota Romana provincia) и от имени «всей священной Италии» (universa sacra Italia) приглашая их на общий съезд на 29 июня, затем перенесенный на 1 августа.

С утра до утра работает канцелярия трибуна, переписывая приглашения, напоминающие Италии о ее былой славе, аппелирующие к античности и к коммунальным свободам. По дорогам Италии спешат римские послы, снабженные серебряными жезлами, знаками их высокой миссии. Большинство городов и правителей отвечают согласием.

Общее впечатление от деятельности Колы ди Риенцо выразил Петрарка, обратившийся с приветственным письмом к трибуну: «Я не знаю, о великодушный, — писал он, — кого я должен больше поздравить: тебя ли за совершенное славное деяние или граждан, благодаря тебе свободных?… Наконец-то вы овладели свободой, всю сладость и прелесть которой могут знать только те, кто ее уже раз утеряли… Вы, господствовавшие некогда над народами, видевшие их царей у своих ног, вы долго сгибали свою шею под постыдным ярмом и подчинялись (о, верх стыда и горести!) даже не итальянцам, а чужеземцам и авантюристам!… И зло, и добро кончается, и в наше время неожиданно явился человек, поборник свободы… Бдите, дабы ни один из волков, силою выгнанных из овчарни и постоянно на нее оглядывающихся, не смог вернуться в нее хитростью, притворными вздохами и льстивыми ласками… Боюсь, что между вами окажутся и такие, которые либо в силу родственных связей, либо в силу привычки к рабству предпочтут постыдное, но сытое подчинение — скромной свободе. Будь во всеоружии против таких граждан, великий муж, и опасайся их, как своих злейших врагов… Ты, великий, открыл перед собой путь к бессмертию. Будь настойчив, если хочешь достичь конца его, в противном случае, чем блистательнее было начало, тем мрачнее будет конец…».⁸⁾

Письмо Петрарки, творца новой идеологии, приветствовало Колу как ее ярчайшего представителя. Оно было прочтено народу на Капитолии и в ответе, датированном 28 июлем, Кола обещал исполнить все предписания «славного поэта-лауреата и любезнейшего согражданина». Однако для выполнения этих обещаний у него скоро нехватило сил.

Первые дни августа были свидетелями величайшего триумфа Колы. Наполненная мечтами об античном величии Рима, вскруженная успехами и похвалами голова недавнего нотариуса изобретает пышные шествия, инсценированные в античном духе (153/154) церемонии: 31 июля — праздник объединенной Италии; 1 августа — посвящение Колы в рыцари и триумф Августа над Клеопатрой; 15 августа — трибунское венчание Колы. Во всех этих церемониях трибун выступает в пышных античных одеждах, произносит декларации все более и более звучные, все более и более смелые.

Но враги Колы и римской свободы, в первые дни оглушенные неожиданностью, понемногу приходят в себя, собираются с силами. Папский викарий Раймунд пишет в Авиньон явно враждебные Риенцо донесения, а в конце августа прибывает специальный папский легат Бертран де Дё с предписанием разобраться в положении и навести порядок во взбунтовавшемся Риме. Легат находит ретивых помощников в лице баронов, в первую очередь из рода Колонна. По отношению к последним Кола проявляет непонятную и непростительную мягкотелость, не выполняя советов Петрарки о бдительности и решительных мерах. Захватив в начале сентября всех вожаков рода Колонна и в первую очередь старого Стефана, враждебность которого была широко известна, Кола устраивает суд над ними, неожиданно заканчивающийся только нравоучением и всякими милостями.

Быстрый, энергичный и решительный, действовавший, очевидно, под влиянием страстного импульса в течение первых недель революции, Кола затем обнаруживает слабость, неуверенность, колебания, рисующие его скорее как антиквара-интеллигента, чем как политического вождя. Этим и пользуются его враги, все более многочисленные, все более сплоченные.

В первых числах октября Бертран де Дё получает приказание начать прямую борьбу против Колы, если последний не согласится на полное подчинение. Кола отказывается и начинает вооруженную борьбу со знатью, за исключением Орсини объединившейся против него. В середине ноября трибуну удается одержать ряд побед, но в то время как он все более теряет уверенность в своих силах, бароны все более ожесточаются. Их настроения прекрасно выразил Стефано Колонна в словах: «Лучше умереть, чем носить ярмо мужика».

Кола делает ряд неловких шагов, теряет почву под ногами и, испугавшись этого, когда в его руках были еще силы, вполне достаточные для борьбы, смиряется, подчиняется папскому викарию, отказывается от титула трибуна (2 декабря), а 15 декабря уезжает из города.

Так печально и бесславно закончилась попытка революции Колы ди Риенцо, попытка, в которой, как в фокусе, отразилось положение Италии середины XIV века. Кола продолжал дело Бранкалеоне и Арлотти как глава римской коммуны, стремящейся свергнуть иго баронов, но он продолжал дело и фра Вентурино, взывавшего к покаянию, и осуществлял идеи Петрарки, пытаясь воскресить древнее величие Рима. Он опирался на (154/155) пополанов и, вдохновляясь античностью, мечтал о полном уничтожении последних остатков феодализма. Но Рим был совершенно неподходящим местом для проведения революции, а Кола — недостаточно сильным ее вождем. И события, начавшиеся как величественная трагедия, кончились как жалкий фарс.

Правда, личная историческая роль Колы ди Риенцо не кончилась после 15 декабря 1343 г. — он бежит в горы южнее Рима, скрывается там свыше двух лет, затем, в 1350 году, переодетый паломником, появляется в Риме, который, вернувшись снова под власть баронов, празднует разрешенный папой в награду за свержение трибуна юбилей. Убедившись в том, что своими силами ему восстановить свое положение не удастся, Кола направляется в Прагу к императору Карлу IV, которого он надеется своим бурным красноречием привлечь на свою сторону. Однако, несмотря на то, что бывший народный трибун поступается значительной частью своих демократических идей, переходя на позиции устарелого гибеллинизма, несмотря на то, что он развертывает перед ценителем учености Карлом все свои познания в области античности и оглушает его своим бурным красноречием южанина, соблазнить хладнокровного и расчетливого немца ему не удается. Карл IV передает Колу Пражскому архиепископу, а последний сначала засаживает его почти на два года в тюрьму, затем по требованию папы направляет в 1352 г. в Авиньон, куда Кола прибывает в августе. Климент VI назначает комиссию для расследования дела трибуна, сам же Кола пользуется относительной свободой и расположением папского двора. Но 6 декабря 1352 г. Климент VI умирает и на престол вступает Иннокентий VI (1352—1362), энергичный и дельный француз, твердо решивший положить конец снова свирепствующей в Риме анархии. Для осуществления этой цели папа считает подходящим оружием недавнего народного трибуна, которого достаточно научили смирению годы немилости и неволи. Но Кола направляется в Рим не один, он едет в свите генерального викария папы и его правой руки, человека холодного, трезвого ума и громадной настойчивости, испанца, кардинала Хиля д'Альборноц.⁹⁾ При этом первая роль в деле усмирения Рима предназначена кардиналу, который может использовать былого трибуна, где и как ему заблагорассудится.

Ко времени приближения папского посольства осенью 1353 г. Рим находился в состоянии полной анархии. За власть в нем борются бароны, снова обнаглевшие до крайности, предводитель наемных отрядов авантюрист фра Монреалэ, называющий себя «полководцем церкви», но думающий только о собственной выгоде, и пополанская коммуна, во главе которой с титулом «второго трибуна» стоит (с 14 сентября) слабый подражатель Колы Томмазо Барончелли.

Хладнокровный дипломат Альборноц быстро разбирается в запутанном положении, заключает союз со старыми гвельфами (155/156) Орсини против наиболее осмелевших Колонна, используя остатки влияния Колы, добивается смещения Барончелли, предлагает Коле своими силами восстановить свое положение в вечном городе. Риенцо делает это при помощи наемных банд фра Монреалэ, сначала разбивая летом 1354 года своего былого врага префекта Джованни Вико, а затем торжественно вступая в Рим ровно через семь лет со дня, когда он на Капитолии праздновал объединение Италии под своей властью.

Но Риенцо 1354 года был мало похож на Риенцо 1347 года. Он так же с достоинством носил пурпур, так же произносил пышные речи, но некогда свободный, полный мечтаний о воскрешении былой славы Рима, он теперь превратился в покорного слугу папства и его представителя Альборноца. Недаром последний писал в Авиньон: «Пока он ведет себя хорошо. Если так будет продолжаться — это приведет к общему благу».

И народ, некогда боготворивший своего трибуна, народ, который не легко обмануть, скоро почувствовал эту перемену и отвернулся от своего былого любимца. Ни удачная борьба с Колонна, ни казнь фра Монреалэ и его братьев не могут вернуть Коле, в котором народ справедливо видит только папского агента, его популярности. Для поддержания своего положения Риенцо приходится усиленно собирать налоги, что приводит к взрыву народного негодования. 8 октября 1354 г. происходит восстание, Кола пытается бежать из города, но схвачен и убит. Так бесславно кончилась жизнь и деятельность того, кого Петрарка приветствовал как создателя новой жизни, того, чья судьба в какой-то мере символизирует собой судьбу всей эпохи Возрождения, одним из первых ярких представителей которой он является.

В дни, когда решалась судьба Колы, на почву Италии вступил человек, у которого он некогда тщетно искал поддержки. Император Карл IV с небольшим отрядом в октябре 1354 г. перешел через Альпы. Но как не похож был этот поход на завоевательные походы германских императоров! Это была скорее деловая поездка, чем военная экспедиция. Расчетливый император собирает с каждого крупного города определенную мзду, продает направо и налево права и привилегии и 1 апреля появляется в Риме, где остается ровно столько, сколько нужно, чтобы наспех совершить коронацию, а затем с полным кошельком возвращается в Прагу.

Смерть Колы, выполнившего с точки зрения папства свою миссию и теперь более ненужного, и конец экспедиции Карла IV вполне устроили кардинала Альборноца, единолично приступающего к восстановлению папского авторитета в Италии. Не легко дается это упорному испанцу. В течение ряда лет ведет он войну с префектом Вико, победа над которым обеспечивает власть над непосредственным окружением Рима, рядом хитроумных мероприятий ослабляет Колонна и Орсини, заставляет (156/157) подчиниться папскому престолу воинственных Малатеста, получающих от имени папы власть над Римини и Пезаро, затем также подчиняет властителей Урбино — Монтефельтро и властителей Фаэнцы — Манфреди. Все эти военачальники теперь выступают в качестве предводителей наемных отрядов, значение которых исключительно возрастает в результате общего политического развала в Италии середины XIV века. Нажившись на беспрерывных внутренних войнах, все они стремятся превратиться в самостоятельных государей, опираясь либо на свой родовой замок, либо на захваченные в ходе войны город или крепость, либо на занимаемую кем-нибудь из предков должность подестà, префекта и т.п., становящуюся затем наследственной. Все эти князьки не могут еще в середине XIV века отстоять свою полную самостоятельность и принуждены согласиться на принятие титулов папских викариев, которые им предлагает Альборноц.

Дольше других сопротивляются властители Форли, Форлимпополи, Чезены, Имолы, завзятый враг церкви Франческо Орделаффи, но в июле 1359 г. и он принужден сложить оружие.

Большие трудности доставило кардиналу также покоренье Болоньи, на которую уже в течение ряда лет претендует находящийся под властью Висконти Милан. После нескольких крупных побед Альборноц с 1361 г. восстанавливает папское господство и над этим крупным и богатым городом.

Годы, последовавшие за восстановлением власти над «патримонием св. Петра», Альборноц опять посвящает делу умиротворения Рима и его окрестностей. Он окончательно ослабляет уже надломленных Колонна и Орсини, а в 1362 г. издает указ об изгнании из города всей знати, включая мелких дворян-«рыцарьков». Но, стремясь уничтожить господство в «вечном городе» своенравной знати, Альборноц не делает решительных уступок пополанской коммуне, естественному своему союзнику в борьбе с баронами.

Исполнительный орган коммуны — 7 реформаторов, — сознательно сохраненный Альборноцом, вступает с ним в конфликт, апеллирует к папе и при помощи наемных отрядов и городского ополчения начинает вооруженную борьбу с наемными отрядами кардинала. Эта борьба, а также война с миланскими Висконти, начатая из-за Болоньи, ослабляет положение до этого времени не знавшего неудач испанца. К тому же 12 сентября 1362 г. умирает многолетний покровитель его папа Иннокентий VI, и папскую тиару надевает Урбан V (1362— 1370), французский бенедиктинец, профессор университета в Монпелье. Он сразу же вмешивается в борьбу между римской коммуной и Альборноцом, становится на сторону первой и смещает кардинала, затем, правда, снова получающего полномочия, но уже значительно сокращенные.

Укрепив в Риме позиции пополанской коммуны и издав распоряжение, запрещающее представителям знати занимать какие-(157/158)нибудь должности в городском управлении, Урбан V со страстью отдается делу, которое он, не без основания, считал важнейшим: уничтожению наемных военных отрядов, так называемых отрядов кондотьеров. 13 апреля 1363 г. Урбан V издает буллу, проклинающую кондотьеров. 15 сентября 1364 г. он предлагает всем городам Италии объединиться для борьбы с ними, через несколько месяцев на специальном совещании с императором Карлом IV он договаривается об их изгнании из стран Западной Европы и направлении на Восток для борьбы с неверными. Но все эти декларации так и остаются декларациями, кондотьеры смеются над папскими проклятьями и, продолжают хозяйничать в Италии.

Считая, что в результате деятельности Альборноца порядок в Риме достаточно восстановлен, и чувствуя себя неуютно во Франции, уже охваченной пожаром столетней войны, Урбан V решает возвратить престол св. Петра в Рим. Поддержанный восторженным письмом Петрарки, он с частью кардиналов в апреле 1369 г. выезжает из Авиньона, остальные кардиналы выезжают из Марселя в конце мая. 4 июня папский флот прибывает в Корнето, где возвращающегося «наместника св. Петра» встречает громадная толпа, представители знати, городов и во главе всех — старый кардинал Альборноц, видевший в этом торжестве осуществление всех своих стремлений, результат своей многолетней работы. Через несколько недель, 24 августа того же 1369 г., Альборноц скончался, оставив о себе память как о самом дельном исполнителе воли папского престола.

16 октября Урбан V торжественно въезжает в Рим, поразивший его своим жалким видом. Пользуясь первыми днями, принесшими ему безоговорочное господство, папа проводит здесь ряд важных реформ. Ликвидируя представителей пополанской коммуны — «7 реформаторов», Урбан V вместо них ставит во главе коммуны трех «консерваторов», которые вместе с одним (вместо двух) сенатором и составляют римскую администрацию, привлекая в особо важных случаях для совещаний 13 капитанов районов города и консулов цехов.

В октябре 1363 г. в Рим без войска приезжает для совещаний с папой император Карл IV, а в октябре следующего года — византийский император Иоанн V Палеолог, для переговоров об объединении церквей. Кажется, что авторитет и мировое положение Рима, как столицы папства, восстановлены. Но Урбан V томится в чуждом ему, полном глухой вражды, величественном, но мрачном и неуютном в своем упадке городе. 20 июня 1370 г. он обращается к населению города Рима с прощальным письмом, а 5 сентября того же года отплывает из Корнето в Авиньон. Однако недаром утверждали многие, что бегство папы из Рима не приведет к добру. 19 декабря 1370 г. Урбан V умер, едва прибыв в свой родной Авиньон.

На смену ему приходит Григорий IX, знатный и ученый (158/159) француз, отнюдь не собиравшийся повторять эксперимент своего предшественника с возвращением в Италию. Однако на полуострове вскоре создается положение, заставляющее папу пересмотреть свое решение. Временное возвращение папы в Рим и затем его новый отъезд активизировали антипапский лагерь в Италии, и привлекли к нему те силы, которые в течение веков поддерживали папство.

Римская коммуна во главе со своими «консерваторами», внешне подчинившаяся папе, находящемуся в Риме, решительно отказывает в подчинении авиньонскому папе. Флоренция, традиционный оплот гвельфизма, становится организатором антипапской коалиции, в которую летом 1375 г. входят Милан, Пиза, Лукка, Сиена, Ареццо, Неаполитанское королевство. Города и области «патримония св. Петра», с такими трудами подчиненные Альборноцом, отпадают один за другим. Объявляют себя самостоятельными Читта ди Кастелло, Монтефиасконе, Нарни и, наконец, 19 марта 1376 г. — Болонья. Некоторые уцелевшие бароны, и в первую очередь префект Вико, возобновляют свои разбойничьи набеги. Наконец, как символ растущего, охватывающего все круги итальянского общества возмущения политикой папства, раздается голос дочери бедного красильщика из Сиены Екатерины Сиенской (род. в 1347 г.), которую весь полуостров считает святой посланницей бога, сошедшей на землю для спасения находящейся в тяжелом положении Италии.¹⁰⁾ Эта простая, но умная и чуткая девушка, итальянская параллель француженке Жанне д’Арк, стремится использовать свое быстро растущее влияние для того, чтобы убедить папу вернуться в Рим. Она сама идет в Авиньон и пытается уговорить упрямого наместника св. Петра, она обращается к нему с пышными и красноречивыми письмами, передающимися из рук в руки и приобретающими широкую популярность.

Но не трогательные мольбы святой из Сиены, а реальная угроза потери всего своего светского могущества заставляют, наконец, Григория IX переменить свое решение. Все более и более мрачные известия, приходящие из Италии, вызывают в Авиньоне настоящую панику. Напрасно папа пытается восстановить порядок обращениями и анафемами. Положение только ухудшается, и неохотно, полный самых мрачных предчувствий, папа 13 сентября 1376 г. покидает Авиньон и 17 января 1377 г. с небольшим вооруженным отрядом въезжает в Рим, где он был восторженно встречен.

Но торжественная встреча не могла скрыть ни запущенности и упадка «вечного города», ни трудностей, которые ожидали папу с первых же часов возвращения в Италию. Ни Рим, ни патримоний, ни остальная Италия, находящаяся под главенством Флоренции в состоянии открытой войны с папством, не собираются складывать оружия, а силы папы исключительно малы, явно недостаточны для борьбы со столь многочисленными (159/160) врагами. Ценой величайших усилий Григорию IX удается добиться некоторых успехов — снова подчинить Болонью, примириться с префектом Вико, но это было только начало, за которым не последовало продолжение, так как 27 марта 1378 г. после недолгой болезни Григорий IX скончался.

Уже во время его болезни в его непосредственном окружении, среди кардиналов и высших служителей церкви, начались жесточайшие раздоры. За неделю до смерти умирающий папа особой буллой потребовал, чтобы при выборах его преемника меньшинство безоговорочно подчинилось большинству. Однако булла эта не произвела никакого действия. Из 23 имевшихся в то время кардиналов-выборщиков, в Риме находилось 16, шесть были в Авиньоне и один — в Тоскане. Но из 16 римских кардиналов только 4 были итальянцами и сторонниками пребывания папы в Риме; 7 человек были французами, сторонниками Авиньона, остальные 5 принадлежали к различным нациям и занимали промежуточное положение. При таком составе конклава естественно было ожидать избрания папы французской ориентации, тем более, что французский король Карл V, несколько выпутавшийся к этому времени из трудностей столетней^*) войны, прилагал все усилия к тому, чтобы добиться избрания французского кандидата. С другой стороны, римский народ и итальянское духовенство открыто требовали избрания папы итальянца, угрожая восстанием.

Напуганный и растерявшийся конклав решает вступить на путь компромисса и избирает 18 апреля 1378 г. архиепископа Бари Бартоломио Приньяно — итальянца, но известного своими французскими симпатиями, ставленника неаполитанской королевы Джованны. 18 апреля новый папа коронуется в соборе св. Петра и принимает имя Урбана VI.

Однако ни Карла V французского, ни авиньонских кардиналов такое компромиссное решение ни в какой степени не устраивало. Путем прямого подкупа французский король сколачивает среди кардиналов сильную оппозиционную группировку, которая 2 августа публикует обвинение против нового папы, 9 августа предает его анафеме, а 20 сентября 1378 г. в Фонди избирают нового папу в лице француза Роберта Женевского, принимающего имя Климента VII. В выборах принимают участие опять 16 кардиналов, причем многие из тех, кто выбирал Урбана VI, а затем объявил о том, что первые выборы были навязаны угрозами римлян.

Французский король, удовлетворенный делом своих рук, сразу же официально признает Климента VII, в то время как итальянские государства, заинтересованные в своем, и притом не слишком могущественном папе, почти единодушно поддерживают Урбана VI. Начинается схизма — раскол в католической церкви, который определит собой политические судьбы Италии в течение ряда последующих десятилетий. (160/161)

Кондотьеры и сеньерии

В предыдущем изложении мы неоднократно касались двух явлений в политической жизни Италии, которые приобретают особое значение в XIV в. и потому заслуживают особого рассмотрения. Это образование кондотьерских отрядов и создание мелких, полуфеодальных государств — сеньерий в Центральной Италии.

Отряды кондотьеров, т.е. наемные отряды, состоящие из воинов-профессионалов и возглавляемые военачальниками-профессионалами, отнюдь не являются монополией Италии. Наоборот, в XIV веке мы встречаем их во всех странах Западной Европы, в первую очередь во Франции, но нигде они не получили такого широкого распространения и не вошли так прочно в политическую структуру общества, как на Аппенинском полуострове.¹¹⁾ Объясняется это, очевидно, своеобразием социальной обстановки в Италии.

Ожесточенная борьба между пополанскими коммунами и феодальной знатью, идущая на всей территории Центральной и Северной Италии и приводящая в большинстве случаев к победе пополанов, лишает феодалов их ведущего положения, делает их ненужными в качестве военной силы. Воевать от своего собственного имени они не в состоянии, объединяться им не дают соседние коммуны, а следовательно, единственный способ применить свою военную сноровку — поступить на службу к той же коммуне, либо возглавив ее пополанское ополчение, либо приведя с собой специально набранный и натренированный отряд, составленный из разного рода авантюристов, готовых на все ради легкой наживы. Оба эти варианта — и возглавление коммунальных ополчений, и создание собственных отрядов — широко распространены в Италии XIV века, но особенное значение приобретает второй, — приобретает потому, что поразительно быстро богатеющие пополанские купцы, ростовщики, ремесленники, энергично и мужественно сражавшиеся с ненавистной знатью в тринадцатом веке, теперь, в четырнадцатом, победив эту знать и забрав бразды управления коммуной в свои руки, не слишком охотно берут в эти руки меч, предпочитают решать судьбы города в советах, а не рисковать жизнью на поле брани, богатеть в своих лавках и конторах, а не терять время в военных походах. Поэтому они охотно перепоручают ведение военных предприятий своей родной коммуны профессионалам, составляя с ними соответствующие договоры, так называемые «кондотты», почему руководители отрядов и получают название «кондотьеров».

Кондотьер со своим отрядом ведет войну, а пополанская коммуна обильно и регулярно, в сроки, оговоренные «кондоттой», выплачивает ему определенные, часто довольно значительные денежные суммы и только для верности держит при войске (161/162) несколько своих надежных представителей, которые зорко следят, как бы наемный военачальник со своим наемным войском, получив деньги, не изменил. Система эта, сама по себе глубоко порочная, приводила к ряду осложнений и неприятностей, так как кондотьеры сплошь да рядом переходили из одного воюющего лагеря в другой, шантажировали своих нанимателей, да к тому же обыкновенно стремились использовать свое положение в личных целях.

Кондотьерские отряды появляются в Италии еще в XII веке, во время борьбы Фридриха Барбароссы с Ломбардской лигой, но действительно ведущую роль они начинают играть только в начале XIV века. Состоят они в это время чаще всего из разного рода иностранцев, отставших от своих отрядов во время последних походов германских императоров (Генриха VII, Людовика Баварского, Карла IV), экспедиций в Неаполь анжуйских или венгерских претендентов. Эти иностранцы, решившие остаться за свой страх и риск в богатой стране, объединялись в отряды, так называемые «компании», и выдвигали вождя, вначале чаще всего итальянца, хорошо знакомого с местной обстановкой. Этот вождь созывал и распускал отряд по своему усмотрению, заключал договоры на ведение военных операций, получал деньги от нанимателя, от своего имени расплачивался со своими солдатами. Самое слово «солдаты» (от слова «soldo», что означает плата) возникло именно в этой обстановке.

Первый крупный отряд такого типа, о котором имеются точные данные в источниках, был создан в 1303 г. в ходе борьбы между Неаполитанским королевством и отпавшей от него Сицилией. Затем количество таких отрядов растет из года в год. Особенно знамениты: компания, организованная в 1329 г. из остатков армии императора Людовика Баварского и находившаяся под командованием Марко Висконти, и так называемая Компания св. Георгия, образовавшаяся в 1339 г. под предводительством Лодризио Висконти.

В середине XIV в. во главе компаний все чаще встречаются иностранцы, вскоре совсем вытесняющие итальянцев. Так, громкую и весьма печальную славу приобретает «Великая компания» (Gran compagnia) немца Вернера фон Урслинген, участвующая во всех военных столкновениях сороковых годов и облагающая крупной данью такие города, как Перуджья, Болонья, Сиена. На своем знамени и оружии кровавый немец недаром носит девиз «Враг бога, правосудия и милосердия». Может быть еще более знаменит, даже далеко за пределами Италии, вождь «Белой компании» в 1365 г. и «Святой компании» в 1375—1376 гг. англичанин Джон Гауквуд, имя которого итальянцы произносили как Джованни Акуто. Особенно прославившийся своим коварством и корыстолюбием, кондотьер этот, собрав громадный капитал, окруженный страхом и преклонением современников, на старости лет решает вернуться на родину в Англию, (162/163) но умирает в пути, так и не воспользовавшись плодами своих многолетних трудов

Начиная с середины XIV в. наряду с иностранцами снова появляются во главе наемных отрядов итальянцы, и сами эти отряды все в большей мере состоят из местных жителей. Так, в 1376 г. впервые образуется мощный отряд, состоявший исключительно из итальянцев и возглавленный итальянцем Альбериго да Барбиано. Компания эта, известная под именем «Итальянская компания св. Георгия» (Societas Italicorum S. Georgli), одерживала над иностранными отрядами одну победу за другой и наконец, в 1379 году, разгромив наголову своих врагов в битве при Марино под Римом, окончательно закрепила за собой первенствующее положение на полуострове. С этого времени иностранные компании быстро исчезают и к концу века упоминания о них совсем не встречаются на страницах источников.

Громадное значение, которое в жизни Италии имели кондотьерские отряды, пагубное влияние, которое они на эту жизнь оказывали, хорошо сознавались уже современниками. Папа Урбан V обрушивает на них всю тяжесть церковных проклятий. Создатель новой идеологии Петрарка в своих письмах считает их виновниками глубокого упадка Италии в середине XIV в.¹²⁾ и называет «бичом всех слоев населения полуострова, более страшным, чем чума, чем землетрясение, чем прочие стихийные бедствия». Но несмотря на все эти обличения и анафемы, несмотря на меры, принимаемые папством и империей, кондотьерские отряды продолжают процветать и плодиться, ибо те же самые папы, которые столь пышно требуют их уничтожения, постоянно прибегают к их услугам.

В несомненной связи с ролью, которую играют в политической жизни Италии кондотьеры и их отряды, находится и окончательное образование на территории полуострова мелких сеньерий.¹³⁾ Мы неоднократно упоминали выше о том, что уже с начала XIII в. между крупными государствами коммунального типа, как Пиза, Флоренция, Генуя, Милан, Венеция и другие, размещаются более мелкие, самостоятельные ячейки, во главе которых стоят отдельные властители, захватывающие их разными путями и стремящиеся превратить эти захваты в постоянные, наследственные. В наиболее ранних случаях (например маркизы д‘Эсте в начале XIII в. в Ферраре) эти захваты базируются на феодальной основе. Тот или иной феодал не только выживает в борьбе с соседней коммуной, но и оторвавшись от распавшейся в Италии феодальной системы, становится самостоятельным государем малого масштаба. В более поздних случаях (например Малатесты в конце ХШ в. в Римини и Пезаро) власть захватывают энергичные и предприимчивые пoдecтà, призванные временно управлять тем или иным городом или крепостью, но задержавшиеся в нем (например делла Скала в Вероне). Наконец, иногда (например Гонзага в Мантуе) основой (163/164) создания такого карликового государства становится прямой захват какого-нибудь пункта уверенным в своих силах кондотьером, надеющимся, опираясь на свой отряд, стать одним из вершителей судеб Италии, или же богатым пополаном, опирающимся на свои деньги, на свой кредит, на свое влияние.

Образовавшись в своем подавляющем большинстве еще в течение XIII в., эти маленькие монархии все без исключения, независимо от своего происхождения, носят феодальный характер и активно участвуют в той борьбе между гвельфами и гибеллинами, которая заливает кровью Италию. В ходе этой борьбы некоторые из них, вроде Эццелино да Романо или Угуччьоне делла Фаджола, стремятся расширить свои владения и превратиться в настоящих государей большого масштаба, но политическая карта Италии XIII в. еще так неустойчива, границы отдельных государств так изменчивы, силы настолько не сбалансированы, что ни одному из них не удается осуществить свои мечты, да и самое существование мелких монархий кажется непрочным, временным.

Положение радикально меняется в XIV в. Исчезновение империи как реальной силы, только подчеркиваемое последними походами императоров в Италию, переезд папства в Авиньон, ослабление Неаполитанского королевства привели к тому, что многочисленные государства Италии оказались предоставленными сами себе. Это вызывало постоянную, мелкую, но ожесточенную войну всех против всех, войну, создававшую у современников и, в частности, у Петрарки, впечатление глубокого упадка страны, но это же привело в конце концов к относительной стабилизации ее карты, к образованию сети государств больших и малых, республик и сеньерий, которые затем с незначительными изменениями просуществуют до начала XVI в. В этой стабилизации политической карты Италии отрядам кондотьеров принадлежала немалая роль. Именно они вели основные войны, именно они давали возможность мелким сеньерам, владения которых помещались между владениями крупных коммун, удерживать свою власть, превращать ее в постоянную. Ибо, если коммуны все более стремились переложить тяжесть войны на чужие плечи, оставив за собой торговлю, банковское дело, ремесло, то, наоборот, мелкие властители смотрели на войну как на единственный способ удержаться, достать средства к существованию, расширить свои земли и поэтому охотно предлагали соседним коммунам свои военные услуги.

Так окончательно закрепляется в течение XIV в. ряд мелких сеньерий, которые удержатся в своем подавляющем большинстве до середины шестнадцатого века.

Таково горное Урбино, за которое с конца XIII в. ведет борьбу, повидимому феодальный по своему происхождению, гибеллинский род Монтефельтро. В 1355 г. кардинал Альборноц признает его права, а затем кондотьер Никколо Монтефельтро (164/165) получает титул графа Урбинского, сохраняемый до XV в., когда он будет заменен герцогским титулом.¹⁴⁾

Таково Римини, в котором с начала XIV в. власть захватывает, повидимому пополанский, и во всяком случае гвельфский, род Малатеста, члены которого претендуют на титул «сеньеров Романии» и иногда действительно добиваются ведущего в ней положения.¹⁵⁾

Таковы к северу, в Ферраре, д'Эсте, старый феодальный род, с XI века носящий титул маркизов и стремящийся захватить также власть над соседними Моденой и Реджио. Признанные папским престолом в 1330 году в качестве папских викариев в Ферраре, маркизы д‘Эсте фактически являлись совершенно самостоятельными государями.¹⁶⁾

Таковы, еще дальше к северу, в Мантуе, Гонзага, разбогатевшие пополаны, в 1328 г. победившие своих соперников Бонакользи, получившие титул наследственных народных капитанов, затем в 1330 г. от императора Людовика Баварского — имперских викариев, но позже принужденные признать свою зависимость от миланских Висконти. В начале XV в. они сбрасывают эту зависимость и получают от императора Венцеслава титул маркизов.¹⁷⁾

Большинство этих мелких властителей, закрепив свое положение в первой половине XIV века, стремится сохранить это положение, занимается кондотьерством, ведет мелкие дипломатические интриги и еще более мелкие войны, имеющие целью захват соседних земель. Но некоторые из них не удовлетворяются этим и возобновляют попытки Эццелино да Романо или Угуччьоне делла Фаджола, стремясь на базе своих скромных владений создать большое государство. Таков Кан Гранде (в переводе «большой пес») делла Скала. Его дядя Мастино, сначала подеста в Вероне, городе, занимавшем важную позицию между территориями, находившимися под влиянием Венеции, Милана и Флоренции, в 1262 г. захватывает здесь власть, которую он передает своему брату, Альберто, каковому в 1311 году наследует сын — Кане, или Кан. Человек громадной энергии и громадного честолюбия, Кан Гранде стремится расширить свои владения, захватывая соседние города, то вступая в соглашения, а то воюя. Ему удается захватить Виченцу и Фельтре, подчинить своему влиянию сильную Падую, в которой властвует род Каррара, и создать реальную угрозу Венеции, Милану и Флоренции. В самом апогее своих успехов Кан Гранде умирает (1329), оставив власть своему племяннику Мастино II (1329—1351). Этот правитель, гораздо менее осторожный и умелый, действуя слишком прямолинейно, захватывает Брешию, подчиняет своему влиянию Парму и не скрывает намерений захватить Лукку. Агрессивная политика Мастино заставляет его могущественных соседей взяться за оружие.

В 1336 г. Венеция заключает с Флоренцией союз для борьбы со Скалигерами (так назывался род делла Скала), к этому союзу (165/166) присоединяются Милан и феррарские д'Эсте, ревниво наблюдавшие за слишком большими успехами своего конкурента. Три года продолжается борьба, кончающаяся, как можно было ожидать, разгромом Мастино в 1339 г. Он смиряется, признает свою зависимость от Венеции и частично от Милана, зависимость, от которой Вероне в дальнейшем не удастся освободиться.¹⁸⁾

Почти одновременно с Кан Гранде аналогичную попытку создания сильного монархического государства делает в Центральной Италии Каструччьо Кастраккани, которого через два века Маккиавелли опишет как идеального государя, представителя новой власти.

Гражданин Лукки, потомственный гибеллин, выходец из купеческой, претендующей на знатность, семьи, Каструччьо Кастраккани дельи Антелминелли участвовал в попытке гибеллинского вождя Угуччьоне делла Фаджола создать сеньерию в Тоскане. В 1316 г., чувствуя непрочность своего положения и считая Каструччьо одним из виновников этого, Угуччьоне захватывает его и сажает в темницу в Лукке. Но лукканские пополаны, заранее подготовленные Каструччьо и поднятые его энергичной женой, взялись за оружие, захватили дворец Подеста, освободили Каструччьо и объявили его своим господином, вместо ставшего ненавистным Угуччьоне. Каструччьо становится во главе войска, затем объявлен «капитаном и защитником города Лукки и его владений», затем добивается продления этого титула на 10 лет, и, наконец, в 1330 г. по предложению всех органов Лукки получает от общего собрания пополанов, так называемого «парламенто», титул пожизненного диктатора.

Укрепление власти Каструччьо идет рука об руку с расширением его владений. Он захватывает Пистойю, лежащую между Луккой и Флоренцией, и тем вызывает войну с последней. 25 сентября 1325 г. Каструччьо, не менее смелый и талантливый полководец, чем государственный деятель, наносит при Альтопашио поражение флорентийскому войску, состоявшему, главным образом, из наемников. Через 2 года, в 1327 г., Каструччьо пользуется походом Людовика Баварского для того, чтобы попытаться стать господином всей Тосканы. Он получает от императора титул герцога Лукки, Пистойи, Прато, Сан-Джиминано и Вольтерры, за что помогает ему осуществить коронацию в Риме. Получив сообщение о том, что флорентинцы захватили Пистойю, он внезапно возвращается и не только отвоевывает Пистойю, но захватывает и Пизу. Для осуществления своих честолюбивых планов Каструччьо остается только подчинить себе Флоренцию. С помощью имперских армий он готовится к этому, но внезапная смерть 3 сентября 1328 г. разрушает все его предприятие.¹⁹⁾

Как жизнь грозного к врагам и милостивого к пополанам властителя, так и неожиданная его смерть в расцвете сил (ему было 47 лет) произвели громадное впечатление на современников (166/167) и память о нем долго держалась в народе, после того как Лукка снова стала республикой-коммуной.

Так же, как в Лукке, оказалась неудачной и попытка установления сеньерии в Болонье. Еще в начале XIV в. делает здесь попытку захватить власть богатый банкир Ромео Пеполи. Однако, удержавшись во главе города с 1313 по 1322 г., он был затем изгнан и умер в Авиньоне.

То, что не удалось отцу, пытается снова провести его сын Таддео Пеполи, человек большой культуры (он имел степень доктора богословия) и исключительной настойчивости. Вернувшись при помощи папы в 1328 г. в Болонью, он борется за власть с главой другого богатого и влиятельного рода Бранделиджи деи Гоццадини, побеждает его и в 1337 году добивается своего провозглашения сеньером Болоньи. Приняв внешне скромный титул генерального капитана и охранителя мира, Таддео Пеполи фактически является полным хозяином в городе, которым он управляет десять лет. Чума 1347 г. унесла его в могилу. Сыновья Таддео — Джованни и Джакомо — некоторое время удерживали в руках власть, но затем (с 1350 г.) должны были уступить ее миланским Висконти, продержавшим ее до начала деятельности кардинала Альборноца. С 1361 г. Болонья снова стала республиканской коммуной, входящей в состав папского государства.²⁰⁾

Как закрепление монархических сеньерий в Римини, Урбино, Мантуе, Ферраре, так и неудачи попыток установления сеньерии в Вероне, Лукке и Болонье, являются отражением одних и тех же весьма важных и симптоматичных процессов перерождения социальной и политической структуры итальянских городов, процессов, которые с классической ясностью происходят в крупнейшей и наиболее передовой из коммун Флоренции.

Флоренция

Четырнадцатый век в истории Флоренции — век ее наибольшего экономического расцвета, но и век глубоких социальных переворотов, столь неразрывно связанных с политическими судьбами коммуны, что в настоящем разделе нашего изложения нам неоднократно придется захватывать авансом материал следующего параграфа, посвященного социальной и политической структуре XIV в.²¹⁾

«Установления справедливости» 1293 г. создали предпосылки окончательного и бесповоротного установления во Флоренции власти пополанов. Но, как было неоднократно отмечено, отнюдь не вся масса пополанов города на Арно могла воспользоваться плодами победы над феодалами. Вожди «жирного народа» недаром отправили в изгнание создателя «Установлений справедливости» Джано делла Белла, которого они считали слишком демократичным. Богатые купцы, банкиры, ремесленники, принадлежавшие (167/168) в первую очередь к цехам «Калимала» и «Лана», уже начиная с последних годов XIII в. стремятся сосредоточить в своих руках всю полноту власти в коммуне. Их возможными соперниками в этом стремлении могли быть остатки грандов и остальная масса пополанов. Однако гранды, разгромленные политически, хотя и продолжавшие в значительном количестве жить в своих мрачных городских замках, лишившихся башен, но еще достаточно грозных, внушают меньше опасений «жирному народу». Последним политическим оплотом феодальной знати во Флоренции остается и после «Установлений справедливости» организация гвельфской партии, во главе которой стоят три капитана — все без исключения гранды. Организация эта, казалось бы, должна была вызывать ненависть у всего пополанского населения города и напрашивалась на ликвидацию, как прямой вывод из «Установлений справедливости». Однако в то время, как «мелкий народ» действительно жестоко ненавидит магистраты гвельфской партии, «жирный народ» считает целесообразным сохранить ее существование, правда несколько демократизировав ее структуру.

В 1323 г. к трем грандским капитанам партии присоединяются три капитана-пополана. Эта реформа должна была привести к ликвидации монополии грандов в этой могущественной организации, но фактически привела к обратным результатам. Представители «жирного народа», — а только они вошли в магистрат партии, — не подчинили себе грандов, а, наоборот, подчинились им, попали в русло их политики. Вообще, в двадцатых годах XIV в. во Флоренции наблюдается недвусмысленное стремление верхушки «жирного народа» сблизиться со знатью, которую эта верхушка считает достаточно ослабленной, чтобы не представлять жизненной опасности, но полезной и служащей примером как своими военными навыками, так и своим уменьем широко, по-барски, жить, чрезвычайно импонировавшим новым хозяевам Флоренции.

Однако стремление верхушки «жирного народа» к сближению с грандами, стремление, проявляющееся в ряде политических мероприятий и встречающее в общем поддержку со стороны знати, не означает, что последняя примирилась со своим бесправием, задобрена подачками, бросаемыми победителями. Принимая эти подачки, гранды не переставали мечтать о реванше, о возвращении к власти, и «жирным пополанам» не раз приходилось снова браться за оружие, чтобы напомнить бесправным грандам о строгих пунктах «Установлений справедливости». Однако после каждой такой стычки богатеи быстро забывают о своей вражде и снова идут на примирение и сближение со знатью.

Это стремление к компромиссу с магнатами в политике «жирного народа» сочетается органическим образом с ожесточенной борьбой за власть с пополанскими низами, которым «Установления справедливости» открыли дорогу к этой власти. Борьба (168/169) эта проходит красной нитью через всю политическую жизнь Флоренции XIV в., исход ее определяет собой ее дальнейшие судьбы.

Начало века создало для политического положения Флоренции, традиционного оплота гвельфизма, серьезную угрозу в возрождении гибеллинской стихии, возвращенной к жизни походом императора Генриха VII, столь восторженно встреченного Данте (см. выше, стр. 119). Неожиданная смерть императора у самых ворот Флоренции 24 августа 1313 г. не освободила город от серьезной угрозы, так как во главе гибеллинов стал бывший имперский викарий Угуччьоне делла Фаджола, захвативший власть в Пизе и Лукке и тем непосредственно угрожавший самому существованию Флоренции. Опираясь на помощь короля Роберта Неаполитанского, пославшего во главе значительного отряда своего брата Филиппа, герцога Тарента, Флоренция пытается избавиться от опасного соседства, но 29 августа 1315 г. под стенами замка Монтекатини терпит кровавое поражение. Это поражение вызвало глубокие внутренние раздоры в городе, борьбу разных политических и семейных группировок, которой мог бы воспользоваться Угуччьоне, если бы в 1316 г. он не был свергнут еще более энергичным и опасным для Флоренции тираном Каструччьо Кастраккани.

Серьезная угроза, которая снова создается для города на Арно, заставляет его покончить с внутренними раздорами и еще теснее, чем раньше, связаться с королем Робертом, который не только сам помогает Флоренции в ее неизбежной борьбе с Каструччьо, но и требует ее помощи в своей борьбе с миланскими Висконти. Усиление Каструччьо в 1320 г. заставляет Флоренцию все свои силы бросить на защиту от этого опаснейшего из врагов. Для укрепления единства города, для придания большего авторитета правительству, в нем создается новый орган: Совет 12 старейших (buoniuomini), избираемых на 6 месяцев из пополанских представителей городских районов. Без согласия большинства этого совета ни один из органов власти в городе (приоры, гонфалоньер) не мог принимать ни одного важного решения, собирать советы, назначать налоги, давать полномочия. Эта промежуточная инстанция, столь характерная для лоскутной, создаваемой постепенно, конституции Флоренции, просуществует затем до конца республики.

Другим мероприятием, призванным укрепить положение в городе, гарантировать демократичность выборов его высшего органа, была реформа приората, проведенная в 1323 г., одновременно с демократизацией гвельфской партии. Согласно новому порядку, существовавший в это время приорат должен был составить списки лиц, заслуживающих избрания на выборах, которые произойдут в ближайшие 3 1/2 года. В эти списки должны были быть внесены только лица, не бывшие приорами в течение прошедших семи лет. Имена эти наносились на записки, (169/170) которые перед каждыми выборами вытягивались в количестве семи из особой урны и определяли шесть приоров и гонфолоньера справедливости, которые будут править в течение ближайших двух месяцев. Такой способ должен был гарантировать от всякого произвола и обеспечить выборы новых лиц. Мы не знаем, достиг ли он цели в момент своего введения, но совершенно несомненно, что в дальнейшем он привел к результатам, противоположным тем, к которым стремились при его введении, к укреплению олигархии.

Все эти внутриполитические мероприятия не могли достаточно гарантировать Флоренцию от внешнего врага. Захват Каструччьо в 1325 г. Пистойи снова поставил в центр внимания вопрос о борьбе с ним не на жизнь, а на смерть. Между тем договор коммуны с королем Робертом окончился в 1321 г., и правительство решило не возобновлять его, а вести войну собственными силами. Во главе флорентийского войска становится испанский кондотьер Раймондо да Кардона, полководец опытный, но не слишком блестящий. В июне 1325 г. это войско выступает навстречу Каструччьо и усиленно ищет боя, от которого уклоняется противник, собирающий подкрепления и ожидающий ослабления флорентинцев в результате затяжки военных действий. 22 сентября на помощь к Каструччьо прибывает миланский отряд под командованием Аццо Висконти, и уже на следующий день, 23 сентября, рано утром, он дает бой, к которому так долго стремились флорентинцы.

Флорентийское войско, расположенное на выгодных позициях и опиравшееся одним флангом на мощный замок Альтопашио, успешно провело первую часть боя, но затем, когда в дело были введены лучшие силы коммуны, ее знаменитые «ударники» (feditori) — представители наиболее знатных флорентинских семейств, — положение резко изменилось. Современники приписывали этот поворот измене, но скорее всего сказалась на поле боя та классовая рознь между грандами и пополанами, которая столь характерна для Флоренции этого времени. Гранды не испытывали энтузиазма в борьбе за родину, оказавшуюся для них мачехой, и пропустили врага. Напрасно умирало, но не отступало ни на шаг пешее пополанское ополчение, напрасно лилась рекой кровь лучших граждан города на Арно, — к трем часам дня битва была проиграна. В руки Каструччьо попала гордость коммуны — ее кароччьо, захвачен был командующий войском Раймондо да Кардона с сыном и двумя племянниками. Трупы наиболее мужественных флорентинцев устилали поле боя.

Каструччьо оказался хозяином положения, которое он использовал для захвата и разграбления части флорентийской территории. До самых стен Флоренции доходили опьяненные успехом войска сеньера Лукки и его миланского союзника, и флорентинские заправилы с бессильной яростью видели со стен своего родного города, как враги в насмешку над ними (170/171) устраивали у ворот Флоренции конские скачки и чеканили свою монету. Только наступление сезона дождей спасло Флоренцию. Каструччьо отступил, а коммуна снова собралась с силами, и напуганная своей неудачей, снова заключила договор с Робертом Неаполитанским, приславшим ей на помощь за солидную оплату своего старшего сына Карла герцога Калабрии с сильным отрядом. Поражение при Альтопашио произвело громадное впечатление на трезвых флорентинских богатеев, которые впредь будут предпочитать воевать своими деньгами и людьми, которых можно на эти деньги нанять, чем рисковать своими жизнями и заниматься боевыми подвигами, для которых они все более становились непригодными.

Прибытие во Флоренцию Карла Калабрийского, с женой, сыном и французским авантюристом — Готье де Бриенном, носившим пустой, но громкий титул герцога Афинского, было отпраздновано чрезвычайно пышно, но оказалось совершенно бесполезным. Около двух лет пробыл в городе на Арно наследник неаполитанского престола, но все это время он провел в развлечениях и празднествах, а когда в 1326 г. на горизонте появились войска императора Людовика Баварского, объединившегося с Каструччьо и серьезно угрожавшего Флоренции, он вернулся в Неаполь, истратив около миллиона флорентинских флоринов и не сделав ровно ничего. Только то, что император торопился в Рим на коронацию, а затем внезапная смерть Каструччьо 3 сентября 1328 г., освободили Флоренцию от смертельной опасности.

Следующие затем полтора десятилетия были годами относительного благополучия, укрепления внутреннего положения и расширения территории коммуны. 11 декабря 1328 г. общее собрание граждан — парламенто — утвердило ряд изменений в конституции: был определен порядок составления списков лиц, подлежащих избранию на правительственные должности. Число советов было сокращено до двух — совет капитана и совет подеста. Было установлено, что эти советы должны регулярно собираться каждые 4 месяца.

Для закрепления этих реформ, а также для наблюдения за тем, чтобы не возобновлялись в городе социальные конфликты, столь для него гибельные, в 1335 г. вводится новая должность «капитана безопасности и охранителя мира» (capitano di guardia e conservatore di pace), на которую избирается иногородний дворянин, получающий в свое распоряжение значительный вооруженный отряд, при помощи которого он должен наводить порядок во всех случаях угрозы гражданской войны в коммуне. Должность эта, уничтоженная уже через год, снова появляется под именем Барджелло (Bargello) в 1341 г.

Внешняя политика коммуны имела своей основной целью в эти годы захват соседних территорий и городов. В 1331 г. ей удается подчинить себе Пистойю, в 1337 г. купить за значительную (171/172) сумму Ареццо, но все попытки путем покупки или путем вооруженного захвата овладеть Луккой оканчиваются безрезультатно.

Летом 1341 г. кажется, что Флоренции удастся осуществить эту свою давнишнюю мечту: Мастино делла Скала предложил коммуне купить у него Лукку за 250 000 золотых флоринов. Несмотря на несогласие ряда приоров, покупка была оформлена, и выплата огромной суммы началась, но Пиза, понимавшая, что переход Лукки под власть Флоренции означает конец и ее самостоятельности, получив поддержку от миланских Висконти, силой захватила Лукку. Началась длительная и изнурительная война между Флоренцией и Пизой, не приведшая, однако, ни к каким результатам.

Несмотря на эту неудачу, влияние Флоренции в Тоскане растет непрерывно, и даже те города, которые, как Пиза, Сиена и Лукка, сохраняют свою самостоятельность, в большей или меньшей мере попадают в сферу ее влияния. Именно как хозяин Тосканы, Флоренция заключает с Венецией договор против Скалигеров (см. выше, стр. 165) и ведет победоносную войну за сокращение могущества Мастино делла Скала.

Внутренние реформы, дипломатические и военные успехи содействуют невиданному расцвету экономической, политической, культурной жизни Флоренции. Замечательный по пластичности и яркости своих описаний хронист-современник Джованни Виллани (см. ниже, стр. 281) в одиннадцатой главе своей хроники дает выпуклую картину счастливого состояния Флоренции в начале 1339 года. Он подробно перечисляет все доходы коммуны, достигающие громадной суммы 300 тысяч золотых флоринов в год. Рассказывает о ее разнообразных расходах, а для общей характеристики благосостояния города сообщает, что в это время во Флоренции жило двадцать пять тысяч мужчин в возрасте от 15 до 70 лет, т.е. способных носить оружие, из них тысяча пятьсот знатных, а из последних семьдесят пять — посвященных в рыцари. Всего население Флоренции, судя по потреблению хлеба, исчисляется в 90 тысяч человек, не считая приезжих, армию и духовенство, а население непосредственных ее владений составляет еще 80 тысяч.

Ежегодно в городе рождается от пяти с половиной до шести тысяч детей, причем мальчиков рождается больше, чем девочек. От восьми до десяти тысяч детей изучают в начальных школах грамоту. От тысячи до тысячи двухсот осваивают в средних школах математику, и от пятисот до шестисот изучают в четырех высших школах грамматику и логику.

В городе имеется сто десять церквей, пять больших мужских и двадцать четыре женских монастыря. В нем действует тридцать госпиталей с более чем тысячью кроватей.

Но, что особенно восхищает хрониста и что особенно ярко характеризует социальное лицо коммуны, это — развитие ее (172/173) экономики. Постоянно работают свыше двухсот изготовляющих шерстяные ткани предприятий (флорентийское слово bottega лучше всего переводится как предприятие, поскольку означает и магазин и мастерскую). Предприятия эти выпускают от шестидесяти до восьмидесяти тысяч кусков сукна, общей стоимостью в миллион двести тысяч золотых флоринов. Достаточно вспомнить, что годовой доход коммуны равнялся 300 тысяч, чтобы понять весь масштаб этого производства, в котором было занято свыше тридцати тысяч человек.

Шерстяное производство — основное для Флоренции, но, кроме того, в городе действуют свыше двадцати предприятий цеха «Калимала», выписывающих ежегодно из-за границы свыше десяти тысяч кусков шерсти стоимостью в триста тысяч золотых флоринов; действуют восемьдесят банков, работают восемьдесят судей и шестьсот нотариусов, шестьдесят врачей, сто аптекарей и т.д. и т.п.

Живой, богатый, промышленный город цветет и развивается. Старые кольца стен (первое, построенное в незапамятные времена, второе, возведенное в конце XI и начале XII вв.) уже не вмещают всех его многочисленных и крупных зданий и поэтому строится третье кольцо, общей длиной в 8 1/2 км. Стена эта высотой в 11 1/3 м имела 73 башни высотой в 23 м каждая и должна была служить надежной защитой города.

Однако эта постройка стоила дорого и для завершения ее прибегают к займам у граждан, займам обычно насильственным, съедающим значительную часть доходов богатых граждан. Для регистрации этих займов заводится особая долговая книга коммуны, в которую заносится сумма займа, по истечении каждого года увеличиваемая на 10%, так как займы были десятипроцентными. Каждому вносящему деньги выдается расписка — так называемая «полицца». Для ведения всех дел по займу организуется особое учреждение — Монтэ (гора), которое с 1336 г. превращается в постоянно действующее.

Но несмотря на то, что и внутреннее и внешнее положение коммуны блестяще, несмотря на ряд побед, одержанных Флоренцией в конце двадцатых и в тридцатых годах, в 1340 г. в ней назревает новый кризис. Ряд причин подготовляет его. В ноябре 1333 г. громадные убытки городу приносит наводнение Арно, разрушившее множество домов и затормозившее на значительный срок экономическую жизнь. В 1340 г. Флоренция испытывает громадный ущерб от первой эпидемии той загадочной «черной смерти», которая с этого года начинает косить десятки тысяч людей по всей Западной Европе. В этом же 1340 г. начинает колебаться кредит торговых банковских домов Барди и Перуцци, идущих быстрыми шагами к банкротству. Финансовые связи этих фирм во Флоренции были так разветвлены, в их предприятия было вложено столь большое количество флорентинских капиталов, что подрыв их кредита скоро превращается (173/174) в экономическую катастрофу для всей коммуны (подробнее см. ниже, стр. 225).

Все эти обстоятельства, усиливаемые неудачей в борьбе за Лукку и затяжкой в войне с Пизой, приводят к тому, что, несмотря на все принятые меры, социальный мир Флоренции снова ставится под угрозу. Ослабленные, полубесправные, но не потерявшие надежд на реванш гранды в 1340 году пытаются произвести государственный переворот. Во главе их стоят представители знатного рода Барди, владельцы фирмы, надеявшейся таким путем спастись от надвигающейся на нее катастрофы. Однако пополанская коммуна вовремя принимает соответствующие меры и попытка грандов оканчивается только изгнанием ряда их вожаков.

Благополучное окончание беспорядков 1340 г. не означало устранения опасности. Глубокое внутреннее недовольство продолжало нарастать во Флоренции и, чтобы разрядить атмосферу, заправилы коммуны решили прибегнуть к испытанному средству — приглашению иностранца с вооруженным отрядом в качестве барджелло. На эту должность назначают прибывшего в начале 1342 гола в город родственника французских и неаполитанских королей, честолюбивого авантюриста и неудачника Готье де Бриенна, герцога Афинского, бывшего во Флоренции с Карлом Калабрийским в 1326 г. Этот хитрый и коварный француз, надеясь на свои связи, на свои довольно значительные вооруженные силы и, особенно, на раздоры в коммуне, отнюдь не собирался, однако, ограничиваться временной должностью барджелло. Уже в мае того же 1342 года он добивается поручения командовать всеми вооруженными силами коммуны и использует это положение для того, чтобы еще глубже пустить корни в богатую почву Флоренции. Явно мечтая о полном захвате власти, де Бриенн усиленно ищет поддержки своих честолюбивых замыслов во всех социальных слоях города. Без труда находит он ее среди грандов, готовых служить хоть чорту, лишь бы вернуть себе былое положение; особенно рьяно соглашаются помогать герцогу члены семьи Барди, к этому времени уже вплотную подошедшей к банкротству и готовой для спасения от него на любые, сколь угодно отчаянные мероприятия.

Менее легко оказывается герцогу получить поддержку в пополанских кругах. Но и здесь он нащупывает нужные пути. Учитывая ожесточенную борьбу за власть между «жирным» и «мелким» народом и прекрасно понимая, что главной опорой республиканец коммунального строя, а следовательно, и его главным врагом является именно «жирный народ», герцог Афинский начинает заигрывать с народом «мелким». Наибольший отклик его стремление находит в многотысячных массах внецеховых рабочих цехов «Лана» и «Калимала». Рабочие эти, все более многочисленные по мере роста и развития мастерских, не пользовались никакими политическими правами; им было, (174/175) строжайшим образом воспрещено организовывать какие бы то ни было объединения даже с религиозными целями; нормирование заработной платы и условий труда, проводившееся цехами, совершенно не учитывало их интересов, так как фиксировало максимальную плату и минимальный день, а не наоборот. Наконец, за каждую попытку выйти из подчинения эти бесправные внецеховые рабочие подвергались жестоким карам, денежным и физическим, причем решал вопрос о наказаниях особый цеховой чиновник, приглашаемый из другого города на определенный срок (подобно подеста или барджелло в системе коммуны) и находящийся в полном и безоговорочном подчинении у заправил «жирного народа». Все это вместе взятое делало внецеховых, неквалифицированных рабочих старших цехов, составлявших количественно большую часть населения города, постоянно недовольными, готовыми на любые авантюры лишь бы улучшить свое почти невыносимое экономическое и политическое положение. Между тем от своих нанимателей им было нечего ждать. «Жирный народ» называл их презрительной кличкой «чомпи» (ciompi), означающей «босяки», «бродяги», и считал положение их вполне нормальным.

Этим и воспользовался герцог Афинский, который по словам хрониста Виллани, типичного представителя «жирного народа», с возмущением относившегося к политическим интригам герцога, не только «вступил в контакт с мясниками, виноделами, шерстобитами и прочим мелким людом, но и дал им права, разрушившие добрый порядок в цехах, которым они были подчинены, и позволил им требовать большую заработную плату за свои труды».²²⁾ А другой современный хронист, Стефани, пишет, что он «дал им право собираться в своих домах и принимать постановления и отменять старые законы и устанавливать новые,… в результате чего рабочие так возгордились, что нельзя было достаточно дорого заплатить за все, что бы они ни сдавали, или делали, ибо во всем поддерживал их герцог».

И действительно, за оказываемую ему помощь герцог Афинский разрешил «чомпи», внецеховым рабочим, организовать свои цехи, — во всяком случае, цех красильщиков и, повидимому, цех шерстобитов, постановил, что размеры заработной платы должны определяться не только нанимателями, но и рабочими, ограничил карательные права судебного чиновника цеха «Лана» и контролировал сам все его действия. Все это значительно повысило политическую роль и экономическое благосостояние рабочих низов, позволило им действенно поддерживать своего покровителя.

Так, опираясь, с одной стороны, на грандов, с другой стороны — на чомпи, Готье де Бриенн решается произвести государственный переворот. 8 сентября 1342 г. он собирает на площади Санта Кроче общее собрание народа — «парламенто», является на него, окруженный своими французскими рыцарями и вооруженными (175/176) грандами и, несмотря на робкие возражения властей коммуны, под восторженные крики толпы: «Пусть герцог будет нашим сеньером! Пусть он будет нашим властителем навечно!» объявляет себя господином Флоренции. Гранды подхватывают его на руки, несут во дворец коммуны и здесь в пышном здании, выстроенном ненавистными им богатеями, разыскивают еще более ненавистные «Установления справедливости» и в дикой ярости рвут их на мелкие куски, вместе со знаменем Справедливости — символом коммуны. Многотысячная толпа, подошедшая ко дворцу, не без страха видит, как медленно сползает с зубчатой его башни флаг коммуны и как на его место подымается флаг иностранного властителя города.

Через несколько дней переворот был официально оформлен: Флоренция, подобно Ферраре или Мантуе, превратилась в сеньерию, в которой недавние властители коммуны, «жирные» торговцы, банкиры и ремесленники, должны были занять сугубо подчиненное положение. В течение нескольких недель после переворота герцог распространяет свою власть на города, подчиненные Флоренции: Ареццо, Пистойя, Вольтерра, Сан Джиминиано признали его своим господином. Новая сеньерия укрепляется и пускает корни.

Чувствуя себя все более и более прочно, Готье выписывает в покорную Флоренцию своих французских родственников и друзей, вводит новые французские обычаи и моды, покровительствует развитию роскоши и всяческих развлечений, столь распространенных при французском дворе этого времени.

Опираясь попрежнему на грандов и на «мелкий» народ, представители которого теперь занимают ведущее положение в приорате, герцог, постоянно нуждающийся в деньгах, облагает тяжелыми налогами и податями «жирный народ», захватывает в свои руки финансы и кассу коммуны, распоряжается ими как настоящий тиран.

Но флорентинские богатеи, силой событий принужденные к повиновению, отнюдь не собирались мириться со своим подчиненным положением. Тайно, постепенно собирают они недовольных, распространяют порочащие герцога слухи, напоминают о былых свободах Флоренции. А недовольных в городе, привыкшем к постоянным переменам, было предостаточно — многие из грандов считали, что они не вполне вернули себе власть, многие из «мелкого народа» страдали от налогов и экономического застоя в городе, вызванного прямым саботажем «жирного народа». Создается заговор, подготовляется свержение ненавистного герцога. Во главе заговора стоит род, до того совершенно безвестный, но с этого момента все чаще и чаще появляющийся на страницах источников — род Медичи;²³⁾ поддерживают его Донати и многие другие пополанские роды, зато гранды и, в первую очередь Барди, схватившиеся за Готье де (176/177) Бриенна, как утопающий хватается за последнюю соломинку, — упорно оказывают ему поддержку.

26 июля 1343 г. вспыхивает давно подготовлявшееся восстание. С криками: «Смерть герцогу и его помощникам! Да здравствует народ, коммуна и свобода!» — вооруженный народ собирается на площади. Сторонники герцога не сразу сдаются. Возглашая: «Да здравствует сеньер города!» — собираются со своими людьми гордые Буондельмонти, Кавальканти и другие магнаты, к ним присоединяются толпы чомпи, предпочитающие тиранию герцога власти своих хозяев. На ряде площадей, улиц и перекрестков происходят кровавые стычки. Но силы хорошо подготовившихся, хорошо организованных врагов герцога явно превосходят силы его друзей, к тому же не успевших собраться. Уже к следующему утру восставшие осаждают герцога во дворце сеньерии и с воплями восторга видят, как медленно сползает с зубчатой башни дворца флаг герцога и поднимается на нее флаг коммуны.

28 июля герцог капитулирует и 31 июля с позором уезжает из города, в котором он мечтал основать новую сеньерию. У власти во Флоренции остается комиссия из 14 граждан — семи грандов и семи пополанов, избранная наспех в момент восстания. В городе и его владениях, еще не успокоившихся после произошедшего, положение становится нормальным не сразу. Гранды пытаются захватить власть, проводя ряд реформ, Барди, еще не окончательно разорившиеся, плетут сеть интриг, от Флоренции отпадают Ареццо, Пистойя, Вольтерра.

Новое восстание, возглавленное «жирным народом», пытается поставить грандов и чомпи на место, восстановить порядки, существовавшие до герцога Афинского. Но успокоить разбушевавшийся город не так-то легко. Созданный при герцоге кратковременный союз между грандами и чомпи вновь и вновь ставит под вопрос покой и конституцию коммуны. Чрезвычайно характерными для этого союза являются выступления двух представителей знатного рода Строцци, о которых сообщают источники. Один — Андреа Строцци, вскоре после изгнания герцога, в двадцатых числах сентября 1343 г., собрав вокруг себя большое количество чомпи, произвел попытку восстания. С криками: «Да здравствует мелкий народ, да погибнут налоги и жирный народ!» — тысячи его сторонников пытались захватить дворец сеньерии, но были отогнаны, а их вождь сложил свою голову на эшафоте. Другой Строцци, имя которого нам неизвестно, через несколько дней после казни своего родича возбуждал народ к восстанию, говоря: «Ах вы дураки, дураки, вы изгнали того, кто бы дал вам хлеб по 10 сольдо за стайо, но я вас еще научу, что делать, дураки вы этакие». Если напомнить, что хлеб в эти дни стоил 20 сольдо за стайо, то понятно, как должны были действовать слова озлобленного гранда, также, впрочем, дорого заплатившего за свою агитацию. А еще через несколько дней — 30 сентября — происходит попытка восстания чомпи, — попытка, правда, (177/178) легко подавленная властями. Вожаки восстания, приведенные к подеста, на допросе сказали: «Мы думаем, что мы вырастем настолько, что соберем большие богатства, так что бедняки станут когда-нибудь богачами».

Эти надежды «мелкого народа», его непрекращающиеся связи с грандами дают основания знати в тех же последних числах сентября 1343 г., в которые производят свою безнадежную попытку чомпи, в свою очередь, попытаться произвести переворот. Инициатором попытки является группа грандов, во главе которых стоят опять-таки представители рода Барди, со дня на день неукоснительно приближающегося к банкротству и потому продолжающего искать спасения на любых путях.

Однако вожаки «жирного народа» не дремали. Возглавляемые энергичными, беззастенчивыми, стремившимися занять место Барди, — Медичи, они 24 сентября, не дожидаясь выступления грандов, подняли «народ» против них. Были захвачены, сожжены и разграблены дворцы ряда знатных семейств, в первую очередь Барди, которые после короткой борьбы принуждены были сдаться и примириться со своим банкротством, экономическим и политическим. Поражение, которое понесли в этот день гранды, было весьма серьезным. На долгие годы и десятилетия они принуждены были опять отказаться от активной политической жизни, в качестве последнего оплота сохраняя только организации гвельфской партии, в которых они продолжали занимать ведущее положение.

Снова одержавшие победу вожди «жирного народа» восстанавливают в их полной силе «Установления справедливости», проводят ряд реформ конституции, но принуждены сделать значительные уступки «мелкому народу» и чомпи, которых в решительный момент им удалось оторвать от грандов и переманить в свой лагерь. Так, из восьми приоров, которые теперь стоят во главе коммуны, только два должны быть представителями «жирного народа», три представлять «средний народ», т.е. средние цеха, а три — «мелкий народ», т.е. низшую группу цехов и, повидимому, внецеховую массу чомпи, которые таким образом получают некоторый доступ к политической жизни.

Разнообразные и бурные события 1343 года привели таким образом к установлению некоего компромисса, к власти всей пополанской массы коммуны. В течение четырех лет это приносило хорошие плоды: в коммуне царствовал мир, была восстановлена гегемония Флоренции, в городе, как грибы, росли новые здания, частные и общественные; в 1345 году была закончена постройка «Старого моста», стоившая 120 тысяч золотых флоринов, а уже в следующем году заканчивается строительство второго моста — «С. Тринитà», правда, значительно более дешевого.

Но компромисс осени 1343 года не мог быть длительным и прочным. Достаточно было нескольких серьезных потрясений, (178/179) чтобы он развалился и классовая вражда разгорелась с новой силой. Если гранды признали себя разбитыми и довольствовались темными интригами в «партии», то «жирный народ» не собирался долго делить власть с представителями народа «мелкого», к которому он испытывал явное презрение, а последние, открыв себе дорогу к власти, решительно намеревались расширить эту дорогу, добиться ведущего положения в коммуне.

Глубокая рознь между «жирным» и «мелким» народом, между богатыми купцами, банкирами, предпринимателями и их нищими рабочими сказывается с исключительной яркостью в попытке организации переворота, связанной с именем Чуто Брандини.²⁴⁾ 24 мая 1345 года были арестованы и допрошены капитаном Флоренции чесальщик шерсти Чуто Брандини и его два сына. Чуто было предъявлено обвинение в том, что он устраивал в церкви Санта Кроче собрания своих единомышленников, представителей рабочих низов цеха «Лана», говорил им зажигательные речи, призывал создать свою организацию, собрать деньги и путем прямых политических выступлений добиться большего участия в управлении коммуны и улучшения своего экономического положения, а может быть и полного захвата власти рабочими низами.

Арест Чуто, пользовавшегося, повидимому, большой популярностью в рабочей среде, вызвал взрыв негодования в многотысячных массах чомпи. Бросив работу, они пошли ко дворцу капитана, требуя освобождения своего вождя и заявляя, что не возобновят работы, пока их требования не будут выполнены.

Мы не знаем, как справились «жирные» предприниматели с забастовкой, одной из первых, которые знает история, но мы знаем, что Чуто заплатил за свою деятельность жизнью: был повешен по постановлению капитана.

Неизбежные противоречия между «жирным» и «мелким» народом вскрываются еще более ярко после 1346—1348 гг., бывших для Флоренции весьма тяжелыми. В начале 1346 г. окончательно и официально разоряются фирмы Барди и Перуцци, банкротство которых тянет за собой банкротство ряда более мелких компаний — Аччайоли, Бонаккорзи, Чекки и др., причем вся эта серия банкротств перерастает в настоящую экономическую катастрофу не только для Флоренции, но и для всей Италии.

Весна 1348 года приносит вторую и наиболее страшную волну «черной смерти», лишившую Флоренцию значительной части ее населения.

Банкротство ряда солиднейших фирм ослабило положение «жирного народа», а «черная смерть», сильно сократившая число рабочих, еще усилила позиции тех из них, которые выжили, чувствовали себя незаменимыми, воскрешали мечты Чуто Брандини. Политическая роль «мелкого народа» в эти годы весьма значительна. Джованни Виллани — сам типичный «жирный», характеризует людей, стоявших в это время у власти, (179/180) как «болванов, неученых и неграмотных, правящих по своим фантазиям… и совсем не заботящихся о благе республики»,²⁵⁾ а его брат и продолжатель Маттео повествует: «Случайные люди, без разумения, без доблести, не пользующиеся никаким авторитетом, чаще всего узурпирующие власть незаконными и бесчестными способами».²⁶⁾

Многие из этих новых правителей только недавно прибыли из окружающих Флоренцию деревень, прибыли, привлекаемые острой потребностью города в рабочих руках, высокими заработками, широкими политическими перспективами. Эти пришельцы приносили в город, традиции и атмосфера которого были им мало известны, свежие силы, горячую кровь, бурную предприимчивость и еще обостряли ту обстановку классовой борьбы, которая царствовала в коммуне. К особенным конфликтам приводят споры о заработной плате, которая ранее была определена законом в своих наивысших, но отнюдь не наинизших пределах. Пользуясь дефицитностью рабочей силы, чомпи требуют решительного повышения ставок и добиваются его во многих случаях как в городе, так и в деревне, причем в случаях отказа предпринимателей прибегают к забастовкам и другим организованным мероприятиям. Они, как с возмущением пишет Маттео Виллани, «разрушали весь город, так как работницы-женщины, неученые и никогда не работавшие, и конюшенные мальчики требовали не менее 12 флоринов в год, а более опытные — 18 золотых флоринов в год, и также няньки и простые чернорабочие требовали в три раза больше того, чем получали раньше».²⁷⁾

Экономические требования идут параллельно с политическими; чомпи, неквалифицированные рабочие предприятий, входящих в старшие цеха, настаивают на своем праве выступать организованно, иметь свои голоса в коммуне. Их поддерживают совершенно до того бесправные работники сельского хозяйства. Не идя на решительные уступки, коммуна делает их частично и тем вызывает справедливые требования чомпи (законы 1345 года).

Это постепенно все более грозное усиление народных низов не без основания пугает вождей «жирного народа», заставляет их опять сблизиться с грандами, смотреть на организацию гвельфской партии, в которой гранды хозяйничают, и как на свой оплот. Во главе антидемократических, антинародных сил становится энергичный, гордящийся своей знатностью и ненавидящий чернь ученый юрист Лапо ди Кастильонкио, неофициально возглавляющий партию и стремящийся сгруппировать вокруг нее всех, кого можно использовать против осмелевших чомпи.

Грозным оружием, которое широко использует «партия» в своей борьбе против демократических сил, является метод «аммониций» или «предупреждений», введенный законом в январе 1358 года. Под тем предлогом, что среди людей, прибывших в большом количестве в город после «черной смерти», (180/181) имеются тайные гибеллины, «партия» получила право, при выборах на руководящие должности в коммуне, отводить любого кандидата, имя которого значится в выборных списках. Такому кандидату делалось «предупреждение», после которого он в течение 15 лет не мог занимать правительственных должностей.

Назревает новая вспышка ожесточенной классовой борьбы, вспышка, которой не прочь воспользоваться любители ловить рыбку в мутной воде, ловкие дельцы и авантюристы, готовые на все, лишь бы увеличить свое богатство и свое положение в городе. Среди таких дельцов выделяется глава рода Медичи, Сальвестро. Род этот, как мы видели, сыграл видную роль при разгроме грандов в 1343 г., немало нажился на этом разгроме и теперь помышлял о дальнейшем своем усилении за счет правящей верхушки.

Глухая классовая борьба, темные интриги не останавливали политической жизни Флорентийской коммуны, шедшей своими обычными путями. Покупками и захватами восстанавливается господство над окрестными городами: в 1350 г. за 175 000 флоринов покупают Прато, в следующем 1351 г. захватывают Пистойю. В 1356 г. Флоренция покупает у Сиены небольшую и не слишком удобную гавань Таламоне и запрещает своим гражданам везти свои товары через враждебную Пизу, все попытки разгромить которую, однако, заканчиваются безуспешно. В 1360 г. происходит захват Вольтерры.

Одновременно с борьбой кошельком и мечом за расширение владений, такая же борьба ведется против кондотьеров, все больше становящихся бичом свободных коммун.

В 1367 году большую тревогу во Флоренции вызывает прибытие в Италию папы Урбана V и императора Карла IV, но Урбан скоро вернулся в Авиньон, а Карл удовольствовался тем, что заложил богатым флорентинским банкирам за 620 флоринов свою корону, собрал еще некоторое количество денег и убрался во свояси.

Беспорядки, возникшие во всей Италии после избрания на папский престол Григория XI, не замедлили коснуться и Флоренции. Коммуна вступает в конфликт с папским легатом из-за вопроса о снабжении города зерном, и этот конфликт скоро перерастает в войну с папским престолом, ведущуюся силами кондотьерских отрядов, в первую очередь отряда знаменитого Джованни Акуто, сначала находившегося на службе у папы. Война эта требует громадных средств, и для изыскания их, а также для общего руководства операциями создается особый орган «Восемь войны». Из восьми членов этой комиссии один должен быть представителем грандов, один — «мелкого народа» и шесть — старших цехов. Орган этот, вскоре получивший насмешливое прозвище «восемь святых» (за борьбу с церковью), начал свою деятельность летом 1375 года довольно удачно. Был заключен союз с Сиеной, Ареццо, Пизой и Луккой, были (181/182) подняты против церкви города патримония, но затем война затянулась, папа наложил на Флоренцию интердикт (май 1376 г.), оказавший чрезвычайно пагубное влияние на деловую жизнь города; добиться сколько-нибудь решительных военных успехов при помощи кондотьеров было почти невозможно, а тысячи за тысячами флоринов текли из карманов флорентинцев на нужды войны, становившейся ненавистной.

Напрасно коммуна пытается добиться мира, основанного на компромиссе, напрасно пишет в Авиньон пышные латинские письма канцлер ее — гуманист Коллуччьо Салутати, война продолжается и продолжение ее приводит весной 1378 года к глубокому экономическому кризису и вызывает новое обострение политической и социальной борьбы в городе.

Война с церковью, руководимая «восемью святыми», была нужна и выгодна только «жирному народу», заинтересованному для своих торговых операций в росте внешнеполитического значения Флоренции, но разоряла мелких ремесленников, работавших на местный рынок. Безрезультатность этой войны делала глубоко не популярными и самих «восемь святых», и представляемую их большинством верхушку «жирного народа». Враги его как справа, так и слева активизировались, готовились к решительным выступлениям. Гранды и небольшая группа примыкавших к ним «жирных» пополанов сплотились вокруг организаций гвельфской партии и ее вождя Лапо ди Кастильонкио и, пользуясь мощным оружием «предупреждений», все чаще и все более решительно вмешивались в политическую жизнь коммуны, устраняя неугодных им лиц, выдвигая своих представителей.

С другой стороны, «мелкий народ», разоренный длительной войной, раздраженный неудачами «восьми святых» и самовластием «партии», собирался воспользоваться теми политическими правами, которые он завоевал в течение последних десятилетий. Правда, в рядах «мелкого народа» не было полного единства. Включая в себя самые различные слои флорентийского населения, он разбивался в общем на два лагеря. К одному относился «мелкий народ» в собственном смысле этого слова, т.е. члены младших цехов, ремесленники и торговцы, не слишком богатые, но вполне состоятельные, — то, что в современной терминологии можно было бы назвать средней и мелкой буржуазией. К этому же лагерю примыкали и некоторые члены «жирных» цехов, не попавшие в правительственную верхушку, но мечтавшие попасть в нее, хотя бы ценой революции. Главой всей этой группы был ловкий демагог и делец Сальвестро Медичи, старший в своем роде, пользовавшийся громадной популярностью в народных низах города. Вторым лагерем в составе «мелкого народа» был лагерь чомпи — многотысячной массы полубесправных или совсем бесправных рабочих старших цехов, тех, кого когда-то хотел поднять на революционную борьбу (182/183) Чуто Брандини и кто теперь мечтал осуществить его призывы. Лагерь этот, члены которого были лишены даже права собраний, подготовлялся к борьбе тайно. Руководителями этой подготовки явились пекарь Бартоломео ди Лоренцо, известный под прозвищем Meo дель Грассо, и Лука Мелани, повидимому, текстильный рабочий, а также учитель Гаспаро дель Рикко и нотариус Аньоло Латини.

К весне 1378 г., как уже упоминалось выше, атмосфера накалилась настолько, что в любой день можно было ожидать взрыва. В частности, «жирный народ» и «партия», которых сблизила надвигающаяся снизу опасность, со страхом ожидали дня 1 мая, когда должен был по жребию вступить в должность «гонфалоньера справедливости» не кто иной как Сальвестро да Медичи. Попытки путем хитроумных выборных комбинаций устранить Сальвестро потерпели крах, а выступить против популярнейшего демагога с прямым «предупреждением» не решались, боясь немедленной революционной вспышки.

1 мая прошло. Сальвестро Медичи стал гонфалоньером, но держал себя осторожно, казалось, не замышляя никаких козней. Гранды и наиболее решительная часть «жирного народа» снова подняли головы и, считая, что бездеятельность Сальвестро и представляемых им народных низов признак их слабости, в свою очередь усиленно готовились к государственному перевороту.

Но Сальвестро не бездействовал, не бездействовал и поддерживавший его «мелкий народ». 18 июня, когда срок его правления уже приближался к концу, Сальвестро неожиданно выступил на заседании приората с предложениями реального восстановления порядков, введенных «Установлениями справедливости», обуздания грандов, восстановления демократии. Испуганные приоры не решались принять предложения, не содержавшие по существу ничего страшного; тогда Сальвестро вышел в соседнюю залу, где был заранее собран «Совет народа», и заявил, что так как его деятельность, направленная на благо народа, не встречает поддержки среди приоров, то он уходит в отставку.

Произнесенная с бешеным темпераментом речь возымела желательный эффект. Совет решительно не согласился с отставкой гонфалоньера, поддержал все его предложения, потребовал принятия мер против грандов. В то время как Сальвестро Медичи выступал в Совете, его сподвижник Бенедетто Альберти подошел к окну, выходящему на площадь, куда собрались по предварительному уговору тысячи человек, и возгласом «Да здравствует народ!» призвал к восстанию. Началось «Восстание чомпи» — одна из первых рабочих революций, которые знает история.²⁸⁾

В течение следующих нескольких дней ненависть массы флорентинских пополанов к грандам, «восьми святым», верхушке (183/184) «жирного народа» выразилась в уничтожении и разграблении их дворцов. Погибли в пламени дворцы Кастильонкио, Альбицци, Строцци, Кавиччьоли, Симонетти, Гваданьи, Пацци, Буондельмонти и многие другие, а владельцы их спаслись бегством, затем оформленным как изгнание. Лапо ди Кастильонкио с трудом избежал народного гнева, переодевшись монахом. Были открыты тюрьмы и выпущены заключенные в них, в первую очередь за политические преступления. Был разграблен монастырь «ангельских пустынников», в котором богатеи города хранили свои ценности.

Через несколько дней город успокоился, и по настоянию Сальвестро Медичи был создан новый правительственный орган — «Комиссия восьмидесяти», который торжественно провозгласил восстановление всех требований «Установлений справедливости» и отменил все «предупреждения», которые были сделаны в течение последних месяцев. Казалось, что цель восстания была достигнута — гранды укрощены, власть «партии» ограничена, «восемь святых» напуганы, демократические порядки восстановлены полностью. Наиболее обеспеченная часть граждан Флоренции, даже те из них, которые сами активно участвовали в восстании, так и считали и готовы были на этом покончить с «беспорядками» — вернуться к текущим делам. 28 июня Сальвестро Медичи кончил срок своего гонфалоньерства и с триумфом вернулся домой. Власть приняла очередная, избранная обычным путем, сеньерия, составленная в своем большинстве из весьма бесцветных представителей «жирного народа».

Но такой умеренный результат давно готовившегося восстания не устраивал ни в какой мере народные низы Флоренции. Тайно, в разных глухих местах, главным образом у стен или за стенами города собирались чомпи, руководимые теми же Meo дель Грассо и Лукой Мелани, вырабатывали свою программу, подготавливали новое, более радикальное выступление. Не чужд был этой подготовке и вездесущий Сальвестро Медичи, также не извлекший из восстания конца июня тех результатов, к которым он стремился, и потому готовый использовать ударную силу чомпи, — ему, богатому купцу и предпринимателю, по существу глубоко чуждых.

19 июля даже весьма нерасторопная сеньерия получила сведения о том, что чомпи готовят новое восстание. Напуганные до смерти приоры арестовывают одного из участников революционного комитета, возглавляемого Meo и Лукой, некоего Симончино, подвергают его пытке и узнают, что восстание готовится и что о нем осведомлен и в подготовке его участвует «сам» Сальвестро Медичи. Вызванный ночью Сальвестро, твердо уверенный в том, что робкие приоры не осмелятся поднять руку на него, любимца всей Флоренции, держится спокойно и даже нахально, заявляет, что о подготовке восстания он знал, (184/185) получил даже предложения возглавить его, но предложения эти отверг и все дело счел столь неважным, что не информировал о нем сеньерию.

В то время, как в одной из комнат дворца пытали Симончино, часовщик Никколо Берарди, страстный сторонник чомпи, чинил большие часы на фасаде дворца сеньерии. Случайно окна комнаты, где происходила пытка, выходили на площадь рядом с часами и Никколо слышал все, что происходило внутри. Немедленно спустившись вниз, он побежал к вожакам восстания, рассказал им о том, что их деятельность открыта и призвал к немедленному выступлению. Подготовка восстания была уже настолько продвинута, что призыв его нашел немедленный отклик. Уже на следующий день, 20 июля, с раннего утра, вооруженные чем попало отряды флорентийского «мелкого народа» появляются на площади перед дворцом сеньерии. К ужасу приоров, из вызванного ими накануне городского ополчения для защиты дворца выходят только 80 человек, совершенно бессильных перед лицом многотысячной толпы, растущей с каждой минутой.

Осыпав трусливых приоров ругательствами и их убежище — камнями, толпа потребовала немедленного освобождения арестованных чомпи, в первую очередь Симончино. Только один из приоров предложил вернуть их толпе мертвыми, остальные, перепуганные на смерть, немедленно выпускают арестованных и посылают Для переговоров с народом делегацию во главе с Сальвестро Медичи. Но делегация не возвращается во дворец, а народ, чувствуя себя полным хозяином и, повидимому, подстрекаемый тем же Сальвестро, приступает к захвату правительственных зданий, действуя под «Знаменем справедливости» — символом законности революционных своих мероприятий.

Вечером восставшие, чувствуя, что победа уже не уйдет из их рук, и желая отметить ту роль, которую в организации этой победы сыграл Сальвестро Медичи, посвящают его и его ближайших сподвижников — Бенедетто Альберти и Томмазо Строцци — в рыцарское достоинство, специально оговаривая, что на этих рыцарей не распространяются ограничения «Установлений справедливости».

Ночь не приносит успокоения, а на следующее утро, несмотря на проливной дождь, превративший улицы в реки, площади в озера, восставший народ продолжает развивать и закреплять свою победу. Представители цехов приносят в церкви св. Варнавы присягу бороться до победного конца, в то время как вооруженные отряды после недолгой осады захватывают дворец подеста, после чего сеньерия прекращает сопротивление и принимает для рассмотрения две петиции, содержащие — одна требования младших цехов, другая — чомпи. Петиции эти содержали то, о чем давно совещались как в мастерских мелких (185/186) торговцев и ремесленников, так и на тайных собраниях под председательством Meo дель Грассо и Луки Мелани. Чомпи требовали уничтожения власти над ними предпринимателей и их организации — цеха «Лана», ликвидации должности «иногороднего чиновника» (см. выше, стр. 175), организации ряда цехов для рабочих разных подсобных специальностей, чтобы представители этих цехов получили ведущую роль в сеньерии, моратория по долгам и ряда других мероприятий; обе петиции требовали предоставления вождям восстания крупных денежных вознаграждений и, в первую очередь, награждения Сальвестро Медичи всеми доходами с лавок «Старого моста», доходами, достигавшими громадной суммы в 600 золотых флоринов в год.

Требования петиций были весьма радикальными и крайне мало устраивали приоров, но народ в таком количестве собрался под окнами их дворца, был так хорошо вооружен и так решительно проявлял свою волю воинственными криками, что приоры, ослабевшие от страха и от удручающей жары, сменившей к середине дня дождь, согласились на все.

Ночь восставшие проводят снова вооруженными, а на следующее утро (22 июля) осажденные и окончательно потерявшие присутствие духа приоры решают подобру-поздорову разойтись по домам и потихоньку осуществляют свое решение.

Победоносный народ занимает дворец сеньерии. Остатки комиссии «восьми святых» пытаются навязать нормальный способ избрания новых приоров, но народ заявляет, что он выдвинет своих руководителей, которые и составят сеньерию. Шумной толпой, с оружием наготове, проходят отряды «мелкого народа» по пустым залам дворца, а во главе их идет оборванный, в туфлях на босу ногу, со «Знаменем справедливости» в руках чесальщик Микеле Ландо, рослый и красивый молодой парень.

Микеле Ландо не участвовал в совещаниях чомпи, подготовивших восстание, не принадлежал к сознательной и энергичной группе руководителей, возглавлявшейся Meo дель Грассо и Лукой Мелани, он был выдвинут в решающий момент Сальвестро Медичи, сумевшим учесть его внешнюю привлекательность и внутреннюю неустойчивость.

На следующий день — 23 июля — оформляется новая сеньерия, причем оформляется стихийно, без соблюдения обычных методов голосования. Во главе ее, с титулом гонфолоньера справедливости, становится Микеле Ландо, из девяти же приоров три представляют «жирный народ», три — «мелкий народ» и, наконец, три — чомпи. В числе последней тройки — лица, входившие в комитет, подготовивший восстание. «Все это было совершено, — пишет анонимный хронист, сочувствующий движению, — для того, чтобы дать возможность участвовать в управлении большему количеству народа, и чтобы все были довольны, (186/187) и чтобы каждый мог попасть в правительство, и чтобы все граждане были объединены, и чтобы бедняк мог тоже жить как следует, ибо раньше всегда бедняки несли все расходы, а только богачи получали все прибыли».²⁹⁾

Несколько дней, следующих за созданием новой сеньерии, проходят в проведении ряда важнейших организационных мероприятий. Изгоняются опасные приверженцы старого режима и возвращаются из изгнания политические «преступники», создается новое, народное войско из сорока отрядов, получающих регулярную плату, принимаются меры к сохранению власти над «контадо», создается комиссия для пересмотра законов и, наконец, оформляются три новых цеха: 1) мелких ремесленников, связанных с шерстяным производством: портных, починяльщиков, стиральщиков и т.п.; 2) ремесленников, работающих на мастеров шерстяного производства: красильщиков, кардщиков, ткачей и 3) «чомпи» в собственном смысле слова — рабочих предприятий шерстяного производства, наиболее революционный и многочисленный цех, охватывающий свыше 9000 человек.

Все эти организационные мероприятия были закончены к 1 августа и к этому же дню в город пришло радостное известие о заключении мира с папой, прекращении ненавистной народу и слишком затянувшейся войны. Казалось, жизнь начинает входить в новую колею, казалось, что революция победила окончательно и бесповоротно. Однако в действительности это было далеко не так. «Жирный народ», принужденный силой вещей примириться с революцией, отнюдь не собирался терпеть ее долго, втихомолку собирал силы, использовал свои деньги и связи для подрыва новой власти. Внешним выражением враждебности богачей-предпринимателей, не желавших примириться с властью своих же рабочих, был саботаж. Предприятия. лавки, конторы ростовщиков, закрытые на замок в бурные дни конца июля, так и не открылись. Богачи могли прожить несколько недель без прибылей, зато тысячи чомпи, оставшихся без заработка, попали в положение весьма тяжелое. В городе ощущается со дня на день все более острая нехватка хлеба и прочего продовольствия, а гранды и «жирные» землевладельцы за стенами города не проявляют намерений подчиняться новой сеньерии, особенно потому, что их крестьяне восторженно ее приветствуют; они сокращают, а многие и совсем ликвидируют подвоз продуктов в город, что приводит к ухудшению и без того тяжелого продовольственного положения.

Приорат с Микеле Ландо во главе развивает бурную деятельность, упорно старается справиться с затруднениями. Он категорически приказывает богачам открыть свои предприятия, облагает их налогом для помощи голодающим чомпи, собирает с них крупные залоги для обеспечения их лойяльности, приказывает свезти в город все имеющееся в «контадо» зерно. Но (187/188) во всех этих действиях сеньерии сказывается ее неоднородный состав: «жирные» приоры склонны свернуть назад, представители младших цехов колеблются, в то время как чомпи настаивают на все более решительных мероприятиях. Что касается до гонфалоньера, Микеле Ландо, то он вполне оправдал ожидания Сальвестро Медичи, теперь совершенно отстранившегося от политической деятельности. Забыв о своем происхождении, соблазненный богатством и политическими перспективами, он полностью становится орудием в руках Сальвестро Медичи и ведет за собой колеблющихся представителей «младших цехов».

Чомпи, явно остающиеся в меньшинстве, видящие, что плоды победы уходят из их рук, не хотят сдаваться без боя. Во второй половине августа снова начинает действовать подпольный революционный комитет. В населенных бедняками кварталах созывает он тайные собрания, организует новое ополчение. 25 августа этот революционный комитет объявляет себя правительственным органом под именем «Восьми святых божьего народа», явно намекающим на ненавистную организацию «восьми святых» и на церковь св. Марии Новой, в которой он заседает.

Как и следовало ожидать, в состав этого нового органа чомпи входят те же люди, которые подготовили июльское восстание и руководили им: испытанные революционные вожди Meo дель Грассо и Лука Мелани. Обязанности нотариуса выполняет Аньоло Латини, писца — учитель Гаспаре дель Рикко. С этого момента революционная подготовка протекает уже открыто. «Восемь» собирают в церквах многотысячные собрания, подготовляют новый захват власти, приурочивая его к очередным выборам приората, в конце месяца. Многотысячное собрание чомпи в св. Марии Новой составляет новую петицию, выделяет делегацию для отправки ее сеньерии. Во главе делегации — рабочий Тамбо. Приорат, получив петицию, опять впадает в панику, склонен принять ее, но тут с открытым забралом выступает Микеле Ландо. Он набрасывается на Тамбо, выхватывает меч и своей неумелой рукой наносит представителю народа, которому он изменил, удар по голове и левой руке, после чего приказывает арестовать и заключить в башню дворца всю делегацию.

Это — прямой вызов, открытая война между сеньерией и чомпи. Народ принимает вызов — в качестве военного руководителя он выдвигает авантюриста из знати, рыцаря Луку ди Тотто да Панцано, в качестве руководящего политического органа —тех же «Восемь святых божьего народа». Подымается новая волна восстания. 27 августа вооруженный народ собирается на площади св. Марка, составляет новую петицию и с Лукой да Панцано посылает ее в сеньерию. Среди пунктов этой петиции — требование лишить Сальвестро Медичи, теперь потерявшего былую популярность, доходов от «Старого моста», (188/189) дарованных ему в июльские дни. Сеньерия на этот раз не решается отвергнуть требования угрожающе настроенного народа и принимает петицию.

На следующий день — 28 августа — в присутствии многотысячной толпы, так и не покидавшей улиц и площадей, производятся выборы новой сеньерии, причем толпа криками отводит неугодных ей кандидатов. Большинство в сеньерии принадлежит теперь чомпи, гонфалоньером избран чесальщик шерсти Бароччьо ди Якопо.

Однако пока происходят все эти бурные события, «жирный народ» не дремлет. Он уже давно решил не мириться больше с засилием «черни», давно основательно готовился к решительной схватке. На собраниях заправил старших цехов выступают ораторы, призывающие к борьбе не на жизнь, а на смерть. «Если мы всем цехом не наденем на них узды, — говорят они, — то и Флоренция и все мы погибнем». Эта перспектива гибели в случае окончательной и полной победы чомпи пугает и все время колебавшихся представителей младших цехов, полностью присоединяющихся к своим более богатым и более решительным товарищам. Во главе объединения становится окончательно продавшийся душой и телом недавний гонфалоньер Микеле Ландо.

Уже во второй половине дня 28 августа в различных частях города происходят вооруженные столкновения между цехами, которым помогают вызванные Ландо наемные отряды и чомпи, причем, несмотря на всю свою подготовку, последние не могут справиться со своими лучше вооруженными и лучше обученными противниками. С утра следующего дня — 29 августа — весь город охвачен вооруженной борьбой. Главный бой происходит на площади сеньерии, где выстроен наиболее многочисленный и наиболее организованный отряд чомпи, но и он не может долго выдержать бешеного натиска трактирщиков и мясников, града камней, сыпящихся на него из окон дворца сеньерии, и отступает. К вечеру разгром чомпи становится очевидным и полным.

Начинаются кровавые репрессии, выполняемые тем же ренегатом Микеле Ландо, осыпанным милостями «жирного народа». Кое-кому из руководителей чомпи удалось бежать, но не малое число попало в руки врагов, многие погибли на эшафоте. Одним из первых взошел на него тот Тамбо, который был за несколько дней до того арестован и заключен в башню. Спокойно и бесстрашно обратился он со словами прощания к переполнившей площадь многотысячной толпе: «Богу ведомо, — сказал он, — что наша смерть — величайшая несправедливость, но если наша смерть принесет счастье нашей родине — мы умираем с радостью». «Они замолкли, — продолжает хронист, передающий эту трагическую сцену, — и несправедливость совершилась».³⁰⁾

Так с гибелью многих лучших представителей рабочих низов Флоренции кончилось «Восстание чомпи». (189/190)

Реакция наступает медленно, осторожно, опасаясь новых революционных взрывов, которые были возможны, так как и после своего разгрома чомпи оставались грозной силой, а многие из их вождей, в частности Meo дель Грассо и Лука Мелани, были на свободе и, скрываясь в подполье, продолжали организацию рабочих низов, подготовку заговоров и восстаний.

Во главе новой сеньерии — ближайший сподвижник Сальвестро Медичи, Бенедетто Альберти, проводящий реакционные мероприятия по указке «жирного» народа. Уже 1 сентября он созывает общее собрание граждан — «парламенто» и проводит на нем уничтожение наиболее революционного цеха «чомпи». Два другие новых цеха временно сохраняются. В приорате большинство пока также остается за младшими цехами, сохраняющими пять мест, в то время, как старшие получают только четыре. Такое же соотношение сохраняется и в других органах, в частности, в «гвельфской партии», снова начинающей играть политическую роль. Одновременно распускается вооруженное ополчение чомпи, с величайшей тщательностью отбирается оружие, причем владельцам предприятий предложено не начинать в них работу, пока все их рабочие не сдадут оружия. Ежедневно или, вернее, еженощно производятся обыски в рабочих кварталах города, обыски, проводимые грубо, кроваво, бесчеловечно.

Ведущее положение младших цехов, как и следовало ожидать, оказывается крайне непрочным. Уже в последние дни января следующего 1379 года проводится новая реформа, сокращающая число приоров до 8 и определяющая, что младшие и старшие цехи должны быть как в приорате, так и в других органах коммуны представлены поровну. Составляются новые списки лиц, подлежащих избранию на должности в течение пяти лет, причем в них попадают только лица, угодные «жирным» пополанам.

Новое правительство ведет осторожную, крайне умеренную внешнюю политику, ловко лавируя между двумя враждующими папами и двумя враждующими морскими республиками — Генуей и Венецией, между королевой Джованной Неаполитанской и претендующим на неаполитанский престол Карлом Дураццо. «Жирным» пополанам не до войны, они должны обезопасить себя от новых революционных попыток, расправиться с разнообразнейшими заговорами, открываемыми почти ежемесячно, должны подготовить свое окончательное торжество. Это торжество наступает 20 января 1382 г., когда «жирные» пополаны, воспользовавшись пребыванием в городе отряда Джованни Акуто, нанятого сеньерией для борьбы с другим кондотьерским отрядом — св. Георгия, захватившим Ареццо, уничтожили два младших цеха, созданные в дни восстания чомпи, восстановили в цехе «Лана» ненавистную рабочим должность «иностранного чиновника» и окончательно забрали власть в свои руки. С 1382 г. заправилы «жирного» народа Флоренции оказываются полными хозяевами (190/191)в коммуне, хозяевами, не встречающими серьезного сопротивления ни в разгромленных феодальных верхах, ни в еще более разгромленных народных массах.

Милан

В то время как республиканская Флоренция в течение XIV в. кипела в котле бурной социальной борьбы, в ходе которой постепенно выковывалось все более полное господство «жирных» пополанов, Милан, уже в конце XIII в. перешедший под единоначальную власть рода Висконти, ведет существование гораздо более спокойное и монотонное.³¹⁾ Уже в правление Маттео Висконти (1287—1322), подчинив себе ряд окрестных земель и городов и закрепив этим свое военно-политическое значение «замка Италии», Милан все более и более теряет свою некогда заметную экономическую роль. При феодально-тираническом господстве Висконти пополанские (применяя флорентинский термин) элементы города не имеют возможности развиваться ни экономически, ни политически, и хотя наиболее богатые купцы и ремесленники пользуются покровительством правящей династии, это покровительство отнюдь не распространяется на социальный слой в целом. Только оружейники и прочие ремесленники, связанные с обработкой металла, сохраняют свое первенствующее положение в Милане, что объясняется как военным характером тирании Висконти, так и, уже отмеченным нами выше, специфическим характером металлообрабатывающего производства, не имеющего по самому своему существу тенденции к переходу на капиталистические пути развития.

Последние годы правления Маттео Висконти проходили в ожесточенной борьбе с авиньонским папством и с Робертом Неаполитанским. Официально возглавляя гибеллинский лагерь, Маттео, используя ослабление папского авторитета в связи с переездом в Авиньон, а также непрочность положения Роберта, стремится занять господствующее положение в Северной Италии и, в частности, захватить Геную. Однако это стремление приводит только к длительной и безрезультатной войне с Робертом и к отлучению Маттео от церкви.

Сын и наследник Маттео — Галеаццо (1322—1327) продолжал, но с меньшим успехом, политику своего отца и, несмотря на безрезультатность и крайнюю непопулярность войны с папством, упорно вел ее, что привело весною 1322 г. к его изгнанию из города, где на короткий срок было восстановлено нечто вроде республики. Однако Висконти пустили уже слишком глубокие корни, имели слишком много приверженцев, чтобы эта «революция» могла оказаться прочной, и уже в последних числах декабря Галеаццо полностью восстанавливает свою власть над Миланом и его владениями и продолжает ожесточенную войну с папским престолом и Робертом Неаполитанским. В ходе этой (191/192)

Генеалогическая таблица Висконти

(192/193) борьбы Галеаццо, как вождь гибеллинов, сближается с вновь избранным императором Людовиком Баварским.

17 мая 1327 г. Людовик торжественно вступил в Милан и назначил своего сподвижника Галеаццо Висконти своим викарием в Милане. Но уже через два месяца Людовик, подозревая его в вероломстве, арестовал Галеаццо, его братьев Джованни и Лукино и его сына Адзоне, заключил их в темницу и восстановил в городе феодально-олигархическое правление под руководством своего викария.

В марте 1328 г. Галеаццо был выпущен и изгнан в Тоскану, где он сразу же начал интриги для возвращения к власти, но вскоре умер (6 августа 1328 г.). Его сын Адзоне некоторое время оставался в заключении, но затем, воспользовавшись острой нуждой императора в деньгах, не только выкупился из заключения, но и получил титул викария в 1329 г.

Десять лет правления Адзоне вернули относительный порядок Милану. Правя в тесном контакте с братьями отца — Джованни (получившим затем архиепископскую кафедру) и Лукино, Адзоне вскоре сменил титул императорского викария на более прочный в данной обстановке — викария папского, был избран пожизненным сеньером Милана и использовал все эти почетные титулы как для укрепления своей власти в городе, так и для восстановления господства Милана над окрестными городами и территориями. Когда он умер, не достигнув тридцати семи лет, Милан властвовал над Павией, Бергамо, Брешией, Кремоной, Лоди, Пьяченцой, Верчелли, Новарой и рядом других более мелких пунктов.

Власть перешла к дядьям покойного: Лукино и архиепископу Джованни. До 1349 года они правили совместно, затем же, после смерти Лукино, архиепископ Джованни остался единственным правителем. Продолжая политику своего племянника, он сначала присоединил Парму, Тортону и Александрию (1346), а затем приступил к осуществлению давнишней мечты Висконти, захвату Генуи. Смерть Лукино задержала завершение этого начинания, которое, однако, было доведено до конца одним Джованни. В сентябре 1353 года Генуя, измученная длительной войной с Венецией и жестокими гражданскими распрями, добровольно отдалась под власть Милана. Еще раньше (1350) Джованни удалось распространить свою власть и на Болонью, где от его имени управлял племянник его — Галеаццо. Захват Болоньи и Генуи вооружил против могущественного архиепископа сначала папу, отлучившего его от церкви, а затем и все крупнейшие государства Северной Италии, и в первую очередь Флоренцию, против которой Джованни настраивал Пизу в Венецию.

Война продолжалась ряд лет и шла с переменным успехом. Архиепископу Джованни так и не удалось увидеть ее результатов. Он умер 4 октября 1354 г. от небольшого карбункула. (193/194)

Ему наследовали три его племянника (сыновья его брата Стефано): Маттео II, Галеаццо II и Бернабó. Первый вскоре (1335) умер и у власти остались Галеаццо II и Бернабо, разделившие между собой все миланские владения и даже сам город. Продолжая войну с северо-итальянской лигой (см. стр. 159), ведя активную внешнюю политику, Галеаццо II и Бернабо во всей внутренней политике были жестокими и неразумными тиранами. Развратные и кровожадные до садизма, они не останавливались перед самыми мрачными преступлениями, когда дело касалось удовлетворения их желаний или даже просто прихотей. Ведя пышную жизнь настоящих наследственных государей, они облагали население тяжелыми налогами, собирая их с кровавой непреклонностью.

На всю Италию и за ее пределами прогремело невиданное по роскоши празднование свадьбы дочери Галеаццо II Висконти с английским принцем. Пиршества тянулись 18 дней, причем в них принимали участие сотни приглашенных со всех концов Европы, и в том числе Франческо Петрарка.

В некоторых случаях средства, собранные с населения, использовались более разумно и целесообразно. Так, тот же Галеаццо II основывает в Павии университет, становящийся культурным центром миланских владений.

Однако значительно больше внимания и средств братья Висконти уделяли прихотям и забавам. Более энергичный и, пожалуй, более жестокий Бернабо при этом прославился своей любовью к охоте и охотничьим собакам. Он выстроил в Милане особый дворец, в котором в роскоши жило 500 громадных псов и, кроме того, несколько их сотен было роздано на содержание гражданам Милана, которые должны были каждые 14 дней давать о них отчет в особое «собачье ведомство» (uff ciò dei cani). В случае смерти собаки, гражданин, на содержании которого она находилась, отправлялся на эшафот.

Понятно поэтому, что Галеаццо и Бернабо были весьма мало популярны, что голос молодого августинского монаха Джакопо Буссолари, бродившего по миланской территории и проповедывавшего борьбу с ними и восстановление свободы, находил широкий отклик. Чувствуя окружающую их ненависть, они жили в постоянном страхе, опасаясь как своих подданных, так и друг друга. Для большей безопасности Бернабо строит цитадель в Милане, Галеаццо II — в Павии, и цитадели эти становятся их любимыми резиденциями.

С 1375 г. Галеаццо II, отличавшийся слабым здоровьем, начинает привлекать к управлению своей частью миланских владений своего сына — Джан Галеаццо. Женатый на дочери французского короля Карла V (с 1360 г.), этот молодой Висконти резко отличался от отца и дяди своей умеренностью, вкрадчивой осторожностью и громадным политическим чутьем. Получив за своей женой графство Вертю (Vertu) в Шампани, он (194/195) принимает титул графа Вертю, или в итальянском переводе— конте ди Вирту, т.е. графа доблести, и стремится всеми своими действиями оправдать этот титул, резко противоставить себя особенно своему жестокому и непопулярному дяде.

В 1378 г. Галеаццо II умирает и Джан Галеаццо, наследуя ему, становится соправителем Бернабо. Если последний не доверял своему брату, то еще в большей мере он не доверяет своему более дельному племяннику. Для того чтобы привязать его к себе, Бернабо выдает за него замуж (первая жена Джан Галеаццо умерла) свою дочь и дает за ней громадное приданое. Однако и этот брак не прекращает взаимных интриг друг против друга дяди и племянника. Стремясь усыпить опасения Бернабо, Джан Галеаццо разыгрывает дурачка, для видимости совершенно не занимается политикой, проводит свое время с монахами, распевает церковные гимны, тратит большие суммы на милостыню и дарения церквам. Но за кулисами этот слабовольный ханжа спокойно и уверенно расставляет свои сети.

В мае 1386 г. Джан Галеаццо извещает своего дядю о том, что он с небольшой свитой направляется на очередное богомолье в церковь Мадонны в Варезе, недалеко от Милана, и что, проезжая мимо Милана, хотел бы приветствовать его. Ничего не подозревающий Бернабо, со своими двумя старшими сыновьями — Лодовико и Родольфо, невооруженный и без свиты, выезжает за Верчеллийские ворота, чтобы приветствовать дорогого племянника, но тут же схвачен и с триумфом привезен в Милан, где заключен в крепость. Население города восторженно приветствовало своего нового господина Джан Галеаццо, не без основания ожидая от него прекращения произвола, сделавшего столь ненавистным правление его дяди. Милан получил властителя, который должен был довести до апогея его политическое значение.

Генуя и Венеция

Генуя после переворота 1270 г., приведшего к компромиссу между знатью и пополанами, и после битвы при Курзоле, приведшей к значительному расширению ее заморских владений, достигает максимального расцвета своей экономической мощи, но затем расцвет этот начинает исчезать под влиянием борьбы между пополанами, с одной стороны, и старой феодальной знатью — родами Дориа, Фиески, Гримальди, Спинола — с другой, и, может быть, еще более ожесточенной борьбы между собой этих феодальных родов.³²⁾

В начале XIV в. результаты революции 1270 г. уже почти полностью ликвидированы, власть сосредоточивается в руках знати, должность «народного абата» исчезает, пополаны же систематически стремятся сохранить хотя бы незначительную политическую роль. Иногда (например в 1309 и 1317 гг.) им удается (195/196) получить половину мест в правительственных органах, чаще же всего они остаются совершенно оттесненными от участия в управлении государством, в то время как прикрываясь старыми, обветшавшими кличками гвельфов и гибеллинов, знатные роды ведут кровавую, братоубийственную войну. Конституция Генуи постоянно видоизменяется в ходе этой войны, но найти сколько-нибудь устойчивые формы организации государства так и не удается.

Эти постоянные перевороты, восстания и кровопролития становятся к тридцатым годам XIV в. столь пагубными, что грозят окончательно подорвать как политическую независимость, так и экономическую мощь республики. В конце сентября 1339 г. в пополанских массах города начинаются волнения, столь серьезные, что знатные капитаны города принуждены 23 сентября 1339 г. созвать общее народное собрание, которое требует восстановления должности защитника народа — «абата». Для избрания его народ выделяет комиссию из двадцати своих представителей. Комиссия эта после долгих и бурных дебатов, происходящих во дворце, охраняемом капитанами и окруженном взволнованной толпой, выдвигает, по предложению представителей народных низов, кандидатуру Симоне Бокканегра, правнука того Гульелмо Бокканегра, который пришел к власти в результате революции 1257 года. Народ, извещенный об этой кандидатуре и, повидимому, надлежаще подготовленный властолюбивым Бокканегра, восторженно приветствует его избрание, но сам Симоне гордо отказывается от должности абата, заявляя, что она недостаточна и недостойна его знатного рода. Тогда народ разражается криками: «сеньор! сеньор! дож! дож!» и с торжеством ведет своего избранника во дворец, приветствуя его возгласами: «Да здравствует пополо и купцы, да здравствует дож!»

На следующий день — 24 сентября — собрание народа в церкви С. Лоренцо утверждает избрание, избирает совет из 15 пополанов, который должен помогать дожу в его правительственной деятельности, постановляет, что знать лишается политических прав и участия в управлении республикой, отправляет в изгнание ряд членов семей Дориа и Спинола. Переворот 1339 года, приводящий к введению пожизненной должности дожа и к сосредоточению всей власти в руках пополанов, создает, наконец, прочный порядок управления Генуей, порядок, сохраняющийся до 1528 г. Однако и это установление прочного порядка не привело к умиротворению республики, во внутренней жизни которой распри и гражданская война стали обычным явлением. Семьи Дориа, Фиески, Гримальди и Спинола, хотя и лишенные политических прав, сохранили свои громадные земельные владения, в первую очередь вне городских стен, сохранили свои богатства и свои громадные экономические и политические связи. Все это позволило им, не занимая никаких правительственных должностей, оказывать косвенное влияние на жизнь республики, (196/197) участвовать в той борьбе за власть, которую вскоре после 1339 г. начинают между собой новые, выдвинувшиеся вскоре после революции роды: Гуарко, Монтальдо, Адорно и Фрегозо.

Используя борьбу за Геную, которую в середине XIV века ведут между собой Франция и Милан, опираясь то на ту, то на другого, генуэзские партии скоро опять заводят республику в такой тупик, что уже через пять лет правления, в декабре 1344 г., Симоне Бокканегра отказывается от власти. Выборы его преемника проходят столь бурно, что республика считает возможным и необходимым прибегнуть к арбитражу Лукино Висконти, который пользуется этим, чтобы включить Геную в орбиту миланского влияния. Через несколько лет, в 1353 году, при доже Джованни Валенте, миланский властитель и архиепископ Джованна Висконти окончательно покоряет себе Геную, но уже через три года (в 1356 г.) вторично избирается Симоне Бокканегра, ослабляющий, а затем уничтожающий зависимость республики от Милана.

После смерти Бокканегра в 1363 году дожем избирается Габриеле Адорно (1363—1370), которого сменяет Доменико Фрегозо (1370—1378). Правление этих двух дожей выдвигает на первые места в политической жизни республики их два рода, начинающие ожесточенную борьбу между собой. Для характеристики постоянных беспорядков, к которым приводит эта борьба, достаточно указать на то, что между 1378 и 1396 г. один представитель рода Адорно — Антониетто — четыре раза «пожизненно» избирался дожем.

Постоянные внутренние раздоры, как и в XIII в., не прекращали, однако, ни на один месяц активной экономической жизни города и даже мало отражались на его внешней политике.

Продолжается успешная борьба за ведущие позиции на Востоке. В наиболее важных пунктах организуются так называемые «маоны», торговые компании, ставящие своей задачей специально эксплоатацию данного пункта. Это стремление к дальнейшему укреплению своих связей с Востоком естественно и неизбежно приводит к возобновлению в конце сороковых годов временно затихшей войны с Венецией.

В 1331 г. генуэзцы захватывают Лесбос, в 1347 г. — Хиос, уже давно потерянный родом Захария (см. выше, стр. 87). В следующем 1348 г. они устраивают свой порт и крепость в устьи Босфора и, опираясь на него, стремятся не пропускать венецианцев в Черное море. Все это не может не вызвать реакции со стороны Венеции.

Война начинается летом 1350 года. Генуэзский флот захватывает и грабит Негропонт. Венецианский флот появляется перед Галатой и принуждает византийского императора вступить в союз с Адриатической республикой. Примыкает к союзу также арагонский король, исконный враг Генуи. Последняя находится в союзе с врагом Венеции — венгерским королем. (197/198)

13 февраля 1352 г. 60 генуэзских галер под командованием Паганино Дориа, пройдя в Босфор, встретились здесь с примерно равным по силе флотом Венеции и Арагона, возглавленным Панкрацио Джустиниан. В узком проливе у самых стен Константинополя произошло длительное и кровавое сражение, не принесшее решительной победы ни той, ни другой стороне.

Однако венецианский флот понес гораздо большие потери в кораблях и людях, погиб и сам адмирал Джустиниан, и это дало основание генуэзцам считать себя победителями. Зато 27 августа 1353 г. крупную победу одерживают венецианцы у западного берега Сардинии. Война идет с переменным успехом, но чрезвычайно ослабляет Геную, заставляя ее сначала отдаться под власть Милана, а затем, 8 января 1355 г., заключить мир, впрочем, для нее довольно выгодный. Венецианцы получили по нему монополию в Адриатическом море, а генуэзцы — на всем протяжении от Пизы до Марселя, кроме того главный венецианский порт в Черном море Тана объявлялся закрытым на 3 года.

Следующие затем несколько лет Генуя использует чрезвычайно успешно. Она захватывает почти все побережье Крыма, в том числе старую венецианскую крепость Солдайю (Судак), и получает в 1381 г. официальное признание крымского хана в качестве владетельницы «Готии», — берега между Каффой и Балаклавой. «Большая Маона» на Хиосе, возглавляемая родом генуэзских Джустиниан, развивает бурную деятельность. На Лесбосе не менее активно действует род Гаттилузи. Захват обеих Фокей окончательно выдвигает Геную на ведущее место в районе Балканского полуострова и с неизбежностью подготовляет новый конфликт с Венецией.

Конфликт этот возникает в 1372 г. в связи с событиями на Кипре. Глухая борьба двух морских республик за господство на этом острове продолжалась в течение ряда десятилетий. 10 октября 1372 г. на кипрский престол вступил новый король Петр II. Во время коронационных празднеств поссорились из-за вопросов старшинства генуэзский подеста и венецианский байул. Генуэзцы захватывают крупнейший порт острова — Фамагусту, что приводит к войне, принявшей постепенно весьма серьезный характер. Содействовала этому разгоревшаяся в 1376 году борьба обеих республик за остров Тенедос, занимающий ключевую позицию при входе в Дарданеллы и, следовательно, решавший вопрос о плавании в Черное море. Император Иоанн V Палеолог предоставил Тенедос Венеции, сын же императора Андроник — Генуе.

Весной 1378 года война вступает в решительную фазу. Собираясь нанести окончательное поражение своей исконной сопернице, Генуя заключает снова союз с венгерским королем. К союзу этому присоединяется герцог Австрийский, патриарх Аквилеи и Франческо ди Каррара, тиран Падуи. Окруженной со всех сторон Венеции удается заключить союз только с весьма (198/199) маломощным королем Кипра Петром II и с властителем Милана Бернабо Висконти.

Несмотря на то, что объединенные сухопутные силы венгров и Каррара теснят венецианские войска, флот Адриатической республики действует весьма активно. 30 июня 1378 г. венецианский флот под командованием Ветторе Пизани наносит к югу от Рима тяжелое поражение генуэзцам, во главе с Лодовико Фиески. Но этот успех оказался временным. 5 мая Ветторе Пизани разбит наголову у Полы генуэзцами под начальством Лучиано Дориа, который, впрочем, сам гибнет в бою, а уже 29 мая генуэзский флот, возглавляемый теперь Пьеро Дориа, появляется у самой Венеции. Действуя совместно с сухопутной армией Франческо ди Каррара, генуэзцы 16 августа захватывают Киоджу, сухопутное предместье Венеции, командующее путями подвоза в нее. Почти одновременный захват Тревизо патриархом Аквилеи поставил «жемчужину Адриатики» буквально на край гибели.

Осажденная, голодающая, разбитая Венеция, переживающая самые тяжелые и позорные дни своей истории, оказалась, однако, на высоте положения. Она создает оборонительные рубежи, конфискует у состоятельных граждан ценности, мобилизует всех способных носить оружие граждан, призывает на помощь плавающие в различных водах свои корабли и эскадры.

Попытка раздробить лагерь противников путем мирных предложений отдельным его членам разбилась о воинственную непреклонность Пьетро Дориа, который заявил, что о мире он будет говорить только после того, как взнуздает коней святого Марка (имеются в виду бронзовые античные кони, привезенные из Константинополя после четвертого крестового похода и водруженные на фасаде собора св. Марка). Приходилось готовиться к решительным боям, и венецианцы, под руководством престарелого дожа Андреа Контарини и популярного адмирала Ветторе Пизани, готовились к ним с удвоенным мужеством и энергией. В последние числа декабря 1378 г. небольшой, собранный из разных мест и достроенный в Арсенале флот венецианцев внезапным броском овладел подступами Киоджии и превратил осаждающих в осажденных, а в день нового 1379 г. подошел значительный восточный флот под командованием Карло Дзено. Положение радикально переменилось. 25 января погиб в бою Пьетро Дориа, теперь бедствия осажденного со всех сторон города приходилось переносить Киоджии. Напрасно Генуя собирает новый флот и посылает его на помощь своим блокированным войскам в январе 1380 года. На суше и на море венецианцы побеждают, и 21 июня Киоджиа принуждена капитулировать. С явным перевесом сил на стороне Адриатической республики война продолжается еще несколько месяцев, и 8 августа 1381 года заканчивается миром, заключенным при посредничестве герцога Савойского в Турине. (199/200)

Условия Туринского мира отнюдь не говорили о полной победе Венеции, она находилась в положении столь напряженном, что должна была пойти на большие и серьезные уступки. Венгрия закрепила за собой Далмацию и значительные права на Адриатическом побережья. Австрия отторгла Тревизо, наконец Генуя добилась отказа Венеции вмешиваться в кипрские дела и закрепила за собой Фамагусту, Тенедос был объявлен нейтральным, но лишен всего своего населения. Генуя могла быть удовлетворена исходом этой войны, получившей уже у современников название Киоджанской, она не добилась уничтожения своей соперницы, но закрепила свои, и без того значительные, позиции на востоке. Наоборот, Венеции удалось только отстоять свою независимость и свои наиболее жизненные экономические форпосты. Однако будущее показало, что действительные результаты войны были совсем другими. Для Генуи она оказалась последним крупным политическим усилием, после которого республика св. Георгия снова и надолго становится жертвой междуусобий и вожделений своих соседей — Франции и Милана. Для Венеции, наоборот, она начинает длительный и блестящий период нового экономического и политического расцвета.³³⁾

Объясняется это прочностью и устойчивостью внутренней структуры «жемчужины Адриатики», устойчивостью, основы которой были заложены еще в конституционных мероприятиях конца XIII в. Полное отсутствие феодального сопротивления, твердая и в то же время гибкая политика олигархической верхушки, держащей в руках «Большой совет» и опирающейся на «Совет десяти», уменье этой верхушки твердо удерживать власть в своих руках, не возбуждать недовольства народных масс, которым беспрерывно растущее благосостояние республики дает постоянные заработки и обещает еще большее благополучие, — все это делает политические судьбы Венеции в XIV в. удивительно устойчивыми, и несмотря на серьезные испытания, постоянно приводит республику св. Марка ко все новым успехам.

Первая треть века проходит для Венеции в длительной и напряженной борьбе с делла Скала, закончившейся в 1339 году ее полной победой. По миру, заключенному 24 января 1339 г., Венеция не только подчинила своему влиянию Верону, но и получила Тревизо, первый значительный опорный пункт республики на суше, первое зерно затем расцветающих сухопутных владений ее, так называемой terra ferma.

Следующие затем десятилетия проходят в постоянной борьбе за полное господство в Адриатическом море, в частности, за овладение крупным портом его Зарой и в непрерывном экономическом соперничестве с Генуей, нередко перерастающем в военные столкновения.

В ходе одного из таких столкновений в 1354 году Венеция пережила события, которые грозили изменить весь ход ее истории и оставили по себе трагическую память. (200/201)

7 сентября 1354 года умер дож Андреа Дандоло, и через четыре дня его преемником был избран крупнейший, популярнейший политический деятель республики, член одного из знатнейших родов, купец, государственный муж, генерал, адмирал, дипломат, образованнейший меценат, восьмидесятилетний Марино Фальер.

Приняв власть в тяжелые для республики дни, властолюбивый старик решил закрепить ее за собой и за своим родом, превратить республику святого Марка в сеньерию типа Милана и Феррары. Изменяя своему классу, он вступил в контакт с народными низами, в первую очередь с рабочими цеха судостроителей, марангонами, страстно желавшими мира и озлобленными против олигархической верхушки за его оттяжку, и, обещая им всяческие блага, начал подготовлять государственный переворот.

Не вполне достоверная традиция приписывает непосредственный повод к выступлению Марино Фальера обидным словам, произнесенным молодым Микиеле Стено по адресу жены престарелого дожа. Попытки Фальера добиться наказания обидчика оказались безрезультатными и он, озлобленный своим бессилием, начал подбирать сотрудников для того, чтобы добиться получения настоящей, неограниченной власти.

Переворот был назначен в ночь на 16 апреля 1355 г. Единомышленники дожа должны были зазвонить в колокол, созывающий народ, и объявить, что генуэзцы вторглись в лагуну. Дож соберет Советы, которые попадут в заранее подготовленную засаду и должны будут признать переворот.

Однако в последние часы старый дож заколебался, и в то же время двое участников заговора проболтались о нем. Власти успели принять меры для предотвращения грозящей им опасности. Ближайшие сотрудники Фальера были тут же схвачены и повешены на окнах дворца дожей. Его родственники и лица, только знавшие о заговоре, поплатились пожизненным заключением или изгнанием. Сам дож предстал перед Советом десяти, был присужден к смещению с должности и к смертной казни. Уже на следующий день, 17 апреля, голова его, отрубленная рукой палача, скатилась по ступеням лестницы того дворца дожей, в котором Марино Фальер хотел установить господства своей династии. Имущество казненного дожа и его семьи было конфисковано, его портрет в галлерее дожей был уничтожен, на месте его осталась пустая рама с надписью: «Здесь место Марино Фальера, обезглавленного за преступления». Протокол его осуждения навечно был оставлен в делах Венецианской республики. Олигархия справилась с серьезной опасностью и стремилась к тому, чтобы память об этой победе сохранилась в веках, как устрашающий пример ее мощи и беспощадности.

Последовавшая за заговором Марино Фальера война с Венгрией несколько умерила победное торжество венецианских (201/202) патрициев. После ряда поражений, 18 февраля 1358 г. был заключен мир, по которому Венеция потеряла все побережье Далматии, что было серьезным ударом по ее стремлению держать в своих руках все Адриатическое море.

Вслед за этим возобновилась война с Генуей, временно прекратившаяся в 1355 г. После казни Марино Фальера начался конфликт, приведший к Киоджанскому кризису и поставивший Адриатическую республику на край гибели. Спасение от этой гибели и заключение Туринского мира 1381 года, при всей скромности этого мира, явились одной из величайших побед, которыми может гордиться Венеция. Гибкость, энергия ее патрициата, его умение бесстрашно смотреть в глаза любым трудностям, его готовность итти на жертвы и понимание необходимости в решительный момент опереться на весь народ еще раз показали себя в полном блеске. В благодарность за поддержку, оказанную в дни трагической борьбы патрицианскому правительству, последнее постановило, вопреки закону 1297 года о «закрытии Большого совета», ввести в его состав представителей тридцати наиболее отличившихся пополанских семейств. Роды Карезино, Кондульмер, Калерги, Вендрамин, Нани, Чиконья, Пасквалиго, Паруто и другие были, согласно этому решению, включены в состав патрициата и с этого времени имена их не сходят со страниц венецианских источников.

«Жемчужина Адриатики» вышла из тяжелых испытаний внешне серьезно потрепанной, но внутренне окрепшей, единой, готовой на новые усилия во имя новых побед.

* * *

Серьезные и глубокие внутренние и внешние перевороты пережила Италия в период между 1310 и 1382 гг., многое изменилось в ней за эти десятилетия, осталось неизменным одно — глубокие различия между ее отдельными частями, постоянная непримиримая вражда между ними. Неаполитанское королевство пережило за это время период подъема в начале царствования короля Роберта, сменившийся глубоким упадком и разложением в правление его дочери, королевы Джованны. Рим, лишенный папского престола, прошел через многие потрясения, наиболее замечательным из которых была революционно-«антикварная» авантюра Колы ди Риенцо, он добился возвращения кормившего Рим папства, что, впрочем, немедленно привело к схизме. Флоренция, наиболее передовой центр полуострова, была ареной ожесточенной борьбы ее «жирного народа» за неограниченную власть, борьбы, приведшей сначала к окончательному поражению магнатов, а затем к разгрому народных низов, попытавшихся поднять свой голос в «Восстании чомпи». Милан, оставаясь важнейшим военно-политическим центром северной части Италии, в результате ряда переворотов окончательно оказался в руках рода Висконти, в то (202/203) время как обе морские республики — Генуя и Венеция — вели беспрерывную борьбу между собой, приведшую Геную к ряду побед, но в то же время к значительному внутреннему ее ослаблению, а Венецию, несмотря на ряд поражений,— к внутреннему сплочению.

А вокруг этих ведущих государств густая сеть мелких республик и сеньерий — Сиена и Лукка, Урбино и Римини, Болонья и Феррара, Мантуя и Падуя ведут свою мелкую политику, воюют, интригуют, нанимают кондотьеров, заключают союзы и браки и еще более усложняют пестроту политической, экономической и культурной карты Италии середины XIV в.

§ 2. Социально-экономическая структура

Политические судьбы Италии XIV века, при всей своей пестроте и бурности, вытекают из тех глубоких экономических, социальных и политических переворотов, которые происходят в веке предыдущем. Еще в большей мере то же самое можно утверждать об экономическом и социальном развитии полуострова в этом столетии; оно является прямым продолжением, развитием, углублением тех явлений, которые с достаточной четкостью и определенностью заметны уже во второй половине XIII века. Четырнадцатый век вносит в сферу экономической и социальной жизни Италии немало нового, но это новое носит скорее количественный, чем качественный характер.³⁴⁾

Сельское хозяйство

Особенно ярко сказанное подтверждается на примере сельского хозяйства Италии XIV века.³⁵⁾ Та тенденция к отмене крепостной зависимости, замене ее более современными и свободными формами эксплоатации, которая наметилась совершенно ясно во второй половине XIII века, теперь, в XIV-ом, получает наиболее полное развитие. Передовые части Италии — Тоскана, Ломбардия, отчасти Эмилия, в которых освобождение крепостных получило широкое распространение в XIII веке, теперь завершают его. Стихийно исчезают последние, устарелые феодальные держания; городские коммуны, уже выразившие в ряде законодательных актов свое отношение к крепостной зависимости, снова и снова повторяют эти акты (например, Флорентинские постановления 1340 г.), углубляют их, следят за тем, чтобы их распространение было действительно повсеместным.

Более отсталые части полуострова — Кампания, части Неаполитанского королевства, северо-восточные районы, примыкающие к венецианским владениям, части, не охваченные движением эмансипации в XIII веке, теперь переживают его, догоняя таким образом своих более передовых соседей, так что к концу XIV века вся Италия, за исключением Фриуля, некоторых районов (203/204) Савойи и некоторых районов Неаполитанского королевства, может считаться почти полностью покончившей с феодальной крепостнической формой эксплоатации крестьянства.

Однако освобождение подавляюще большей части крестьянства от крепостной зависимости было только первым, хотя и важнейшим, этапом трансформации аграрного строя полуострова. Освобожденный от уз крепостной мог избрать и действительно избирал, либо по своей воле, либо, чаще, побуждаемый обстоятельствами, различные жизненные пути. Он мог уйти в город и наняться подсобным рабочим в какое-нибудь ремесленно-мануфактурное предприятие, он мог остаться в качестве арендатора или половника на земле, которую ему удалось выкупить, он мог перейти на другой участок земли, чаще всего принадлежащий городскому богачу-пополану, либо опять-таки в качестве арендатора или половника, либо в качестве сельскохозяйственного рабочего.

Если мы отбросим вариант перехода в город, который будет рассмотрен ниже, в другой связи, то убедимся в том, что при всех прочих вариантах бывший крепостной попадал в ту сферу капиталистической наживы, капиталистической эксплоатации, которая начинает бурно развиваться во второй половине XIII в. и достигает своего апогея в XIV веке. При этом процесс окончательной и повсеместной замены крепостной зависимости арендными или половническими отношениями, характерный для XIV века, проходит далеко не гладко и безболезненно. Между новыми, капиталистическими элементами деревни и ее старыми жителями и владельцами нередки ожесточенные стычки, кровавая и упорная борьба, в ходе которой городские коммуны повсеместно поддерживают новые формы сельскохозяйственной жизни, формы, им не только выгодные, но и прямо необходимые. В статуте ряда наиболее передовых городских коммун Тосканы и Ломбардии, относящихся чаще всего к первой половине XIV века, мы находим ряд жалоб на то, что новые арендаторы встречают враждебное отношение со стороны крестьян, еще оставшихся на старом положении, и требования борьбы с таким отношением. Так, Сиенский статут гласит: «Если кто помешает или будет препятствовать кому-нибудь обрабатывать землю или свои владения, то он будет присужден Сиенской коммуной к штрафу в 25 ливров за каждый случай», а статуты Вероны, Брешии, Флоренции, Пистойи, приводимые Ковалевским,³⁶⁾ прямо говорят о препятствиях, которые чинятся новым земледельцам представителями старой крепостной системы, и возлагают на общину, там где она сохранилась, материальную ответственность за последствия этих препятствий.

Но борьба представителей старой социально-экономической системы с новыми держателями земли была в XIV веке заведомо безнадежной, капиталистические отношения все глубже проникают в сельское хозяйство, все более решительно его (204/205) трансформируют. В этом процессе, несомненно, весьма значительную роль играют возрастающие связи между сельскохозяйственными территориями и городами, особенно передовыми городами-коммунами, к которым эти территории примыкают. Города нуждаются в сельских районах, их окружающих — и по причинам политическим, для обеспечения охранного пояса вокруг своих стен, и экономически — для обеспечения регулярного подвоза хотя бы основных видов продовольственных продуктов. Городские богачи, наживая громадные средства в заморской торговле, широких банковско-ростовщических операциях, в своих ремесленных предприятиях, со своей стороны считают целесообразным вкладывать часть этих средств, сначала небольшую, а затем все более и более значительную, в землю. Пользуясь политическим и экономическим ослаблением феодала-землевладельца, пользуясь частыми конфискациями поместий магнатов, затем поступавших в продажу, или разорением этих магнатов, продававших свои владения, городские богачи приобретали обширные территории за стенами родного города, осуществляя таким образом политику коммуны, в которой они чаще всего занимали ведущее положение, и не забывая одновременно о своих выгодах.

Само собой понятно, что, становясь землевладельцами, и притом нередко крупными, городские богачи стремились извлекать из своих поместий максимальные выгоды, эксплоатировать их возможно более интенсивно, не считаясь с теми феодальными традициями, которые с этими поместьями могли быть связаны. Мы уже упоминали об опубликованной в первые годы XIV века книге богатого болонского пополана Пьера ди Крешченци, отражающей очень четко эти тенденции. В дальнейшем они проявляются все в большей и большей степени.

Новые владельцы земли уничтожают все остатки крепостной зависимости на своих землях, заменяют долгосрочную аренду, явно невыгодную при частых и резких колебаниях цен, арендой краткосрочной — на 2, 4 или 5 лет. В некоторых случаях, например во Флоренции в 1340 г., наиболее явная форма долгосрочной аренды — аренда наследственная — вообще запрещалась законом. Но и краткосрочная аренда имела свои, и притом весьма серьезные, недостатки. Когда арендатором был богатый кулак-фермер, вкладывавший в участок земли свои средства и тем связывавший свою судьбу с этим участком, то обработка земли в той или иной мере оказывалась обеспеченной. Когда же на землю садился арендатор неимущий, нуждавшийся в ссуде инвентарем, семенами, скотом для того, чтобы начать свою хозяйственную деятельность, тогда опасность его ухода с участка оказывалась весьма реальной, и городской владелец земли естественно должен был стремиться прочно удержать его на своем поместьи. Это стремление особенно ясно сказывается после эпидемии «черной смерти» 1348—1349 гг., резко снизившей (205/206) количество населения и сделавшей рабочие руки в сельском хозяйстве резко дефицитными. Крестьяне стали уходить с обрабатываемых ими участков, стремясь найти условия аренды более выгодные. Коммуны, пользуясь этим, переманивали крестьян из соседних областей, предлагая всяческие льготы, освобождение от налогов и т.д.

С другой стороны, сами владельцы земли также старались закрепить за собой раз попавших на их земли крестьян, давая им ссуды, часто по своему размеру довольно значительные. При этом в арендном договоре оговаривалось, что арендатор не имеет права покинуть участок и по истечении срока договора, чаше всего краткосрочного, если он не погасит за два месяца до окончания срока всей ссуды. А так как это чаще всего было весьма трудно, то договор возобновлялся на новый, опять короткий, срок.

Такой способ давал землевладельцу полную возможность эксплоатировать по своему усмотрению попавшего к нему в кабалу арендатора. Однако и этого было недостаточно жадным до наживы, превосходно умевшим считать и рассчитывать эту наживу «жирным» пополанам. Понимая, что и в пределах краткосрочной аренды резкие скачки цен могут свести на-нет выгоду эксплоатации участков в течение одного-двух лет, они, давая ссуду, оговаривают платежи не деньгами, а частью продуктов, получаемых арендатором с участка.

Получая в аренду землю и ссуду деньгами, сельскохозяйственным инвентарем, скотом, арендатор обязывается, во-первых, ни в какой мере не ухудшать, а только улучшать и усовершенствовать арендованный им участок, во-вторых, сдавать владельцу земли ежегодно, в определенные сроки, определенную часть урожая, чаще всего половину. Так появляется половничество (mezzeria, mezzadria), в XIV веке постепенно становящееся наиболее распространенной формой эксплоатации земли, во всяком случае в передовых районах Италии.³⁷⁾ Половничество и, вообще, аренда на условии сдачи части урожая отнюдь не появились в XIV веке, их можно найти в Италии во всяком случае с одиннадцатого века, а возможно, они восходят к римским порядкам, но именно только в XIV веке они приобретают те классические формы, которые во многих районах Италии просуществуют до XIX в., и только в XIV веке половничество становится господствующим, вытесняя и крепостную эксплоатацию, и долгосрочную аренду, и краткосрочную аренду с денежными платежами.

Оставаясь свободным человеком, сохраняя все те «священные» права, которые были так торжественно прокламированы освобождающими крепостных статутами Болоньи и Флоренции, половник попадает, однако, в зависимость от владельца земли, которую он обрабатывает. Он не имеет права ни уйти с этой земли, ни перепродать свое право на аренду. «Да не посмеет, — (206/207) гласит Флорентинский статут 1324 года, — ни один колон продать своих владений ни частному лицу, ни обществу, без разрешения господина»… причем любопытно, что арендатор-половник называется здесь римским термином «колон» — термин, действительно довольно точно передающий положение половника.³⁸⁾

В том же 1324 году во Флоренции создается особый правительственный орган «Шесть по делам хлеба» (Sex de biado), который должен ведать делом снабжения города продовольствием, но, кроме того, разбирает все тяжбы между владельцами земли — гражданами города и сидящими на этой земле половниками. За каждое нарушение своих обязательств, в первую очередь — за прекращение или ухудшение обработки земли, половник должен платить крупный штраф в 200 флоринов, причем для установления проступка достаточно показания владельца земли, подтвержденного свидетельством двух присяжных из числа жителей той же местности или одного из соседней местности, свидетельством, не обязательно базирующимся на личном присутствии.

Так половничество, по своей юридической структуре являющееся формой свободного содружества, близкой по типу к морской «коменде» (см. выше, стр. 84) на практике превращает крестьянина в полузависимого от собственника земли. Сохраняя юридическое право перехода на другой участок по истечении срока договора и выплате ссуды, он фактически не в состоянии этого сделать, оставаясь же на нем, не имеет никаких возможностей заниматься чем-нибудь, кроме обработки этого участка. Договоры на половничество и судебные постановления, затем сведенные во Флорентинский статут 1415 года, категорически запрещают половнику брать какую-нибудь дополнительную работу, снимать дополнительные участки или брать на прокорм скот у кого-либо, кроме собственника земли. Он не имеет права продавать кому бы то ни было хлеб на корню или виноград и оливки до сбора, кроме собственника земли, и, наконец, даже никто из его родственников не может поступать ни на какую работу, кроме обработки своего участка.

Городские богатеи умели выжимать соки из своих рабочих как в городе, так и в деревне, и половники прекрасно чувствовали это.

Само собой разумеется, что переход значительной части окружающих города земель в руки городских пополанов не мог не сказаться на всем облике этих земель. Новые владельцы ведут решительную борьбу с характерной для феодального землепользования чересполосностыо земельных участков, проводя в ряде городских коммун еще в конце XIII и в начале XIV веков соответствующие законодательные акты. Так, в Брешии статут 1303 года создает особую должность «посредников по производству округлений» (ingrossatori ed aibitri per arrondir e raddrizar (207/208) i confini delle possessioni), a почти современный статут Бергамо оговаривает, что, если кто владеет участком, расположенным среди чужих земель, подеста, по его просьбе, может принудить соседа к обмену или продаже его участка для упразднения чересполосицы.³⁹⁾

Но законодательной деятельностью коммуны не всегда можно было добиться желаемых результатов, а «жирный» горожанин-землевладелец обыкновенно стремился округлить свои владения, создать из них единое поместье, с той настойчивостью и темпераментом, которые он проявлял и в своих коммерческих операциях и в своей политической борьбе за власть.

Франко Саккетти, новеллы которого представляют собой не только первоклассный памятник литературы (см. ниже, стр. 284), но и не менее первоклассный исторический источник, рисует нам ряд подобных округлений. Так, новелла 202-я рассказывает: «…когда был сеньером Фаэнцы Франческо да Манфреди, отец мессера Риччардо и Альбергеттино,… случилось однажды, что один могущественный гражданин этого города (uno possente di quella citta) имел около своих владений участок земли, принадлежавший человеку не слишком имущему. Желая купить его, он неоднократно обращался к владельцу, но не получал никогда согласия, так как этот человек обрабатывал его как мог и на него содержал себя и скорее бы продал себя, чем участок. Не имея возможности добиться своего, этот могущественный гражданин решил прибегнуть к силе. Границей между его владениями и этим участком являлся небольшой ров, и когда он пахал свой участок, он отхватывал плугом от соседнего то один локоть земли, то больше. Человечек этот, хотя и замечал это, но не решался возражать и только жаловался тайно немногим своим друзьям. Дело пошло так, что если бы не вишневое дерево, которое, как всем было известно, росло в середине участка человечка, он бы понемногу забрал весь этот участок. Видя как его грабят, и что он не может не только пожаловаться, но даже сказать об этом слово, этот добрый человек впал в такое состояние огорчения и гнева, что имея всего два флорина в кошельке, пошел в Фаэнцу и, обойдя все большие церкви города, упросил, чтобы в такой-то час они звонили в колокола, причем час был выбран между вечерней и девятью часами. Так и было сделано. Священники, получив за это деньги, в условленное время начали усиленно трезвонить в колокола, так что все в городе смотрели друг на друга и спрашивали: “Что это значит?” Добрый же человек, как безумный, бегал по городу. Всякий видя его, спрашивал: “Эй, вы! почему вы бежите?” или: “Эй вы! почему звонят колокола?”. А он отвечал: “Потому, что умерла справедливость!” и в другом месте: “За душу справедливости, которая умерла!”». Дальше рассказывается о том, что сеньер города заинтересовался происходящим, вызвал к себе бедняка и, выслушав его рассказ, (208/209) приказал вернуть ему не только захваченную у него землю, но и два флорина, истраченные на колокольный звон. «И если бедняк говорил, — меланхолически заканчивает Саккетти, — что звонили из-за смерти справедливости, то, может быть, лучше было бы ему сказать, что звонили, чтобы справедливость воскресла. И, действительно, здорово надо было бы в наши дни звонить, чтобы воскресить ее».⁴⁰⁾

Этот рассказ не единичен у Саккетти. В другой новелле (88-й), цитированной мною в другой связи,⁴¹⁾ рассказывается, как флорентинский землевладелец из рода Медичи отбирает у бедняка виноградник, и бедняк выручает его жалобой старшему в роде Франческо де Медичи, аргументируя тем, что если на отбирание виноградников свирепствует эпидемия, которых много в это время, то он против этого не возражает, если же эпидемии нет, то пусть ему виноградник вернут. «И не следует смеяться над этим, — заключает новеллист, — ибо, если кто хорошенько присмотрится, то увидит, что за все последнее время на все в мире свирепствуют эпидемии, кроме одного — делать добро, на обратное же эпидемии появляются постоянно и длятся долгое время».

Так богатые и могущественные граждане городов-коммун, используя свои богатства, округляют свои владения за счет бедных «человечков», принужденных к концу XIV века покорно отступать со всех своих позиций как в деревне, так и в городе.

Непосредственным результатом таких «округлений» поместий являлось, кроме того, и изменение характера сельскохозяйственных поселений. В центре большого богатого поместья зажиточного горожанина стоит барский дом, вилла, в которой от времени до времени живет владелец, удаляющийся на несколько дней, а то и недель, от сутолоки городской жизни и одновременно использующий эти дни для наблюдения над работой всего хозяйственного аппарата поместия. Мода на постройку пышных вилл, тесно связанная с новым отношением к природе, выдвигаемым первыми гуманистами, появляется уже в XIV веке, хотя расцвет ее относится к веку следующему.

Вокруг богатой барской виллы располагаются земли половников и их жилища. В наиболее характерных случаях эти домики не составляют единого поселения, а разбросаны по соответствующим участкам, часто находясь на довольно значительном расстоянии друг от друга, образуя тот своеобразный сельский пейзаж, который сохранится в Тоскане до XX века.

Эти живущие отдельно друг от друга арендаторы-половники, люди самостоятельные и энергичные, сидящие на землях влиятельных городских пополанов, подчиняясь законам, издаваемым этими пополанами. естественно, в той или иной мере, оказываются втянутыми и в политическую жизнь городской (209/210) коммуны. Так, в годы, следующие за «черной смертью», годы значительного усиления социальных низов, вызванного дефицитностью рабочих рук, сельское население флорентийскою контадо выступает со своими политическими требованиями, устраивает забастовки на землях, принадлежащих гражданам города (январь 1348 г.). Эти требования вызывают ряд политических мероприятий приората, а в следующем 1349 году — особые его постановления (от 25 августа), организующие комиссию из восьми пополанов для определения норм заработной платы сельскохозяйственных рабочих и их обязательств по отношению к владельцам земли. Но и работа этой комиссии не приводит к умиротворению. Жалобы и претензии поселян (contadini) продолжают поступать в правительственные органы коммуны. Так, в 1362 году сеньерия рассматривает жалобы ряда поселян на неправильное взимание с них «тиранами», т.е., очевидно, местными землевладельцами, различных поборов.⁴²⁾

Эти жалобы кульминируют в «Восстании чомпи», в котором поселяне, жители контадо, выступили заодно с народными низами. Разгром восстания и последовавший за ним окончательный переход политической власти во Флоренции в руки «жирного народа» означал конец и политических претензий флорентинских «поселян».

Однако не следует полагать, что полное разложение феодального поместья, которое мы можем наблюдать вокруг наиболее передовых городов-коммун, в первую очередь вокруг Флоренции, имело место на всем протяжении Аппенинского полуострова. В разных его частях мы встретим различные стадии этого процесса. В областях, которые не тяготели к республиканским городам-коммунам, а входили в состав более или менее откристаллизовавшихся монархических сеньерий и, в частности, в папской области, крепостная зависимость по большей части исчезла, заменилась арендой или половничеством, что, однако, ввиду отсутствия законодательного и экономического воздействия могущественной соседней коммуны не привело к распаду старых поселений и, частично, старых методов землепользования. Крестьяне остаются жить на старых, чересполосных участках, живут в старых деревнях и нередко сохраняют значительные и немаловажные остатки объединенного пользования землями всего поселения. Так, относящиеся к середине четырнадцатого века статуты ряда сельских местностей, расположенных вдали от ведущих городских коммун (статут Варезе у Бергамо от 1347 г., статут Масса Фискалия от 1374 г., статут Норчии в папской области в 1342 г. и ряд других) прямо говорят об общинных угодиях, в первую очередь выгонах, и регулируют пользование ими.⁴³⁾

Наконец, как мы уже упоминали выше, на окраинах полуострова, в частности в Фриуле и в некоторых районах Пьемонта, продолжали сохраняться и крепостнические отношения (210/211) и феодальные поместья в почти неизмененном виде. В отдаленном Фриуле, мало связанном с остальной Италией, эти пережитки старых порядков не вызывают особых недоразумений, в Пьемонте же с ними связан ряд народных восстаний, относящихся ко второй половине XIV века и особенно разгорающихся в восьмидесятых годах этого века. Так, в течение трех лет, с 1382 по 1384 г., здесь свирепствует крестьянское восстание, известное под тем же названием восстания «тушинов», которое встречается во Франции этого времени и расшифровывается как народное слияние двух слов «tutti» (все) и «uno» (один), так как лозунгом восставших был: «все как один». Восставшие крестьяне, собравшись в большие отряды, грабят и жгут рыцарские замки, еще многочисленные в Пьемонте, и, объявляя себя врагами сеньеров, признают своим господином графа Савойского Амедея VII. Последний неоднократно вмешивается в борьбу, поддерживая, как и следовало ожидать, феодальных землевладельцев, но принужден в ряде случаев санкционировать освобождение крестьян от крепостной зависимости и их непосредственное подчинение центральной власти (решение 9 июля 1387 г. по делу крестьян сеньеров Канаведа).⁴⁴⁾

Таким образом в сельскохозяйственной структуре Италии XIV века мы находим пестроту и разнообразие не меньшие, чем в ее политической структуре, но эта пестрота отнюдь не должна заслонить общей тенденции к переходу земли в руки городских зажиточных слоев и к установлению ими новых форм эксплоатации этой земли, в первую очередь половничества, — тенденции, наиболее ярко проявляющейся в Тоскане и, в частности, во флорентинских владениях, но оказывающей свое, и притом немаловажное, влияние и на районы гораздо более отсталые, сохраняющие значительные феодальные пережитки.

При этом новые формы и особенно наиболее распространенная из них — половничество, вытекающие логически и закономерно из отрицания старых феодальных порядков, приводят по существу к преодолению этого отрицания, т.е. к воскрешению на новой основе этих порядков. Правда, в течение XIV века все это еще находится в стадии становления и поэтому не бросается в глаза, но будущее покажет, что своеобразные формы эксплоатации сельскохозяйственного населения, созданные в XIV веке, во многом возвращаются к феодальным порядкам.

Цехи

Если аграрные порядки Италии XIV века, во-первых, являются прямым продолжением порядков, установившихся в веке предыдущем, во-вторых, носят в себе ряд признаков своеобразного отрицания, преодоления этих принципов и начал (половничество), то в цеховой структуре итальянских городов-коммун (211/212) можно отметить то же самое. XIV век в истории цехового строя является в передовых городах-коммунах веком максимального расцвета классических организационных форм, окончательной кодификации этих форм.⁴⁵⁾ Достаточно посмотреть на приводимую Дореном сводку цеховых статутов Флоренции, чтобы убедиться в справедливости этой характеристики. Действительно, статут цеха судей и нотариусов составлен в 1316 году, цеха «Калимала» — в 1301 г. (а по другим данным в 1316 г.), цеха «Камбио» — в 1299—1300 гг., цеха шерстяников — в 1317 г., цеха шелкоделов, или Пор Сан Мария, — в 1335 г., врачей и аптекарей — в 1310 г., меховщиков и шубников — в 1385 г., мясников — в 1345—1346 гг. и так далее.

Одновременно, впервые в 1309 году, организуется объединение пяти старших цехов («Калимала», шерстяников, менял, шелкоделов и судей и нотариусов), так называемая «Мерканция» (Mercanzia), получающая свой статут и свою организацию и играющая громадную роль в течение всего XIV века.

Наконец, статут 1322—1325 гг. и закон о выборе приоров от 1328 г. создают основы единой, четкой организации флорентинских цехов.

В других передовых городах-коммунах мы не встретим столь ясной, четко очерченной картины. Флоренция была и осталась классическим примером цехового развития, и в ней XIV век принес окончательную стабилизацию.

Цех, как окончательно оформившаяся организация, предстает перед нами в флорентинских статутах XIV века в своем экономическом, социальном и политическом обличии. Членами цехов, внесенными в его списки, так называемые «матрикулы», могут быть мастера, внесшие определенный членский взнос, доказавшие свое профессиональное уменье, флорентинцы по происхождению и притом не принадлежащие к какой-нибудь порочащей профессии — герольдов, актеров, могильщиков, а также не являющиеся крепостными или духовными лицами. Не заносятся в списки или, в отдельных случаях, заносятся в особые, так сказать, второсортные списки, рабочие и служащие мастерских или лавок, которых становится все больше по мере роста флорентийской торговли и ремесла. Обстоятельство это делает мастеров старших цехов, являющихся в XIV в. предпринимателями капиталистического типа, полными и единственными хозяевами и распорядителями судеб цеха, а следовательно, в значительной мере, и судеб коммуны, поскольку последние были тесно связаны с цеховыми организациями. Это монопольно господствующее положение цеховых мастеров, обычное, впрочем, для всех средневековых городов, вызывает те постоянные вспышки недовольства цеховых низов, которые приводят к рассмотренному нами выше восстанию чомпи. Разгром этого восстания и следующая за этим разгромом постепенная ликвидация всех его достижений означали конец этих претензий (212/213) многочисленных экономически зависимых цеховых низов, означали и в сфере цеховой окончательную и полную победу «мастеров». Именно «мастера», и только они, избирают руководящие и исполнительные органы цеха, органы многочисленные, разветвленные, сознательно повторяющие организационную структуру коммуны.

Во главе цеха стоят консулы, числом от двух до двадцати. Избираемые сложным и хитроумным способом из числа наиболее почтенных и зажиточных мастеров, они распоряжаются судьбами цеха, являются судьями по его делам и представляют его в общеполитических органах коммуны, являясь одновременно представителями и цеховой и коммунальной администрации. Именно это слияние в руках сравнительно небольшой группы зажиточных цеховых мастеров как власти в своем цехе, так и власти в коммуне, обеспечивает господство «жирного народа», и сохранение этого господства является одной из главных забот его представителей. В качестве совещательного органа при консулах состоят также избираемые мастерами и состоящие из них советы: в старших цехах два — Большой и Малый, в младших — один.

В цехах, наиболее перешедших на капиталистический путь развития, имеющих большое, иногда очень большое количество внецеховых рабочих и служащих, имеется также избираемый, но из числа иногородних грандов — «иногородный чиновник» (ufficiale forestiere), имеющий в своем распоряжении довольно многочисленный и прекрасно вооруженный отряд цеховых полицейских («сбиров»). Этот «иностранный чиновник», параллель «подестè» городской коммуны, имел своей основной задачей сохранение социального порядка в цехе, борьбу со всеми и всяческими попытками объединения рабочих, со всеми и всяческими проявлениями социального протеста. Понятно, поэтому, что он был объектом единодушной ненависти со стороны всей рабочей массы. Понятно также, что во время восстания чомпи одним из первых требований восставших было уничтожение этой должности, восстановленной, впрочем, вскоре после подавления восстания.

Техническую, но весьма важную роль в цеховом управлении играют казначей и нотариус цеха. Первый ведет все хозяйственное делопроизводство цеха, второй (обыкновенно профессионал) является его секретарем, составляет его законодательные акты. Кроме того, цех имеет многочисленный аппарат самых разнообразных служащих: гонцов, бухгалтеров и маклеров (сензалов), причем последние имеют весьма серьезное значение в старших цехах, ведущих обширную международную торговлю.

Цеховая организация, обеспечивая, как мы говорили выше, интересы мастеров в масштабе коммуны, держит в своих руках все стороны цеховой деятельности. Она обеспечивает монополию членов цеха в данной отрасли торговли или производства, (213/214) осуществляя принудительное включение в цех всех ими занимающихся, она держит в повиновении тысячные массы рабочих, она строжайшим образом следит за качеством продукции цеховых мастерских, за соблюдением «справедливой цены», за единообразием мер и весов.

Как мы упоминали выше, положение, существующее во Флоренции, повторяется с некоторыми изменениями и с некоторой детализацией и в других развитых городах-коммунах. Однако в ряде других городов, идущих своим путем социального и экономического развития, в течение того же XIV века положение цехов более или менее радикально изменяется.

Так например, в Венеции, цехи которой никогда не достигали ни такой дифференциации ни, особенно, той политической роли, которую они имели во Флоренции, XIV век приносит дальнейшее ограничение их прав. Уже в XIII веке все венецианские цехи (scolae или artes) подчиняются особой правительственной инстанции — юстициариям, следящим за тем, чтобы их роль ограничивалась только чисто хозяйственной и религиозной деятельностью и не распространялась на сферу деятельности политической. В XIV веке эта опека еще более усиливается. Цехи, так же как во Флоренции оформленные соответствующими статутами, совершенно исключаются из политической жизни города, судьбы которого решаются, как мы видели, немногочисленной группой патрициев. Объясняется это не только спецификой венецианской политической организации, но и особенностями венецианской экономики. Из цехов здесь на первом месте стоит цех судостроительных рабочих — «марангонов» (marangoni), производство которого не допускало того капиталистического перерождения, которое характеризует флорентинские текстильные цехи. Правда и здесь образуются крупные производственные единицы, но они создаются позднее, носят полугосударственный характер и не содержат предпосылок для бурной социальной борьбы, потрясавшей Флоренцию в течение XIV века. Еще в большей степени то же относится к другим производствам, обслуживавшим венецианское судостроение, — столярам, слесарям, изготовителям канатов. Чрезвычайно было развито в Венеции также производство предметов роскоши и домашнего обихода, в первую очередь изделий из стекла и мозаики. Это производство по самому своему существу кустарно и не создает никаких предпосылок для развития капиталистических элементов. Наконец, текстильные производства, изготовление шерстяных и шелковых тканей, занимали в Венеции лишь только третье место и оставались также, в основном, на ремесленном уровне.

Правда, несмотря на гораздо более слабое развитие венецианских цехов и на строжайшее наблюдение юстициариев, и в Венеции в XIV веке происходят некоторые попытки цехов вмешаться в политическую жизнь республики. Особенно в этом (214/215) отношении выделяется цех марангонов, несколько раз поднимавший свой голос и затем принявший участие в попытке Марино Фальера в 1355 г. произвести государственный переворот. Но разгром заговора честолюбивого дожа привел к жестоким репрессиям и против цеховых ремесленников. Восстание чомпи, к которому бдительные и хорошо информированные венецианские правители присматривались с особым вниманием, заставило еще более ограничить и без того незначительную роль венецианских цехов, а закон 1397 г. категорически запрещал членам цехов не только помышлять о политической деятельности, но и собираться без особого разрешения правительства.⁴⁶⁾⁴⁷⁾

Если в передовой, республиканской Венеции так ограничены были права цеховых организаций, то в потерявших республиканские свободы или подчиненных более крупным городам или, наконец, в экономически отсталых городских центрах права эти были еще более скромными, что весьма часто приводило к ликвидации цеховой организации вообще. Так, в Александрии, подчиненной Милану, в 1338 г. опубликовано постановление о полном уничтожении цехов, а в самом Милане, как мы уже об этом упоминали выше, статут конца XIV века включает параграф: «О запрещении существования паратиков», т.е. цехов (Dе paraticis non habendis), из которого, правда, делается исключение для наиболее богатых и влиятельных организаций. То же происходит в Павии в 1393 г. В Брешии статут 1313 года разрешает существование цехов, но оговаривает, что приписка к ним отнюдь не обязательна для ремесленников и что цехи начисто должны быть лишены какого-либо оттенка политической власти.⁴⁸⁾

В Кремоне, Бергамо, Пьяченце, Мантуе, Вероне и ряде других городов цехи сохраняют свои хозяйственные прерогативы, вхождение в них является обязательным для всякого ремесленника, но политически они играют либо ничтожную роль, либо, как в Венеции, — совершенно ее не играют.

Таким образом, XIV век является периодом, в течение которого в передовых городах-коммунах цеховая организация достигает своего наивысшего расцвета и стабилизации, в то время как в городах более отсталых или потерявших свободную, республиканскую форму правления (к ним в известной мере может быть отнесена и Венеция) они теряют политические права и часто переживают полный упадок.

Торговля и банковско-ростовщическое дело

Если для развития цеховой организации XIV век был веком максимального подъема и начинающегося упадка, то для торговли, банковского дела, ремесленного производства он был периодом только наивысшего расцвета, причем даже в тех пунктах, где цехи перерождаются и отмирают, экономическая жизнь нередко продолжает бить ключом. (215/216)

Заморская торговля,⁴⁹⁾ широко распространенная уже в XIII веке и являющаяся одним из основных источников благосостояния Италии, в первую очередь ее портовых городов, именно в четырнадцатом веке достигает своего наибольшего развития. Правда, все более интенсивное в течение века продвижение на запад турок-османов является серьезной угрозой, но итальянские купцы, с одной стороны, находят новые торговые пути, с другой, несмотря на грозы и молнии папского престола, все чаще вступают в соглашения с мусульманами, заключают с ними торговые договоры и продолжают таким образом свою коммерческую деятельность и на территориях, занятых турками. Продвижение турок и окончательная ликвидация всех результатов крестовых походов приводит в XIV веке к падению экономического значения Сирии и Палестины, зато растет значение Египта, в главном городе которого Александрии совершаются теперь громадные торговые операции.

С другой стороны, максимального расцвета достигают генуэзские и отчасти венецианские колонии в Крыму, центром которых остается попрежнему Каффа. Идущие отсюда товары, в первую очередь русская пшеница и соленая рыба, имеют такое значение для экономики Италии, что, когда в 1343 г. внешнеполитическая ситуация помешала вывозу, Италия ясно ощутила недостаток в этих товарах, и цены на них резко поднялись.

Большое значение в течение XIV века имеет также южное побережье Черного моря, в частности армянский порт Лайаццо.

Через все эти портовые пункты итальянские купцы, представители более или менее крупных компаний, направляются на Дальний Восток, в течение всего века неоднократно посещая с коммерческими целями Персию, Индию и Китай. В частности, торговля китайским шелком носит регулярный характер, так что путь, который в описаниях Марко Поло прельщал и пугал своей романтической неизведанностью, становится хорошо изученной и знакомой торговой дорогой.

Свое значение сохраняет северо-африканское побережье, порты Туниса и Алжира, и значительно увеличивается значение западно-европейских портов, как средиземноморских (французские — Марсель, Эг-Морт и испанский — Барселона), так и, особенно, северных. В частности, именно в XIV веке начинается бурный расцвет фламандских торговых центров, особенно Брюгге, и устанавливается постоянная морская связь с ними итальянских городов. Так, в 1374 году после долгих дебатов венецианское правительство принимает окончательное решение посылать ежегодно вооруженную «мудуа», т.е. флот, во Фландрию для проведения торговых операций. Одновременно быстро растут и приобретают все большее значение и непосредственные или же происходящие через посредство Фландрии экономические связи с Англией. (216/217)

Рост экономического значения Фландрии и Англии и усиление связей с ними итальянских городов несомненно были связаны с начинающимся с XIV века упадком шампанских ярмарок и сложной политической ситуацией, вызванной подготовкой, а затем развертыванием Столетней войны. Франция как центр торговых связей отступает на второй план, сухопутные пути сообщения становятся опасными и невыгодными, и вместо этого расцветают Фландрия и Англия, лежащие на морских путях и менее опасных, и более дешевых.

Все вышесказанное получает особое освещение, если мы добавим, что для XIV века характерно стирание тех границ между торговлей морской и торговлей сухопутной, которые были характерны для века предыдущего. Проторенность, надежность торговых путей, опытность торговых деятелей, громадный масштаб операций приводят к тому, что во всяком случае крупные фирмы занимаются и той и другой одновременно.

Немалое изменение в структуру торговых связей Италии вносит также растущая роль в них Флоренции. Несмотря на свое сухопутное положение, несмотря на несудоходность Арно и то, что устье его находится в руках враждебной Пизы, Флоренция упорно и все более удачно отстаивает свое право на участие в выгодной морской торговле, весьма активно участвуя также в торговле сухопутной; она покупает порт Таламоне, упорно стремится прибрать к рукам столь же упорно сопротивляющуюся Пизу. Проблема выхода к морю становится в середине XIV века одной из основных проблем флорентийской политики, и хотя она получает разрешение несколько позднее (см. II том), но и до этого флорентинские купцы находят пути для успешной конкуренции на заморских рынках Востока и Запада с венецианцами и генуэзцами, на сухопутных — с миланцами, сиенцами и лукканцами и нередко выходят победителями в этом соперничестве.

Чрезвычайно ярким памятником этой растущей экономической мощи города на Арно, неоценимым по богатству содержащихся в нем сведений из истории экономических связей Италии четырнадцатого века является «Справочник купца» Франческо Бальдуччи Пеголотти.⁵⁰⁾ Пеголотти родился, повидимому, в последние годы XIII века во флорентийской пополанской семье, большую часть своей жизни служил в торгово-банковской компании Барди, причем занимал в ней ведущее положение, исполняя обязанности заведующего крупнейшим лондонским филиалом, уполномоченного на Кипре, и совершал по ее делам ряд дальних и ответственных путешествий. Свою активную служебно-торговую деятельность Пеголотти успешно совмещал с деятельностью политической. В недолгие периоды пребывания в родном городе мы видим его на различных ответственных постах, вплоть до поста приора и «гонфалоньера справедливости». После сокрушительного банкротства фирмы Барди (217/218) он принимает активное участие в ликвидации ее дел (в 1347 г.), после чего мы не находим больше в источниках упоминаний его имени.

Повидимому, в последние годы своей жизни, умудренный многими дальними путешествиями и прекрасно осведомленный во всех деталях коммерческой техники, Бальдуччи пишет свой трактат, озаглавливая его «Книга о различных странах и о мерах товаров и о других вещах, которые надлежит знать купцу в разных частях света, а именно о торговых обычаях, о денежных курсах, о том, как соответствуют товары одной страны товарам другой, и сведения о том, чем один товар лучше другого и откуда он получается и как его следует хранить возможно большее время».

Весьма обширный по объему (383 страницы современного печатного текста), трактат начинается с разъяснения основных технических терминов и со стихотворного эпиграфа, превосходно рисующего жизненное и коммерческое «кредо» предприимчивого пополана.

«Что должен иметь в себе истинный и честный купец.

Деловое содержание трактата распадается на две части. Первая — большая — содержит в порядке географическом сведения о всех пунктах, в которых приходится бывать и вести торговые операции итальянскому купцу. Сначала подробно, с рядом любопытнейших деталей, рассматривается путь в Китай и даются указания отправляющемуся в него негоцианту. Не забывает Пеголотти упомянуть даже о том, что обязательно иметь пышную бороду, ибо без бороды люди не пользуются уважением на Востоке.

Затем следует разбор отдельных пунктов, начиная с Таны на Черном море. Для каждого пункта указывается, какие меры веса, длины, сыпучих тел применяются для каждого из продаваемых и покупаемых здесь товаров, и как эти меры относятся к различным итальянским, каковы здесь таможенные сборы и обложения, какие деньги имеют хождение и каково соотношение этих денег между собой и с деньгами итальянского пункта, держащего в руках торговлю с данным местом. (218/219) Все эти сведения даются столь подробно, что разделы, касающиеся крупных торговых центров — Александрии, Фамагусты, Парижа, самой Флоренции, превращаются в целые самостоятельные трактаты.

Вторая, меньшая, часть книги дает в систематическом порядке некоторые общие сведения товароведческого и географического порядка. Здесь мы найдем и сведенные воедино данные о способах измерения сукон в разных местах, и о пробах золота и серебра, и номенклатуру заморских пряностей, сортов шелка и мехов, и таблицу для скорого подсчета процентов с разных сумм, и рецепты для оценки жемчуга, драгоценных камней, зерна; справку о разных фирменных и качественных марках на товарах, указания о правилах и обычаях при фрахтовании кораблей, таблицу дней, на которые падает Пасха с 1340 до 1465 г. и ряд других подобных данных.

Все изложение трактата спокойно, кратко, деловито. Ясно, что автор ставит себе не развлекательные, а чисто практические цели, и именно поэтому особенно убедительной, выпуклой и яркой является картина, которую живописуют страницы Пеголотти. Весь известный тогда мир — от Китая и до Лондона — доступен предприимчивому итальянскому купцу, всюду находит он для себя источники наживы, всюду знает, что надо купить и что надо продать, как надо говорить с местными жителями, как оценить товар и как провезти его по бурным морским волнам. Масштаб торговых операций огромен во всех отношениях: рабы и сукна, зерно и жемчуг, пряности и драгоценные камни — все проходит через жадные, цепкие, понимающие руки купца, проходит в количествах, нередко внушительных и для нашего времени.

То, что картина, рисуемая книгой Пеголотти, не является абстрактной, подтверждается анализом коммерческой деятельности ряда фирм самого различного масштаба, бухгалтерские книги которых дошли до нас. Здесь и мелкий купчик Джубилео ди Никколо Карсидони из провинциального Сансеполькро,⁵¹⁾ здесь и средняя по своим капиталам флорентийская фирма цеха «Калимала», возглавляемая Франческо дель Бене,⁵²⁾ здесь и крупнейший делец Франческо Датини из Прато⁵³⁾ и здесь, наконец, мировые, непревзойденные по масштабам своих операций фирмы флорентинских коммерсантов и банкиров Барди и Перуцци.⁵⁴⁾ Размер операций каждой из этих фирм, конечно, глубоко различен, но все они имеют и некоторые общие черты, которые в своей совокупности характеризуют всю коммерческую жизнь Италии XIV века.

Первое, что бросается в глаза при анализе хозяйственной деятельности этих различных фирм, это — географическая и предметная разбросанность совершенных ими сделок. Восток и Запад, Китай и Англия одинаково знакомы каждому из купцов, — разница между ними состоит только в том, что крупная фирма (219/220) одновременно может при помощи своих агентов и филиалов вести операции с разными рынками, в то время как мелкая гораздо более ограничена в своих возможностях. Но ограничение это носит подчеркнуто технический, а не принципиальный характер. Принципиально двери мирового рынка широко открыты для каждого негоцианта. Еще более характерна для операций итальянских фирм XIV века необычайная пестрота их. Фирма может быть приписана к цеху «Калимала», как Дель Бене и Барди, или к цеху «Сета», как Датини, но фактически она занимается отнюдь не только тем, и нередко главным образом не тем, чем полагается заниматься членам данного цеха. Каждая фирма считает возможным и целесообразным заниматься тем, что в каждый данный момент может принести максимальную выгоду.

Не говоря уже о Барди и Перуцци, миллионные дела которых, естественно, не допускали никаких ограничений, но и в бухгалтерских книгах таких второстепенных фирм, как Дель Бене, наряду с покупками и продажами сукна, встречаются операции по покупке и продаже льна и даже мяса. Так, и скромный, сугубо провинциальный Карсидони не брезгует сделками самого различного характера.

Кроме того, само собой разумеющимся является то, что торговая деятельность неизбежно и теснейшим образом переплетается с деятельностью банковско-ростовщической. Даже весьма скромные коммерческие операции в подавляющем своем большинстве связаны с различными валютами, курсы которых теперь, в XIV веке, еще более колеблются, чем в XIII-м. Кроме того, почти все покупки и продажи производятся в кредит, что было в предыдущем веке редкостью, и хотя этот кредит чаще всего краткосрочен, обычно на 2-4 месяца и хотя взимание за него особой мзды попрежнему строжайше воспрещается церковью, все же он приносит разными не везде чистыми способами немалую выгоду. Естественным образом также обмены валют и кредитные операции связываются с операциями чисто ростовщического типа — депозитами, ссудами. При этом характерно, что банковские фирмы чистого или почти чистого типа, подобные, например, «Большому столу» Буонсиньори почти не встречаются в XIV веке; господствующим в это время является смешанный тип предприятия, занимающегося всем понемножку: и торговлей, и ростовщичеством, и производством.

Исключительно важной и интересной чертой организации и деятельности хозяйственных единиц этого времени является почти повсеместная зависимость более крупных из них от более мелких. Так, средняя фирма Дель Бене целиком находится в орбите финансовых операций мировой фирмы Барди и во всех ответственных случаях приберет к ее посредничеству и защите, так, значительную часть своих закупок заграницей Дель (220/221) Бене производит через агентов Барди и они же осуществляют ее заграничные платежи.

Изменяется и самый характер предприятия. Простая «морская компания» типа «коменды» почти не встречается больше, всюду действуют «компании» более сложного, сухопутного типа. При этом эти компании, сохраняющие свой временный характер и конституируемые, как и прежде, на определенный (чаще всего трех- или пятилетний) срок соответствующим договором, весьма часто не ограничиваются привлечением капиталов основных участников-организаторов компании, но привлекают средства и со стороны. Основные участники компании получают при окончании срока прибыль, определенную основным договором и соответствующую внесенной ими доле капитала, остальные же вкладчики получают заранее определенный и, обыкновенно, относительно небольшой процент прибыли. Таким образом, в предприятие оказывается втянутым иногда весьма большое количество нередко весьма мелких вкладчиков, почему судьбы этого предприятия оказываются теснейшим образом связанными с судьбами того города, в котором находится его основная контора, и банкротство этого предприятия приобретает характер государственной катастрофы.

Наконец, следствием прочного образования мирового рынка, принципиально открытого всем предприятиям независимо от их масштаба, местонахождения и специализации, является приведение к еще большей, чем в XIII веке, нивеллировке прибылей. Если мы могли с большой степени уверенности утверждать выше, что широко распространенное мнение о гигантских прибылях средневековых торговцев неприменимо к итальянским купцам XIII века, то для XIV века это утверждение может быть высказано с полной неоспоримостью. Так, детальнейшее и тщательнейшее изучение бухгалтерских книг Дель Бене, произведенное Сапори,⁵⁵⁾ показало, что обычный доход от торговой операции фирмы не превышал 11-12 процентов. Эта норма прибыли была в общем подтверждена Фанфани на основе анализа бухгалтерских книг средней пизанской фирмы ди Фео.⁵⁶⁾ Из восьми операций этой фирмы, детально отраженных в отчетности, семь приносят прибыль от 7,1 до 25,1 процента, причем средняя прибыль на операцию составляет 16%. Только одна операция — по покупке в Византии и продаже в Трапани пятнадцати кусков шелковой ткани (zendado), дает прибыль в 43,9%. Общий более высокий процент прибыли в заморских операциях по сравнению с операциями сухопутными объясняется, как мы упоминали выше, бóльшим риском, связанным с первыми. Весьма высокая прибыль, полученная в одной из восьми операций, носит, повидимому, случайный характер.

Что это так, подтверждается следующими соображениями, приводимыми тем же Сапори. Обычная норма ростовщической (221/222) прибыли равнялась во Флоренции середины XIV века 20% за операцию, т.е. от 20 до 40% в год, церковь же считала допустимым взимание от 5 до 15%. За деньги, внесенные в капитал крупных компаний, выплачивали обычно 6-10% годовых. За обычный коммерческий кредит платили чаще всего 10% за операцию, т.е. от 10 до 30% в год. Наконец весьма показательным является тот факт, что когда в 1358 году флорентийская коммуна выпустила заем, причем за полученные деньги платила 15% годовых, то было отмечено массовое, и притом совершенно добровольное, изъятие крупных сумм из торговли и ростовщичества (dalla mercanzia in su l’usura — говорит Маттео Виллани) и помещение их в заем, что говорит за то, что торговля и ростовщичество не давали прибыли намного большей. Таким образом все приведенные данные доказывают, что обычные прибыли итальянских торгово-банковских фирм колебались между 10 и 40% годовых, т.е. могли быть весьма значительны, но не достигали тех гигантских размеров, о которых говорят некоторые старые исследователи. Правда, возможно, что в больших, иногда огромных, комбинированных торгово-ростовщических операциях очень больших фирм, операциях настолько сложных, что выяснить их выгодность трудно даже при наличии бухгалтерских книг, достигались гораздо более высокие нормы прибыли, но зато эти операции были и особенно рискованными и не носили общераспространенного характера.

Установление единого, мирового рынка, объединяющего морские и сухопутные торговые центры, приводит и к другой характерной черте в торговле XIV века —падению стоимости транспорта и, вообще, накладных расходов торговой операции. Так, из шести крупных операций по закупке сукна во Франции и Фландрии фирмой Дель Бене, проанализированных Сапори, вся сумма накладных расходов на покупную стоимость колеблется между 11,70 и 20,34%, причем транспорт, главным образом сухопутный, занимает более трети этих расходов, а в семи операциях ди Фео, проанализированных Фанфани, сумма накладных расходов колеблется между 3,2 и 10,8%, в одной же, как мы уже упоминали, принесшей доход в 43,9%, падает до 1,6%. При этом стоимость транспорта, главным образом морского, колеблется здесь от 0,8 до 5,7%, в двух же случаях падает до 0,5 и даже 0,3%.

Что касается до масштабов операций, совершаемых итальянскими фирмами, имеющими преимущественно торгово-банковский характер, то, хотя такие сравнения всегда весьма опасны, кажется, что в общем эти масштабы имеют тенденцию к росту по сравнению с предыдущим столетием. Так, годовой бюджет средней фирмы Дель Бене равняется 37 000 флоринов, что примерно в десять раз выше годового бюджета также среднего сиенского банкирского дома Уголини, действовавшего в предыдущем веке. Конечно, при этом не учитывается изменение (222/223) покупательной стоимости денег, но, насколько нам известно, изменения эти после начала чеканки золотого флорина не были весьма значительными.

Что же касается до торговых домов Барди и Перуцци, операции которых, правда, не имеют себе равных по своему размаху, то, например, в самом начале торгово-банковской деятельности Барди в 1318 г. их актив составляют 1 266 775 флоринов, масштабы же их операций к моменту банкротства определяются тем, что только долг им английской короны составлял (для обеих фирм вместе) — 1 500 000 золотых флоринов, что никак не превышало половины их бюджета, а скорее всего составляло значительно меньшую его часть.

Однако громадный масштаб торгово-банковских операций как отдельных фирм, так и всех их вместе взятых, не должен закрывать от нас того чрезвычайно важного обстоятельства, что, не говоря уже о мелких предприятиях, даже мировые фирмы сохраняли в своей организации и деятельности очень много черт, еще далеких от капитализма, еще феодальных по своему облику и установкам. Так, ворочая миллионными делами, отнюдь не ограничиваясь в этих делах рамками своей цеховой специальности, фирмы эти у себя на родине должны были строжайшим образом соблюдать эти рамки. Жесткая цеховая организация, членами (и притом ведущими) которой они являлись, ревизовала их книги, следила за законностью их сделок, запрещала незаконные прибыли, предписывала производить продажу и покупку товаров только определенным образом, через цеховых маклеров-сензалов, предписывала определенным образом маркировать свои товары. Особенно любопытным и показательным является флорентинский закон о маркировке шерстяных изделий, так называемом «таккаменто» (taccamento).⁵⁷⁾ Согласно этому закону каждый кусок продаваемого членом цеха «Калимала» сукна должен быть помечен не только фирменной маркой, но и привешенной на шнурке деревянной биркой, на которой надписываются продавцом все элементы, составляющие продажную цену куска: его покупная стоимость или стоимость материала, из которого он сделан, накладные расходы, стоимость переработки. На базе цены, помеченной на бирке, и производятся все коммерческие операции с куском, причем цифры, помеченные на ней, должны в точности совпадать с записями бухгалтерских книг фирмы, регулярно проверяемых уполномоченными цеха.

«Благодаря бесспорным данным “такки”, — с удовлетворением отмечает определяющий цены статут цеха, — покупателям становится ясным, по какой цене материал куплен, так что все, как привычные и опытные в текстильной торговле, так и непривычные и неопытные могут быть одинаково справедливыми покупателями и не могут потерпеть обмана в своих покупках».⁵⁸⁾ (223/224)

Закон о «таккаменто», как эго явствует, между прочим, и из вышеприведенного отрывка статута, исходил из церковной, обоснованной схоластикой и целиком принятой цеховой практикой теории «справедливой цены», вытекающей из учения Фомы Аквинского о «справедливой середине», — теории, базировавшейся на соображениях религиозного, этического и экономического порядка и находившей широчайшее применение во всей экономической жизни Италии в XIV-м веке. Теория эта требовала продажи каждого товара только с небольшой прибылью, являющейся вознаграждением за труд или риск, и преследовала цель как спасения души продавца, гак и спасения кармана покупателя.

Правда, есть все основания полагать, что как в «таккаменто», так и в других проявлениях своей хозяйственной деятельности итальянские дельцы умели обходить все параграфы законов, заставлять молчать голос своей совести и не раз и не два продавали товары с прибылью гораздо большей того, что было дозволено. Случаи, подобные судьбе фра Чапелетто, героя первой новеллы «Декамерона» Боккаччио, встречались в жизни XIV века нередко.

Сэр Чапелетто, исторически живший и активно действовавший во Франции и в Италии в конце XIII века, по Боккаччио, совершает тысячи всяких обманов и преступлений, но перед смертью на исповеди изображает себя безгрешной личностью и после смерти признан святым. Правда, и церковь и государство усиленно старались не допускать подобных обманов и специально оговаривали, что незаконные заработки не становятся законными, если в последние дни жизни, или в завещании, виновный в них кается в своих проступках и жертвует значительные суммы на благотворительные учреждения. Такие заработки, по специальному постановлению суда, вынесенному на основании анализа бухгалтерских книг, подлежат конфискации и в ряде случаев действительно конфисковались. Борьба между ненасытной, ломающей все преграды жаждой наживы и феодальными порядками, ставящими преграды этой жажде, шла в течение всего XIV столетия, принимая самые разнообразные, иногда весьма причудливые формы.⁵⁹⁾

Борьба эта в гораздо большей мере, чем в предыдущем веке, приводит обыкновенно к победе жизнеутверждающей, реалистической, не совместимой с привычными, но неприемлемыми ограничениями жажды наживы, но когда эта победа одержана, когда собраны громадные, невиданные ранее капиталы, когда купец-банкир достигает могущества почти королевского, тогда оказывается, что ограничения, связывавшие по рукам и по ногам предприимчивого дельца, обходившиеся им по мере своих, весьма не малых, сил и возможностей, не были так неразумны, как этому дельцу казалось. В условиях, в общем еще вполне феодальной, Европы, в условиях весьма неравномерного развития (224/225) и самой Италии, невиданно бурный расцвет отдельных фирм, распространявших свою деятельность по всему известному тогда миру и разносивших по нему новые, могущие быть названными капиталистическими методы хозяйствования, не мог быть прочным и долговечным. Что это действительно было так, убедительно доказывает история подъема и падения торгово-банковских домов Барди и Перуцци, — деятельность которых уже неоднократно упоминалась нами в предыдущем изложении.⁶⁰⁾

Обе фирмы — одна, руководимая представителями еще недавно магнатского рода Барди, другая — чисто пополанскими Перуцци, появились на деловом горизонте Флоренции в конце XIII века в качестве рядовых фирм цеха «Калимала». При обстоятельствах нам неизвестных, они расцветают необычайно быстро, и в начале XIV века оказываются в числе наиболее крупных и богатых предприятий не только Флоренции, но и всей Западной Европы. Как подавляюще большая часть членов «Калимала», фирмы Барди и Перуцци уже в начале своей деятельности совмещают закупку иностранных сукон, их переработку во Флоренции и перепродажу с широкими банковско-ростовщическими операциями, являясь предприятиями комбинированного торгово-ремесленного и ростовщического характера. По мере же развития деятельности фирм, по мере их выхода на мировой рынок, черты, специфические для цеха «Калималы», отходят на второй план. Вообще, характерное для этого периода преодоление навязанной цехами специализации в таких крупных предприятиях сказывается особенно ярко. Барди и Перуцци торгуют решительно всем, что сулит им хорошую прибыль, решительно всюду, где эта прибыль может быть получена, главным же образом занимаются операциями ростовщического характера, особенно рискованными, но и особенно выгодными. При этом возникнув и продолжая действовать в течение полувека своего существования, как совершенно самостоятельные, отдельные фирмы Барди и Перуцци оказываются связанными между собой многими и сильными хозяйственными узами, в наиболее крупных начинаниях своих выступают совместно и образуют нечто вроде «картеля».

Сходство с картелем еще увеличивается тем, уже упоминавшимся нами выше обстоятельством, что по мере расширения масштаба деятельности Барди и Перуцци в их орбиту оказываются втянутыми десятки, а затем сотни и тысячи более мелких предприятий, компаний, отдельных лиц, часто обладающих более чем скромными капиталами. Слава громадных начинаний Барди и Перуцци и их не менее громадных доходов с быстротой, обычной для этого бурного времени, распространяется по Флоренции, а затем и по всей Италии, и жаждущие наживы люди стремятся урвать и себе хоть маленький по своим скромным возможностям кусочек этих доходов. Нужда в оборотных средствах у растущих как на дрожжах фирм огромна, и они, как, (225/226) впрочем, и многие другие крупные предприятия, охотно принимают в депозит предлагаемые им средства. Средства эти не входят в основной капитал компании и на них не распространяется распределение ее прибылей, но зато Барди и Перуцци всем своим гигантским, мировым авторитетом гарантируют по депозитам стандартный годовой доход, большей частью в размере 8%, к которому в особо удачные годы делается некоторая добавка. Кроме того, они охотно берут под свое наблюдение и контроль мелкие компании, вносящие свои деньги в их кассу, помогают им в трудных случаях, ручаются за них, а зато используют их при надобности в своих, нередко не весьма благовидных, операциях и махинациях. Таким способом Барди и Перуцци, с одной стороны, весьма широко разбрасывают сеть своих связей, с другой же стороны, заинтересовывают в результатах своей коммерческой деятельности громадный круг людей и мелких предприятий.

Каков был размах привлечения депозитных капиталов явствует из того, что, как сообщает Давидсон, на 1 июля 1310 года основной капитал компании Барди, внесенный ее 15 членами (10 из семьи Барди и 5 посторонних), составлял 91 307 лир, в то время как депозиты, внесенные только в основную контору фирмы во Флоренции (не считая филиалов), составляли 25 751 лиру. По этим депозитам выплачивалась стандартная прибыль в 6 или 7 процентов, за год же 1312/1313, оказавшийся особенно удачным и давший общую прибыль в 34,5%, была выплачена добавка в 6%, т.е. всего по депозитам выплачено было 12-13%, что, учитывая вышесказанное об общих нормах прибылей, может считаться весьма выгодным.⁶¹⁾

Уже к концу первого десятилетия XIV века операции обоих домов приобретают огромный размах. Барди и Перуцци имеют крупные отделения в Неаполе и других городах Южной Италии, в Сицилии, Генуе, Венеции и Перуджии, на островах Средиземного моря: Майорке, Кипре, Родосе, в европейских торговых и политических центрах: Авиньоне, Лионе, Брюгге, Антверпене, Париже и Лондоне. Именно на службе у компании Барди Франческо Бальдуччи Пеголотти объезжает весь известный тогда мир, собирая материалы для своего трактата.

При этом таких опытных и квалифицированных специалистов-коммерсантов, одновременно путешественников, товароведов, бухгалтеров и ловких дельцов, в каждой из фирм имеется множество. Список их, составленный Сапори и содержащий указание на основные места их работы, заполняет 12 страниц, содержит 343 имени и дает полное представление о громадном размахе операций. Прибыли компаний в начале их деятельности также относительно весьма велики, превосходят обычный средний уровень. Так, в компании Барди голы 1310—1312 дают 31,3% в год, 1312—1314 — 34,7% в год, 1316—1318 — 33,3% в год, 1318—1320 — 30,2% в год, что составляет за период с 1310 по 1320 г. среднюю прибыль (226/227) в 33,1%. После 1320 г. заметно некоторое снижение прибылей — так, 1322—1324 гг. дают 13,1%, 1324—1326 — 22,8%, период с 1326 по 1330 г. — всего 9,9%, что составляет за период с 1320 по 1330 г. среднюю годовую норму в 15,3%, уже не выходящую за пределы обычной.⁶²⁾

При этом торговые и ростовщическо-банковские операции фирмы Барди исключительно пестры и разнообразны. Она торгует всем и повсюду, она ссужает деньгами королей и их придворных, в первую очередь королей Неаполя, Франции, Англии, она берет на откуп папские доходы в крупнейших странах Европы и в то же время, совершая операции в масштабах десятков тысяч лир, не брезгует и мелкими, микроскопическими сделками. В одной и той же бухгалтерской книге, отмечает Давидсон, мы находим упоминание и имена короля Англии, короля Неаполя, короля Кипра, и гроссмейстера Родосского ордена, и непота папы Иоанна XXII — кардинала Наполеоне Орсини, и еврея Бендалак, и шута из Пьяченцы, и маклера из Антверпена, и хозяина гостиницы в Генте.

Однако постепенно, особенно с начала двадцатых годов, в пестрых и разнообразных делах фирм Барди и Перуцци особое значение начинают приобретать операции их лондонских филиалов. Уже в 1311 году из Лондона изгнана занимавшая в нем в течение ряда лет доминирующее положение компания Фрескобальди, и ее место занимают Барди, разделяющие свое положение с Перуцци. Король Эдуард II, остро нуждающийся в деньгах для своей личной жизни и государственной деятельности, берет у них взаймы весьма крупные суммы, предоставляя в возмещение депозит таможенных пошлин, королевской десятины, ряда особых налогов, приравнивая их по правам к английским купцам, разрешая вывозить шерсть на особо льготных условиях, осыпая их подарками или, чаще, обещаниями подарков. Одновременно с 1317 г. Барди и Перуцци получают в депозит сбор по всей Англии большей части папских доходов. Со всем этим сочетаются ссуды обширному кругу частных лиц, в первую очередь из окружения короля, ссуды нередко невольные, носящие скорее характер взяток, чем выгодных операций.

Колоссальные, невиданные ранее в Англии, суммы стекаются со всех концов страны, от всех слоев ее населения в кассы жадных, расчетливых и непоколебимых в своей жажде наживы итальянских дельцов. Контора их как гигантский паук сосет кровь из всей Англии, и Англия реагирует на это единодушной народной ненавистью. В 1326 г. разъяренная толпа лондонцев нападает на контору и магазины Барди и подвергает их разгрому и разграблению. Но флорентинские дельцы пустили в Англии уже слишком глубокие корни, делают здесь слишком большие дела и получают слишком большие прибыли, чтобы испугаться вспышки народного гнева, они быстро оправляются и продолжают свою деятельность в Англии. В следующем (227/228) 1327 году на престол вступает Эдуард III, король энергичный, предприимчивый и самолюбивый, сразу же начавший войну с Шотландией и усиленную подготовку к войне с Францией и на почве этого находившийся в весьма натянутых отношениях с парламентом. Постоянно нуждаясь в деньгах и не желая обращаться за ними к парламенту, Эдуард III еще в большей степени, чем его предшественник, прибегает к финансовой помощи Барди и Перуцци, не только передавая им еще ряд королевских доходов, но и закладывая королевские драгоценности. К началу тридцатых годов Барди и Перуцци окончательно и полностью сосредоточивают в своих руках все государственные и церковные налоги и поборы, становясь как бы министерством финансов Англии. Происходит это настолько полно, что сам король, королева, двор — получают средства на свои личные нужды только из контор флорентинских банкиров по особому, заранее составленному списку.

Такой невиданный рост финансового могущества двух вполне частных и еще недавно скромных флорентинских фирм дает им громадные доходы, привлекает в их кассы все большее количество вкладов, но он же таит в себе и весьма серьезные опасности. Опасности эти обнаруживаются уже с начала тридцатых годов, обнаруживаются как в Англии, так и на родине, в Италии. В Англии Эдуард III, использовав в максимальной степени богатых флорентинцев, начинает подкапываться под их монопольное положение Он неаккуратно вносит платежи по займам, стремится отнять у флорентинцев отдельные статьи доходов и втихомолку покровительствует росту финансового могущества местной, английской фирмы Полей, которой хочет заменить зазнавшихся итальянцев. Последние понимают, что положение их изменилось, пытаются в 1336 г. потребовать баланса, получить обратно часть вложенных ими громадных сумм, но король не хочет и слышать об этом. Наоборот, готовясь теперь к нанесению первого удара по Франции, он в 1338 г., угрожая конфискацией и изгнанием, выжимает из Барди и Перуцци новые весьма значительные суммы, компенсируя их весьма неопределенными обещаниями.

В то же время в Италии над головами флорентинских банкиров также собираются грозные тучи. Уже произошедшее в 1326 г. банкротство торгово-банковской фирмы Скали, с которой Барди и Перуцци были тесно связаны, поколебало их положение, но кажущаяся прочность их филиалов за границей помогла им выпутаться. Положение резко ухудшается в результате длительной и безрезультатной, войны Флоренции с Пизой и, особенно, войны ее с Мастино делла Скала, которая велась в значительной мере под руководством и на средства Барди и Перуцци.

К 1340 году неблагоприятные для обеих фирм обстоятельства становятся как в Англии, так и в Италии все более (228/229) угрожающими. Эдуарду III не удается одним ударом разгромить Францию, война принимает затяжной характер, и король почти открыто заявляет, что платить по своим обязательствам он не намерен. Барди и Перуцци, вложившие значительную часть своей наличности в английские займы, подходят вплотную к катастрофе. Финансовое и политическое положение их главной конторы во Флоренции также плачевно, и они, в первую очередь Барди, не потерявшие за полвека коммерческой деятельности своей прирожденной грандской самоуверенности и кичливости, пытаются спастись от финансовой катастрофы ловким политическом ходом. Они подготовляют государственный переворот, который должен вернуть грандам Флоренции давно утерянную ими власть. Из переворота, как мы упоминали выше, ничего не вышло, и обе фирмы неудержимо идут вниз, к катастрофе, к банкротству.

Бесконечные переговоры и счеты с английским королем, стремление хотя бы определить окончательную сумму его долга не дают никаких результатов, а в то же время вкладчики, охваченные паникой, требуют возврата своих депозитов, а новых операций никто начинать не хочет, сторонясь явно борющихся с гибелью банкиров. Однако финансовое могущество обеих фирм таково, что в течение более чем двух лет им удается ценой величайших усилий удержаться на ногах. Большую помощь им в этом оказывает то обстоятельство, что, находясь в апогее своего благополучия, они на громадные суммы закупали земли. Теперь эти земли пускаются в продажу, и вырученные деньги дают возможность как-то справляться с наиболее настоятельными требованиями. Продажа земель могла бы дать и бóльшие суммы, могла бы, пожалуй, и вообще выручить разоряющихся дельцов, но они в дни своего благополучия не учли того, что, выбрасывая одновременно на земельный рынок свои громадные владения, закупленные постепенно, они значительно снижают цены на землю, а продавая по мелким участкам поместья, купленные как целые хозяйственные единицы, они также обесценивают их. В результате продажа земельных владений Барди и Перуцци далеко не давала тех сумм, которые были затрачены на приобретение этих владений, и принося временное облегчение, не могла привести к окончательному спасению.

В 1342 г. Барди пытаются повторить попытку спасения путем политического переворота. Они являются инициаторами приглашения герцога Афинского и всячески поддерживают его магнатско-демагогическое правление. Но в июле 1343 г. и эта карта неукротимых в своей энергии Барди оказывается битой, герцог Афинский изгнан из Флоренции, разоряющиеся банкиры опять предоставлены сами себе. Но и на этот раз они не хотят признать себя побежденными. В сентябре 1343 г. (см. стр. 178) Барди опять пытаются произвести государственный переворот. Но энергия нового, быстро растущего дома Медичи и объединенные силы пополанов лишают их и этой последней надежды, их (229/230) дворцы разрушены, вожаки принуждены бежать из города, катастрофа становится неизбежной.

Первым объявляется уже в том же 1343 году банкротство Перуцци, которым, мобилизовав все, удается выплатить своим кредиторам 37% своих обязательств. Барди держатся еще три года, а когда в 1346 году и они объявлены банкротами, им удается выплатить еще больше — 45%.

Хотя банкротство Барди и Перуцци отнюдь не было неожиданностью, хотя оно подготовлялось в течение почти десяти лет, хотя они выплатили своим кредиторам значительную часть своих долгов, банкротство это превратилось в грандиозную экономическую катастрофу для Флоренции и заметно отразилось на экономическом состоянии остальной Италии. Банкротство мировых, ведущих фирм с неизбежностью вызвало разорение ряда более мелких, находившихся под их контролем — были объявлены банкротами компании Аччуаиоли, Буонаккорзи, возглавляемые лицами, тесно связанными как с коммерческими, так и с политическими махинациями Барди, прекратили платежи Чекки, Антелези, Корсини, Перондоли и многие другие. Десятки тысяч вкладчиков, не успевших извлечь свои депозиты из главных или второстепенных фирм, были разорены, вся экономическая система Италии, представляющая в середине XIV века во многих отношениях единое целое, была глубоко поколеблена.

Судьба Барди и Перуцци, так же, как судьба их предшественников Буонсиньори, весьма показательна. Она с неоспоримой очевидностью обнаруживает эфемерность, и до известной степени бесперспективность бурного экономического расцвета Италии, расцвета, подтачиваемого как неравномерностью развития и политической раздробленностью самого полуострова, так и, особенно, феодальным режимом, продолжающим еще господствовать в других европейских странах.

Производство

Все, что мы говорили выше об экономическом и социальном положении Италии XIV века, относилось исключительно к сфере обмена и тесно с этим обменом связанной деятельности банковско-ростовщического капитала. Явления, относящиеся к этой сфере, наиболее бросаются в глаза, наиболее обращают на себя внимание. Такое явление, например, как мировая деятельность Барди и Перуцци, может легко вытеснить из поля зрения множество других менее эффектных фактов, а между тем только то, что происходит в сфере обмена, хотя и весьма важное само по себе, не может объяснить тех глубоких и важных изменений, которые происходят во всей структуре итальянского общества того времени. Для того чтобы понять социальную атмосферу, в которой могло произойти восстание чомпи, для (230/231) того чтобы разобраться в причинах накопления той громадной социальной творческой энергии, которая вызвала к жизни замечательную по смелости и размаху культуру Возрождения, для того чтобы дать правильную оценку всей интересующей нас эпохи, мы должны спуститься из более видной и эффектной сферы обмена в более незаметную и скромную сферу производства, которая именно в XIV веке в передовых центрах Италии, и в первую очередь во Флоренции, доводит до полного развития те явления, первые признаки которых мы отмечали уже в XIII веке.

Предприятие цехового мастера окончательно перерастает старые ремесленные рамки, превращается в мануфактуру раннего типа, возникновение и развитие которой так гениально проанализированы Марксом. Наиболее ярко и характерно процесс этот, вообще протекающий повсеместно, проходит в мастерских флорентийского цеха шерстяников, становящихся как бы примером капиталистических отношений в Италии.

Такая мастерская, уже в XIII веке впитавшая в себя несколько десятков вспомогательных рабочих, которых так нетрудно найти на улицах и площадях Флоренции, превращается в XIV в. в сложный разветвленный организм, имеющий тенденцию продолжать в дальнейшем расти и развиваться.

Перерождение цехового предприятия естественно и неизбежно связано с соответствующим изменением технического производства. Правда, мануфактура, как это неоднократно отмечал Маркс, не требует революции в орудиях производства, и чаще всего пользуется старыми орудиями, завещанными ремесленной техникой, но ее возникновение неизбежно связано с усложнением технического процесса, с разбивкой процессов, ранее бывших аморфными и выполнявшихся одним и тем же лицом, на ряд более мелких, составляющих процессов. Это расчленение производства на дробные, становящиеся самостоятельными операции обязательно приводит к некоторому, иногда довольно значительному, видоизменению орудий труда, приспособляющихся к дифференцированным нуждам каждого отдельного процесса.

Но основным, что характеризует мануфактуру, тем, что делает ее столь непохожей на цеховую мастерскую классического средневековья, является обязательно вытекающее из расчленения производства и из эволюции его орудий разделение труда — создание групп и категорий рабочих, специально тренируемых для выполнения не всех или группы технических операций, а только одной, определенной операции. Вместо универсального мастера, ученика, подмастерья, выполняющего или во всяком случае умеющего выполнять все, что нужно в определенном предприятии, ведущее место в нем занимает частичный рабочий, всю свою жизнь повторяющий только одну какую-нибудь операцию, приспособляющийся к ней, выполняющий ее быстрее, точнее, экономнее. Само собой разумеется, что в каждом (231/232) сколько-нибудь значительном предприятии, особенно достаточно сложном по своей технической сущности текстильном предприятии, число таких частичных рабочих должно было быть довольно значительным, а иногда и весьма значительным, самое предприятие росло, расчленялось, делалось многолюдным, приобретало новый, капиталистический облик.

Все эти черты превращения цеховой мастерской в мануфактуру, черты всеобщие, не связанные с определенным местом и специальностью, во флорентийском шерстяном производстве могут быть прослежены с большей степенью полноты.⁶³⁾ Дошедший до нас в списке начала XV века, но восходящий скорее всего к концу века предыдущего «Трактат о производстве шерсти» (Trattato dell’Arte della Lana)⁶⁴⁾ рисует в 28 небольших главах яркую картину смены различных уже резко дифференцированных друг от друга операций, выполняемых частично в мастерской флорентийского шерстяника, частично вне ее. Операций таких — от двадцати до тридцати, причем каждая выполняется другой, специализированной категорией рабочих.

Шерсть, всегда заграничная, привозимая либо другим купцом, либо — в больших предприятиях — самим шерстяником из Англии или Испании, из городской таможни поступает в сортировочную мастерскую. Здесь кипы ее, тщательно упакованные и перевязанные, распаковываются специальными представителями цеха, которые определяют ее вес и сорт. После этого специальные рабочие раскатывают кипы и производят предварительную очистку шерсти. Другие специальные рабочие производят под наблюдением новых представителей цеха сортировку шерсти, разбиваемой чаще всего на три группы: «тонкая», «средняя» и «грубая», и связывают ее в отдельные кипы по этим группам. Затем шерсть подвергается тщательной промывке, ее погружают в чаны с кипящей жидкостью особого состава. После этого ее перевозят в промывочные сооружения на Арно, полощут в проточной, холодной воде и сушат на солнце, что опять-таки выполняют особые рабочие. Только после этого шерсть переходит в главную мастерскую шерстяника, где ее перевешивают и подвергают тщательной мелочной очистке. Рабочие, специальность которых требует большой тренировки, руками выбирают из нее грязь, щепочки и прочие посторонние частицы, затем другие рабочие маленькими ножницами состригают оставшиеся в ней узелки, кусочки кожи и придают ей окончательное единообразие.

После этого (в случае обработки некрашеной шерсти) шерсть развешивается на особых рамах, выбивается, намачивается водой, затем пропитывается растительным маслом, затем сворачивается и расчесывается гребнями, причем во время этого процесса отделяются длинные волокна, используемые для изготовления камвольных тканей, и короткие, используемые другим способом. Длинные волокна наматываются затем на деревянные болванки (232/233) и отправляются к прядильщику (или, чаще, прядильщице), т.е. уходят из центральной мастерской.

Прядильщик, живущий чаще всего в деревне и связанный с данной мастерской определенным договором, обрабатывает полученную шерсть на прялке, помечает ее определенной маркой, после чего она возвращается в мастерскую. Здесь она проверяется, регистрируется, стрижется на стригальных рамах, шлихтуется и сушится, что выполняет ряд рабочих различных квалификаций.

После этого готовая пряжа опять попадает в центральную мастерскую и переходит в мастерскую ткача. Последний живет обыкновенно в городе и работает на довольно сложном и дорогом ткацком станке, приобретенном во многих случаях на средства, авансируемые шерстяником, причем этот аванс создает зависимость ткача от предпринимателя.

От ткача ткань поступает в центральную мастерскую, очищается, стрижется, после чего начинается окончательная ее отделка, осуществляемая рядом этапов, проходимых частично в мелких мастерских особых ремесленников, частично же в мастерских, принадлежащих всему цеху; это — валяние, растягивание, стрижка, сушка, кардировка и, наконец, окраска, являющаяся самой трудной и ответственной операцией, почему красильщики занимают особо привилегированное место в сложной иерархии рабочих и ремесленников, занятых в производстве. Окрашенная ткань возвращается, наконец, снова в мастерскую шерстяника, тщательно проверяется, найденные мелкие недостатки ликвидируются, ткань очищается, складывается и маркируется.

Из предшествующего изложения, дающего весьма упрощенное описание только одной и притом простейшей разновидности производства шерстяных тканей, явствует сложная структура этого производства. Сырье и затем полуфабрикат несколько раз поступают в центральную мастерскую, покидают ее, переходя во вспомогательные мастерские, и наконец опять возвращаются для окончательного завершения. При этом вспомогательные мастерские (за исключением принадлежащих цеху) полностью сохраняют характер средневекового, кустарного производства. Не говоря уже о деревенском прядильщике, даже выполняющие наиболее сложные и ответственные операции ткач и красильщик работают своими собственными руками, с помощью нескольких учеников и подмастерьев, полностью подчинены шерстянику и имеют мало возможностей как для освобождения из-под его власти, так и для обогащения.

Зато центральная мастерская шерстяника, его боттега (bottega) носит уже совсем иной характер. Расположенная обычно в нижнем этаже его дома, в ряде комнат и помещений, выходящих на двор, так как фасадные комнаты заняты лавкой с ее витриной и входом, боттега вмещает, как мы уже упоминали выше, несколько десятков, а иногда и сотен наемных, чаще всего (233/234) поденных, рабочих различных профилей — от чернорабочих, выполняющих вспомогательные операции, до опытных браковщиков и починщиков, работа которых требует большой квалификации. При этом значительная расчлененность производства естественно требует большого количества вспомогательных операций, почему численно рабочие малой квалификации, уже знакомые нам чомпи, превосходят остальные категории. Большое количество рабочих разной квалификации, работающих в одном помещении, требует постоянного надзора и руководства и, действительно, в крупных боттегах мы встречаем нескольких «факторов» (fattori sopra i lavoranti), осуществляющих этот надзор. Наконец, в особой, находящейся между лавкой и мастерскими комнате, за высокой конторкой сидят один или несколько бухгалтеров (factor ad tenendos libros) и кассир (puer ad tenendam cassam).

Само собой разумеется, что предприниматель, или, вернее, предприниматели, члены компании, которой принадлежит боттега, сами никакого участия в производстве не принимают. Многие из них вообще стоят вдали от производства, довольствуясь только помещением своих капиталов, один же или несколько так заняты закупкой сырья, продажей готовой продукции и общим руководством, что об их вмешательстве в производственные процессы и речи быть не может. К тому же такой капиталист- предприниматель почти всегда несет какие-нибудь обязанности по цеховой организации и занимает выборные должности в правительственном аппарате коммуны, вплоть до ведущих, отрывающих нацело от дела и от дома — должностей гонфалоньера, приоров, послов при иностранных государствах, капитанов в подчиненных Флоренции городах. Понятно поэтому, что в руководстве промышленным предприятием все большую роль играют наемники-профессионалы: мастера, бухгалтеры, разъездные агенты, предприниматель же дальше и дальше отходит от этого руководства, ограничиваясь общими директивами.

С другой стороны, в каждом предприятии и в сумме этих предприятий накапливается большое, иногда громадное количество подчиненных предпринимателю или предпринимателям лиц разного положения. Здесь и сохраняющие средневековый цеховой характер ремесленники, работающие в собственных мастерских, как ткачи или красильщики, здесь и живущие в деревне кустари-прядильщики, здесь и ткачи и квалифицированные, полуквалифицированные и совсем неквалифицированные рабочие центральной мастерской — «чомпи» в собственном смысле слова. Все они выполняют волю мастера или представляющих его лиц, но как экономическое, так и политическое состояние их глубоко различны. Общим для них является только стремление улучшить свое положение, ослабить гнет предпринимателя, добиться хотя бы урезанных политических прав. Это общее стремление и вызывает к жизни те социальные волнения, которые красной нитью проходят через историю Флоренции XIV века (234/235) и достигают своего апогея в первом этапе «Восстания чомпи». Но эта общность стремлений была и довольно поверхностной: между живущим в достатке, хотя и бесправным красильщиком, и нищим поденщиком «чомпи» зияла непроходимая пропасть, чем ловко и постоянно пользовались предприниматели, и что с особенной ясностью сказалось в заключительном этапе восстания чомпи.

Техническое оснащение предприятия флорентийского шерстяника по своим конструктивным характеристикам мало чем отличалось от существующего в предыдущие века. Достаточно внимательно вглядеться в миниатюры миланских списков «История ордена Гумилиатов», относящиеся к разным векам, но восходящие, скорее всего, к одному прототипу, составленному в XIV веке,⁶⁵⁾ чтобы убедиться в этом. Миниатюры эти изображают процессы производства шерсти, в значительной степени соответствующие описанию флорентийского трактата, разобранному нами выше, только изображают их в более скромных масштабах. Здесь мы найдем ту же колесную прялку, завещанную еще античностью, тот же ткацкий станок, идущий от нее же. Правда, во флорентийском ремесле и тот и другой несколько усложняются, правда, в нем приспособления для мочки, сушки, кардирования, окраски, приобретают невиданные ранее размеры. Но эти изменения носят количественный, а не качественный характер, и к радикальной революции в области орудий производства отнюдь не приводят.

Уже в XIII веке текстильное производство и, в первую очередь, флорентийское шерстоделье является наиболее передовой, развитой, технически и социально дифференцированной областью производства, от которой отстают другие области, иногда, впрочем, получающие хотя и меньшее, но симптоматическое и характерное развитие (см. выше, стр. 100). В XIV веке передовой характер текстильного производства заметен еще более явно. В то время как оно, как мы говорили выше, идет в своем развитии дальше, другие отрасли, в первую очередь наиболее важные из них — судостроение и металлургия, — повидимому, мало изменяются. Во всяком случае, современное состояние изучения истории этих производств не позволяет нам заметить в них в течение XIV века сколько-нибудь серьезные изменения, они остаются на той же гибридной стадии развития, которую мы подробно анализировали в главе II. Появляющееся в XIV веке в Англии и Франции огнестрельное оружие проникает в Италию медленно и также не вносит до поры до времени изменений ни в производство, ни в военное дело.

Таким образом, в сфере производства в Италии XIV века мы констатируем значительную неравномерность в развитии. В наиболее передовой и наиболее распространенной его отрасли — текстильном производстве — зарождаются ранние формы капиталистических отношений. В рамках мануфактурного производства кристаллизуются два полюса, характеризующие основное (235/236) классовое противоречие капитализма — немногочисленные предприниматели, владеющие капиталом и орудиями производства, и многочисленные рабочие, владеющие только своей рабочей силой. И поэтому там, где текстильное производство занимает господствующее положение, особенно во Флоренции, мы видим впервые не только на почве Италии, но и на почве всей Европы проявления новых, в это время прогрессивных и плодотворных социальных отношений, бурную классовую борьбу, бурный расцвет культуры. Другие районы Италии, в которых либо были распространены более медленно развивающиеся отрасли производства, либо вообще производство было мало развито, оставаясь позади сельского хозяйства или разных видов торговли, заметно отставали от своих передовых соседей и в социальном, и в политическом, и в культурном отношениях, хотя и испытывали на себе иногда большее, иногда меньшее влияние их. Именно неравномерность, крайняя пестрота в развитии производства объясняют в первую очередь лоскутность, раздробленность, неравномерность общего развития Италии, которые определяют собой всю ее последующую историю.

Экономическая политика и эволюция экономики

Весьма важной для характеристики экономической структуры Италии XIV века является связь, которая устанавливается в это время между хозяйственной и политической жизнью большинства передовых государств. Конечно, и в феодальных государствах правительства в той или иной мере в своей политической деятельности ориентировались на хозяйственные нужды своих стран, но только тогда, когда власть в государствах перешла, как во Флоренции или в Венеции, к ведущим, энергичным и умным представителям торговых, банковских и ремесленных кругов, когда они оттеснили от этой власти феодалов-землевладельцев, только тогда вся политика и, особенно, политика внешняя, оказалась пронизанной хозяйственными соображениями.⁶⁶⁾ Флоренция неуклонно поддерживает папство, потому что ведущие ее банкиры финансируют папский престол, она находится в тесном союзе с французскими королями, потому что во Франции закупается или через Францию провозится основное сырье для ее ведущей промышленности — шерсть. Та же Флоренция ведет в течение века ожесточенную борьбу за Пизу, необходимую ей для выхода к морю, к которому флорентинские дельцы стремятся со всей свойственной им бешеной энергией. Но может быть еще более ярким и характерным примером тесной связи между экономикой и политикой в итальянских государствах является соляная политика Венеции. Захватив еще в XIII веке значительные, наиболее богатые в Италии, соляные (236/237) месторождения, группы венецианских патрициев-соляников используют мощь своего государства для того, чтобы стать монополистами в северной части полуострова. Путем прямого политического нажима Венеция запрещает мелким соседним коммунам добычу соли или же, сохраняя в них добычу соли, полностью включает их в сферу своего влияния и направляет соль по своему усмотрению. Действующее сознательно и целеустремленно объединение соляников, которое некоторые исследователи сравнивали с будущими капиталистическими картелями, опираясь на государственную власть, распределяет между своими членами рынки сбыта соли и вообще стремится забрать в свои руки все снабжение солью полуострова. Эта монополистическая тенденция как нельзя более ясно выступает в правительственном акте от 15 февраля 1362 года, регулирующем монопольные права наиболее богатых венецианских соляных разработок в Киоджии. В этом документе говорится, между прочим: «На нас (венецианские власти) ложится обязательство не колебать и не снижать цену киоджанской соли, прибегая к способам, к которым мы некогда прибегли по отношению к соли Червии, каковую наша коммуна в течение ряда лет покупала за определенную сумму денег и полностью выбрасывала в море, только для того, чтобы не получила помехи продажа киоджанской соли и следовательно не наносился ущерб благу коммуны нашей…» Закупка всего производства небольшой, подчиненной Венеции Червии и уничтожение закупленной соли, направленное на поддержание определенного уровня цен, прокламируемое этим документом, действительно напоминает действия какого-нибудь американского объединения XX века.⁶⁷⁾

Та же тесная связь между экономическими нуждами и интересами представителей капиталистической верхушки ряда итальянских городов и политикой этих городов, управляемых этими же людьми, выступает и в войнах не на жизнь, а на смерть между Генуей и Венецией, и в сложной таможенной политике коммун, и в организации их финансового хозяйства. Цепкая, ловкая рука итальянского дельца, умеющего столь же успешно руководить своим предприятием, как и своей коммуной, направляет политику этой коммуны туда, куда выгодно ее направить этому дельцу, идеально ориентирующемуся в сложном и запутанном переплетении политических и хозяйственных сил, договоров, соглашений, конфликтов, которые так характерны для Италии этого времени.

Эти дельцы и политики и в XIV веке, так же, как в XIII веке, смелы, энергичны, предприимчивы, но при этом в их деятельности появляется новая черта, которую почти нельзя подметить в веке предыдущем.

Черта эта — стремление гарантировать себя от всякого рода неприятных неожиданностей, вести свое предприятие так, чтобы и в случае самой неблагоприятной конъюнктуры можно было (237/238) спасти возможно большую часть своего состояния, обеспечить себе и своим наследникам ту сытую, полную достоинства жизнь, которая достигнута с таким трудом, с такой затратой сил и энергии.

Стремление это проявляется, во-первых, в изъятии части капиталов из торговли, ремесла, банковских операций и помещении их в землю. Конечно и раньше, в XIII веке, удачливый купец, проведший несколько выгодных дел и заработавший не одну сотню, а то и тысячу флоринов, нередко покупал на них у разорившегося гранда участок земли, вступая в соглашение с сидевшими на нем крестьянами, строил на нем виллу и гордился, подобно Пьеру ди Крешченци, своими почти дворянскими владениями и своими сельскохозяйственными познаниями. Тогда это был чаще всего вопрос достоинства, вопрос скорее быта, чем экономической структуры предприятия. Но постепенно, в XIV веке, положение изменяется, количество земельных участков, покупаемых купцом или банкиром, растет на глазах; достаточно просмотреть хотя бы бухгалтерские книги дома Перуцци,⁶⁸⁾ чтобы убедиться в громадном количестве земельных участков, закупаемых этой компанией. При этом участки эти закупаются отнюдь не для личного пользования, для этого их слишком много и они слишком разбросаны, а для надежного помещения заработанных капиталов. Участки эти эксплоатируются возможно более рациональным способом, при помощи краткосрочной аренды или половничества; они, конечно, далеко не дают той выгоды, как торговые или тем паче ростовщические операции, но зато они совершенно не подвергаются риску, который так велик теперь при ожесточенной конкуренции, неизбежно связанной с созданием международного рынка, в обстановке постоянных банкротств и кровавой политической борьбы, характеризующей время с тридцатых и, особенно, с сороковых годов века. Насколько велики были такие закупки земельных участков видно из того, что, когда в начале сороковых годов обнаружилась безнадежность финансового положения компаний Барди и Перуцци и они начали продавать свои поместья, то сумма, вырученная от их продажи, покрыла бы все требования кредиторов, если бы не снижение цен на землю, вызванное появлением в продаже такого громадного земельного фонда.⁶⁹⁾

Эта тенденция к изъятию капиталов из торговли, производства, банковского дела и помещению их в землю, тенденция весьма симптоматическая для века четырнадцатого, но получающая особый размах, особое, всеобщее значение в веке последующем, является чрезвычайно важной, в значительной мере объясняющей внутренний механизм социальной и экономической эволюции Итальянского Возрождения.

То же стремление к обеспечению сохранности вложенных в ту или иную операцию капиталов приводит к появлению и широкому, в течение XIV века, распространению страховки.⁷⁰⁾ (238/239) Появляется она еще в последние годы XIII века в связи с особой формой договора на перевозку товаров морским путем, так называемого «морского перевода» (cambio maritimo). При нем владелец или капитан корабля гарантируют сохранность перевозимых предметов и в случае благополучного плавания получают определенную премию. Затем эта связь с морскими перевозками нарушается. Страхуются все товары, перевозимые любым путем, и страховка, приобретающая характер спекулятивной сделки, распространяется не только на товары, но и на жизнь страхующегося, на жизнь третьего лица, на спасение от эпидемии и даже на пол ожидаемого ребенка. Так, возникшая для обеспечения безопасности товара страховка, захваченная характерным для века жадным и неукротимым стремлением к наживе, свойственной итальянцам этого времени страстью к азартным видам этой наживы, становится одним из видов торгово-ростовщических операций, не теряя и своего основного назначения. В конце XIV века Франческо ди Марко Датини предписывает своим уполномоченным не гнаться за увеличением прибыли, не рисковать, а страховать все перевозимые товары, и сам нередко использует свои капиталы для страховки чужих товаров. В это же время, повидимому в первую очередь в Генуе, появляются и специальные компании, ставящие себе целью производство страховых операций. Так, об одном генуэзском купце в бумагах другого говорится: «Марк для наживы заключал много страховых сделок, как это делают многие генуэзские купцы, из которых некоторые живут исключительно с этих операций»,⁷¹⁾ а от начала XV века до нас дошли и договоры на организацию таких компаний.

Развитие и широкое распространение страховки несомненно, в какой-то мере, связано и с развитием и распространением кредита, в частности вексельной практики.⁷²⁾ Как мы упоминали выше, векселя возникли и широко применялись и раньше, но имели главным образом переводной, а не кредитный характер. Теперь же подчеркивается именно последний. Достаточно просмотреть бухгалтерские книги самых различных фирм XIV века или же руководство Бальдуччи Пеголотти, чтобы убедиться в том, что кредит глубоко и повсеместно проникает в коммерческую жизнь эпохи. Так, из 287 продаж сукна, зафиксированных в бухгалтерских книгах дель Бене, только одна не предполагает кредита, остальные же предполагают его в пределах от 2 1/2 до 4 месяцев, а Пеголотти дает подробные указания того, на какие сроки следует предоставлять кредиты в различных торговых центрах при сделках с другими, отдаленными от них на разные расстояния.

Кредит, предоставляемый при сделках, чаще всего оформляется векселем, причем теперь вексель весьма часто не используется для перевода денег в другое место, а только и исключительно для обеспечения платежа в определенный, отдаленный (239/240) от даты сделка срок. Такие векселя получают под названием «сухих векселей» (cambia bieca) широкое распространение в Италии XIV века, несмотря на ожесточенную борьбу с ними как церкви, так и светского законодательства.

Однако наиболее распространенной, окончательно принимающей определенные, четкие формы разновидностью векселя является в это время та, которая доживет без особых изменений до XX века, та, в которой подразумевается платеж, отдаленный и по месту и по времени от взноса денег. В векселе этого типа должны участвовать обязательно четыре лица. Действительно, первое лицо, предположим, флорентинский купец, вносило деньги второму лицу — флорентийскому банкиру, который выдавал вексель, по которому контрагент последнего, предположим в Брюгге, являющийся уже третьим лицом, должен уплатить в такой-то срок или без указания срока предъявителю векселя или же определенному лицу — четвертому в данной сделке, определенную сумму, образовавшуюся из добавления к первой внесенной сумме процентов за обмен валют, за кредит, за стоимость оформления сделки и т.д.

Текст векселя обыкновенно весьма краток, написан сухим, схематическим деловым языком и имеет чаще всего следующую форму: «Уплатите по этому первому экземпляру 9 октября Луке де Горо 45 лир, стоимость коих мною получена от Мадио Река. Уплатите в срок и запишите на мой счет и да хранит Вас Христос. Борромео да Борромео. Привет. Милан. 9 марта 1394 г.» На обороте, как обычно в то время, — адрес и обозначение даты и суммы векселя: «Александру да Борромео и Доменико д’Андреа, 1 июня — 45 лир».⁷³⁾

Само собой понятно, что такая, становящаяся более или менее стандартной, форма векселя допускает самые разнообразные оттенки и детали при осуществлении самой сделки. Кредит возможен на разных ее этапах, возможно указание срока платежа или отсутствие его, в каковом случае вступают в силу определенные сроки, подробно перечисленные Пеголотти, возможно указание окончательного получателя денег и отсутствие этого указания. Все это делало вексель удобным и гибким орудием в руках опытного и оборотистого купца и в условиях мирового рынка создавало предпосылки не только для использования векселя как орудия при совершении тех или иных операций, но и для превращения его, как эквивалента определенной стоимости, в объект спекуляции. Так к концу XIV века создается международный вексельный рынок, и в неизбежной связи с ним появляются международные вексельные курсы, колеблющиеся в зависимости от политической ситуации в итальянских торгово-ростовщических центрах, делающих погоду в Европе этого времени

Эволюция векселя, достигающего почти современных форм, неразрывно связана с эволюцией бухгалтерии.⁷⁴⁾ Чем сложнее, (240/241) утонченнее, запутаннее становились орудия обращения, тем точнее и совершеннее должен был быть аппарат, эго обращение регистрирующий. Принципы ведения бухгалтерских записей, выработанные в основном уже в XIII веке и разобранные нами выше, теперь доводятся до своего полного логического развития. Количество книг, в которые записываются производимые операции, еще возрастает, каждая выплаченная или полученная сумма вносится в три, а то и в четыре книги, причем система баланса актива и пассива, только намечавшаяся в XIII веке, теперь находит всеобщее и систематическое применение. Баланс этот суммирует все средства каждой фирмы, с одной стороны, и ее обязательства — с другой, так называемое «подведение итогов» (saldamente). Баланс обязательно производится бухгалтером фирмы или в маленьких предприятиях — ее владельцем в конце определенного договором периода ее существования и должен дать, как и в современной бухгалтерии, полное совпадение обеих сторон. Этим самым принципы, заложенные в основу «двойной итальянской бухгалтерии», оказываются окончательно установленными, хотя сама система записей не получает еще стандартного оформления, остается в каждом случае весьма индивидуальной и эмпиричной.

В сельском хозяйстве и торговле, в банковско-ростовщическом деле и ремесленно-мануфактурном производстве, в усовершенствовании и окончательном оформлении технических средств всех этих сторон экономической жизни Италия XIV века, как мы уже отмечали, достигает классических, наиболее ярких ступеней развития, достигает как бы своего экономического апогея.

Одержанная уже к концу XIII века в наиболее передовых государствах полуострова политическая победа горожан-пополанов над соперником справа — феодальными землевладельцами-грандами, завершается в веке четырнадцатом полной победой над соперниками слева — «мелким людом», разгромленным и «поставленным на место». Городские богатеи к концу XIV столетия окончательно и прочно закрепляют за собой политическое и экономическое господство, что и позволяет им в полной мере развить все свои экономические возможности.

Правда, не следует забывать, что эта победа «жирных пополанов» имела место далеко не во всей Италии, что далеко не все части полуострова шли за передовым городом на Арно, что, как мы подробно разбирали выше, в Неаполитанском королевстве, Патримонии св. Петра, отчасти в Милане и его владениях сохранились, а подчас и возродились вновь влиятельные феодальные силы. Но это «феодальное окружение», в обстановке которого происходит победа горожан в передовых центрах, ни в какой мере не лишает эту победу ни ее действенности, ни ее революционно-исторического значения.

Новая жизнь, новая экономика, новые социальные отношения (241/242) создавались именно во Флоренции и в идущих по близкому к ней пути городах: Генуе, Венеции, отчасти Лукке, Болонье. Влияние передовых центров сказывалось во всех сферах жизни даже в наиболее феодальных и отсталых частях Италии, сказывалось оно с особой силой и в сфере культуры, переживающей в XIV веке глубочайшие сдвиги.

§ 3. Культура

Новый тип человека

Купцы и банкиры, шерстяники и соляники, мореплаватели и бухгалтеры, зоркие и энергичные политики и не менее ловкие авантюристы — таковы наиболее характерные и яркие фигуры жителей передовых итальянских городов-государств XIV века. Блестящую галлерею портретов таких фигур, беглые, а иногда детальные зарисовки их деятельности дает один из любопытнейших памятников эпохи — «Домашняя хроника» флорентийского дельца и политика Донато Веллути.⁷⁵⁾

Написанная Донато на склоне лет, начатая в 1367 году, хроника эта рисует с эпическим спокойствием и с эпической же выпуклостью типичную историю пополанской флорентийской семьи. Страстный патриот своего рода, и в то же время не менее страстный стяжатель и делец, Донато уже в первых строках своих записей заявляет, что его интересуют два основных вопроса: рост семьи и рост ее богатств. В дальнейшем изложении он освещает главным образом именно эти вопросы, своеобразно и симптоматично переплетая характеристики личные с характеристиками хозяйственными.

Выходцы из скромного Семифонте из Вальдельзы в округе Флоренции, предки Донато в середине XIII века переехали во Флоренцию, где занялись торговлей, открыв скромную «боттегу» на одной из небольших уличек. Приобретя известный достаток, они решили, к концу того же XIII века, устроиться лучше, закупили участок в районе, тогда еще незаселенном и называвшемся «хижиной» (casellina), из-за скромной хижины, стоящей среди садов и огородов. Здесь, обладавшие острым хозяйственным глазом дельцы выстроили свой большой дом, в верхних этажах приспособленный под жилье для всей уже разросшейся семьи, в нижнем содержащий мастерские и лавки. Быстро и неуклонно растущее благосостояние связывает Веллути с Болоньей, Венецией, Миланом, Пизой, Генуей, Римом, Парижем и Англией. И так как им казалось неприличным, несовместимым с растущей славой фирмы, чтобы деловая корреспонденция, стекающаяся в их дом со всех концов Европы, надписывалась — «Бонаккорсо Велутти и товарищам в хижине» (casellina), то они приказали своим агентам писать адрес — «Бонаккорсо Велутти и товарищам на большой улице (Via Maggiore)», и это гордое, придуманное (242/243) тщеславным дельцом, название прочно закрепилось за местностью, вскоре обстроившейся такими же домами и действительно превратившейся в одну из главнейших деловых магистралей Флоренции.⁷⁶⁾

К началу XIV столетия семья Веллути уже входит в число наиболее богатых и влиятельных семей Флоренции. Она разбивается на много ветвей, объединенных общими делами, но имевших и свои собственные интересы. Ее члены по делам компании и по своим личным делам нередко подолгу живут во Франции, в Англии, во Фландрии, в других итальянских городах. Старшие представители рода занимают ведущие должности в государственном аппарате коммуны, избираются послами, капитанами в подчиненные Флоренции города, управляют коммуной как приоры или даже гонфалоньеры. Но уже встречаются среди многочисленных членов богатого и влиятельного рода Веллути и такие, которые не хотят множить собранного предками богатства, не интересуются честным коммерческим именем фирмы, а мечтают только о том, чтобы, уподобившись грандам, с которыми их отцы вели смертельную борьбу, проводить жизнь в развлечениях, играх и турнирах. «Герардино, сын вышесказанного покойного Пьеро, — гласит одна из характеристик, — был и есть малого роста, худой и мускулистый, остроумный, очень вежливый и сверх своих возможностей смелый и решительный, но не слишком разговорчивый; прекрасный наездник и очень услужливый человек, он способен ко всему, кроме письма и торговли, ибо к этому он не был приучен своим отцом…».⁷⁷⁾ Или другой портрет: «Мико был разумный, храбрый человек и в свое время был много раз приором и всегда общался с рыцарями из дома Фрескобальди и с виднейшими гражданами Флоренции. Был воспитан и добр. Страдал от подагры».⁷⁸⁾

Есть среди Веллути и такие, которые, начав карьеру добрыми купцами, затем сбиваются с пути истинного, таков, например, Герардуччьо. «Герардуччьо был среднего роста, большой говорун, не слишком разумный, не умеющий справляться с тяготами, слабовольный человек. При жизни отца он поехал в Авиньон и, поселившись там, вступил в компанию для организации ростовщической конторы (tavola di cambio) с Джованни Перини, и дела его шли хорошо. Он выписал туда Чино. Но через некоторое время он изменил свой образ жизни и стал заниматься развлечениями и участвовать в турнирах и другими способами тратить деньги, так что в короткий срок расточил и капитал и нажитое и вернулся, ничего не имея».⁷⁹⁾

Однако, если таких важников, политиков и кутил не мало в многочисленной и пестрой семье Веллути, то большинство принадлежит не им, а тем трудолюбивым, умным, предприимчивым и бережливым дельцам, которые беспрерывно приумножают и славу и богатства. «Названный Филиппо ди Бонаккорзо, — гласит одна из характеристик таких дельцов, — был (243/244) достойным и мудрым человеком, высокого роста. Много раз был приором и имел большое состояние в коммуне и был крупным купцом, всеми был любим, весьма мудр и хитер и всегда хорошо выполнял поручения коммуны»…⁸⁰⁾ Эта трезвая предприимчивая и расчетливая деловитость является, может быть, наиболее яркой и характерной чертой эпохи.

Но мы бы сделали большую ошибку, если бы представляли себе ее носителей сухими и скучными коммерсантами, напоминающими буржуа XIX века. В дельцах XIV века, даже в самых осторожных и расчетливых из них, созидателях власти нового класса, еще очень много от борцов, воителей, разрушителей власти некогда гордых феодалов. Те же самые Веллути, которые с неукротимой алчностью и предприимчивостью сколачивают свое состояние и создают положение своему роду, с неменьшей неукротимостью, кроваво мстят своим врагам, не жалея для этой мести ни жизни, ни состояния. Страницы «хроники» Донато наполнены восторженными рассказами об удачно выполненных «вендеттах», о корчащихся в кровавых муках оскорбителях и о торжествующих победу членах рода. Правда, расчетливый делец проступает и в этих страницах, подсчитывая расходы, связанные с каждой «вендеттой» и отсылая к странице бухгалтерской книги, в которой значатся эти расходы. «Каковые 7000 лир, — гласит одна из записей, — были заплачены из средств этой компании, как это детально записано в последней красной книге этой компании, на стр. 95-й. Кроме же того стоило это, как значится в этой же книге, лир 323, сольдо 14, дин 9 во флоринах, что записано на стр. 96-й, каковые также были выплачены из средств названной компании… Так что мы отомстили за родичей и заплатили свою часть»…⁸¹⁾

Своеобразная связь неистовой энергии, кровавой чисто южной вспыльчивости и мстительности с мелочным расчетом, находящие отражение в сухой спокойной бухгалтерской записи, одна из любопытнейших, характерных черт людей итальянского XIV века.

Не менее характерными образчиками людей этого времени являются отец и сын Питти, ярко описанные в хронике младшего из них — Буонаккорзо Питти.

Отец — Нери — получает здесь такую характеристику: «Нери ди Буонаккорзо, наш отец, собрал большие богатства, будучи членом цеха шерстяников. Так, есть записи, подтверждающие, что он в год выпускал более 1100 кусков сукна, большую часть каковых он посылал в Апулию. Он очень рьяно занимался этим ремеслом, причем по его инициативе и под его руководством в наши мастерские поступала французская шерсть, а выходили готовые сукна. Последнее здание, которое он выстроил, был растяжной цех (il tiratoio), который стоил около трех тысяч пятисот флоринов. Он не интересовался должностями в коммуне и отказывался от тех, от которых можно (244/245) отказываться. Так, я помню, что он отказался перед соответствующими советами принять должность гонфалоньера компаньи. Он был приором дважды. Был он красивым мужчиной, ростом в три локтя, нетолстым, но ширококостным и мускулистым, рыжеволосым, здоровым и сильным. Прожил 68 лет…»⁸²⁾

Сын этого расчетливого шерстяника — Буонаккорзо ди Нери — автор хроники, совсем не похож на отца. Он тоже любит деньги, стремится к наживе, он так же предприимчив и решителен, но, живя большую часть времени за границей, он не довольствуется скучным однообразным производством отца: он авантюрист и игрок, игрок прежде всего. Громадные суммы проходят через его руки — он то выигрывает тысячи флоринов, навлекая на себя ненависть обыгранных противников, то проигрывает все до последнего сольдо. Чего стоит например такой, выбранный наугад из пестрой хроники Питти, рассказ:

«На следующий день, когда названный герцог Орлеанский поужинал, мы пошли в дом одного оруженосца короля, по имени Сиферваль, где уже отужинали многие сеньеры. Мы застали их за игрой. Герцог сел играть и приказал мне положить на стол 400 франков, которые я взял с собой для него и для себя. Случилось так, что когда очередь бросать кости дошла до меня, я оказался противником виконта ди Монлери, великого игрока, знатного сеньера, имеющего годовой доход свыше 30 000 франков. Судьба хотела, чтобы для возбуждения скандала я выиграл с руки около 12 раз и все у него же. А так как он был разогрет вином и возбужден игрой, он начал говорить: “Ах, подлый изменник-ломбардец, что ты делаешь? ты будешь выигрывать целую ночь, что ли? Негодяй! содомит!” Я ответил ему словами: “Мессере! выражайтесь вежливее, хотя бы из уважения к сеньеру герцогу”. И поставил еще одну ставку и выиграл. После чего он опять начал произносить свои ругательства и закончил словами: “Я не лгу нисколько!” На что я тотчас ответил: “Нет, врете государь!”. Тогда он протянул руку и схватил берет, который был у меня на голове и захотел ударить меня. Я отодвинулся назад и сказал: “Я не такой человек чтобы дать себя побить, будучи вооруженным», и взялся за шпагу, висевшую у меня на боку”. От кровопролития спасает только вмешательство герцога Орлеанского.⁸³⁾

Страсть к игре, неукротимый азарт, доводящий до полного разорения, и в то же время как-то совмещаемый со стяжательством, вообще чрезвычайно характерны для итальянца XIV века. Так, Сакетти рассказывает в своей 122-й новелле о Джованни да Негропонте, который «однажды, проигравшись до тла в кости, взял нож, отправился к мастеру, изготовлявшему кости, и убил его», причем затем избавился от кары остроумным ответом;⁸⁴⁾ в предыдущей же новелле (121-й) Сакетти повествует о маэстро Антонио да Феррара, который, приехав в Равенну, «проиграл в один прекрасный день почти все, что имел», за что (245/246) он богохульно обвиняет бога, совсем не считая себя самого виновным в этом проигрыше.⁸⁵⁾ А наряду с этим тот же Сакетти, с несравненной яркостью и простодушием отражающий современную ему жизнь, рассказывает о многих столь же неистовых в своем стяжательстве своих современниках, рассказывает даже без особого порицания, а иногда даже и прямо с восхищением. Так например, потрясающее впечатление производит новелла LII, которая гласит:

«Немного лет тому назад во Флоренции жил один человек по имени Сандро Торнабелли, который был так жаден до денег, что всегда находился настороже, где бы перехватить малую толику. Будучи уже стариком, он услышал, что один молодой человек хочет посадить его в тюрьму за старое обязательство, по которому уже давно было уплачено отцу, о чем молодой человек не знал, тогда как у этого Сандро хранилась расписка в получении денег; и так, зная это, Сандро не успокоился, пока не уговорился с приставом по имени Тотто Феи, которому было поручено это дело. Он сказал ему: “Брат мой, я знаю, что такой-то человек желает, чтобы ты заключил меня в тюрьму по просьбе его, и собирается дать тебе за это двенадцать флоринов или даже больше. Обязательство, за которое он хочет посадить меня в тюрьму, погашено и у меня хранится дома расписка. А посему говорю тебе следующее: «Ты нуждаешься, а я тоже не самый богатый человек в мире. Я желаю, чтобы ты продолжал это дело и условился с ним получить как можно больше денег за меня, а потом забирай меня в тюрьму, ибо я согласен на это. Но все это под условием, чтобы деньги, которые ты получишь от него, мы поделили с тобою пополам. А когда ты посадишь меня в тюрьму и получишь за это плату, я объясню тебе в свое время, зачем делаю это»”. Выслушав слова Сандро, этот пристав предпочел лучше заключить его в тюрьму с таким обманом, чем без оного; ибо положение пристава было скверное, так как у него была отрублена одна рука. Причиною этого было то, что дав однажды ложное свидетельство в угоду другу, он был принужден к уплате восьми лир с заменою лишения руки. Тогда тот, в угоду коему он сделал это, послал ему в тюрьму восемь лир и попросил уплатить этими деньгами, ибо предпочел потерпеть убыток, чем допустить, чтобы другу отрубили руку. Но увидя перед собой на столе эти деньги в виде тяжелых серебряных монет и поглядев на них пристально, а затем положив на стол с другой стороны руку, которой ему предстояло лишиться, этот человек стал говорить про себя: с чем мне лучше расстаться, с рукою или с деньгами? Если мне отрубят руку, то останется другая, а с одной рукою я прекрасно прокормлю себя, и даже лучше, имея восемь лир, чем при двух руках без восьми лир при моей бедности и нищете. Потом он вспомнил, что видел немало совсем безруких людей и это не помешало им жить; в конце концов он оставил себе деньги (246/247) и дал отрубить руку. Я привел здесь этот рассказ, дабы показать, что за человек этот пристав. После этого он условился с названным Сандро и даже очень охотно, ибо Сандро был весьма видным гражданином и занимал на своем веку все или большую часть общественных должностей во Флоренции, так что немногие пристава решились бы наложить на него руку, завися от него. Итак, уговорившись и условившись с этим приставом обо всем, Сандро был схвачен через несколько дней этим Тотто Феи и отвезен по сей причине в дворец подеста и заключен в тюрьму…»

После обычной судебной процедуры, Сандро ждет, пока пристав получит обещанную взятку, а затем предъявляет расписку, стыдит молодого человека за несправедливое требование и добивается от него получения еще дополнительных денег, зарабатывая на этом деле изрядную сумму.

Это была тонкая и дурная проделка, — заключает свою новеллу морализирующий Сакетти, — что Сандро прибег к подобной хитрости и подвергся такому позору ради небольшой суммы денег… А по сему следует оставлять на все письменные документы. Отец оставил молодому сыну не погашенное обязательство без всякого упоминания о том, что выдал расписку в получении денег или о том, что они уплачены, а посему это и случилось с ним. Точно так же, если бы у Сандро был сын или сумасшедший родственник, с ним могло бы получиться еще хуже»⁸⁶⁾

В этом простом, литературно незамысловатом рассказе звучит целая симфония корысти. Богатый, влиятельный Сандро, идущий на позор тюремного заключения, чтобы заработать несколько флоринов, пристав, отдающий руку за еще меньшую сумму, молодой человек, не колеблясь дающий крупную взятку для получения долга, в котором он не уверен, и, наконец, сам автор, выводящий из всех происшествий странную мораль, что для того, чтобы не попадаться в просак и не терять зря денег, надо все сделки оформлять надлежащим образом.

При этом данный рассказ отнюдь не единичен в сборнике Сакетти, рядом с ним можно поставить ряд аналогичных по содержанию и настроениям — хотя бы новеллу 148-ю о «проницательном торговце» и богаче Бартоло Сональини, который, прослышав о том, что флорентийская сеньерия собирается ввести новый значительный налог на прибыль, в течение длительного времени, не боясь позора, разыгрывает разоренного, нищего дельца и добивается того, что его облагают как неимущего;⁸⁷⁾ или новеллу 147-ю «про одного богатого флорентинца, более скупого, чем сам царь Мидас», который, перевозя из своего поместья в город двадцать четыре яйца, чтобы не платить грошевой⁺⁾ пошлины, прячет их в свои широкие штаны, но на заставе с позором разбивает их, становясь общим посмешищем.⁸⁸⁾ (247/248)

Настоящий культ наживы, экономии, подсчета, делается господствующим в Италии. Недаром даже про одного из крупнейших ее дельцов и богатейших людей, Франческо Датини, его друг пишет: «Он был жаден и стремился к тому, чтобы ни один динарий не пропал у него без пользы и чтобы ни один кирпич не был положен поперек, если лучше ему лежать вдоль, и стремился к этому так, как будто к вечному спасению своей души».⁸⁹⁾

Заработать, разбогатеть любой ценой, честными ли коммерческими операциями или обманом, жертвой собственной руки, или собственной чести, но только заработать, — вот что становится лозунгом дня, вытесняющим все другие, включая и старые, еще не потерявшие действенной силы, но уже изрядно потускневшие принципы религии и морали.

Литература

148-я новелла Сакетти, рассказывающая о богаче Бартоло Сональини, путем унижения добившемся избавления от налога, заканчивается следующими чрезвычайно выразительными словами: «Я, писатель, полагаю, что указанный Бартоло подвергся бы сильному осуждению, если бы среди выборных находились Брут, Катон или их потомки. Но если подумать, как человек с сильной волей подчинил себе рассудком других людей, я признаю его достойным долгой памяти, как крайне проницательного торговца». Прославление людей с сильной волей, проницательных торговцев, прокламируемое этими словами, действительно стоит в центре внимания той новой идеологической системы, скромным представителем которой был Франко Сакетти, причем прославление это, вытекающее непосредственно из требований современности, оказывается как-то своеобразно связанным с ориентацией на античность, на тех Брутов и Катонов, о которых говорят приведенные выше слова.

Идеология предыдущего, XIII века была полна глубокой напряженной внутренней борьбы между старым, выработанным веками, освященным традицией и церковью мировоззрением и новой жизнью, не укладывающейся в рамки этого мировоззрения и властно требовавшей новых идеологических форм для своего выражения и осмысления. В творчестве Данте, Джотто, обоих Пизано, творчестве, относящемся к перелому между двумя веками и насыщенном этой борьбой, уже явствуют очертания новой идеологической системы, победоносной и жизнеутверждающей. Как ни выступают в творениях Алигиери чисто средневековые убеждения автора, как ни бросаются в глаза в фресках Джотто иконно-канонические традиции, не они прославили того и другого, не за них причислило человечество имена Данте и Джотто к числу гениальных созидателей, а за ту смелость, жизненность и силу, которыми пронизано их творчество, (247/248) тесно связанное с современной бурной, ломающей старые формы жизни действительностью.

В XIV веке исход борьбы, определяющий основные направления культуры века предшествующего, уже окончательно решен. Старое феодальное мировоззрение отходит в прошлое, совершенно неприемлемо как целое, явно несовместимо с тем, что происходит в реальной жизни. Даже преподносимая в грандиозном, идущем на немалые уступки синтезе Фомы Аквината, церковно-схоластическая система ценностей и идеалов оказывалась неприемлемой. Система эта провозглашала греховность внешнего мира, единственную значимость этической и религиозной деятельности человека, причем человека, понимаемого не как индивидуальность, а как абстрактный тип праведника или грешника; а жизнь настоятельно и властно требовала пристального внимания к внешнему миру, отказа от стеснительных этических и религиозных норм поведения, выдвигала и подчеркивала неповторяемые, яркие индивидуальности.

Победа нового над старым, победа, с такой определенностью закрепляемая в политической, экономической и социальной жизни XIV века, приводит и в сфере идеологической к торжеству новых идеалов, торжеству не бессознательному, стихийному, как в творчестве Данте или Джотто, а вполне осознанному, оформляемому в виде новой системы ценностей и критериев.

Творцом этой новой системы, или, во всяком случае человеком, с именем которого уже современники связывали ее классическое оформление, был флорентинец по происхождению Франческо Петрарка.⁹⁰⁾ Сын товарища Данте по изгнанию, Петраккоди Мессер Паренцо, Франческо родился в 1304 году в Ареццо. В 1312 году он переехал с родителями в Авиньон, где при папском дворе и вырос. Четыре года он учился в университете Монпелье, четыре года в Болонском университете, готовясь стать юристом. Однако ни настояния отца, ни усилия профессоров-юристов не привили молодому, впечатлительному, самостоятельно мыслящему человеку вкус к сухой, формальной университетской науке. Франческо тайно увлекался чтением античных писателей. Цицерон и Виргилий становятся его обожаемыми учителями, и когда вернувшись в 1326 году в Авиньон, Франческо оказывается представленным самому себе (родители его к этому времени умерли), он окончательно отрекается от юриспруденции, символизирующей для него старую, схоластическую науку, принимает духовный сан, дающий ему возможность безбедного существования, и весь отдается изучению своих любимых классиков.

Всегда элегантно одетый, надушенный и изящный, молодой Франческо мало чем по внешности выделялся в пестрой и развращенной толпе, окружающей престол авиньонских пап. 6 апреля 1327 г. в одной из церквей Авиньона двадцатитрехлетний каноник встречает женщину, любовь к которой должна (249/250) была сыграть решающую роль в его жизни. Сотни работ написаны на тему о том, кем была в действительности Лаура, которую на века прославил Франческо. Вопрос этот окончательно не разрешен и по сегодня, да вряд ли разрешение его сколько-нибудь необходимо для понимания жизни и творчества ее певца. Важно то, что любовь к Лауре, овладевшая Франческо с первого взгляда и продолжавшаяся до смерти Лауры в 1348 году, а затем ряд лет после этой смерти, оказалась связанной с возникновением и развитием поэтического творчества человека, которого скоро прославит вся Италия, под латинизированным именем Петрарка, именем, продиктованным страстным увлечением античностью, увлечением, не исчезнувшим и в годы любви к Лауре.

Любовь к Лауре и усиленные занятия классической литературой не мешают в эти годы юности и начавшейся зрелости другим, более прозаическим занятиям. Петрарка сходится с рядом представителей могущественного и богатого римского рода Колонна, которые дают ему возможность безбедного и беззаботного существования и тем укрепляют быстро растущую славу молодого поэта. В течение тридцатых годов Франческо совершает ряд путешествий, посещает Париж, Фландрию, западную Германию, затем Италию. В 1337 году в сопровождении старого Стефано Колонна он впервые посещает Рим, о котором столько читал у своих возлюбленных классиков. Глубокий упадок, в котором находится «вечный» город, производит на него неизгладимое впечатление, которое через несколько лет скажется во взаимоотношениях поэта с Колой ди Риенцо. Вернувшись в Авиньон, Петрарка поселяется в небольшой вилле, расположенной в живописной и уединенной долине Воклюз, среди скал, зелени и горных ручьев. Уединенная жизнь в окружении природы, которую Петрарка умел видеть и чувствовать, как никто до него, приводит к максимальному расцвету его творчества. Здесь оформляются или отделываются концоны и сонеты, воспевающие любовь к Лауре, отсюда во все концы Европы направляются, написанные на почти античной латыни письма, раскрывающие духовную жизнь поэта, здесь созревает замысел создания большой латинской эпической поэмы о Сципионе Африканском («Африка»), здесь же возникает честолюбивое желание удостоиться высшей поэтической награды — коронации лавровым венком.

Осенью 1340 г. в Воклюз прибывают письма от Парижского университета и Римского сената с аналогичным предложением — поэтического венчания. Поставленный перед выбором между центром феодальной культуры — Парижем и древней столицей — Римом, Петрарка второй раз в своей жизни выбирает Рим. До коронации он, по своему собственному решению, посещает славного своей ученостью короля Роберта Неаполитанского, который подвергает его экзамену и объявляет достойным венчания. (250/251)

8 апреля 1341 г. на Капитолии, при громадном стечении народа, под победные звуки труб, произносит Петрарка речь о поэтическом искусстве и о значении лавра (напомним, что слово «лавр» звучало аналогично имени возлюбленной поэта — Лауры, что часто использовалось им в стихах и прозе). Лавровый венок поэту вручил римский сенатор Орсо д’Ангвиллара. С достоинством приняв эту высшую поэтическую награду, чувствуя себя воскресителем славных дней античности, Петрарка затем смиренно снял со своей головы венок и возложил его на алтарь св. Петра.

Венчание Петрарки на Капитолии недаром произвело громадное впечатление далеко за пределами Италии, недаром оно вскружило голову юному сыну римского трактирщика Коле ди Риенцо, затерянному в толпе, но старавшемуся не пропустить ни одного движения этой знаменательной церемонии. Венчание это означало официальное признание победы той новой идеологической системы, одним из создателей которой был «поэт-лауреат»— певец Лауры и Сципиона, флорентинец Франческо Петрарка.

После коронации поэт, и до того пользовавшийся широкой известностью, получает непререкаемый и непоколебимый авторитет духовного вождя и учителя. Его наперебой зовут к себе итальянские правительства и сеньеры, он выполняет ответственные дипломатические поручения папского двора, всюду его встречают с распростертыми объятиями, осыпают почестями и подарками. Избалованный, нервный, привыкший к постоянной смене впечатлений, поэт пользуется этим, нигде не задерживается надолго, меняя одно место жительства на другое. Оставив в 1353 г. навсегда Авиньон, ставший постылым после смерти Лауры (1348 г.), Петрарка большую часть последних лет своей жизни проводит в Италии: в Милане, Венеции, Падуе. Только родину своих предков — Флоренцию, неоднократно умолявшую его о посещении, он не удостаивает своим вниманием.

В эти годы своей зрелости, апогея своего авторитета, Петрарка позволяет себе вмешиваться во все стороны жизни Италии. Творя новую культуру, он в своих латинских и итальянских письмах обращается к авиньонским папам, требуя их возвращения в Рим, к Коле ди Риенцо, ободряя его и давая ему советы, к императору Карлу IV, приглашая его совершить поход в Италию, к венецианскому дожу, настаивая на прекращении борьбы между Венецией и Генуей. И папы и государи любезно, с благодарностью и почтением принимали эти советы поэта-лауреата. Конечно, поступали они по-своему, да и сам Петрарка вряд ли мог рассчитывать на особую действенность своих элегантно написанных призывов, но самый факт громадной популярности Петрарки, официальное признание его как творца новой идеологической системы этим совершенно не умаляется. (251/252)

Петрарка скончался 18 июня 1374 г. в своей вилле недалеко от Падуи, оплаканный всей Италией и многими поклонниками его таланта за Альпами, но оставшиеся после него многочисленные и разнообразные произведения продолжали и после его смерти распространять те идеи и настроения, создателем и проводником которых был их автор.

Наибольшей славой у потомков и наибольшим литературным успехом в течение последующих веков из всех творений Петрарки пользовались его юношеские итальянские стихи, собранные в «Песенник» (Canzoniere). Этот сборник, от которого в последние годы своей жизни писатель так решительно отмежевывался, содержит 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад, 4 мадригала и 12 триумфов, подавляющее большинство которых посвящено страстной, самозабвенной любви поэта к Лауре и скорби о безвременной кончине возлюбленной. Поэт не даром рос и формировался в Южной Франции, стране трубадуров, поэтические традиции которых были еще вполне живы и действенны в XIV веке. Уже поэтическая форма большей части стихотворений «Песенника» говорит о влиянии поэзии трубадуров, о нем же свидетельствует стиль и система образов, особенно наиболее ранних произведений сборника. Но не меньшим было и влияние школы, расцветшей на родине поэта во Флоренции, школы «сладкого стиля». Надушенный и изящный клирик-придворный не мог не увлечься отвлеченной изысканностью лирики кружка итальянских снобов, и в его стихах мы найдем немало следов этого увлечения.

Однако ни влияние поэзии трубадуров, ни увлечения «сладким стилем» не определяют собой основных черт поэтического творчества Петрарки, не раскрывают тайны его обаяния, не исчезнувшего и через почти шесть веков. Основное в «Канцоньере» — это необычайно яркое и пластичное выражение чисто личного, индивидуального чувства, индивидуальной страсти именно данного лица, именно к данной женщине, т.е. то, что начисто отсутствовало и в поэзии трубадуров, и в поэзии «сладкого стиля». Поэт-трубадур мог глубоко и искренне передавать силу своего чувства, «сладкий» поэт мог высказывать тончайшие соображения по поводу природы этого чувства, но и тот и другой обязательно говорили о чувстве вообще, одним из частных случаев какового является личное чувство автора. Не таков Петрарка — его чувство не частный случай, не проявление общей, философски понимаемой силы божественной любви, а личная страсть, ломающая все и всяческие законы, заставляющая восторгаться и отчаиваться, таять в блаженстве и горько каяться, благословлять и проклинать. В порывах этой бешеной страсти Петрарка нередко достигает высоты абстракции, превосходящей построения «сладкого стиля», прибегает к сложным метафорам и аллегориям, но все это продиктовано не связью с некоей безличной схемой, вытекающей из типичной для феодализма (252/253) системы безличного мышления, а горячим и личным чувством, сжигающим поэта и требующим от него нахождения самых различных средств своего выражения И поэтому абстракции сонетов и канцон Петрарки по своей внутренней природе ближе к грубым и ярким стихам Чекко Анжольери и Фольгоре ди Сан Джиминиано, чем к изысканным писаниям Гвидо Кавальканти или Чино да Пистойя, хотя внешне они гораздо более напоминают последние.

Своеобразие поэтического метода Петрарки с особенной яркостью сказывается в роли, которую в лучших из его стихов играет окружающий поэта мир и, в частности, природа. Трубадуры знали и воспевали природу, но опять-таки природу стандартно прикрашенную, типовую. Поэты «сладкого стиля» с позиций своей эманационной теории вообще не удостаивали природу внимания; для Петрарки, который и свою реальную жизнь стремился провести в окружении красивой природы, деревья и скалы, ручьи и цветы — живые, увиденные, реально ощущаемые поэтом спутники его чувств и переживаний, неразрывно с этими чувствами и переживаниями связанные. Земное, реальное чувство, чувство индивидуального человека, протекающее в земной, реальной обстановке, таково содержание любовных стихов Петрарки. И потому и в наши дни не могут не потрясать такие стихи, как:

И кажется, что жизнь, окружавшая поэта, обступает и нас, когда читаешь сонет на смерть Лауры:

Основным содержанием «Песенника» Петрарки является любовь поэта к Лауре, но здесь же мы встречаем и небольшое число поэтических произведений другого содержания. Среди них особенно замечательна канцона, обращенная к «знатным людям Италии с призывом освободить ее раз и навсегда из ее рабства», начинающаяся знаменитыми словами:

Канцона эта проникнута таким глубоким и искренним патриотическим чувством, таким настоящим пониманием нужд Италии как целой страны, а не отдельных ее частей, которым не легко найти параллели и в XIV и в последующих веках. Продолжая мотивы, звучащие в творчестве Данте, перекликаясь с деятельностью Колы ди Риенцо, канцона эта оказывается пророческой, но не находит ни надлежащего отклика, ни надлежащего понимания у современников.

Да и обо всем «Песеннике» в целом можно в известном смысле утверждать то же самое. Он имел несомненный успех, пользовался значительной популярностью, но настоящую оценку получил только через три века после своего создания у «петраркистов» XVI столетия.

Зато гораздо больший успех и гораздо более полное понимание снискали у современников латинские стихи Петрарки, стихи, сейчас кажущиеся мертвыми и искусственными. На первом месте здесь стоит эпическая поэма в латинских гекзаметрах — «Африка». Девять книг этой поэмы, посвященной формально жизни и делам Сципиона Африканского, рассказывают главным образом об истории древнего Рима, причем рассказывают с восхищением и любовью к каждой мелочи и детали. Покорно следуя за своими обожаемыми образцами: Виргилием, Цицероном, Титом Ливием, стремясь возможно более точно передать и содержание их произведений и изящество их стиля и самый дух, которым проникнуты эти произведения, Петрарка выдвигает римскую историю и римскую культуру как неоспоримый, высокий образец, как идеал, к которому следует стремиться современникам, но которого, увы! им не суждено достичь. (254/255)

Горячее личное чувство, страстный патриотизм, глубокая самостоятельность, исключительная восприимчивость и чуткость, отличающие Петрарку как человека и писателя, заставляли его, изгнанника, выросшего вдали от Италии, но никогда не терявшего с ней органической связи, глубоко и лично чувствовать и переживать несовместимость старой идеологической системы, системы феодализма, с новой жизнью, рождающейся и торжествующей громкие победы на улицах и площадях городов Италии. И взамен этой явно устарелой, мертвой, неудовлетворяющей идеологической системы, которую так упорно и безнадежно старался воскресить гений Данте, Петрарка выдвигает другую систему, основанную на преклонении перед античностью, на стремлении подражать этой античности.

Античная культура искони была более жива и более действенна в Италии, чем в любой другой стране европейского средневековья. Об этом свидетельствуют хотя бы относящиеся к XI веку слова Рауля Лысого, приведенные в вводной главе. Но это влияние античности носило до поры до времени своеобразный характер. Античность, памятники которой были хорошо известны даже крестьянину, нередко выворачивавшему своим плугом то божественный торс мраморной богини любви, то выразительную голову императора, воспринималась как привычное прошлое своей страны, была в народном представлении окутана таким толстым покровом легенд, ошибочных представлений, народных суеверий, что рисовалась в свете чисто средневековом, оказывалась тесно сросшейся со всем арсеналом феодальных представлений. Именно такова и античность Данте, Виргилий которого мало чем напоминает творца Энеиды, зато весьма близок образу мага и предсказателя христианства, обычному в итальянском средневековьи.

Совсем иначе подходят к античности Петрарка и близкий к нему по духу Кола ди Риенцо. Петрарка широко и сознательно использует то ощущение близости к античности, которое было распространено в народе, но стремится показать эту античность не в том искаженном виде, в котором знали ее до него. Страстно, самозабвенно изучая античных писателей, стремясь возможно более точно подражать им, Петрарка черта за чертой восстанавливает облик античного Рима, рисующегося ему как идеальное государство, как страна доблестных, гордых и культурных людей. Однако, стремясь возможно более точно восстановить облик античности и выставить ее в качестве идеала, способного заменить уже не удовлетворяющий более идеал церковно-схоластический, Петрарка естественно и неизбежно трансформирует любезную его сердцу древность, подчеркивает в ней те черты, которые ему импонируют и которые можно выдвинуть как достойные подражания, затушевывает другие, которые кажутся менее эффектными и менее примерными. Так под его пером возникает своеобразно идеализированный образ (255/256) античности, образ, который скорее всего можно назвать мечтой об античности, который окажется колоссально действенным и проживет в течение двух веков, причем преклонение перед ним вызовет к жизни направление, известное под именем гуманизма.⁹⁴⁾

Не подлежит никакому сомнению, что в создании этого направления именно Петрарке принадлежит решающая роль. Он создал, или, вернее, отлил в окончательные, классические формы то преклонение перед античностью, которое составляет основную характеристику гуманизма, он, страстный собиратель и изучатель подлинных, не искаженных средневековой традицией античных текстов, указал пути их изучения, он ярко и четко отразил в своих сочинениях и в своем личном облике основные черты того идеала, который вытекал из преклонения перед античностью: идеала, подразумевавшего глубокий интерес к человеческой индивидуальности со всеми ее личными, неповторимыми чертами, к природе, окружающей человека, к искусству, как деятельности, этого человека облагораживающей и характеризующей. Наконец, он же первый ощутил и выразил в четкой и определенной форме различие своей эпохи и классического средневековья, осознал создающееся «Возрождение» как особый исторический период, восстанавливающий былую славу античности.⁹⁵⁾

Весь этот комплекс идей изложен Петраркой в его прозаических произведениях, написанных в своем подавляющем большинстве на латинском языке, на языке, в котором автор стремится точно воспроизвести благородную и возвышенную речь своего обожаемого Цицерона, что впрочем, далеко не всегда ему удается.

Таких произведений множество. Крупнейшими из них являются: изложенная в биографической форме история древнего Рима под названием «О знаменитых мужах» (De viris illustribus), сборник рассказов из истории античности и современности «Четыре книги о вещах, достойных воспоминания» (Rerum memorandarum libri IV); морализирующе-философские трактаты «Об одинокой жизни» (De vita solitaria), «О средствах против изменчивости судьбы» (De remediis utriusque Fortunae).

По своей учительной тенденциозности, по сухости и абстрактности своего изложения, по самой своей литературной конструкции эти произведения сильно напоминают схоластические трактаты средневековья, но по своему идейному содержанию они резко отличаются от последних. Религиозно-богословская система ценностей, являющаяся мерилом всего в средневековых трактатах, здесь заменяется системой ценностей философско-этических и, частично, эстетических. Авторитет священного писания и творений отцов церкви, на который, как на незыблемый фундамент, опиралась вся средневековая система доказательств, заменяется авторитетом античных героев, воспринимаемым как не менее незыблемый и непререкаемый. В этих (256/257) произведениях мы находим черты, прямо противоположные чертам, характеризующим творчество Данте. В последнем страстная защита старой, обветшалой средневековой идеологической системы отливалась в яркие, живые, новые формы, у Петрарки не менее страстная защита системы новой принимает нередко старые, обветшалые, средневековые формы.

Особое место в творчестве певца Лауры занимают латинские прозаические произведения, которые условно можно назвать автобиографическими. Таковы диалоги «О презрении к миру» (De contemptu mundi), названные самим автором «тайной» (Secretum), таково содержащее прямую автобиографию «Письмо к потомкам» (Epistola ad pasteros) и таковы два громадных сборника его писем «Письма частного характера» (Rerum Famillarium liber) в 24 книгах и «Старческие письма» (Rerum Senilium liber) в 17 книгах.

«О презрении к миру» — произведение, написанное, повидимому, еще до смерти Лауры, в 1342 или 1343 году, передает три беседы, происходящие в присутствии богини Истины между автором и блаженным Августином, выступающим в качестве персонифицированной идеологии средневековья. Спор между Августином и Петраркой, изложенный живо и увлекательно, недаром назван последним его «тайной». Слушая его, мы как бы подслушиваем глубокую борьбу, происходившую в душе автора, как бы присутствуем при тайном и многозначительном рождении новой идеологии, представителем которой вполне сознательно Петрарка выступает.

Блаженный Августин обличает Петрарку во множестве пороков, особенно же корит его за страстную любовь к Лауре, за еще более страстное стремление к славе, за суетность и самовлюбленность. Петрарка не защищается, а скорее оправдывается, рассказывая о тех душевных переживаниях, которыми вызывается та или иная черта его характера, осуждаемая Августином. При этом поэт постоянно подкрепляет свои высказывания цитатами из античных поэтов и прозаиков или ссылками на их авторитет, но в то же время основное значение придает не им, а именно специфическим особенностям своей индивидуальности, своей своеобразной внутренней жизни. Средневековая литература знала психологический анализ духовной жизни. Такие образцы его, как автобиографические рассуждения Гиберта Ножанского (XII век) или разбор любовных переживаний в «Тристане» Томаса (XIII век), вряд ли найдут параллели в литературе Возрождения; но эти глубоко наблюденные и пластически описанные движения человеческой души начисто лишены индивидуальных черт; это сомнения грешника вообще или страдания влюбленного вообще. Совсем не то найдем мы в переживаниях Петрарки, описываемых в его «Тайне». Переживания эти сугубо, подчеркнуто индивидуальны, специфичны именно для него, неповторимы. Недаром так подробно разбирает он во второй (257/258) беседе ту своеобразную, можно сказать, творческую тоску «ацидию», которая заставляет его постоянно быть неудовлетворенным, постоянно искать новых занятий, менять место и образ жизни.

«Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время зовут тоскою (acidia), а в древности называли печалью (aegritudo)», — обличает его Августин, а Петрарка, охотно соглашаясь с обвинением, добавляет: «Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово и горестно и страшно и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь толкает к гибели несчастную душу. Притом, все прочие мои страсти оказываются хотя частными, но краткими и скоропереходящими вспышками; эта же чума по временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни; то время подобно кромешной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, — я так упиваюсь своей душевной борьбой и мукой, с каким-то стесненным сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них».⁹⁶⁾

Рассказывая о своих переживаниях, о муках, в которых в его душе рождается новая идеологическая система, Петрарка не оправдывает их, но читателю ясно, что он не может жить и чувствовать иначе, что такова его индивидуальная природа. Недаром в конце третьей беседы он отвечает на все упреки Августина не признанием своих, с точки зрения последнего, ошибок, а весьма неопределенным обещанием стремиться к лучшей жизни.

Но не только реплики Петрарки характерны в этом диалоге, не менее интересны и самые обличительные тирады Августина. Изображая в его лице воплощение средневековой идеологии, Петрарка не мог допустить на страницы своего сочинения варварскую аргументацию схоластов, и поэтому Августин (недаром выбран именно он, еще тесно связанный с античностью) не менее часто, чем сам поэт, цитирует античных прозаиков и поэтов, совершенно не ссылается на священное писание и отцов церкви, о вопросах религии почти не упоминает и, вообще, корит Петрарку скорее с позиций стоической морали Цицерона или Сенеки, чем церковных моралистов. Да и самые эти укоры настолько мелки, проникнуты таким сочувствием к переживаниям поэта, что все произведение в целом, построенное как обличение той идеологической системы, творцом которой был Петрарка, превращается в ее апологию.

Такой же апологией новой системы, персонифицируемой в личности ее творца, является и незаконченное (возможно намеренно) «Письмо к потомкам». Здесь Петрарка рассказывает в приподнято торжественном тоне основные черты своей биографии, как внешней, так и внутренней. — Начинает Петрарка (258/259) рассказ с описания своей наружности — что совершенно необычно для автобиографии средневековья. «Тело мое, — пишет он, — было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабело, что я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков»…⁹⁷⁾ Уже эти строки вводят читателя в мир сугубо индивидуальный, в котором каждая личная черта представляет интерес именно как личная. Дальнейшее изложение таково же. Фигура Петрарки вырисовывается в нем выпукло и ярко, причем автор, откинув ложную скромность своей юношеской «тайны», открыто восхваляет себя как писателя и творца новой идеологии. Здесь мы найдем и описание увлечения автора античностью, как образцом лучшего мира, по которому должна равняться бесконечно худшая современность, и преклонение перед природой, играющей громадную, невиданную ранее роль в жизни и творчестве поэта. Так, в начале «Письма» говорится: «С наибольшим рвением предавался я, среди многого другого, изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век, и чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках».⁹⁸⁾ Так, в ряде мест «Письма» находим мы такие замечания: «…Будучи не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему городу (Авиньону), я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную поляну, которая зовется Запертою (Vauxcluze), в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей — Сорга. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами… Здесь самый характер местности внушил мне мысль сочинить Буколическую песнь, лесную поэму, равно как и две книги “Уединенной жизни”»…⁹⁹⁾

Не меньшее значение, чем названные два произведения, для анализа переворота, происходящего в душевной жизни Петрарки и в идеологии его времени, имеют и сборники его писем. Письма эти отнюдь не являются таковыми в современном нам смысле этого слова — это скорее написанные на торжественной, копирующей античную, латыни трактаты и рассуждения по различным идеологическим вопросам. Правда они в подавляющем своем большинстве адресованы определенным лицам, и возможно, имеют в своей основе реальные письма, но затем облечены в антикизирующую литературную форму и явно предназначены для обширного круга читателей. Действительно, эти короткие сочиненьица, подражающие письмам Цицерона или Сенеки, (259/260) пользовались уже при жизни Петрарки большой популярностью, переписывались, передавались из рук в руки, усиленно читались и комментировались.

Свободная форма писем давала автору возможность трактовать отдельные частные вопросы, трактовать их свободно, подчеркнуто, по-своему. Особенно ярко отражается здесь страстное увлечение Петрарки античностью. Ряд писем, относящихся к разным периодам жизни писателя, говорит о его стремлении ознакомиться с возможно большим количеством древних авторов, о его поисках неизвестных рукописей, содержащих неизвестные ранее списки этих произведений. Во время своих многочисленных странствований он постоянно ищет такие рукописи и почти в каждом городе или монастыре находит что-нибудь ценное: в Генуе это рукопись Горация со схолиями, в Ареццо — рукопись Квинтиллиана, в Льеже — два письма Цицерона и т.д. и т.п. Своим многочисленным корреспондентам и почитателям он постоянно поручает искать в том или ином хранилище ту или иную рукопись, приобрести ее для него или же на худой конец — переписать. Из Италии, Франции, из Империи и Англии получает поэт любимые им рукописи, составляющие его святое святых, его классическую библиотеку, с которой он мечтает никогда не расставаться, которую перевозит во все свои, чаще всего кратковременные, резиденции.

Не ограничиваясь изучением латинских авторов, Петрарка пытается ознакомиться и с авторами греческими, которых латиняне столь высоко ставят. Он берет уроки греческого языка у калабрийского монаха Варлаама и затем у другого калабрийца — Леонтия Пилата, пытается читать Платона, благоговейно хранит в своей библиотеке рукопись Гомера, присланную ему одним из поклонников. Больших успехов в этих своих стремлениях Петрарке добиться не удается, но самое их наличие является весьма важным и симптоматичным.

Письма рисуют нам весьма ярко ту обстановку культа античности, культа несколько книжного, не лишенного абстрактности и аристократизма, в котором протекала жизнь и творческая деятельность певца Лауры. Античность дает ему критерии для оценки литературных произведений, этической стороны деятельности того или иного из современников или героев истории, современных политических событий. Недаром с таким восторгом приветствует Петрарка в нескольких письмах Колу ди Риенцо, также положившего античность в основу своих государственных планов и мероприятий.

Но эта книжная, антикварная атмосфера, окружающая Петрарку, отнюдь не противоречит исключительно острому ощущению и пониманию им живого, индивидуального человека и природы, в которой этот человек живет; наоборот, именно античность, являющаяся для писателя непререкаемым авторитетом, дает ему силы порвать с мощной, освященной веками средневековой (260/261) идеологической традицией, выдвинуть неизвестный и прямо-таки враждебный ей идеал человеческой личности, представляющей интерес сама по себе, а не в своей соотнесенности к тем или иным религиозным или духовным ценностям, человеческой славы, природы, своей прелестью приобщающей человека к тому реальному миру, от которого идеология средневековья усиленно старалась его увести.

В одном из своих писем он так описывает свое времяпрепровождение в Воклюзе: «Вот моя обычная жизнь: я встаю с постели рано утром и с рассветом выхожу из дому, но как в доме, так и в полях я занимаюсь, размышляю, читаю и пишу. Как можно дольше я избегаю сна, изнеженности тела, предпочитая радости духа… Весь день я прогуливаюсь по обнаженным горам, по зеленым долинам, по губчатым пещерам и нередко обхожу оба берега Сорги, не отвлекаемый и не видимый ни одним человеком, только в обществе моих мыслей, которые изо дня в день делаются менее жгучими и менее мучительными… Здесь теперь мой Рим, мои Афины, моя родина. Сколько есть, сколько было моих друзей, притом не только таких, которых я лично знал и встречал в жизни, но и таких, которые явились в мир и покинули его за много веков до моего рождения и стали известными мне и заслужили мое восхищение своей доблестью, разумом, великими подвигами. Все эти друзья, вызванные из разных мест, собираются в эту маленькую долину, и мне больше радости доставляет беседа с ними, чем со многими, которые считают себя живыми только потому, что видно дыхание, выходящее из их рта, когда стоят холода. Спокойный и свободный, я брожу по этим местам, оставаясь и в этом обществе одиноким…»¹⁰⁰⁾

То сочетание природы и античности, которое Петрарка проповедует в приведенном письме, действительно создано им и окажет громадное влияние на формирование идеологии последующих веков.

В переписке Петрарки мы находим то его письмо, которое не без основания считается настоящим манифестом этой новой идеологии. Письмо это, относящееся к 26 апреля 1335 г., адресовано брату Дионисию да Борго Сан Сеполькро и описывает восхождение поэта на Мон Венту, наиболее высокую вершину в окрестностях Авиньона. Восхождение это Петрарка совершает без какой бы то ни было практической надобности, из желания посетить столь высокое место (недаром Петрарка считается родоначальником альпинизма) и из подражания Филиппу Македонскому, который, как утверждают некоторые из историков, совершил восхождение на гору Эмо в Фессалии. Петрарка отправляется в путь только в сопровождении своего младшего брата, ибо никто другой не кажется ему достойным такого странствия.

Письмо подробно описывает этапы пути, рассказывает об остановках, трудностях, мыслях и ощущениях, которые у автора (261/262) рождает лицезрение величия окружающей его природы, описывает самую эту природу. Утомленные восхождением путники достигают своей цели. «Наиболее высокая вершина, — говорится в письме, — местными жителями называется “сынком”, не могу сказать тебе почему, разве что, как иногда бывает, здесь применяют антифразу, ибо в действительности она кажется отцом всех окружающих гор. На этой вершине перед нами открылась небольшая площадка, на которой мы и расположились для отдыха. О ты, слышавший, какие мысли обуревали меня во время восхождения, услышь и остальное и не жалей, о мой отец, о том, что ты посвятишь час тому, что у меня заняло целый день. Потрясенный грандиозностью открывшегося передо мной зрелища и завороженный какой-то необычайной легкостью воздуха, я остановился на вершине. Я осмотрелся и увидел тучи у себя под ногами. И менее невероятной показалась мне тогда слава Ата^*) и Олимпа, когда я собственными глазами с горы, менее славной, увидел то, что слышал об этих горах. Я обратил взоры туда, куда влечет меня мое сердце, в сторону Италии, и хотя весьма далекие, покрытые снегом, величественные Альпы показались мне совсем близкими,… и возмечтал я, сознаюсь, о небе Италии, которое было еще более близко моему воображению, чем моим глазам… За этими последовали новые мысли и от размышлений о местах я перешел к размышлениям о временах. Сегодня, говорил я сам себе, исполняется десятый год, как я, оставив юношеское учение, покинул Болонью…» Затем поэт осматривается кругом, созерцая громадный горизонт, открывающийся перед ним и, наконец, взволнованный и потрясенный, решает заглянуть в «Исповедь» блаженного Августина, маленькую книжку, которую он всегда носит с собой (вспомним «Тайну»). «И я открыл ее, — продолжает письмо, — чтобы прочесть то, что попадется на глаза… Случай захотел, чтобы открылась книга десятая. Мой брат внимательно слушал то, что моими устами вещал Августин; и он, бывший при этом, и еще лучше бог могут служить свидетелями того, что, как только я бросил взгляд на книгу, я прочел:

“Люди ходят удивляться высоте гор, бурным волнам моря, длинным течениям рек, бесконечности океана, вращениям звезд, но не заботятся о самих себе”.

Признаюсь, я был поражен этими словами и, сказав брату, который просил меня прочесть еще что-нибудь, чтобы он не мешал мне, я закрыл книгу, возмущенный самим собой за то, что не прекращаю дивиться на вещи земные, в то время как у языческих философов я должен был научиться тому, что ничему не следует так дивиться, как человеческой душе, с величием которой ничто не может сравниться…».¹⁰¹⁾

Так на вершине горы, видя тучи под своими ногами, Петрарка как бы созерцает бескрайные горизонты создающейся при его непосредственном участии новой системы мышления, системы, (262/263) основанной на невиданном ранее интересе к человеческой личности и к неразрывно с ней связанной и окружающей ее природе. Было чему захватить дух перед такой перспективой, было чему потрясти чувствительную душу певца Лауры.

Собрания писем Петрарки, так же, как и другие разобранные выше его автобиографические произведения, рисуют нам, таким образом, с удивительной яркостью самый механизм становления новой идеологии, борьбу, которой это становление сопровождалось, обстановку, в которой оно происходило. По масштабам и силе своего таланта Франческо Петрарка решительно уступает Данте Алигиери, но по исторической значимости своего творчества, по громадному влиянию, которое оно оказало на дальнейшее развитие культуры, по имеющей мало равных в истории импозантности своей личности он столь же решительно превосходит автора «Божественной комедии». Все то новое, революционное, жизненное, что гениальные произведения Данте передавали помимо воли их творца, под пером Петрарки приобретает четкие очертания идеологической системы, становится вполне осознанным, тем, за что ведется борьба и во имя чего одерживается полная победа.

Свидетельством этой победы является жизнь и творчество младшего современника и восторженного поклонника Петрарки — Джованни Боккаччио.¹⁰²⁾ Он родился в 1313 году в Париже. Отец его был богатый и ловкий флорентинский пополан — Боккаччио ди Челлино, мать — знатная француженка. Детство Джованни прошло во Флоренции, в доме отца и мачехи (отношения с которой у него были, повидимому, неважными), а затем в одной из тех школ, которые называет Виллани. Уже рано, чуть ли не шестилетним ребенком, проявляет Джованни влечение к литературе, пишет стихи, прозаические произведения. Но отец, делающий большие дела в орбите фирмы Барди, добивающийся заметного положения в коммуне, хочет воспитать в сыне достойного себе преемника. Выехав в конце 1327 или начале 1323 года по делам Барди в Неаполь ко двору короля Роберта, с которым, как известно, Флоренция поддерживала самые тесные политические и экономические связи, отец берет с собой и юного Джованни. Шесть лет проводит здесь будущий писатель, напрасно стараясь изучить торговое дело, которое он глубоко презирает и к которому ничего кроме отвращения не чувствует. Наконец, убедившись в безнадежности своих попыток, отец разрешает Джованни оставить ученичество, но заставляет потратить еще шесть лет на изучение права в Неаполитанском университете. Во время этих занятий, не менее ненавистных, чем предыдущие, Джованни увлекается литературой, к которой испытывал тягу с детства, и, в частности, литературой античной. Он раздобывает и с восторгом изучает произведения классиков, преклоняется перед Виргилием, недалеко от могилы которого у подножья горы Позилиппо он живет, украшает свои юношеские письма греческими выражениями. (263/264)

Обстановка Неаполя, в которой протекали 12 лет юношеской выучки молодого Боккаччио, резко отличалась от обстановки Флоренции, в которой прошли его детские годы. Пышный двор короля Роберта сохранил и приумножил те специфические французские, феодальные черты, которые вообще были весьма свойственны неаполитанским анжуйцам. Двор этот славился своими развлечениями и празднествами, своей свободной моралью, которую тщетно стремился исправить щедрый на нравоучения король. Но славился также двор короля Роберта и своей культурностью, увлечениями искусством и литературой, причем весьма сильные на юге Италии античные влияния сливались здесь с влияниями французской куртуазности, создавая своеобразную и соблазнительную атмосферу, очень сильно отразившуюся на формировании личности молодого Боккаччио.

В этой атмосфере изысканности и разврата протекает и юношеский роман Боккаччио, играющий громадную роль в его жизни и творчестве. Весной 1338 года в одной из церквей Неаполя Боккаччио встретил Марию д'Аквино, знатную придворную даму и, как единогласно утверждали, незаконную дочь самого короля Роберта, и страстно влюбился в нее, причем легкомысленная и своевольная дама ответила ему взаимностью. Несколько месяцев продолжался бурный роман, которому положила предел изменчивость Марии, но в течение этих нескольких месяцев Боккаччио, сочинявший раньше стихи и рассказывавший забавные истории как любитель, становится настоящим писателем, сочиняет или задумывает около десятка крупных произведений, без исключения посвященных возлюбленной, прославляемой под именем Фиаметты (Fiametta — огонек).

Произведения эти частично закончены и оформлены здесь же в Неаполе, частично после отъезда Боккаччио оттуда, не позднее 1340 г.

Уже первое из этих произведений: большой, написанный явно неопытной и неуклюжей итальянской прозой, роман «Филоколо» обнаруживает все весьма характерные и любопытные черты творчества Боккаччио этого периода. В центре романа чрезвычайно популярная в средневековой куртуазной литературе любовь Флора и Бланшефлер, преодолевающая все и всяческие препятствия. Но этот чисто средневековой сюжет трактован совершенно не по средневековому. Вся обстановка рассказа чисто античная. Христианский бог всегда называется Юпитером, любовь возжигается Венерой и ее сыном Купидоном, смерть посылается Плутоном и т.д. и т.п. При этом средневековый сюжет, развертывающийся в античной, или подражающей античности, обстановке, подается в приподнятом, торжественном стиле, явно заимствованном из произведений Данте, перед которым Боккаччио преклонялся.

Среди всех этих разноречивых влияний почти не находится места личным переживаниям, чувству, для выражения которого (264/265) роман написан. Однако по мере того как писатель овладевает своим искусством, в следующих, более зрелых произведениях разноречивые элементы «Филоколо» оказываются слитыми более органично, и хотя все они продолжают сосуществовать, но дают возможность все в большей мере отражать и переживания автора и его недюжинное уменье видеть и чувствовать природу и вообще окружающую его жизнь.

Так, в двух написанных итальянскими октавами поэмах «Филострато» и «Тезеида» средневековая сюжетная основа отступает на второй план перед античным оформлением ее и особенна перед широкой и самостоятельной трактовкой психологической ее стороны. Стиль рассказа, несмотря на сложную стихотворную форму, становится более простым и безыскусственным, хотя первоначальная приподнятость не исчезает.

Еще более зрелым произведением является пасторальная поэма, также написанная в итальянских октавах, — «Фьезоланские Нимфы» (Ninfale Fiesolano). Средневековый сюжет здесь исчезает совершенно, уступая место подражанию схеме овидиевых «Метаморфоз». История несчастной любви пастуха Африко и нимфы Мензолы, превращенных затем богами в одноименные ручьи, сливающие свои струи у холмов родного поэту Фьезоле, рассказана свежо, ярко, жизненно. Античность из объекта преклонения и внешнего подражания становится здесь силой, формирующей переживания поэта, совершенно естественно и пластично вкладывающиеся в ту мифологическую обстановку, которая в ранних произведениях воспринималась как искусственная декорация. Со страниц поэмы веет запахом зеленых холмов и долин окрестностей Флоренции, — недаром она была написана уже после возвращения из Неаполя. Повидимому, примерно в это же время или несколько позднее написаны менее значительные произведения Боккаччио — пасторальный роман в прозе и стихах «Нимфы и Амето» (Ninfale d'Ameto) и аллегорическая поэма в терцинах «Любовное видение» (Amorosa Visione), ряд его стихотворений и, наконец, завершающая юношеский период его творчества прозаическая повесть — «Фиаметта».

Повесть эта рассказывает в приподнятом, взволнованном и несколько преувеличенно торжественном стиле о любви неаполитанки Фиаметты к приезжему юноше Памфило и о душевных переживаниях Фиаметты после того, как Памфило, вызванный отцом, уехал из Неаполя и не вернулся обратно. Несмотря на то, что в основе повести лежат более или менее несомненно личные переживания автора, — только перенесенные с мужчины на женщину, несмотря на то, также, что многие страницы ее написаны сильно и выразительно, в целом она засушена той книжной приподнятостью тона, которая, пронизывая весь рассказ, восходит и к «сладкому стилю» и, через него, к французской куртуазной литературе, и множеством антикизирующих украшений, плохо вяжущихся с основным содержанием. Сложный (265/266) состав юношеского творчества Боккаччио проявляется здесь с новой силой.

Все названные последними произведения написаны Боккаччио частично во Флоренции, частично в разных других городах Италии, которые он посещал по приглашению местных сеньеров (Равенна, Форли), как ставший известным писатель. К концу этого же времени, ко времени после «черной смерти» 1348 года, которое он провел вне Флоренции, относится и работа Боккаччио над наиболее крупным, зрелым и знаменитым произведением его — «Декамероном».

«Декамерон» — сборник ста новелл, которые рассказывают друг другу семь дам и трое кавалеров, спасающихся от бедствий флорентийской эпидемии в живописной и комфортабельной загородной вилле. Новеллы эти по своей пестроте, по различию источников, из которых они заимствованы, а нередко и по самому своему содержанию и характеру, напоминают коротенькие и безыскусственные рассказики сборника «Ста древних новелл», подробно рассмотренного нами выше, или других менее известных сборников (например сборника «Рассказы древних рыцарей» — Conti di Antichi Cavalieri). Некоторые новеллы «Декамерона», например знаменитая новелла о трех кольцах, прямо воспроизводят рассказ «Ста новелл», но достаточно сравнить оба произведения в целом, их размеры, композицию, стиль, идеологическую направленность, чтобы понять, какой путь прошла итальянская литература и отражаемая ею идеология за те несколько десятилетий, которые отделяют «Декамерона» от «Новеллино».

При всей пестроте содержания, характера и стиля своих новелл, «Декамерон» бесспорно сохраняет характер единого, композиционно цельного произведения. Мрачный и выразительный рассказ об ужасах чумы во Флоренции, даваемый введением, рисует как бы эмоциональный фон, на котором ярче и выпуклее выступают жизнерадостные фигуры девушек и юношей, решивших не только спасти свою жизнь, но и использовать страшные дни чумы с максимальным удовольствием. Эту атмосферу «Пира во время чумы» постоянно подчеркивают вводные и заключительные рассказы о развлечениях компании в течение каждого из десяти дней, в которые происходят беседы, и игривые, любовные стихи, приводимые в заключительных рассказах.

Самое разнообразие содержания и стиля рассказываемых новелл смягчается тем, что они, правда не вполне планомерно, подобраны по дням. В течение одного дня рассказываются новеллы одного характера, в течение следующего — другого. Сами характеры эти глубоко различны — от коротких и ярких, увиденных в жизни или подслушанных у современников рассказов о проделках и плутнях жадных до наживы, сметливых и остроумных пополанов, содержащихся в первом дне, до длинных, жеманных, книжных рассуждений о подвигах благородных рыцарей и дам, совершаемых во имя любви, рассказываемых в десятый (266/267) день — дистанция весьма велика. И в то же время общий стиль повествования совершенно целостен. Определяется он окончательно сформировавшейся к этому времени у Боккаччио литературной манерой и еще больше тем, что социальные вкусы автора, созревшие при кичащемся своим феодальным аристократизмом неаполитанском дворе, заставляют его всех героев «Декамерона» выбирать из числа зажиточных, культурных, знатных, в новом флорентийском смысле, людей. Так, он в следующих словах представляет своих дам: «Все они были мудрыми (savie), знатными (di sangue nobile), обладали красивой наружностью и прекрасными манерами и изящным поведением (leggiadria onesta)»,¹⁰³⁾ а когда заходит речь о бегстве из Флоренции в виллу, сообщает, что каждая из них имела таких вилл достаточное количество. Этот своеобразный пополанский аристократизм, еще сдобренный неаполитанско-придворными вкусами, помогает Боккаччио в создании единого стиля повествования сборника, позволяет ему самые различные по своей структуре и социальному содержанию эпизоды излагать в несколько идеализирующей манере, опуская слишком конкретные, слишком индивидуальные или слишком обыденные детали, сохраняя ту несколько приподнятую и жеманную манеру, которая выработалась у писателя еще в его юношеские, неаполитанские годы. В результате даже рассказы о самых прозаических проделках художников-шутников Бруно и Буфалмакко, например (в 9-й новелле 9-го дня) о богатом и важном враче маэстро Симоне да Вилла, которого его легковерие привело в отхожее место, приобретает характер, делающий их уместными в беседе воспитанных и веселых дам и кавалеров. Именно это соединение конкретного, увиденного в жизни материала и несколько идеализирующей, обобщающей трактовки его, определило громадный успех «Декамерона» у современников и еще больший успех его у потомков.

Феодально-аристократические вкусы, которых молодой писатель набрался при куртуазном дворе неаполитанских анжуйцев, как нельзя более импонировали богатым и влиятельным пополанам, любившим уже в XIV веке рядиться в пышные одежды аристократов, а в последующие века еще более пристрастившихся к этому маскараду. Разбогатевшему купцу или банкиру нравилось, что в «Декамероне» о близких ему, знакомых с детства вещах, о жизни и буднях его родного города говорилось языком изысканным и изящным, причем эти будничные рассказы перемежались с, правда, несколько скучными, но такими «аристократичными» рассказами о настоящих рыцарях и королях, которым они так стремились подражать.

Но кроме единства стиля и единства социальных симпатий, сборник разнохарактерных новелл объединяет и, может быть еще более важное и исторически симптоматическое, единство его идеологической установки. В предисловии Боккаччио говорит о том, что дамы, которым он посвящает свой труд, смогут (267/268) извлечь из него «равным образом и развлечение … и полезные поучения, в результате которых смогут узнать, чего следует избегать и чему следовать».¹⁰⁴⁾ Общий характер и общий смысл этих поучений сам Боккаччио нигде не излагает; внешне он затемнен тем, что некоторые новеллы, особенно «аристократические» новеллы последнего дня, идут вразрез с ним, проповедуя моральные идеалы уходящего в прошлое средневековья; но несмотря на все это, идеологическое содержание подавляющего большинства новелл, оставляемое ими общее впечатление, позволяют с полной несомненностью установить, чему стремится научить своих дам автор «Декамерона».

Он проповедует откровенное, жадное наслаждение реальной жизнью, со всеми ее вполне конкретными радостями, теми, которые когда-то воспевали враги «сладкого стиля», поэты-реалисты Фольгоре ди Сан Джиминиано или Чекко Анджольери. Он восхваляет сильного, смелого, хитрого, находчивого и остроумного человека, умеющего справиться с любыми препятствиями, справиться пусть не всегда и не вполне честными и дозволенными методами. Он высмеивает суеверия, проделки монахов, ревность старых мужей, легковерие и недостаточную гибкость. Причем делает он это в манере, заимствующей свою изысканность и аристократизм от той самой школы «сладкого стиля», которой были бы так неприемлемы его героини и герои.

Можно себе представить, как должны были восхищаться рассказами «Декамерона» хотя бы описанные нами выше члены богатого пополанского дома Веллути, видевшие в них оправдание всех своих дел и проделок, причем оправдание столь изящное и благородное.

Эта идеологическая направленность «Декамерона» с исчерпывающей яркостью проявляется в знаменитой, приводимой большинством исследователей, новелле восьмой, пятого дня, о Настаджио дельи Онести. Новелла эта, как показал уже Веселовский,¹⁰⁵⁾ построена на чисто средневековом сюжете о страданиях в чистилище двух греховных любовников, осужденных на то, что он, благородный рыцарь, должен подвергать ее кровавой казни, преследуя обнаженную на своем боевом коне. Как Данте своих Паоло и Франческу, так и итальянский рассказчик — моралист XIII века, передающий эту историю, — решительно осуждают несчастных, но греховных, несущих справедливую кару за свою преступную страсть любовников. Совсем иной смысл получает тот же сюжет в знаменитой новелле «Декамерона». В ней богатый равеннец Настаджио дельи Онести страстно любит знатную девушку из рода Траверсари, которая упорно не хочет ответить ему взаимностью. В горе юноша отправляется в одну из своих пригородных вилл и здесь, бродя по лесу, встречает обнаженную девушку, спасающуюся от преследующего ее всадника. Остановленный Настаджио всадник рассказывает ему, что он осужден после смерти мучить свою, (268/269) также умершую, возлюбленную за то, что она не ответила взаимностью на его горячую любовь, в результате чего он лишил себя жизни. Настаджио потрясен, но затем решает использовать виденное в своих личных целях, приглашает в это место свою жестокую возлюбленную и добивается своего.

Таким образом мораль средневекового сюжета оказывается у Боккаччио вывернутой наизнанку. Дама терпит жестокое наказание не за то, что она предалась греховной страсти, как Франческа Данте, а за то, наоборот, что она не поддавалась ей. Вместо осуждения любви с точки зрения религиозной морали, мы находим здесь открытое восхваление ее с точки зрения земных радостей человека.

Ту же тенденцию, и притом с неменьшей ясностью, можно обнаружить в седьмой новелле второго дня, рассказывающей об Алатиель, дочери султана Вавилонии, которую отец посылает как невесту к королю Гарбо. По дороге Алатиель переживает ряд приключений и, вольно или невольно, но чаще вольно, сходится с множеством мужчин. В конце концов она все-таки попадает к своему знатному жениху, который радостно принимает ее как девственницу, празднует свадьбу и счастливо живет с ней много лет. Мораль длинной новеллы кратка и выразительна: «И поэтому говорят, — гласит она, — от поцелуев уста не стираются, но, как луна, обновляются».¹⁰⁶⁾

«Декамерон» с его несколько идеализированными, но яркими и выпуклыми описаниями реальной жизни, с его занимательностью и с откровенной и убедительной проповедью земных радостей, был, вне всякого сомнения, крупнейшим, единственным действительно замечательным произведением Боккаччио, успех и слава его были велики как у современников, так и у близких и далеких потомков. Но личной славы и всеобщего признания автор его добился не за него.

Уже до написания «Декамерона» Боккаччио читал произведения Петрарки, в первую очередь произведения ученые, и восхищался ими. Почти одновременно со сборником новелл он пишет короткую латинскую биографию певца Лауры и Сципиона. В 1350 г. происходит первая встреча двух писателей, в результате которой более мягкий и увлекающийся Боккаччио окончательно подпал под влияние более оригинального и смелого Петрарки. После этой встречи Боккаччио почти прекращает писать на родном ему итальянском языке, для развития которого он сделал столь много, полностью переходя на ученую, стремящуюся подражать классической, латынь. К этому времени относится только одно итальянское произведение — да и это произведение является открытым опровержением направленности «Декамерона». Это «Корбаччьо» или, в переводе, «гнусный ворон», литературно весьма яркая и талантливая, написанная в форме видения, сатира на тех самых женщин, которые так прославлены в новеллах. Резкими, часто грубыми штрихами рисует здесь (269/270) нежный возлюбленный Фиаметты хитрости женщин, их кокетство, лживость и сотни других недостатков.

Остальные произведения Боккаччио, падающие на период после создания «Декамерона», отрицают последний другим путем. Это почти без исключения ученые работы, посвященные вопросам истории или географии, причем в центре их внимания неизменно стоит античность. Таков обширный трактат по античной мифологии «О генеалогии языческих богов» (De genealogìis Deorum Gentilium), таков трактат по исторической географии античности «Книга о горах, лесах, озерах, реках, болотах и о названиях моря» (De montibus, sylvis, lacubus, lluminibus, stagnis seu paludibus, de nominibus maris liber), таковы, наконец, и два историко-биографических сочинения, охватывающие материал от времени Адама и Евы до XIV века: «О судьбах знаменитых мужей» (De casibus virorum illustrium) и «О славных женщинах» (De Claris muiieribus).

Во всех этих сочинениях наблюдательность и литературный талант автора «Декамерона» проступают только изредка. Они сухи, напыщены, антикварны в худшем смысле этого слова, хотя и продиктованы искренним и восторженным преклонением перед античностью, свойственным Боккаччио уже с юности, но окрепшим и ставшим господствующим под влиянием Петрарки. Подобно учителю, он собирает и изучает латинских классиков, изучает греческий язык при помощи того же Леонтия Пилата, отрекается от своих юношеских, легкомысленных и простонародных сочинений.

Только одно из своих ранних увлечений сохраняет Боккаччио до самой смерти — преклонение перед Данте. Преклонение это даже растет к старости. Уже с начала пятидесятых годов Боккаччио становится одним из влиятельнейших граждан Флоренции, выполняет ответственные дипломатические поручения, направляется посланником к итальянским сеньерам, немецким князьям и авиньонским папам. Несмотря на стесненные материальные условия, совершает он также ряд путешествий личного характера. Последние годы своей жизни Боккаччио проводит во Флоренции или в своем имении Чертальдо, продолжая свои античные студии и занимаясь изучением «Божественной комедии», для публичных лекций о которой в одной из церквей города он приглашен коммуной. Плодом этого изучения явились последние итальянские произведения писателя: живая, несколько новеллистическая биография Данте (Vita di Dante) и незаконченный ученый комментарий к «Комедии» (Commento a Dante). Боккаччио умер 21 декабря 1374 г. в Чертальдо.

Творчество третьего (после Данте и Петрарки) великого флорентинца пестро и разнообразно. Он не обладает ни литературным гением и неистовой мощью Алигиери, ни душевной смелостью и оригинальностью Петрарки, но, несмотря на это, творчество певца Фиаметты, особенно с исторической точки зрения, чрезвычайно (270/271) важно. Итальянская струя этого творчества, находящая свое наиболее яркое выражение в «Декамероне», отражает победу той идеологии, с которой вел ожесточенную борьбу Данте, земной идеологии нового земного человека. Латинская же струя, проявляющаяся в произведениях литературно незначительных, говорит о том, что система ценностей, в творческих муках рождавшаяся в душе Петрарки, приобрела четкие очертания, стала общепонятной и общедоступной.

Действительно, в литературном творчестве современников и ближайших преемников Петрарки и Боккаччио мы с полной определенностью можем различить обе эти струи, чаще всего идущие параллельно и раздельно, иногда же прихотливо сплетающиеся. При этом важным и характерным является то, что официально господствующее положение, положение идеологии руководящих социальных слоев, занимает именно второе направление — латинское, ученое, нашему теперешнему восприятию чуждое и непонятное, а не направление жизнеутверждающее, яркое и народное, итальянское, остающееся в значительной мере достоянием народных масс. Именно в латинских произведениях Петрарки и Боккаччио, в сотнях страниц их торжественной, антикизирующей латыни, испещренных именами древних богов, героев и писателей, полных цитат из Цицерона, Тита Ливия, Виргилия и Овидия, рождалось то идеологически литературное направление, которое стало как бы знаменьем Возрождения, — рождался гуманизм.

Одержав окончательную победу в течение XIV века в области экономической, социальной, и политической, горожане передовых городов Италии приступили к концу этого века к созданию порядка, который позволил бы им возможно более полно и возможно более спокойно пользоваться плодами этой победы. Одной из основных предпосылок для этого было создание идеологической системы, соответствующей вкусам, чаяниям, и симпатиям ведущих представителей ведущих центров Италии.

Элементы этой новой системы, кирпичи, из которых ее можно было строить, имелись повсюду — и в титанической рельефности образов Данте, и в выразительной жизненности фресок Джотто, и в стихах «Песенника» Петрарки, и в новеллах «Декамерона» Боккаччио, и, наконец, в вечно бьющем роднике яркого и разнообразного народного творчества. Но элементы эти были слишком разбросанными, стихийно отражающими новые вкусы, но именно в своей стихийности не легко складывающимися в единую систему. А между тем для борьбы с грозной и стройной, при всей своей обветшалости, идеологией средневековья, идеологией, явно враждебной новым хозяевам жизни, но все еще импонирующей им, надо было создать именно систему солидную, цельную и внушительную. Такая система и создается в латинских, ученых произведениях Петрарки и Боккаччио. (271/272)

Само собой понятно, и об этом неоднократно шла речь выше, что как тот, так и другой писатель не творили из ничего; система, принявшая определенные очертания в их творчестве, начала смутно вырисовываться значительно раньше и вокруг них. В интересах и занятиях сицилианского двора Фридриха II, в ученых писаниях Брунетто Латини и Альбертино Муссато, в антикварно-политической деятельности Колы ди Риенцо, мы находим многие мотивы, которые выступят с полной яркостью в латинском творчестве певцов Лауры и Фиаметты, но именно в этом творчестве мотивы эти складываются в определенный, четкий узор, приобретают характер системы взглядов и идей.

В системе этой многое еще напоминает систему средневековую, с которой ведется борьба: полный разрыв со всем завешанным веками идеологическим наследием нелегок. Первое, что обращает на себя внимание, это сохранение принципа авторитета, как основного принципа, на котором строится вся система. Средневековая идеология, давшая, как мы видели, свой наиболее полный синтез в «Сумме» Фомы Аквинского, доказывала и рассуждала, но строила свои доказательства и рассуждения на ссылках на непререкаемый авторитет Священного Писания и отцов церкви. Система, создаваемая Петраркой и Боккаччио, не принимает этих авторитетов, хотя и не осмеливается вступать с ними в борьбу. Не осмеливается она также вообще отказаться от принципа авторитета, как фундамента, на котором строится рассуждение. Система мышления, постоянно оглядывающаяся на непререкаемые высказывания, слишком вошла в плоть и кровь, чтобы создатели новой идеологии, изменяя содержание системы, отказались и от ее формы, решились довериться только своим рассуждениям, оторваться от надежной опоры, находимой в авторитете. Поэтому, не отказываясь от самого приема ссылки на авторитет, как на высший аргумент, и не ниспровергая старых, богословских авторитетов, Петрарка и Боккаччио заменяют их авторитетами новыми, авторитетами античных деятелей и писателей. Если раньше для подкрепления своего утверждения достаточно было привести цитату из библии, то теперь ту же функцию несет цитата из Цицерона или Виргилия. Античность становится мерилом всего правильного, образцового, достоверного, — недаром уже под пером ближайших учеников Петрарки термин «античный» (antico) становится обозначением всех положительных качеств в человеке, поступке, произведении искусства. Таким образом преклонение перед античностью, подражание античности становится основной отличительной чертой гуманизма, внешней оболочкой его, в значительной степени определяющей и его внутреннюю сущность.

Но сохранение принципа авторитета как основы доказательства не является единственной чертой, связывающей создающуюся систему гуманистических идей с системой идей (272/273) феодальных. Второй такой чертой является сохранение абстрактного характера, столь свойственного схоластическому способу мышления. Как схоласт — богослов строил свое сложное, конструктивно-замысловатое произведение в сознательном и подчеркнутом отрыве от красочности, осязаемости и суеты окружающей его реальной жизни, стремясь дать синтез этой жизни, очищенной от всего, что делает ее реальной, — так Петрарка и Боккаччио в своих латинских ученых трактатах дают идеологическое оправдание новым социальным, экономическим, политическим силам, победно бушующим вокруг них, в формах торжественных и абстрактных, на приподнятом языке Цицерона и Виргилия, не называя ничего своим именем, а прибегая к антикизирующим перифразам. Громкие, но далекие имена античных героев заменяют полные горячей крови имена современников, образы богов Олимпа заступают место реальных человеческих чувств и страстей, даже сам христианский бог, далеко не потерявший своего значения и в новой идеологии, именуется Юпитером или Зевсом.

Сохранение принципа авторитета и абстрактного характера всего мышления роднит гуманистическую идеологию с идеологией феодальной, на за этими чертами сходства и генетического родства лежат черты глубокого, радикального различия, черты, делающие гуманизм идеологией революционной, прогрессивной, идеологией новых социальных сил, приходящих к жизни и одерживающих победу за победой.

Это прежде всего замена системы ценностей, обоснованной трансцендентно богословски, системой ценностей, обоснованной имманентно человечески. Действительно, для средневекового человека каждый поступок, каждый жизненный факт оценивался положительно или отрицательно в зависимости от того, вел ли он к вечному спасению или к вечной погибели, был ли он добродетельным или греховным, с точки зрения иерархии ценностей, исходящих от бога и к нему приводящих, т.е. с точки зрения, обусловленной связями с объектами, лежащими вне человека и его земной жизни. Для Петрарки же и Боккаччио и для создающейся в их писаниях идеологической системы гуманизма поступки и жизненные факты оцениваются в их человеческой, земной сущности, без их возведения к высшим идеалам, оцениваются с точки зрения пользы или вреда, приносимых ими реальному человеческому обществу. Критерии оценки с заоблачных высот богословия спускаются на грешную землю, привязываются к нуждам и интересам реального человеческого общества. Естественным следствием этого становится и появление интереса к человеку, не как к абстрактному представителю греховного, но могущего быть спасенным человеческого рода, а как к индивидуальной, не похожей на все другие, личности и к земной природе, отрываемой от небесного прообраза и потому начинающей играть всеми своими яркими красками. (273/274)

Так в произведениях Петрарки и Боккаччио впервые в четких формах проявляется та система гуманистических идеалов, которая получит полное развитие у трех поколений их учеников и последователей.

Уже при жизни оба они, и, особенно, Петрарка пользовались громадным авторитетом, оказывали громадное влияние на идеологическую жизнь Италии. Переписка Петрарки (и, отчасти, Боккаччио) с большим количеством итальянских корреспондентов служит прекрасным доказательством этому. В числе современников обоих писателей мы находим многих их страстных поклонников и подражателей, переписывавших их произведения, делавших попытки писать подобно им.

Совершенно естественно и понятно, что наиболее восторженный прием новая идеология, созданная двумя флорентинцами, нашла именно во Флоренции, наиболее передовом городе Италии, городе, в котором в классических формах наметилась полная победа тех социальных слоев, чаяния которых особенно совпадали с содержанием новой идеологической системы. Во Флоренции создается первый гуманистический кружок, Флоренция становится первым центром, из которого гуманизм как новая идеология распространится в другие центры Италии.

Наиболее крупным и влиятельным из членов этого кружка является Колуччьо ди Пьеро Салутати (1331—1406).¹⁰⁷⁾ Салутати — в противоположность Петрарке и Боккаччио — светское лицо и при этом живущее на заработки, которые ему дает его литературная работа. Начав свою карьеру папским (апостолическим) секретарем, Колуччьо с 1375 г. приглашается на должность канцлера (секретаря) Флорентийской республики, каковую занимает до самой смерти в 1406 г. Должность канцлера Флорентийской республики не требовала от занимающего ее активного вмешательства в политические судьбы коммуны. Канцлер в первую очередь и главным образом должен был составлять на возможно более чистом латинском языке государственные акты коммуны, вести ее международную переписку и иногда выступать как во Флоренции, так и вне ее с пышными, классически оформленными речами. Понятно, что со времени, когда выставленный Петраркой и получивший широчайшее распространение лозунг подражания античности стал общепринятым во Флоренции, богатым хозяевам которой он особенно импонировал, должность канцлера была замещена человеком, который в своей литературной и ораторской деятельности мог обеспечить наиболее полное осуществление этого лозунга.

Таким человеком и был Колуччьо Салутати, первый из тянущейся до XVI века и кончающейся на Макиавелли, цепи канцлеров-гуманистов. Колуччьо недаром еще юношей состоял в переписке с Петраркой, недаром современники называли его «обезьяной Цицерона» (scimmia di Cicerone), недаром Филиппо Виллани характеризует его как «великого подражателя античных (274/275) поэтов» (grandissimo imitatore degli antichi poeti), — в своей обширной переписке, содержащей как письма личного, так и государственного содержания, он выступает как убежденный продолжатель дела первых гуманистов, как страстный поклонник античности. В письмах этих он усиленно, хотя и не всегда удачно, стремится подражать Цицерону, а еще больше Петрарке и Боккаччио, перед которыми Салутати преклоняется не меньше, а может быть, и больше, чем перед античными авторами. Писания флорентинского канцлера полны цитат из классической прозы и классических стихов, пестрят именами античных богов и героев. Все это несколько варварское нагромождение, которое современники считают античным, производит в конце XIV века большое впечатление. Документы, написанные в такой манере, считаются политически действенными, так что один из миланских сеньеров, враждующий с Флоренцией, Джан Галеаццо Висконти, якобы сказал как-то, что одно письмо Салутати приносит ему больше вреда, чем тысяча флорентинских всадников.¹⁰⁸⁾ Эти слова, да и самая прочность карьеры Салутати с неоспоримостью говорят о том, что уже через несколько десятилетий после выхода в свет основных произведений Петрарки и Боккаччио идеи их получили всеобщее признание, прочно вошли в итальянский, и, первую очередь, в флорентинский обиход.

Однако, если внешняя сторона сочинений и всего облика Салутати рисует его как убежденного продолжателя дела гуманистов, то содержание его собственных философско-моральных сочинений заставляет дать ему гораздо более осторожную оценку. Таких сочинений множество — самыми крупными из них являются трактаты «О судьбе и случае» (De fato et fortuna), «О мирском и духовном звании» (De sedilo et religione) и «О тиране» (De tyranno). Второй из названных трактатов особенно ярок и характерен. В нем Салутати, сам человек вполне светский, сравнивая жизнь в миру и жизнь вне мира, в духовном звании, в монастыре, — в решительном противоречии с Петраркой отдает предпочтение второй, проповедуя презрение и отвращение к той земной жизни, которую так страстно возвеличивали певцы Лауры и Фиаметты. Правда, и это, глубоко феодальное по своей идеологической сущности, сочинение рядится в античную тогу, приводит в пример Нуму Помпилия и Тарквиния Гордого, Цинцината, Помпея, Цезаря, но эти римские имена служат только внешними украшениями, существо же работы остается глубоко феодальным.

Несколько более сложно первое из названных сочинений — трактат «О судьбе». Самый строй работы, общий характер ее построения и аргументации сближает ее со схоластическими трактатами, нередко разбиравшими вопрос о судьбе и свободе воли. Наряду с авторитетом античных писателей, высказывания автора подкрепляются ссылками на священное писание, схоластов и, особенно, на сочинения Данте, страстным поклонником (275/276) которых Салутати являлся. Содержание же трактата стремится примирить богословско-схоластические идеалы с идеалами рождающегося гуманизма, причем с явным креном в сторону первых. Так, автор настаивает на том, что все земное в первую очередь подчинено судьбе или божественному предопределению, проявляющемуся в причинном ходе событий, в неизбежности связи следствий с вызывающими их причинами. Но в то же время само божественное предопределение, сама судьба предоставляет воле человека некоторое, правда, относительно небольшое, поле деятельности, в пределах которого эта воля; совершенно свободна и в рамках которого действует случай — фортуна. «По моему мнению, — пишет здесь Салутати, — то, что происходит помимо воли действующего, хотя бы оно было незначительным, происходящим вне действующего или внутри его, может и должно называться причинным (causale). Случайным же (fortuitum) следует называть только то, что происходит от добродетели или дурных качеств действующего и вызывается его волей».¹⁰⁹⁾

В этой компромиссной концепции на первое место выступает божественное предопределение, свободной же воле человека отводится место явно незначительное и подчиненное.

Наконец, третий трактат, «О тиране»,¹¹⁰⁾ посвящен вопросу о праве народа и действующего в его интересах государства на устранение государя, правящего не на пользу, а во вред народу и государству. Не выступая против монархии как таковой и даже считая ее лучшей формой правления, Колуччьо, как истый республиканец, решительно утверждает, что народ имеет право и должен устранить и даже убить «тирана», т.е. государя, правящего или незаконно или неразумно. Давая сложную и хитроумно разветвленную, чисто схоластическую, классификацию тиранов, трактат этот в то же время является одним из наиболее ярких произведений, в которых выражается ранне-гуманистическая идея народовластия, впервые четко изложенная в еще чисто средневековом по своей сущности трактате «Защитник мира» Марсилия Падуанского и затем отразившаяся в политической деятельности Колы ди Риенцо и в ряде писаний Петрарки.

Таким образом все творчество Салутати, пользовавшееся большой популярностью у современников, хотя в этом отношении, конечно, совершенно не сравнимое с произведениями Петрарки и Боккаччио, представляет собой прекрасный пример того, как происходило постепенное освоение новых идей и методов мышления, введенных в оборот создателями гуманизма. Прежде всего и легче всего воспринималась антикизирующая оболочка их писаний, увлечение подражанием древнему миру, стремление действовать и писать, как древние. Гораздо медленнее и труднее усваивалось существо новых идей. Старый богословско-схоластический образ мышления, впитанный с молоком (276/277) матери, привычный и знакомый, не легко было сменить на новый, требовавший самостоятельного творческого усилия.

Все это находит подтверждение в жизни и деятельности второго представителя флорентийского кружка гуманистов — Луиджи Марсильи (умер в 1394 г.).¹¹¹⁾ Августинский монах, всю свою взрослую жизнь проведший во флорентийском монастыре св. Духа, Марсильи не порывал и не мог порвать с наследием феодальной идеологии. Он занимался богословско-этическими вопросами, не внося в их трактовку ничего радикально нового. И в то же время скромная келья монастыря св. Духа стала одним из рассадников гуманизма во Флоренции и отсюда во всей Италии. Корреспондент и поклонник Петрарки, Марсильи увлекался чтением классических писателей, постоянно цитировал их и разъяснял посещавшим его келью друзьям и ученикам. «Всегда у него на устах были Цицерон, Виргилий, Сенека и другие древние, и он приводил не только их мнения, но и слова, и притом так, что они казались не заимствованными у другого, но его собственными»,¹¹²⁾ — пишет о нем его друг Салутати, причем это увлечение античностью мирно уживается и с монашеством, и с богословско-феодальным образом мыслей.

Кроме Салутати и Марсильи, было еще несколько человек как во Флоренции, так и вне ее, сделавшихся убежденными сторонниками и пропагандистами новых идей, хотя и далеко не всегда полностью понимавших и принимавших эти идеи. Число их было невелико, они были глубоко различны по своему характеру и занятиям, но в их среде получала свое первое практическое применение та идеологическая система, которая была выражена в писаниях Петрарки и Боккаччио, система гуманизма, или, буквально, «занятий вопросами, связанными с человеком» (studia humana), — система, которая должна была придти на смену дряхлеющей системе богословия, или «занятий вопросами, связанными с богом», (studia divina), господствующей в течение всего средневековья. «До сих пор, — пишет в трактате “О судьбе” Салутати, — немногие предаются гуманистическим занятиям (studiis humanitatis), хотя они рекомендуются всеми, нравятся многим и некоторые ими наслаждаются».¹¹³⁾

Борьба за новые, гуманистические идеалы, ведущаяся небольшим кружком первых гуманистов, не могла не вызвать отпора со стороны представителей старой идеологии, и в первую очередь, со стороны церковников чистой воды, не без основания видевших в гуманизме серьезную опасность для всего того, чем они жили и что проповедывали. И действительно, даже весьма осторожные и компромиссные сочинения Салутати вызвали, хотя и мягкие по форме, но весьма решительные возражения со стороны доминиканца Джиованни Доминичи, который в своем обширном трактате «Светляк в ночи» (Lucula noctis)¹¹⁴⁾ ополчается не только против содержания гуманистических писаний, но и против их формы, в первую очередь (277/278) против того антикизирующего словесного убора, который уже под пером Салутати становится обязательным для каждого гуманистического произведения. Цитаты из античных писателей, ссылки на античных героев, упоминание античных богов он считает языческими и греховными даже тогда, когда они, как у Салутати, ставятся на службу вполне христианскому и средневековому кругу идей. Людей, сочувствующих Доминичи, с удовлетворением читавших и цитировавших тяжеловесные тирады из «Светляка», было немало в Италии XIV века, — можно даже предполагать, что их было абсолютное большинство, но будущее принадлежало не им, а тем, кто создавал новую идеологию нового, победившего в передовых частях Италии класса. Это с неоспоримостью доказывается хотя бы тем, что в то время, как имена Петрарки и Боккаччио гремели по всей Европе, в то время, как имя Салутати было широко известно во всей Италии, в то время, как произведения их читались, переписывались, изучались, — Джованни Доминичи, несмотря на свою блестящую духовную карьеру (он стал архиепископом и кардиналом), остался совершенно неизвестным и произведение его было впервые издано в двадцатых годах XX века.

Борьба между гуманистами и консерваторами, творческая деятельность гуманистов, отражающая глубокие сдвиги, происходившие в Италии, проходила в основном в верхушке итальянского общества: Петрарка и Боккаччио, Салутати и Марсильи, так же как их противник Доминичи, все без исключения сами принадлежали к этой верхушке и обращались только к ней в своих сочинениях. Изысканная, пересыпанная цитатами и античными воспоминаниями латинская речь гуманистов была подчеркнуто предназначена для небольшого числа тех, кто мог за крупные деньги приобрести драгоценную рукопись Цицерона или Тита Ливия или заказать копию с такой рукописи, кто мог в своей богатой вилле следовать рецептам Петрарки, рекомендующего уединение в природе, или читать в обществе своих друзей несколько жеманные рассказы «Декамерона». К народным массам, которые они обозначают древнеримским выражением «невежественная чернь» (profanum vulgus), все гуманисты относятся с нескрываемым презрением, а иногда и отвращением. «Я по мере возможности избегал городов, презирал толпу и общественные дела, уединялся в лесах, скрывался в безмолвьи полей»,¹¹⁵⁾ — пишет Петрарка в «Тайне», повторяя эту мысль в ряде других мест своих разнообразных сочинений, особенно подчеркивая свое презрение к суждениям народной массы в вопросах идеологических. Так, в той же «Тайне» Августин поучает автора словами: «Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы, которая никогда не судит верно, никогда не называет вещей правильными именами? Если память не обманывает меня, ты обыкновенно презирал их». На что Петрарка отвечает: «Верь мне, я никогда не презирал (278/279) их больше, чем теперь. Мнению толпы обо мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных».¹¹⁶⁾

Это отношение к народной массе как к стаду животных, не заслуживающему никакого внимания, становится затем обычным для всех (или почти всех) последующих гуманистов. Базирующееся на аристократизме римских стоиков, которые представлялись недостижимыми образцами, подкрепленное примером сознательно отгораживавшегося от народа дворянского кружка поэтов «сладкого стиля», продолжателями дела которых первые гуманисты себя считали, это презрение к народу составляет одну из характерных черт гуманистов как людей и писателей. Недаром Колуччьо Салутати, по самому существу своей должности канцлера Флорентийской республики неизбежно общавшийся с народом, переживший все восстание чомпи, оставаясь на своем посту, и даже не скупившийся на комплименты руководителям восстания, после его подавления, разражается в одном из своих писем такой филиппикой по адресу «черни»:

«То были не люди, а самые дикие звери, которые, однажды подпалив город, изгнав столько грандов, разграбив дома стольких богатых людей, опьяненные успехом, обремененные добычей, дошедшие до неистовства благодаря безнаказанности своих преступлений…» — и дальше поучает: «Но и тогда было и будет всегда, что если разбушуется подобное неистовство, с ним нужно бороться силами всех, принадлежащих к высшим классам, и всеми средствами государства. И никогда, верьте мне, эти люди, бедные, во всем нуждающиеся, вероломные, легко приходящие в возбуждение, жадные до переворота, если они проникнуты надеждою вновь разграбить ваши ценности и ваше великолепное, домашнее имущество, памятуя о прежних добычах, не успокоятся, пока их наглость не будет обуздана суровыми мерами…»¹¹⁷⁾

Однако глубокие, революционные сдвиги, происходящие в социальной, экономической и политической сфере, не могли вызвать только, пусть яркое и своеобразное, но ограниченное по своему охвату аристократически-рафинированное движение гуманистов. Естественным было то, что то же стремление найти новые идеологические формы для новой жизни, которое приводило в относительно немногочисленной верхушке общества к созданию гуманизма, в широких народных массах приводило к возникновению произведений, хотя и испытывающих на себе значительное влияние гуманизма, но в существе своем самостоятельных и оригинальных.

В то время как Петрарка, и вслед за ним Боккаччио, творили свои создающие эпоху произведения, получающие такой громкий отклик в верхах итальянского общества, литературное развитие старых направлений и жанров идет своим чередом, только постепенно испытывая на себе влияния новых идей и методов. (279/280)

Так, современник обоих первых гуманистов, флорентинский изгнанник и поэт Фацио дельи Уберти (ум. после 1368 г.) в шестидесятых годах пишет поэму «Слова мира» (Dittamondo). Поэма эта, являющаяся явным подражанием творению Данте, поклонником которого Фацио являлся, пытается в сухих терцинах дать географическое описание всего мира, переплетенное с рядом исторических эпизодов. Политическая и любовная лирика Фацио также продолжает традиции Данте.

Зато принципиальным врагом и противником Данте был ученый астролог и поэт Франческо ди Симоне Стабили, более известный под прозвищем Чекко д’Асколи (ум. в 1327 г.), заплативший за свою упрямую веру в астрологию смертью на костре, зажженном на одной из площадей Флоренции инквизицией. В своей поэме, носящей странное название «Горькая» (Acerba), Чекко тщетно пытается превзойти Данте и дать синтез всех знаний.

Не мало других столь же сухих и бесцветных дидактических поэм дает XIV век, не мало дает он лирических стихов, продолжающих традиции «сладкого стиля», прозаических сборников рассказов и новелл, сходных со сборником «Новеллино» и прозаических же, морально нравоучительных и религиозных произведений, резко отличающихся от подобных же творений Петрарки и Боккаччио как по своей форме, так и по содержанию.¹¹⁸⁾

Трудно себе представить, что всего на несколько лет предшествуют свободным, уверенным и элегантным новеллам «Декамерона» неуклюжие рассказики «Цветка Италии» (Fiore d’Italia) монаха Гвидо да Пиза, или морализирующий, мозаичный роман Бозоне да Губбио «Приключения Сицилианца» (L’Avventuroso Siciliano). Даже тогда, когда веяние новых идей наталкивает на новые сюжеты, заставляет пересказывать античные источники или общеизвестные факты из античной истории, рассказ обыкновенно остается наивным и неуклюжим. Так, в «По учениях древних» (Ammaestramenti degli antichi) доминиканца Бартоломео ди С. Конкордио или в многочисленных рассказах о Троянской войне, о подвигах Александра Македонского или Энея, мы не находим еще и тени литературной уверенности создателей нового стиля. Но если литературная традиция вне творчества крупнейших писателей продолжала быть действенной, то она оказывалась почти бессильной в тех произведениях, которые по самому жанру, по своей идеологической задаче, оказывались вне этой традиции, и которые именно благодаря этому неожиданно и ярко отражают то новое, для выражения чего традиционная литература не находит ни глаз, ни слов.

Как это ни кажется парадоксальным, но на первом месте здесь нужно назвать ту религиозную литературу, которая по своему назначению должна была бороться за старое, но фактически нередко отражала сильные влияния нового. Так, святая (280/281) Екатерина Сиенская (1347—1380)¹¹⁹⁾ — монахиня, сторонница самого неудержимого аскетизма и страстного, отрицающего мир, мистицизма, в своих многочисленных письмах и других сочинениях обнаруживает яркий темперамент, понимание индивидуальных особенностей человека и окружающей его среды, далеко выходящие за пределы принятого в средневековой литературе. Так, особенно, небольшой сборник новелл из жизни святого Франциска Ассизского «Цветочки святого Франциска» (I fioretti di s. Franceso) использует необычный для средневековья и пленительный в своем своеобразии образ оправдывающего внешний мир «беднячка из Ассизи» для того, чтобы нарисовать ряд картинок, поражающих своей наивной жизненностью. Фигура святого, проповедующего птицам, восхваляющего солнце, луну и растения, ведущего беседы с покорно слушающим его свирепым волком из Губбио, выступает здесь на фоне реальной, хотя и изображенной немногими скупыми чертами, жизни Италии XIII—XIV веков, а не в той безвоздушной атмосфере, в которой обычно развертывалось действие средневековых «Житий» святых. Весь рассказ, написанный в середине XIV века человеком из народа для народа, прост, безыскусственен и ярок; в нем как бы бьется пульс той новой жизни, которую провозглашал своей деятельностью и своими проповедями святой Франциск.¹²⁰⁾

Еще более непосредственное, чем в «Цветочках», выражение новой, пестрой и бурной жизни мы найдем в произведении, самое назначение которого требовало такого отражения — в флорентинских хрониках Джованни Виллани, продолженных его братом Маттео и затем сыном Филиппо.¹²¹⁾ Флорентинец Джованни ди Виллано ди Стольдо, точный год рождения которого неизвестен, видный коммерсант, ведший различные операции в системе компании Барди, активный политический деятель, занимавший ряд ведущих должностей в коммуне, умер в 1348 году, от той страшной «черной смерти», эпидемия которой так ярко описана во вводных страницах к «Декамерону».

Не имея никаких литературных претензий и не обладая, повидимому, особенно широким литературным горизонтом, Джованни Виллани пишет свою хронику на народном итальянском языке для того, чтобы дать простому народу (gli laici siccome gli alletterati) возможность получить представление о происхождении и развитии родного города и тем возбудить в нем любовь к этому городу и стремление «сохранить сильным духом благополучное состояние нашей республики».

Верный обычаю средневековых хроник, Виллани начинает свой рассказ с Вавилонского столпотворения, дает ряд фантастических рассказов о происхождении итальянцев, французов и немцев, повествует о Троянской войне и ее последствиях, затем переходит к римской истории, в изложении которой главным образом освещает судьбы городов Тосканы и, наконец, подходит к основанию Флоренции (гл. 28 первой книги). Затем (281/282) следует краткое изложение средневековой истории Флоренции до середины XII века, переплетающееся со сведениями из истории Европы вообще. Вся эта явно вводная часть, построенная на источниках, используемых из вторых рук, наивная и беглая, не выходит за пределы, обычные для средневековых хроник. Но начиная с пятой книги, повествующей о деяниях Фридриха Барбароссы, характер изложения постепенно меняется: оно становится более подробным и более ярким, хотя сохраняет отрывочность и общеевропейский фон, характерные для вводных глав. С шестой книги, начинающейся с рассказа о царствовании Фридриха II, повествование приобретает окончательную форму, сохраняющуюся до конца. В центре его стоят события из жизни Флоренции, описываемые подробно и живо, хотя в литературном отношении без особого искусства; описания эти перемежаются отдельными эпизодами из общей истории Европы. Общий характер средневековой хроники сохраняется и в этой основной части рассказа: он отрывочен, не делает различия между важным и второстепенным, проникнут суевериями, наивен. И в то же время хроника Виллани совершенно справедливо претендует на место одного из ярчайших произведений раннего Возрождения; в ее небольших суховатых главах мы находим выпуклое отображение жизни, в которой автор ее принимал столь активное участие, действующие лица сугубо индивидуальны и наделены определенными неповторимыми чертами, свойственными их физической и духовной организации. Она проявляет чрезвычайный интерес к вопросам экономическим и социальным, занимавшим столь большое место в истории Флоренции, она подмечает изменения в быте, костюмах, нравах, отнюдь не интересовавшие и не могшие интересовать феодального анналиста. В результате, прочитав несколько страниц хроники, мы теряем ощущение средневековой традиции, выступающее на первый план при начале чтения, и с головой погружаемся в бурную жизнь итальянского XIV века, которую короткие суховатые рассказы Виллани передают лучше и непосредственнее, чем изысканные повествования произведений Петрарки и Боккаччио.

Та же живость и непосредственность, которая характеризует еще связанную внешне с феодальной традицией хронику Виллани, еще в большей степени отличает обширную, пеструю и разнообразную литературу «домашних хроник» мемуарного типа, появляющуюся в XIV веке. Произведения этого типа, предназначенные для узкого круга ближайших родичей, не имели литературных традиций и поэтому были свободны в выборе своих выразительных средств. Как мы уже отмечали выше, они говорят обыкновенно о жизни автора и его родни, о внешних событиях, на фоне которых эта жизнь протекает, и об экономической основе, на которой эта жизнь строится. Так, дошедшая до нас в фрагментах хроника первой половины (282/283) XIV века, написанная Джовенко Бастари, озаглавлена «Книга Джовенко Бастари о всех делах его жизни, кредиторах и дебиторах и достойных памяти событиях» (Libro di Giovenco Bastari, di tutti i suoi fattii, creditor, debitori, e ricordanze notabili).

Книги этого рода представляют собой, таким образом, нечто среднее между хроникой в средневековом смысле слова, семейной генеалогической записью и бухгалтерской книгой, причем в литературном отношении в них явно превалирует элемент домашних и бухгалтерских заметок над элементом хроникальным, пусть отрывочным, но все же литературно-оформленным.

Именно это обстоятельство приводит к тому, что на страницах «домашних хроник», страницах безыскусственных и потому особенно выразительных, мы находим еще более яркое и выпуклое отражение современной жизни, чем в главах хроники Виллани. Как мы показывали выше на примере хроник Веллути или Питти, история возникновения и роста отдельных пополанских семейств, так же, как история падения семейств магнатских, фигуры отдельных купцов, политических деятелей, кутил выступают здесь с неповторимой жизненностью и силой. Характеристики (некоторые из них мы цитировали) приобретают исключительную резкость и индивидуальную очерченность, достигаемую скупыми и лаконичными литературными приемами. Чего стоит, например, такая характеристика одной из родственниц Донато Веллути:

«Эта монна Диана была добрейшая женщина и очень меня любила из-за любви к своему брату и часто приглашала меня, еще мальчиком, к себе в Боголи. И носила она очень большие головные уборы, большие настолько, что, когда она однажды проходила рядом со старым дворцом Росси, что напротив церкви Санта Феличита, где теперь находится гостиница, с дворца упал большой камень и ударил ее по голове, чего она вовсе не почувствовала и подумала, что это угостили ее порхавшие наверху птицы, почему она сказала «кш! кш!» и не потерпела никакого вреда, все из-за того, что носила такой большой головной убор».¹²²⁾

Эта характеристика напоминает приведенные нами выше характеристики хроники Салимбене, но она, как и вся хроника, гораздо свободнее, легче, полнокровнее. То, что у Салимбене проявляется спорадически, местами, у Веллути разлито по всему тексту, пронизывает его, делает необычайно выразительным.

«Домашние хроники», образцом которых являются записи Веллути, представляют собой как бы мост между реальной жизнью и литературой. Непосредственно к ним в этом отношении примыкают безыскусственные и яркие произведения в итальянской прозе и итальянских стихах, вышедшие из под пера не писателей профессионалов, какими были Петрарка и Боккаччио, не продолжателей старых литературных традиций, как Фацио дельи Уберти или Чекко д’Асколи, а рядовых, почти поголовно (283/284) флорентинских, пополанов, не задававшихся большими литературными целями, а стремившихся точно передать особенности окружавшей их жизни, ответив на запросы этой жизни.

Среди этих писателей-пополанов первое место занимает флорентинец Франко Саккетти (1330—1399). Купец, много странствовавший в свои юные годы, многократный член сеньерии в зрелом возрасте, активный политический деятель и образцовый гражданин своей республики, Саккетти был и чрезвычайно плодовитым и разнообразным писателем.¹²³⁾

Крупнейшим и поистине замечательным из его многочисленных произведений является его сборник в триста новелл, дошедший до нас, к сожалению, далеко не полностью. В предисловии, от которого сохранились фрагменты, Саккетти говорит о том, что цель его произведения чисто развлекательная. Он хочет дать своим согражданам, живущим в тяжелой обстановке эпидемий, внутренних и внешних войн, банкротств и разочарований, «чтение, легкое для понимания, утешающее и вызывающее среди стольких горестей хотя бы короткий смех». При этом он руководствуется примером «замечательного флорентийского поэта мессера Джованни Боккаччио», но руководствуется настолько, насколько это по силам ему, «человеку неученому и грубому» (homo discolo e grosso).¹²⁴⁾

И действительно, Франко Саккетти — человек небольшой культуры; он стоит в стороне от того увлекающегося античностью, несколько напыщенного и аристократического движения, которое возглавляют гуманисты, перед которыми он преклонялся, но которых не вполне понимал. Продолжатель здоровой, полнокровной литературной традиции Фольгоре да Сан Джиминиано или Чекко Анжольери, он своим трезвым взглядом пополана видит и смешные стороны этого увлечения и непрочь подтрунить над ними. Настоящим шедевром в этом отношении является его новелла LXVI, которая гласит:

«Во Флоренции жил один ученый и уважаемый гражданин по имени Коппо ди Боргезе Доменики. Он проживал против того места, где находятся теперь львы, и перестраивал что-то в доме своем. Читая однажды в субботу около полудня Тита Ливия, он прочитал о том, как римские женщины, против украшений которых был недавно издан закон, поспешили в Капитолий, умоляя и упрашивая, чтобы закон этот был отменен. Коппо, хотя и был умным человеком, но легко сердился и отличался некоторыми странностями, а потому разгневался, как будто этот случай приключился с ним, и стал бить книгой и руками по столу и хлопать руками, говоря: “Ох, римляне, неужели вы будете терпеть это, если не стерпели, чтобы какой-нибудь король или император властвовал над вами!” И он так возмущался, точно служанка намеревалась выгнать его из его же собственного дома. Коппо находился в таком состоянии гнева, когда к нему пришли надсмотрщики и каменщики, уходившие (284/285) с работы и, приветствовав его, попросили денег, несмотря на то, что видели его разгневанным. А Коппо накинулся на них, как змея, говоря: “Вы приветствуете меня, а я охотно увидел бы у себя в доме дьявола. Вы просите у меня денег за дом, который для меня перестраиваете, а я хотел бы, чтобы он рухнул и погреб бы меня под обломками!” Эти люди переглянулись между собой в изумлении и сказали: “Что он хочет сказать?” и говорят: “Коппо, если есть что-нибудь, что вам не нравится, то мы искренне сожалеем об этом. Если мы можем сделать что-нибудь, дабы избавить вас от неприятности, скажите нам, и мы охотно сделаем это”. Коппо сказал: “Эх, ступайте вы с богом сегодня к чорту. Лучше бы я никогда не родился, чем знать, что у этих нахалок, у этих бесстыжих баб, у этих негодяек хватило дерзости отправиться в Капитолий требовать права носить украшения. Как поступили в этом случае римляне, если Коппо, стоящий здесь перед вами, не может успокоиться из-за этого? И если бы была возможность, то я сжег бы их всех, чтобы помнили об этом все оставшиеся в живых. Уходите теперь и оставьте меня в покое!” Те все ушли по добру по здорову, говоря друг другу: “Какой чорт укусил его? Он говорит что-то непонятное про весы, может быть его обвесили”. (Непереводимая игра слов: Romani — римляне — означало и римляне и римские весы). А другой говорит: “Он рассказывал что-то о скверных бабах! Уж не согрешила ли перед ним жена?” А один рабочий сказал: “Мне показалось, что он говорит: «Голова у меня болит». Может быть у него правда болит голова?” (Игра слов: «Капитолий» — Campidoglio — «у меня болит голова» — del capo mi doglio). Другой рабочий сказал: “А мне показалось, что он жаловался на то, что ему налили в стакан масла”. (Игра слов того же характера: «Капитолий» — Campidoglio — «стакан масла» — coppo d’oglio) “Как бы то ни было, — говорят они потом, — нам нужны деньги, и пусть будет с ним, что угодно”. И так они решили пойти к нему снова в воскресенье утром. А Коппо остался в воинственном настроении, но остыл к утру и, когда каменщики пришли, отдал то, что им причиталось, сказав, что вечером он находился в меланхолии.

Мудр был этот человек, хотя и пришла ему в голову странная фантазия. Но если судить широко, то его побудило к этому справедливое и добродетельное рвение».¹²⁵⁾

Приведенная (полностью) новелла дает как бы моментальную фотографию совершенно незначительного самого по себе события. Почтенный, уважаемый гражданин, описанный в ней, так увлекается чтением Тита Ливия, что забывает и о современности и о своей обыденной жизни и ведет себя как помешанный. Саккетти не упрекает его за это, наоборот, он даже считает такое увлечение благородным, но он не может не подметить и описывает лаконическими, четкими штрихами смешную (285/286) сторону этого эпизода, сторону, свойственную до некоторой степени всему гуманистическому движению.

Такой же характер живых, безыскусственных зарисовок носят все остальные новеллы сборника. Прокламированное в предисловии стремление подражать «Декамерону» систематически, и притом, надо полагать, вполне сознательно, совершенно не реализуется. Сборник не имеет никакого обрамляющего повествования, новеллы следуют одна за другой, связанные внешне словесными ссылками на сюжетную близость, начинающими многие из них, например: «Предыдущая новелла приводит мне на память другой интересный случай, произошедший с маэстро Томмазо дель Гарбо».

В то время как повествование «Декамерона» всегда сюжетно построено вокруг какого-нибудь положения или острого слова, причем как стиль рассказа, так и соотношение его частей композиционно связаны с этим построением, повествование Саккетти подчеркнуто бессюжетно. Автор стремится воскресить перед глазами читателя кусочки реальной, повседневной и обыденной жизни, которую всякое привнесение сюжета неизбежно бы исказило, олитературило. Детали, конкретная обстановка, акцент речи, улица, на которой происходит эпизод, имеют для него бесконечно большее значение, чем сюжетная связь между всеми этими элементами рассказа.

В качестве примера можно привести хотя бы следующий рассказ (новелла XXVI):

«Несколько лет тому назад, к роду Кавальканти принадлежал один дворянин по имени Маттео ди Кантино, которого видели много раз и я, писатель, и многие другие. Сей Маттео ди Кантино выступал в свое время на турнирах и был хорошим фехтовальщиком, зная все, что полагается делать всякому дворянину, был опытен и сведущ, как мало кто из ему подобных, и притом добронравен. Когда ему было семьдесят лет и был он очень состоятелен, однажды на улице стояла сильная жара (дело было в июле), он надел свободные чулки и штаны старого фасона, расширяющиеся книзу, и отправился на площадь Нового рынка, где, собравшись в кружок, знатные граждане и купцы рассказывали друг другу новеллы. И вот, когда Маттео находился в этом кружке, случилось неожиданно, что толпа мальчишек, из тех, что служат у живущих там банкиров, остановилась среди площади с мышеловкой, в которую попалась у них мышь, и с метлами в руках; они поставили мышеловку на землю и открыли дверцу. Как только дверца отворилась, мышь выскочила из мышеловки и побежала на площадь. Мальчишки помчались за нею, размахивая метлами, чтобы убить ее; она стала искать, где бы укрыться и, не видя подходящего места, вбежала в кружок, где находился Маттео ди Кантино, и приблизившись к его ногам, быстро поднялась под штанами кверху и очутилась в них. Можете себе представить, как почувствовал себя тогда Маттео! (286/287) Он совсем растерялся. Мальчишки потеряли тем временем мышь из виду. “«Где она? Где она?” Один из них говорит: “Мышь у него в штанах”. Народ сбегается, громко смеясь. Маттео, словно лишившись рассудка, вскакивает на скамью. Мальчишки с метлами следуют за ним, крича: “Выгоняйте мышь; она у него в штанах!” Маттео приседает за спинкой скамейки и спускает штаны. Мальчишки нападают на него с метлами, крича: “Выгоняй ее оттуда! Выгоняй!” Когда штаны упали на землю, мышь выскочила наружу. Ребята орут: “Вон она, вон она! Мышь, мышь! Она забралась к нему в штаны, чорт побери! Он спустил штаны!” Мальчишки убивают мышь, а Маттео остался с таким видом, что краше в гроб кладут, и пребывал несколько дней в таком состоянии, что не знал, где находится. И не было человека, который не расхохотался бы при виде его, как я, пишущий это, видавший его тогда. В конце концов он дал обет божьей матери не носить больше никогда в жизни чулок, не пришитых к штанам, и сдержал свой обет…

Что нам сказать о разных приключениях, которые случаются? Я уверен, что не случалось никогда ничего столь неожиданного и смешного. Иной человек держит себя напыщенно и надменно, и какой-нибудь пустяк заставляет его опустить голову: либо ускорить шаги из-за блох, либо мышь нападет на него так, что он выйдет из себя. И нет такого крошечного зверька, который не досаждал бы человеку, но человек побеждает их всех, когда принимается за это».¹²⁶⁾

Я сознательно, рискуя нарушить масштаб изложения, привел здесь полностью две новеллы Саккетти, которые цитировал еще и выше, потому что считаю, что они, будучи гораздо менее известными, чем новеллы «Декамерона», несравнимо более полно, чем последние, отражают реальную жизнь современной Италии, передают как бы нетронутые куски этой жизни, да и с чисто литературной точки зрения представляют, на мой взгляд, весьма большой интерес. В них индивидуализация рассказываемого события, действующих лиц, обстановки, идет гораздо дальше, чем у Боккаччио, у которого она сглаживается аристократически-эстетическими претензиями. Человек выступает здесь всегда как социальный человек, поступки и весь облик которого определены его классовой принадлежностью, его экономическим положением, средой, в которой он находится, в то время, как у Боккаччио все эти элементы подчинены требованиям стиля и, особенно, сюжету, в первую очередь интересующему писателя. Новеллы Саккетти, продолжающие литературную линию, представленную в предыдущем столетии творчеством поэтов круга Фольгоре да Сан Джиминиано и Чекко Анжольери, кажутся одним из ранних, но ярких предков того реализма, который станет господствующим в европейской литературе в XIX столетии.

Прочие, весьма многочисленные, произведения Саккетти, хотя (287/288) и не имеют такого значения, как его новеллы, представляют все же весьма большой интерес. Весьма разнообразны и, особенно, по своему характеру, близки к новеллам чисто развлекательные стихотворные произведения, в первую очередь в своем большинстве короткие и веселые баллады, мадригалы и «качче» (от «caccia» — охота). Все эти стихотворения написаны для пения или, во всяком случае, для исполнения с музыкальным сопровождением, причем во многих случаях автором музыки (до нас дошедшей) являлся сам Саккетти. Все они гораздо ближе к простым, незамысловатым и ярким народным песням любовного или шуточного содержания, чем к изысканным вздохам сонетов Петрарки; все они подчеркнуто популярны, пользуются языком городской улицы или деревенской лужайки, используют для метафор и сравнений предметы глубоко обыденные, а иногда и прямо вульгарные и этими элементарными средствами рисуют небольшие, но чрезвычайно жизненные картинки, в которых фигурируют, резвятся, поют, а иногда и перебраниваются хорошенькие девушки, среди которых находится возлюбленная поэта. Стихотворения этого типа описывают то крестьянок, вброд переходящих ручей, то флорентинских пополанов, гуляющих и развлекающихся в окрестностях города, то любовные сценки в сельской обстановке. Иногда в них обнаруживаются следы влияния Петрарки, иногда заметно стремление подражать античной пасторальной поэзии, введенной в моду тем же Петраркой, но определяют их общий характер не эти мимолетные влияния, а тесная и непосредственная связь с народным вкусом и народным творчеством и редкое умение видеть реальную жизнь и отображать ее немногими, но яркими чертами, проявляющиеся и в новеллах того же автора.

Кроме этих чисто развлекательных стихотворных произведений Саккетти пишет и весьма значительное количество сочинений политического и морально-нравоучительного содержания. Образцовый гражданин своей коммуны, человек верующий, но не слишком полагающийся на действенность учений церкви, Франко в своих сонетах и канцонах выступает против моральной испорченности своих сограждан, против слишком частых войн, против увлечения женщин дорогими туалетами, приветствует приход в Италию императора Карла IV или Сальвестро Медичи по случаю его политической победы вначале восстания чомпи, дальнейшее развитие которого, однако, совершенно не устроило автора. Еще более ярко выраженный морализирующий характер имеют прозаические письма и, особенно, «евангелические проповеди» Саккетти.

То, что светский человек пишет проповеди, не вызовет нашего удивления, если мы вспомним, что король Роберт писал их в большом количестве, но какая пропасть лежит между сухими, абстрактными, схоластическими поучениями феодального властителя Неаполя и трезвыми, конкретными, жизненными (288/289) рецептами его современника, флорентийского пополана.

Конкретность, жизненность, простота — таковы отличительные черты многообразного литературного творчества Франко Саккетти, типичнейшего представителя средних пополанских кругов, близкого к немногочисленной «жирной» верхушке, но не потерявшего органической связи и с широкими народными массами, что дало ему возможность полнее, чем кому бы то ни было, передать реальную обстановку, в которой рождается и делает свои первые шаги новая культура новых социальных слоев, ставших хозяевами жизни в передовых центрах Италии и, в первую очередь, в родной Саккетти Флоренции.

Те же черты, которые обнаруживаются в пестром творчестве Саккетти, можно подметить и в произведениях ряда менее значительных его современников. Таков, например, сборник новелл, носящий странное название «Козлище» («Pecorone») и вышедший в 1378 году из под пера нам совершенно неизвестного сэра Джованни-флорентинца.¹²⁷⁾ Название сборника сам автор в вводном сонете объясняет тем, что в нем выведены всякие скоты (novi barbagianni) и во главе их стоит сам автор, «блеющий как козлище» (va bellando come pecorone) и «пишущий книги, совершенно не зная, как это делается». Сборник, подобно «Декамерону» и в противоположность «Новеллино» Саккетти, имеет обрамляющий рассказ, в котором выводится флорентинский юноша Ауретто, влюбленный в прекрасную монахиню Сатурнину, постригающийся сам в монахи, чтобы легче видеть свою возлюбленную и в ежедневных встречах обменивающийся с ней новеллами и стихами любовного содержания. Как явствует уже из построения, произведение сэра Джованни значительно замысловатее и искусственнее Новеллино Саккетти, его рассказы довольно длинны, неуклюжи. Они упорно стараются походить на повествования Боккаччио, но в большинстве своем пересказывают широко распространенные сюжеты, многие из которых заимствованы из хроники Виллани, и не достигают ни неподражаемого изящества, ни выразительности своего образца. Стихотворные канцонетты обнаруживают явное влияние произведений «сладкого стиля» и в то же время близки к народной лирике и к лирике Саккетти. В целом сборник скорее симптоматичен, чем интересен и, несомненно, представляет собой сочинение среднее, не отмеченное ни ярким талантом, ни резко очерченной индивидуальностью.

Весьма многочисленны и разнообразны по своему творчеству авторы поэтических произведений на итальянском языке. Здесь и политические и моральные стихотворения почитателя Данте и друга Петрарки феррарца Маэстро Антонио де Беккари (1315—1363), и любовные мадригалы и баллады болонца Маттео де Гриффони, и песни знаменитого флорентинского музыканта, слепого Франческо Ландини (1315—1397). Большинство этих стихов, так же, как новеллы «Козлища», не поднимаются над (289/290) средним уровнем, хотя многие из них, продолжая живую и выразительную традицию народной песенной лирики, находят нужные слова и стихотворные формы для выражения простых человеческих чувств и переживаний.

В наибольшей степени это может быть сказано о творчестве флорентийского пополана, колокольного мастера и герольда коммуны Антонио Пуччи (ум. в 1373 г.).¹²⁸⁾ Корреспондент Боккаччио и личный друг Саккетти, человек по своему происхождению и социальному положению далекий от правящей верхушки Флоренции, но зато тесно связанный с народом, Пуччи в своих стихах отражает повседневную жизнь города и большей части его жителей. Обязанный по своей должности герольда выкликать правительственные распоряжения на улицах и площадях Флоренции, он был в курсе политических событий, которые он описывал и комментировал в своих безыскусственных, но живых и доходчивых стихах, затем, наподобие народных певцов, читал их нараспев тому же народу, которому только что сообщил очередной приказ правительства. Возникшие почти мгновенно и предназначенные для произнесения вслух, а не для чтения, стихи эти как нельзя лучше отражают интересы, вкусы и симпатии массы флорентинских пополанов, с которыми автор находится в постоянном и тесном контакте.

Пуччи страстно любит свою Флоренцию, «лучше которой нельзя найти города по сю сторону моря, города наиболее знаменитого, о котором всякий скажет: “Флоренция превосходит все города”»,¹²⁹⁾ и эта любовь делает для него интересным и значительным каждое, сколь угодно мелкое, событие из ее жизни. Он пишет стихотворенье (сирвентезу) на подорожание продуктов в 1346 году, на чуму 1348 года, на изгнание герцога Афинского в 1343 году, на наводнение 1333 года или на войну с Пизой в 1362—1365 гг. и на множество других случаев, причем в стихах этих обращается к аудитории, прекрасно знакомой с действующими лицами и местом действия, почему сыплет именами, названиями улиц и площадей, простонародными выражениями, что придает всему рассказу конкретность и жизненность, напоминающие новеллы друга Пуччи — Саккетти. К концу своей жизни Пуччи берется за сокращенное изложение в стихах всей хроники Джованни Виллани, но оставляет это довольно неудачное произведение незаконченным (из намеченных ста глав была закончена девяносто одна).

Кроме политических стихотворений Пуччи пишет сонеты и другие стихи любовного содержания, причем мы не найдем в них и следа утонченной изысканности сонетов и канцон Петрарки. Образы поэта и здесь, как в политических стихах, предельно конкретны, прелести возлюбленной уподобляются предметам обыденным и земным и рисуются с такой детальностью, что цитирование их становится не всегда возможным.

Те же конкретность и обыденность, явно восходящие к влияниям (290/291) поэтов типа Фольгоре да Сан Джиминиано и особенно Чекко Анжольери, с еще большей определенностью сказываются в сонетах, посвященных описаниям обыденных предметов — сонет, ругающий парикмахера, плохо выбрившего автора, или описывающий жесткую курицу, о которую он чуть не обломал себе зубы, и многие другие подобные дают как бы крошечные куски той же жизни Флоренции, которую политические произведения рисуют в более обширных полотнах.

Наиболее интересным и самым большим произведением этого «обыденного» жанра является поэма в терцинах «Свойства старого рынка». Этот излюбленный флорентинскими пополанами центр народной жизни описывается здесь с выпуклостью и красочностью поистине изумительными. Даже читатель двадцатого столетия, читающий эти незамысловатые строфы, видит яркие краски продающихся здесь разнообразных товаров, чувствует острые запахи, слышит живую, темпераментную речь, громкие возгласы и перебранки, присутствует при мелких инцидентах, обычных для рынка, питающего шумную, беспрерывно растущую, всегда беспокойную и бурлящую Флоренцию.

Литературное творчество Антонио Пуччи, так же как творчество его современника и друга Франко Саккетти, не достигает ни той известности, ни того художественного совершенства, которые отличают произведения Петрарки и Боккаччио, их влияние на литературу последующих поколений несравнимо меньше влияния создателей гуманизма, но и Саккетти и Пуччи недаром были плотью от плоти Флоренции, в то время как Петрарка и Боккаччио (особенно первый) сохраняли с ней только генетическую связь. Певцы Лауры и Фиаметты создавали новую идеологическую систему, включая в нее и элементы старой, феодальной идеологии и элементы идеологии античной, становящейся как бы цементирующим началом, причем создавали ее на высотах, доступных только редкому кругу хозяев жизни Италии четырнадцатого века, предназначая ее именно для этих хозяев. Саккетти и Пуччи, не задаваясь столь высокими задачами, отражали в своих бесхитростных творениях биение пульса современной им жизни и поэтому дают возможность проникнуть в самый механизм тех процессов, которые шли в этой жизни, преобразуя ее постепенно снизу до верху.

Изобразительные искусства и наука

Изобразительные искусства, которые, как мы видели, в конце тринадцатого и в первые годы четырнадцатого века отражали сдвиги, происходящие в порождающей их жизни, не менее ярко, чем литература, и которые в творчестве Джотто и Пизано достигли большой высоты, переживают в течение дальнейшего хода четырнадцатого века период некоторой заминки в своем развитии.¹³⁰⁾ Ничего подобного закладывающим основы нового (291/292) мировоззрения творениям Петрарки или Боккаччио мы не найдем ни в живописи, ни в скульптуре, ни в архитектуре четырнадцатого столетия. Ученики и эпигоны великих художников прошлого века, и в первую очередь Джотто, продолжают пользоваться выработанными ими приемами, несколько разнообразя и видоизменяя их, вводя новые сюжеты, иногда новые композиции, но не давая ничего принципиально нового. Очень характерным и глубоко симптоматичным в этом отношении является появление и развитие в течение четырнадцатого века во всех художественных центрах Италии больших многофигурных фресок морально-назидательного или аллегорического содержания.

Фрески эти представлены в первую очередь в церквах и общественных зданиях Сиены, Флоренции и Пизы, т.е. на территории Тосканы, вообще все больше становящейся художественным и культурным центром Италии.

Сиена — передовой город XIII века, резиденция «Большого стола» Буонсиньори, в XIV веке клонится к упадку и отодвигается на второй, а затем и на третий план своей соседкой и соперницей Флоренцией. Яркий, но кратковременный расцвет, сопровождающийся обычными для итальянских коммун социальными бурями, но заторможенный, внезапно остановленный в самом своем апогее, приводит в Сиене к весьма своеобразным результатам. Став в XIII веке одним из активных очагов художественной деятельности, дав в творчестве Дуччьо ранние и весьма интересные произведения, Сиена как бы сознательно сторонится той бурной активности, которую вызвала к жизни гениальная кисть Джотто, упорно держится за старую, архаизирующую манеру. Друг и почитатель Петрарки Симоне Мартини (1283—1344) в своей «Мадонне на троне» сохраняет торжественность и иератичность византийских мозаик, через которую только с трудом пробивается дыхание реальной жизни. Больше по самому сюжету связан с этой жизнью портрет сиенского кондотьера Гвидориччьо Фольяни (рис. 10), несколько наивный и суховатый, но лаконично передающий трезво увиденный образ пестрого и самоуверенного военачальника. В этой работе Симоне впервые (для большого произведения) в живопись входит фигура современника, хотя и переданная средствами специфическими для сиенского мастера.

Другие произведения Симоне Мартини, в своей значительной части написанные вне Сиены, — в Пизе, Неаполе, Авиньоне, — отличаются той же иератической суховатостью и приверженностью к старым канонам, но одновременно и той же почти неуловимой прелестью, придаваемой наивной и свежей искренностью, которые отличают названные работы. Качества эти определили собой громадное влияние Мартини не только на искусство своего родного города, но и далеко за его пределами.

Испытывают на себе до некоторой степени это влияние и два других крупнейших художника Сиены — младшие современники Симоне, Пьетро и Амброджио Лоренцетги. (292/293)

Рис. 10. Симоне Мартини. Портрет кондотьера Гвидориччьо Фольяни.
(Сиена, Дворец Коммуны.)

Старший — Пьетро (работал между 1320 и 1342 годами) продолжает традиции Дуччьо, но вносит в свои произведения судорожное движение, преувеличенную экспрессию, которые в соединении с продолжающими оставаться архаическими формами производят несколько двойственное впечатление, особенно ярко сказывающееся в приписываемых мастеру с большими основаниями фресках нижней церкви св. Франциска в Ассизи.

Младший брат — Амброджио Лоренцетти (работал между 1324 и 1348 г.) значительно более целостен и интересен (во всяком случае для историка). Его знаменитейшим и крупнейшим по масштабам произведением являются написанные им по заказу Сиенской коммуны, в новом дворце последней, фрески, изображающие плоды хорошего и дурного правления. В противоположность приему, разделяющему повествование на ряд мелких сцен, следующих друг за другом, приему, которым пользовался и Джотто и его последователи и Пьетро Лоренцетти, Амброджио дает единую громадную картину, в которой отдельные эпизоды связаны, как на сцене мистерии, общей декорацией и, происходя как бы одновременно, создают некое общее впечатление, сохраняя свой характер самостоятельных эпизодов (рис. 11). (293/294)

Содержание фресок — не религиозное, как в подавляющем большинстве современных произведений, а морально-политическое, что определяет собой введение ряда аллегорических персонажей — «Правосудия», «Мира», «Согласия», «Тирании» «Жестокости» и т.д., как бы сошедших со страниц аллегорических сочинений XIII века, находивших немало читателей и подражателей в веке четырнадцатом. Эти аллегорические фигуры, значение которых иногда расшифровывается вмонтированными в фреску прозаическими и стихотворными надписями, сопровождаются вполне реальными персонажами, изображениями современных художнику людей, а вторая фреска, изображающая плоды доброго правления, целиком посвящена им. Фреска эта (рис. 11), своеобразно перекликаясь с наивными и яркими новеллами Саккетти или поэмами Пуччи, в единой картине рисует облик благоденствующего итальянского города четырнадцатого столетия. На площади справляется свадьба — под веселые звуки музыкальных инструментов пляшут девушки, а рядом верхом проезжает группа знатных граждан, направляющихся на охоту. На оживленных улицах города торгуют лавки — здесь и сапожник, продающий свой товар покупателю, сошедшему со стоящего рядом осла, и кабатчик, предлагающий вино и закуску к нему. Женщины с покупками в корзинах спешат домой, идут тяжело груженые тюками лошади, каменщики достраивают дом. А за стенами города развертывается обычный мирный сельский пейзаж — крестьяне сеют и собирают жатву, несут свои продукты в город. Наконец, на краю фрески изображен порт Таламоне, через который Сиена ведет свою торговлю. Вся картина отнюдь не может претендовать на высокие художественные качества, отличающие хотя бы произведения Джотто, она неуклюжа, разбросана, во многом архаистична, но вместе с тем зоркий глаз, любящий и понимающий окружающую художника реальность, и особый, свойственный пополанам, гражданский пафос оживляют ее, делают ценнейшим памятником искусства и жизни итальянского четырнадцатого века.

Ачброджио Лоренцетти много работал в близкой к Сиене Флоренции. Это, а также, вообще слава и широкое распространение искусства сиенских мастеров приводит к появлению во Флоренции ряда произведений, как-то связанных с искусством Сиены.

В относящемся к середине века творчестве семейства Орканья, возглавляемого двумя братьями, Нардо и Андреа, мы видим наряду со стремлением продолжать школу Джотто и немалое влияние Сиены. Сказывается оно особенно ярко в многофигурных фресках капеллы Строцци в церкви Санта Мария Новелла. Выполненные около 1357 года и приписываемые с большой степенью вероятности Нардо ди Чьоне Орканья, фрески эти стремятся перевести на язык живописи титанические образы «Божественной комедии» Данте. Задняя стена капеллы несет изображение (294/295)

Рис. 11. Амброджио Лоренцетти. Доброе правление. Сиена (Дворец Коммуны). (295/296)

«страшного суда», в то время как на боковых художник, точно следуя за текстом поэмы, изобразил Рай и Ад. Более абстрактные но своей теме, чем сиенские фрески Амброджио Лоренцетти, фрески эти построены по тому же принципу, так же композиционно сложны и разбросаны, так же дают изображение ряда отдельных сцен, каждая из которых трактуется как таковая, в то время как совокупность их дает некий общий образ, имеющий морально-нравоучительный характер. Еще более близки к сиенским образцам многофигурные фрески, связанные с именем Андреа да Фиренце, о личности которого нет точных данных, но который во всяком случае жил и работал в середине четырнадцатого века. В так называемой «испанской капелле» той же церкви Св. Мария Новелла, в которой Нардо ди Чьоне написал свои иллюстрации к «Божественной комедии», Андреа пишет большой цикл фресок, иллюстрирующих весьма распространенное в то время религиозно-нравоучительное сочинение доминиканца Джакопо Пассаванти «Зерцало истинного покаяния» (Specchio della vera penitenza). Он покрывает громадными многофигурными изображениями потолок и все стены довольно обширной капеллы, изображая на них вперемежку сцены из Евангелия, сцены аллегорического содержания, сцены из жизни Фомы Аквинского и из жизни Петра Мученика. Наиболее замечательной из этих фресок является сложная композиция, изображающая «Торжествующую церковь» (рис. 12). Фигуры расположены здесь в несколько ярусов, объединенных сквозным, как бы спиральным действием, начинающимся внизу на фоне Флорентийского собора фигурами папы, императора, епископов, князей и аббатов, окруженных пегими собаками, аллегорически изображающими доминиканцев (domini canes — собаки господа), продолжающимся, на фоне цветущего сада, фигурами танцующих девушек и светского общества, предающегося разным развлечениям, и кончающимся грозным образом Христа во славе, окруженного ангелами.

Как и в фресках Амброджио Лоренцетти, большинство персонажей изображено в современных художнику костюмах, в окружении суховато, но реалистично подсмотренных в жизни деталей; все вместе дает пеструю и сложную картину, весьма ярко передающую окружающий мир, как в его внешних, так и внутренних аспектах.

Тому же Андреа ди Фиренце приписывается и цикл фресок из жизни блаженного Раньери на стенах кладбища (Camposanto) в Пизе. Стены эти, образующие крытую галлерею, дали возможность ряду художников, работавших в течение двух столетий, развернуть на них большую серию фресок, значительная часть которых создана именно в четырнадцатом веке и представляет собой, может быть, наиболее характерный памятник многофигурной живописи этого века.

Названные выше фрески Андреа ди Фиренце, отличающиеся (296/297) теми же особенностями, которые характеризуют его флорентинские работы, являются только одним из звеньев этой цепи, самыми яркими украшениями которой являются фрески, написанные остающимся неизвестным нам художником, более или менее несомненно вышедшим из школы Лоренцетти и писавшим не позднее семидесятых годов четырнадцатого столетия. Художник этот пишет здесь три ряда сцен из жизни святых пустынников: Ад, Страшный суд, Воскресенье, Вознесенье и самую замечательную из всех фресок данного типа — «Триумф смерти».

Рис. 12. Андреа ди Фиренце. Торжествующая церковь. Флоренция. Св. Мария Новая.

Фреска эта (см. рис. 13-14) недаром считается одним из характернейших произведений культуры раннего Возрождения, живописной параллелью к «Декамерону» Боккаччио. В наивных, но ярких и выразительных образах анонимный художник официально стремится выразить здесь чисто средневековую идею о тщете всех земных радостей и о истинном блаженстве, достигаемом только верой в бога и покаянием. Обычная для произведений этого типа сложная композиция фрески рисует в центре и в верхней части адские мучения грешников и счастливую, (297/298)

Рис. 13. Триумф смерти. Фреска кладбища в Пизе. (298/299)
Рис. 14. Триумф смерти. Фреска кладбища в Пизе. (299/300)
{в книге напечатана двумя частями. OCR}

безмятежную жизнь в монастыре. Правая же и левая части картины посвящены изображению тех земных радостей, которые приводят к адским мучениям. Справа веселое общество, состоящее из изящно одетых юношей и девушек, невольно напоминающее общество «Декамерона», в цветущем саду предается светским развлечениям — игре на музыкальных инструментах, любовной беседе. На коленях у одной из дам резвится комнатная собачка, юноша держит на руках охотничьих соколов. Слева — богатое общество, опять-таки дамы и кавалеры, верхом, в сопровождении слуг, ведущих собак, отправляется на охоту. На своем пути они наталкиваются на три открытых гроба, в которых с подчеркнутой натуралистичностью изображены разлагающиеся трупы, съедаемые червями. Всадники поражены — они останавливают коней и как завороженные всматриваются в страшное зрелище, не отпугивающее их даже смрадом, который заставляет одного из них зажать рукой нос.

Нравоучительный смысл всего изображенного, ясный сам по себе, разъясняется еще надписью в довольно неуклюжих стихах, помещенной на картуше в центре фрески. Надпись призывает не увлекаться земными радостями, а всегда быть готовым к неминуемой, все уничтожающей смерти.

Но как ни ясен официальный замысел художника, зритель как в четырнадцатом, так и в двадцатом столетии выносит из его произведения впечатление прямо этому замыслу противоположное. Сцены земных радостей изображены так сочно и выразительно, с такой любовью и конкретностью, что они выступают решительно на первый план, а изображения адских мучений, подобно мрачным картинам «черной смерти» во введении к «Декамерону», скорее зовут к более интенсивному пользованию земными радостями, чем отпугивают от них. Кажется, что нарядные всадники, на минуту остановившиеся перед страшным образом смерти, представшим перед ними, тотчас же повернут своих коней вспять и галопом понесутся на охоту, на пиры, на веселую беседу, сопровождаемые громким лаем собак и нежными звуками музыкальных инструментов, стараясь как можно скорее забыть мрачную картину, представшую перед ними.

Так произведение, созданное для поддержки старого, феодального круга идей, объективно отрицает его и оказывается одним из ярчайших, хотя, возможно, и неосознанных его творцом, проявлений нового мировоззрения, теоретически осмысляемого первыми гуманистами.

«Триумф смерти», так же как другие фрески Пизанского кладбища, интересны и важны скорее как исторические документы, чем как произведения искусства, в развитии которого они, как и вообще многофигурные фрески XIV века, особой роли не играют. Еще в большей мере то же можно сказать о скульптуре и архитектуре в этот период. В скульптуре традиции старшего Пизано почти не находят продолжения, она ищет каких-то новых (300/301) путей, новых выразительных методов и сюжетов и идет отчасти по пути, намеченному младшим из Пизано, отчасти по пути подражания живописи. Это ярко сказывается хотя бы в серии барельефов колокольни Флорентийского собора. Барельефы эти, созданные одновременно с самой колокольней, т.е. между 1334 и 1359 гг., были, повидимому, задуманы еще Джотто в последние годы его работы, а затем выполнялись Андреа Пизано и его учениками, а также, возможно, Андреа Орканья и его окружением. Изображают они в своем большинстве занятия человека — ремесла, искусства, науки, причем каждый в нескольких лаконичных, не лишенных готических реминисценций фигурах передает какую-нибудь сценку из реальной жизни (см. рис. 15). Вот каменщики, взобравшись на леса, укладывают кирпичи, вот женщина трудится за ткацким станком, крестьянин идет за плугом, запряженным двумя волами, вот ученый в своем кабинете за глобусом и книгой, или священники, замершие в религиозном экстазе, вызванном таинством причастия.

Сценки эти своим спокойным реализмом как-то перекликаются и с отдельными элементами современных им многофигурных фресок и с зарисовками новелл Саккетти или поэм Пуччи. Жизнь, яркая, волнующая и волнующаяся, отражена всеми этими столь различными во всем остальном произведениями в одинаковой мере.

В области архитектуры продолжается процесс перерождения готической манеры, теперь не удовлетворяющей даже в своем итальянском, видоизмененном и ослабленном варианте, но новый стиль, новый образ зданий еще не рождаются.

Рис. 15. Рельеф колокольни Флорентийского собора. Ткачество.

Еще в меньшей мере отражаются глубокие изменения в сфере социальной, экономической и политической на науке. Остающаяся в монопольной разработке у университетских ученых, свято хранящих традиции университетской, т.е. схоластической, манеры, наука, иногда выдвигающая довольно крупных исследователей, не дает ничего нового, свежего, революционизирующего. Такие ученые, как математик Просдочимо да Бельдоманди или механик Биаджио Пелакани (ум. в 1416 г ), в своих чисто схоластических сочинениях иногда пытаются разрешать задачи, ставящиеся современной им жизнью, но не находят путей, на которых можно было бы действительно радикально эти (301/302) задачи разрешить, и остаются вне жизни, теми несколько смешными фигурами университетских ученых, над которыми так любит издеваться новелла четырнадцатого века.

Несколько особняком стоит здесь политическая наука, дающая такой замечательный памятник, как «Защитник мира» (Detensor Pacis) Марсилия Падуанского.¹³¹⁾ Трактат этот, вышедший в свет, повидимому, в первой четверти четырнадцатого века и носящий внешне чисто схоластический характер, является страстной и убежденной проповедью демократии, за которую ведется столь горячая борьба в городах родной Марсилию Италии. Высшей формой правления автор признает монархию, но монархию выборную и притом такую, которая полностью удовлетворяет нуждам и требованиям всей общины граждан, выступающей в лице своих наиболее славных членов (universitas civium aut ejus pars). Впервые в политической литературе различая законодательную и исполнительную власть, Марсилий целиком передает первую общине граждан, в то время как вторая ставится на службу этой общине. «Защитник мира» является первым произведением, которое, хотя и базируясь на многих высказываниях схоластических авторов, ясно и убежденно развивает концепцию «народного суверенитета», как высшей политической инстанции.

* * *

Зато яркое и своеобразное отражение получают изменения, происходящие во всей структуре передовых частей Италии, на быте и его оформлении. Новеллы Боккаччио и Саккетти, поэмы Пуччи, фрески Лоренцетти и Андреа ди Фиренце рисуют нам общество глубоко светское, потерявшее вкус и интерес к вопросам религии, церкви, церковной морали, но зато охваченное безумной жаждой наживы и земных плотских удовольствий. Корыстолюбие, расчетливость, все подсчитывающий и взвешивающий бухгалтерский подход своеобразно совмещаются в нем с темпераментностью, азартом, а иногда и расточительностью. Недаром Джованни Виллани в своей хронике, писанной на старости лет, горько оплакивающий добрые и скромные старые времена, с возмущением говорит о новом явлении в быту: часто меняющейся моде, увлечение которой охватило все слои Флоренции:

«…В древности их костюмы и весь облик был более красивым, достойным и почтенным, чем в любой другой стране, и напоминали они римлян, облаченных в тоги; теперь же юноши носят короткую и узкую куртку, которую и надеть-то нельзя без посторонней помощи, и ремень, напоминающий конскую подпругу, с замысловатой пряжкой и подвешенным спереди по немецкому обычаю также замысловатым кошельком. Носят они шапку-капюшон (своеобразное флорентийское капуччьо. М.Г.), с пелериной, достигающей до пояса и ниже, так что она является одновременно и их головным убором и одеждой, (302/303) украшена она многими фестонами и вырезами, тулья же шапки длиной до земли, чтобы ее можно было обворачивать вокруг головы в холодное время (вспомним рассказ Веллути, стр. 283. М.Г.). Лицо их украшают длинные бороды, благодаря которым они надеются выглядеть более мужественными и воинственными. Рыцари же одеты также в узкие куртки с поясом и широкими рукавами, обшлага которых, подбитые соболем или горностаем, достигают земли.

Все эти чудные одеяния, некрасивые и безнравственные, приняты теперь юношами Флоренции и ее пустыми и суетными молодыми женщинами, ибо мы, легкомысленные граждане Флоренции, более чем кто-нибудь другой по своей природе склонны к тому, чтобы постоянно менять манеру одеваться и перенимать ее у иных народов, и всегда следуем за их бессмысленными обычаями».¹³²⁾

А более лаконичный миланский хронист Гальвано Фьямма в те же сороковые годы XIV в. пишет: «Молодые люди этого времени, не следуя примеру своих предков, своим лицом и одеждой напоминают итальянцев, они натягивают на себя узкие одежды, как испанцы, стригут себе волосы, как французы, отпускают бороды, как варвары, носят громадные шпоры, как немцы, и говорят на многих языках, как татары».¹³³⁾

Так сверху донизу, от социально-экономической базы до культуры, от политического устройства и до манеры одеваться изменяется итальянское общество в XIV веке, изменяется настолько, что даже современники, которым обыкновенно трудно бывает увидеть происходящие на их глазах сдвиги, замечают их, пусть в наиболее внешних проявлениях, и изумляются их резкости и своеобразию.

Назад К оглавлению

¹⁾ Литература о Неаполитанском королевстве XIV в. в общем та же, которая для предыдущего периода названа в примечании 1 к главе II. Кроме того необходимо упомянуть работу G. de Blasiis, Racconti di Storia Napoletana, Le Case dei principi Angioini nella Piazza di Castelnuovo, переизданную в его сборнике — Racconti di Storia Napoletana, Napoli, 1908 и содержащую подробную историю государей Анжуйского дома, а также R. Caggese, Roberto d’Angio e i suoi tempi, 2 vol., Firenze, 1922—1930 и громадное исследование E.G. Leonard, Histoire de Jeanne I, reine de Naples, comtesse de Proveuce, из которого пока вышло 3 тома, Paris, 1934–38. Из русских работ, кроме уже устаревшей работы Н. Осокина, Неаполитанские государи в XIV в., Ученые записки Казанского университета, 1873, № 1-2, — необходимо упомянуть статью А.Н. Веселовского, Король — книгочий, Журн. Мин. Нар. Просв., 1890, № 10.

²⁾ Цитирую по названной выше работе G. de Blasiis, Racconti, стр. 224.

³⁾ Там же, стр. 282.

⁴⁾ Для Рима XIV в. основная литература та же, которая названа в примечании 3 к главе II. Кроме того нужно указать ряд статей М. Antonelli: 1) La dominazione pontificia nel Patrimonio negli ultimi venti anni del periodo avignonese, Archivio d. R. Soc. Romana di Storia, Patria, Vol. XXX, fase. III-IV, 1907; 2) Vicende della dominazione pontificia nel patrimonio di S. Pietro in Tuscia della traslazione deila sede alla Restaurazione deH’Albornoz, тот же журнал, vol. XXV, XXVI, XXVII, 1902–4; 3) Nuove ricerche per la storia del patrimonio del 1321 al 1341, тот же журнал N.S., vol. 1, 1935, a также работы, E. Dupré Theseider, I Papi d’Avignone e la questione romana, Firenze, 1939; G. Tellenbach, Beiträge zur kurialen Verwaltungsgeschichte im 14 Jahrh., Quellen und Forschungen., 24, 1933; G. Ermini, I Parlamenti dello Stato della Chiesa delle origini al Periodo Albornoziano, Roma, 1931; G. Mollat, Contribution a l’Histoire de l’administration judiciaire de l’Eglise (322/323) romaine au XIV s., Revue d’Hist. ecclesiastique, t. XXXII, № 4, 1936 и, особенно, очень полное исследование К.Н. Schäfer, Die Ausgaben der Apostolischen Kammer unter Johann XXII, nebst den Jahresbilanzen von 1316—1375, Paderborn, 1911, (Vatik. Quellen zur Gesch. d. Päpstl. Hof- und Finanzwesen, 1316—1378 в. II).

⁵⁾ … Consulibus bovacteriorum et mercatorum, collegio judicum et notariorum, consulibus artium, tredecim bonis viris electis per singulas regiones et populo romano… Duximus vobis… conceden dum… quod vos… a kalendis madii proximo secuturis usque ad annum completum senatorem vel senatores, capitaneum seu capitaneos quoscumque et undecumque volueritis eligere… valeatis. Reg. di Clem V. № 6280, цит. по статье A. de Boüard, II partito, см. прим. 1 к главе II.

⁶⁾ Epistolae Familiares liber VI, ep. 6; перевод дан по итальянскому изданию G. Fracassetti, Firenze, 1864, vol. II.

⁷⁾ Литература о Коле ди Риенцо достаточно обширна. В настоящее время можно утверждать, что ни одна из страниц его биографии не остается неисследованной. Лучшей сводной работой является монография издателя сочинений Колы P. Piur, Cola di Rienzo, Darstellung seines Lebens und seines Geistes, Wien, 1931. Более новая монография H. Vielstedt, Cola di Rienzo, Die Geschichte des Volkstribunen, Berlin, 1936 вносит мало нового да к тому же фашистски окрашена. На русском языке имеется довольно старая, но весьма неплохая монография А. Петрункевич, Кола ди Риенцо, СПБ, 1909, а также В. Максимовский, Кола ди Ренцо, Москва, 1936.

⁸⁾ Цитирую по А. Петрункевич — назв. соч. стр. 269 след. Письмо опубл. в изд. Lettere di Franc, Petrarca ed. G. Fracassetti Firenze, 1861, vol. V, стр. 397.

⁹⁾ Об Альборноце см. новую работу G. Filippini, Il Cardinale Egidio Albornoz, Bologna, 1933.

¹⁰⁾ Литература об Екатерине Сиенской громадна, хотя в своей подавляюще большей части носит конфессионально-восторженный характер. Перечислена она в библиографическом обзоре — F. Valli, Rassegna Cateriniana, Giorn. Storico d. lett. Italiana, Vol. XCVII, fasc. 3, 1931.

^*) В книге со строчной. OCR.

¹¹⁾ Несмотря на наличие ряда крупных работ, посвященных истории кондотьеров и их отрядов, вопрос этот не может считаться окончательно изученным и содержит еще много темных мест. Из существующих работ следует назвать E. Ricotti, Storia delle compagnie di ventura in Italia, Torino, 1893; W. Block, Die Condottieri, Berlin, 1913; A. Semerau, Die Kondottieri, Iena, 1909. Подробные биографии кондотьеров дает серия «I Condottieri», выпускаемая издательством G.В. Paravia в Турине.

¹²⁾ См. Петрарка, Lettere famigliari, L. XVIII, 16; L. XXIII, 1. Lettere senili L. X, 2; цит. по изд. Fracassetti, Firenze, 1863–70. (323/324)

¹³⁾ Общая история образования, расцвета и падения сеньерий итальянского Возрождения еще не написана. В дальнейшем мы укажем литературу, освещающую историю отдельных сеньерий. Из общих работ, хотя бы частично затрагивающих проблему, см. G. Salzer, Oder die Anfänge der Signorie in Oberitalien, Berlin, 1900; и G. Cencetti e G. Fasoli, Gli studi storici sulle signorie romagnole, Atti e mem d. R. Deput. di St. Patria per l’Emilia e la Romagna, IV, 1938–9.

¹⁴⁾ О Монтефельтро см. T. Ugolini, Storia dei conti e dei duchi di Urbino, Firenze, 1889, a также более новую, но довольно поверхностную работу I. Dennistoun, Mémoires of thè dukes of Urbino, London, 1909, 3 vols.

¹⁵⁾ О Малатеста см. Ch. Iriarte, Rimini, Études sur les Lettres et les arts a la cour des Malatesta, Paris, 1882, a также A. Tonnini, Storia della citta di Rimini, 1848–82, 7 vols.

¹⁶⁾ О д’ Эсте см. С. Antolini, Il dominio estense in Ferrara, Ferrara, 1896.

¹⁷⁾ О Гонзага см. G. Fochessati, I Gonzaga di Mantova…, Milano, 1912, II ed., 1927; Selwin Brinton, The Gonzago, Lords of Mantua, London, 1927.

¹⁸⁾ О Скалигерах см. C. Cipolla, La Storia Scaligera secondo i documenti…, Monumenti Veneti Miscellanea II, A. 1903; он же Compendio della Storia politica di Verona, Verona, 1900; M. Alien, A history of Verona, N.Y., 1910; Alethea Wiel, The Story of Verona, London, 1904, a также более узко — H. Spangenberg, Cangrande I della Scala, Berlin, 1892–5, 2 vols.

¹⁹⁾ О Каструччьо Кастраккани, усиленно интересовавшем фашистских историков, как тип нового тирана, см. P. Dompè e L. Gandolfo, Castruccio Castracane degli Antelminelli, Milano, 1936, a также сборник статей и материалов под названием: Castruccio Castracani degli Antelminelli, Firenze, 1934 (Tomo III della Nuova Seria degli Atti d. R. Accad. Lucchese di Scienze, Lettere ed. Arti).

²⁰⁾ О Болонье см. литературу, указанную в примеч. 4 к гл. II.

²¹⁾ Общая литература по истории Флоренции названа в примечании 6 к гл. II. Для данного раздела следует назвать кроме того две интересные работы: N. Rodolico, Il popolo Minuto Note di storia fiorentina (1343—1378), Bologna, 1899 и La democrazia fiorentina nel suo tramonto (1378—1382), Bologna, 1905. Большой материал для экономики этого периода дает новейшее исследование A. Sapori, La crisi delle compagnie mercantili dei Bardi e dei Peruzzi, Firenze, 1926.

²²⁾ Все выше и нижеприводимые данные о выступлениях «мелкого народа» заимствованы из цитированной выше работы N. Rodolico, Il popolo minuto…

²³⁾ О первых шагах рода Медичи см. мою статью: Заметки и материалы по истории рода Медичи, I, Ученые Записки ЛГУ № 39, стр. 162 и след. (324/325)

²⁴⁾ О заговоре Чуто Брандини см. в цит. выше работе N. Rodolico, Il popolo minuto. Там же опубликованы все первоисточники.

²⁵⁾ «Idioti, ignoranti e sanza discrizione, i quali si reggono a volonta. .. e a cui poco dee. calere della republica…» G. Villani, Cronaca Lib XII cap. XLIII, — приведено у N. Rodolico, стр. 72.

²⁶⁾ «Uomini avventici, senza senno e senza virtù e di niuna autoritá, nella maggior parte usurpatori dei regimenti con indebiti e disonesti procacci…» M. Villani Cronaca, Lib. IV, Cap. LXIX, приведено там же стр. 73.

²⁷⁾ «Disordinavano tutta la citta, volendo di salario le fanti, fernine rozze e senza essere usate ai servigi e i ragazzi della stalla il meno fiorini XII l’anno e i più esperti fiorini XVIII d’oro l’anno, e cosi le balie e gli artefici minuti d’opere manuali volevano tre cotanti appresso che l’usato…» M. Villani Cronaca Lib. I Cap. LV, приведено там же, стр. 81.

²⁸⁾ О восстании чомпи написано много. Основные работы перечислены в моей статье «Кто был истинным руководителем восстания чомпи?»; Ученые записки Ин-та им. А.И. Герцена, т. XII, Ленинград, 1939. Наиболее полные из этих работ — монографии О. Corazzini, I ciompi, Firenze, 1882 u C. Falletti-Fossati, Il tumulto dei ciompi, Firenze, 1882. Ha русском языке имеется сводная работа П.А. Фридолина, Восстание чомпи. Из истории рабочего движения в Италии XIV в., напечатанная в Известиях Азербайджанского гос. университета им. В.И. Ленина, Обществен. Науки, Баку, т. 4-5, 1925 и т. 6-7, 1926. Однако все перечисленные работы стоят на позициях, совершенно неприемлемых для советского историка, почему наше изложение базируется главным образом непосредственно на источниках, наиболее полный подбор каковых издан G. Scaramella в части III тома XVIII нового издания Rerum Italicarum Scriptores n G. Gherardi, Documenti di storia italiana pubi a cura d. R. Dep. sugli studi di Storia Patria, Firenze, 1876.

²⁹⁾ …Questo si fece per dare parte a più gente, e che ciascuno fosse contento, e perché ciascuno avesse parte degli uffici, e perche tossono uniti insieme i cittadini, e che il povero avesse la sua parte, come gli toccasse, però che sempre hanno portato la spesa, e non ebbono mai niuno guadagno se non e ricchi — Cronaca prima d’Anonimo, напечат. в цитир. выше издании G. Scaramella, стр. 76-7.

³⁰⁾ …Anziché si ponessoro giuso ed é si parlarono al popolo che v’era come dicevano. «Questo sapi Idio come noi moiamo a grendissimo torto, e se per noi si de’racconciare la terra, moriamo contenti». Si tacettoro, e fessi la ingiostizia». Там же, стр. 84.

³¹⁾ По истории Милана данного периода мы не можем назвать ни одной новой, заслуживающей внимания, монографической работы; отсылаем лишь к новым изданиям весьма ценных источников, а именно Gli atti cancellereschi Viscontei p. 1. Decreti (325/326) e carteggio interno, Milano, 1920 и Dispacci di Pietro Cornaro, ambasciatore a Milano durante la guerra di Chioggia, a cura di Vett. Lazzirini, Venezia, 1939 (R. Deput. di St. Patria per le Venezie. Monumenti Storici ser. I Doc. N. XX).

³²⁾ История Генуи четырнадцатого века также еще ждет своего историка, так что приходится отсылать к общим работам, названным в примечании 8 к главе II; кое-какой дополнительный материал дает монографически-справочная работа L.М. Levati, Dogi perpetui di Genova anno 1339—1528, Studio biografico, Genova, 1930.

³³⁾ История Венеции данного периода подробно освещена в работах, названных в примечаниях 9 и 10 к главе II, особенно в работе H. Kretschmayr’a. Киоджанской войне посвящена старая монография Casati, La guerra di Chioggia e la pace di Torino, Venezia, 1866. В последние годы в связи с фашистско-колонизаторскими устремлениями Италии особенно изучалась и нередко искажалась история венецианского мореплавания; см. G.I. Bratianu, Les Vénitiens dans la mer Noire au XIV s., Bukarest, 1939; I. Sottas, Les méssageries maritimes de Venise aux XIV et XV s, Paris, 1938; F.Ch. Lane, Venetian Ships and shipbuilders of the Renaissance, Baltimore, 1934; можно еще назвать разрабатывающие отдельные вопросы данного периода работы: В. Dudan, Il «Liber secretorum fidelium crucis…» ed alcuni aspetti del pensiero politico veneziano nel sec. XIV, Atti d Instit. Veneto, 1935–6, XIV; Fano Nella, Ricerche sull Arte della lana a Venezia nel sec XIII e XIV, Archivio Veneto, 1936, a LXVI, V s., № 35-36.

³⁴⁾ Специальных работ, посвященных развитию экономической и социальной структуры Италии в четырнадцатом веке, насколько нам известно, не имеется. Нижеследующее изложение базируется поэтому в своих общих чертах, с одной стороны, на работах общего характера, освещающих историю этого века в целом, с другой стороны, на работах общего характера, освещающих экономическую историю Возрождения и названных в примечании 11 к главе II.

³⁵⁾ Сельскохозяйственный строй Италии четырнадцатого века не является, да, пожалуй и не может являться, темой особых монографических работ, так как водораздел между процессами, наметившимися в прошлом — тринадцатом — веке и тем, что происходит в это время, провести трудно. Изложение мое построено поэтому на тех же работах, которые названы в примечании 12 к главе II. Особенно широко я использую в данном разделе названную в примечании работу М. Ковалевского, дающую неоценимый материал, особенно в главе XI второго тома, озаглавленной «Роль среднего сословия при разложении коллективного строя землевладения».

³⁶⁾ М. Ковалевский, назв. соч., стр. 456 и след.

³⁷⁾ Половничество, являющееся наиболее характерной принадлежностью аграрного строя Италии XIV века, подробно (326/327) разобрано в работах Н. Dietzel, Ober Wesen und Bedeutung des Teilbaus (Mezzadria) in Italien, Z. f. d. ges. Staatswissenschatt, Bd. 40-41, 1883–4 u C. Bertagnolli, Mezzadria, Masserizia о Colonia, Digesto Italiano, XV, 1904–11 и Delle vicende dell’ agricultura in Italia, Firenze, 1881.

³⁸⁾ M. Ковалевский назв. соч. стр. 468.

³⁹⁾ Там же, стр. 459.

⁴⁰⁾ Новелла Саккетти приводится в моем переводе, сделанном с издания Novelle, Torino, 1853 в серии Raccolta di novellieri Italiani.

⁴¹⁾ См. новеллу 180 того же издания, приведенную мною в статье: «Заметки и материалы по истории рода Медичи (1)», Ученые записки ЛГУ № 39, 1939, стр. 170.

⁴²⁾ Вышеизложенное построено на материале, сообщаемом многократно цитированной работой N. Rodolico, Il popolo minuto, Bologna, 1899, стр. 94 и след.

⁴³⁾ М. Ковалевский, назв. соч., гл. XXII, стр. 846 и след.

⁴⁴⁾ О восстании пьемонтских крестьян см. М. Ковалевский, названное сочинение, стр. 450 и след.

⁴⁵⁾ История цехового строя итальянских городов в XIV в. разбирается в тех же работах, которые были названы для века XIII в прим. 23 к гл. II, в первую очередь в работах F. Vaisecchi, A. Doren и U. Gualazzini, на которых и основывается изложение данного раздела.

⁴⁶⁾ А. Doren, Das Florentiner Zunftwesen, цит. выше, Anhang I, стр. 770 и след.

⁴⁷⁾ См. Н. Kretschmayr, Geschichte von Venedig, В. II, стр. 136-145 и 282-287.

⁴⁸⁾ См. U. Gualazzini, Rapporti tra Capitale e lavoro, цит. выше, стр. 27 и след.

⁴⁹⁾ Очень полный обзор общего положения заморской торговли дает А. Doren, Italienische Wirtschaftsgeschichte, цит. изд. стр. 302 и след.

⁵⁰⁾ Трактат Пеголотти был издан впервые G. Pagnini в третьем томе его работы, сохраняющей ценность и до настоящего времени, — Della decima e di varie altre gravezze…, Lisbona Lucca, 1766. Издание это в настоящее время антиквированно новым, выпущенным Allan Evans в 1936 г. в серии работ The Mediaeval Academy of America и снабженном детальным научным аппаратом.

⁵¹⁾ Am. Fantfani, Un mercante del trecento, Milano, 1935.

⁵²⁾ Arm. Sapori, Una compagnia di Calimala ai primi del Trecento, Firenze, 1932, одна из лучших, если не лучшая работа этого рода.

⁵³⁾ E. Bensa, Francesco di Marco da Prato, Notizizie e documenti sulla mercatura italiana del secolo XIV, Milano, 1928.

⁵⁴⁾ Arm. Sapori, La crisi della compagnie mercantili dei Bardi e dei Peruzzi, Firenze, 1926. (327/328)

⁵⁵⁾ См. прим. 52.

⁵⁶⁾ Am. Fanfani, Costi e profitti di Lazzaro Bracci Mercante Aretino del Trecento, напеч. в сборнике статей Fanfani под общим названием Saggi di Storia economica italiana, Milano, 1936.

⁵⁷⁾ Вопрос о taccamento подробно разобран в гл. II вышецитированной работы Arm. Sapori, Una compagnia…

⁵⁸⁾ Там же, стр. 104.

⁵⁹⁾ Борьба между капиталистическими и феодальными силами в итальянской экономике XIV века прослежена в реакционной по установке, но содержащей обильный материал, уже цитированной нами выше монографии Am. Fanfani, Le origini dello spìrito capitalistico in Italia, Milano, 1933.

⁶⁰⁾ Последующее изложение построено в первую очередь на уже цитированной выше работе A Sapori, La Crisi delle compagnie mercantili dei Bardi e dei Peruzzi, Firenze, 1926, a также на данных, сообщаемых О. Meltzing, Das Bankhaus der Medici und. seine Vorläufer, Jena, 1903 и R. Davidsohn, Geschichte von Florenz, В. IV, Berlin, 1925.

⁶¹⁾ Приводимые цифры заимствованы из работы R. Davidsohn, Forschungen zur Geschichte von Florenz, В. III, стр. 201 и след. Berlin, 1901.

⁶²⁾ В изучении флорентийской шерстяной мануфактуры наиболее полной продолжает оставаться старая работа A. Doren’a, Die Florentiner Wollentiuchindustrie, Stuttgart, 1901; кое в чем, в отношении к социальной структуре текстильного производства в Ломбардии, ее дополняет более новая монография U. Gualazzini, Rapporti fra capitale e lavoro nelle industrie tessile lombarde de) medio evo, Torino, 1932 (R. Univ. di Torino, Memorie dell Istituto Giuridico, ser II, mem. XX).

⁶³⁾ Trattato dell Arte della Lana; напечатан в качестве приложения 1 к вышеназванной книге A. Doren’a.

⁶⁴⁾ Ряд этих миниатюр воспроизведен в работе E. Verga, Storia della vita Milanese, Milano, 1931, на стр. 69-75.

⁶⁵⁾ Вопрос о связях между политикой итальянских коммун и их хозяйственными нуждами освещен в главе V вышецитированного сводного труда A. Doren’a, Italienische Wirtschaftsgeschichte, Jena, 1934. Специально Флоренции посвящена работа R. Poehlmann, Die Wirtschaftspolitik der Florentiner Renaissance, Leipzig, 1878. Проблему соляной политики Венеции разрабатывает новейшая статья Cl. Bauer, Venezianische Salzhandelspolitik bis zum Ende des 14 Jahrhl, Vierteljahrsc hr. f. Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, B. 23, 1930.

⁶⁶⁾ … ad nos pertineat nedum non turbare et impedire cursum salis Clugie, sed potius removere omnia impedimentia et sinistrantia cursum ipsum, sicut olim iam factum fuit de sale Cervie, quem Comune nostrum pluribus annis emit pro certa summa pecuniae, faciens ipsum totum in mare jactari, solum ut non impediret salem Clugiae, et per consequens utilitatem nostri Comunis…» Documenti (328/329) linanziarii d. republica di Venezia, 7 a serie, I, стр. 216-8; цитирую по вышеназванной работе Cl. Bauer’a.

⁶⁷⁾ … ad nos pertineat nedum non turbare et impedire cursum salis Clugie, sed potius removere omnia impedimentia et sinistrantia cursum ipsum, sicut olim iam factum fuit de sale Cervie, quem Comune nostrum pluribus annis emit pro certa summa pecuniae, faciens ipsum totum in mare jactari, solum ut non impediret salem Clugiae, et per consequens utilitatem nostri Comunis…» Documenti (328/329) linanziarii d. republica di Venezia, 7 a serie, I, стр. 216-8; цитирую по вышеназванной работе Cl. Bauer’a.

⁶⁸⁾ A. Sapori, I libri…

⁶⁹⁾ Этот вопрос детально и чрезвычайно убедительно разобран в много раз цитированной выше монографии Sapori, La crisi… (см. примечание 48 к настоящей главе).

⁷⁰⁾ Возникновение и развитие страховых операций изучено в работах: G. Saivioli, L’assicurazione e il cambio maritimo nella storia del diritto italiano, Bologna, 1884 и E. Bensa, II contratto d’assicurazione nel Medioevo, Genova, 1884, a также в более новой статье, G. Valeri, I primordi dell’assicurazione attraverso il documento del 1329 в Rivista di Diritto Commerciale e del Diritto Generale delle obligazioni, Vol. XXVI, 1928.

⁷¹⁾ «Marcus propter luerari fecit plures assicurationes sicut faciunt plurimi mercatores de Janua, quorum aliqui de nullo alio vivunt quam de huismodi questu…» — говорит один источник XIV века, приводимый в вышецитированной работе E. Bensa (стр. 79). {В тексте место сноски обозначено 70а, текст сноски в конце книги идет под номером 71. И идет ошибка дальше… OCR}

⁷²⁾ О развитии векселя см. литературу, названную в примечании 58 главы II.

⁷³⁾ Приведенный текст векселя заимствован из Consilia Болонского юриста XIV века Бальда (Baldus de Ubaldis), причем в оригинале, цитированном в названной нами книге П. Табашникова, Прошлое векселя, Одесса, 1891, стр. 45 он звучит так: «Pagati per questa prima littera a di IX de Octobr. a luca de goro libr. XLV sono per la valuta qui da Masio rena al tmppo (sic!) li pagati e poniti a mio conto e R. che Christo ve guarde Bonromeo de Milano a di IX de marzo MCCCXCV; на обороте Alexandro de bonromei e dominco de Andrea inineniz prima d. libr. XLV.

⁷⁴⁾ О бухгалтерии см. литературу, указанную в прим. 39 к гл. II.

⁷⁵⁾ Домашняя хроника имеется в полном издании, озаглавленном La Cronica Domestica di messer Donato Velluti… dai manoscritti originali per cura di Isidoro del Lungo e Guglielmo Volpi, Firenze, 1914. Хроника эта обильно цитируется множеством исследователей, но объектом серьезного монографического изучения она, насколько нам известно, не явилась.

⁷⁶⁾ … multiplicando in avere e persone, venne volontà al detto Bonaccorso e figliuoli di Donato d’abitare meglio e fare altrove fondaco; e comperarono il terreno dove e il palagio oggi in via Maggio, ch’e de figliuoli di Piero e di Matteo, e’l terreno di dietro, ove sono le case mie, che furono de’figlinoli di Lapo. Il quale costo poco, pero che ogni cosa era orto, e chiamavasi Casellina per una casellina sola ch’era ivi presso, edera fuori della mura della citta… e fu allotta fatto beffe de’nostri passati dicendo: .Vedi ov’e Velluti sono iti ad abitare, e fare cosi fatto casamento:» pero che allotta era tenuto bello e orrevole palagio, e il sito fuori di mano e, poteasi dire, in villa. E fatto e compiuto il detto palagio, e case di dietro, e tornato ad abitare il detto Bonaccorso co’detti suoi nipoti, e recato ivi il fondaco e crearono nuova compagnia, secondo che di sopra si (329/330) contiene in questo; per la quale compagnia cominciarono a trafficare, seguendo di tempo in tempo, a Bologna, Vinegia, Milano, Pisa, Genova, Roma, Parigi, e in Francia e Inghilterra. E perche parea cosa reprensibile, che le lettere, che veniano di fuori, fossono soprascritte «Bonaccorso Velluti e compagni, in Casellina», ed essendo fatta la Via Maggio larga e spaziosa e lunga, e già fatte poi pui case, fece il detto Bonaccorso mio bisavolo soprascrivere le lettere che mandavano i lor fattori «Bonaccorso Velluti e compagni, in Via Maggiore». E a questo modo battezzata, e in questo nome fu più tempo chiamata: ma perché poi segui, che in certo tempo quasi tutti nomi e cose ricevettono diminuzione nel parlare, pero che’l detto Bonaccorso fu chiamato Corso,… il detto Gherardino Dino, cosi ricevette diminuzione la via; ove era chiamata Via Maggiore, cosi fu chiamata Via Maggio»; цит. изд., стр. 7-9. Мы привели данный отрывок, вопреки характеру нашего изложения, полностью, ввиду его исключительной яркости и выразительности.

⁷⁷⁾ «Gherardino, figliuolo che fu di Piero predetto, fu ed e di piccola statura, magro e asciutto, piacevole e molto cortese, e troppo alla possibilità sua ardito, e coraggioso, e con poche parole, buono cavalcatore, e bello servidore e adatto a ogni cosa fare, salvo carte о mercatantia, pero che a quelle non fu posto, bontà del padre»; цит. изд., стр. 33-34.

⁷⁸⁾ «Mico fu uno savio e valoroso uomo, e più volte de’ Priori nel suo tempo, e la sua usanza era pure co’cavalieri della casa de’Frescobaldi e co’maggiori cittadini di Firenze. Fù cortese e da bene. Senti di gotte…»; цит. изд., стр. 27.

⁷⁹⁾ «Gherarduccio fu di comunale statura, grande parlatore non troppo savio, e poco sofferente, e poco fermo. Vivendo il padre, n’ando a Vignone; e ivi civanzandosi s’accompagno in tenere tavola di cambio con Giovanni Perini, e facea bene i fatti suoi. Fecevi venire Cino, e dopo certo tempo mutarono indizione in contendere a da si buono tempo, e schermire, e fare delle cose da spendere: di che in poco tempo vi lasciarono il capitale e l guadagnato e tornarono di qua leggieri d’avere…»; цит. изд., стр. 57.

⁸⁰⁾ «Il detto Fillippo di Bonaccorso, ch’alcuna volta fù chiamato Lippo, fu uno valento savio uomo, e di bella statura. Piu volte fu de’ Priori e grande stato in Comune ebbe, e grande mercatante, e bene amato, molto savio e astuto, sempre bene aoperando per lo Comune…»; цит. изд., стр. 75.

⁸¹⁾ «Le quali VII m. si pagarono de’danari della detta compagnia, secondo che partitamente apparisce al libro rosso ultimo della detta compagnia, a carte 95. Oltre a ciò costo di spese, secondo si contiene al detto libro lb. 323 sol. 14 d. 9 a fior, come a carte 96, i quali anche si pagorno di danari della detta compagnia. Si che facemmo la vendetta di consorti e pagammo la parte nostra»; цит. изд., стр. 12-13.

⁸²⁾ «Neri di Bonaccorso, nostro padre fecie grande ricchezza d’arte di lana, e truovasi che fecie fare per anno XI centinaia di (330/331) panni, de’quali la magior parte mandava in Puglia, e nella detta arte fu molto industrioso. Ordino e fecie che nelle nostre chase entrava la lana franciescha e uscivano i panni compiuti, e l’ultimo edificio che fecie fu il tiratoio che costò circha fior, tremilia cinquecento. Aparve ch’egli non si curava degl’ufici del comune, pero che rifiutava tutti quelli che si possono rifiutare, e anche lo ricordo rifiutare per li consigli oportuni il Ghonfalone di compagnia. Fu de’priori due volte. Fu bello huomo alto tre braccia, non grasso ma di buoue ossa e nerbi e di pello sanghuigno, sano e forzevole, e visse anni LXVIII, Cronica di Buonaccorso Pitti, Bologna, 1905, стр. 16.

⁸³⁾ Та же хроника, стр. 88-89. Ввиду обширности и ясности текста я не считаю необходимым приводить его в подлиннике.

⁸⁴⁾ Fr. Sacchetti, Novelle, Torino, 1853, стр. 186 и след.

⁸⁵⁾ Там же, стр. 186-187.

⁸⁶⁾ Там же, стр. 84 и след. Цитирую по переводу Т. Герценштейн, Москва, 1917, стр. 109 и след.

⁸⁷⁾ Там же, стр. 234 и след. {Нумерация сносок в книге очевидно сбита. 87-я поставлена в текст предположительно, для восстановления совпадения текста книги с текстами сносок. Сверка с книгой 1917 года не проводилась за неимением таковой. OCR}

⁺⁾ так в книге – OCR.

⁸⁸⁾ Там же, стр. 231 и след.

⁸⁹⁾ Из писем L Mazzei; цитирую по A. Fanfani, Le Origini dello spirito capitalistico…, Milano, 1933, стр. 89.

⁹⁰⁾ Литература о Петрарке весьма значительна. Все, вышедшее до 1916 г., названо в могущем служить библиографией очень полном каталоге М. Fowler, Catalogue of thè Petrarca Collection, bequeathed by W. Fiske to Cornell Univ. Libr., Oxford, 1916; более позднюю литературу можно найти в обзорах С. Calcaterra, регулярно помещавшихся в Giorn Stor. d. lett. ital., XCI (1928), XC1V (1929), XCVI (1930), а также в сводной работе. М. Sapegno, Il Trecenro, Milano, 1934, на которую приходится ссылаться неоднократно в дальнейшем. Относительно новые сводные работы: Е.H.R. Tatham, Fr. Petrarca thè first modern man of letters, 2 тома, London, 1926 и L. Tornelli, Petrarca, Milano, 1930 не сделали излишними такие старые исследования, как двухтомная работа P. de Nolhac, Pétrarque et l’humanisme. 2 ed., Paris, 1907, a также ряд более мелких исследований монографического характера. Назову также этюд А.Н. Веселовского, Петрарка в поэтической исповеди Canzoniere, СПБ., 1912.

⁹¹⁾ Цитирую в переводе Вяч. Иванова, Петрарка, Москва 1915, стр. 337.

⁹²⁾ Там же, стр. 263.

⁹³⁾ Перевод, приведенный в Хрестоматии по истории средних веков п.р. Н.П. Грацианского и С.Д. Сказкина, т. II, ч. I, М. 1938, стр. 288.

⁹⁴⁾ Термин «Гуманизм», как и термин «Возрождение», применялся и применяется в самых различных смыслах. Мы понимаем его, как означающий только идеологически-литературное движение, основной чертой которого является преклонение перед античностью и использование ее в качестве высшего авторитета. (331/332) Общая история гуманизма, так же как отдельные гуманисты, изучена, в общем, очень детально. Не потеряла своего значения до сего дня старейшая работа G. Voigt, Die Wiederbelebung des klassischen Altertums oder das erste Jahrhundert des Humanismus, Berlin, 1859; имеется русский перевод в двух томах, М., 1884–5. Ценные дополнения в общую историю гуманизма внесла работа русского ученого М. Корелина. Ранний итальянский гуманизм и его историография, 4 тома, второе издание, СПБ., 1914. Ценнейшими из итальянских более новых работ являются исследования R. Sabbadini, Le scoperte dei coddici latini e greci nel sec. XIV e XV, vol. I-II, Firenze 1905 и 1914, и Storia del ciceronianismo, Torino, 1886. Более новые работы разобраны в библиографических обзорах: W. Brecht, Neue Literatur zum italienischen Humanismus, Deutsche Vierteljahrschr. f. Literat, u. Geistesgesch., 6 Jahrg., H. 4, 1928; A. Sainati, Il problema dell’umanesimo nella critica contemporanea. Ann. d’Istruz. Media, VIII, 1; W. Maurer, Humanismus und Reformation, Theol. Rundschau, 3, 1931. Новую, хотя и весьма спорную точку зрения на гуманизм высказал G. Toffanin в книге Che cosa fu l’Umanesimo?, Firenze, 1929. Следует далее упомянуть статьи; G. Vinay, Il problema dell’ Umanesimo, Rivista di sintesi litteraria II, 1, 1935 и A. Martin, Der Humanismus als soziologisches Phänomen, Arch. f. Sozialwissensch. und Sozialpolitik, B. 65, H. 3 (1931) и новейшую сводную работу N. Testa, Umanesimo, Milano, 1936. Значительное место гуманизму отводится также во всех общих работах по литературе, названных выше и ниже.

⁹⁵⁾ Об отношении Петрарки к средним векам и Возрождению см. интересную статью Th. Mommsen, Petrarch’s conception of thè «Dark Ages», Speculum., April 1912, где указана и более старая литература вопроса.

⁹⁶⁾ Francisci Petrarchae, Opera quae extant, Basileae, 1581, II, p, 347-8. Цитирую по переводу M. Гершензона, Петрарка, Москва, 1915, стр. 140; в оригинале это весьма важное место звучит так: Aug: Habet te funesta quedam pestis animi, quam acidiam moderni, veteres aegritudinem dixerunt. Fr: Ipsum morbi nomen horreo. Aug: Nimirum, quia diu per hunc graviter vexatus es. Fr: Fateor et illud accidit, quod omnibus ferme quibus angor, aliquid falsi licet dulcoris immixtum est: in hac autem tristitia et aspera, et misera, et horrenda omnia, apertaque semper ad desperationem via, et quicquid infoelices animas urget in interitum ad hoc, et reliquarum passionum ut crebras, sic breves, et momentaneos experior insultus. Haec autem pestis tam tenaciter me arripit interdum, ut integros dies, noctesque illigatum, torqueat, quod mihi tempus non lucis, aut vitae, sed tartareae noctis et acerbissimae mortis instar est, et (qui supremus miseriam cumulus dici potest) sic laboribus, et doloribus pascor, aucta quodam cum voluptate, ut invitus avellat…»

⁹⁷⁾ То же издание, 9-я ненумерованная страница. Цитирую по тому же переводу, стр. 57, в оригинале: «Corpus iuveni, non (332/333) magnarum virium sed multa dexteritate obtigerat, forma non glorior excellenti, sed qua placere viridioribus annis posset, colore vivido, inter candidum et subnigrum, vivacibus oculis, et visu per longum tempus acerrimo, qui praeter spem, supra sexagesimum aetatis annum me destituit, ut indignanti mihi, ad ocularium confugiendum esset auxilium». {Бросаю отмечать сбои нумерации сносок. OCR}

⁹⁸⁾ То же издание, 10-я ненумерованная страница. Там же, стр. 60, в оригинале: «Incubui unice inter multa, ad notitiam vetustatis, quoniam mihi semper aetas ista displicuit, ut nisi me amor charorum in diversum traheret, qualibet aetate natus esse semper optaverim, et hanc oblivisci nisus, animo me aliis semper inserere».

⁹⁹⁾ То же изд., 11-я ненумерованная страница. Там же, стр. 63., в оригинале: «Inde et iam reversus, cum omnium, sed in patris illius, taediosissima urbis fastidium atque odium naturaliter animo meo insitum ferre non possim, diverticulum adiquod quasi portum quaerens, reperi vallem perexiguam, sed solitariam atque amoenam, quae Clausa dicetur, quindecim passuum millibus ab Avinione distantem, ubi fontium rex omnium Sorga oritur: captus loci dulcedine, libellos meos, et meipsum illic transtuli,… hic mihi ipsa locorum facies suggessit, ut Bucolicum Carmen, sylvestrae opus aggrederer, et Vitae solitariae libros duos…

¹⁰⁰⁾ Fam. L. XV lett. III. Перевод мой — сделан с итальянского текста. Латинский текст мне, к сожалению, доступен не был.

^*) Афона!!! Athos он. OCR.

¹⁰¹⁾ Fam. IV, 1, цит. изд., стр. 625-626. Перевод мой, в оригинале: «Collis est omnium supremus quem sylvestres filiorum (sic!) vocant, cur ignoro, nisi quod per antiphasim, ut quaedam alia dici, suspicor. Videtur enim vere pater omnium vicinorum omnium. Illius in vernice planities parva est, illic demum fessi conquievimus. Et quoniam audisti, quae nam ascendentis impetus ascenderint curae. Audi Pater et reliqua, et unam precor horam tuam, religendis unius dici mei actibus tribue. Primum omnium, spiritu quodam aeris insolito, et spectaculo liberiore permotus, stupenti similis steti. Respicio, nubes erant sub pedibus. Iamque mihi minus incredibilis facti sunt Athos, Olympus, dum quod de illis audieram, et legeram, in minoris famae monte conspicio. Dirigo de hinc oculorum radios ad partes Italicis, quo magis inclinat animus. Alpes ipsae rigentes ac nivosae, per quos ferus ille quondam hostis Romani nominis transivit, aceto, si famae credimus, saxa perrumpens, iuxta mihi visae ,sunt, cum tamen magno distent intervallo. Suspiravi fateor ad Italicum aerem, animo potius, quam oculis apparentem… Occupavit inde animum nova cogitatio, atque a locis traduxit ad tempora. Dicebam enim ad meipsum: hodie decimus annus completur, ex quo puerilibus studiis dimissis, Bononiam excessisti… Aperio lecturus, quic quid occurreret, quid enim nisi pium et devotum posset occurrere? Forte autem decimus illius operis liber oblatus est. Frater expectans, per os meum ab Augustino aliquid audire, intentis auribus stabat, Deum testor, ipsumque qui aderat, quod ubi prinum defixi oculos, scriptum erat: «Et eunt homines admirari alta montium, et ingentes (333/334) fiuctus maris et latissimos lapsus fluminum, et oceani ambitum, et gyros syderum et relinquunt seipsos. Obstupui, fateor, audiendique fratrem rogans, ne mihi molestus esset, librum clausi iratus, mihimet quod nunc etiam terrestria mirarer, qui iampridem ab ipsis gentium Philosophis discere debuissem, nihil praeter animum esse mirabile, cui magno nihil est magnum…»

¹⁰²⁾ Литература о Боккаччио также весьма значительна. Старая перечислена почти полностью в очень полной сводной работе H. Hauvette, Воссасе étude biographique et littéraire, Paris. 1914. Более новая — в названной в примечании 89 к настоящей главе сводке I. Sapegno. Из общих работ наиболее полными остаются двухтомное исследование А.Н. Веселовского, Боккаччио, его среда и сверстники С.П.Б. 1893, и названная выше работа H. Hauvette. Назову также С. Trabalta, Studi sul Boccaccio. Cttà di Castello, 1906. Литература по отдельным сторонам творчества Боккаччио и, особенно, Декамерону, содержит много ценного, в частности следует упомянуть работу U. Bosco, Il Decameron, Bari, 1929.

¹⁰³⁾ «… delle qualli niuna venti et ottesimo anno passata avea, nè era minor di diciotto, savia ciascuna e di sangue nobile e bella di forma et ornata di costumi e di legiadra onesta». Цит. по изд. Milano, 1877, Vol. I, стр. 44.

¹⁰⁴⁾ «… delle quali le già dette donne, che queste leggeranno, parimente diletto delle sollazzevoli cose in quelle mostrate, et utile consiglio pottranno pigliare, in quanto potranno cognoscere quello che sia da fuggire, e che sia similmente da seguitare…» там же.

¹⁰⁵⁾ Собр. сочин., т. V, 1915, стр. 482 и след. (Боккаччио, т. I).

¹⁰⁶⁾ «Е perciò si disse: Восса basciata non perde ventura; anzi rinnova come fa la luna», цит. изд., стр. 159.

¹⁰⁷⁾ О Колуччьо Салутати лучшими остаются работы A. Martin, Col. Salutati und das humanistische Lebensideal, Leipzig, 1916, и Coluccio Salutati’s Traktat «Vom Tyrannen», Berlin–Leipzig, 1913. Более новая статья — L. Borghi, La dottrina morale di Coluccio Salutati, Annali di R. Sc. Norm. sup. di Pisa, Vol. III, f. I, 1934, дает мало нового. Интересные данные о Салутати сообщает статья А.К. Дживелегова, «Восстание чомпи и гуманисты». Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, кн. V, 1930, стр. 419 и след.

¹⁰⁸⁾ Цитирую по М. Карелину, Ранний итальянский гуманизм, т. IV, СПБ., 1914, стр. 222.

¹⁰⁹⁾ {Текст сноски, вроде как, потерян из-за очередных сбоев – в тексте она одна из 107-х. OCR}

¹¹⁰⁾ Трактат этот издан в приложении к второй из названных выше работ A. Martin’a.

¹¹¹⁾ О Луиджи Марсильи см. общие труды по гуманизму, названные в примечании 93 и специально F. del Secolo, Un teologo del ultimo trecento, Trani, 1898 и C. Casari, Notizie intorno a Luigi Marsili, Lovere, 1900.

¹¹²⁾ Цит. по M. Карелину, назв. соч., стр. 261.

¹¹³⁾ Там же, стр. 262.

¹¹⁴⁾ Трактат Л. Доминичи, считавшийся долго утерянным был найден в начале двадцатого века. (334/335)

¹¹⁵⁾ Издание, названное в прим. 95, стр. 345. Перевод по тому же изданию, стр. 130. В оригинале: «Nihil ergo mihi profuit urbes fugisse, dum licuit populos que et actus publicos despexisse, sylvarum recessus, et silentia rura secutum, odium ventosis honoribus indixisse, adhuc ambitionis insimulor…»

¹¹⁶⁾ Там же, стр. 349. Перевод там же, стр. 147. В оригинале: «Aug: Potest ne igitur, animi tui statum vulgaris aura convellere, quae nunquam rectum iudicat, nunquam res suis nominibus vocat, aut illum si rite recolo spernere solebas. Fr: Nunquam, mihi crede, magis sprevi, non pluris facio quid de me vulgus aestimet, quam qui quam brutorum greges animantium.»

¹¹⁷⁾ Цитирую по названной в прим. 106 статье А. Дживелегова, «Восстание чомпи».

¹¹⁸⁾ О литературе XIV века см. в первую очередь сводную работу N. Sapegno, Il trecento, II ed. Milano, 1935, где указаны с достаточной полнотой более старые сочинения, а также исследования монографического характера, приводимые ниже.

¹¹⁹⁾ Литература об Екатерине Сиенской см. прим. 10 к настоящей главе.

¹²⁰⁾ Литература о Франциске Ассисском, указана в примечании 21 к главе I. «Цветочки» изданы многократно, в том числе дважды в русских переводах: А.П. Печковского, Москва, 1913, и В. Конради, СПБ, 1912 (в сборнике «Книга о святом Франциске»).

¹²¹⁾ О Виллани см. работу Е. Mehl, Die Weltanschauung des Giovanni Villani, Berlin, 1927 (Beiträge zur Kultur und Universalgeschichte, hrsg. V. W. Goetz); A. Martin, Zur Kultursoziologischen Problematik der Geistesgeschichte, Historische Zeitschrift, B. 142. Более новая литература приведена в полупопулярной книжке R. Palmarocchi, I. Villani, Torino, 1937.

¹²²⁾ О хронике Веллути см. примечание 75 к главе III. Приведенный рассказ находится на стр. 31 издания. В оригинале он звучит так: «Questa monna Diana fu una bonissima donna, e molto amore mi portava per amore del fratello, e assai mi teneva a Bogoli, quando era fanciullo. Portava molto in capo: intanto che essendo una volta allato al palagio vecchio de Rossi, dirimpetto a santa Felicità, ove oggi è l’albergo, e cadendo d’in sul palagio una grande pietra, e cadendole in capo, non la senti, se non come fosse stata polvere venuta giù per razzolire di polli, onde illa, sentendossi, disse «chisci, chisci» e altro male non le fece, per cagione de’molti panni ch’avea in capo».

¹²³⁾ Санкетти привлек внимание исследователей сравнительно недавно, за последние же десятилетия число посвященных ему частных работ стало значительным. Назовем хотя бы: F. Pieper, Fr. Sacchetti, Bürger von Florenz und Dichter, Marburg, 1930; E. Li Gotti; EAanco Sacchetti, nomo «discolo e grosso», Leonardo, 1930; E. Li Gotti e R. Ramat, Discussione sacchetiana La Nuova Italia, 1940, maggio; E. Li Gotti e N. Pirrotta, Il Sacchetti e la tecnica musicale del Trecento musicale, Firenze, 1935; A. Chiari, Una lettera (335/336) autografa di Franco Sacchetti, Archivio Storico Ital. A. XCI, disp. IV, 1933; B. Croce, Il Boccaccio e Fr. Sacchetti, La Critica, XXIX, 2, 1931; E. Li Gotti, Nascita del «Trecentonovelle», Secolo Nostro, X, 1940.

¹²⁴⁾ Цит. по изд. Torino, 1853, стр. 5.

¹²⁵⁾ Цит. в переводе Т. Герценштейн, М. 1917, стр. 129. Итальянский текст — цит. изд., стр. 101.

¹²⁶⁾ Перевод Т. Герценштейн, стр. 146 и след., ит. текст, стр. 115 и след.

¹²⁷⁾ О Сэр Джованни и его «Pecorone» см., кроме общих работ, сводное исследование по истории новеллы — Letterio di Francia, Novellistica, Milano, 1924.

¹²⁸⁾ О Пуччи см. F. Herb, Antonio Pucci, ein Wegbereiter der Renaissance und di «ottava rima» in der italienischen Literatur, Berlin, 1935.

Diluvio che fu in Firenze a di IV Novembre 1333, fatto per Ant. Pucci. Напеч. в сборнике La grande Inondation de l’Arno en MCCCXXXIII, Paris, Florence, 1911, стр. 16.

¹³⁰⁾ Литература об изобразительных искусствах XIV в. та же, что названа в примечании 72 к гл. II для века XIII.

¹³¹⁾ О Марсилии Падуанском см. R. Scholz, Marsilius von Padua und di Idee der Demokratie, Zeitschr. f. Politik, В. I, H. 1, 1907; E. Stieglitz, Die Staatstheorien von Marsilius von Padua, Leipzig, 1911; F. Ruffini-Avondo, II Defensor Pacis di Marsilio da Padova, Rivista Storica Italiana, 1924.

¹³²⁾ Giovanni Villani, Cronica, т. IV, Firenze, 1845, L. XII, Cap. IV. E non é da lasciare di fare memoria della sfortunata mutazione d’abito, che recarono di nuovo i Franceschi, quando venne il duca in Firenze, che anticamente il loro vestire e abito era il piu bello e nobile e onesto che di niuna altra nazione, a modo di togati Romani; si si vestivano i giovani una cotta ovvero gonnella corta e stretta, che non si poteano vestire sanza l’aiuto altrui, e una correggia come cigna di cavallo con isfoggiata fibbia e puntale, con isfoggiata scarsella alla tedesca sopra il pettignone, e il cappucio vestito a modo di scoccobrino col batolo infino alla cintola e piu, ch’era cappucio e mantello, con molti fregi e intagli; e il beccetto del cappuccio lungo infino in terra per avvolgerlo al capo per lo freddo, e colle barbe lunghe per mostrarsi piu fiere in arme, E i cavalieri vestiti d’uno sorcotto ovvero guarnaccia stretta cintavi suso, e le punte de’manicottoli lunghe infino a terra foderati di vaio e ermellini. Questa stranianza d’abito non bello né onesto, fu di (336/337) presente preso per gli giovani di Firenze, e per le donne giovani con disordinati manicottoli, come per natura siamo disposti noi vani cittadini delle mutazioni de 'nuovi abiti, e i strani contraffare oltra al modo d’ogni altra nazione, sempre traendo al disonesto e a vanitade; ciò fu segno di futura mutazione di stato.

¹³³⁾ Galvano Fiamma, Chronicon major, Muratori, Antiquitates Italiae, Vol. II, стр. 417. Anno MCCCXL — Isto tempore juvenes de Mediolano relinquentes suorum vestigia patrum, seipsos in alienas figuras et species transformaverunt. Ipsi enim coeperunt strictis et muncatis vestibus more Hispanico uti; fondere caput more Gallico; barbam nutrire more Barbarico; furiosis calcaribus equitare more Theutonico, variis linquis loqui more Tartarico. Mulieres similiter in peius suas consuetudines immutaverunt. Ipse namque strangulatis vestibus, scopato gutture et collo, redimitae fibules aureis gyrovagantur Serices, et interdum Aureis indumentis vestiuntur. Crinibus crespatos more alienigenarum capite perstringuntur. Zonis Aureis supercinctae Amazones esse videntur. Calceis rostratis progrediuntur… Et ut breviter me expediam, equi militares, arma fulgentia, et quid pejus est, corda virilia, animorum libertas in Mulierum ornamenta, universa juvenum studia, et antiquorum sudores consumuntur.

К сожалению, рукопись Chronicon Majus, изданная Ant. Ceruti в 7 томе Miscellanea di Storia Italiana, ed. per cura d. Regia Deputatone di storia Patria Torino, 1869, доходит только до 1216 г., так что мне приходится цитировать выдержку, приведенную Муратори.

Назад К оглавлению