Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделу Греческий мир

Только очень наивный читатель Гомера может относиться к «Илиаде» и «Одиссее» как к обыкновенным литературным произведениям. Нельзя не заметить того, что изображение событий в этих поэмах часто дается весьма неровно, переставляется, повторяется, растягивается и что здесь очень трудно уловить общую линию развертывания сюжета. Кроме того, всякому читателю, конечно, хотелось бы что-нибудь знать об авторе этих произведений или хотя бы о времени их появления. Всякому хотелось бы также что-нибудь знать и о ближайшей обстановке, в которой появились столь грандиозные и циклопически-нагроможденные произведения. Т. к. ни на один из этих вопросов нет прямого и непосредственного ответа ни в древности, ни в новое время, то филологам древнего и нового времени всегда приходилось делать для этого более или менее вероятные предположения и подвергать кропотливому изучению тысячи относящихся сюда филологических, литературных, археологических и общеисторических фактов. Все это и создало т. н. гомеровский вопрос, основания для которого были заложены еще в самой Греции и который с особенной силой был выдвинут в самом конце XVIII в. Ф. А. Вольфом, причем полного решения его нет еще и в настоящее время, несмотря на сотни специально относящихся к нему книг и статей на всех языках.

Чтобы этот вопрос имел для нас вполне конкретную постановку, необходимо ясно формулировать те трудности, которые возникают в самих поэмах «Илиаде» и «Одиссее», а потом также и те неясности и те проблемы, которые встают при попытках отнести эти поэмы к тому или иному времени и автору. Особенно много ученые XIX—XX вв. обращали внимания на разного рода противоречия в тексте Гомера, и из анализа этих противоречий часто и состояло исследование этих поэм с точки зрения «Гомеровского вопроса». Формулируем в дальнейшем главнейшие из них. [25]

I. Противоречия у Гомера.

1. Сюжетные противоречия. Коснемся сначала наиболее внешних противоречий, которые сами по себе обладают вполне непререкаемым характером и которые вполне очевидны, как факт, не требующий никаких доказательств.

а) Что касается «Илиады», то основным и наиболее решительным противоречием в этой поэме является то, что намеченная здесь в I песни тема о «гневе Ахилла» и «решении Зевса» в дальнейшем совсем забывается, и о реальном развитии этой темы можно говорить только с песни XI, причем по содержанию этой последней Ахилл вполне мог бы испытывать удовлетворение, однако он не принимает участия в войне еще до XIX песни. Во II песни Зевс побуждает спящего Агамемнона к выступлению и обещает успех, но выступления никакого не происходит. Агамемнон только еще испытывает воинов, и когда они готовы, то вместо боя заключается перемирие («Илиада», III) и происходит поединок Менелая и Париса, опять не приводящий ни к какому результату. В VI песни изображен поединок Главка и Диомеда, а в VII песни еще новый поединок Аякса и Гектора, которые опять-таки кончаются ничем.

В «Илиаде» (VII.437) строится вокруг греческого стана стена, но в XI песни (стих 600 сл.) об Ахилле, наблюдающем сражение около греческого стана, говорится так, как будто никакой стены нет, а в песни XVI.369 тут оказывается не стена, а ров.

Если первым днем боев считать день, изображенный в III-VII, вторым в VIII-X, то третий охватывает песни XI-XVIII.238. В этот третий день происходит невероятное количество событий, включая такие, например, как усыпление Зевса в XIV песни. Но вечер этого дня не наступает еще до XVIII песни (239), и то наступает только по повелению Геры.

В песни V.576-579 Менелай убивает пафлегонского вождя Пилемена, а в песни XIII.658 этот Пилемен жив и даже оплакивает своего убитого сына. В песни XV.515 Гектор убивает фокейского вождя Схедия, а в песни XVII.306 этот же Гектор снова убивает того же Схедия. Подобного рода противоречий в «Илиаде» можно найти очень много.

б) «Одиссея» обладает гораздо большей стройностью, чем «Илиада», и противоречий в ней гораздо меньше. Тем не менее, всякого рода противоречий и несообразностей в ней вполне достаточно. Поэма открывается изображением совета богов, на котором решается водворить домой Одиссея, странствующего уже десять лет и находящегося в данный момент у Калипсо. Казалось бы, следовало немедленно возвратить его домой.

Однако почему-то Афина направляет Телемаха искать отца в тот самый момент, когда Одиссей прибывает на Итаку. Телемах после посещения Нестора и Менелая странствует неизвестно где, ничего об отце не узнает и неизвестно, как оказывается [26] опять на Итаке. Самый совет, который Афина дает Телемаху в I песни, удивляет своей несообразностью и несоответствием тому, что реально происходит. Прежде всего, Афина советует Телемаху потребовать в народном собрании удаления женихов. Это понятно, хотя и неизвестно, какая тут связь с поисками Телемахом своего отца. Дальше Афина советует удалить Пенелопу к ее отцу Икарию, если она хочет выйти замуж. Спрашивается, зачем же ей ехать к Икарию, когда скоро должен прибыть к ней Одиссей. Далее, Афина говорит, что если Телемах знает, что Одиссей жив, то он должен возвратиться домой и ждать отца еще год. Спрашивается, зачем же ему ждать целый год, если на совете богов только что было постановлено, чтобы Одиссей немедленно вернулся на родину; кроме того, если Одиссей умер, то непонятен совет Афины выдать замуж Пенелопу за одного из женихов, а остальных женихов перебить. Ибо какой же смысл в этом случае убивать остальных женихов. Далее, из всех этих советов Афины Телемах почему-то исполняет только один, а именно, на народном собрании во II песни он требует удаления женихов, а против предложения удалить Пенелопу к ее отцу даже энергично возражает.

В IV песни Телемах, спеша возвратиться домой для защиты матери, не хочет остаться у Менелая, несмотря на его приглашение; если же прикинуть, сколько дней прошло до его прибытия на Итаку, то окажется, что Телемах оставался у Менелая не меньше 30 дней.

В IX—XII песнях Афина не играет никакой роли, в то время как в других песнях она сопровождает Одиссея в качестве его руководительницы и помощницы.

Конец XXIII и вся XXIV песнь с ее рассказами о схождении женихов в Аид, о приключениях Одиссея и о мятеже на Итаке производят впечатление присоединенных чисто механически. В этом направлении высказывались еще александрийские критики.

2. Другие противоречия. Кроме сюжетных противоречий, у Гомера много всяких других противоречий, так что любители разыскивать таковые всегда могли находить их сколько угодно.

а) Культурно-социальные противоречия. Переходя от внешнего сюжета к его внутреннему содержанию, мы сталкиваемся у Гомера с определенной картиной культуры и социального развития, но эта картина весьма далека от полного единства и слаженности. Основным противоречием является здесь то, что изображенная у Гомера культура в общем является т.н. Микенской культурой (бесформенный кожаный щит, бронзовое оружие при нападении; мотивы быка и льва, перешедшие в гомеровские сравнения, возможно, из микенского изобразительного искусства; различного рода художественная промышленность, вроде кубка Нестора, серег Пенелопы, перевязи Геракла и т.д.). Но Гомеру известна и гораздо более поздняя культура: обрабатывается [27] у него не только бронза, но и железо. Дворцы у него не только роскошные микенские, но и довольно простые, как например у Одиссея на Итаке. Власть царя то прославляется в древнем теократическом стиле, то сводится на военные функции и трактуется весьма непочтительно. Народ и воины то безмолвные исполнители, то восстают против царей и критикуют их в гесиодовском духе. Гомеровские герои то беззаветные борцы за свой народ, то капризные и раздражительные люди, для которых безразлична народная война и которые рады гибели своих соотечественников.

б) Религиозно-мифологические противоречия. Противоречия этого рода особенно поразительны. Зевс — верховный бог, но он многого не знает, что творится в его царстве, его легко обмануть; в решительные минуты он не знает, как поступить; и в конце концов невозможно понять, кого он защищает, греков или троянцев. Вокруг него ведется постоянная интрига, причем часто вовсе не принципиального характера, какие-то домашние и семейные ссоры. Боги постоянно вздорят между собой, вредят друг другу, обманывают друг друга; одни из них почему-то стоят за троянцев, другие за греков. Зевса, вообще говоря, мало кто признает. Однажды чуть было не стащила его с Олимпа его же собственная семья. Не видно, чтобы он имел какой-нибудь моральный авторитет. Говоря о своем превосходстве, он ссылается только на свою физическую силу.

Внешний облик богов изображается также противоречиво. Афина в V песни «Илиады» такая огромная, что от нее трещит колесница Диомеда, на которую она вступила, а в «Одиссее» это какая-то суетливая и заботливая тетушка для Одиссея, с которой он сам обращается без особого почтения. Такие боги, как Аполлон и Арес, просто преступны, лишены чести и совести, которых изобличают и критикуют сами люди. В конце концов невозможно понять, религия это или антирелигиозная пропаганда. Так же противоречивы и гомеровские представления о душе и ее загробной судьбе: с одной стороны, душа — это бессильная тень, лишенная памяти, чувства и слова. Она оживает только тогда, когда напивается животной крови. С другой стороны, в Аиде имеются души, которые без всякой крови обладают и памятью, и речью, и разумом, и даже мудростью.

в) Языковые противоречия. Гомеровский язык в основном является ионийским диалектом. Однако там и сям в обеих поэмах вкраплены весьма ощутительные эолийские элементы, а также — в некотором количестве — и элементы аттические. Спрашивается, что за причина подобного смешения диалектов. Существовало ли такое смешение в действительности, и язык Гомера является только отражением некоторого реального греческого говора? Или это есть какое-то искусственное смешение, и тогда — где, как и почему образовалось такое смешение, какова его история, каково его значение и какова его цель? [28]

г) Противоречия автора поэм с самими поэмами. Все это и многие другие противоречия упираются в одну чрезвычайно сложную проблему, именно в проблему «гомеровского авторства». Что это был за автор, в какую эпоху он жил, какие эпохи он хотел отразить, что он использовал из предыдущего литературного и мифологического наследия, какими творческими приемами он пользовался, для кого и для чего он писал свои поэмы? Даже те противоречия, которые указаны выше (а их число можно было бы легко увеличить), являются, во всяком случае на первый взгляд, таковыми, что очень трудно было бы допускать здесь авторское единоличие. С другой стороны, эти противоречия все же таковы, что они не мешают единству художественного плана обеих поэм и не мешают единству их стиля. Таким образом, признать участие в создании «Илиады» и «Одиссеи» многих авторов делало бы загадочным это единство поэм и этот их стиль. Следовательно, ни простое единоличие автора, ни простая их множественность не могут быть признаны без специальных изысканий и доказательств.

3. Что такое гомеровский вопрос? Все это и составляет то, что в науке получило название «гомеровского вопроса». Анализу всего этого были посвящены колоссальные усилия множества европейских ученых в течение полутораста лет. Сущность этого «гомеровского вопроса», коротко говоря, сводится к вопросу о происхождении поэм Гомера. Эта генетическая часть вместе с синтетической частью, состоящей из анализа гомеровских поэм как художественного целого в его непосредственной данности, и составляет самое гомероведение, и без него немыслима вообще никакая современная наука о Гомере. Прежде чем к ней обратиться, посмотрим, в каком виде существовал Гомер у самих греков и как сами греки его расценивали, а также и то, как разрешался гомеровский вопрос в мировой науке вплоть до наших дней.

II. Гомер в истории античной культуры.

1. Распространение, исполнение и первая запись поэм Гомера.

а) Распространение и, может быть, само создавание поэм происходило при помощи аэдов — певцов, упоминаемых у Гомера (Демодок у Алкиноя, Фемий на Итаке). Позже поэмы распространялись профессиональными певцами-декламаторами, т. н. рапсодами («сшивателями песен»). Их потом стали называть гомеридами, о которых одна схолия к Пиндару утверждает, что сначала это были певцы из рода Гомера, а в дальнейшем стали так называться и прочие певцы. Сохранилось имя одного гомерида Кинефа Хиосского, вставившего, по преданию, в «Гомера» много собственных [29] стихов. В VIII—VII вв. гомериды распространяются уже по всей Греции (Хиос, Делос, Крит, Беотия, Афины). Учреждаются целые состязания рапсодов в разных местах (Саламин, Спарта, Сикиои, Эпидавр), особенно в Афинах на праздниках Панафиней.

б) Закон Солона. Источники гласят о декрете Солона (законодателя в Афинах первой половины VI в. до н.э.) относительно исполнения на Панафинеях исключительно «Илиады» и «Одиссеи» и притом в определенном, строго последовательном порядке.

в) Первая запись поэм. Относительно первой записи поэм Гомера гласят поздние источники (Цицерон, Павсаний, Элиан и др.), приписывая ее специальной комиссии при Писистрате в Афинах (вторая половина VI в.). Поздний характер этих источников заставил некоторых ученых усомниться в существовании комиссии при Писистрате, что, однако, является, как мы увидим ниже, излишним критицизмом. Запись поэм Гомера была произведена не позже VI в. до н.э. и имела государственное значение.

2. Вопрос об отношении Гомера к недавно расшифрованной крито-микенской письменности. В течение долгого времени оставались нерасшифрованными крито-микенские письмена XIV—XII вв. до н.э., которые сулили возможность найти для Гомера отдаленную письменную традицию. Ведь действительно было странным положением дела то, что между Микенами и Гомером залегал огромный промежуток времени в несколько столетий и что тем не менее у Гомера на первом плане микенские воспоминания. Расшифровка «линейной письменности В» привела в этом вопросе к полному разочарованию, т. к. вместо ожидаемых поэтических памятников здесь были найдены материалы экономического и бытового характера, хотя и с упоминанием как многих олимпийских божеств, так и многих гомеровских героев. Этим вопросом занимается английский исследователь Бовра в своей работе «Гомер и его предшественники» (М. Bowra, Homer and his forerunners. Edinburgh, 1955). Изложим кратко эту работу.

После дешифровки «линейного письма В» поэмы Гомера должны рассматриваться в связи с ранним греческим миром. Однако микенские надписи не подтверждают мнения о том, что Гомер использовал письменные тексты более или менее исторически достоверные, как это, например, предполагает Т. В. Аллен (Т. W. Allen, Homer. The origins and the transmission, p. p. 146-169), считая, что Гомер и Диктис знали такую письменную хронику, а также А. В. Гомм (A. W. Gomme, The Greek Attitude to Poetry and History). Нет доказательств наличия в Греции микенского письма после 1200 г. до н.э. Нет его следов и в т. н. [30] протогомеровский период или около середины VIII в. до н.э., когда стал складываться новый греческий алфавит. Целое общество как бы внезапно лишилось письменности и на долгие века, т.е. должно было погибнуть целое сословие, владевшее этим письмом.

Таким образом, исследователям приходится начинать снова с Гомера, считая, что он жил во второй половине VIII в. до н.э. и пользовался очень древним материалом, бытовавшим в таких местах, как, например, Аттика, оставшаяся вне дорийского нашествия и связанная с Ионией, а также Пилос, давно посылавший иммигрантов в Колофон и Смирну. В Ионии же Гомер присоединил к этим сказаниям новый материал и сохранил поэтическую словесную традицию. Эта устная традиция, по мнению Бовра, не нуждалась в записях и всегда существовала без них, между 1200 и 750 гг. Греческая героическая поэзия, судя по ее технике, искони была устной. Новое же письмо не употреблялось в столь узких официальных рамках, как микенское, а носило широкий, общенародный характер и менялось непрерывно, не в пример микенскому. Новый греческий алфавит развивался независимо от «линейного письма В» и, выражая собою звуки, а не слоги, прекрасно передавал эпический размер, способствуя расцвету поэзии. Если бы эти поэмы были созданы в VIII в., то, но мнению Бовра, они, конечно, были бы и записаны. Но памятники письменности навсегда расстаются с приемами устной передачи, а этого мы у Гомера не видим. Иной раз, правда, Гомер употребляет нетрадиционные выражения, но крайне редко («Илиада», XXII.92, IV.66 сл., «Одиссея», II.246), но употребляемая им обычная традиция приводит его даже к противоречию со смыслом (Полифем «богоподобный» «Одиссея», I.70, звездное небо днем, «Илиада», VIII.46).

Гомер, несомненно, письма не знал, но так блестяще пользуется поэтической техникой, что, кажется, будто он тщательно продумал и продиктовал свою поэму. Гомер стоит на распутье древней устной традиции и нового искусства письма, и этому последнему он обязан своей тонкостью и изяществом. Устная традиция не мешает поэту создавать свои сюжеты, свои имена и характеры, своеобразно преломляя историю. Гомер — иониец, но он живет еще микенским прошлым и все описывает с точки зрения своей прежней родины, т.е. с точки зрения колониста, который не может оторваться от своей родной земли. И хотя многие герои Гомера отражают реально существовавших людей его времени, но большинство из них имеют микенское прошлое. Поэтому Гомер не знает древних генеалогий, уходящих в глубь веков, или потомства своих героев. Его Одиссей или Нестор знают своих отцов и дедов, известны их сыновья, т.е. все те, кто связан с микенским миром, но домикенское прошлое и время после него смутно и неясно Гомеру. Вот почему Гомер с большой [31] тщательностью излагает истории Геракла, Тезея, калидонскую охоту, нашествие на Фивы, битву с амазонками, т.е. опять-таки, те сказания, которые связаны с прошлым его родины, с ее историей, которую он хорошо знает.

В поэмах Гомера нашли свое отражение микенская эпоха, время с 1200 г. до ионийского переселения, и, наконец, само это ионийское переселение.

От Микенского времени идет упоминаемое у Гомера оружие из железа или бронзы, дворцы, вещи, военные обычаи. Микенские таблички дают нам имена многих гомеровских героев-греков (стр. 24-26), в том числе тех, которые у Гомера считаются троянцами (Антенор, Гектор, Трос).

Второй период дал Гомеру сведения о сжигании трупов, употреблении железа для топоров и ножей, упоминания о Египте, сведения о множестве разных народов на Крите.

Ионийские же колонисты добавили к родным мотивам нечто новое. Не могут быть ранними упоминания о сокровищнице Аполлона в Дельфах («Илиада» IX.404), о Горгоне на щите Агамемнона (XI.36), о треножниках на колесах у Гефеста (XVIII.373), сведения о финикийцах. Щит Ахилла, по форме микенский, по содержанию же ионийский. Он доказывает то, что героическая традиция у поэта уживается с окружающим его новым обществом.

Можно сказать, что героическая поэзия бытовала на европейском материке около 1400 г. и на микенском языке. После катастрофы XII в. многое из этой традиции было утеряно. Образцами этого длительного развития эпоса остались «Илиада» и «Одиссея», основанные большей частью на устной традиции и впитавшие в себя, как например «Илиада», актуальные жизненные факты (стр. 37-39). Когда Гомер создавал «Илиаду», многие события 1200 г. были уже забыты, т. к. устная традиция о них не говорит. События до Троянской войны и после нее отошли в тень, т. к. сама эта война, объединившая все греческие племена против общего врага, потрясла воображение целых поколений и возвеличила героев этой войны. Но это было последнее великое дело ахейцев, вслед за которым пали Микены и которое заставляло людей обращаться к великому прошлому и обходить молчанием века разрушения и уничтожения былого величия.

Таким образом, если исходить из аргументов Бовра, то нужно признать, что расшифровка «линейного письма В» ровно ничего не говорит о литературных предшественниках Гомера, а только подтверждает традиционную мысль о Гомере как об оформителе векового устного народного творчества.

3. Популярная традиция о Гомере.

а) Древние биографии Гомера. Уже в древности вопросы об авторе, месте и времени появления гомеровских поэм [32] были лишены всякой определенности. Может быть, только до Геродота греки считали Гомера действительным автором обеих поэм и даже всего цикла.

1) Фантастичность биографии. Имеющиеся 9 античных биографий Гомера полны вымыслов и являются позднейшей подделкой. Так, например, биографии Гомера, подписанные именами известных писателей, историка Геродота и философа Плутарха, противоречат тому, что говорят о Гомере сами Геродот и Плутарх. Было бы излишне здесь излагать и анализировать все эти биографии Гомера, построенные на разного рода фантастических комбинациях и домыслах.¹⁾ Для нас, может быть, имело бы некоторое значение указание наиболее древних и наиболее наивных из этих фантастических представлений о жизни Гомера, которых не успела коснуться еще никакая рефлексия.

2) Укажем наиболее древние черты из биографий. К числу таких представлений надо отнести сообщение Пиндара и Стесимброта о родителях Гомера: это — река Мелет и нимфа Крефеида в Смирне. С этим сообщением гармонирует и свидетельство Страбона (XIV.1.37) о наличии в Смирне целого культа Гомера. Точно так же одним из древних мнений является и мнение о его жизни на Хиосе, где был, как сказано, особый род гомеридов, являвшихся распространителями произведений Гомера. В Гомеровских гимнах (I.172 сл.) мы читаем:

Однако тот вывод из этого, что Гомер не только жил, но и родился на Хиосе, является уже позднейшим домыслом.

К числу древних сказаний о Гомере надо относить и сообщения о смерти и погребении Гомера на маленьком острове Иосе около Феры. Все прочее есть позднейшие вымыслы и домыслы, характерные не столько для образа самого Гомера в античности, сколько для творцов этого образа.

3) Формулируем традиционный образ Гомера у греков. Этот традиционный образ Гомера, существующий уже около 3000 лет, если отбросить всякие псевдоученые вымыслы позднейших греков, сводится к образу слепого и мудрого (а, по Овидию, еще и бедного), обязательно старого певца, создающего замечательные сказания под неизменным руководством вдохновляющей его музы и ведущего жизнь какого-то странствующего рапсода. Подобные черты народных певцов мы встречаем и у многих других народов, и потому в них нет ничего специфического и оригинального. Это самый общий и самый распространенный тип народного певца, [33] наиболее любимый и наиболее популярный у разных народов. В связи с этим, может быть, надо толковать и самое имя «Гомер», являющееся, вероятно, не чем иным, как персонификацией одной или нескольких черт из формулированного нами сейчас образа народного певца. Эфор толковал это имя как Ho mē horōn, т.е. «невидящий», т.е. как «слепой»; G. Curtius — как «слагатель»; К. Мюлленгоф — как «общающийся», «товарищ».

б) Время жизни Гомера Гелланик и псевдоплутарховский биограф Гомера относили к Троянской войне (1196—1183), т.е. к началу XII в.; Кратес, заведующий Пергамской библиотекой — ко времени 80 лет спустя после этой войны, т.е. к концу XII в.; Эратосфен — ко времени 100 лет спустя после Троянской войны, т.е. к XI в.; Аристотель и Аристарх (II в. до н.э.) — ко времени основания ионийских колоний (1044), т.е. 140 лет спустя после Троянской войны, к XI в.; Аполлодор — 100 лет спустя после этого, т.е. к X в.; Геродот II.145, ср. II.53 — спустя 400 лет после Троянской войны, т.е. к VIII в. (также Фукидид I.3.3) — как и некоторые — к началу Олимпиад (776). Многие ориентировали Гомера вокруг времени Гесиода, которое тоже в точности неизвестно; ко времени до Гесиода относили Гомера Ксенофан, Гераклид Понтийский, Филохор и другие; ко времени самого Гесиода — Ферекид, Гелланик, Геродот (II.53). Варрон и др.; ко времени после Гесиода — Акций, Филострат и, может быть, уже Симонид и Эфор. Гомера относили и к веку Ликурга, т.е. тоже к VIII в., Эфор и др. Историк Феопомп, отождествляя киммерийцев, в «Одиссее», XI.12-19 с исторически известными киммерийцами, относит Гомера к веку Архилоха и Гигеса, т.е. к VII в. Наконец, иные считали Гомера даже учеником историка и географа Аристея Проконесского, т.е. относили к первой пол. VI в. Таким образом, сами греки относили жизнь Гомера ко времени от XII до VI в.

в) Место рождения Гомера также вызывало самые безнадежные разногласия. Впоследствии была даже эпиграмма, перечислявшая семь городов, которые претендовали быть родиной Гомера (Смирна, Хиос, Колофон, Итака, Пилос, Аргос, Афины). Но их было еще больше. В этих мнениях очень прозрачно выступают политические и патриотические тенденции (некоторые ионийские роды, например, прямо возводили себя к Гомеру; упомянутого Аристея выдвигали киприйцы). Разнообразие мнений о месте рождения Гомера в эллинистические времена доходило до того, что его считали и вавилонянином, и сирийцем, и египтянином, и римлянином. Все это позднейшие комбинации, которые сами свидетельствуют о своей несостоятельности.

г) Произведения Гомера. О произведениях Гомера у греков также знали мало. Каллин, которому принадлежит вообще первое упоминание о Гомере, называет его автором «Фиваиды», что справедливо могло служить подтверждением для тех, [34] кто отрицал за Гомером авторство «Илиады» и «Одиссеи». Первоначально вообще все циклические поэмы приписывались Гомеру. Геродот (II.117) уже проявляет некоторый критицизм, полагая, что «Киприи» не принадлежали Гомеру, поскольку в них Парис едет в Трою три дня, а по Гомеру (Илиада VI.291) — очень долго. В другом месте (IV.32) Геродот сомневается относительно эпигонов. В IV в. уже довольно хорошо научились понимать отличия Гомера от цикла, и лучшим образцом этого является Аристотель (Poet. 23). В александрийские времена Ксенон и Гелланик приписывали обе поэмы разным авторам (за что этих ученых прозвали «разделителями»). Аристарх приписывал Гомеру обе поэмы, а другие относили их к разным возрастам его жизни. Однако уже Платон (Hipp. min. 363 b) и Аристотель (Poet. 24) прекрасно понимали стилистическую разницу обеих гомеровских поэм.

Все это, однако, уже далеко выходит за пределы популярной традиции о Гомере в античности и граничит уже с критическим подходом.

4. Античная критика о Гомере.

а) Порицатели Гомера. Первое интересное явление, с которым мы встречаемся в области гомеровской критики и встречаемся очень рано, — это строгое порицание Гомера с точки зрения религии и морали, возникшее как результат высокого развития культурного самосознания в период классики. Уже в VI и V веках многих коробило легкомыслие Гомера и выступление у него богов и героев с многочисленными человеческими слабостями и даже пороками, что было несовместимо с углубленным религиозно-философским сознанием данной эпохи.

Пифагорейцы и орфики известны как главные порицатели Гомера, а через них это стремление порицать переходило и к другим представителям философской мысли. Ксенофан (В 11 Diels⁴) писал: «Все, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман» (ср. В 12 и АН). Гераклит (В42) «говорил, что Гомер заслуживает изгнания из общественных собраний и наказания розгами». Платон (R. Р. II 377 D-378 D) считает весьма худой ложью мифы Гомера и Гесиода о богах, вроде борьбы Урана и Кроноса, закования Геры Гефестом или низвержение Гефеста с неба самим Зевсом. Гомер, по Платону (там же X 598 Е — 600 Е), умеет хорошо изображать жизнь, но ничего в ней не понимает и ничему не может в ней научить, т. что никто не сделает его своим законодателем, полководцем или воспитателем. От Платона в порицании Гомера не отставал даже и Эпикур (фрг. 228 Usen.).

Но Гомера порицали не только философы. Прославился своим горячим осуждением Гомера ритор Зоил из Амфиполиса в начале IV в. до н.э., написавший против Гомера сочинение в 9 книгах под названием «Бич против Гомера». [35]

б) Почитатели Гомера. Конечно, не было недостатка и в почитателях Гомера, несмотря на известное несоответствие этого последнего уровню дальнейшего развития цивилизации. Известно о некоем Феагене Регийском, что он еще во времена Камбиза выступал в защиту Гомера и был первым писателем, подвергшим Гомера обсуждению. Разные неловкости у Гомера обходили путем аллегорического их толкования. Это находим у Анаксагора, Метродора Лампсакского, Стесимброта Фасосского. Против философов защищал Гомера Деметрий Фалерейский. Особенно прославились в аллегорическом истолковании Гомера как и всей древней мифологии вслед за киником Антисфеном стоики — Филодем, Зенон, Клеанф, Хрисипп, Кратет Молосский, Гераклид Понтийский. Другие сократики отнюдь не разделяли этого аллегорического метода, как это можно видеть из разных мест Ксенофонта и Платона. Аллегорический метод не исчезал в течение всего эллинизма, дожил до неоплатоников и превратился у них в целую систему философии и мифологии, где он, строго говоря, уже перестал быть внешним аллегоризированием и превратился в основное орудие тогдашней диалектики. И вообще последние столетия античности отличаются стремлением спасти Гомера и как поэта и как отца философов — тенденция, которая ярко выявила себя уже в век греческого Возрождения (Максим Тирский, Дион Хризостом) и которая дает себя чувствовать во всей позднейшей орфической литературе и многочисленных цитатах из Гомера у неоплатоников и в Халдейских оракулах. Порфирию принадлежит целый трактат «О пещере нимф», в котором этот философ подвергает философско-символическому толкованию известный нам из XIII песни «Одиссеи» образ пещеры на Итаке (правда, весьма загадочный). Оратор же IV в. н.э. Фемистий (Orat. 20) прямо называет Гомера «праотцем и основоположником рассуждений Платона и Аристотеля».

в) Ученая критика. Одним из самых ранних поэтов и грамматистов, работавшим над текстом Гомера, был писатель V в. до н.э. Антимах Колофонский. Но если мы захотели бы представить себе в точности, как занимались Гомером позднейшие античные филологи, а именно александрийцы, то наилучшим материалом для этого могла бы послужить XXV глава «Поэтики» Аристотеля, где с педантической подробностью рассматриваются всякие возможные подходы к тексту писателя в целях их толкования или исправления.

Здесь нужно упомянуть знаменитые имена александрийских ученых, потрудившихся над толкованием, исправлением и изданием гомеровского текста, это — Зенодот Эфесский, Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский. Первый из них разделил «Илиаду» и «Одиссею» каждую на 24 песни и отличался большой смелостью в исправлении текста Гомера, доходя до вычеркивания целых стихов. Второй известен своей [36] осмотрительностью, осторожностью и большой филологической проницательностью. Третий заново издавал Гомера, определял подложные места в нем и, подходя критически, устанавливал текст. В венецианской рукописи Гомера можно найти также схолии из Аристоника, Дидима, Геродиана, Никанора. Изданий Гомера в античности было вообще немало. Его издавали и города и частные лица (так, например, известно, что Аристотель издал Гомера для своего знаменитого ученика Александра Македонского).

Несмотря на тщательность работы александрийских ученых, в настоящее время она расценивается во многих отношениях не очень высоко ввиду того, что эти ученые хотели во что бы то ни стало сделать Гомера ясным, понятным, общедоступным и вполне совершенным поэтом, удаляя из него все архаическое, непонятное и противоречивое. Это в значительной мере снижает достоинство их работы над Гомером, давая в наши руки подчищенного и выправленного писателя, хотя в других отношениях проделанная ими работа еще до настоящего времени остается ценной и нужной.

г) Аристотель о Гомере. В заключение мы хотели бы привести некоторые мысли из Аристотеля, в которых знаменитый философ, как нам кажется, формулирует общее отношение античности к Гомеру, хотя и глубоко критическое, но положительное и даже восторженное.

В главе XXIV своей «Поэтики» он пишет (перев. Новосадского): «Гомер и во многих других отношениях заслуживает похвалы, но в особенности потому, что он единственный из поэтов прекрасно знает, что ему следует делать». И далее: «... и нет у него ничего нехарактерного, а все имеет свой характер». В «Этике Никомаховой» III.5 Аристотель утверждает, что Гомер в своих поэмах воспроизводил древнюю общественно-политическую жизнь (ср. также фрг. 154) и, следовательно, характерное у него касалось человеческой жизни в целом. Имея в виду Гомера, Аристотель также пишет в «Поэтике» (та же гл.): «В эпосе нелогичное незаметно, а удивительное приятно». Поскольку же Гомера часто обвиняли в ложном изображении жизни, Аристотель отводит это обвинение следующим образом: «Гомер прекрасно научил и других, как следует говорить ложь: это неправильное умозаключение ... Невозможное, но вероятное следует предпочитать тому, что возможно, но невероятно ... Так, несообразности в «Одиссее», в рассказе о высадке (на Итаке), очевидно, были бы недопустимы, если бы это сочинил плохой поэт; но тут наш поэт другими достоинствами сглаживает нелепое, делая его приятным».

Таким образом, Аристотель стоит выше всяких отдельных противоречий или несообразностей у Гомера, но относится к нему прежде всего с эстетической точки зрения, ценя в нем художественный реализм, и притом сознательный реализм, т.е. изображение того, что является «характерным» для жизни, а [37] также и того, что кроется в ней в виде «возможности» и что развертывается поэтом в художественную действительность. Нам кажется, что в античности не было более глубокого и трезвого отношения к Гомеру, чем то, которое мы находим у Аристотеля, и что в основном это и есть последнее слово о Гомере самой античности. Заметим при этом, что у Аристотеля нет ни малейшей склонности аллегоризировать; и это видно не только по соответствующим главам из «Поэтики», где он касается Гомера, но и из тех многочисленных толкований Гомера, о которых мы мржем судить по многочисленным фрагментам из его сочинения «Трудные места из Гомера» (фрг. 142-179 по изданию фрагментов В. Розе). Аллегористика, правда, не была лишена больших достоинств, поскольку она многое подчеркивала такое, что без нее оставалось непонятным или неясным. Тем не менее непосредственно эстетический подход к Гомеру и анализ его художественных методов, конечно не могла заменить никакая аллегористика. Наиболее глубоким исследователем Гомера именно с этой стороны и оказался Аристотель.

III. Гомер в новое время.

1.Гомеровский вопрос на Западе до Вольфа. До Ф. А. Вольфа, известного немецкого филолога (конец XVIII в.) весь культурный мир продолжал видеть в Гомере единоличного автора обеих поэм. Раздавались отдельные случайные скептические голоса, но они, не приводя никаких научных оснований, тонули в общепризнанных мнениях. Таково было во Франции мнение Добиньяка (1715) о том, что Гомер — выдумка, в Италии — Джамбатисто Вико (1730) считал, что Гомер — собирательное имя для многих поэтов и поколений, в Англии — Роберт Вуда (1769) отрицал письменность для эпохи Гомера.

2. Фр.-Авг. Вольф своим исследованием «Введение в Гомера» (1795) настолько заострил вопрос о личности Гомера, что после него возникла по гомеровскому вопросу огромная литература.

По Вольфу, поэмы появились в X в., когда не существовало никакой письменности. Но даже и после записи текст все еще подвергался разнообразным переделкам со стороны ученых и критиков.

В «Илиаде» и еще больше того в «Одиссее» мы находим вполне определенное художественное единство, но его не было сначала, оно — результат позднейшей обработки.

Самую личность Гомера Вольф не отрицает и даже соглашается допустить его авторство для большинства песен. Но он отказывается определить, где, когда и как действовал Гомер и где действовали другие поэты.

В этих рассуждениях Вольф не был вполне безупречен: если, по Вольфу, надписи на камне не старше VII в., то ничего не [38] мешало быть раньше того письму на мягком материале; сношения греков с финикийцами, у которых алфавит был уже в начале 1-го тысячелетия, тоже делают возможным более раннее появление письменности. В новейшее время Н. I. Lorimer в своей статье «Гомер и искусство письма. Обзор мнений с 1713 по 1939» (American Journal of Archaeology, 1948, 52, стр. 11-23) устанавливает появление алфавита в Греции между 780—750 гг. до н.э., а также пишет о еще более раннем финикийском использовании папируса. Наконец, в настоящее время общеизвестна крито-микенская письменность, от которой так или иначе могли идти нити и к Гомеру. О новейших открытиях в этой области трактует С. Я. Лурье в своей работе «Язык и культура Микенской Греции», М., 1958. Вольф слишком увлекался реакцией против т. н. ложноклассицизма. И тем не менее чувство художественного единства в поэмах Гомера делало теорию Вольфа довольно широкой в противоположность его многим неуверенным подражателям.

3. Гомеровский вопрос после Вольфа. Труднообозримая огромная литература по гомеровскому вопросу после Вольфа представлена следующими направлениями.

а) Теории индивидуального творчества. Одним из первых результатов теории Вольфа явилось стремление дробить цельного Гомера на то или другое число не связанных или плохо связанных между собою песен, откуда возникла т. н. теория малых песен, принижавшая и даже совсем уничтожавшая работу первоначального поэта и сводящая поэмы на ряд не связанных между собою песен. Так, К. Лахман (1837—1841) считает XXIII-XXIV песни, не принадлежащими «Илиаде», принимает XVIII-XXII песни за отдельную песнь, а I-XVII делит на 15 различных песен. А. Кехли (1850—1859), тоже производящий деление «Илиады» на 16 песен (IX и X песни выкидываются как чуждые), уже относит отдельные песни к общему циклу, чем несколько смягчает теорию Лахмана.

Далее возникает «теория зерна», в которой признается большое значение первоначального поэта, а не простое тяготение к общему мифологическому циклу. Так, Готфрид Герман (1839) выдвигает учение о «первоначальной Илиаде», которая положила твердые пределы и образцы для накопления новых эпизодов.

«Теория зерна» необходимым образом приходила к признанию ряда последовательных авторов. Получался некоторого рода компромисс между «теорией малых песен» и теорией «единоличия». Дж. Грот (1842) мыслит первоначальную «Илиаду» в виде «Ахиллеиды», в нее входили I, VIII, XI-XXII песни, к которым прибавились впоследствии песни II, VII, X, таким путем и составилась «Илиада». Песни IX, XXIII-XXIV были, по Гроту, добавлены уже после соединения указанных выше песней в одно целое (X и IX — действительно, поздние песни; VIII же едва ли [39] входила в начальную «Илиаду», поскольку она представляет собою единое целое с, несомненно, позднейшей IX песнью). В. Крист (1875—1884) также считает, что к первоначальной поэме о ссоре царей (и далее до смерти Патрокла) сделано впоследствии четыре добавления (II-V; V-VI; VII-IX и др.; и еще ряд крупных и мелких вставок, как например о Фениксе в IX и X, приготовление щита в XVIII, каталог кораблей во II песни). Эта теория переходила в т. н. теорию компиляции, когда составные элементы поэм мыслились более обширными и когда допускался некоторого рода редактор, объединявший эти обширные отрывки, подобно историку, захотевшему создать нечто целое из имеющихся у него обширных материалов.

К теоретикам этого типа надо отнести А. Кирхгоффа (1859—1879) и У. Виламовиц-Меллендорфа (1884), писавших об «Одиссее» (по первому, хронологический порядок возникновения частей «Одиссеи», это — от Калипсо до Итаки, потом — на Итаке, потом Телемахида и путешествия Одиссея до Калипсо; по второму же, более древняя часть — V-XIV, следующая — Телемахида и затем — победа над женихами). Сюда можно отнести русского исследователя С. Шестакова (1892, 1899).

Реакция против дробления Гомера на то или иное количество индивидуальных авторов не заставила себя долго ждать. Г. В. Нич (1830—1837) опровергает мнение Вольфа о несовершенстве письма до Писистрата, о его невозможности до VII в., до записи законов. К. О. Мюллер (1841, 1882—1884), не исключая заимствования у более древних поэтов, приписывал обе поэмы Гомеру, а противоречия считал поздними вставками. Решительным сторонником единства является Ф. Ф. Соколов (1868).

Теория индивидуального творчества кульминирует у Б. Низе (1882), исключающего всякое «народное» творчество и сводящего весь эпос только на одно искусственное на том основании, что в поэмах парод нигде не является автором, что песни поются не о народе, но о лучших из народа, что язык Гомера искусственный, условный, на нем никто никогда не говорил, что никакого троянского мифа на было до создания этих поэм и что ненародных авторов могло быть, вообще говоря, немало.

Таким образом, вопрос об авторстве Гомера уже к середине XIX в. решался в свете всевозможных, самых различных теорий.

Однако оставалась неиспользованной еще одна весьма плодотворная позиция — это теория коллективного творчества.

б) Теории коллективного творчества. В самой общей форме теория коллективного творчества дана у Л. Эргардта (1894), считающего все противоречия в эпосе не вставками, но свойством реально развивающегося эпоса и полагающего, что никакой поэт не обрабатывал тут народных сказаний, что народное творчество тут шло непрерывно и закономерно, без внезапных скачков, от «идеального» единства в зародышевом [40] состоянии к внешнему единству. Это теория органической эволюции.

Известный исследователь А. Фикк (1883—1886) является весьма талантливым представителем теории языковой миграции. Исходя из наличия в языке Гомера большого количества эолийских элементов, Фикк предполагал, что вся «Илиада» была вначале составлена только на эолийском диалекте и что на ионийский диалект она была переведена только в дальнейшем в связи с племенными перемещениями греков. Фикк произвел гигантскую работу, переведя всю «Илиаду» и «Одиссею» целиком на эолийский диалект в целях установления первоначального текста поэмы. Эта гигантская работа произвела сильное впечатление в ученом мире, но все-таки мнение Фикка в науке не удержалось и встретило весьма основательную критику. Оказалось, что Фикк допускал в своем переводе огромные натяжки, коренным образом меняя традиционный гомеровский текст. Выяснилось, что ни о каком сознательном переводе с одного диалекта на другой не могло быть и речи и что он немыслим ни лингвистически, ни культурно-исторически. Поэмы Гомера не были буквально и механически переведены, но они с самого начала были созданы именно на этом смешанном диалекте, что, правда, нисколько не мешает самому факту появления подобного рода сказаний на эолийском диалекте, послужившем основой для теперешнего вида гомеровских поэм. Нам кажется, Фикк безусловно доказал существование эолийской основы гомеровских поэм. Но только вместо механического перевода тут нужно мыслить совершенно новое ионийское творчество на эолийской основе и творчество органическое. В настоящее время надо отказаться от разыскания тех или иных эолийских частей в эпосе, а что касается отдельных эолийских элементов, то их нужно считать не чем иным, как только более или менее случайными рудиментами давно преодоленной старины.

Г. Меррей (1907—1934) говорит уже и о культурно-племенной миграции. Однако гораздо больший интерес имеют те работы по гомеровскому вопросу, которые хотят совместить элементы коллективного творчества с элементами творчества личного.

в) Синтетические теории. Ряд исследователей стремится объединить индивидуальную и коллективную точку зрения, давая, например, теорию, весьма основательную, так называемых напластований. П. Кауэр (1895, 1921—1923) изучает различные наслоения в тексте (редакция александрийцев, изменения от переписчиков и изменения под влиянием ионийского диалекта первоначальной эолийской основы), а также и наслоения в содержании (доэолийский поход Агамемнона под Трою, эолийское движение греков из северной Греции к берегам Тевфрании, Лидии, Тенедоса, Лесбоса, фессалийский миф об Ахилле, кентаврах, Хироне и, наконец, период троянской колонизации с о. Лесбоса с мифом о Трое, как он известен по «Илиаде» и [41] «Одиссее»). Кауэр изучает и напластования в религиозных представлениях: боги сначала невидимы, потом являются в человеческом образе, потом непосредственно в божественном. Противоречия, по Кауэру, имеют своим источником не только многоличное авторство, но и намеренное отклонение с художественными целями и бессознательное уклонение вследствие художественных недостатков, а также сознательное подражание древним образцам.

Интересно также исследование, например, К. Роберта (1901), рассуждающего о происхождении «Илиады» на основании археологических и лингвистических данных. Среднюю, компромиссную позицию занимает У. Виламовиц-Меллендорф в работе от 1916 г. — «Илиада и Гомер».

Наконец, на почве того же объединения индивидуального и коллективного органического единства у Гомера в современной западной науке можно отметить сильную тенденцию к унитаризму (теории единоличия) — таковы работы Г. Финслера (I-III, 1908—1924), Э. Бете (1914—1927) с отнесением к поздней эпике автора «Илиады» к VI в. и «Одиссеи» к середине VI в., Дж. Скотта (1921) и Е. Шварца (1924) и др.

Так, по Финслеру, гениальный поэт, носивший в древности имя Гомера, дал основной замысел «Илиады» в виде идеи гнева Ахилла и развил его в целую поэму, воспользовавшись ранее существовавшими троянскими сказаниями, причем позднейшие вставки ничего существенного в поэме не изменили.

И вообще современный унитаризм имеет мало общего с той прежней и наивной теорией единоличия, которая не была вооружена всеми тонкостями лингвистического, археологического, этнографического, культурно-исторического и эстетического анализа. Современный унитаризм не отрицает ни основной значимости народного творчества, ни бесконечно разнообразных вековых напластований в эпосе, ни участия разнообразных поэтов и редакторов, ни вообще всей проведенной раньше аналитической работы над Гомером. Кроме того, современный унитаризм представлен с весьма разнообразными оттенками и взаимными переходами отдельных теорий, так что иной раз даже трудно определить, к чему ближе тот или иной исследователь, к теории ли отдельных песен, к теории ли зерна или компиляции, к теории ли абсолютного единоличия. Если брать теории относительного единоличия, то, например, Виламовиц (1916, 1920) защищает некоторого рода унитарно-компиляционную точку зрения, в то время как упомянутый выше Нич защищал точку зрения, которую можно назвать унитарно-интерполяционной. Если же сосредоточиться на теориях абсолютного единоличия, то это единоличное авторство Гомера наш Ф. Ф. Соколов понимал в плане общекультурного и сюжетного единства, Д. Мюльдер (1910) — в плане историко-литературного единства, Дж. Скотт и англоамериканские унитаристы — больше в плоскости теоретико-литературной [42] и языковой, а Э. Дреруп (1921) — в плоскости эстетической.

4. Новейшие работы по Гомеру. Главнейшую литературу по Гомеру до 1929 г. можно найти у W. Schmid, О. Stählin, Geschichte der griechischen Literatur, I, München, 1929, стр. 192-195. Литература о Гомере, вообще говоря, — это безбрежное море. Работы о Гомере после войны появляются в очень большом количестве. Их обзор, классификация и анализ должны составить предмет целого большого тома о Гомере. В нашем последующем изложении мы нередко пользуемся этой литературой в разных специальных вопросах, причем в своем месте делаются у нас и точные ссылки.

Сейчас мы обратили бы внимание на ценные исторические концепции Гомера, даваемые во французских работах A. Severyns, Homère, I-III, Brux, 1945—1948 и Е. Mireaux, Les poemes homeriques et l'histoire grecque, I-II, Paris, 1948—1949 (во втором томе — интересные материалы о Гомере в связи с борьбой греческих городов в VII—VI вв. до н.э. за освоение новых торговых путей). Волнующий всех со времен Шлимана вопрос об отношении Гомера к крито-микенской культуре породил огромную литературу, из которой мы укажем только новейшие труды.

Так как в этой работе нет никакой возможности обозреть все многочисленные научные труды по гомеровскому вопросу, то мы попробуем формулировать только те общие выводы, которые в настоящее время можно сделать из всей этой обширной литературы. [46]

IV. Некоторые выводы из истории гомеровского вопроса

1. Народ как творящий индивидуум и индивидуум как творящий народ.

а) Художественное единство эпоса — исходный пункт. Самое важное, самое основное с точки зрения историко-литературной — это неопровержимый и очевиднейший факт художественного единства поэм Гомера, которое необходимо утверждать, несмотря на многочисленные отдельные стилевые различия. Перед этим фактом меркнет проблема единоличия или множественности авторов. Она является, в сущности говоря, второстепенной, так как это художественное единство представлено и как результат индивидуального творчества и как результат творчества многих авторов, творивших в духе своей общей эпической эпохи.

б) Противоречия в поэмах совместимы и с коллективным и с индивидуальным авторством. Что касается вопроса о «добавлениях», «расширениях», «вставках» и пр., то действительно обращает на себя серьезное внимание большая нагроможденность эпизодов в «Илиаде», растянутость, непоследовательность и частая противоречивость.

Изучая характер всех этих противоречий, замечаем, что 1) все они чисто внешние, относятся только к внешнему содержанию и нисколько не нарушают самого стиля поэм; что 2) они могут быть объяснены как условиями личного творчества в ту эпоху, так и условиями коллективного творчества, равно и внешним редакторским соединением песен, имеющих разное происхождение. Таким образом, наличие противоречий очень мало говорит на тему об индивидуальном или коллективном творчестве.

в) Невозможность для общинно-родового строя глубокого и резкого разрыва индивидуума и коллектива. Наконец, самое противоречие отдельной творческой личности и коллектива является, несомненно, буржуазным предрассудком, лежащим в основе подавляющего числа исследований о Гомере. Такое противопоставление основано на признании извечного существования классового общества, в котором личность всегда находится в противоречии с коллективом. Это главным образом и заставляет буржуазных ученых заниматься изыскательством в этом «гомеровском вопросе». Но в общинно-родовом строе, как строе доклассовом, как раз этого противоречия не существует, так что был ли один автор или их было много, все равно в них действовало одно и единое коллективно-родовое творческое сознание. С этой точки зрения, если даже поэмы Гомера возникли в результате механического объединения песен, появившихся независимо одна от другой (для осторожности не будем исключать и этого случая), [47] все равно коллективное родовое творчество и авторство остается тут непоколебимым, хотя фактически осуществлялось оно, конечно, в отдельных творящих личностях. Поэтому с полным правом можно сказать, что греческий народ, взятый в своем единстве и цельности, и есть тот единственный и последний творческий индивидуум, который создал гомеровские поэмы, и что те творческие личности (одна или многие), которые создавали эти поэмы, были только проводниками общенародной воли, не привнося в это творчество ничего узко-субъективного и изолированно-личного.

2. Гомер — отражение истории греческого народа.

Этот творящий народ-индивидуум имел свою историю, и содержание поэм Гомера есть отражение этой истории. Этот греческий народ нельзя понимать отвлеченно, беря его, как это делалось часто, вне определенных пространственных и хронологических границ, но только со всеми теми длительными процессами его общесоциальной и военно-политической жизни, которые и были фактической средой, породившей гомеровские поэмы.

а) Общесоциальное развитие греческого народа, отразившееся в гомеровских поэмах, охватывает собою не только весь общинно-родовой строй в целом, но в значительной мере даже и выходит за его пределы. 1) Меньше всего нашла для себя отражение у Гомера самая ранняя эпоха общинно-родового строя — матриархат с его примитивными социальными отношениями и хтонической мифологией (от этого у Гомера только ничтожные остатки, то ли в виде Геи, которая здесь употребляется только в клятвах, то ли в виде Ириды-Радуги, оказавшейся теперь в полном подчинении у антропоморфного Зевса, то ли в виде картины человеческих жертвоприношений в Ил. XXIII, с которой, как видно, сам автор не знает, что делать, и т.д.). 2) Больше всего поэмы Гомера отражают собою последующую социальную ступень — патриархат с его организующими и рационализирующими функциями в хозяйственной жизни, с обособлением отдельных родов и с вождями и героями этих родов, являющихся выразителями их социальной и военной мощи в борьбе со стихийными силами природы и с окружающим «варварством» (т. н. «героический век»). 3) Но окончательное свое завершение и последнее свое оформление гомеровские поэмы получили только от эпохи далеко зашедшего разложения героического патриархата, а вместе с тем и всего общинно-родового строя, когда общенародная и героическая жизнь уже в значительной мере становилась предметом эстетической рефлексии, лишалась своего непосредственно-религиозного характера и превратилась в предмет светского поэтического творчества (это уже канун рабовладельческого строя и частичный переход в пределы этого строя). [48]

2) Военно-политическая история греческого народа, на основе которой образовались гомеровские поэмы, фактически была историей племен этого народа и их передвижений. 1) Можно считать вполне установленным фактом, что эолийцы, населявшие Фессалию и Беотию и достигшие весьма развитой ступени патриархального героизма, двинулись в третьей четверти второго тысячелетия до н.э. на северо-запад Малой Азии с завоевательными или колонизаторскими целями, неся с собой воспоминание о родине, ее быте, религии и мифах, о ее аристократически-героическом прошлом, т.е. о т. н. микенской культуре. 2) Можно даже с полной уверенностью утверждать, что эти эолийцы покорили упомянутую часть Малой Азии, вошли в теснейшее культурное соприкосновение с тамошними народами и переработали свою религию и мифы в связи со своей новой военной, морской и колонизаторской жизнью и в связи с усвоением местных малоазиатских мифов и культов. 3) Наконец, необходимо утверждать, что эти победители эолийцы около начала первого тысячелетия до н.э. были сами перекрыты еще новым потоком греческих переселенцев, ионийцев, которые заново переработали всю эолийскую эпику в связи не только с своим новым, ионийским, диалектом, но и с своим чрезвычайно живым, подвижным, чувствительным, экспансивным, веселым и почти легкомысленным характером, наложившим неизгладимую печать на суровый эолийский эпос и в этом виде передавшим его и всей последующей Греции и всему культурному человечеству вообще.

3. Личность Гомера и оформление его произведений. Все указанные выше факты из истории греческого народа говорят нам только о содержании поэм Гомера, в то время как художественное произведение состоит не только из какого-либо содержания, но и обязательно облечено в некую форму. Форму же всякому художественному произведению дает его автор. Следовательно, сам собой возникает вопрос об авторской личности Гомера. И 150-летняя история гомеровского вопроса, наполненная бесчисленными ложными представлениями об авторстве гомеровских поэм, дает возможность в настоящее время сделать по этому вопросу весьма ценные выводы.

а) Имманентный автор. Прежде всего одним из очевиднейших результатов 150-летней научной работы над Гомером является в настоящее время то простое и элементарное положение, что об авторе гомеровских поэм можно и нужно судить только по самим гомеровским поэмам, что подлинный автор этих поэм рисуется только самими же поэмами, что он для нас всецело остается в пределах этих поэм, почему и нужно назвать его имманентным автором (лат. immaneo — «нахожусь в чем-нибудь»). Когда исследователи говорили нам о множественности авторов, то, очевидно, они игнорировали поэмы Гомера как художественное [49] целое и, следовательно, игнорировали то единое поэтическое сознание, о котором только и можно говорить, если исходить из самих поэм. Поэтому никакая теория множественности в настоящее время неприемлема для науки. С другой стороны, если твердо стоять на почве самих поэм, учитывая их художественное целое, и говорить о таком их авторе, который вполне им имманентен, то, очевидно, для теперешней науки должна отпасть и всякая теория единоличного авторства, поскольку всякий изолированный автор отделял бы себя от воспеваемого им народа и не имел бы ничего общего с тем автором гомеровских поэм, который нами имманентно в них ощущается. Подлинный имманентный автор гомеровских поэм есть, как сказано выше, сам греческий народ, но в настоящее время мы должны сказать, что этот подлинный коллективный автор не только не исключает индивидуального авторства, а, наоборот, его предполагает, ибо только отдельные личности и могут что-нибудь придумывать и записывать; но зато это должны быть такие личности, которые в своем сознании неотделимы от народа и для которых самое интимное личное творчество — это и есть всенародное творчество, так что в них творит не кто иной, как сам греческий народ в виде некоего цельного индивидуума. Это очень близко и современным унитарным теориям, поскольку здесь действительно утверждается некий один и единственный творящий индивидуум, но это в то же время и очень далеко от них, поскольку утверждаемый нами здесь творческий индивидуум не абсолютизируется нами ни в качестве отвлеченной фикции народа, творящего вне отдельных личностей, ни в виде отдельной личности, которая бы творила вне своего народа, преследуя исключительно свои индивидуалистические цели. Это и есть тот подлинный имманентный автор гомеровских поэм, о котором мы только и можем говорить; и всякие другие авторы, с точки зрения современного состояния гомеровского вопроса, есть только научные фикции и односторонние абстракции, для которых невозможно привести никаких реальных оснований.

б) Художник. Всмотримся в этого подлинного имманентного автора, как его рисуют нам поэмы Гомера. Тут тоже приходится начать с утверждения одной очень простой и элементарной истины, которая игнорировалась большинством старых теорий по гомеровскому вопросу, а именно, что автор гомеровских поэм — художник. Все то, что говорилось и говорится, например, об истории греческих племен, отражением которой являются гомеровские поэмы, об истории разного рода культурных напластований в них, о смешении диалектов у Гомера, о разного рода механистических соединениях и разделениях в пределах гомеровского текста, об их редактировании, интерполировании, перелицовке и т.д., и т.д., все это говорит нам о чем угодно, но только не о том, что автор гомеровских поэм есть художник. Даже формально литературоведческий анализ поэм Гомера и их [50] традиционная поэтика, состоящая из перечисления и классификации литературных приемов у Гомера, тоже говорит нам очень мало о поэтической и художнической личности подлинного автора гомеровских поэм. Эти поэмы не есть ни история племен с их войнами и передвижениями, ни учебник греческой диалектологии или поэтики, но это есть прежде всего художественное произведение, это песни, содержащие в себе не буквальное и фотографическое отражение жизни и не научный ее анализ, но живые картины и образы, порожденные глубокими и мудрыми чувствами художника, захотевшего в обобщенной и красивой форме сказать о жизни своего народа. Поэтому, пока мы говорили выше об истории греческого народа, нашедшей себе отражение в поэмах Гомера, мы только научно конструировали эту историю на материале поэм, но этим еще ни слова не сказали об этих поэмах как художественном произведении и ни на один момент не прикоснулись к их автору как к художнику. Очень резкое и принципиальнейшее противопоставление нашей ученой реконструкции поэм и их подлинной художественной действительности — это тоже один из самых основных результатов истории гомеровского вопроса, которая, к сожалению, очень часто грешила полным непониманием этого противопоставления.

4. Эпический художник. Теперь спросим себя, что же это был за художник и в какую именно художественную форму он облек те материалы из истории греческого народа, которые мы выше реконструировали путем отвлеченно-научной абстракции. Это был эпический художник, каковая истина, несмотря на всю свою простоту, тоже далеко не всегда в достаточной мере принималась во внимание. Так, вся эта работа контаминирования, редактирования, интерполирования и пр. не имеет ничего общего с творчеством эпического художника. Ниже будет раскрыто мировоззрение и стиль такого художника; сейчас же необходимо сказать только то, что эпический художник это тот, сознание которого тождественно с сознанием народа на общинно-родовой ступени его истории, т.е. личное сознание такого художника вполне до-лично, или вне-лично, причем подобное сознание выбирает и соответствующие ему художественные формы.

5. Греческий эпический художник. Но и этого мало. Каждый народ имеет свой эпос, и чтобы не впасть в отвлеченную фикцию какого-то вне-национального эпоса, необходимо сказать, что Гомер есть еще и греческий эпический художник. Это не есть, например, средневековый христианский эпос житий святых, где на первом плане была проблема духа, а человеческое тело трактовалось как темница духа. Это не есть также и средневековый германский эпос какой-нибудь «Песни о Нибелунгах», где изображалась жизнь и подвиги мрачных и титанических героев. У Гомера была языческая влюбленность в земного и материального [51] человека, в его тело и материю, в физического героя, физически защищавшего свой народ и физически побеждавшего стихийные силы природы. Эта подчеркнутая телесность греческого языческого мироощущения вообще определила собой одно общепризнанное свойство античного гения, а именно его пластичность, которая и заставила Маркса увидеть в греческом искусстве «недосягаемый образец» и Энгельса во всем мировоззрении греков художественную «целостность». Вот что дало Гомеру его греческое происхождение.

6. Греческий ионийский эпический художник. Однако греки имели слишком длинную историю и слишком разнообразно проявляли себя в своем художественном творчестве, чтобы одно простое указание на греческое происхождение того или другого поэта могло конкретно нам его обрисовать. То, без чего невозможно даже и приблизиться к пониманию Гомера, это есть его ионийство, которое нужно уметь формулировать не только как сумму определенного рода диалектальных особенностей его языка, но и как целое мировоззрение, предопределившее также и его стиль. Это экспансивное и легкое настроение ионийца бьет нам в глаза почти в каждом стихе гомеровских поэм; но оно, ярко ощущаясь нами как факт и будучи установлено в науке как неопровержимая особенность гомеровского творчества, все еще, однако, не нашло для себя адекватного научного выражения и все еще излагается многими в самых общих, пока только восторженных тонах.

7. Греческий ионийский эпический художник эпохи разложения общинно-родового строя и перехода его в рабовладельческую формацию. Далее, и самое ионийство Гомера все еще не есть его последняя по конкретности характеристика. Автор гомеровских поэм есть тот иониец, который живет в Греции накануне классового рабовладельческого общества, а может быть, и в самом его начале; и это мы должны утверждать с полной уверенностью потому, что его отношение к общинно-родовой формации и прежде всего его отношение к мифологии, как общинно-родовой идеологии, чрезвычайно свободно и игриво, причем эта свобода доходит до юмористического отношения, а эта игривость часто граничит у него даже с некоторого рода фривольностью. Если Маркс говорит, что Гомер «выше своих богов», то, очевидно, это значит и то, что Гомер выше и вообще общинно-родовой формации, поскольку эти боги были именно порождением этой последней. Однако поскольку у Гомера все же еще нет никакого рабовладельческого общества в положительном смысле, а есть только критическое и эстетическое, чисто светское отношение к общинно-родовой формации, мы и должны говорить, что Гомер — это иониец именно эпохи перехода от одной общественной формации к другой, или поэт эпохи перехода греков «от варварства к цивилизации» (выражение Энгельса). [52]

8. Аттическое завершение гомеровского эпоса.

а) Восходящая классическая демократия. Наконец, чтобы дать последнюю по конкретности характеристику социальной и поэтической личности Гомера, необходимо учитывать, что в пределах указанного перехода от одной общественной формации к другой было много самых разнообразных и антагонистических прослоек и что Гомера необходимо связывать не только с этим временем вообще, но и специально с какой-нибудь определенной социальной средой этого времени. Если поставить вопрос о той общественности и публике, для которой пел Гомер, то это, конечно, были не цари и даже не аристократы, а та зарождающаяся и восходящая в VIII—VI вв. ионийская демократия, которая уже порвала с общинно-родовым строем, но еще не выработала своей законченной идеологии и потому пользовалась пока старой общинно-родовой поэзией, но в своей новой и вполне светской ее интерпретации.

Однако в настоящее время мы располагаем достаточным количеством данных об аттических элементах в гомеровском эпосе, которые трактуются разными исследователями, конечно, по-разному, но в которых ионийская стихия Гомера как раз и получила свое последнее завершение. У многочисленных теоретиков «ядра» — это грубые позднейшие интерполяции, у Кауэра — это культурные напластования, у Бете — это личные настроения самого автора, и т.д., и т.д. Эти аттические элементы совершенно нет никакой возможности игнорировать, поскольку они являются бесспорным фактом личности нашего «имманентного автора».

б)Исследователи аттического завершения Гомера. Аттического завершения Гомера касались многие исследователи, но полной ясности в этом вопросе до сих пор еще не достигнуто. Из более ярких концепций этого рода укажем на воззрения Пэли (Paley), очень оригинально и с большим остроумием приписывавшего в 60-х гг. прошлого века «Илиаду» Антимаху Колофонскому (1-я половина V в. до н.э.), на Виламовица с его учением об аттической редакции Гомера (1884), на К. Роберта с его учением о четвертом, «аттическом» периоде эпоса. Интересна работа Ваккернагеля (1916) об аттической редакции Гомера и аттических элементах гомеровского языка. Укажем на новые воззрения Виламовица (приложение к книге 1916 г., специально посвященное «Аттическому Гомеру»), в которых этот капризный исследователь вдруг почему-то отрицает аттические элементы в языке Гомера. Отметим взгляды Кауэра (1921—1923), признающего при всем своем критицизме аттическую окраску и языка, и содержания гомеровских поэм.

В отношении общей характеристики аттической культурной ступени Гомера многое дал уже Виламовиц в своей старой работе 1884 г., что и необходимо здесь привести с некоторыми поправками и дополнениями. [53]

Во-первых, Афины VII в. представляют собою восходящую классическую демократию со свойственным ей могучим культурным синтезом. Афины постепенно становились культурным центром для всей Греции; и эта их центральность оставалась даже тогда, когда они потерпели политический крах после Пелопонесской войны. Афины были наследником всех предыдущих, уже погибших или погибающих греческих культур, впитали в себя наивысшие достижения этих последних. Из Ионии Аттика получила мраморную живопись и из Коринфа — гончарную, создавши из этого новое и высшее искусство — свою краснофигурную живопись на вазах и фресках. Из Ионии Аттика получила эпос, который там уже был мертв, а из Коринфа — дифирамб и создала из этих двух художественных форм новое и небывалое искусство классической трагедии. Для того чтобы пользоваться эпосом в таких широких размерах, как это делали аттические трагики, необходимо было очень длительное время распевать этот эпос, слушать его, писать и читать, словом, так или иначе культивировать.

в) Специальные аргументы в пользу аттического завершения Гомера.

Прежде всего имеет огромное значение для характеристики гомеровского аттицизма уже тот простой факт, что сочинения Гомера были собраны именно в Афинах и что именно в Афинах они исполнялись на официальном общенародном празднике. Гомер имел распространение по всей Греции, но ни Коринф, ни Фивы, ни Спарта и ни один какой-либо из островов не оказались местом столь глубокого и принципиального возвеличения Гомера. Это могло быть, конечно, только в результате специфической близости Гомера аттическому сознанию.

Далее, имеется ряд античных свидетельств о том, что Писистрат сам делал вставки в гомеровский текст с политическими целями, для возвеличения престижа и роли Афин. Так, стих Ил., II.558 — «Мощный Аякс Теламоний двенадцать судов саламинских вывел с собою и стал, где стояли фаланги афинян» в античности трактовался как писистратовская вставка для подтверждения прав афинян на Саламин, отнятый ими у его законных владетелей, мегарян. Герей Мегарский утверждал, что Од., XI.631 — «Я б и увидел мужей стародавних, каких мне хотелось, — славных потомков богов Пирифоя, владыку Тесея» — тоже есть вставка Писистрата с целью возвеличения афинских героев. Традиция говорит, что Писистрат не стеснялся даже внесением в текст Гомера целых песен. Так, одна схолия в кодексе Twnleyanus к Ил. X сообщает: «говорят, что эта рапсодия была сочинена Гомером отдельно и не была частью «Илиады», но что она была внесена в произведение Писистратом». Диоген Лаэртский (I, 2, 9 в чтении Ричля) сообщает мнение некоего Диэвхида, мегарского историка, объяснявшего работу [54] Писистрата над Гомером тоже как направленную для возвеличения Афин. Все эти свидетельства говорят не только о том, что в античности тоже были охотники за механическими интерполяциями у Гомера, но самое главное и о том, что окончательная редакция всегреческого текста Гомера так или иначе связана не с каким-либо другим местом, но именно только с Афинами.

Но и без этих указаний на интерполяции Писистрата в Гомеровском эпосе можно выделить достаточное количество мест бесспорно аттического происхождения (эти места собраны у John. A. Scott. Athenian interpolations in Homer Class. Philology, VI 419 стр. 1911; IX 395 стр. 1914). Можно утверждать, например, что аттического происхождения весь каталог кораблей или уж, во всяком случае, — Ил. II.544-557. Виламовиц еще в своей старой работе 1884 г. прекрасно трактовал — Од., XI.566-631 как эпизод чисто аттического происхождения. «Дом Эрехфея» (Од., VII.82) есть тоже, конечно, не что иное, как храм Афины Паллады в Афинах.

В настоящее время все подобные аттические элементы в эпосе никак не могут трактоваться как простые интерполяции, т. к. подобный метод гомеровского анализа является слишком механистическим. Может быть, такое «аттическое место», как — Ил., II.557 сл., и вводит несколько неожиданно Аякса и о-в Саламин (так что эти два стиха можно было бы без труда и выпустить, подобно предшествующим стихам 553-555 с похвалой Афинскому Менесфею; однако Кауэр (стр. 118) совершенно прав, указывая, что не только эти места, но и весь «Каталог» не есть механическая вставка, ввиду его предвосхищения еще в предложении Нестора (в стихах 360-368) разделиться по филам и фратриям. Виламовиц устанавливает, что филы и фратрии в это время уже отсутствовали в Ионии, но были в силе в Аттике при Писистрате. Таким образом, аттическими во II песни «Илиады» являются вовсе не только те места, которые содержат аттические имена. Точно так же в Ил., XIII.195 сл. упоминается об афинских вождях Стихии и том же Менесфее, уносящих павшего с поля сражения. Если это интерполяция, то тогда нужно считать интерполяцией и Ил., XV.329-331, где этого Стихия убивает Гектор (причем Стихий назван товарищем Менесфея) и где говорится о гибели от руки Энея также еще Иасона, тоже афинского вождя. Но если согласиться, что в обоих случаях действовал тот же самый интерполятор, то тогда придется подвергнуть сомнению и всю XIII песнь «Илиады», в которой среди славных и героических народностей, изображаемых в 679-724, опять фигурируют афиняне, и опять с теми же Стихнем, Менесфеем и еще двумя другими — Фейдом и Биасом. Ясно, что эти «интерполяции» слишком выпукло говорят об аттическом заострении гомеровской идеологии, чтобы их считать только механическими интерполяциями. [55]

г)Невозможность грубого понимания аттических интерполяций. То, что это не есть просто интерполяции, во всяком случае, не интерполяции с такими грубыми политическими целями, о которых говорят и античные и новые исследователи, достаточно доказывается тем неоспоримым фактом, что изображаемые у Гомера афиняне вовсе не всегда являются победителями и вовсе не всегда способны обойтись без посторонней помощи.

Стихия и Иасона убивают, и Менесфей не приходит им на помощь (Ил., XV.330-333). Сам Менесфей (Ил., XII.331-363) зовет себе на помощь саламинца Аякса; и тот вместе с Тевкром его спасает (364-377), и тут дело вовсе не в трусости, мало приятной для афинян (как думает Скотт), потому что те же самые выражения употребляются в подобных ситуациях и в отношении Диомеда (Ил., V.596, XI.345), и в отношении самого Аякса (XV.436, XVI.119). Дело тут в том, что гомеровский эпос завершал свое развитие еще в эпоху подъема Афин или по крайней мере в период перехода Афин из безвестности к более или менее заметному положению в греческом мире.

Гомер вовсе не выдвигает афинян на первое место. Афинянин Менесфей (вся песнь XII «Илиады») пользуется все время помощью саламинца Аякса. Он не участвует в играх в честь Патрокла [а по Еврипиду (Ифиг. Авл. 247), он даже и вовсе не является предводителем афинян под Троей].

Скотт²⁾ совершенно правильно утверждает, что об Афинах в «Одиссее» вообще упоминания редки и путанны. Согласно рассказу Одиссея (Од., XI.321-325) Артемида убила Ариадну во время переезда ее с Тесеем с Крита в Афины; Орест прибывает в Аргос мстить за отца из Афин (III.306-308), в то время как у всех трагиков, он прибывает для этого из Фокеи. Афина с острова феаков (VII.78-81) прибыла в Афины через Марафон — тоже вопреки здравому географическому смыслу. Из этого можно, пожалуй, сделать даже тот вывод, что автор «Одиссеи» вообще слабо знает Балканский полуостров. Ведь говорит же Нестор (III.321 сл.), что птицы не могут перелететь Средиземное море за год, а Менелай, что египетский остров Фарос (IV.354-357) находится на расстоянии дня пути от устья Нила. В «Илиаде» Афины упоминаются тоже только один раз, да и то только в каталоге кораблей (Ил., II.546), где вообще перечисляются все греческие города, пославшие свои войска под Трою.

Говорили о том, что Писистрат, сын Нестора, введен в «Одиссею», чтобы польстить знаменитому афинскому тирану Писистрату. Но так грубо нельзя понимать гомеровские [56] интерполяции. Ведь почему-то Телемах не говорит ни о каком Писистрате в своем рассказе матери о посещении Нестора (Од., XVII.109-117). Можно ли считать этого Писистрата сколько-нибудь важным лицом в «Одиссее»?

Если бы афиняне хотели во что бы то ни стало самым грубым способом всюду напоминать о себе, то Эдип (Ил., XXIII.679 сл.) не умирал бы в Фивах, а умер бы в Колоне около Афин, как об этом твердила мифологическая традиция; и Тидей (XIV.114) тоже не был бы похоронен в Фивах вопреки общему мнению, по которому он похоронен в Элевсине; и Филомела была бы не дочерью милетца Пандарея (Од., XIX.518), но афинского царя Пандиона; Гекуба была бы не дочерью Диманта (Ил., XVI.718), но Киссея, как об этом думали в Аттике, а Минос, знаменитый враг Афин, у Гомера не был бы мудрым судьей и другом Зевса (Од., XIX.178 сл.). Когда Еврипид в «Ифигении в Авлиде» из-за патриотических целей хотел возвеличить Афины, то он сделал предводителем войск афинянина сына самого Тесея, увеличил число афинских кораблей до 60, а Аргосу вместо 80 дал 50. Скотт напрасно упражняется в остроумии, опровергая аттического Гомера и предполагая, что может идти речь только о грубых вставках, откровенной политической корысти и нелепом искажении общегреческого Гомера. Действительно о вставках у Гомера говорят упомянутые выше два мегарских писателя; и Скотт опровергает их мнение на основании того, что мегарцы были враждебны к афинянам. Однако ясно, что античные сообщения о Герее и Диэвхиде можно толковать в самом разнообразном смысле. Аристотель в своей «Афинской Политии» среди заслуг Писистрата (XVI) ничего не говорит о его литературных предприятиях. Но ценность этого «аргумента на основании молчания» в логике расценивается очень низко. При Писистрате, говорит Скотт, афиняне еще не могли диктовать свой вкус всей Греции. Но речь, конечно, идет не об афинском вкусе, а об общегреческом деле с аттическим заострением. До расцвета драмы Афины были далеки от литературы. Но Гомер это не литература, а прежде всего устное творчество. Музы жили на Геликоне, в Олимпии и Пиэрии, т.е. не в Аттике. Но Аттика никогда и не думала опровергать общегреческих муз или делать их специально аттическими. Лин, Фамирид и Мусей не были жителями Аттики. Скотт думает, что гомеровское творчество только в том единственном случае могло бы получить завершение в Аттике, если бы все греческие певцы происходили из Аттики. Такой аргумент даже не заслуживает опровержения. Ни одна поэма эпического цикла не приписывается поэтам Аттики. Но ни один из 9 классических лириков также не жил в Аттике. Этот аргумент тоже не имеет никакого значения. Скотт напоминает нам о литературной консервативности греков, изгнавших Ономакрита в эпоху Писистрата за внесение одного стиха в поэму Мусея и наложивших штраф на [57] Ликона, друга Александра, за внесение в комедию лишней строки. Мы не знаем, применим ли этот аргумент к Гомеру. Но если он и применим, то это только говорит об органическом завершении эпоса в Аттике против механических и грубо политических интерполяций. Мы вовсе и не стоим за механические и грубо политические интерполяции. Александрийцы, по Скотту, не знали ни одной афинской рукописи Гомера. Это неправда: Аристарх самого Гомера считал афинянином. Точно так же едва ли заслуживают опровержения такие аргументы Скотта против афинского завершения Гомера, что ни один исследователь Гомера не родился в Аттике (как будто бы завершителями поэтического творчества Гомера могли быть только его научные исследователи) и что из Афин не происходило ни одного рапсода (как будто бы о каждом рапсоде известно, откуда он происходил).

Сам же Скотт утверждает, что, кроме эпоса, все роды поэзии, возникавшие вне Аттики, получили завершение в Аттике. Но почему же кроме эпоса? И сам Скотт весьма правильно изображает возникновение того, что он называет легендой о комиссии Писистрата. Он исходит из того, что именно в Афинах Гомер систематически исполнялся на праздниках и что именно там возникла потребность объединить в единое целое отдельные произведения Гомера. Так оно и было, пусть хотя даже и не существовало самой комиссии Писистрата. Ведь та самая схолия, которая говорит о внесении при Писистрате в состав «Илиады» X песни, одновременно утверждает, что эта X песнь была тоже произведением Гомера.

Таким образом, остроумные аргументы Скотта или ничего не опровергают или направлены против признания у Гомера наличия слишком уж грубых интерполяций. Они совершенно ничего не опровергают в вопросе об органически-творческом завершении гомеровских поэм в Аттике.

д) В чем заключается подлинное аттическое завершение Гомера?

Однако нет нужды гоняться за отдельными вставками и выражениями, чтобы говорить об аттической стадии эпоса. О ней гораздо больше говорит едва уловимое у Гомера веяние аттического духа, хорошо известного нам из истории классических Афин, т.е. духа разумной энергии и воли, волевой целенаправленности, отважной предприимчивости, больших прогрессивно-новаторских и организационных способностей, подкрепляемых острым, проницательным и критическим взглядом на вещи, но сдерживаемых чувством меры, внутренней собранности и гуманизма. Нет ничего невероятного в указании Мюльдера о том, что поэмы Гомера отражают на себе уже борьбу Греции с Азией; и хотя в этом утверждении совершенно неприемлемы его исключительность и злободневно-политическая заостренность, тем не менее невозможно отрицать у Гомера самого веяния [58] отважного греческого антиазиатского духа, приведшего в дальнейшем к гегемонии Афин и греко-персидским войнам. Речь может идти, конечно, только о веянии, хотя это веяние все же настолько тут заметно, что из древних Аристарх, а из новых Кобет прямо считали Гомера афинянином (взгляд, который для нас, конечно, совсем не обязателен).

е) Аттические языковые элементы. Наконец, для аттического заострения гомеровского эпоса существует такой аргумент, который должен заставить молчать самых крайних скептиков и который базируется не на сомнительных соображениях относительно интерполяции и не на наблюдениях за едва уловимыми авторскими настроениями, но на твердых данных гомеровского языка. Как известно, гомеровскому языку с его эолийско-ионийской основой свойственна еще вполне определенная аттическая окраска. В этом нет ничего невероятного уже по одному тому, что ионийский и аттический диалекты являются, как известно, только двумя ветвями одного и того же цельного ионийско-аттического диалекта. Об этом имеется специальное исследование Ваккернагеля. Аттические языковые элементы, рассыпанные там и сям по всему Гомеру, — это, во всяком случае, уже такая органическая особенность творчества Гомера, которую невозможно объяснить никакими интерполяциями и которая требует признания аттического Гомера независимо ни от каких его идеологических или стилистических особенностей.

9. Народность Гомера. Если подвести итог всем предыдущим высказываниям о личности Гомера и утверждению, что Гомер есть народный поэт, то должен возникнуть вопрос о том, как же нужно в конце концов понимать его народность.

1) Здесь, как и везде, мы должны остерегаться отвлеченных и ничего не говорящих выражений, подобно таким, как «придворная», «аристократическая» поэзия. Марксистско-ленинская теория не знает никакой отвлеченной народности, никакой «народности вообще», никакой народности в виде некоей неподвижной абстрактной фикции. Типов народности по крайней мере столько же, сколько и основных общественных формаций, в которых народ себя выражает, т.е. их по крайней мере пять, не считая еще промежуточных звеньев.

2) С этой точки зрения народность Гомера, согласно всему вышесказанному, должна быть охарактеризована примерно при помощи следующего ряда определений, в котором каждый последующий член есть осуществление, уточнение и конкретизация предыдущего члена: народность общинно-родовая, народность эолийская, народность эолийско-ионийская, народность эпохи перехода общинно-родовой формации в рабовладельческую, народность ионийско-аттическая, народность ионийско-аттическая периода зарождения (а может быть и восхождения) демократии. [59]

3) В гомеровской народности, следовательно, основная роль принадлежит именно границе между обеими основными античными формациями. Это заставляет, однако, точно формулировать, в чем состоит сходство и различие народностей Гомера с народностью обеих соприкасающихся здесь формаций.

4) С общинно-родовой формацией народность Гомера совпадает в признании общенародных героических идеалов, на основе коллективизма родственных связей, когда все люди являются друг другу родными и когда они готовы постоять все за одного и один за всех. Это непререкаемое богатство общенародного героического единства есть то, что навсегда связалось с именем Гомера и что составляет его величие не только для всей Греции, но и для всего культурного человечества. Но тут же надо формулировать и отличие. Народность Гомера отличается от общинно-родовой формации тем, что она не ориентирует эти общинно-родовые идеалы в их абсолютной нетронутости и непосредственной примитивной данности, но является уже некоторого рода рефлексией над этими идеалами, нисколько, правда, не мешающей признанию их всенародной значимости.

5) Рефлексия эта, как мы отчасти уже видели выше и как подробно будем об этом рассуждать в главах о мировоззрении и стиле Гомера, является, во-первых, эстетической, в силу которой старинная героическая жизнь делается предметом красивого любования, во-вторых, иронически-юмористической, делающей старый и суровый героический мир доступным и более подвижному, цивилизованному сознанию, и, в-третьих, моралистической, доходящей до прямой критики старых варварских божеств.

6) С рабовладельческой формацией, при помощи которой греки переходили от варварства к цивилизации, Гомер сходен именно этой своей рефлексией, невозможной в старое и наивное общинно-родовое время. Рабовладельческая формация возникла в результате нового и для своего времени прогрессивного разделения труда, а именно умственного и физического труда, что в свою очередь открывало широкий простор для рефлексии над всем тем, что раньше переживалось как простое, очевидное и даже родное. Появились большие возможности для развития отдельной личности и для их демократического объединения. Но Гомер резко отличается от этой новой формации тем, что он не признает и не рисует этих новых прогрессивных демократических идеалов в их положительном раскрытии; он только улавливает их легкое веяние и рисует их главным образом отрицательно, не в виде их прямого признания, но в виде рефлексии над устаревшими формами, и частичной их критики.

7) Этот замечательный тип народности тем самым достигает у Гомера необычайной обобщительной силы. Если бы эта народность была народностью только общинно-родовой, она в [60] глазах позднейшего грека оказывалась бы чем-то грубым и примитивным, чем-то варварским и устаревшим; если бы она была только народностью нового восходящего класса демократии, то Гомер тем самым связал бы себя одним, правда, великим, но все же узким и кратковременным периодом в истории Греции и не стал бы непререкаемым авторитетом для всей Греции в целом. Он взял наилучшее, что было в обеих формациях, именно, всенародный героизм без варварства и цивилизацию без крайностей индивидуализма. В этом-то и заключается секрет его тысячелетнего обаяния.

8) При таком конкретном понимании народности Гомера должны отпасть разного рода односторонние о ней утверждения и разного рода нелепые споры, которые велись и ведутся в буржуазном гомероведении. Так, для нас нелеп вопрос о том, является ли поэзия Гомера наивной, как это думали в Европе в старину, или же она продукт цивилизации, как это думает большинство теперешних ученых. Она есть, конечно, и то, и другое или не то и не другое; и предыдущее нам показывает, в каком смысле и как объединяются и разъединяются у Гомера наивность и цивилизация.

Бете ставит вопрос, является ли эпос Гомера народным или книжным, и доказывает, что это эпос книжный. Для нас же является нелепой самая эта антитеза народности и книжности у Гомера, ибо мы теперь хорошо знаем, как именно объединяются и разъединяются у Гомера эти абстрактные противоположности; и если Бете высказывается здесь за книжность, то это определяется только его реакционной идеологией, недооценивающей все народное.

Далее, есть ли гомеровская народность некая архаизация или модернизация? Для нас лишена смысла самая постановка вопроса, хотя ничто нам не мешает абстрактно выделять черты того и другого у Гомера; и если Дреруп решительно высказывается за архаизацию, то эта абстрактная односторонность оказалась возможной у него только потому, что он формалист и эстет и лишен чувства живой народной стихии у Гомера.

Далее, многие никак не могут понять религии Гомера и спорят о том, есть ли это живая вера или это издевательство над верой. Если бы Гомер не верил в богов, то он не был бы греком ни общинно-родовой, ни рабовладельческой формации (по крайней мере, ее классического периода). Но, с другой стороны, если бы его вера была варварским примитивом общинно-родовой формации и только этим, он был бы непонятен цивилизованным грекам последующих времен. Весь секрет обаяния гомеровской мифологии как раз и заключается в этом объединении старой живой веры с ее эстетической рефлексией; и если кто-нибудь видит в гомеровском изображении богов атеизм и религиозность, тот, очевидно, подходит к этим богам с чисто христианской меркой. Он не понимает языческого преклонения перед [61] красотой живого тела и чисто материального земного человека, обожествлением которого и являются, в конечном итоге, языческие и, в частности, гомеровские боги. Только умение синтезировать две основные античные формации и способно дать нам понимание того, что непосредственно народного и что цивилизованного было в гомеровской религии и в гомеровской мифологии.

Наконец, многие спорили о том, находим мы у Гомера архаизацию или модернизацию поэтических материалов. Архаического у Гомера, действительно, очень много, включая всяких мифологических чудовищ и остатков дикой первобытной истории. Элементов, связанных с цивилизацией, у Гомера тоже более чем достаточно, включая замечательную по своей твердости, традиционности и постоянству выработанной закономерности его художественной и стихотворной формы. И тем не менее явилось бы недопустимым формализмом и рассудочной метафизикой указание и перечисление у него отдельных и бесчисленных элементов архаизации и модернизации без сведения их в единое и нераздельное идейно-художественное творчество. Находясь на границе двух античных формаций, Гомер как бы с некоей вершины рассматривает ту и другую, так что в конце концов невозможно и определить, какие моменты являются у него в результате модернизации и какие в результате архаизации. Губительное пение сирен — замечательный хтонический и, следовательно, архаический образ. Но это пение сирен у Гомера настолько эстетически увлекательно и рассказ о нем настолько художественно занимателен, что образ этот уже перестает быть и только архаизацией и только модернизацией. Это именно та неуловимая граница между тем и другим, как неуловим момент перехода от ночной тьмы к дневному свету и от дневного света к вечерним сумеркам. Просветительская рационалистическая метафизика в течение двух веков достаточно упражнялась над рассечением живого Гомера на мертвые куски. Сейчас этому просветительству должен быть положен конец.

9) Уже было сказано, что никакая народность, ни гомеровская, ни какая-нибудь другая, не может существовать вне стихии социально-политической жизни. Даже и самая древняя мифология, отражающая первобытное развитие народов, только в представлении буржуазного индивидуализма оказывается чем-то необщественным и неполитическим. На самом деле даже и там общенародные мифы насквозь пронизаны общественно-политической жизнью; только, правда, эти социально-политические мотивы древней народной мифологии бывают часто весьма трудными для анализа. Что касается Гомера, то его народность достигла такой степени дифференциации, что можно уже прямо и в буквальном смысле слова говорить о его общественно-политической тенденции.

У Гомера изображается война, и войну эту ведет весь греческий народ. Война эта народная и с точки зрения греков [62] справедливая, поскольку она имеет своей целью восстановить попранные греческие права. Но в этой справедливой народной войне Гомер удивительным образом сочувствует не греческим царям и героям, но троянским. Он уничижает Агамемнона и Ахилла, вождей греческого войска, и дает их в остро-сатирическом изображении. Несомненно, в вопросах колониальной политики и колониального соперничества Гомер занимает весьма определенную политическую позицию и безусловно находится в оппозиции к заправилам тогдашней политики, сочувствуя одним греческим городам и отрицательно относясь к другим. В приведенной выше работе Э. Миро (во II томе, особенно стр. 418-432) показаны афинские колониальные симпатии Гомера, противоположные по отношению к политике других городов, например Сикиона. Аттика заигрывала с Троадой, откуда и положительное изображение у Гомера троянских царей и героев.

Но общественно-политическая тенденция у Гомера идет гораздо дальше. Как мы увидим ниже, можно прямо говорить об антивоенной тенденции у Гомера, хотя тут не должно быть никакой модернизации: как ни трагична война для Гомера, но он в буквальном смысле слова упивается изображением военных объектов и самой войны; и если основная масса войска иной раз не хочет воевать (и тут все учебники прославляют Ферсита), то, с другой стороны, войска Ахилла прямо-таки жаждут сражаться. Это видно из такой речи самого Ахилла (Ил., XVI.200-214):

Характерно и то воодушевление, и то небывалое единодушие, которое охватило войска при вести о предстоящем сражении с троянцами в связи с примирением Агамемнона и Ахилла (XIX.41-53, 74 сл.). Следовательно, изображая трагедию войны, Гомер все же стоит за ту войну, которую он считает справедливой. Другими словами, гомеровские поэмы создавались в атмосфере клокочущих общественных, политических и военных страстей; и поэтому здесь меньше всего можно [63] говорить о какой-нибудь абстрактной народности. Здесь показан греческий народ в острейший момент своей истории, в период напряженнейшей борьбы аристократических и демократических элементов возникающего классового общества, в период напряженнейшей колониальной экспансии.

10) В заключение этого раздела о народности заметим, что никогда не было недостатка в исследователях, отрицавших эту народность у Гомера. Выше мы уже встретились с классическим в этом отношении трудом Низе. Из новейших представителей такого взгляда укажем все на того же Э. Миро. Э. Миро целиком отрицает народное происхождение гомеровских поэм. С точки зрения языка, по его мнению, здесь мы находим такую искусственность, к которой не был способен ни народ, ни его певцы. Дактилический гекзаметр — это слишком акробатический стих, чтобы народные певцы могли им легко владеть. Скорее он происхождения ритуального, и сама поэзия гомеровская исходит из религиозных сфер. Археологически-древняя народность Гомера тоже не выдерживает критики. Иначе пришлось бы всякий исторический роман признавать написанным в те времена, которые в нем изображаются (стр. 336-346). Едва ли подобная теория заслуживает критики с нашей стороны. Дактилический гекзаметр нисколько не сложнее других стихотворных размеров у других народов, а относительно религии сам же Миро доказывает, что у Гомера ее осталось очень мало. Миро также отвергает и исторический факт существования Троянской войны, признанный всеми историками и археологами (I, стр. 357-376). Мы не будем здесь опровергать Миро, а укажем хотя бы на недавнюю работу Дж. Форсдайка «Греция до Гомера» (J. Forsdyke, Greece before Homer. Ancient chronology and mythology. Lond., 1956), где на основании археологических, хронографических и исторических источников подробно освещается вопрос о хронологии троянской войны и достаточно убедительно устанавливается ее отнесение к самому рубежу XIII—XII вв. (ср. перечень исторических источников о Троянской войне у Форсдайка, стр. 62). В соответствии с такой хронологией Троянской войны Форсдайк принципиально совершенно правильно (а фактически этот вопрос требует специального рассмотрения) ориентирует главные фигуры греческой героической мифологии в связи с Троянской войной и пытается находить также и здесь исторические корни (стр. 87-110). Отметим, что еще в 1930 г. Дж. Майрс (в своей книге «Кто были греки», стоя на неоевгемеристических³⁾ позициях (вообще говоря, неправильных), дал целый ряд весьма интересных и заслуживающих всякого внимания хронологических реконструкций в области греческой мифологии, которые, если не говорят с полной очевидностью о [64] буквальной их реальности, то, во всяком случае, о ясной исторической последовательности героев в сознании позднейших греков (J. Myres, Who were the Greeks. Berkeley. California, 1930, стр. 291-366).

Таким образом, в самой же буржуазной науке имеется достаточно опровержений того мнения, что поэмы Гомера ненародны, что никакой Троянской войны не было, что все гомеровские герои начисто выдуманы и что вся греческая героическая мифология есть сплошной хронологический сумбур и беспредметная выдумка досужего поэта-индивидуалиста.

Заметим, что сообщаемые нами здесь сведения исторического характера могут считаться только предварительными. В окончательном виде вся эта историческая и идеологическая сторона Гомера может выступить в конкретном виде только в связи с изучением художественного стиля Гомера.

10. Время и место жизни Гомера. Только теперь, после уяснения всех реальных отличий имманентного автора «Илиады» и «Одиссеи», можно поставить вопрос о месте и времени жизни этого автора. На основании критического рассмотрения всей истории гомеровского вопроса в настоящее время необходимо утверждать, что время жизни Гомера очень позднее. Однако этот вывод о позднем времени надо понимать не буквально и не абсолютно, но критически.

1) Как мы видели, поэмы Гомера, отражая в основном общинно-родовой быт многих столетий, овеяны также еще критическим и эстетическим духом зрелой Ионии и даже заходят в область аттической культуры. А т. к. этот дух оставил свои заметные следы только в VII и VI вв. до н.э., то необходимо утверждать, что Гомер жил на рубеже VII и VI вв.

2) Однако поскольку мы имеем право говорить только об имманентном авторе гомеровских поэм, то никакая абсолютизация указанной даты не может считаться научно обоснованной. Поэты очень часто являются пророками и предтечами, опережающими своих современников не только на десятилетия, но и на столетия.

В абсолютном смысле Гомер мог жить и в VI, VII, и даже в VIII в. до нашей эры. Отнесение Гомера в еще более глубокую старину едва ли возможно, т. к. отражаемая им микенская эпоха, хотя и относится к середине II тысячелетия, но она дана у него, как мы видели, в переплетении с культурными результатами передвижения племен и завоевания Малой Азии, происходившими в XIII—XII столетиях до н.э., а еще должно было пройти 2-3 века, чтобы все эти многовековые события отстоялись в памяти греческого народа и нашли для своего выражения традиционные и стандартные формы.

3) Весьма возможно, что приведенные выше такие факты, как комиссии Писистрата и реформы гомеровских рецитации при Солоне, и являются внешним и общественным оформлением [65] того, что незадолго до этого создавал Гомер как единоличный автор, хотя никаких абсолютных хронологических утверждений мы здесь не имеем права делать.

4) Не могут быть абсолютными также и наши суждения о месте жительства Гомера уже по одному тому, что конструируемый нами на основании самих же поэм их имманентный автор мог существовать и в виде множества авторов (правда, при условии их полного художественного и идеологического единства). Весьма возможно, что некий выдающийся рапсод, сочинивший ряд песен, вошедших в гомеровские поэмы, а может быть, и все их целиком, по имени Гомер, жил где-нибудь в Ионии, на островах или в Малой Азии. Некоторым свидетельством для этого, помимо твердых аттических традиций об ионийстве Гомера, могли бы быть слова (Ил., II.234) о локрах «по ту сторону священной Эвбеи», потому что здесь как будто бы автор мыслит себя живущим на восток от Эвбеи, т.е. именно на островах или на малоазиатском побережье. Абсолютного значения, однако, эти слова не могут иметь потому, что весьма опасно вообще переносить на самого поэта то, что он говорит в своих произведениях. Ввиду указанных выше аттических элементов у Гомера не исключена возможность, что он жил и работал в сфере аттических влияний и даже был афинянином. Но абсолютных данных для этого, конечно, нет.

5) Весьма соблазнительными являются доводы Скотта о Смирце как о родине Гомера (J. A. Scott, The Unity of Homer, Berkley, гл. 1, 1921), хотя его критика аттического Гомера, как мы видели выше, во многом требует больших исправлений. Кроме приведенного выше текста из «Илиады» о локрах «по ту сторону Эвбеи», т.е. о том, что поэт мыслит себя находящимся на восток от Балкан, Скотт приводит еще некоторые интересные соображения. В «Илиаде» (II.145-148) поэт сравнивает ахейское собрание с Икарийским морем, которое волнуется от Эвра и Нота, и с нивой, волнуемой Зефиром; а в стихе 395 сл. тоже говорится об ударах волн, волнуемых Нотом. В песни IV.422-426 Зефир тоже гонит с громом волны, которые точно обрушиваются на утесы. В стихах 275-277 опять Зефир гонит тучу с моря на берег. Все эти юго-западные ветры именно в области Смирны и вообще на малоазиатском побережье являются вихревыми и губительными, в то время как в Греции и Риме Зефир вообще считается наиболее легким и нежным ветерком. Далее, восход солнца (VII.422), осенней звезды (V.5) и Зари (XIX.1) изображается в «Илиаде» так, как будто бы поэт наблюдал это на островах Эгейского моря. Гомер обнаруживает слишком близкое знакомство с долиной Каистра, сравнивая передвижение аргоссцев с полетом диких птиц около реки Каистра (II.459-465), а Каистр находится в нескольких километрах от Смирны. Материковые греки придавали большое значение рыбной пище, а в «Одиссее» (XII.332) говорится, что греки ловили [66] рыбу из-за крайнего голода. По свидетельствам путешественников как раз в Смирне рыба плоха и редка и едят ее только бедняки. Самого Гомера в древности называли Мелесигеном, т. с. рожденным на реке Мелете. Но Мелет опять протекает около Смирны. Подобного рода аргументы производят известное впечатление. Но им, конечно, далеко до абсолютной значимости, поскольку каждому из них можно противопоставить и разные другие соображения. Поэтому мы настаивали бы не на Смирне, не на Хиосе, не на других местностях Эгейского бассейна, а только указали бы на связь Гомера с Ионией вообще, отказываясь от возможной здесь и всегда условной детализации.⁴⁾

11. Современное положение вопроса о комиссии Писистрата и гомеровской реформе Солона.⁵⁾ После изучения вопроса о том, что такое Гомер как имманентный автор «Илиады» и «Одиссеи», сам собой возникает вопрос о месте, о времени и обстоятельствах появления первого рукописного текста этих поэм. К сожалению, научный гиперкритицизм XIX и XX вв. сделал все, чтобы разрушить твердое античное мнение о комиссии Писистрата, хотя против нее совершенно невозможно привести каких-нибудь филологических и исторических доводов. Достаточно познакомиться со сводкой всех этих материалов и мнений из М. Valenton'a в журнале Mnemosyne, 24, 405-426, 1896, чтобы убедиться, насколько трудно в этой области сказать что-нибудь новое.

а) Факт комиссии Писистрата, если и не признавался всей античностью (как то думал Вольф), был все же одной из очень твердых и непоколебимых античных традиций.

1) Многие браковали свидетельство об этой комиссии у Цицерона на том основании, что Цицерон вообще был плохо знаком с греческими источниками. Но даже если это и так, то уже во всяком случае огромным их знатоком был византийский ученый Tzetzes (Цец), а он тоже говорит о комиссии Писистрата и даже приводит имена ее четырех членов. Можно бранить Элиана за некритичность и сумбурность его сообщений, но едва ли был чистым выдумщиком в этом вопросе Геродот (VII.6), сообщающий об Ономакрите как редакторе и издателе при Писистрате. Неизвестно также, почему нужно нам сомневаться в сообщениях Павсания (VII.26), Либания (в Панегирике Юлиану 1.170), Евстафия, Свиды и др. Это, во всяком случае, очень твердая античная традиция.

2) Одним из наиболее серьезных аргументов против комиссии Писистрата является то, что выдвинул Лерс в 1862 г. и чему в дальнейшем придавалось большое значение многими [67] исследователями (Виламовиц, Людвик), именно, что об этой комиссии Писистрата ничего не знают самые знаменитые античные исследователи Гомера, александрийцы Зенодот, Аристофан и сам Аристарх. Этот аргумент, однако, содержит в себе все признаки гиперкритицизма. Во-первых, из молчания александрийцев совершенно нелогично делать вывод об их незнании, во-вторых, сам же Виламовиц, резко критикующий комиссию Писистрата. приводит (1884) две схолии, на основании которых можно косвенно заключить, что Аристарх об этой редакции Писистрата знал. Это мнение, правда, оспаривается другими, но совершенно ясно, что вопрос о существовании комиссии Писистрата вовсе не зависит от вопроса о том, знали ли о ней что-нибудь александрийские ученые или нет, и еще менее зависит от того, можно ли найти у них об этом какие-нибудь упоминания. В-третьих, молчание александрийцев по этому вопросу может быть объясняемо многими другими причинами, кроме их прямого незнания. Так, например, Аристарх уже по одному тому мог не говорить о редакции Писистрата, что он считал Гомера афинянином по рождению. Ричль (1838) так и считал, что александрийцы не упоминали о Писистрате исключительно ввиду общеизвестности его гомеровского редактирования. Лерс, конечно, против этого возражал, но сторонников этого взгляда всегда было немало (среди них, например, Бете). Многие (Аллен, Виламовиц) связывают рассматриваемую античную традицию о редакции Писистрата с Пергамской грамматической школой, и Флях считал, что александрийцы замалчивали Писистрата из-за своей вражды к Пергамской школе, которая была их конкурентом по редактированию Гомера. В-четвертых, исследователи, отвергающие античную традицию о Писистрате, должны были бы привести какие-нибудь указания античных источников на другие обстоятельства появления рукописного текста Гомера. Если у них вызывает удивление молчание александрийских ученых о редакции Писистрата, то нас еще в большей мере удивило бы то, что ни один из многочисленных античных грамматиков, комментаторов и критиков за всю тысячелетнюю античность не заинтересовался вопросом о подлинном происхождении первого гомеровского текста, если бы указанная античная традиция казалась им неподлинной или по крайней мере если бы она не имела всеобщего распространения. Но во всем необозримом античном материале нет никакой возможности найти каких-либо малейших указаний на каких-нибудь других, кроме Писистрата, редакторов или издателей первого текста Гомера.

3) Другим основным аргументом против писистратовской редакции было выдвигаемое против Вольфа указание на наличие у греков письменности задолго до Писистрата. Виламовицу через 80 лет после Вольфа, конечно, нетрудно было доказать существование у греков письменности задолго до VII в.: греки, оказывается, усвоили себе финикийское письмо еще в X в. [68] до н.э. Однако совершенно нелепо делать отсюда выводы о недостоверности всей указанной античной традиции о Писистрате.

Во-первых, из того, что была письменность до Писистрата, нисколько не вытекает, что до Писистрата она была употреблена для поэм Гомера. Иначе какой-нибудь исследователь будущих столетий, прочитавши где-нибудь о первой записи русских былин в XIX в., имел бы полное право отвергать эту запись в XIX в. на том основании, что письменность и книгопечатание были в России за несколько веков до этого времени.

Во-вторых, устная эпическая традиция, никак не фиксируемая письменно, представляет собою вполне естественное и социально-обусловленное явление: она и без всякой письменности есть нечто весьма прочное, твердое и устойчивое в течение многих веков; и народная память, т.е. память народных певцов, сказителей, рассказчиков, такова, что она не только не нуждается ни в какой записи, но в те времена она гораздо прочнее и надежнее всех тогдашних способов письменности.

В-третьих, такая важная вещь, как первая запись всенародных эпических памятников, никогда не происходит случайно и менее всего по причине только одного наличия письменности. Письменность существует у народа много веков, а запись эпоса возникает почему-то только в определенное время. Когда мы говорим о возникновении первой записи законов, то и в Греции и в Риме мы разыскиваем для этого достаточные социальные основания и не просто указываем на самый факт письменности у этих народов (вспомним ту длительную социальную борьбу в Риме, которая в конце концов заставила патрициев дать писанные законы). В качестве причин для первой записи гомеровского текста именно в начале VI в. можно указать: окончательно совершившееся к этому времени падение общинно-родовых отношений, которое теперь потребовало механической фиксации того, что раньше было крепчайшим образом зафиксировано в общинно-родовой памяти и певцов и простых людей; стремление восходящих Афин взять в свои руки монополию над вековой эпической традицией, которая к тому же как раз в Аттике и нашла свое последнее завершение, и изъять ее у странствующих рапсодов, которые с течением времени оказались весьма шаткой и ненадежной средой для эпических традиций; наконец, резкая противоположность общенародного эпоса и узко индивидуальной лирики, заставившая уже первых представителей элегии и ямба прибегать (еще в VII в.) к письменной записи своих произведений и ожидавшая для грандиозных эпических записей более или менее твердого, сильного, уверенного в себе и культурно-восходящего государства. Едва ли все эти причины могли вызвать соответствующие действия раньше VI в. и где-нибудь в упадочном ионийском или отсталом дорийском мире, а не в Афинах. [69]

4) В оправдание указанной традиции о Писистрате нужно, однако, избегать всякого формализма и буквальности. Так, хотя и нет на то никаких твердых данных, но можно согласиться с гипотезой Виламовица, что указанная традиция образовалась постепенно из такого примерно зерна, как приведенное выше сообщение Геродота о литературной деятельности Ономакрита при Писистрате. Можно согласиться также и с тем, что «легенду о Писистрате» особенно раздули мегарские историки Герей и Диэвхид, объяснявшие все «афинские» места (Ил., II.546-558) как писистратовскую интерполяцию из-за вражды к Писистрату после покорения Саламина, считая даже, что вначале это было просто политическим памфлетом. Только в дальнейшем это было превращено Асклепиадом Мирлейским в историко-литературную теорию. Однако поражение мегарян у Саламина произошло не при Писистрате, но при Солоне, и авторам этой гипотезы приходится вводить еще новую выдумку, будто-де было неудобно порочить всеми уважаемое имя Солона и потому-де это разоблачение и было направлено по адресу Писистрата. Можно пойти и на то, что гомеровские поэмы записывались и раньше Писистрата (так, псевдо-Геродотова биография Гомера утверждает, что Гомер сам записывал свои произведения, а довольно устойчивая традиция, начиная с Эфора, — Гераклид Понтийский, Плутарх, Элиан и Дион Хрисостом говорят о собирании и привозе гомеровских поэм на континент Ликургом).

Можно, наконец, по-разному трактовать самый метод редактирования Гомера при Писистрате. Можно сделать и многие другие уступки врагам традиции о Писистрате. Однако есть одно обстоятельство, от которого никак нельзя отказаться и которое приходится утверждать даже вопреки мировым авторитетам филологии. А именно, еще Лахманн говорил о едином аттическом издании Гомера, которое цитируется всей античностью, несмотря на наличие целого ряда неаттических изданий (массилийское, хиосское, синопское и др.). К этому мнению примкнул и Виламовиц (частично, в противоречии с самим собою), и это мнение энергично защищал Кауэр на основании самого тщательного изучения истории критики текста Гомера в античности, а равно и на основании анализа гомеровских рукописей. Этот факт единого аттического экземпляра Гомера VI в., с которого списывались все рукописи Гомера, известные последующим временам у греков, является для нас самым важным и самым непреложным во всей этой проблеме; и в сравнении с этим фактом меркнет необходимость буквального признания и самого Писистрата с его комиссией и редакцией. Поэтому вопрос о Писистрате гораздо сложнее, чем это думает Вильг. Шмид, объявляющий в своей «Истории греческой литературы», что в настоящее время нет ни одного серьезного ученого, который бы не считал комиссию Писистрата легендой. Тут дело не в самом Писистрате, хотя и сама комиссия Писистрата отнюдь [70] не легенда для таких столпов гомероведения, как Кауэр, Бете, Дреруп, куда надо отнести также и В. Берара, К. Роте, Р. Герцога и мн. др.

б) Значение редакционной деятельности писистратовой комиссии тоже часто подвергалось разного рода сомнениям и кривотолкам, хотя и без особых оснований.

1) Одни полагали, что здесь мы имеем дело только с механическим собиранием и механической записью произведений Гомера; другие, — что писистратовские редакторы не только записали Гомера, но и внесли в его произведения единство и определенный план; третьи, — что здесь, кроме того, еще имело место широкое интерполирование.

2) Данных для точного суждения по всем этим вопросам, можно сказать, почти совсем не имеется. Если же вникнуть в те немногие выражения, употребленные в указанных выше источниках по редакции Писистрата, и не фантазировать, то единственное, о чем можно здесь с уверенностью говорить, это приведение, в процессе записи, во внешнее единство произведений Гомера, распевавшихся до того времени каждое порознь. Выражения (diēiremena «разделенное» у Элиана, diesparmena «рассеянное» у Павсания, sparsa «рассыпанное» у Цеца в комментариях к Плавту, confusa «спутанное» у Цицерона) нисколько не говорят о такой спутанности материала, которая могла бы заставить писистратовских редакторов располагать его по специально сочиненному ими плану. Здесь имеется в виду то, что у Гомера отдельно существовали «Битва у кораблей», «Долония» и т.д., как об этом говорит Элиан. Всякий иной смысл указанных выражений может быть только гипотезой.

3) На этом основании Ричль довольно удачно предполагал, что приведение в порядок произведений Гомера при Писистрате имело своей целью только восстановление того их естественного состояния, которое было нарушено рапсодами, но не измышления этого порядка заново.

4) Что же касается интерполяций, то даже если их признать, это будет очень мало говорить в пользу радикализма редакционных методов при Писистрате. Наоборот, самый факт интерполяции уже предполагает наличие у Писистрата какого-то единого текста Гомера; а по своему количеству эти интерполяции вовсе не таковы, чтобы придать поэмам Гомера совершенно неузнаваемый вид. Кроме того, если иметь в виду такие большие «интерполяции», как вся «Долония» целиком, то это, конечно, не есть просто интерполяция. Да и приведенный выше источник, который говорит об интерполировании «Долонии», считает ее произведением опять-таки все того же Гомера. Таким образом, писистратовские интерполяции (даже если они были) говорят не столько против дописистратовского единства гомеровских поэм, сколько говорят в его защиту. [71]

5) Другое дело указанное выше аттическое завершение гомеровского эпоса. Оно, как мы видели, есть бесспорный факт. Но этот факт настолько органический, настолько народный и племенной, что он едва ли регулировался какими-нибудь комиссиями. Вернее всего, что комиссия Писистрата механически записывала в виде единого свода то, что, имея внутри себя и художественное единство и единство мировоззрения, ввиду беспорядочной деятельности давно уже начавших самочинствовать рапсодов, распадалось на отдельные произведения, которым грозила опасность окончательно оторваться одному от другого и потерять заложенное в них единство и цельность.

в) Упорядочение рецитации Гомера при Солоне, тоже нашедшее у многих исследователей квалификацию в качестве легенды, очень хорошо согласуется с известиями о комиссии Писистрата, тем более, что в одном источнике эта реформа связывается не с Солоном, а с Гиппархом, сыном Писистрата. Очень важно подчеркнуть внутреннее единство обоих мероприятий: упорядоченной записи цельного Гомера и рецитирования его на Панафинеях. Традиция о Солоне или Гиппархе внутренне подкрепляет здесь традицию о Писистрате. Традиция же о Солоне, особенно если не гнаться за формальным и буквальным использованием ее источников, такова, что даже те, кто в ней сомневается, косвенно все же не могут с нею не согласиться, поскольку упорядоченная гомеровская рецитация на Панафинеях переживалась всеми греками как нечто весьма старинное. Противники признания Солоновского закона могут быть правы только в том отношении, что Гомер в беспорядочной форме, а может быть, и в упорядоченной, но официально еще не узаконенной форме, рецитировался на Панафинеях значительно раньше Солона. Признать это, конечно, можно, хотя прямых данных для этого не имеется.

После вопроса о записи поэм Гомера перейдем к вопросу о состоянии текста Гомера в древности.

12. Текст Гомера в древности. Уже Пэли прекрасно доказал то, что вся греческая доалександрийская литература либо 1) приводит гомеровские мифы в таком общем виде, в каком они могли существовать и самостоятельно, безотносительно к пересказу их в гомеровских поэмах, как общенародное достояние, или как предмет каких-нибудь других поэм, либо 2) содержит самые общие указания на гомеровские поэмы без приведения текстов, либо 3) приводит тексты не в том виде, в каком дошел до нас Гомер, и, либо, наконец, 4) приводит цитаты не дошедшего до нас Гомера. А то обстоятельство, что даже и самая правильная цитата из нашего Гомера у того или иного доалександрийского автора отнюдь еще не доказывает наличие и всего нашего гомеровского текста целиком в руках данного автора, это обстоятельство ясно само собою и без Пэли. Подобного рода исследование обнаруживает, что текст [72] гомеровских поэм находился все время в движении вплоть до александрийских времен. Это, конечно, не говорит ни против того, что материал гомеровских поэм есть древнейшее и вековое достояние греческого народа, ни против того, что комиссия Писистрата впервые записала эти поэмы. Речь идет только о том, что текст Гомера как до его записи, так и после его записи все время продолжал изменяться, впитывая самые разнообразные влияния того или другого времени. Приведем некоторые материалы из Пэли, комбинируя и интерпретируя их по-своему и дополняя своими текстами. Эти материалы собраны в предисловии к изданию The Iliad of Homer with english notes by F. A. Paley. Vol. I, Lond., 1866.

У Гесиода, если не считать, вероятно, более позднего «Щита Геракла», совершенно нет никаких прямых намеков на Гомера. В легенде о пяти веках при изображении четвертого, героического, века упоминаются мифы о походе против Фив и о Троянской войне из-за Елены (Орр. 161-165). О стоянке в Авлиде (в той же поэме — 650-653). У Гомера, правда, имеются очень беглые указания и на фиванский поход (Ил., XXIII.677-680), и на похищение Елены (III.442-445), и на Авлиду (II.303 сл.). Но, конечно, это слишком общие указания, чтобы можно было судить о наличии какого-то готового гомеровского текста в руках Гесиода. У него упоминается еще Ахилл, рожденный от Пелея и Фетиды, «львинодушный рядов прорыватель» (Theog. 1006 сл.). Если на основании подобного рода текстов Гесиода судить о поэмах Гомера, то тогда «Илиаде» пришлось бы приписать ту концепцию гнева Ахилла, которую мы находим в песне Демодока на пиру у Алкиноя (Од., VIII.75-82): когда Ахилл и Одиссей поссорились на пиру бессмертных, то Агамемнон этому очень радовался, потому что в Дельфах ему был предсказан успех в Троянской войне после этой ссоры героев. Тут нет ничего общего с «Илиадой». И имеются в виду какие-то другие мифы или поэмы. Какой же отсюда мог бы быть сделан вывод для поэм Гомера?

Что же касается, наконец, гесиодовского «Щита», то он, несомненно, есть подражание XVIII песни «Илиады» с ее знаменитым изображением щита Ахилла. Но какого времени этот «Щит» Гесиода и какому именно тексту «Илиады» он подражание, неизвестно.

Если перейти к элегикам, то, по Павсанию (IX.9.5), Каллин приписывал «Фиваиду» Гомеру (текст, отсутствующий у Пэли). Но Гомеру, как мы знаем, приписывались вообще все произведения древнейшей греческой литературы. Приводимый у Пэли фрагмент из Тиртея (4D) с указанием на Киклопов, Титана, Мидаса и др. не имеет никакого отношения специально к Гомеру, и даже сам Пэли приводит его только предположительно. Мы со своей стороны указали бы скорее на frg. 3, где рисуется красота павшего в бою молодого героя и безобразный [73] вид погибшего старце, текст, который в последние десятилетия не раз сопоставлялся с XXII песнью «Илиады», 71-76, где рисуется аналогичная картина, хотя у Гомера здесь не побуждение к бою, а, наоборот, увещания Приама к Гектору не выступать одному против Ахилла. Были мнения как о влиянии Гомера на Тиртея в данном случае, так и о влиянии Тиртея на Гомера. Вопрос этот очень смутный и о времени появления гомеровского текста тут трудно что-нибудь высказать.

Если нет ничего у Солона, то у Феогнида мы находим целых три текста, которые до некоторой степени можно было бы связывать с Гомером, но связь эта тоже достаточно неопределенная. Первый текст говорит о построении Агамемноном храма Артемиде перед отправлением в Трою. К Гомеру это не имеет никакого отношения. Говорится далее о Сисифе, имеющем «прекрасную речь богоравного Нестора» (714 D.). Возможно, что здесь имеются в виду поэмы Гомера. Но еще надо доказать, что только у одного Гомера имеется изображение ораторского искусства Нестора. Возможно также, что Феогнид имеет в виду Гомера в своем кратком рассказе о нисхождении Одиссея в Аид, об его возвращении к Пенелопе и об убийстве женихов, хотя опять-таки здесь только простая возможность, но никак не необходимость. Выражение Архилоха (frg. 57 D.) «жребий победы — у богов» аналогичен тексту в «Илиаде» (VII.102). Здесь, наоборот, очень большая вероятность заимствования у Архилоха из Гомера, если, конечно, будет доказано, что текст Гомера старше Архилоха; а иначе будет, наоборот, воздействие Архилоха на Гомера.

Из мелоса можно привести Симонида Кеосского, который (frg. 32 D) приводит стихи о Мелеагре, якобы из Гомера. Однако в известном рассказе о Мелеагре в «Илиаде» (IX.529-598) мы ничего подобного не находим. Зато, насколько мы сумели наблюдать, Симонид Кеосский (или, как некоторые допускают, Аморгский) в своей элегии (Semon. frg. 29 D) впервые приводит стих из «Илиады» (VI.146) без всяких изменений и в полной точности: «Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев» (вместо Гомера он говорит о «муже с Хиоса»). Но Симонид Кеосский это уже V в. до н.э., и, значит, terminus ad quem для Гомера отодвигается на очень позднее время.

Пиндар, деятельность которого тоже протекает в V в., может быть, в некоторых местах имеет связь с Гомером. В «Олимпийских одах» (Ol., II.85-90 Schr.) говорится о том, что Фетида склонила сердце Зевса и что Ахилл убил Гектора, — текст, заставляющий вспоминать «Илиаду» (I.497-531 и XXII). Упоминание об убийстве Тлеполемом своего дяди Ликимния читается одинаково и в «Олимпийских одах» (Ol., VII.25-30), и в «Илиаде» (II.661-669). Тоже находим и о борьбе Геракла с Посейдоном, Фебом и Аидом (Ol., IX.30-35 и Ил., V.395-397) (у Гомера здесь, впрочем, только об [74] Аиде). У Пиндара (Ol., X.27-34) Геракл убивает двух Молионов, Ктеата и Эврита; а в «Илиаде» (XI.709 сл., 750-752) их намеревается убить Нестор. Тут есть некоторая точка соприкосновения, но, конечно, с известным расхождением. У Пиндара то же (Ol., XIII.60-65). Главк мыслится сыном Беллерофонта, что аналогично соответствующему тексту в «Илиаде» (VI.144), где тоже упоминается Главк, но уже как сын Гипполоха, т.е. внук Беллерофонта. Встреча Аякса и Гектора для единоборства в «Немейских одах» (Nem. II.14), вероятно, есть отзвук знаменитого рассказа Гомера об этом единоборстве в «Илиаде» (VII). О Мелеагре («Истмийские оды», Isthm VII.32) можно заключить, что он погиб, защищая свою родину. В «Илиаде» (IX) он тоже защищает свою родину, но о судьбе его ничего не сказано. Конечно, можно оспаривать связь Пиндара с Гомером в этих текстах, т. к. она очень общая и наряду с этим встречается у обоих поэтов полное расхождение. Но остальные тексты из Пиндара о Троянской войне (их около трех десятков) уже совсем никак не связываются с Гомером.

Остается указать только три текста из Пиндара, где упоминается ни больше и ни меньше, как сам Гомер. В «Пифийских одах» (Pyth. IV.277 сл.) приводится место из Гомера (Ил., XV.207 сл.) — «Благо, если посол и совет подает нам разумный». Хотя этот гомеровский текст приведен у Пиндара с некоторой перефразировкой, но здесь употребляются те же самые слова и выражения, так что о связи с Гомером здесь не может быть никакого сомнения. Заметим, однако, что уже по условиям метрики Пиндар и не мог приводить цитаты из Гомера в цельном и нетронутом виде. В «Немейских одах» (Nem. VII.21) читаем, что сладкогласный Гомер более поведал об Одиссее, чем тот претерпел на самом деле. Ясно, что Пиндар читал какого-то Гомера, но с уверенностью сказать, что он читал именно нашего Гомера, опять-таки невозможно. Здесь же, в последующих стихах — 25-28, он приписывает Гомеру изображение самоубийства Аякса, которое в нашем Гомере не содержится. В «Истмийских одах» (Isthm. IV.35-40) опять говорится о самоубийстве Аякса (у Гомера), но на этот раз с пространным и торжественным прославлением искусства Гомера. Правда, в «Одиссее» (XI.548-584) имеется эпизод с описанием встречи Одиссея и Аякса. Аякс гневается на Одиссея за одержанную этим последним победу над ним и там же имеется намек на его раннюю смерть из-за доспехов. Но никакого специального изображения самоубийства Аякса здесь нет. Изображение это было в циклических поэмах, которые Пиндар, очевидно, приписывает тоже Гомеру.

Таким образом, никакое самое внимательное изучение гомеровских отзвуков и намеков у Пиндара не может заставить нас признать, что Пиндар пользовался нашим текстом Гомера [75] и что наш текст Гомера в эпоху Пиндара имел свою окончательную форму.

Перейдем к трагикам.

Нас не должно удивлять то обстоятельство, что у трагиков нет цитат из Гомера. Ведь было бы странно ожидать, чтобы какой-нибудь герой в трагедии вдруг стал цитировать Гомера. Трагедия — произведение чисто художественное и совсем не теоретическое; и поэтому из-за отсутствия в ней гомеровских цитат никакого вывода о положении с самим Гомером в V в. сделать нельзя. Однако удивительным и, прямо нужно сказать, потрясающим для филолога обстоятельством является то, что и по своему сюжету трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида почти не имеют никакого отношения к поэмам Гомера. Сюжетные реминисценции из гомеровских мифов здесь чрезвычайно редки, а по содержанию своему слишком общи и только с большой натяжкой могут быть связываемы с какими-нибудь текстами нашего Гомера.

Поразительно то, что из нескольких сот дошедших и не дошедших до нас трагедий только две действительно развивают гомеровский сюжет, это — «Киклоп» и «Рес» Еврипида. «Киклоп» развивает сюжет IX песни «Одиссеи», а «Рес» — сюжет X песни «Илиады». Но «Киклоп» вовсе даже не трагедия, а сатировская драма; «Рес» же, как думает большинство ученых, даже и совсем не принадлежит Еврипиду. Кроме того, ни та, ни другая пьеса не играют никакой ведущей роли в творчестве Еврипида: они вполне третьестепенны. Из нескольких сот трагедий V в. около 60 развивает сюжеты той или другой циклической поэмы, но только не «Илиады» и не «Одиссеи». Спрашивается: неужели это простая случайность? Если подходить к этому вопросу непредубежденно, то следует признать, что в V в. до н.э. «Илиада» и «Одиссея» в том виде, в котором мы их сейчас имеем, либо были непопулярны и малоизвестны, либо вовсе не существовали в цельном и законченном виде. Всякий другой вывод из этого удивительного факта несвязанности трагедии с Гомером является только субъективным вымыслом или результатом некритического отношения к популярности Гомера, начиная с александрийских времен. И если Эсхил говорил, что он питается крохами с богатого стола Гомера, то ясно, что под Гомером он понимал здесь нечто чрезвычайно широкое и неопределенное, может быть, все циклические поэмы или что-нибудь еще больше того (как это вообще часто думали в древности). Но уж никак не нашу «Илиаду» и не нашу «Одиссею», на сюжеты из которых у него нет вообще ни одной трагедии.

Несколько иначе обстоит дело с Аристофаном. Поскольку Аристофан часто занимался всякого рода пародиями на прежних авторов, он был далеко не чужд разных теоретико-литературных и критико-литературных интересов. Но и его [76] материалы также безнадежны в смысле необходимости делать из них какие-нибудь выводы о прочно установленном в его время тексте гомеровских поэм.

Наиболее ясным позаимствованием из Гомера представляется нам место в «Осах» (Vesp. 180-186), где вся ситуация с Клеонославом, спрятавшимся под брюхо осла, как Одиссей под брюхо барана, и называющим себя, тоже как Одиссей, «Никто», вполне аналогична тому, что мы находим в «Одиссее» (IX.366, 447-455). Если угодно, аристофановские выражения в данном случае являются перефразировкой соответствующих выражений у Гомера.

Когда в «Птицах» (Av. 575) говорится, что «Гомер уподобил Ириду робкой голубке», то этого уподобления нет ни в «Илиаде», ни в «Одиссее». Значит, в данном тексте Аристофан понимает под Гомером опять не то, что мы. В комедии «Мир» (Pax 1089-1091) опять имеется ссылка на Гомера об уничтожении «тучи войны» и о принесении жертв Тишине. Этих строк у Гомера также нет. Дальше в той же комедии в стихе 1092 — «они сожгли бедра и вкусили внутренностей», наоборот, имеем точную цитату из «Илиады» (I.464). Стих 1093 о вкушении вина и водительстве во время шествия может быть пародией на какие-нибудь стихи Гомера. В стихах 1096 сл. — опять точная цитата из «Илиады» (IX.63 сл.): «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто между собою любит войну, столь ужасную людям». В стихах 1, 273 сл. той же комедии место о столкновении в бою и звоне оружия можно приписывать «Илиаде» (IV.447 сл.), хотя речь здесь может идти только о самой общей аналогии образов войны. Стихи 1280-1283 о заклании быков и распрягании коней и пр. могут считаться таким же подражанием гомеровским стихам, отчасти пародией на них.

Таким образом, за два текста Аристофана можно ручаться, как за прямые цитаты из Гомера; два текста, приписанные Гомеру, отсутствуют у него; и все остальные тексты, не упоминающие Гомера, но имеющие к нему отношение, являются более или менее близким подражением ему или пародией на него.

Перейдем к прозаикам.

Геродот утверждает, что Гомер и Гесиод жили за 400 лет до него, т.е., надо полагать, в IX в. до н.э. (II.53). Однако то, что он понимает под Гомером, настолько смутно и неопределенно, что из этого трудно сделать какие-нибудь реальные выводы. Прежде всего Гомеру и Гесиоду он приписывает создание всей греческой мифологии, равно как и то, что Гомер выдумал реку Океан (II.23). Далее, хотя киклическая поэма «Киприи», по Геродоту, и не принадлежит Гомеру (II.117), но зато он приписывает ему киклическую поэму «Эпигоны», где упоминаются гиперборейцы (IV.32), хотя и не с полной уверенностью. Однако какая-то часть нашего традиционного Гомера все-таки была известна Геродоту. Последний знает, что Гомер [77] прославляет в своих поэмах Аргос и аргивян (V.67). Геродот (VII.161) перефразирует слова из «Илиады» (II.552 сл.) об искусном вожде афинян Менесфее. В главе II.116 содержится целых три цитаты из Гомера: об одежде, расшитой сидонскими женщинами, и увозе Елены Александром через Сидон (Ил., VI.289-292); о разных снадобиях, вывезенных Еленой из Египта (Од., IV.227-230); наконец, о слове Менелая к Телемаху о задержке его богами в Египте из-за непринесения обильных жертв (Од., IV.351 сл.). Наконец (IV.29), Геродот приводит цитату об ягнятах в Ливии из «Одиссеи» (IV.85).

Таким образом, несмотря на смутность представления о Гомере, в руках Геродота уже было нечто вроде нашего современного текста Гомера.

Фукидид относит Гомера, по времени, после Троянской войны и, по-видимому, зная текст из «Илиады» — II.681-685, утверждает, что у Гомера эллинами назывались только жители Фтии (I.3). Знакомство с текстами из «Илиады» — II.576 сл. и 101-108 — о могуществе Агамемнона тоже, по-видимому, заставило Фукидида говорить об этом (I.9), причем там же, во втором тексте, слова «владычествует над многими островами и над всем Аргосом» являются прямой цитатой из Гомера. Описание греческого воинства, направлявшегося под Трою, с указанием количества кораблей от отдельных областей Греции (Ил., II.509 сл. и 718 сл.) тоже досконально известно Фукидиду (I.10). Фукидид (I.11) рассуждает о том, что греки гораздо скорее взяли бы Трою, если бы не стали заниматься земледелием на Херсонесе и грабежом вокруг Трои. Может быть, это намек на нашу «Илиаду». Может быть, Фукидид, изображая первоначальные победы греков под Троей и построение ими вследствие этого укрепленного лагеря на берегу моря, имеет в виду соответствующее место об укреплении лагеря в «Илиаде» (VII.436-442). Однако все эти события по «Илиаде» происходят не в начале войны, а в ее конце, именно в 10-й год войны. Об участии беотийцев в походе против Трои (Ил., II.494) Фукидид (I.12) тоже знает. Говоря о богатом городе Коринфе (I.13), Фукидид, может быть, имеет в виду «Илиаду» — (II.570), хотя, правда, ссылается он при этом не на самого Гомера, но на древних поэтов. Наконец, Фукидид знает (IV.24) о плавании Одиссея мимо Харибды (Од., XII).

Ксенофонт, Платон и Аристотель сотни раз ссылаются на Гомера и очень часто пользуются им либо для подтверждения своих идей, либо для украшения своей речи, либо для его прямой критики. Учет и анализ всех этих многочисленных текстов требует целой большой диссертации. Поэтому проводить подобное исследование их здесь не будем. Однако и без всякого специального исследования бросается в глаза большой разнобой в цитатах у этих писателей из Гомера в сравнении с тем, что мы находим у самого Гомера. Другими словами, [78] картина здесь мало чем отлична от Пиндара или Аристофана. Одно только можно заметить, что в эпоху Платона и Аристотеля авторитет Гомера значительно усиливается, и текст его поэм, по-видимому, делается более стабильным. Конечно, все эти цитаты из Гомера или изложения тех или других мест из него, строго говоря, свидетельствуют только об этих самых местах Гомера, но нисколько не свидетельствуют о других местах. Ввиду хаотического состояния текста Гомера в период греческой классики никак нельзя делать выводы о всем тексте Гомера на основании правильного цитирования только его отдельных текстов.

Из Платона мы указали бы только на один интересный текст.

У Платона в «Федре» (Phaedr. 252 ВС) говорится о двух стихах, которые гомериды приводят якобы из апокрифических песен и из которых один «полон большой дерзости и звучит не очень-то поэтически» —

(перевод Жебелева).

Трудно судить, почему Платон оценивает отрицательно эти стихи (может быть, ввиду некоторой метрической свободы второго стиха, где частица de падает на слабую часть стопы, в то время как постановка ее перед двумя следующими согласными должна сделать этот слог долгим). Однако важно другое. Важно то, что в эпоху Платона ходили какие-то стихи Гомера, которые считались апокрифическими и не входили в текст принятого тогда Гомера. Другими словами, какой-то принятый текст Гомера уже был, но что это за текст, сказать невозможно. По крайней мере Платон и Аристотель, подобно Ксенофонту, цитируют Гомера весьма неточно, так что едва ли установление текста было в их время окончательным.

Точно так же и современники Платона и Аристотеля, Демосфен и Эсхин, тоже не дают ничего, чтобы установить какой-нибудь общепринятый в их времена текст Гомера.

Демосфен в речи LX.29 приписывает Гомеру какую-то поэму, в которой Акамант посылал за своей матерью в Трою. Но у Гомера этого нет. Вазопись действительно содержит указания на отправление Эфры из Трои. Но в наших гомеровских поэмах об этом нет ровно никакого упоминания. Имеется только в «Илиаде», III.114 не относящееся к данному вопросу упоминание об Эфре, как о служанке Елены. Эсхин в речи «Против Тимарха» (Contr. Tim., 128) утверждает, что выражение «Молва пошла по войску» часто попадается у Гомера. Но у Гомера это выражение не попадается ни разу. Значит, и при этих ораторах [79] текст Гомера тоже находился в движении или если был установлен, то установлен нетвердо и не признавался многими крупнейшими деятелями литературы.

Таким образом, ни аттическое издание Гомера, ни какое-нибудь другое не содержало твердо установленного текста, который бы всеми одинаково признавался. Поэтому об авторстве Гомера можно говорить только чрезвычайно условно; и для нас, повторяем, это только тот имманентный автор, который читается нами в теперешнем тексте Гомера. Какие же фактические авторы здесь действовали, когда и как они действовали, это остается тайной многих веков.

Текст Гомера, которым пользуемся мы в настоящее время, получил свою окончательную форму не раньше времени александрийских редакторов Гомера.

13. Основной тезис гомероведения. Подводя последний итог 150-летней работе по гомеровскому вопросу, мы должны сказать следующее.

Очевидно, для современности отпадает вопрос о расчленении Гомера на то или иное число авторов. Этот вопрос и бессмыслен и неразрешим. Очевидно, отпадает также и вопрос о нахождении в этих поэмах также какого-то «ядра» или «зерна» с установлением последовательно ряда дальнейших добавлений. Этот вопрос тоже и бессмыслен и неразрешим. Отпадает также вопрос об единоличии авторства Гомера, т. к. для решения этого вопроса нет никаких данных. Ни редакторство, ни компиляторство тоже не могут быть твердым и определенным предметом для исследования, поскольку здесь возможны только разного рода фантазии, то сужающие, то расширяющие роль отдельных авторов, компиляторов и редакторов по собственному произволу исследователей. Отпадает и необходимость анализа разного рода исторических напластований, если эти последние понимать механически и изолированно, вне связи с целым. Точно так же и определение тех или иных интерполяций возможно только в виде органических элементов художественного целого, но не в виде грубых вставок с грубо политическими целями.

Гомер — это целая энциклопедия всего общинно-родового строя, начиная с его самых диких времен, и очень мощная, очень твердая оценка социально-исторических основ наступающего века цивилизации. 150-летняя работа по гомеровскому вопросу не осталась бесплодной, хотя она и проводилась часто с позиций буржуазного формализма и индивидуалистической философии. Но ценность всей этой работы только и может быть спасена при условии постановки основной проблемы как проблемы исторических напластований органически врастающих одно в другое и притом обязательно в свете того художественного целого, чем являются поэмы Гомера. С этой точки зрения для нас сохраняют свою ценность не только теории [80] единоличного творчества или множественности авторов, но и всякие теории языковые, археологические, этнографические, социально-исторические, историко-литературные, вплоть до теории малых песен, хотя с иных точек зрения все эти теории или утеряли свое значение или являются односторонними. В связи с этим основной тезис гомероведения, получаемый нами как самый общий результат научной разработки гомеровского вопроса, мы могли бы формулировать в виде следующих четырех положений.

1) Гомер — это граница между двумя античными формациями — общинно-родовой и рабовладельческой. Как и всякая граница, он не есть ни то, что ограничивает, ни то, что ограничивается, но есть та единая и нераздельная точка, в которой неразличимо совпадает и ограничивающее и ограничиваемое. Исследование должно определить, как это происходит у Гомера и что при этом делается с теми двумя формациями, на границе которых находится Гомер.

2) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер изображает самые разнообразные периоды и типы общинно-родовой формации и подвергает их своей самостоятельной рефлексии.

Исследование должно показать, какие периоды и типы этой формации отразились у Гомера и как он их преобразил соответственно со своей оригинальной социально-исторической позицией.

3) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер подвергает мощной рефлексии также и наступающую рабовладельческую цивилизацию. Он не входит в ее детальное изображение, и он не является ее сознательным идеологом. Но высота занимаемой им социально-исторической позиции не только освобождает его от связанности с этой наступающей цивилизацией и от ее ограниченности, но дает ему возможность острейшим образом критиковать все ее будущие изъяны и провалы. Здесь он подобен Шекспиру, интуитивно критиковавшему буржуазный индивидуализм в начале самой буржуазной эпохи и за несколько столетий до краха этого индивидуализма. Исследование должно показать, как это у Гомера происходит.

4) Что же касается фактического авторства Гомера, то нет никаких возможностей установить его в каком-нибудь более или менее определенном виде. Текст Гомера, записанный в VI в. до н.э., находился в непрерывном движении вплоть до александрийских времен. К тем многочисленным изысканиям, которые в этой области были сделаны, могут и должны быть прибавлены еще новые изыскания, принципы и размеры которых в настоящее время еще не поддаются анализу. [81]

Вот в таком виде мы могли бы формулировать наш основной тезис гомероведения, выводимый нами из всей научной литературы по Гомеру. Он, очевидно, далеко уходит за пределы отдельных теорий единоличия или множественности авторов. Если угодно, его можно было бы назвать социально-историческим унитаризмом, потому что наша позиция повелительно диктуется двумя нерушимыми оценками гомеровского эпоса — оценкой его идейно-художественной цельности и оценкой его как результата векового народного развития. Но и это название нам представляется слишком узким. Потому, не гоняясь за ярлычками и кличками, попробуем войти в анализ самого Гомера и применить на деле выставленный нами сейчас основной тезис гомероведения.

14. Очередная проблематика. Среди десятков и, может быть, сотен разных проблем, относящихся к Гомеру, есть, однако, одна, которая в настоящее время получает первоочередное значение и которая обнимает собою, в сущности говоря, целую область проблем. Поэтому мы и говорим здесь не о проблеме, но о проблематике. Проблема эта относится к художественному мастерству Гомера или к его стилю, но в том новом их понимании, которое выработано в современном марксистско-ленинском литературоведении. Стиль художника, с нашей точки зрения, меньше всего является совокупностью формальных приемов, о которых много шло речи и в предыдущей науке о Гомере.

Стиль художника есть сам художник как человек, есть само общество, которое породило его как человека. Стиль художника есть отражение человека, общества, истории, но отражение не механическое, не буквальное, не фотографическое, а отражение творческое, обобщающее, переделывающее предметы и зовущее к новым победам человека.

Это есть сам человек, сам художник, сам Гомер, само то общество, которое его породило.

Ведь во всяком предмете имеются элементы абсолютно существенные, более или менее существенные и совсем несущественные. Человек может иметь прямой или кривой нос, широкий или узкий лоб, пышную шевелюру или лысину и т.д., и т.д. Все это более или менее существенно для него или совсем не существенно. Но за всем этим есть еще сам человек, который уже не характеризуется размером членов его тела или фигурой. Этого человека можно любить или не любить, с ним можно иметь дело и можно не иметь никакого дела. Но это именно сам человек. И когда он, например, дает свою подпись под тем или иным документом, то здесь он выступает именно как он сам; и уже никакая частичная его особенность не имеет здесь никакого значения. Вот эта «самость» для Гомера и есть его художественный стиль как выражение его нутра, его мировоззрения: и это есть его внутреннее «я», его мировоззрение. [82] Но это дается при помощи стиля, когда стиль не является внешним привеском к его «я» и к его мировоззрению, но существенно его выражает.

Черты такого понимания стиля и художественного мастерства постепенно изучаются и формулируются в советском литературоведении. Это не значит, что все другие проблемы литературоведения отброшены. Вопрос о происхождении и составе гомеровских поэм, вопросы об анализе разнообразных, разнородных и разновременных элементов, вошедших в состав гомеровского эпоса, будут без конца занимать внимание литературоведов и филологов. Но ведь существует, говорим мы, имманентный автор гомеровских поэм, для которого все историко-филологические материалы являются только подмостками, только подсобными материалами, более или менее вероятными слагаемыми. Все это покрывается тем, что мы фактически имеем в поэмах Гомера, т.е. тем их имманентным автором, который не сводим ни на какие аналитические слагаемые.

Вот это художественное мастерство Гомера или его художественный стиль, одинаково личный, общественный и художественный, и является в настоящее время той очередной проблемой, которая прежде ставилась весьма мало и особо или совсем не ставилась и для решения которой современное советское литературоведение обладает всеми необходимыми ресурсами и материалами. Этой проблемой и необходимо заниматься.

V. Социально-историческая основа.

Устная словесность, мифология и литература всегда являются тем или иным отражением, жизни народа. Какая жизнь народа изображена у Гомера, об этом мы сказали выше в общей форме, а сейчас скажем конкретно на основании текстов Гомера.

1. Борьба нового со старым — это первое, что бросается в глаза, когда мы задаемся вопросом о социально-исторической основе гомеровских поэм.

а) Упоминание в эпосе о племенах и фратриях (объединениях родов). Нестор убеждает (Ил., II.362-368) распределить войско в бою по фратриям и филам для выявления боеспособности войска; и он же (Ил., IX.63-64) приравнивает не включенного во фратрию человека к находящемуся вне закона и очага. Таким образом, гомеровский эпос содержит явные указания на общинно-родовую организацию, и эта последняя выступает здесь в самых ответственных местах и суждениях. Нигде не видно, чтобы выступала какая-нибудь организация, кроме родовой. Если убивают человека, то защищают его только родственники. Все родовые объединения живут настолько разъединенно, что даже на войне действуют в [83] значительной мере самостоятельно, порознь делят добычу; да и нет такой организации, которая бы хранила общую казну или хотя бы имела общий военный план. Агамемнона плохо слушаются, так что о государстве, собственно говоря, нет никакого даже и помину.

Вместе с тем, однако, тот социально-исторический момент, который изображен в гомеровских поэмах, очень далек от наивного и примитивного общинно-родового коллективизма и отличается всеми признаками весьма развитой частной собственности и частной инициативы, правда, пока еще без явного отрыва от родовых организаций.

б) Большое развитие частной собственности и частной инициативы. В «Одиссее» (XIV.228) мы читаем: «Один человек получает удовлетворение в одних делах, а другой в других». Такой тезис уже сам по себе достаточно говорит о развитии потребностей и о большой роли отдельного индивидуума в гомеровском представлении. Вместе с тем неизбежно начинается и борьба отдельных собственников, которая зафиксирована в знаменитых словах (Ил., XII.421-423):

О разнообразии потребностей и о нужде в разных специалистах также читается в «Одиссее» (XVII.382-385), где идет речь о гадателях, врачах, плотниках и певцах. Но отсюда вытекает уже большое разделение труда, о чем Гомер постоянно говорит.

в) Большая дифференциация гомеровского общества, его пестрота. Необходимо прямо говорить о сословиях в гомеровском обществе, поскольку сословия и есть не что иное, как общность людей, объединенных по тому или иному общественному (например, профессиональному) признаку на основе либо юридических узаконений, либо хотя бы обычного права. Энгельс так и пишет: «Греция уже в героический период вступает в историю расчлененной на сословия» (Энгельс, Анти-Дюринг, 1948, стр. 165).

2. Сословия.

а) Родовая знать, или аристократия. Здесь обычно эпитеты — «тучные», «жирные», «лучшие», «добрые», «богатые». У Гомера мы находим постоянные генеалоги и от Зевса и взывание к родовой чести. (Например, Одиссей к Телемаху — Од., XXIV.504-526.) Вождь окружается у Гомера обычно своей дружиной, которая относится к нему с благоговением. Такое положение вождя соединяется еще и с крупным землевладением (например, рассказ Одиссея о своих богатствах на Крите, Од., XIV, 208 и сл.). Частые войны и всякого рода [84] предпринимательство вели к обогащению соответствующей прослойки родовой общины. У Гомера мы находим изображение большой обеспеченности и роскоши, известного этикета, ораторское искусство, постоянную похвальбу богатствами, описание частых и обильных пиршеств, намечается ослабление интереса к домашним и военным занятиям. Все это черты, показывающие разложение родовой общины, процесс выдвижения отдельных собственников, которые мало-помалу уже освобождались от родовых организаций и часто мыслили вполне самостоятельно.

б) Развитие обмена и торговли. Старинная родовая община, основанная на натуральном хозяйстве, конечно, не торговала; а обмен был тогда настолько примитивный, что вовсе не был ведущим экономическим фактором. У Гомера намечается совершенно другая ситуация.

На основе натурального хозяйства у Гомера весьма часто происходят разного рода дарения, которые иной раз приближаются к тому, что в экономике носит название обмена. Ойней и Беллерофонт обмениваются дарами (рассказ Диомеда, Ил., VI.216-220), также и сам Диомед с Главком (там же, 232-236). Менелай и Елена получили от египетского царя Полиба в дар серебряные тазы, два треножника, десять талантов золота, золотую прялку, серебряную корзину для шерсти (Од., IV.125-132). Сам же Менелай одаряет Телемаха серебряным кратером, полученным им в свою очередь от сидонского царя (615-619) Одиссей, являясь под видом странника, в своем вымышленном рассказе говорит о якобы сделанных им подарках Одиссею, о 7 золотых талантах, серебряном кратере, 12 шерстяных плащах и покровах, а также о 12 льняных плащах и хитонах и 4 рабынях (XXIV.274-279). Финикийцы дарят серебряный кратер Фоанту на Лемносе, а сын Ясона Евней выкупает на него у Патрокла сына Приама Ликаона; Ахилл же, наконец, выставляет этот кратер как премию за победу на состязаниях (Ил., XXIII.741-749).

Что касается настоящей торговли, то о ней упоминается в эпосе крайне редко. Однако она уже налицо. Ахейцы выменивают у Евнея на Лемносе вино на медь, железо, воловьи шкуры на коров и рабов (Ил., VII.467-475). Сам Одиссей выдает себя за богатого критского купца (Од., IV.222-224, 244.249). Тафийский царь Мент, образ которого принимает Афина Паллада, едет в Темесу с целью обмена железа на медь (I.179-184). Настоящими купцами являются у Гомера финикийцы. В «Одиссее» (XV.415 сл., 455-463) рассказывается о прибытии одного такого финикийского корабля с богатыми красивыми товарами на о-в Сирию, где он остается целый год, а купцы продают товары грекам и покупают для себя греческие товары, набивая ими весь свой корабль. Необходимо прибавить, что предметами купли и продажи были и люди, которые в силу этого становились [85] уже рабами. Одиссей рассказывает, как один финикиец будто бы чуть ли не увез его в Ливию, чтобы продать его там в рабство (XIV.295-297). Раб Одиссея Евмей тоже рассказывает длинную повесть о том, как финикийцы украли его мальчиком и продали отцу Одиссея Лаэрту (XV.465-484). Сам Евмей тоже купил себе мальчика-раба у тафийцев в отсутствие Одиссея и без разрешения Лаэрта и Пенелопы на свои собственные средства (XIV.449-452). Эти тафийцы в свое время тоже украли в Сидоне финикиянку и продали ее отцу Евмея (XV.425-429). Ахилл тоже торговал рабами, продавая сыновей Гекубы на Самос, Имброс и Лемнос (Ил., XXIV.751-753). В своем вымышленном рассказе Евмею Одиссей расписывает, как некий финикийский купец взял его в Египте якобы для участия в торговле, а на самом деле хотел продать его в рабство, что повторилось с ним и в других условиях (Од., XIV.287-359). Торговля часто переходила в грабеж точно так же, как и дружеский обмен дарами часто граничил с торговлей. Пиратство у Гомера, вообще говоря, не считается чем-то особенно предосудительным. По крайней мере, когда Полифем спросил Одиссея, не морской ли он разбойник, тот нисколько не обиделся (Од., IX.252-255).

Таким образом, торговля в гомеровском мире имеет самое ничтожное значение, хотя она уже, несомненно, возникает. Ее бывает трудно отличить и от дружеского обмена подарками и от прямого грабежа. Деньги, конечно, еще отсутствуют. Кроме того, хотя греческие цари и не прочь иной раз пуститься в то или другое торговое предприятие, самая стихия этой торговли все-таки им чужда. Когда феакиец Евриал заподозрил в Одиссее купца, разъезжающего по морям, то тот обиделся и назвал его наглецом (VIII.159-166).

С торговлей же шло рука об руку и развитие ремесла.

в) У Гомера упоминаются различные ремесленники: кузнецы, плотники, кожевники, горшечники, ткачи, золотых и серебряных дел мастера, а также прорицатели, певцы, лекари и глашатаи. Уровень ремесла чрезвычайно высок. Как мы увидим ниже, изложение у Гомера буквально пересыпано упоминаниями разного рода высокосортных изделий, художественно-сработанного оружия, одежды, домашней утвари, искусно построенных дворцов. За ремесленниками идет и демос, начинающий разоряться и отчуждаться от родных мест. Еще более бесправны переселенцы-метанасты, картину работы которых мы можем найти в «Одиссее», XVIII.357-375, и батраки-феты, поденщики, часто близкие к рабам (Од., IV.643-645) и попадающие в полную кабалу к хозяину, как Аполлон и Посейдон к Лаомедонту (Ил., XXI.441-459). Эта картина служения Аполлона и Посейдона в виде смертных у троянского царя показывает, что бесправие батраков в своей самой неприглядной форме хорошо известно Гомеру. Указанное место из «Илиады» для социально-исторического [86] анализа заслуживает самого глубокого внимания. Агамемнон резко противопоставляет себя беднякам (Ил., IX.125-267). Общеизвестны слова Ахилла в Аиде о горькой доле батраков. Одинокая пряха едва-едва зарабатывает хлеб себе и своим детям (XII.433-435). И уже совсем по-гесиодовски Гомер, вопреки множеству других своих текстов, прославляет Зевса как принцип справедливости, утверждая, что он обрушивается бурей и ливнем на людей, злых и неправых, которые (XVI.386- 388)

Наконец, у Гомера мы встречаем нищих, которые уже совсем немыслимы в родовой общине, где все являются своими и родными. Об их жалком и унизительном положении можно судить по тому Иру, который стоял на пороге перед пирующими женихами и выпрашивал себе подаяния и с которым Одиссей, тоже в виде подобного нищего, затеял драку (XVIII.1-100).

г) Рабство в патриархальном виде, но с предвестьем наступающей классовой борьбы. У Гомера мы находим также и рабов. Эти рабы пока только рабы-пастухи и рабы-домашние слуги. Имеются также привилегированные рабы — свинопас Евмей, даже имеющий собственного раба и собственное помещение, и нянька Одиссея, Евриклея. Евмей сам, в отсутствие хозяина, строит по собственному почину 12 закут для свиней и обносит весь этот скотный двор обширным забором (Од., XIV.7-16), строит дом, сам режет свиней из хозяйского стада для угощения прибывших, целуется со свободными при встрече, как будто бы и сам он свободный. Это в полном смысле слова друг Одиссея и родной для него наставник, почти руководитель. От таких привилегированных рабов резко отличаются рабы — коровники, свинари, пахари. Как предвестие надвигающегося классового рабовладения можно рассматривать дикую расправу Одиссея с неверными рабами — особенно казнь Мелантия и повешение служанок (Од., XXII.471-477). Но если эта расправа Одиссея со своими рабами вызвана их виной, то Гомер вполне понимает, что бесчеловечное отношение к рабам может возникать и совершенно без всякой вины со стороны рабов. Андромаха ровно ничем не провинилась перед Ахиллом, и тем не менее он перебил ее родственников, когда брал ее в плен. Она остро переживает свое бесправие, а также бесправие и своего ребенка (Ил., XXII.477-499). Самому Гектору принадлежат страшные трагические слова (VI.450-466):

Даже царь Приам и тот прекрасно представляет себе жестокую власть силы победителя над побежденным. Когда лучшие из его сыновей погибли, он, в отчаянии не стесняясь, обращается к оставшимся с такой речью (XXIV.253-255, 261 сл.):

У Гомера можно найти даже понимание непродуктивности рабского труда (Од., XVII.320-323):

Если у Гомера все вообще социальные силы находятся в движении и содержат в себе рудименты разных эпох, то это особенно нужно сказать о рабстве.⁶⁾ Прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что у Гомера почти совсем отсутствует терминология позднейшего, именно классического [88] рабовладения. Такой технический термин, как doylos совершенно отсутствует у Гомера; а производные от этого существительного термины не носят ярко выраженного рабовладельческого смысла и даже вообще почти не употребляются в производственном смысле. Специфический для развитого рабовладения термин, обозначающий раба, andrapoys употребляется во всем эпосе только единственный раз (Ил., VII.475). Мы бы только не стали прибегать к устаревшей механистической терминологии в гомеровском вопросе и говорить здесь об интерполяции. Это не столько интерполяция, сколько просто развитие самого эпоса, не прекращавшееся, как мы знаем, вплоть до александрийских времен. Третий термин позднейшего рабовладения oikētēs тоже не употребляется у Гомера, а близкое к нему обозначение раба oikeys употребляется не только в отношении рабов, но и в отношении свободных. Гомер пользуется своей собственной терминологией, которая после него уже не употреблялась. Раба называют у него dmōs или в женском роде — dmōē, женщин-рабынь называют просто «женщины», и amphipolos — ближайшая к госпоже прислужница тоже, вероятно, рабыня. В противоположность терминологии классического рабства эти термины употребляются у Гомера десятки раз.

В «Илиаде» рабство носит еще патриархальный характер, в то время как в «Одиссее» отчуждение раба от господина безусловно растет. Число рабов-мужчин поразительно уступает числу рабынь-женщин, что тоже указывает на примитивность использования рабского труда. Все ремесленники свободные.

У Гомера поражает также и то обстоятельство, что труд раба и труд свободного производителя, вообще говоря, дифференцируется очень слабо. Так, еду готовят женщины, которых можно считать рабынями, но, когда к Ахиллу является знаменитое посольство от Агамемнона, то и Патрокл, и сам Ахилл «богоравный» вперегонки спешат зажарить мясо и приготовить вино для гостей. Изображение этого дает повод Гомеру внести в свой рассказ целый эпизод и притом весьма красочный (Ил., IX.201-216). Когда Навсикая собирается ехать на море полоскать белье, то Алкиной запрягать мулов приказывает рабам (Од., VI.69-71); а когда Навсикая возвращается, то этих мулов распрягают уже ее собственные братья (VII.5 сл. ). Из слов Навсикаи (VI.58-65) видно, что она вообще обстирывает не только самого Алкиноя, но и пятерых его сыновей с женами. Обычно приводятся места из «Одиссеи» об изготовлении Одиссеем для себя плота и кровати. Но Одиссей не менее того занимается также и пахотой, а его отец не хуже самих рабов и вместе с ними работает и в саду и в огороде. Другими словами, резкого разделения между рабским и свободным трудом у Гомера не наблюдается. Все это указывает на ничтожное развитие рабства, что является несомненным отражением социально-экономической действительности первых столетий I тысячелетия до н.э., т.е. периода [89] образования гомеровского эпоса, когда раннее рабовладение крито-микенской культуры было снесено дорийским переселением вместе со всей крито-микенской культурой и снова водворилась родовая община, подходившая, правда, у Гомера к своему концу.

Тем не менее, потому ли, что эпос воспевает микенские времена, или потому, что уже наступал канун классического рабовладения, но представление о значении рабства у Гомера достаточно яркое. Переодетый Одиссей говорит (Од., XVII.422-423, XIX.78-79):

Рабов, как правило, захватывали на войне; и, может быть, ради этого велись и войны. Что этот захват был правилом, видно из слов Андромахи в «Илиаде» (XXIV.729-734). Обширное рабовладение вообще трактуется в эпосе как признак богатства. Отсюда получается характерное для всего гомеровского общества противоречие, которое с другой точки зрения можно назвать и органическим единством, рабовладение — само по себе еще слабое, но аппетиты рабовладельцев уже значительные. И если к этому прибавить еще микенские рудименты наравне с зачатками уже позднейшего классического рабовладения, то ясно, что ведущий принцип у Гомера — это пограничное положение между первыми двумя общественно-экономическими формациями, когда патриархальная примитивность уже осознана, а классовая цивилизация еще не водворилась, периоды же прошлого развития расцениваются с этой пограничной точки зрения. Впрочем, относительно Микен тоже нужно сказать, что категорическое мнение о рабовладельческом характере микенского государства значительно ослабевает после исследований С. Я. Лурье, доказавшего наличие в Микенах большого количества разнообразных категорий рабов и постепенность перехода от рабского труда к свободному.

Подобная сложность социальных проблем у Гомера заставляет и наших историков расходиться во многих самых ответственных вопросах. Так, по Я. А. Ленцману,

«От гомеровского рабовладения, каким оно отражено в эпосе, не ведет прямая, восходящая линия развития к рабовладению архаического и классического времени» (ВДИ, 1952, № 2, стр. 53). Но Д. П. Каллистов («Древняя Греция», изд. Академии наук СССР, М., 1956, стр. 80) пишет: «В целом гомеровский век должен быть признан только начальным этапом в том сложном процессе, который в конечном счете приводит античную Грецию к развитой системе эксплуатации несвободного труда». С другой стороны, Я. А. Ленцман (ук. соч., стр. 55) считает ошибкой у буржуазных историков преуменьшать значение рабства у Гомера и сочувственно цитирует слова другого историка, С. И. Ковалева: «...рабство, в сущности, уже начинает проникать весь строй гомеровского общества»: Но Д. П. Каллистов (ук. соч., стр. 81) пишет: «...рабство в гомеровской Греции еще не [90] достигло большого развития». Да и цитируемый Я. А. Ленцманом С. И. Ковалев отнюдь не всегда думал так, как это представляет себе Я. А. Ленцман. По крайней мере, в «Истории древнего мира», 1955, стр. 65 С. И. Ковалев пишет: «Изучая «Илиаду» и «Одиссею», мы видим, что общественный строй X—IX веков до н.э. оставался первобытнообщинным. Рабство существовало, но оно еще не получило широкого распространения». Точно так же Я. А. Ленцман при исчислении количества рабов у Алкиноя и Одиссея исходит из указываемой у Гомера цифры 50. Но эта цифра — явно мифологическая: у Приама — 50 сыновей, у Ахилла — 50 кораблей, с 50 человеками на каждом корабле, у Филоктета — на каждом корабле тоже 50 человек, у Евмея — в каждом закуте по 50 свиноматок.

Нам кажется, что подобного рода разногласия между историками (эти разногласия попадаются у них на каждом шагу, несмотря на частую у многих тенденцию преувеличивать точность исторической науки) возникают вследствие огромной сложности вопроса, а также вследствие недостаточного учета подвижности гомеровского эпоса, связанности его со многими столетиями социального развития и вытекающего отсюда огромного количества в нем пестрейших рудиментов разных времен.

3. Организация власти

а) Цари.⁷⁾ Перевод греческого слова «басилевс» как «царь» является переводом чрезвычайно условным, если не прямо ошибочным. Наименование у Гомера — «цари» не имеет ничего общего с тем употреблением этого термина, с которым мы встречаемся в истории византийских или московских царей. Только в качестве редчайшего рудимента былого фараоновского представления о царе мы находим в «Илиаде» (II.203-206) ссылку Одиссея на абсолютное единовластие, которое понадобилось ему, конечно, только ввиду стихийного бегства всего войска к кораблям. Власть царей у Гомера заметно демократизируется. Власть царя наследственна, но при условии выдающихся качеств претендента. Случаи выборности редки, как это вытекает из речи Телемаха (Од., I.394-396). Может быть, лучше говорить о гомеровской тенденции к наследственности царской власти, а не просто о наследовании. А может быть, это и рудимент старых абсолютистских представлений. У Гомера нет никакого единодержавия: в Аргосе — 3 басилевса, в Элиде — их 4, а на Схерии при Алкиное — 12 басилевсов (VIII.390 сл.). Уж это одно говорит о чрезвычайно большой ограниченности царской власти у Гомера. Царь является, строго говоря, только родовым старейшиной и жрецом, а также весьма несамостоятельным судьей. Власть его осуществляется главным образом на войне. К этому нужно присоединить еще и сильнейшую критику царей у Гомера. Таков эпизод с приказом Агамемнона [91] отправляться войскам на родину. Этот верховный вождь, вообще говоря, обладает довольно слабой властью. Одиссею приходится во время бегства войска действовать главным образом силою собственного красноречия и только в крайнем случае применять дубинку и притом без всяких посредников, а вполне самолично. Такова знаменитая история с Ферситом (Ил., II.182-278). К этому необходимо присоединить также и взаимную критику царей, например, между Ахиллом и Агамемноном (Ил., I.101- 305). Таким образом, «первобытная демократия находилась еще в полном расцвете, и из этого мы должны исходить при суждении о власти и положении как совета, так и басилевса» (Энгельс. Происхождение семьи..., стр. 108).

Это не мешает царям жить в роскоши, владеть богатыми земельными наделами с развитым скотоводством и коневодством. В этом смысле говорит Диомед о своем отце Тидее (Ил., XIV.121-124), а также Сарпедон Главку об их владениях (XII.310-321). Цари получают лучшие дары от народа (Ил., I.164-168): этолийцы обещают Мелеагру участок в 50 мер в награду за его помощь, с одной половиной участка под виноградом и с другой половиной, пригодной под пашню (Ил., IX.576-580). Ликийцы тоже отводят Беллерофонту лучший участок земли с садом и пашней (VI.193-195). Даров у царей имеется так много, что Ферсит, например, упрекает Агамемнона в накоплении больших запасов меди, которыми будто бы набиты его палатки (II.226). Гектор предлагает Ахиллу в виде выкупа множество золота и меди (XXII.340). Как известно, дом Одиссея был прямо набит золотом и медью, из-за чего и шла борьба женихов с Пенелопой и Телемахом.

В гомеровское время, по-видимому, было и нечто вроде податей. Об этом говорит Алкиной (Од., XIII.4 сл.), когда он, щедро одаривши Одиссея подарками, намеревается взыскать все эти затраты с народа. Правда, у Гомера это единственное место, намекающее на существование податей.

Получали награды также победители на состязаниях, как, например, на состязаниях в честь Патрокла Ахилл раздавал награды в виде тазов, треножников, мулов, коней, быков, рабынь и железа.

Труд для царей у Гомера еще не позор, как не позор он и для самих богов. Подробнее об этом ниже.

Характеризуя сущность царской власти у Гомера, Энгельс пишет: «У греков, которые под Троей представляли собой только войско, на собрании (agora) царят довольно демократические порядки: Ахиллес, говоря о подарках, т.е. о дележе добычи, эту задачу всегда возлагает не на Агамемнона или какого-нибудь другого басилевса, но на «сынов ахеян», т.е. на народ. Эпитеты «Зевсом рожденный», «Зевсом вскормленный» ничего не доказывают, так как каждый род ведет свое происхождение от одного из богов, а род главы племени уже от «более [92] знатного» бога, в данном случае — от Зевса. Даже лично не свободные, как, например, свинопас Евмей и другие, являются «божественными» (dioi и theioi). «Короче, слово basileia, которое греческие писатели употребляют для обозначения гомеровской так называемой царской власти, при наличии наряду с ней совета вождей и народного собрания, означает только военный признак этой власти — военное предводительство (Маркс)». — (Энгельс, там же, стр. 109.)

б) Совет старейшин (boylē). Этой организации принадлежат административно-судебные функции и тесная связь с басилевсами, часто подкрепляемая трапезой, — Одиссей (VIII.95-99) у феаков, а в «Илиаде» (IX.67-76) Нестор советует Агамемнону устроить пир для старейшин. Это, конечно, снижает официальную значимость «буле» и придает ей наивно-примитивный оттенок. Кроме того, необходимо отметить его спорадичность в мирное время и частый характер на войне. Например, в X песни (Долония, 32 сл.) Агамемнон и Менелай собирают старейшин, а в X.414 то же делает Гектор. Царскому «буле» присуща весьма непостоянная деятельность, начиная от полного его отсутствия (например, Ахилл собирает агору без «буле», Ил., I.54) и кончая враждебным его настроением и резким разделением на партии (Од., III.137-150). Необходимо говорить и о зарождении царской оппозиции совету старейшин. Таково, например, поведение Телемаха в «Одиссее», II.11-14.

в) Народное собрание (agora). В период расцвета родовой общины это собрание было, конечно, основной властью и силой во всей общине. У Гомера можно отметить его ослабление и некоторую неопределенность. Можно прямо говорить об его пассивности и неорганизованном характере (Ил., II.94-101). Его главное значение — тоже на войне. Народное собрание у Гомера, вообще говоря, бывает редко и только в экстренных случаях. Например, оно, как и «буле», не собиралось на Итаке 20 лет (Од., II.25-34). С народным собранием по старому обычаю считаются. Но об ораторах в нем не слышно, никакого голосования не производится. Свое одобрение или неодобрение оно высказывает только нерасчлененным шумом, оно скорее только присутствует, чем действует как организованная сила.

Вместе с тем, несмотря на формальную неорганизованность, народное собрание, или, может быть, лучше сказать, народ есть единственная высшая инстанция, к которой апеллируют даже сами цари. Нигде не видно, чтобы цари поступали против народной воли. Отдельными распоряжениями царей народ, или, лучше сказать, единичные представители народа могут быть недовольны. Однако, вся война, изображаемая в «Илиаде», рассматривается как общенародное предприятие и, с точки зрения греческого народа, совершенно справедливая и необходимая. Народное собрание может долго не собираться и при обсуждении тех или иных вопросов может быть неорганизованным [93] и в известном смысле пассивным. Тем не менее, это основная сила и власть, с которой все считаются и о значении которой ни у кого не возникает никакого сомнения. Как мы покажем ниже, возражающий против войны и царей Ферсит вовсе не есть народный представитель, но аристократ, и его критика Агамемнона ничем не отличается от той критики этого вождя, которую направляет против него Ахилл. Ферсит — разложившийся аристократ, не понимающий общенародного дела; и его не только бьет Одиссей, но над ним смеется и все войско. Ахейцы не только смеются над Ферситом, но они прямо негодуют на него за разложение и за недостойный призыв бросить войну вопреки интересам родины.

В «Илиаде» II.222 сл., Вересаев в противоречие с греческим подлинником переводит: «Ахейцы и сами негодовали в душе и ужасно царем возмущались». Так как перед этим шла речь о брани Ферситом Агамемнона, то всякий читатель под словом царь поймет именно Агамемнона. Но в греческом подлиннике, во-первых, нет слова «царь», а во-вторых, здесь стоит вместо этого «на него», т.е. на самого же Ферсита. Неужели Вересаев здесь не разобрался в греческом тексте? Или, может быть, Вересаев в данном случае называет «царем» именно Ферсита? Это было бы совершенно правильно, т. к. источники гласят, что Ферсит — именно царь, а не рядовой воин. Однако трудно предположить, что Вересаев так далек от традиционных предрассудков, относительно «демократичности» и «революционности» Ферсита. Во всяком случае, у Вересаева искажение подлинника. А у Гнедича переведено совершенно правильно: «На него аргивяне гневались страшно», значит, народ гневается вовсе не на Агамемнона, а как раз на его противника Ферсита.

То, что войско (Ил., II) в силу прихода Агамемнона побежало к своим кораблям, чтобы отправляться домой, ровно ни о чем не говорит, потому что царям эта война, растянувшаяся уже на 9 лет, не меньше надоела, чем войскам. Агамемнон сам несколько раз предлагает оставить войну и отправляться на родину, (Ил., IX.17-28, XIV.69-81). Конечно, все такие случаи можно расценивать только как результат уныния и больших неудач, результат, весьма понятный в условиях тяжелой и слишком затянувшейся войны. Но все в «Илиаде» понимают это как проявление минутной слабости; и такая слабость обычно быстро проходит, уступая место неизменному мужеству и всегдашнему патриотизму как народа, так и царей. Следовательно, формальная неорганизованность народного собрания у Гомера не имеет ничего общего с развалом народной власти и с ее уступками в пользу монархической власти царей.

г) Верховная власть — соединение басилевса, буле и агоры. Примерами этого могут служить такие тексты: Ил., II.50-398 (буле и в дальнейшем агора по поводу отплытия воинов на родину), IX.9-178, (агора и в дальнейшем буле по поводу переговоров с Ахиллом), Од., VIII.16-46, (басилевс, буле и агора у феаков об отправлении Одиссея на родину). Взаимоотношение этих трех элементов, составляющих у Гомера верховную власть, не поддается точному учету. [94]

4.Военная демократия как общая характеристика социально-политической картины у Гомера. Ей нисколько не противоречит царская власть, т. к. она «при наличии совета вождей (буле) и народного собрания (агора) — только разновидность военной демократии» (Архив Маркса и Энгельса, 1941, IX, 145). Необходимо говорить о намечающемся у Гомера постепенном падении царской власти и зарождении аристократической республики, а вместе с тем и рабовладельческого государства, закрепившего уже начавшееся социальное неравенство вместе с демократической оппозицией.⁸⁾

5. Отсутствие юридического формализма. Чтобы правильно представить себе социально-историческую основу гомеровских поэм, надо отказаться от абстрактных юридических норм, о которых говорит западноевропейская наука. Надо исходить из жизненной гущи исторического процесса у Гомера, приводящей к текучей и непосредственной общественности, далекой от твердых юридических норм и основанной больше на необязательном и расплывчатом обычном праве: басилевс, буле и агора собираются то все вместе, то порознь, то вообще в любой комбинации, причем функции этой верховной власти весьма неопределенны, случайны и зависят от разного рода текущих обстоятельств. Необходимо прямо сказать, что к Гомеру неприложим никакой юридический формализм и неприложима никакая метафизика общественных отношений.

6. Итог. Подводя итог предложенного нами краткого и конспективного очерка гомеровского общества, мы должны сказать следующее. Это общество пока еще является обществом доклассовым, и здесь пока еще нет государства, ни рабовладельческого, ни какого-нибудь другого. Здесь люди все еще живут в виде родоплеменных объединений, и в крайнем случае, в виде союза племен. Однако все родоплеменные институты, а именно басилевс, буле и агора, находятся у Гомера в состоянии брожения и становления. Это явно переходное состояние. Частная собственность и социальное неравенство уже налицо. Однако еще нет того универсального принудительного аппарата, который бы узаконил это неравенство и обеспечил бы его дальнейшее развитие, именно государства. Во главе всего управления и всей общественной жизни пока еще стоит родовая знать, которая обслуживается сородичами и соплеменниками меньшей [95] значимости (земледельцами, скотоводами и ремесленниками), батраками, переселенцами и патриархальными рабами. Но знать эта уже тронута цивилизацией, она уже стремится к свободомыслию и в религии, и в морали, и в политике, и на войне, и во всей личной и общественной жизни. У Гомера мы находимся в самом конце общинно-родового строя, накануне аристократической республики со всеми ее внутренними антагонизмами, включая прежде всего демократическую оппозицию.

Выше мы видели, в каком текучем состоянии находился текст поэм Гомера вплоть до александрийских времен. Теперь мы видим, в каком текучем состоянии находится вся социально-историческая картина, обрисованная в этих поэмах. Всякое сведение этой картины к какому-нибудь одному неподвижному принципу грозит коренным искажением предмета, и метафизика неподвижности в отношении Гомера больше чем где-нибудь всегда грозила безвыходными противоречиями и провалами. Но это не значит, что здесь перед нами полный хаос. Мы старались в этом хаосе выделять доминирующие тенденции, а эти последние понимать как ту или иную социально-историческую структуру. Такой основной доминирующей тенденцией является пограничное положение Гомера между двумя общественно-экономическими формациями.

Таким образом, наш основной тезис гомероведения, который мы получили выше из изучения литературы по гомеровскому вопросу, вполне оправдывает себя в области раскрытия того, что такое гомеровское общество.

VI. О прогрессивных тенденциях у Гомера

В настоящем разделе мы хотели бы коснуться того, что, правда, иногда и формулируется в руководствах и исследованиях по Гомеру и чего мы отчасти касались уже не раз в том или другом виде, но что слишком часто забывается и забвение чего ведет к омертвлению великого гомеровского наследия, к окончательной сдаче его в архив или по крайней мере в музей красивых, но мертвых древностей. Дело в том, что Гомер еще не умер, Гомер еще перекликается с нами и с нашими современными, мы бы сказали, весьма острыми идеями и настроениями. То, что Гомер есть давно ушедшая от нас мифология и что он есть музей древности, это было показано выше. Мы отметили в нем все ушедшее, все не наше, все историческое. Сейчас мы; позволим себе выдвинуть в нем из всего того, что было сказано выше, как раз то самое, что близко и нам и что превращает его в то великое наследие, с которым мы уже не можем расстаться. И если мы вскрыли в Гомере всю его архаику и всю его далекость от нас, то теперь уже никто не может нам запретить указать в нем и то, что звучит для нас вовсе не [96] архаически, а звучит современно, как это звучало все века и будет звучать всегда.

1. Антивоенная тенденция. Прежде всего мы должны выдвинуть тезис, что Гомер осуждает всякое стихийное богатырство, всякую неразумную бойню и если признает войну, то только войну справедливую, т.е. такую, которая может защитить свободу и независимость мирных народов. Так как «Илиада» наполнена картинами войны, то может создаться впечатление, что в этой поэме и нет ничего, кроме войны, что она там и превозносится и что это апофеоз героев, проводящих свою жизнь на войне. Это впечатление, однако, ошибочное.

Хотя старые герои, Ахилл и Агамемнон, продолжают быть в «Илиаде» центральными фигурами и они наделены здесь разнообразными героическими добродетелями, все же — явно или неявно — трактуются как неприемлемые всякие черты их, связанные с капризами, самодурством, воинским зверством и пр. Уже в эпизоде «Посольства» (Ил., IX) прекрасно рисуется капризное упорство Ахилла, как нечто отрицательное, и его неспособность удовлетворительно мотивировать свое поведение (особ. 254 сл.). Хотя тут и нет выраженной на словах критики, но отношение самого Гомера к этому вопросу совершенно ясно, особенно если вспомнить такую сентенцию, как «Смягчимы сердца благородных» (XV.203).

При последней роковой встрече с Ахиллом Гектор предлагает ему договор, но которому победивший из них возьмет себе доспехи побежденного, а его тело отдаст его родным. Ахилл мрачно отвергает это предложение, ссылаясь исключительно на право сильного и на невозможность совместной жизни волков и овец или львов и людей (XXII.254-272). И когда умирающий Гектор повторяет свое предложение уже в виде предсмертной мольбы, то Ахилл даже и здесь свирепо его отвергает, разъяренный и руководимый только одним чувством мести за Патрокла (337-354). После такого неблагородного, зверского поступка его мягкое отношение к Приаму в XXIV песни есть только признание своей вины и моральная победа над ним его врагов. Посейдон (XIV.139 сл.) порицает мрачное злорадство Ахилла по поводу поражения греков. С содроганием сердца слушатели «Илиады» воспринимали описание издевательств Ахилла над трупом Гектора (XXII.395 сл.). Труп Гектора Ахилл повергает ниц перед трупом Патрокла (XXIII.24 сл.). В костер Патрокла Ахилл бросает двенадцать юных троянцев, убивши их собственными руками (XXIII.175 сл.). А после погребения Патрокла Ахилл снова возобновляет свое надругательство над трупом Гектора, волочит его вокруг могилы Патрокла и бросает его лежать ничком на берегу моря (XXIV.15-22). Этот самый Патрокл, ближайший друг Ахилла, и тот ему говорит (Ил., XVI.33-35), что он рожден не от Пелея и [97] Фетиды, но скалами и морем и что именно от них у него такое жестокое сердце.

Даже Аполлон, который сам довольно зверского поведения, и тот возмущен дикостью Ахилла и дает ему уничтожающую характеристику (XXIV.39-54), указывая на его свирепость, зверство, несправедливость, бесстыдство, клокотание страстей и безрассудство. Звериное исступление Ахилла возмущает и прочих богов и самого Зевса (XXIV.113-116).

После всего этого трудно сказать, что Гомер идеализирует старый стихийный и зверский героизм.

Не лучше обстоит дело и с Агамемноном, которого порицает и Диомед (IX.36-39), и Нестор (IX.109 сл.), и Посейдон (XIII.111 сл.), и весь народ (II.222 сл.); он сам себя осуждает (II.375 сл., IX.18, 115 сл.).

Таким образом, старый стихийный героизм в «Илиаде» заметно критикуется; и ему противопоставляется герой нового типа, именно Гектор, которому теперь уже несвойственно ничего зверского или безрассудного, но который является идейным защитником своей родины и не действует из-за чувств мести, корыстолюбия или властолюбия.

Гомер доходит до прямого осуждения и войны вообще. Беспощадную, зверскую, беспорядочную войну, или войну для войны, олицетворяет собой у Гомера фракийский Арес; и в уста Зевса вложена замечательная отповедь этому Аресу, где война охарактеризована самыми бранными эпитетами (V.888 сл.). Войну очень резко критикует Нестор (IX.63 сл.):

Люди на войне открыто объявляются у Гомера только бессмысленными пешками в руках богов (XVI.688-691). Налицо промелькнувшее даже и осуждение самого похода на Трою и притом не только со стороны Гектора (XV.720), но и со стороны Ахилла (IX.327).

Таким образом, необузданная бойня и аморальные агрессоры осуждены у Гомера раз навсегда. Война признается здесь только при условии ее морального оправдания. И в этом смысле все симпатии Гомера не на стороне Ахилла, когда он вступает в бойню ради мести, но на стороне Гектора, который сражается и погибает только за свою родину. Конечно, Гомер смотрит на Троянский поход гораздо шире, вовсе не только троянскими глазами. Но в таком случае он исходит из того морального оправдания похода греков под Трою, которое вытекало из похищения Парисом Елены и спартанских сокровищ. В этом свете изображены у Гомера и капризы Ахилла. Ахилл, со всем своим гневом и узкочеловеческим себялюбием, действует в грандиозном морально-политическом окружении; и если в чем-нибудь Ахилл оправдан, то только как [98] защитник своего народа и восстановитель его попранных прав. Так Гомер корректирует старый стихийный героизм в новом морально-гуманистическом направлении.

Обсуждая эту, ярко выраженную у Гомера антивоенную тенденцию, необходимо, однако, оценивать ее в контексте всего гомеровского творчества. Малейшая изоляция этих антивоенных настроений, т.е. малейшее игнорирование всего прочего, что есть у Гомера, тотчас же превращает наше правильное наблюдение в недопустимую модернизацию Гомера, а перекличку с ним наших современных настроений и идей превращает в неимоверное искажение всего этого древнего художественного творчества.

Прежде всего примеров на «эпическое» или «бесстрастное» изображение войны у Гомера сколько угодно. Песни XII-XV «Илиады» наполнены такими изображениями; и было бы слишком грубо и вульгарно, если бы мы эту антивоенную тенденцию стали требовать от Гомера решительно во всякой строке или решительно во всяком образе из военной жизни.

Далее, необходимо учитывать общеэпическую идеологию, всегда возводящую всякое мелкое событие, не говоря уже о крупных, к общим закономерностям природы и истории, в силу чего война очень часто трактуется в эпосе как общеисторическая или даже общекосмическая необходимость. В частности, Троянская война трактовалась в древности как результат решения Зевса сократить население Земли, которую тяготило и подавляло разросшееся человечество. И дело здесь вовсе не в мифологии как таковой. Ведь мифология является не чем иным, как отражением наиболее общих закономерностей самой же человеческой жизни. Участвуя в Троянской войне, и греки и троянцы, помимо защиты своей родины, сознавали еще общеисторическую необходимость этой войны. Те и другие были против этой войны. Но если бы это отрицание войны было просто каким-то пацифизмом, это не был бы Гомер, и таковым утверждением мы только исказили бы его идеологию и его художественный стиль. Все дело в том и заключается, что здесь гомеровские герои переживают страшную антиномию: они до глубины души не хотят воевать, но они считают, что война в данном случае исторически необходима. Не учитывая этой гомеровской антиномии, мы впадем в очень дурную модернизацию, искажая всю подлинную идеологию и весь подлинный художественный стиль Гомера.

Далее, вовсе нельзя сказать, что греческие герои никогда не хотят воевать. Мирмидонцы, например, пришедшие с Ахиллом, очень страдают от того, что Ахилл перестал воевать, и когда Ахилл примирился с Агамемноном и решил вернуться к боям, то на военное собрание пришли даже те из ахейцев, которые раньше никогда не воевали, и пришли даже хромые и раненые герои (Ил., XIX.42-53): [99]

В связи с этим необходимо сказать, что является традиционной ошибкой трактовка образа Ферсита. Его критика царей действительно демократическая. Что он отражал антивоенные настроения греческого войска, это тоже совершенно правильно. Но при этом обычно забывают три обстоятельства.

1) Ферсит — двоюродный брат Тидея и дядя Диомеда. Значит, он вовсе не из народных низов, но самый обыкновенный гомеровский аристократ.

2) Его антивоенная агитация не имеет никакого значения для народа. Наоборот, когда его Одиссей усмирил, то все весело рассмеялись и только похвалили Одиссея, выражая надежду, что Ферсит теперь уже больше не будет агитировать против царей и их оскорблять (Ил., II.270-277). Следовательно, народ не за Ферсита, но против него, считая его изменником и дезертиром.

3) На собрании, которое состоялось после усмирения Ферсита, народ выражает восхищение по поводу речи Одиссея, предлагавшего выбирать между продолжением героической войны и позорным бегством на родину, единогласно выбирая войну, а не позор отступления (Ил., II.333-335). При этом сам Одиссей прекрасно понимает все тягости войны и сам хотел бы не воевать, а сидеть дома в мирной обстановке, однако он не хочет сам себя позорить (291-298). Следовательно, Одиссей и народная масса думают о войне совершенно одинаково, расценивая Ферсита как изменника и дезертира. Больше того, поскольку мифология здесь, как и везде, есть только отражение исторической действительности, стремление греков довести войну до победного конца символизировано в виде Афины Паллады, якобы вкладывающей в греков это военное мужество (453 сл.):

И вообще греческая воинская масса вовсе не против Троянской войны, но, наоборот, всецело за нее. И если греческое войско (Ил., II) спешит к судам, чтобы отправляться домой, то это оно делает не против воли царей, но, наоборот, в силу [100] приказа Агамемнона. Правда, народ убегает к судам с большой радостью. Однако вернуться домой — это мечта и самого Одиссея и даже самого Менелая (III.97-102), как это мы только что видели. И, наконец, напрасно думают, что бранить царей за дармоедство — это привилегия Ферсита. Ахилл тоже говорит Агамемнону (Ил., I.231): «Царь, пожиратель народных богатств, — над презренными царь ты!» Следовательно, совершенно ясно, что в образе Ферсита у Гомера ярко выражена антивоенная и даже антиаристократическая тенденция, но что нельзя брать изолированно только одну речь Ферсита, а нужно его речь и весь его образ понимать в контексте всего гомеровского творчества.

Наконец, и случаев прямого бахвальства зверствами на войне у Гомера тоже немало. Правильно писал о Гомере его переводчик Н. Минский (впрочем, не умеющий оценить Гомера по его существу): «Гомер с виртуозностью и неистощимыми подробностями рассказывает о том, как герои крошили друг друга на поле сражения, выливали внутренности на землю, вышибали зубы, обрубали руки и ноги, какие наносили копьями затейливые раны. Герои бросаются в битву как хищные волки, сдирают доспехи с убитых, уродуют тела и, наступив на них ногою, громко похваляются совершенным подвигом» («Северн. Вестн.», 1896, № 5, стр. 1).

Подводя итог высказанному выше об антивоенной тенденции у Гомера, необходимо указать, что все творчество Гомера представляет собою порыв от стародавней дикости и варварства к цивилизации, что, коренясь в стихийных инстинктах звериного прошлого, он везде преодолевает это последнее своими новыми и светлыми идеями культурной и мирной жизни всего человечества и что остатков этого прошлого у него столь же достаточно, как и новых идей прогресса и мира. Антивоенная тенденция у него поэтому выражена очень ярко, очень резко и совершенно несомненно; но она у него, не выражая его целиком, а выражая только его прогрессивную сторону, должна пониматься нами не больше, как только тенденция. И это тенденция колоссальной значимости.

2. Мирный уклад жизни в сравнениях Гомера. Очень важные наблюдения над гомеровскими сравнениями сделал в свое время английский ученый А. Плэтт.⁹⁾ Эти наблюдения сводятся к тому, что в сравнениях Гомер выступает вовсе не как старинный ахейский идеолог, а как самый настоящий иониец с гораздо более скромным и бедным укладом жизни, как мирный житель, поясняющий все, что требует пояснения при помощи картин трудолюбивой жизни.

Если взять «Одиссею», то только ничтожное число сравнений берется здесь из мифологии: Навсикая (VI.102-109) [101] сравнивается со стрелоносной Артемидой, которая охотится за кабанами и оленями на Эриманфе и Тайгете. Афина намазывает Пенелопу, как Афродита мажет свое лицо амвросийной мазью перед танцами с харитами (XVIII.190-194). Пенелопа колеблется (XIX.518-524) так, как Пандареева дочь Аэда плачет о своем сыне, нечаянно ею убитом. Также — VI.162-178, XX.61-79. Сравнения эти слишком немногочисленны, носят откровенно декоративный характер и потому весьма далеки от наивной и нетронутой мифологии.

Если теперь обратимся к тому миру, из которого Гомер в «Одиссее» берет свои сравнения, то окажется, что это мир земледельца, скотовода, ремесленника, мореплавателя-торговца, живущего на равнине около моря вблизи больших гор, который гораздо больше боится диких зверей, чем войны.

Из области земледелия мы имеем сравнения в VIII песни, 124 сл. (пахота на мулах) и XIII.31-35 (трудолюбивый пахарь до полного изнеможения пашет землю на волах целый день). Телята с неописуемой радостью встречают своих матерей-коров (X.410-414); зарезывается скот для домашних целей (XI.411-415); ревет бык на поле (XXI.48 сл.), и оводы жалят коров во время жары (XXII.299-301).

Очень ярко представляет себе Гомер закалку железа (IX, 391-393); струны из овечьих кишок, натягивающиеся на форминге (XXI, 406-408), мастера, золотящего серебро (XXIII, 159-161). Из области мореплавания: строится грузовой корабль (V.249 сл.); описывается еще один большой грузовой корабль с 20 веслами (IX.321 сл.); плотник вертит сверлом в корабельном бревне (IX.384-386); водолаз ныряет в воду (XII.413 сл.); упоминаются корабельные ребра (XIV.574); после кораблекрушения немногие с великим трудом доплывают до берега и спасаются (XXIII.233-238).

Автор сравнений в «Одиссее» в противоположность ахейскому обычаю постоянного употребления мяса говорит о рыбной пище и о ловле рыбы и морских животных. Только два сравнения говорят об употреблении в пищу говядины и свинины: XI.411-415, XX.25-27. Все остальные подобного рода сравнения говорят только о ловле рыбы или других морских животных: V.431-435, X.124 сл., XII.251-254, XXII.384-388.

Хищников автор «Одиссеи» действительно боится. Таковы сравнения со львом (IV.335-340, 792 сл., VI.130-134, IX.292 сл., XVII.126-130, XXII.402-405) и соколами (302-306). Причем указывается, что те и другие появляются с гор. На знакомство с горами указывает и сравнение в XIX.205-208 слез Пенелопы с тающим снегом на горах. Однако сравнение с повозкой, запряженной четырьмя конями (XIII.81-83), и с равниной, на которой ветер клонит стебли травы (V.328 сл.), свидетельствуют скорее, что автор мыслит себя находящимся [102] на равнине. На равнине же, а именно в поле, пастух зарывает головню в золу для сохранения огня (V.488-490). Говорится о сиянии солнца и луны (IV.45 сл., VII.84 сл.).

Из общественной жизни в сравнениях один только раз упоминается царь (XIX.109-114), однако цари были не только у ахейцев, но и у ионийцев. И один раз упоминается судья. Но интересным образом с этим судьей, идущим домой ужинать после целого дня работы, сравниваются ни больше ни меньше как обломки корабля Одиссея, через долгий промежуток времени появившиеся из пасти Харибды (XII.439 сл.). Ясно из этого сравнения, что Харибда для Гомера вовсе не так ужасна, и ее действия приравниваются к самым обыкновенным фактам из человеческой жизни.

Единственное военное сравнение из всей «Одиссеи» это в VIII песни 523-530, да и оно является полным и окончательным осуждением войны: Одиссей плачет так, как плачет жена, падающая на тело своего убитого во время осады города мужа, причем враги уволакивают эту несчастную и плачущую женщину в рабство. Если Полифем закрывает свою пещеру, как покрывают колчан крышкой (IX.314), то это сравнение не обязательно из военной жизни. Оно может относиться и к охоте.

Таким образом, изучая ту сферу жизни, из которой автор «Одиссеи» берет свои сравнения, т.е. то, что для него наиболее понятно и при помощи чего он поясняет непонятное, мы с полной достоверностью должны установить, что это сфера мирного строительства жизни. В ней не остается почти никакого места для мифологии и царит мирный и скромный труд, противоположный гордым ахейским военным идеалам и ахейской роскоши и обилию в жизни. Картину такой ионийской счастливой жизни мы находим в сравнении XIX песни, 110-114. И даже ужасную казнь служанок Одиссея Гомер сравнивает только с судьбой пойманных голубей и дроздов (XXII.468-470). Скромность мировоззрения Гомера сквозит также и в сравнении хитона Одиссея не только в его блеске с солнцем, но в его нежной ткани — с пленкой лука (XIX.232-234).

В итоге нужно сказать, что хотя в непосредственном содержании «Одиссеи» и очень много страдания и крови, в том стилистическом приеме Гомера, который называется сравнениями, царит мирная жизнь и мирный труд и нет никакого места для войны и для военной аристократии.

Еще более разительная картина в «Илиаде». Эта поэма наполнена изображениями войны в разных ее видах. С точки зрения сюжета это, можно сказать, единственная основная тема поэмы. Но как раз поэтическое видение Гомера этому совершенно противоположно. Изучая его сравнения с этой стороны, мы с удивлением должны констатировать, что война вовсе не является здесь чем-то понятным, естественным, не [103] требующим доказательств, объясняющим все другое, тем, сравнение с чем помогло бы художественному изображению жизни. Это — удивительная вещь: среди огромного количества сравнений в «Илиаде» опять-таки только ничтожное число сравнений взято из военной области: троянцы отступают настолько, насколько проносится дротик при его метании во время состязаний или на войне (XVI.588-591); сияние вокруг головы Ахилла сравнивается с сигналами, которые дает в сумерках осажденный город (XVIII.203-214), и крик Ахилла сравнивается с звуком военной трубы перед сражением (215-221). Все остальные сравнения берутся из какой угодно, но только не из военной области.

Прежде всего мифологических сравнений в «Илиаде» тоже поразительно мало: Агамемнон похож на Зевса головой и глазами, станом на Ареса, а грудью на Посейдона (II.477-479). Мерион похож на Ареса, а Мерион вместе с Идоменеем похожи на Ареса с Ужасом (XIII.295-305). Как известно, в «Илиаде» масса сравнений космических, метеорологических и зооморфических, отличающихся к тому же большой динамикой. Это, конечно, говорит об огромной зависимости человека от окружающей среды; и эта зависимость в «Илиаде» гораздо больше, чем в «Одиссее». В «Одиссее» лев уже уходит в горы, исчезают пантеры и вепри, в то время как в «Илиаде» с ними постоянно сравнивается то, что поэт находит нужным пояснить путем сравнения.

Все остальное в сравнениях, несмотря на военный сюжет «Илиады», относится исключительно к мирному быту и не имеет ничего общего с войной. Наоборот, такая военная картина, как выступление двух Аяксов, сравнивается не с чем иным, как с двумя быками, пашущими землю (XIII.701-708). Враги выступают друг против друга, как жнецы сближаются с обоих концов поля (XI.67-71). Поражение врагов — веянье бобов и гороха на току (XIII.586-590). Погибший герой сравнивается с маслиной, выращенной заботливым хозяином и вырванной ветром (XVII.53-58). Преследование Ахилла Скамандром сравнивается с потоком воды, бегущей по канавам для орошения посевов и растений (XXI.256-263). Радость Менелая сравнивается с той пользой, которую получает пашня от росы (XXIII.597-598).

Падение героя — прыжок рыбы из воды на сушу во время бури (XXIII.691-694). Полет Ириды — забрасывание удочки в воду для рыбной ловли (XXIV.80-82). Раненого тащат при помощи копья так, как вытаскивают на крючке рыбу из воды (XVI.407-410). Метание диска во время состязания подобно бросанию пастухом своего посоха (XXIII.844-847). У ахейцев пропадает сон, как у сторожевых псов с приближением хищника (X.182-189). Одиссей и Диомед преследуют Долона, как две охотничьи собаки — лань или зайца (360-364). [104]

Равенство в бою — это ровное обтачивание бревна при помощи плотничьего шнура (XV.410-413). Руки борцов похожи на стропила дома (XXIII.712-714). Сердце у Гектора, как топор в руках кораблестроителя (III.60-63). Троянец валится, как срубленное дерево (XIII.389-391). Другой троянец валится тоже, как тополь, срубленный колесничным мастером на обод для колесницы (IV.482-487). Сравнение с рубкой дерева мы находим также в песнях: XIII.178-181, XVI.482-484, 633-636. Ремесленные сравнения находим в песнях: IV.141-145 (окраска слоновой кости), XVII.389-395 (дубление кожи), XVIII.599-602 (колесо гончара), XXIII.760-764 (работа ткачихи).

При отставании одного воина от другого Гомер вспоминает о расстоянии между лошадью в колеснице и ее колесами (XXIII, 516-520). Аякс переносится с корабля на корабль, подобно наезднику, прыгающему с одного коня на другого при бешеной езде на четверке коней (XV.679-684). Ахилл подобен коню на состязании, когда он получает награду (XXII.22-24). В XXII песни (162-165) тоже сравнение из области конских состязаний. Гектор сражается подобно бурным волнам, грозящим опрокинуть корабль (XV.623-629). Приам похож на человека, который после нечаянного убийства им другого человека ищет приют в чужой стране (XXIV.480-483). Ахилл оплакивает Патрокла, как отец сына (XXIII.221-224). Аполлон разрушает ахейскую стену так же, как ребенок песочные домики во время игры на берегу моря (XV.361-364). Бой разрастается подобно увеличивающемуся от ветра пожару в городе (XVII.736-739 и XXI.522-525). Быстрота передвижения Геры сравнивается с полетом человеческой мысли (XV.80-83).

Следовательно, не мирная и трудолюбивая жизнь сравнивается у Гомера с войной и поясняется через нее, но война и военные действия сравниваются с мирным бытом и поясняются через него. Уже Аристарх заметил, что трубы, вареное мясо и верховая езда в сравнениях Гомера отличны от героического обихода. В этом отчасти мы уже убедились на приведенных материалах. Но относительно еды можно прибавить то, что гомеровские герои едят жареное мясо, а в сравнениях, поскольку они отражают не героическую архаику, но окружающий Гомера и вполне современный ему ионийский быт, в качестве еды выступает вдруг вареное мясо, рыба и зелень, т.е. то, что для героев прошлых времен было унизительно, а для нового быта уже давно стало чем-то обычным. Скамандр кипит, как свинина в котелке (XXI.361-365). Пеан исцеляет Ареса так же быстро, как свертывается молоко от сока смоковницы (V.902-904). Очевидно, здесь имеется в виду употребление в пищу молока и его продуктов. Об употреблении в пищу гороха, бобов и злаков тоже можно заключить из приведенных выше сравнений. [105]

Таким образом, изучение художественного метода сравнений у Гомера с полной убедительностью доказывает, что реально окружающий Гомера быт, и притом наиболее для него естественный и наиболее приятный, — это вовсе не мифология и даже не героизм, а самая обыкновенная мирная и трудовая жизнь со своими собственными радостями и горестями — сначала (в «Илиаде») в очень большой зависимости от стихийных сил природы и хищных зверей, а потом (в «Одиссее») уже и в более спокойных условиях мирного существования. Контраст между военным сюжетом гомеровского эпоса и мирным содержанием употребляемых художественных приемов способен поразить внимательного читателя и входит в эстетику Гомера как необходимое и огромное слагаемое.

Работа А. Плэтта о сравнениях у Гомера появилась в 1896 г. Но вот совсем недавно, в 1948 г., появилась работа бельгийского ученого А. Северина о Гомере в трех томах (см. выше). Мы приведем сейчас некоторые интересные материалы из III тома этого труда, выбирая, однако, такие наблюдения А. Северина, которые как бы продолжают мысль А. Плэтта об изображении у Гомера человеческой жизни во всей ее простоте и даже слабости, бледности и униженности. Мы не будем приводить рассуждения А. Северина о том, как распределяются сравнения между обеими поэмами внутри каждой из них, как сравнения одной оказываются сходными с рассказами другой поэмы (откуда автор делает свои выводы об единоличном авторстве поэм). Все это очень интересно, но наше внимание привлекает сейчас именно прогресс человечности у Гомера, а этот прогресс нашел в гомеровских сравнениях свое самое замечательное выражение. Это ценный материал для распознания прогресса человечности у Гомера (А. Северин, III, стр. 161-164).

Прежде всего в содержании сравнений часто присутствует человек со своими чувствами, нуждами и стремлениями. Картины природы в своих сравнениях Гомер обязательно оживляет человеком: сияющие звезды наблюдает пастух (Ил., VIII.559), человек в ужасе смотрит на разбитый молнией дуб (XIV.414-417), пахарь ждет с надеждой Борея (XXI.346 сл.), козопас остерегается темной тучи — предвестницы дождя (IV.275-279), одинокий пастух слышит шум потока (IV.452-455), моряк проклинает штиль на море (VII.4-6). Гомер живет заодно с героями своих сравнений. Он плачет от радости с детьми, у которых поправился от смертельной болезни отец (Од., V.394-397). Он видит, как отец обнимает сына, вернувшегося через десять лет (XVI.17-19). Он голодает вместе с дровосеком (Ил., XI.86-89) и пахарем (Од., XIII.31-34). Он радуется вместе с крестьянином урожаю оливы (Ил., XVII.53-58) и радуется вместе с человеком, спасенным от кораблекрушения (Од., XXIII.233-238). Он проклинает вместе с путником ос, растревоженных мальчишками (Ил., XVI.259-265). Более того, Гомер как бы [106] сопричастен чувствам животных: льву, набредшему на добычу (III, 23-26) или неудачно поохотившемуся (XI, 548-555), усталым волам на борозде (XIII, 703-707) и мулам, тянущим стволы деревьев по горной тропинке (XVII, 742-745).

Гомер испытывает симпатию к слабым, беззащитным, тем, кто страдает, борется и умирает. Он с нежностью смотрит на гнездо, куда приносят родители корм для птенцов (IX.323 сл.), оплакивает птенцов, вынутых крестьянином из гнезда (Од., XVI.216-218), сочувствует защищающим свое потомство осам (Ил., XII.167-170), собаке и львице (Од., XX.14 сл.), ястребу (Ил., XVII.134-136), льву (XIX.318-322). Поэт жалеет слабых животных, которых побеждают более сильные: рыбешек (Ил., XXI.22-24), скворцов и галок (XVII.755-757), ланей (XI.113-119).

К человеку Гомер исполнен жалостью. В его сравнениях мы находим: усталого матроса, выбивающегося из сил (VII.4-6) и устрашенного бурей (XV.624-628); лесоруба за едой (XI.139-142), пахаря за плугом (Од., XIII.31-34) или жнецов (Ил., XI.67-69); мать, что работой кормит детей (XII.433-435); вдову, оплакивающую погибшего за родину мужа (Од., VIII.523-530), старика, пережившего единственного сына (Ил., XXIII.222 сл.); изгнанника в поисках приюта (XXIV.480-482).

Таким образом, оказывается, что мир гомеровских сравнений населен маленькими людьми, которым всецело симпатизирует поэт. И с позиций этих скромных тружеников он рассматривает все явления жизни. Богатым принадлежат обширные поля (XI.67-69), тучные свиньи (Од., XI.413-415), стада овец (Ил., 433-435), дома с высокими дверьми (XXIV.317 сл.), слоновая кость, окрашенная в пурпур (IV.141-145). Зато в сравнении с охотой на льва мы вряд ли найдем знатных и богатых людей, охотящихся для своего удовольствия. Обычно крестьяне, батраки, пастухи, волопасы и козопасы вынуждены защищаться от хищников. Лишь в одном сравнении (Ил., XX.164-173) рисуется охота на льва, которого они «страстно хотят всей деревней убить».

Мир гомеровских сравнений не эпичен. В них нет ахейской аристократии, и не для нее поет ионийский аэд в лице Гомера. На смену аристократии приходят новые слушатели, простые люди наподобие свинопаса Евмея. Он говорит Пенелопе о людях, слушающих певца, «который, богами пенью обученный, песни прелестные им распевает» и которого «слушать готовы они без устали, сколько б ни пел он» (Од., XVII.518-520). Сам Евмей, как видно, тоже принадлежит к аудитории, восхищенной аэдом. Именно этих «маленьких людей, до тех времен презираемых, пренебрегаемых, осмеянных, приглашает Гомер на пир, так как он знает их хорошо, как будто бы жил и вырос среди них» (стр. 164). В интерпретации Северина, изучившего гомеровские сравнения с точки зрения эпохи самого ионийского [107] поэта, Гомер — человек скромного происхождения и большой друг униженных и трудовых людей.

3. Антиаристократическая тенденция. При всей разношерстности гомеровских материалов о значении царя и окружающей его аристократии в этом вопросе тоже можно заметить некую прогрессивно-гуманистическую тенденцию. Гомер очень далек от идеологии абсолютного повелителя, характерного для древнеахейских времен с их «златообильными Микенами» и «крепкостенным Тиринфом». Он не прочь полюбоваться на богатство и роскошь жизни царей, но фактически гомеровские цари ведут довольно демократический образ жизни, а кроме того, и цари и аристократы подвергаются здесь даже прямой критике. Если Ахилл критикует Агамемнона (I.148, 171); Диомед — того же Агамемнона (IX.36-39), Агамемнон — Диомеда (IV.371 сл.) и Афина — Диомеда (V.800-814) за личные недостатки, то в XIX песни 182 сл. Одиссей выставляет совершенно общий тезис, что «унижения нет властелину с мужем искать примирения, которого сам оскорбил он», а в XI.408-410, что благороден тот, кто отважен в бою. В X песни, 239 Агамемнон выставляет совсем не аристократический принцип: «Не руководствуйся родом, какой бы он царственный ни был». В XII песни, 313-321 единственная функция царя, оправдывающая его роскошную жизнь, понимается только как предводительство на войне и нахождение в первых рядах войска. В XVI песни, 384-388 вполне по-гесиодовски Гомер обрушивает на неправедных судей кары Зевса в виде ливней и горных обвалов. О Ферсите и говорить нечего. Правда, не нужно забывать, что с греческой точки зрения он является ни больше и ни меньше как дезертиром и потому подлежит наказанию. Но не надо забывать, что он едва ли против войны вообще и едва ли действует против своей родины. Правильно будет сказать, что он действует против царей, и даже не столько против царей, сколько против их эксплуататорской политики.

Все эти сведения о значении царской власти у Гомера, конечно, известны; и о них можно прочитать уже в общих руководствах по греческой литературе. Однако многое известное часто забывается и теряет свою остроту, а эта острота у Гомера есть, и пусть мы не будем о ней забывать.

Таким образом, не будучи в принципе против царской власти, Гомер не только не стесняется выставлять царей дурного личного поведения и обличать их в этом, но он — и притом тоже принципиально — допускает царскую власть только при условии ее большого военно-патриотического или морально-гуманистического содержания. Это соединение богатства, славы и роскоши царской жизни с высоким личным морально-правовым авторитетом, может быть, лучше всего изображено в «Одиссее» (XIX.109-114). Здесь Одиссей обращается к Пенелопе со следующими словами: [108]

Только в этом смысле и можно понимать проповедь единовластия и о божественном происхождении скипетра Агамемнона (Ил., II. 204). Иначе это место нужно было бы понимать как грубый архаизм и реакционную реставрацию. Кроме того, здесь стоит не слово «басилевс», а «койранос» (coiranos), т.е., по-видимому, «предводитель на войне». По этому поводу Энгельс («Происхождение семьи», 1947, стр. 121) пишет: «Одиссей не читает здесь лекции о форме правления, а требует повиновения главнокомандующему на войне».

Следующие слова Пулидамаса к Гектору только в порядке вульгаризма можно понимать как демократическую оппозицию против царя (Ил., XII.211-214):

Гектор вполне безупречен и как воин и как вождь. Если он допускает какие-нибудь ошибки, то они вполне наивны, вполне благонамеренны и не содержат в себе ровно никакого элемента злой воли. Пулидамас не имеет никаких оснований критиковать здесь Гектора, да и его слова нельзя понимать как критику. Он просто говорит о повиновении начальнику на войне и в совете. Когда у Агамемнона потребовали вернуть пленницу ее отцу, то судит об этом народное собрание и постанавливает, не в пользу Агамемнона, эту пленницу вернуть. Правда, Агамемнон не послушался народного собрания (Ил., I.22-24). Однако силою обстоятельств он все-таки был принужден это сделать. Но какая у него мотивировка возвращения пленницы? Он говорит (116 сл.):

Значит, самое главное для Агамемнона все-таки не пленница, но народ. Ахилл тоже считает народ единственным владетелем полученной добычи на войне (126): «А отбирать у народа, что было дано, не годится». Брисеиду, говорит он (392), присудил ему не кто иной, как народ. Агамемнон и вообще, хотя и не отличается скромностью и благодушием, принципиально служит вовсе не себе, а только народу. В «Илиаде» не раз говорится о внутренних страданиях Агамемнона из-за людских жертв (IX, 9 сл., X.4-16, 91-95). Он быстро прощает Ахилла и не медлит с посольством к нему. Посольство говорит с Ахиллом не просто [109] от лица Агамемнона, но прежде всего от народа: «И от всего мы народа пришли», — говорит Аякс Ахиллу (641).

Но если таковы Агамемнон и Ахилл, свирепость которых не скрывает и сам Гомер (свирепость — их личное свойство, которое осуждается всеми, и гомеровскими героями и самим Гомером, а вовсе не есть их законное право, которое бы всеми признавалось), то о благородном Гекторе и говорить нечего. Он прямо мечтает о свободе своего народа (VI.528 сл.), страшится своих военных ошибок (XXII.104) и защиту родины предпочитает всему (XII.243).

Гомеровские цари изображены самыми обыкновенными людьми, правда, очень сильными, храбрыми, часто весьма властными, но в то же время наделенными обычной человеческой психологией. Общеизвестно совмещение в Ахилле звериной жестокости, свирепости и мстительности, с одной стороны, а, с другой стороны, сердечной любви к своей матери, своей жене, своим друзьям, милосердия (слова о нем Зевса в п. XXIV.158: «Рад он всегда пощадить того, кто молил о защите»). Агамемнон — властный, алчный, мстительный, иной раз трусливый, и Гомер явно ненавидит его за эти свойства. Но, с другой стороны, никто, как именно он, не скорбит так о пролитой крови и никто так не тревожится по поводу судеб греческого войска. А его героическим подвигам посвящена почти вся XI песнь «Илиады». Диомед — не просто царь, но храбрейший воин, беспощадный преследователь врагов. Однако и он испытывает прилив дружбы и любви, когда его враг оказывается старым знакомым. И т.д. и т.д. Что же у всех этих царей специфически царского и что тут специально монархического? Они предводительствуют на войне и следят за военной дисциплиной. Но ведь нельзя же вести войну без военной дисциплины. Без народного собрания гомеровский царь ровно ничего не значит.

Вот почему бесконечно прав Энгельс, когда он пишет («Происхождение семьи», стр. 107-108): «Собранию принадлежала в последней инстанции «верховная власть», ибо, как говорит Шёман («Греческие древности»), «когда идет речь о деле, для выполнения которого требуется содействие народа, Гомер не указывает нам никакого способа, которым можно было бы принудить к этому народ против его воли». Ведь в то время, когда каждый взрослый мужчина в племени был воином, не существовало еще отделенной от народа публичной власти, которая могла бы быть ему противопоставлена. Первобытная демократия находилась еще в полном расцвете, и из этого мы должны исходить при суждении о власти и положении как совета, так и басилевса».

Прибавим к этому еще несколько фактов из трудовой жизни, изображенной у Гомера, фактов, хотя известных, но до сих пор еще не получающих надлежащей оценки. Эти факты существенно ограничивают традиционный взгляд на Гомера как [110] на идеолога родовой знати и выдвигают в нем черты, указывающие уже на прогрессирующую ее демократизацию.

Если обратить внимание на то, чем занимаются гомеровские герои, то Автолик (Од., XIX.428-548), может быть, и охотится на дикого кабана ради собственного удовольствия, но Одиссей (Од., IX.154-162) охотится за дикими козами исключительно из-за голода и (Од., X.158-165) он же убивает оленя тоже только из-за крайней нужды. Что касается земледелия, то сами цари тоже не брезгуют бывать на поле и самолично наблюдать за работами (Ил., XVIII.550-557). Отец Одиссея Лаэрт сам своими собственными руками возделал для себя целое имение и делал самую грубую и грязную работу, одетый в заплатанную, грязную и жалкую одежду (Од., XXIV.205-247). В области скотоводства являются пастухами ни больше и ни меньше, как брат Приама Анхиз (Ил., V, 313), сын Анхиза Эней (XX.188 сл.) и семь братьев Андромахи (VI.423). В области ремесла гомеровские цари тоже нисколько не презирают труд. Мы уже знаем, что Одиссей сам строит себе плот (Од., V.243-261), спальню и ложе (Од., XXIII.189-201). Сын Приама, знаменитый и женоподобный Парис, тем не менее сам построил себе дом при помощи строителей (Ил., VI.314-317), а другой сын Приама, Ликаон, сам срубил для обшивки колесницы ветки со смоковницы (XXI.35-38). О женщинах и говорить нечего - Пенелопа, Елена и Арета занимаются тканьем (Од., XIX.138-150, Ил., III.125-128, Од., VII.234 сл.). Навсикая со своими служанками полощет белье (Од., VI.57-65, 85-101). Наконец, еще в начале нашего века Ван Льювен и Ф. Ноак указали, что гомеровские постройки гораздо скромнее и проще, чем то обычно допускается на основании дворца Алкиноя. А Виламовиц-Мёллендорф прямо говорил, что дворец Одиссея представляет собою помещение вроде того домика, который изображается Лисием в его I речи.

Что касается торговли, то у Гомера она представлена, как уже указывалось, пока еще слабо. Гомер — это еще только канун рабовладельческой цивилизации. Тем не менее надвигающаяся рабовладельческая цивилизация с необходимым для нее купеческим аппаратом уже обрисовывается у Гомера, свидетельствуя о прогрессирующем разложении гомеровской родовой аристократии. Лемносский царь Евней ведет торговлю с ахейским войском, давая ему вино в обмен на медь, железо, воловьи шкуры, коров и рабов (Ил., VII.467-475).

Независимо от варварских черт самого рабовладения, его начальный период Энгельс понимал как прогрессивный ввиду того принесенного им нового разделения труда, которое дало возможность хотя бы некоторой небольшой прослойке населения быстро двигать вперед культуру в целом.

В заключение этого раздела необходимо сказать, что, употребляя термин «антиаристократическая тенденция», мы не говорим [111] о цельном и последовательном антиаристократизме или о цельном и последовательном демократизме, но только о тенденции к демократизму. В последнее время и у нас и за рубежом начинают появляться охотники искажать всего Гомера под демократический стиль и преувеличенно выдвигать на первый план только одно передовое, забывая о Гомере в целом. Мы все время должны помнить, что основную роль в гомеровских поэмах играет все-таки родовая знать, все эти цари и герои, хотя выше мы уже твердо установили, что тут еще нет классового расслоения, и родовая знать в основном продолжает быть в полном единстве с народом и служить его интересам, но уже следует говорить о начинающемся расслоении и о зародившейся погоне за богатством.

В этом плане уместно говорить об описании роскоши и всяческого обилия у Гомера: роскошных одеяний, о жизни, полной наслаждений Геры, Калипсо и Кирки. Дворцы Менелая, Алкиноя и Приама являют роскошь и богатство. Оружие Ахилла и Агамемнона — изысканнейшие произведения искусства. Обе поэмы вообще наполнены описаниями произведений искусства.

«Одиссея» содержит много всякого рода рассказов, которые явно рассчитаны на забавность и имеют целью художественно увеселять прихотливого аристократа. Забывать все это, значит, впадать в антиисторическую модернизацию Гомера, игнорировать переходный, всегда подвижный, всесторонне становящийся характер гомеровского творчества, в котором отразились самые разнообразные периоды развития греческого общества, а вовсе не дается какая-нибудь одна закостеневшая картина, аристократическая или демократическая.

4. Другие прогрессивные тенденции. Если мы обратим внимание на положительных героев гомеровского эпоса, то прежде всего Гомер — это синоним очень развитой и ревниво оберегаемой гражданственности. Полис ставится тут выше всего. Человек вне полиса, внегосударственный, вне-гражданственный здесь вызывает только сожаление и презрение. Внегражданственные киклопы (Од., IX.112 сл.) изображены как сознательная карикатура. В «Одиссее» незнакомцу всегда задается вопрос: «Где твой город (polis) и где твои родители?» А «дикие» всегда трактуются как лишенные морального сознания, не чувствующие потребности помогать страннику и не испытывающие стыда перед богами, т.е. лишенные всего того, благодаря чему у человека создается общественно-политическая жизнь.

К этому нужно прибавить еще и очень острое чувство родины, которым пронизаны обе поэмы. В «Илиаде» идеальным носителем такого патриотизма является Гектор. Таким, каким он дан в «Илиаде», его необходимо считать всецело ионийским созданием. Высказывалось мнение, что в «Илиаде» находим какую-то скрытую полемику против Ахилла в защиту [112] Гектора, поскольку этот последний совершенно лишен всех тех низменных черт, которые свойственны Ахиллу, несмотря на все его величие. Такого величавого и в то же время теплого изображения самоотверженного и в то же время абсолютно спокойного героя-патриота, какое мы находим в «Илиаде» (VI) с ее знаменитым эпизодом прощания Гектора с Андромахой, конечно, прежние греки не могли себе и представить. Это всецело ионийское достижение, а может быть, даже и еще более позднее, ионийско-аттическое. Д. Мюльдер доходил даже до того, что видел у Гомера сатиру против греков в защиту враждующих с ними азиатов. Может быть, такая точка зрения представляет собою крайность. Однако в виде одной из тенденций ее совершенно необходимо допустить у Гомера.

Но не только военная «Илиада», но и совершенно мирная «Одиссея» вся пронизана лейтмотивом любви к родине. Как уже не раз указывалось в науке и даже вошло в общее руководство (В. Шмид), этим гомеровский Одиссей резко отличается от авантюрных героев прежнего времени, где, например, Ясон в мифах об аргонавтах был прежде всего искатель приключений и сокровищ и меньше всего какой-нибудь патриот.

Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею возвращения на родину и любви к родине. Этот мотив сразу преобразил первоначальный сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением гуманизма и высокой морали. В таком виде сказание об Одиссее и было включено в Троянский цикл, где его ожидали еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением Одиссея из-под Трои, аналогичным возвращениям других героев (Агамемнона, Менелая), но значительно превосходящим их по своей глубине чувства и моральной настроенности.

Наконец, здесь мы наблюдаем окончательный переход от мифологии к поэзии. Если под мифом понимать изображение магически-демонического мира в качестве абсолютной реальности, то, можно сказать, у Гомера нет никакой мифологии. Правда, вера в богов и демонов здесь не отрицается, но они даны в такой форме, которая имеет мало общего и с примитивной народной религией и с духовным углублением религиозных реформаторов. Гера, Кирка и Калипсо — это женщины в роскошных одеждах, утопающие в наслаждениях, и все описание их пронизано тонкой эротикой. Самое изображение свидания Зевса и Геры (Ил., XIV), по мнению многих исследователей (О. Группе), есть не что иное, как пародия на старый миф о «Священном браке». Очень много пародийного и в знаменитой «Битве богов» (Ил., XXI). Жрецы и пророки, правда, у Гомера налицо, но едва ли они имеют какое-нибудь иное значение, кроме чисто сюжетного, т.е. кроме художественного [113] использования. По поводу всяких чудесных явлений и знамений Гектор, как уже упоминалось, прямо говорит: «Знаменье лучшее всех — лишь одно: за отчизну сражаться» (Ил., XII.243). Одиссей (Од., VII.255 сл.) предпочитает ехать на родину к жене, вечному довольству и бессмертию у нимфы Калипсо. Здесь перед нами та художественная разработка мифологии, которая ни до тех пор, ни после этого никогда не проявлялась с такой силой и выразительностью. Привлечение образов богов и демонов у Гомера совершенно ничем не отличается от использования им всех прочих поэтических ресурсов. Это совершенно такие же персонажи его художественного произведения, как и самые обыкновенные герои и люди. И когда Диомед (Ил., V) ранит Афродиту и Ареса, то это ранение подано так же, как ранение и всякого смертного героя; а когда Афродита спасает своего любимца Париса (Ил., III), то ее поведение существенно тоже ничем не отличается от той помощи, какая оказывается обыкновенному боевому товарищу. Если уже это вообще представляет собою отход от чистой мифологии, то гомеровские поэмы окончательно превращают эпос в чисто поэтическое создание. Этот колоссальный переворот греческого мировоззрения произошел только в Ионии.

Далее, упомянутая высокохудожественная религия, разработка мифологии достигает у Гомера очень большого свободомыслия и многими переживается как прямое издевательство над религией. Тут, конечно, нет никакого издевательства над, религией, но это, несомненно, очень далеко от религиозных представлений народных низов и служит новому светскому героизму и новым эстетическим идеалам.

Идеалы эти, как мы видели выше, чрезвычайно сложные. Что здесь перед нами эпос, это мы старались формулировать возможно точнее и научнее. Но что это за эпос? Дальше мы увидим, что этот эпос весь бурлит лирическими эмоциями, драматическими положениями, трагическими катастрофами, тончайшей юмористикой и грубым комизмом, злой иронией и трогательным состраданием, постоянными оценками героев и событий со стороны поэта, глубокими, почти философскими сентенциями. Все это, можно сказать, приводит эпос к его окончательной гибели; и от хваленого беспристрастия Гомера почти ничего не остается. Однако не нужно доходить здесь до полного нигилизма в отношении эпоса. Поэмы Гомера отличаются совершенно неповторимым и непревзойденным иронически-юмористическим изображением божественного и героического мира. Тут был создан очень тонкий художественный стиль, который весьма трудно проанализировать, но который совершенно невозможно игнорировать при анализе культурных напластований у Гомера. Сейчас же нужно отметить, что этот иронически-юмористический художественный стиль есть тоже создание ионийского эпоса и, вероятно, [114] позднейшее. Можно понять современного французского исследователя Гомера Э. Миро, который в своей книге «Гомеровские поэмы и греческая история» (т. II, стр. 421 сл.), может, несколько преувеличенно пишет:

«Гомер — не есть религиозный ум. В его произведении боги встречаются всюду, а религиозное чувство нигде. Гомеровские боги, сияющие молодостью и красотой, слишком близки людям, слишком похожи на людей, чтобы внушать верующим истинное благочестие... Эти, слишком, человеческие боги поистине не являют собою никакой большой моральной идеи».

Кроме того, гомеровские поэмы отличаются еще одной — тоже неповторимой — особенностью, это крайним развитием эпического любования вещами. Всякий эпос вообще созерцает жизнь по преимуществу как вне-личную и чисто-объективную данность, т.е. более или менее извне. Но ни один эпос в мире не дал любования вещами в таких размерах, как «Илиада» и «Одиссея», где иной раз не только десятки, но и сотни стихов посвящаются тем или другим произведениям художественной промышленности. И это относится не только к одной художественной промышленности.

При всем этом — какая у Гомера субъективная взволнованность и оценочный подход к действительности, как часто его покидает беспристрастие и он становится оратором и агитатором, как часто он не может скрыть своих восторгов или своей ненависти. Агамемнон у него сравнивается с богом и выставлен как благородная, мощная и великолепная фигура. Но вчитайтесь подробнее во все тексты, где речь идет об этом: царе, сравните их между собою; и вы поразитесь как Гомер везде подчеркивает его необоснованную властность, надменность, самомнение, неуважение к другим, алчность, деспотизм и беспринципное угнетательство, сквернословие, трусость, глупость и порочность вплоть до ординарного пьянства. Гомер любит какого-нибудь Диомеда, Патрокла или Менелая, любуется стройной Навсикаей и радуется патриархальности свинопаса Евмея. Но он остро ненавидит Агамемнона, пишет памфлет против Ахилла, саркастически иронизирует над Афродитой и Артемидой, уничтожает ореол Ареса и явно пропагандирует троянскую линию. Тут очень много пристрастия и эпос слишком часто переходит в агитацию и моралистику, пусть иной раз тончайшим образом скрытую за красочной видимостью эпической живописи и скульптуры. При этом мы пока еще не рассмотрели всех приемов поэтической речи у Гомера, а сосредоточились только на отраженной у него действительности. Изучение поэтического языка еще более покажет отход гомеровских художественных приемов от старинного, строго эпического стиля. Это уже поздний эпический стиль, бурлящий далеко не эпическими концепциями.

Наконец, эстетическая культура Ионии сказалась у Гомера еще в виде чрезвычайной склонности к авантюрно-сказочным сюжетам, которые более близки к первобытной [115]  мифологии и своем непосредственном содержании, но которые еще дальше от нее, чем чистый героический эпос по своей эстетической установке. Эти сюжеты имеют откровенную целевую установку — услаждать, забавлять досужего и эстетически прихотливого слушателя. Неувядаемые образцы этой авантюрно-сказочной мифологии Гомер дал в «Одиссее» в IX-XII песнях. И хотя авантюрно-сказочный элемент издавна имел место в греческом эпосе, все же его высокое художественное развитие и его причудливое переплетение с героическим эпосом есть всецело достижение ионийства и Гомера.

Таким образом, наряду с рассмотренными выше основными особенностями ионийской разработки эпоса — цивилизаторством, гуманизмом и морализмом — указываемый здесь нами эстетизм также имеет для этой разработки самое существенное и самое глубокое значение.

Следовательно, антивоенные, антиаристократические, даже антимифологические и всякого рода светские тенденции и мотивы в поэмах Гомера совершенно очевидны. С ними мы постоянно встречаемся и при чтении самого Гомера и при изучении научной литературы о нем. То, что было сказано выше, только незначительная часть того, что можно было бы сказать.

В анализе всех этих прогрессивных тенденций мы заходим в ту область, которой до сих пор специально не касались, но без разработки которой невозможно составить себе правильного представления о Гомере. Это область художественного мастерства и художественного стиля, при помощи которого Гомер и превращает свою идеологию в конкретные художественные произведения. [116]

Назад К оглавлению Дальше

¹⁾ С этими биографиями Гомера желающие могут познакомиться по работе Ф. Ф. Соколова «Гомеровский вопрос» (Труды Ф. Ф. Соколова, Спб., 1910, стр. 13-27).

²⁾ J. Scott, The Unity of Homer. Berkley, 1921, chapt. II.

³⁾ Греч. философ Евгемер видел в мифологических образах обожествленных за свои заслуги обыкновенных смертных; отсюда — евгемеризм.

⁴⁾ Обзор прежних и современных теорий о месте, времени и деятельности Гомера (с IX по VI вв. до н.э.) можно найти в указанной выше работе Губа, в Inform, litter., 1957, № 3, стр. 115-124.

⁵⁾ Подробно об этом — у Р. Сauer, Grundfrag. d. Homerkritik Lpz., 1921, стр. 99-135, откуда мы заимствуем некоторые материалы со своими дополнениями и поправками.

⁶⁾ Вопрос о рабстве у Гомера имеет свою длинную историю, касаться которой было бы здесь неуместно. Мы укажем только на превосходные работы советских историков (частично они используются нами): Я. А. Ленцман, Об историческом месте гомеровского рабства (ВДИ, 1952, №2; ср. его же работу о терминологии греческого рабства в том же журнале, 1951, №2); Д. П. Каллистов, Глава «Гомеровская Греция» в «Древней Греции», изд. АН СССР, М., 1956, стр. 71-88. Для исторической ориентации весьма важны также работы: С. Я. Лурье, Язык и культура микенской Греции, М.-Л., 1958, стр. 269-285, и «К вопросу о характере рабства в микенском рабовладельческом обществе», ВДИ, 1957, № 2, а также ст. Я. А. Ленцмана на ту же тему в том же журнале, 1955, № 4. G. Micnat в работе Studien zur Kriegsgefangenschaft und zur Sklaverei in der griechischen Geschichte. Erster Teil. Homer. Akad. Mainz. Geistes- und Socialwiss. Kl. 1954, 11, 62 стр. обнаруживает (правда, с излишним педантизмом) два исторических слоя в эпосе в отношении приобретения рабов — более древний слой с борьбой за города и место на земле с поголовным уничтожением побежденных и более поздний слой с борьбой из-за добычи в виде богатств и обращения побежденных в рабство.

⁷⁾ В самое последнее время сделана попытка отвергнуть гомеровских царей в качестве исторической действительности и приписать их только фантазии поэта — в работе G. Jachmann, Das Homerische Königtum. (Maia. Nuova serie Fasc. 4, Anno 6, 1953, стр. 241-256). Взгляд этот нужно считать крайне преувеличенным.

⁸⁾ В связи с этой эволюцией сословий от родовой общины к аристократическому и в дальнейшем демократическому государству укажем на статью W. Hoffmann, Die Polis bei Homer (Festschrift Bruno Snell Munch. 1956, стр. 153-165, а также на работу F. Schachermeyr, Der Werdegang der griechischen Polis (Diogenes. 4, 1953 (1954) стр. 1-16.). Важно отметить также работу Н. Strasburger, Der soziologiscihe Aspekt der Homerischen Epen. (Gymnasium, 1953, 60, стр. 97-114), где, правда, иногда с некоторым преувеличением выдвигается очень важная особенность гомеровского эпоса, а именно крестьянский быт в противовес традиционному приписыванию Гомеру аристократических и рыцарских идеалов.

⁹⁾ A. Platt, Homer's similes. The Journal of Philol. 1896, XXIV.

Назад К оглавлению Дальше