Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Естественно, что после великого подъема цивилизации, вызванного деятельностью Александра, должно было в огромной степени увеличиться число тех, кто каким-либо образом пытался публично найти выражение своим чувствам и мыслям. Вместе с общим прогрессом этого времени все шире распространялось образование, но, как и теперь, оно создавало не одно, а два общества:     одно общество — людей высоко образованных, а другое — более широкое, которое имело достаточно образования, чтобы читать жадно, но недостаточно, чтобы читать серьезно; и те и другие соответственно обслуживались: одни специальной, другие популярной литературой. Сосредоточение в руках греков производства папируса, а впоследствии и пергамента, и использование обученных рабов позволяло выпускать книги в неведомых до этого времени масштабах. А вместе с этим появились и два новых типа писателей: литератор, который писал не потому, что у него было что сказать, а потому, что ему было приятно писать книги о других книгах, и библиофил, вроде Апелликона Теосского (около 100 г.),²⁾ который открыл часть библиотеки Аристотеля, спрятанную в погребе. Наличие великих столиц эллинистического мира давало писателям центры, в которых и вокруг которых они могли скопляться, где у них была многочисленная аудитория. А улучшение путей сообщения, распространение общей цивилизации и «койнэ» на значительную часть «ойкумены» означали, что даже житель отдаленного города, вроде Борисфена или Артемиты, мог быть уверен, что найдет слушателей; оказалось возможным составить значительный список писателей из евфратских провинций.³⁾ Правители новых царств обычно шли навстречу ученым, а иногда даже оказывались энтузиастами науки; образование [241] стало силой и некоторое время ценилось выше богатства. Поэты и историки могли быть друзьями царей, филологи и архитекторы — их послами; подходящая цитата однажды изменила судьбу договора.⁴⁾ Писатели начали выставлять напоказ, а не скрывать, как раньше, свою личность: никто не знает, на кого был похож Фукидид или автор повести об Ахаве и Илии, но все мы знаем Полибия и Екклезиаста.

Особенно важно, что цари основывали в своих столицах библиотеки.⁵⁾ Идея создания библиотек, вероятно, пришла из Ассирии и Вавилонии, но до Александра только тот или иной тиран тратил деньги на собирание книг; и если Аристотель основал первую более или менее значительную частную библиотеку, то Александр дал для этого средства. Государственные библиотеки появились теперь в Антиохии и Пергаме, а позже в Родосе,⁶⁾ Смирне⁷⁾ и, вероятно, других городах; но всех их затмила знаменитая библиотека в Брухейоне в Александрии, основанная Птолемеем I и оборудованная при Птолемее II, который создал «дочернюю» библиотеку в Серапеуме, может быть из дубликатов. Кроме библиотеки, Птолемей I основал Мусейон; дал ли ему эту идею Деметрий Фалерский или нет, такой Мусейон был вполне в духе Аристотеля. С этого времени, хотя Афины и продолжали быть центром философии, их затмила Александрия как мировой центр науки и литературы, который привлекал к себе работников отовсюду. Малоизвестно о Мусейоне — ассоциации ученых, главой которой был жрец муз, живший и работавший в этом здании на иждивении Птолемеев, освободивших его от всех мирских забот; скептик Тимон называл этих ученых «откормленными курами в курятнике».⁸⁾ Он был закрыт Эвергетом II, но, кажется, снова организован.⁹⁾ Библиотека имела во главе официального библиотекаря, который был также воспитателем наследника престола. Корабли всех стран выгружали на набережные книжные свитки, и только в царствование Птолемея II они были рассортированы и приведены в порядок; к I веку библиотека насчитывала, предположительно, до 700 тыс. свитков, хотя эта цифра недостоверна. Цезарь сжег не библиотеку, а или какой-нибудь груз книг на набережной, или книги, сложенные на ней для вывоза; в виде компенсации Антоний передал Клеопатре 200 тыс. свитков из Пергамской библиотеки. [242] Александрийская библиотека была закрыта и частью уничтожена в 272 г. н.э., когда Аврелиан сжег Брухейон.

Известные нам библиотекари этого великого периода — Зенодот Эфесский, Аполлоний Родосский, Эратосфен (стр. 273), Аристофан Византийский, другой Аполлоний и Аристарх Самофракийский; возможно, но далеко не достоверно, что Каллимах был библиотекарем после Зенодота и до Аполлония.¹⁰⁾ Из этих людей по крайней мере четверо были филологами; филология, начало которой положил уже ученик Теофраста, Праксифан Митиленский, нашла себе в Александрии широкое поприще и легла в основу дальнейших достижений александрийской науки. Зенодот первый осуществил критику текста путем сравнения рукописей, а александрийская школа установила и передала потомству тексты греческих классиков, а также ввела знаки ударения. Зенодот установил текст Гомера, устранив много интерполированных стихов; Аристофан и Аристарх работали далее по его тексту, и известный нам текст восходит в значительной мере к Аристарху; многие другие писатели тоже подверглись подобной обработке. Зенодот начал также приводить книги в порядок; он работал над эпическими и лирическими произведениями, а его помощники, поэты Ликофрон и Александр Этолийский, обрабатывали комедии и трагедии; Каллимах привел в порядок прозаические произведения, составил и опубликовал каталог, внушительный труд, названный πίνακος, — указатель авторов с их биографиями и другими сведениями; Аристофан написал дополнение, а позднее подобный же труд был составлен для Пергамской библиотеки, вероятно, Кратеем из Маллоса. Эти люди сделали филологию наукой, в области которой многие работали вплоть до римского времени; составляли комментарии, занимались критикой и создали целую литературу о редких словах (что стало основанием лексикографии), подобно списку македонских слов, составленному македонянином Америем. Была открыта часть комментария к Демосфену, составленная Дидимом Александрийским (около 40 г.); это действительно основательный труд о Демосфене, полный цитат из историков и дающий полезный исторический материал. Дидим писал почти обо всех авторах, и говорят, что он составил больше книг [243] (3500 свитков), чем кто-либо до или после него; он заслужил свое шутливое прозвище «Халкентерос» (меднобрюхий).

Включая науку и философию, известно свыше 1100 эллинистических писателей, но большая часть их остается для нас только именами: основные произведения эллинистической литературы совершенно погибли. В наших руках только обломки, хотя раскопки в песках Египта постоянно увеличивают их число. Почему так мало эллинистических писателей дошло до Византийской империи? Общепринятое объяснение, что аттическая реакция II века н.э. вызвала пренебрежительное отношение к эллинистическим трудам, кажется недостаточным: ведь двумя веками позже еще жил худший из эллинистических стилей — азианический. Третьесортные компендиумы, несомненно, окончательно вытеснили оригиналы крупных историков: эллинизм был повинен в заблуждении, что к знанию можно притти коротким путем. Многие произведения писателей исчезли и потому, что они не читались в школах; одна школа в I веке до н.э. пользовалась устаревшей астрономией Эвдокса.¹¹⁾ Но, вообще говоря, причины этого великого бедствия и роль в нем Рима все еще не ясны.

Мы можем начать с поэтов.¹²⁾ Поэзия ко времени Александра была подавлена авторитетом и влиянием великих мастеров: никто не мог приблизиться к их уровню, и едва ли нужно было этого требовать. Единственным популярным писателем после Эврипида был Антимах Колофонский; его «Лида» — собрание небольших любовных стихотворений, адресованных его возлюбленной, нашла подражателя в лице Асклепиада Самосского (около 300 г.; скорее лирическая, чем элегическая поэзия), который изобрел стих, названный «асклепиадовым». Подражателями Антимаха были и Гермесианакс Колофонский (около 290 г.), который перечислял различных знаменитостей, влюбленных в свое время (крайне убогое сочинение), ифилег Косский (около 300г.). Элегии Филета Косского, адресованные его жене Биттис, высоко ценились во времена Августа. Но Филет, воспитатель Птолемея II, автор первого греческого лексикона, действительно пережил себя благодаря кружку ученых, который он создал; среди них были Зенодот, Герод, Каллимах и Феокрит. Этот жанр любовной поэзии оказал внешнее [244] влияние на Проперция; но в Греции эта поэзия в дальнейшем создавалась в эпиграмматической форме, мастером которой стал Асклепиад.

Попрежнему писались в огромном количестве трагедии, так как они требовались для праздников, новых и старых; семь писателей начала III века пользовались в свое время достаточной популярностью, чтобы получить название Плеяды, но единственный из них, заслуживающий упоминания, это молодой друг Менедема — Ликофрон, который вернулся к принципам Фриниха и писал на современные ему сюжеты; такова пьеса о страданиях Кассандрии во время господства в этом городе бедноты, а также сатирическая драма о его господине Менедеме, в которой, несомненно, как и в изображении силенов у Платона, гротескная форма должна была раскрывать внутренюю божественную сущность; из этой пьесы до нас дошел очаровательный рассказ о знаменитых ужинах Менедема, которые были скорее пирами шутки, чем вина. С другой стороны, комедия процветала в течение всего века, хотя смерть Филемона в 262 г. знаменовала конец ее лучшего периода. Ее форма — так называемая «новая комедия», или комедия нравов без хора, происходящая по прямой линии от Аристофана, — была наиболее живым стилем искусства в Афинах этого времени. Нам известны 64 писателя этого рода, но «новая комедия» была настолько типично афинской, что все попытки пересадить ее в Александрию или в другое место не увенчались успехом; смерть Филемона драматически совпала с концом политического значения Афин. Выдающимся мастером новой комедии был Менандр (умер в 292 или 291 г.); в Египте были открыты его фрагменты в таком количестве, что они позволяют нам изучать его непосредственно, а не только сквозь призму Теренция. Не подлежит сомнению его особое значение для своего времени; к тому же он чрезвычайно удобен для цитат, что обеспечило ему жизнь в потомстве: три его стиха стали английскими поговорками.¹³⁾ Остроумный, элегантный, он внес в историю литературы своеобразную струю, которая чувствуется в ней вплоть до Шекспира и Мольера; и не его вина, если то, что он брал прямо из жизни (правда, своеобразной среды), потом на целые века превратилось в стереотипную условность. Его можно хвалить без [245] оговорок. Конечно, он был полон лучших намерений, и иногда, действительно, сквозь его снисходительную терпимость просвечивает кое-что ценное: Давус в «Герое», Гликера в «Остриженной» («Перикойремена»). Но автору и он и его подражатели кажутся создателями наиболее пустого жанра во всей литературе. Жизнь не состоит только из обольщений и нежеланных детей, совладений и находок давно потерянных дочерей, раздражительных отцов и наглых рабов. Несомненно, он встречался в жизни со всем этим, и хотя его действующие лица типичны, жизнь в его отображении не типична. Между тем, принято считать наоборот, что жизнь у него типична, и традиционное представление об упадке Афин основывается главным образом на материале, извлеченном из новей комедии; может быть, теперь слишком поздно изменять взгляд на этот вопрос.

Если не считать комедии, то оживление поэзии в значительной мере сосредоточивалось в Александрии. Повсюду целью поэтов было скорее оживление поэтической деятельности, чем вызов великим классикам, и для этого они использовали разнообразные интересы более широкой, чем прежде, жизни своей эпохи и увязывали поэзию с тем, что люди тогда делали и мыслили. Это облекалось в различные формы.

Основными жанрами были дидактическая поэзия, идиллия и эпиграмма (обе включали и элегические стихотворения) и романтический эпос. Главным представителем этой поэзии был Арат из Соли, друг Антигона Гоната, который жил в Афинах и Пелле и написал гимны¹⁴⁾ в честь свадьбы Гоната (276 г.). Его φαινόμενα («Явления»), переложение в гекзаметры старого звездного каталога Эвдокса, были одной из наиболее читаемых и ценимых поэм; они вдохновили «Георгики» Вергилия, и их влияние продолжалось вплоть до средних веков. Может вызвать недоумение популярность этого сухого астрономического произведения. Один критик думает, что оно имело в виду публику, желавшую получить знания, облеченные в легкую форму;¹⁵⁾ другой — что читатели приветствовали простую прямолинейность Арата как противовес поэтическим ухищрениям.¹⁶⁾ Может быть, оба правы; но я думаю, что его успех объясняется главным образом тем, что «Явления» были как бы иллюстрацией к стоическому учению о Провидении, говорящему о пользе, приносимой [246] звездами морякам и владельцам судов; это чувствуется и в благородном введении, родственном великому гимну Клеанта. Арат создал новый жанр: его современник¹⁷⁾ Никандр Колофонский переложил в стихи научный трактат о ядах и противоядиях, который был переведен на латинский язык, а также труды о земледелии и пчеловодстве, которые читал Вергилий; Овидий использовал его собрание «Метаморфоз». Мы знаем о том, что были и различные поэмы других авторов по астрономии, географии и рыболовству; вероятно, они имели мало общего с поэзией. До нас дошла одна историческая поэма — «Александра», приписываемая Ликофрону, но, вероятно, более поздняя;¹⁸⁾ ее нельзя отнести ни к одному определенному жанру. Поэма сохранилась потому, что крайняя темнота ее слога интересовала филологов; но она трактовала большую тему борьбы между Европой и Азией от Трои до Рима.

Характерной александрийской формой поэзии была идиллия, которая означает совершенно законченную и замкнутую в себе картинку. Она может варьироваться и иногда рассчитана на произнесение вслух.

Мастером идиллии в глазах своих современников и наиболее типичным александрийским поэтом был Каллимах Киренский (около 310 — 245 гг.), придворный и филолог. Он был учеником Филета и надолго ввел элегический стих в моду. До нас дошли некоторые из его гимнов и части небольшого эпоса «Гекала», отрывки стихотворения на смерть царицы Арсинои и наиболее важного его произведения — «Айтиа» («Причины» различных обычаев и культов). И если бы не его эпиграммы, то можно было бы сказать, что это был не поэт, а ученый человек, писавший стихи. Он делал все, что мог, чтобы обработать и отполировать их; с благодарностью можно признать, что он избегал сентиментальности и риторики. В этом отношении он был действительно добросовестным; позднейшие критики называли его «безупречным», и этого, может быть, достаточно, чтобы осудить его. Ведь он не мог позволить себе быть самостоятельным, и во всех утомительных вариациях мировой мифологии — мертвой даже в его дни для образованных людей — вряд ли найдется строчка, где бы чувствовался живой человек, и, конечно, не найдется ни одной, которая могла бы заставить сильнее биться [247] чье-нибудь сердце. Каллимах установил поэтические нормы и повлиял на многих поэтов; его форма повлияла и на Катулла, но у него не было и искры того огня, который горит в «Odi et amo». Однако любопытно, что его более молодой современник — Эвфорион — позднее произвел большее впечатление, чем он, хотя то, что сохранилось от его сочинений кажется слабым подражением Каллимаху. Эвфорион жил при дворе Александра Коринфского (около 250 г.), а позднее стал библиотекарем в Антиохии; он сыграл свою роль в поэзии века Августа и одно время влиял на Вергилия.

Однако эпиграммы Каллимаха написаны по-другому — они могут нас иногда тронуть (см. прекрасные строки о смерти его друга Гераклита и др.).

Для этой эпохи вообще характерно широкое распространение изящной эпиграммы, и именно в них писатели не стыдились проявлять свои чувства. Жанр эпиграммы процветал от Леонида и Асклепиада, в ранний период, до сирийской группы поэтов — Антипатра Сидонского, Мелеагра и Филодема из Гадары, которые жили в обстановке политического упадка I века. И действительно, этот жанр пережил все другие формы поэзии и погиб только вместе с греческим языком. Любовные стихотворения Мелеагра своей грацией и нежностью напоминают цветы, которые он так любил; он составил для одного из своих друзей антологию или «цветную гирлянду» поэзии — первую, как полагали, пока в Египте не были найдены более ранние опыты¹⁹⁾ антологии. Филодем только иллюстрирует пышную чувственность сирийского города; странно, что он же оказывается трудолюбивым философским компилятором геркуланских папирусов.

Каллимах был властителем дум своего времени. Но Феокрит Сиракузский (родился около 315—312 гг.) поставил перед идиллией иную цель. Возможно, он испытал влияние сицилийских поэтов; кое-чем он обязан крестьянским песням Средиземноморья; но создание литературного жанра пастушеской идиллии есть его, и только его дело, так что именно к нему восходит современное понятие «идиллического». Он, кажется, прожил свои детские годы в Сицилии, а свою молодость вместе с Филетом на Косе (его друг, Арат Косский, известный теперь по надписям,²⁰⁾ не был поэтом Аратом); около 276—270 гг. он был в Александрии. Как долго он там оставался, [248] неизвестно. Обычно представляют его тоскующим по родине, по деревьям и цветам Сицилии и считают, что его Меналк, взывающий к «Этне, моей матери» и не придающий богатству и власти никакой цены, если только можно сидеть со своей возлюбленной в тени утеса и смотреть на синее родное море, есть не кто иной, как сам Феокрит. Разумеется, он экспериментировал с различными формами идиллии, и в его руках даже официальная ода, прославляющая Птолемея, или болтовня простых женщин во время зрелищ в Александрии становится поэзией. Но именно пастораль Феокрит довел до совершенства и ничего не оставил для других: его преемники много ниже его, и «Эклоги» Вергилия кажутся простыми копиями. Он единственный из александрийцев стал классиком, потому что сумел вернуться к природе. Он не был великим поэтом природы, потому что не мог ничего различать за ее покровом: для него «желтые пчелы на цветах плюща» были только приятно жужжащими пчелами. Он не обладал большей восприимчивостью к величию природы, чем другие греки; чтобы найти ее в эллинистическую, эпоху, мы должны обратиться к неизвестному еврею, написавшему «Песню троих детей» и знавшему, что господь прославляется в ветре, в буре, в потопе и снеге. Но Феокрит чувствовал красоту природы, что было чуждо другим грекам, и он бессмертен, пока каждый ручей в поле поет, как об этом он пел.²¹⁾

В этот период продолжал создаваться и эпос; одно из эпических произведений, по крайней мере, вызывало живой интерес; это рассказ Риана (около 250 г.) о Мессенской войне и героизме Аристомена. Этот рассказ, благодаря использованию его Павсанием, занял свое место среди историй, изучаемых нами в молодости; мы были бы без него беднее, как бы он ни был легендарен. Разумеется, эпос имел некоторое будущее, как выражение местного патриотизма, так как, по мере того как полис все больше терял власть в пользу монархии, все больше росла его гордость своим прошлым и своими преданиями; и много поэтических произведений, часто называемых эпосом, было написано для прославления городов и народов; каждый поэт, который приходил в город и читал поэму на сюжет его истории, получал щедрое содержание и почести. Но существовал и эпос другого типа — «Аргонавтика» Аполлония Александрийского, [249] прозванного Родосским. Основания и подробности ссоры²²⁾ между Каллимахом и Аполлонием остаются тайной; но, конечно, «Аргонавтика» выражает бунт против Каллимаха, который говорил, имея в виду это произведение, что большая книга — большое зло. Каллимах полемизировал с автором этого произведения, но можно сомневаться, покинул ли Аполлоний свою страну именно из-за этого. С другой стороны, Каллимах и преемник Аполлония, Эратосфен, были родом из Кирены, а Птолемей III был женат на киренской принцессе; не носил ли этот спор политический характер борьбы Кирены с Александрией? Во всяком случае, эпос Аполлония стоит особняком. В целом это неудача автора. Он может набросать картину, но не может дать рассказ; его язык путаный. Но одна часть поэмы — любовная история Медеи в 3-й книге — совершенно исключительна по красоте; в первый и последний раз грек осмелился изобразить действительно влюбленную девушку, и то она оказалась экзотической девушкой из Колхиды, а не греческим типом. Аполлоний не имел преемника до тех пор, пока Вергилий не использовал его в качестве образца; но Медея в 3-й книге обрисована гораздо лучше, чем Дидона. Как бы ни отнеслась к Аполлонию Александрия, он был отомщен тем, что Каллимаха читали только ученые, а Аполлоний оказался предшественником новой литературы, хотя непосредственных преемников он не имел.

Но идиллия и эпос писались не только для образованных людей; полуобразованные люди тоже нуждались в развлечении и обслуживались мимическими представлениями в исполнении как актеров, так и певцов; тип первого — в конечном счете, сицилийского происхождения, а второй связан своим происхождением с вольными «ионийскими песнями» Малой Азии; в III веке существовали уже хорошо организованные труппы бродячих исполнителей мимов. Драматический мим был пьеской о каком-либо эпизоде из повседневной жизни литературных кругов или каких-либо иных; примером могут быть знаменитые «Сиракузянки» Феокрита. Мы имеем теперь благодаря находке в Египте, целую коллекцию мимов Герода (около 240 г.), очевидно тоже члена кружка Филета, написанных хромыми ямбами; многие из них составлены на неприятные темы; это как бы фотографии того, что не [250] стоило фотографировать, но они показывают, на каком языке говорил простой люд, и в этом их ценность. Родственной этой форме, очевидно, была кинедология — произведения, смысл которых заключался в их непристойности; стихи Сотада на тему о свадьбе Птолемея II, за которые его утопил адмирал Птолемея, Патрокл, непечатны. Вокальный мим делился на два жанра — гилародию и магодию, соответственно пародирующие трагедию и комедию; но если ныне знаменитую «жалобу девушки»²³⁾ — страстный призыв девушки перед дверью неверного любовника — считать действительно мимом, то он оказывается в этом случае только номером для декламации со сцены. Был найден один образчик гилародии — пародии на «Ифигению в Тавриде», в которой варварский царь говорит на каком-то непонятном индусском наречии, а его брат и сестра спасаются, пользуясь его опьянением.²⁴⁾

Пародия употреблялась, конечно, в более высокой литературе, чем мим; Тимон Скептик написал занимательную шутку, под заглавием Σίλλιι,²⁵⁾ о философах, живых и мертвых, которая, конечно, предназначалась только для немногих избранных; а Кратей Киник составил удачную пародию на Гомера в «Котомке нищего»,²⁶⁾ в которой он прославил этот символ кинической бедности как единственное прибежище честного человека, подымающегося, подобно острову, среди темного моря всеобщего шарлатанства. Но стихотворение Кратея, несмотря на форму пародии, было довольно серьезно и, возможно, указывало на то, что философия вновь оживила заглохшую манеру использовать для своей цели серьезную поэзию. Лучшим примером является прекрасный «Гимн Зевсу» стоика Клеанта²⁷⁾ — образец высшего подъема греческой религиозной поэзии, весьма отличный от ортодоксальных гимнов и пеанов, написанных по какому-либо случаю (некоторое количество таких гимнов нам известно), но в своем роде почти столь же замечательно стихотворение, в котором Керкид из Мегалополя, политик с «киническим» уклоном, — всех недовольных существующим порядком называли киниками, — увещевает своих друзей встретить приближение социальной революции исцелением больных и милостыней бедным;²⁸⁾ оно отличается от морализирующей поэзии своего времени — например Феникса Колофонского (около 286 г.), — которая лишена всякой глубины. [251] Наконец, мы имеем одну народную (политическую) песню, которую пели на улицах Афин в 290 г.; она очень привлекательна.²⁹⁾

Велико было влияние александрийской поэзии на римскую. Некоторые хорошо известные пункты соприкосновения уже были отмечены, и постоянно выясняются некоторые новые. Недавнее открытие выявило в трактате, сохранившемся в труде Филодема «О стихотворениях», эллинистический оригинал всего учения «Ars poetica» Горация³⁰⁾ и многих его деталей. Но эллинизм дал римлянам только форму и сюжеты для обработки; он не передал им живой материи самой поэзии, существенно отличающей поэта от трудолюбивого литератора; великим поэтам — Лукрецию, Катуллу, Вергилию — пришлось черпать в своей собственной душе.

Прежде чем обратиться к настоящей прозе, мы должны отметить судьбы красноречия. Судебные комиссии убили судебное красноречие (небольшая потеря!), но политическое ораторское искусство процветало в течение целого века после Александра. Динарх и племянник Демосфена, Демохар, разумеется, были только эпигонами века Демосфена, хотя Деметрий Фалерский (317—307 гг.), может быть, занимал особое положение; но Арат Сикионский (271—213 гг.) был, очевидно, крупным оратором, так как в течение своей долгой карьеры постоянно держал в руках собрание Ахейского союза в такой мере, как это не удавалось самому Демосфену в афинском собрании. Поскольку до нас не дошла ни одна из его речей, мы не можем знать, как это ему удавалось; но Плутарх говорит,³¹⁾ что он пренебрегал формами ораторского искусства, т.е. риторикой, и возможно, что он говорил экспромтом и именно то, что думал; действие таких речей на людей, привыкших к риторическим ухищрениям, могло быть ошеломляющим. Наиболее важная речь, набросок которой дает Полибий — призыв Агелая³²⁾ к греческому единению на конференции в Навпакте (217 г.), с ее двумя незабываемыми образами, — должно быть в самом деле была хороша; министра Пирра, Кинея, современники ставили наряду с Демосфеном.³³⁾

Но политическое красноречие тоже в конце концов умерло; и начиная со II века проза развивается целиком под знаком роста значения риторики. Не стоит перечислять [252] мастеров этого искусства, число которых все увеличивалось вплоть до римского времени. Гегесий из Магнессии на Сипиле (около 250 г.) содействовал популярности цветистого азианского стиля с его вымученными ритмами.³⁴⁾ Неясно, он ли, или Тимей изобрел его. Гермагор из Темноса (около 150 г.), чье «Руководство» стало авторитетом в этой области, знаменует этап на пути назад к аттицизму. Риторика могла приносить и некоторую пользу, приучая людей ясно выражать свои мысли, но она стала одним из проклятий эллинизма: был сделан вывод, что стиль — это все, а содержание — ничто; не существенно, что вы говорите, лишь бы это соответствовало правилам и лишь бы тщательно избегалось зияние гласных. Риторика опьяняла греков, люди стекались на риторические состязания, как в театр. Она опошляла все, чего только ни касалась. Петроний говорил, что она много поучала людей относительно пиратов и т.д., но мало относительно реальной жизни;³⁵⁾ и Марциал суммировал все это в горькой жалобе на адвоката, который мог составлять прекрасные речи о Ганнибале, но был бесполезен в любом деле о мелком плутовстве.³⁶⁾

В прозе первое место заняла история.³⁷⁾ Вдохновленные раскрытием просторов Азии, два поколения людей после Александра были свидетелями ее значительного подъема; но все произведения этих историков не дошли до нас и известны только благодаря их использованию более поздними писателями. Порочная манера писать ради эффекта, введенная Исократом и его учениками, не умерла и не собиралась умирать; но в новом мире было чувство реальности, которое заставляло некоторых, в частности в военных кругах, знавших Александра, возражать против риторики. Когда Птолемей I (после 301 г.) написал свою историю Александра на основании официального «дневника» и других официальных документов, дополняя их собственными заметками и воспоминаниями, он создал этим нечто новое, так как он был человеком действия, писавшим о том, что он знал и видел; и это для нас представляет определенную ценность.

Подобным же образом Неарх в отчете о своем путешествии (до 312 г.) создал, может быть, наиболее достоверную хронику на греческом языке; оба они со времен детства были друзьями Александра и ощущали его прямоту. [253] На полпути между ними и общепринятой традицией стоит Аристобул из Кассандрии; он знал многих из окружения Александра и хорошо разбирался в географии, но его сообщения не всегда достоверны. Все трое дошли до нас в изложении Арриана. Племянник Аристотеля, Каллисфен из Олинфа, писал в иной манере; его история, оказавшая потом большое влияние, была написана (около 330 г.) в целях своего рода рекламы подвигов Александра и была полна несуразных сообщений, которые привлекали общее внимание, прежде чем, поколением позже, стали доступны более трезвые рассказы Но он, в конце концов, был способный писатель, тогда как книги об Александре, написанные людьми, стоящими вне его ближайшего окружения, — лоцманом Онессикритом, Харесом, заведывавшим царским дворцом, и сплетником Эфиппом, — были переполнены пошлостями и различными выдумками; человек видит вообще только то, что он способен видеть. Позднее Клитарх Александрийский, способный писатель, не лишенный воображения и преклоняющийся перед героями, свободно используя Каллисфена и более мелких писателей, иной раз и традицию более высокого качества, а также рыхлую массу рассказов, почерпнутых из многих потерянных источников, произведений пропагандистского характера, сообщений наемников и т.д., — создал (не ранее 280—270 гг.)³⁸⁾ риторическую историю Александра, которая установила общепринятую традицию преданий и считалась классической работой на эту тему в течение четырех с половиной веков; она читалась легко, как роман, и, может быть, немного на него походила. Она известна нам только благодаря ее использованию Диодором и Курцием.

Вскоре после 264 г. Тимей из Тавромения закончил в Афинах свою большую историю западных греков, доведенную до этого года. Произведение Тимея в течение двух столетий пользовалось большим влиянием. Он был ученым и трудолюбивым человеком, много путешествовал и старательно собирал эпиграфические документы, но его ум не был глубоким, и он не понимал надлежащим образом Дионисия и Агафокла. Он писал, как ритор, в азианском стиле и сообщал о чудесах и легендах; ввел также неуклюжий счет по олимпиадам, который приобрел некоторую популярность и был принят Клитархом, [254] Полибием и Кастором. Изложение истории Агафокла у Диодора восходит к Тимею. Новый прием был испробован Дурисом, одно время бывшим самосским тираном. Дурис написал историю периода от битвы при Левктрах (с 371 до 280 г.); он стремился сделать историю интересной путем драматизации характеров и мотивов и использования театральных аксессуаров; сохранившиеся фрагменты его работ дают не слишком ясное представление о действительности. Историк более крупного масштаба, Нимфис из Гераклеи Понтийской (около 280 г.), написал историю диадохов, которая бесследно исчезла; но его история Гераклеи, использованная Мемноном, кажется, была неплоха и живо написана. Диил Афинский написал историю Греции от священной войны до смерти Кассандра в 297 г. в освещении, благоприятном для Кассандра, и ее следы сохранились у Диодора; Деметрий Фалерский, помимо многих других работ, написал историю своего управления Афинами; Демохар создал риторическую историю своего времени с националистической точки зрения; Деметрий Византийский с мельчайшими деталями рассказал о галльском вторжении в Азию; Проксен писал об Эпире времен Пирра; а сам Пирр оставил книгу мемуаров, рассказывавших об его войнах, если эта работа не была только изданием его официального дневника.

Но великим историческим трудом о периоде времени спустя пятьдесят лет после Александра, вероятно одним из величайших написанных в Греции, был труд Иеронима из Кардии — друга, а может быть, и родственника Эвмена, который после смерти Эвмена служил в качестве военачальника и администратора Антигону I, Деметрию и Гонату; это произведение излагало события от смерти Александра, вероятно, до смерти Пирра. Оно лежит в основе изложения Диодора и «Диадохов» Арриана, частично было использовано Плутархом в его «Жизнеописаниях» Эвмена и Деметрия и оказывало стабилизирующее влияние на всю (почти не дошедшую до нас) традицию об этом периоде; чем больше мы изучаем эту эпоху, тем сильнее растет в нас убеждение, что за всей этой традицией стоит какой-то великий утраченный писатель. Иероним датировал события по годам военных кампаний, подобно Фукидиду, и его цифры, как кажется, достоверны [255] — редкое явление в историографии той эпохи. Он пренебрегал стилем, и поэтому труд его не сохранился; но Иероним старался передать правду, как он ее видел, а ведь он сам играл активную роль в переданных им событиях. Уже то, что мы благодаря ему можем обрисовать некоторое развитие характера Деметрия, делает Иеронима в этом отношении выше любого прежнего историка. Ведь для греков вообще характер был чем-то статичным.³⁹⁾ Он иллюстрировал то, что было подчеркнуто Полибием,⁴⁰⁾ а именно, что только люди действия могут писать хорошую историю. Династия Антигонидов имела счастье пользоваться его услугами, и он дает нам возможность немного понять Македонию хотя бы за один период ее истории. Ни Азия Селевкидов, ни Египет Птолемеев не породили ни одного историка достаточно высокого уровня; только первые Селевкиды имели несколько лучшую судьбу.

Пробел в истории Греции между трудами Иеронима и Полибия был восполнен Филархом, который писал в Афинах и продолжал историю Дуриса до смерти Клеомена (219 г.); его труд использован Плутархом в жизнеописаниях Агиса и Клеомена и служил источником для многих других трудов. Обычно его считают лишь вторым Дурисом, отчасти за его драматическое изображение женских характеров; но хотя он был убежденным сторонником Клеомена, его значение вырастает все более по мере нашего знакомства с этим периодом; и когда он противоречит Полибию, далеко не всегда прав Полибий.⁴¹⁾ Арат Сикионский осветил значительную часть второй половины века в своих «Мемуарах», в сущности своей автобиографии. Последовательный приверженец своей партии и несправедливый по отношению к противникам, он дает нам возможность ознакомиться с Ахейским союзом и сам откровенно говорит о своих ошибках. «Мемуары» Арата использованы в жизнеописании Плутарха и являются основным источником Полибия для этого периода. Потерянная история Ганнибала, написанная Сосилом, могла бы представлять для нас большую ценность, как это показывает один фрагмент,⁴²⁾ ибо автор был в Италии вместе с Ганнибалом.

Второй век — это век Полибия из Мегалополя (около 198 — 117 гг. до н.э.), который сыграл свою роль в политике и войнах Ахейского союза, а после Пидны был увезен [256] в Рим, стал другом Панеция и Сципиона Эмилиана и вернулся в Грецию в 146 г. Его великая история излагает судьбы «ойкумены» от 221 до 146 г. Сохранилась только первые пять книг⁺⁾ и значительные отрывки из остальных; но Ливий пользовался [Полибием – OCR] хотя он и смешивает его данные со свидетельствами худшего качества. Полибий смотрел на Эфора и Тимея как на своих предшественников и написал вступительный очерк к истории Греции и Рима, для того чтобы восполнить пробел между временем, описанным Тимеем, и 221 г. Его привлекал широкий кругозор Эфора и Тимея, хотя он не переносил риторики и, с тех пор как стал другом Панеция, не признавал никаких чудес. К несчастью, он не знал Иеронима, потому что не любил Македонии, а картина развития характера Арата, вероятно, взята из произведений самого Арата. Стиль Полибия — это стиль указов и депеш, и он безнадежно медлителен; подобно Тимею, он прерывает свой рассказ политическими дискуссиями, которые в наши дни были бы лишь приложениями к основному тексту. В военных вопросах он не выдерживает сравнения с Иеронимом, и даже Ливий больше знал о кораблях, чем то, о чем ему мог поведать уроженец Аркадии. Полибий использовал официальные архивы и многие документальные источники, но он был недостаточно подготовлен в научном отношении; у него был ум политика, и он писал для политиков; он верит, что из прошлого можно извлечь уроки для настоящего, и в политических вопросах он основателен, хотя и скучен; но у него встречаются странные пробелы: например, он забыл описать конституцию Ахейского союза. Полибий не беспартиен, его отношение к Этолии и Македонии требует постоянных логических поправок со стороны читателя; однако будучи сторонником Рима, он прилагает известные усилия к тому, чтобы быть справедливым к Ганнибалу, хотя и не к Карфагену. Но если я подчеркиваю недостатки Полибия, то я делаю это потому, что он настолько значителен, что почти заставляет их забыть. Он взялся за большой сюжет и разработал его в полном объеме; его герой — Рим, и его тема — экспансия Рима в Средиземноморском мире, и все ручейки у него впадают в эту реку. Его история — эпос героического века Рима. Он понял свое время и людей, которых оно породило; он знал и Грецию и Рим в их внутренней сущности. Полибий [257] пытался, хотя и недостаточно глубоко, понять причины событий, и он вовсе не боялся этических суждений. В первую очередь он подчеркивал, что единственная цель истории — истина.⁴³⁾ Взгляд Моммзена на него как на второго из великих греческих историков остается правильным: темнота до него и после него представляет резкий контраст с периодом, когда его солнце прорезает тучи.

История Полибия была продолжена Посидонием.⁴⁴⁾ Он был писателем, любившим живописные детали, но очень поверхностным историком. Он рассказывал о многих диковинных вещах и событиях, и его прославленное описание кельтов⁴⁵⁾ обнаруживает недостаточное проникновение в кельтский характер. Если Цезарь в самом деле искал у него разгадки их психологии, то неудивительно, что он был сбит с толку. Посидоний — сторонник римских оптиматов, и он оставляет поэтому сравнительно неосвещенной историю Рима в период от Гракхов до Суллы. У нас нет поводов думать, что ныне существующая традиция идет от какого-то крупного автора. Научное качество его труда видно из сохранившегося рассказа о присоединении Афин к Митридату:⁴⁶⁾ вместо объяснения природы и причин ненависти, вызывавшейся Римом, Посидоний рассказывает о том, как небольшой мирный народ, живший в безопасности, в течение целого века не решавшийся воевать, неожиданно восстал и стал бороться насмерть с Римом, как некогда с Ксерксом, только потому, что это ему велел сделать софист, успевший внушить к себе доверие. Лучшим историком, возможно, был Николай из Дамаска, философ и историк при дворе Ирода I, обладавший некоторым практическим знанием политики. Он написал всемирную историю; раздел об Ироде в существенной своей части сохранился у Иосифа Флавия, и поэтому мы так много знаем об Ироде, хотя более крупные люди забыты. Ничего не известно о всемирной истории Ататархида Книдского (около 120 г.). Совершенно неясно, была ли книга Тиматена Александрийского под названием «О царях» действительно историей македонских монархий.⁴⁷⁾ Аполлодор из Артемиты написал историю парфян, от которой сохранилось несколько фрагментов о греко-бактрийцах. Наконец, дань благодарности следует воздать Диодору Сицилийскому, который написал свою «Историческую библиотеку» около 27 г. до н.э. Это не [258] историк, а компилятор, собравший отрывки из работ своих предшественников; его труд, всегда приятный для чтения, хорош или плох, смотря по писателю, которого он в данном месте кратко изложил. Но именно благодаря этой манере он сохранил многое из того, что иначе погибло бы, например Ямбула; и в первую очередь ему мы обязаны нашим знанием Иеронима.

Существовали и другие формы исторических сочинений, кроме формальной истории. В начале III века два жреца — Берос Вавилонский⁴⁸⁾ и Манефон Египетский — попытались сделать историю своих стран доступной для греков; но не многие брали на себя труд серьезно изучать историю варваров, хотя Феопомп знал об Авесте,⁴⁹⁾ а астрология Бероса встретила хороший прием. Следует, однако, отметить Сансский календарь,⁵⁰⁾ т.е. календарь египетского года и праздников, написанный на греческом языке около 300 г.; кроме того, Каллимах, кажется, знал одну вавилонскую басню и написал подражание ей.⁵¹⁾ При Птолемее I Гекатей из Абдеры писал о Египте с греческой точки зрения; позднее некий Менандр обработал несколько финикийских хроник. Александр Полигистор из Милета (около 50 г.), собравший литературу о многих странах, греческих и варварских, сохранил несколько еврейских сочинений пропагандистского характера (стр. 213). Местный патриотизм, повлиявший на поэзию, оказал влияние и на историю, и нам известен длинный список местных, или городских, хроник;⁵²⁾ такие хроники могли также представлять собой результат труда антиквара и эпиграфиста, вроде «Аттиды» или афинской хроники ученого Филохора⁵³⁾ (умер в 261 г.), который сообщает много сведений о конституции, праздниках и церемониях Афин; несомненно, существовали труды, которые оказывали такие же услуги в изучении других городов. Кратер, которого традиция отожествляет со сводным братом Гоната,⁵⁴⁾ составил свод афинских декретов с трезвым историческим комментарием; но выдающееся имя в области древностей — Полемон из Илиона (II век). Он провел половину своей жизни в изучении надписей во многих странах; накопив знания, он затем начал обстоятельно писать об основании, древностях и обычаях многих городов и о самой эпиграфике, со всякого рода критическими замечаниями. Полемона считали очень достоверным автором; [259] но от его произведений ничего не осталось, И, вероятно, это самая тяжелая наша потеря после Иеронима. Многие подражали его путешествиям «Περιήγεσις» и сочинениям, но не его великой учености; вероятно, труды Полемона Павсаний использовал шире, чем он сам в этом признается. Эратосфен, который, помимо деятельности в других областях, был и настоящим историческим критиком,⁵⁵⁾ положил начало изучению хронологии; Аполлодор Афинский в 144 г. превратил его хронологию в стихотворную хронику, фрагменты которой по этой причине имеют ценность; а Кастор Родосский (умер в 42 г.) использовал Аполлодора, составив ряд синхронистических таблиц, которые поочередно использовались Варроном и предшественником Евсевия — Юлием Африканом; таким образом, здесь налицо цепь, связывающая Эратосфена с претенциозной хронологической схемой Евсевия.

Школа перипатетиков с ее любовью к собиранию фактов, естественно, с самого начала занялась исторической работой: Теофраст написал историю научных исследований, другие — историю медицины и математики; два ученика Теофраста, историк Дурис и Хамелеон из Гераклеи Понтийской, впервые написали: первый — историю искусства, а второй — историю поэзии, и у них было много последователей. Дикеарх (около 300 г.) написал важный труд под названием «Жизнь Эллады», вероятно историю культуры. Все эти труды утеряны, как и важная «Конституция Спарты» Дикеарха; сохранились только небольшие наброски человеческих типов Теофраста, так называемые «Характеры», имеющие некоторый интерес для социальной истории. Но влияние перипатетиков на собственно историю было совершенно отрицательным:⁵⁶⁾ они создали или закрепили то учение о τύχη, которое приобрело такую популярность (стр. 308-309), и их усердие в собирании всех фактов привело к неразборчивому смешению истины с легендой и скоро превратилось в страсть к скандалам. Нет более неприятной черты эпохи, чем та пропаганда, которая велась ими против Александра и его дома; они даже не умели избегать взаимно исключающих друг друга утверждений.⁵⁷⁾ Перипатетики специализировались на биографии, которую неизбежно выдвигал на первый план индивидуализм III века; но их привычка вмешивать истину и ложь, которая проявляется полностью [260] уже в очень ранней работе — «Жизнеописаниях» Клеарха из Соли, — лишила их ценности. Влиятельными биографами в Александрии были Сатир (около 220 г.; его вновь найденная биография Эврипида,⁵⁸⁾ написанная в форме диалога, лучше, чем можно было бы ожидать) и ученик Каллимаха — Гермипп из Смирны; по примеру этих писателей в Александрии собирались биографические материалы, но так некритически, что когда позднее Плутарх воспользовался ими и создал из них великие произведения искусства, истина и ложь уже были безнадежно перемешаны. Тем не менее, эллинизм создал одного серьезного и толкового биографа, которому мы многим обязаны, — скульптора Антигона из Кариста (умер после 225 г.). Антигон написал биографии философов III века; отчасти его труд сохранился, вместе с другими историческими сведениями, значительно худшего качества, у Диогена Лаэртского.

Эллинистическая география начинает наукой (гл. IX) и кончает литературой. Великая «География» Эратосфена дала описание известного ему мира, правильное для Средиземноморья и для тех областей, с которыми познакомили греков (гл. III) Александр, Патрокл, Мегасфен и Пифий (сообщения о путешествии последнего Эратосфен мудро признал правдивыми); окраины этого мира у Эратосфена намечены предположительно, так как он, естественно, ничего не знает о южноафриканском и индийском полуостровах, территории к востоку от Ганга или северных областях Европы и Азии; но его рассказ об Азии за Евфратом долго сохранял значение основного авторитета. Однако внимание людей было обращено на описательную географию главным образом благодаря утилитаризму Полибия. Его более молодой современник, Агатархид Книдский, оставил превосходный отчет о побережье Красного моря и его странных народах (гл. VII). Аполлодор из Артемиты писал о Бактрии и Китайском Туркестане; много странствовавший Артемидор Эфесский (около 100 г.) создал важный общий труд по географии, в котором использовал своих предшественников. Произведение Артемидора, изобилующее деталями, нам известно потому, что им пользовался Страбон. Труды Посидония были полны географическими описаниями, блестящими и занимательными; теперь думают, что именно из него почерпнуты сообщения Страбона о народах Западной Европы и о [261] естественных богатствах Испании, о вулканических округах Малой Азии и других областей (которые Страбон мог сам хорошо знать). Считают, что описание чудес Аравии также заимствовано Диодором у Посидония.

Хотя Страбон из Амасы писал свою «Географию» при Тиберии, его следует упомянуть здесь, потому что мало найдется писателей, которым мы были бы больше обязаны, чем ему. Произведения Страбона — лебединая песня эллинизма; его глазами мы смотрим на этот мир в целом, когда он отошел уже в прошлое. Он не самостоятельный географ, он перерабатывает своих предшественников, но он пишет хорошо и оказывается нейтральным и трезвым критиком; мы были бы правы, но неблагодарны, если бы предположили, что, имея в руках Артемидора и Посидония, мы бы его ценили меньше. Можно было бы пожелать, чтобы тот мир, который он так близко знал, был миром эллинистических царств в эпоху их расцвета, чтобы мы больше знали о бактрийцах и меньше о царях, подвластных Риму. Но все же велика масса сохраненных им сведений по серьезным вопросам — о географической теории, греческих полисах, экономике; он больше узнал о внутренних областях Восточной Азии (не побережья), чем кто- либо, вплоть до Марко Поло. Его книга переполнена красочными картинами. В ней мы находим прославление Александра и Родоса и описание социального строя Бенгалии; перед нами проходят каппадокийские жрецы-цари, индийские факиры, германские жрецы, галльские друиды; он рассказывает о странных праздниках Фракии и Персии, о куваде иберов, об охотниках за головами в Кармании; вместе с ним мы в обществе Пифия можем открыть Британию или с Патроклом обследовать Каспийское море, понаблюдать, как мангуст убивает крокодила, или можем собирать шафран в гроте Ковики; мы можем ловить рыбу в свежей воде Финикийского моря, пронзать багром рыбу-меч у берегов Сицилии, ловить сеткой страусов в Нубии или охотиться на кроликов в Испании. Со времен Геродота не осталось другой такой красочной книги.

Оборотной стороной географии были «рассказы путешественников», тип которых был установлен Антифаном из Берги, автором рассказа о стране, где так холодно, что осенью слова замерзают в воздухе и вы не услышите, что вам говорят, пока слова не растают весной. У греков [262] сложилась поговорка: «это — бергская история» для обозначения «утки». Рассказы Гекатея о гиперборейцах и Амомета об Уттара Курусах (Аттакоры) на Гималаях были книгами этого типа, и до нас дошла забавная «Истинная история» Лукиана, прямая предшественница «Синдбада-морехода». Помимо этого, в эллинистических кругах были разработаны легенда об Энее и рассказ об основании Рима. Но главным достижением эллинизма был роман об Александре — смешение идей, взятых из Египта, Вавилона и последней, лишенной уже своей базы, традиции Клеарха, зародившейся в Египте и впоследствии приписанной Каллисфену. Хотя греческий текст Псевдо-Каллисфена принял свою окончательную форму не ранее 300 г. н.э., корни его могут быть прослежены до II века до н.э.⁵⁹⁾ Эта повесть, с бесконечными вариациями, распространялась в Азии вплоть до Малайи и Сиама, а на западе проникла во Францию и Британию. Сама история имела тенденцию все больше и больше превращаться в краткое изложение в учебниках и компендиумах материалов, взятых из сочинений более крупных историков, причем часто это изложение переписывалось друг у друга и постепенно ухудшалось; этот тип произведений могут иллюстрировать Юстин и Орозий, хотя и относящиеся к более позднему времени.

Разумеется, формы и содержание прозаической литературы бесконечно варьировались: ведь не было ни одной отрасли человеческой мысли или деятельности, которые не были бы сюжетом для литературы. Выше уже были упомянуты утопии (стр. 127). Письмо стало важным литературным жанром, используемым философами. Но письма, подложные или обработанные, играли также роль в судьбах истории литературы, и особенно в войне памфлетов и агитаций, которая сопровождала все военные столкновения после смерти Александра. Из опубликованной тогда переписки Александра, Олимпиады, Антигона Гоната, в лучшем случае, только часть была подлинной.⁶⁰⁾ Писались вымышленные беседы между историческими деятелями (две из них недавно были найдены).⁶¹⁾ Сатиры Мениппа из Гадары (около 280 г.), часто использовавшиеся Лукианом, написанные стихами вперемежку с прозой, часто составлялись в форме диалога, как и жизнеописания Сатира. Многие требовали краткого и легкого чтения, [263] поэтому возникла целая литература отрывков по любому вопросу:⁶²⁾ тут была история, и военное дело, и пиры, и театры, и моральная философия, и всевозможные новости; тут были и настоящие исторические отрывки и самые недостоверные анекдоты. Образцами этого типа произведений являются труды Полнена и Элиана, а обширное собрание всякой всячины у Афинея, неоценимое вследствие сохранения в нем отрывков не дошедших до нас писателей, является только наиболее известным примером. Приписанные Александру «мемуары» были компиляцией II века в этом же роде, смешивающей истину и ложь;⁶³⁾ кажется, Птолемей II Эвергет опубликовал свою собственную книгу, составленную из банальных заметок. У греков не было чувства отвращения к плагиату, и копировать предшественника считалось комплиментом по его адресу. Конечный результат можно видеть в протеже Августа, Юбе II Мавританском, который покупал любую подделку и составлял крупные некритические труды на различные темы с помощью только клея и ножниц; «Естественная история» Плиния — только лучший пример произведений того же типа. Конечно, такие писатели сохранили в своих трудах много не только ложного, но и верного, однако ложь и истина оказывались настолько смешанными, что часто было невозможно разобраться в этом хаосе.

Другие составляли списки: «Десять аттических ораторов», «Семь чудес мира», многие списки «изобретателей»⁶⁴⁾ — все это дело эллинизма, Флегон знал список столетних стариков,⁶⁵⁾ а кто-то составил список трезвенников.⁶⁶⁾ Была целая литература о чудесах и диковинках, часто приписываемая великим именам прошлого, как и многие другие типы произведений. Во многих местах появляется романтическая любовная повесть (речь идет не о серьезной попытке изобразить любовь, подобно попытке Аполлония). Парфений Никейский в 73 г. привез в Рим книгу таких любовных историй. Существовала большая литература на специальные темы, иногда хорошего качества, вроде книги Тимосфена Родосского «О гаванях»; ученик Посидония, Асклепиодот, оставил педантичную книгу о тактике; нам известно о существовании трудов по земледелию, пчеловодству, плодоводству, садоводству, коневодству, рыболовству, о драгоценных камнях, о толковании снов; существовали описания специальных праздников [264] или огромных кораблей Птолемея IV и Гиерона; существовала большая литература о гастрономии и жизни так называемого полусвета. Имелся труд по косметике, разумеется, приписанный Клеопатре.⁶⁷⁾

Одно сочинение должно быть названо ввиду причиненного им вреда: книга конца III века «О беспутстве былых времен».⁶⁸⁾ Задачей писателя, который назвал себя учеником Сократа, Аристиппом, было приписать каждому уважаемому деятелю столько скандального, сколько можно было выдумать; многое из этого (теперь эти рассказы всеми признаны ложными) мы находим в «Жизнеописаниях» философов у Диогена Лаэртского. Вряд ли это была единственная книга подобного жанра; и всякий, кто желает понять эллинизм, должен быть готов должным образом отнестись к тем сплетням, которые он может встретить в некоторых сохранившихся литературных источниках. Сам Филипп II, человек отнюдь не отличающийся моральными качествами, мог бы пристыдить многих писателей, когда он, после Херонеи, созерцая, как мертвыми рядами лежат члены священной фиванской дружины, произнес проклятие по адресу тех, кто хулил подобных людей.⁶⁹⁾ [265]

Назад К оглавлению Дальше

¹⁾ Общие труды: Fr. Susemihl, G. d. griech. Literatur in der Alexandrinerzeit (не утратил своего значения), 1891; W. von Christ, G. d. griech. Literatur, II ed. 6, by W. Schmid, 1920 (Müller’s Handbuch VII, ii, 1); Wilamowitz, Die griech. Literatur³, 1924; Beloch IV, I, гл. XIII, XIV; J. V. Potveil and E. A. Barber, New chapters in the history of Greek literature, 1921, second series 1929 (новейшие открытия); Barber в С.A.H. VII, гл. VIII.

²⁾ Str. 609.

³⁾ Ed. Meyer, Blüte und Niedergang, 24; добавить Геродика Вавилонского и Геродора Сузского (Cumont, Mém. Délég. en Perse, XX, 89, no. 6).

⁴⁾ Sext. Emp. Adv. Gramm. 662; С.A.H. VII, 714.

⁵⁾ Dziatzo, Bibliotheca в P.W.; Beloch IV, I, 425, и работы о Египте.

⁶⁾ De Sanctis, Riv. fil. 1926, 63; Powell and Barber, II, 83.

⁷⁾ Str. 646.

⁸⁾ Athen. 22D.

⁹⁾ OGIS 172.

¹⁰⁾ P. Оху. X, 1241; Körte, Archiv VII, 243; Wilamoiviiz, Hell. Dichtung I, 206 (исключает Каллимаха); Beloch IV, 2, 592 (включает Каллимаха).

¹¹⁾ C.H. Oldfather, Greek literary texts from Graeco-Roman Egypt, 20, no. 314.

¹²⁾ A. Rostagni, Poeti Alexandria, 1916; J.W. Mackail, Lectures on Greek poetry², 1926; Barber в The Hellenistic Age; Wilamowitz, Hellenistische Dichtung, 1924.

¹³⁾ Любимцы богов умирают молодыми. Плохие знакомства портят хорошие нравы. Совесть и храбрейшего сделает трусом.

¹⁴⁾ О втором гимне. Tarn, J.H.S. 1920, 149.

¹⁵⁾ Wilamowitz, Griech. Lit.³, 203.

¹⁶⁾ Mackail, цит. соч., 197.

¹⁷⁾ Дата: Beloch IV, 2, 574; R. Flaceliere, Rev. E.G. 1928, 83.

¹⁸⁾ Ziegler, Lykophron в P.W. об этой дискуссии.

¹⁹⁾ Schubart, Einführung, 131.

²⁰⁾ I.G. XI, 2, 161B1. 66, 203B1. 38, 287B1 43.

²¹⁾ κατειβόμενον κελάρυδε.

²²⁾ Wilamowitz, Hell. Dicht. I, 206; доб. P. Оху. XVII, 2079, 2080, и см. Powell and Barber, II, 4.

²³⁾ Powell, Collectanea Alexandrine, p. 177.

²⁴⁾ P. Oxy. III, 413, относительно II века н.э.; но пьеса, если не эллинистическая, то принадлежит к эллинистическому типу. Относительно индийского языка в ней см. Rice в кн. Powell and Barber, II, 215, и ссылки.

²⁵⁾ Отрывки в Diels, Poet, philosoph. fragmenta.

²⁶⁾ Diels, ibid., fr. 4.

²⁷⁾ Arnim, Stoic. vet., fr. I, no. 537.

²⁸⁾ Powell, цит. соч., fr. 4, 11. 46 сл.

²⁹⁾ Athen. 253D.

³⁰⁾ С. Jensen, Philodemos über die Gedichte, 93; Neoptolemos und Horaz.

³¹⁾ Arat, 3.

³²⁾ Polyb. V, 104.

³³⁾ Plut. Pyrrh. 14; App. Samn. 10.

³⁴⁾ Пример у J.B. Bury, Ancient Greek Historians, 171.

³⁵⁾ Satirae I.

³⁶⁾ Ep. 286 (VI, 19).

³⁷⁾ См. вообще Bury, цит. соч.; также мою библиографию, C.A.H. VI, гл. XII-XIII, XV. Для фрагментов Jacoby, F. Gr. Hist.

³⁸⁾ Обычно датируется раньше: Jacoby, Kleitarchos в Р.W. Мои основания вкратце, J.H.S. 1923, 95, N 11.

³⁹⁾ Wilamowitz, Hell. Dichtung I, 75, утверждает, что ни один грек никогда не обрисовывал развития характера. Думаю, что это можно найти и у Арата.

⁴⁰⁾ XII, 28.

⁴¹⁾ Пример см. в C.A.H. VII, 761.

⁴²⁾ F. Gr. Hist., II, р. 903.

⁺⁾ В книге — «первая книга из пяти». То ли переводчик — цозёл, то ли Тарн зевнул. OCR.

⁴³⁾ I, 14, 6; XXXVIII, 4, 5.

⁴⁴⁾ Фрагменты F. Gr. Hist. II.

⁴⁵⁾ Фрагменты 15, 116.

⁴⁶⁾ Fr. 36.

⁴⁷⁾ Ed. Meyer, G. d. Altertums II, 23, вскрывает всю несостоятельность догадок о Тимагене.

⁴⁸⁾ Р. Schnabel, Berossos und die babylonisch-hellenistische Literatur, 1923.

⁴⁹⁾ Fr. 71 в F.H.G.

⁵⁰⁾ P. Hibeh 1, 27.

⁵¹⁾ E. Ebeling, Die babylonische Fabel, 1927; не обязательно из первых рук.

⁵²⁾ Список; Сhrist-Schmid⁶, 215.

⁵³⁾ Новые фрагменты, Klio V, 55.

⁵⁴⁾ Br. Keil, Hermes XXX, 199; Jacoby, Krateros в P.W.

⁵⁵⁾ Reuss, Rh. Mus. LVII, 568; De Sanctis, Riv. fil. 1928, 53.

⁵⁶⁾ Cp. Powell and Barber I, 145.

⁵⁷⁾ Я рассмотрел худший случай в C.R. 1927, 39.

⁵⁸⁾ Р. Оху. IX, 1176.

⁵⁹⁾ Даты: А. Ausjeld, Der griech. Alexander-roman, 1907; W. Kroll, Kallisthenes, pt. 2 в P.W.

⁶⁰⁾ Каждое письмо должно быть рассмотрено отдельно (cp. Kaerst, Phil. LI, 602).

⁶¹⁾ Демад и Динарх, Berl. Kl. Texte VII, 13; «Македонский диалог», Gött. Nachr. 1922, 32 (Р. Freiburg 7 и 8). Ср. Лукиан, Δημοσθένουζ ἐγκώμιον.

⁶²⁾ Такие сборники назывались ύπομνήματα, что также означает: а) официальный царский журнал и б) то, что мы называем мемуарами. Список мемуаров у Сhrist-Schmid⁶, 212; список сборников смешанного характера в указателе к Müller, F.H.G. IV, р. 697; cp. J.H.S. 1921, 10.

⁶³⁾ Tarn, J.H.S. 1921, I (спорный вопрос).

⁶⁴⁾ Diels, Laterculi Alexandrini в Antike Technik² 30; более длинный список использован Плинием.

⁶⁵⁾ F. Gr. Hist. II, fr. 37.

⁶⁶⁾ Athen. 44 В. сл., должно быть, происходит от эллинистического списка.

⁶⁷⁾ Susemihl, II, 417.

⁶⁸⁾ Wilamowitz, Philol. Untersuchungen IV, 48; Hense, Teles², Prolegomena, LXIV.

⁶⁹⁾ Plut., Pelop., 18.

Назад К оглавлению Дальше