Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Философией эллинистического мира был стоицизм; прочие школы имели второстепенное значение. При самом общем обзоре этих трех столетий мы замечаем, что школа Аристотеля теряет все свое значение, а школа Платона в течение полутора столетий, в качестве скептической, занимается исключительно борьбой со стоической доктриной. В школе Эпикура не произошло каких-либо изменений, но она пользуется сочувствием только незначительного меньшинства. Но Stoa, которая тем временем взяла под свою защиту и народную астральную религию и многие виды суеверия, в конце концов победила скептицизм на практике, если не в теории, и вобрала в себя достаточно элементов обновленного платонизма, чтобы создать тот видоизмененный стоицизм, или эклектизм, который характеризовал раннюю Римскую империю.

В течение всего периода эллинизма центром философии были Афины, хотя позже два великих стоика жили в Родосе. Вскоре после 317 г. Деметрий Фалерский пожаловал преемнику Аристотеля, чужеземцу Теофрасту, право владеть землей и преобразовать школу Аристотеля (перипатетиков) в юридически оформленную ассоциацию, наподобие Академии Платона. В 306 г. приехал из Лампсака афинянин Эпикур и основал школу в своем саду. Зенон появился в Афинах после 317 г. и начал свои чтения в «Стоа Пойкиле» (т.е. «Узорном Портике») в 302 г. Таким образом, в начале III века бок о бок работали четыре школы, похожие на высшие учебные заведения. После 317 г. школа Аристотеля недолгое время была наиболее сильной: ей покровительствовал Кассандр. Теофраст был вдохновителем законов Деметрия Фалерского, и сам Деметрий после своего падения помог Птолемею основать музей. Теофраст был человеком разносторонним и очень ученым; но после [294] смерти его преемника, Стратона, школа прекратила характерные для ее основателя чисто теоретические изыскания, и в середине III века ее заслуги были уже в прошлом. Она принесла много пользы науке и много вреда истории и в дальнейшем не дала более миру ничего, кроме некоторого вклада в школу эклектизма. Подобно самому Аристотелю, она была как бы чужой в Афинах и обычно антипатичной Антигонидам. Может быть, для нее было бы лучше, если бы она вместе с Деметрием переехала в Александрию. Школа Платона не могла умереть, потому что она была всецело афинской; но и она прекратила научные изыскания, и когда Аркесилай вновь оживил ее, она была построена на принципах, которые, может быть, восходили к Сократу, но имели мало общего с Платоном.

Мелкие местные школы вымерли или растворились в «Средней Академии» Аркесилая, хотя Менедем Эретрийский,²⁾ учитель и друг Антигона Гоната, был значительной и привлекательной фигурой, человеком сильного ума и характера и центром блестящего круга литераторов. Его друзья сравнивали его с Сократом, но он не оставил ни сочинений, ни преемника, и его влияние, основанное исключительно на его личности, умерло вместе с ним. Однако киники продолжали свою деятельность. У них не было постоянного центра, так как этому препятствовал их обет бедности; они обращались к широким массам бедноты, и их грубость и нарочитое пренебрежение к обычным приличиям и правилам общежития несколько ослаблялись впечатлением от их мужественного отношения к жизни, хотя и повлияли на раннюю «Стою». Но учитель Зенона, киник Кратес, «врач душ», кажется, был выдающимся человеком: у него было много ума, и он серьезно относился к жизни; он отказался от большого состояния, чтобы вести жизнь нищего и проповедника, и несмотря на то, что был безобразен, вызвал такое преклонение своей ученицы Гиппархии, что она даже пожертвовала всем, чтобы выйти за него замуж и разделить его образ жизни. Человек, который в это время так резко нападал на половую безнравственность, производит впечатление предтечи будущего. Но слабость киников заключалась именно в этой «нищенской суме», которую так прославлял Кратес: они спасали свои души, живя за счет простых людей, не [295] имевших времени спасать свои собственные. Чудаковатый Бион Борисфенский,³⁾ тоже друг Антигона Гоната, был на три четверти киник. Он вышел из низов, хвастался своим умом и не был лишен некоторого налета вульгарного шарлатанства; но под этой внешней шелухой чувствовалась человечность и своеобразная простая мужественность, и велико было его влияние как первого в длинном ряду странствующих учителей, популяризаторов философии, которых позднее Ориген сравнивал со странствующими христианскими проповедниками; они образуют как бы духовный фон своего века. Не будучи оригинальным мыслителем, Бион Борисфенский заставлял себя слушать, и даже в доках Родоса он увлекал толпы моряков своими обычными увещаниями — выполнять свой долг, быть довольным своей жизнью и мужественно смотреть в лицо своей судьбе.

Две новые философские школы — Эпикура и Зенона⁴⁾ — были продуктом нового мира, созданного Александром, и прежде всего основывались на том, что человек теперь уже не только частица своего полиса: он — личность и поэтому нуждается в ином руководстве. Обе школы стремились не к открытию истины, а к удовлетворению практических нужд, и поэтому у них имеются некоторые общие черты. Целью философии было счастье отдельного человека, и основное значение для нее имела проблема поведения. Обе школы поэтому вернулись от Платона и Аристотеля назад к Сократу. Обе довольствовались признанием истинности чувственных впечатлений, но Эпикур утверждал, что они все истинны, а Зенон принял в качестве критерия истины впечатление, настолько захватывающее человека, что он не в состоянии ему не верить. Оба считали мир, включая и человеческую душу, состоящим из чего-то материального (хотя для стоиков, которые на деле были в значительной мере спиритуалистами это был только вопрос терминологии) и принимали существовавшие к этому времени физические теории: Эпикур — Демокрита, а Зенон — Гераклита. Обе стремились избегать страстей и волнений, влекущих за собой страдание от неудовлетворенности, придавали исключительное значение этике, морали, которую они совершенно отделяли от политики, и ни одна из них не заботилась о науке и знаниях. Но на этом и кончается их сходство; по существу они были резко [296] противоположны друг другу. Новые времена влияли на людей различным образом. Большинство чувствовало, что они тесно связаны со своим веком, но как бы плывут по неизведанному морю. Но меньшинство чувствовало себя угнетенным, полным страха и жаждало избавления, и ему указал путь Эпикур.

Эпикур утверждал, что мир, которого люди боятся, — только машина. К нему не имеют отношения ни добрые, ни злые боги; он не был сотворен и никем не руководятся сознательно; он возник на основе некоторых механических принципов. Эпикур оживил атомическую теорию Демокрита: атомы (он имел в виду молекулы) непрерывным дождем падают в пустоте, и их столкновения образуют мир. Но на этом пути он встретил две трудности. По его мнению атомы, падающие в пустоте по прямой линии, не могут сталкиваться. В то же время если его мало волновали эти атомы, то очень сильно — этика; между тем, не может быть морали без свободы воли. Он разрешил обе проблемы одновременно: атомы могут сознательно несколько уклоняться в сторону, чтобы встретиться друг с другом, — т.е. он приписал им свободную волю. Таким образом, его механический мир с самого начала заключает в себе что-то большее, чем просто механика. Эпикуру помогла идея Эмпедокла о том, что природа подвергла испытанию множество менее приспособленных животных форм и что они вымерли. Результат развития этой идеи можно видеть в чудесном описании эволюции жизни на земле, в наилучшем памятнике этой школы — поэме Лукреция «О природе вещей». Целью Эпикура было построить мир на научных принципах и этим освободить людей от страха перед богами и всеми бедствиями, причиняемыми суевериями: душа человека со смертью снова распадается на атомы, составляющие ее. Его школа оказала людям хорошую услугу, отказавшись касаться гадания и астрологии. Однако он сделал большую уступку народному суеверию, признав существование богов; но, по Эпикуру, они ничего не делают и только являют собой зрелище идеального счастья. Они представляются ему как бы небольшим обществом эпикурейских философов, крайне утонченных, живущих в пространствах между мирами и ведущих постоянные беседы, вероятно на греческом языке; невольно, вспоминаешь пародию Цицерона,⁵⁾ [297] что их единственное занятие состоит в том, что они говорят друг другу: «Как я счастлив».

Но его этика была вполне серьезна. Целью его этики было счастье, а счастье означало удовольствие, которое и было единственным истинным благом. Но Эпикур имеет в виду не физические или чувственные удовольствия своих предшественников Киренской школы; согласно его учению, на первый план надо ставить интеллектуальные удовольствия, так как разум имеет наибольшее значение. И скорее пассивное удовольствие, чем активное: покой, свобода от страстей, желаний, потребностей и прежде всего — отсутствие всяких страданий; целью человеческих усилий должна быть «атараксия», т.е. невозмутимость. Добродетель жизненно важна, но не ради себя самой, как учили стоики, потому что это лишено смысла, а потому, что без нее не может быть счастья. Таким образом, это было учение об отречении от активного усилия и позитивного счастья, и его последователи составляли небольшие группы, как бы островки спокойствия, связанные между собой дружбой, ценность которой так подчеркивал Эпикур. Хотя его последователи жили среди своих товарищей и пользовались радостями семейной жизни, их можно было бы назвать в духовном смысле первыми монахами. Они никогда не имели влияния на широкие круги, но они этого и не желали. Они никогда ничего не изменяли в учении основателя школы и ничего к нему не прибавили. Но эпикурейцы отвечали какой-то постоянной потребности человека и поэтому продолжали существовать. Во II веке н.э. некий Диоген из Эноанды в Линии изложил их учение в надписи на камне,⁶⁾ так как оно принесло ему счастье и мир, и он хотел поделиться ими со своими сотоварищами — людьми. Сам Эпикур, умерший в 270 г., был кротким воздержанным человеком, который со спокойным мужеством переносил свое последнее мучительное страдание — болезнь. Его личный успех в Афинах был значительным, а жизнь членов его кружка, в числе которых были и женщины, не только была примерной, но и была ярким оазисом на фоне своего бурного века. И если его учением об удовольствии иногда злоупотребляли, то не те, кто в самом деле следовал его учению. Но его философию действительно можно упрекнуть в том, что она не учила людей ценить жизнь; она уводила их от нее. [298]

Совсем другим был худощавый аскетический финикиянин,⁷⁾ основавший Стою, — Зенон из Кития на Кипре, благороднейший человек своего времени. Застенчивый и молчаливый чужеземец, который говорил и писал на обыденном греческом языке, он не сразу занял руководящее положение. У него не было такого центра для его последователей, каким был для Эпикура его сад, и он беседовал с приходящими к нему в общественном портике; и это уже предвещало, что и в дальнейшем учителя Стои не будут связывать себя с афинским центром, а будут распространять свое учение по всему миру. Но уже в начале своей деятельности Зенон привлек внимание Антигона Гоната, который стал его учеником и другом на всю жизнь, несомненно, поддерживая его и в материальном отношении. Он завоевал симпатии жителей Афин, особенно молодежи, на которую, по словам современников, его влияние было велико. Хотя Зенон был другом Антигона, он держался в стороне от политики; и когда Зенон умер, после войны между Антигоном и Афинами, которая должна была причинять ему острые мучения, Афины устроили ему общественные похороны и выразили свое восхищение самыми прекрасными словами, какие только когда-либо выпадали на чью-нибудь долю; любопытный декрет, которым сопровождались вотированные ему посмертные почести, заканчивался словами: «Он сделал свою жизнь примером для всех, потому что следовал своему собственному учению». Он оставил значительный круг учеников и среди них: Аристона, учителя Эратосфена; Персея, перешедшего к Антигону в качестве духовного советника, и Сфера, вдохновившего революцию Клеомена в Спарте. Преемник Зенона, Клеант из Ассоса, автор величайшего религиозного гимна на греческом языке, разработал религиозную сторону его учения; Клеанта сменил в качестве главы школы Хрисипп из Соли, много писавший. Он с редким трудолюбием изложил положения школы в многочисленных книгах; о Панеции и Посидонии мы скажем позже. К несчастью, сочинения Зенона и Хрисиппа утеряны, за исключением фрагментов, и мы не имеем ни одного сочинения стоиков в полном виде, за исключением сочинений эклектиков времени Римской империи — Сенеки, Марка Аврелия, Эпиктета (правда, «De officiis» [«Об обязанностях»] Цицерона отражает [299] трактат Панеция «О долге»). Зенон с самого начала был кое-чем обязан Гераклиту, может быть, кое-чем — Вавилону (стр. 315) и многим — киникам; но великая система этики, развернутая им и его преемниками, сильно отличалась от всего, что когда-либо имели в виду киники.

Выше уже говорилось о стоической идее братства и мирового государства. По представлению стоиков, вселенная была великим полисом, управляемым единой высшей силой, у которой, по мнению стоиков, было много образов и имен: судьба, Зевс, провидение, всеобщий закон, природа. Из этой силы, понимаемой в их материальной терминологии как пятый элемент, или божественный огонь, происходит все существующее: небо, и земля, и все, что на ней, включая и душу человека; все оказывается исходящим от бога и в этом смысле как бы само является богом; искра в душе человека родственна божеству. Вселенная в конце каждого мирового периода — повторяющихся циклов огромной длительности — снова поглощалась божественным огнем, а затем вновь начинала в точности повторять прежнее течение вещей и событий: через века другой Сократ будет учить в других Афинах; нет ничего нового под солнцем, все уже случалось прежде, и история только повторяет себя. Поэтому сила, управляющая миром, есть судьба, но она отличается от страшного вавилонского рока, потому что она премудра, и то, что она предписала для людей, является для них наилучшим. Разумеется, эта сила — бог, так как вселенная есть сознательное творение; и бог установил законы, управляющие ею, суммировал их в том универсальном законе, который, в сущности, является им самим: он сам тоже повинуется созданному им закону. Это не бог, лишенный моральных атрибутов, потому что его решения премудры и благи; звезды не слепо движутся по своим путям, а отражают его заботу о моряках и земледельцах. У религиозного Клеанта он даже милосерден, он устраняет всякое неравенство и любит то, что ни для кого другого не представляет ценности. Но так как все было предопределено, то на путях детерминизма стоики встречали обычные трудности, потому что, прежде всего, их система была моральной, а без свободной воли не может быть морали: логическим выводом из детерминизма является антиномианизм (т.е. отрицание моральных требований): я могу [300] делать любое зло, какое мне угодно, потому что и этот поступок предопределен.

Другое встречавшееся затруднение заключалось в практическом значении их идеи мирового государства. Так как все люди — граждане одного полиса, то они должны быть равны. Но на деле люди различаются характером, способностями, условиями жизни; пользуясь метафорой Хрисиппа, — ничто не может помешать тому, чтобы одни места в театре были лучше других; поэтому и люди не равны и не могут быть равны, и равенство имеет только теоретический смысл. Мировое государство стоиков было на практике неосуществимо, так как мир состоит из обыкновенных людей, управляемых вовсе не философами, не признающими всеобщего закона. К счастью, стоики довольствовались одним — они делали, что могли: они стояли у царского трона и давали советы; они писали трактаты о том, как следует управлять государствами; они были готовы бороться с плохим управлением, особенно с тиранией, или, подобно Сферу в Спарте и Блоссию в Пергаме, содействовать любой реформе, обещающей народу большее равенство, любому шагу вперед к их общественному идеалу — согласию и прекращению классовой борьбы.

Казалось бы, что стоики в соответствии со своими принципами не должны были признавать ни свободной воли, ни неравенства, а на деле они признали и то и другое. Их решение этой дилеммы заключалось в возвращении к коренному принципу мудрости, или духа: души людей — это искры божественного огня, но человеческое тело — глина; поэтому тело не имеет никакого значения. Зенон говорил, что все, что может происходить е телом, — сила и слабость, болезнь и здоровье, богатство и бедность — все это безразлично; и это навсегда осталось их убеждением. Стоический мудрец пренебрегает такими вещами и интересуется только тем, что имеет отношение к душе. А это было или могло быть одним и тем же для всех людей; раб в серебряных рудниках, телесно превращавшийся в зверя, мог в своей душе следовать мудрости и быть равным философу или святому. В конце концов все люди равны, так как все, если хотят, могут быть равны духовно: в этом царстве и нищий может быть царем.

С помощью мудрости они разрешали и проблему детерминизма. Конечно, их мудрец был монстр: бесстрастный, [301] безжалостный, совершенный, он может быть добрым, но у него нет теплого чувства к другим людям, потому что его спокойствие должно остаться ненарушенным; говори словами Павла, он мог бы отдать тело на сожжение, но у него нет любви; и странно, что Зенон, построивший на любви свое идеальное государство, не уделил места любви к другим людям. Но человек выискивает в своем идеале все, что ему угодно, и бесспорно этот мудрец был идеальным образом: он был чем-то, к чему можно было стремиться, но чего никогда (к счастью) нельзя достигнуть. Но мудрость, по их мнению, есть божественная сила; поэтому истинная мудрость на земле должна совпадать с божественной, и мудрый человек должен желать того, что бог или судьба в своей мудрости определили для него. Тем самым для стоиков противоречие между детерминизмом и свободной волей было снято новым философским понятием долга: у человека есть свободная воля, но его настоятельный долг — пользоваться ею как приближением к воле божественной. Подчинялся ли он судьбе или пытался бороться с нею, не составляло никакой разницы в материальной сфере: он все равно шел предназначенным ему путем. Но по мере того как он достигал мудрости, он познавал, что его путь правилен, и обретал спокойствие духа, а подлинный мудрец никогда не нуждается ни в подталкивании, ни в руководстве: он видит и радостно предупреждает намерения судьбы; свободное пользование своей волей означает попросту приведение ее в согласие с божьей волей. Если бы появился идеальный человек, он бы сказал: «Да будет воля твоя».

Тем самым стоики разрешали для себя и древнюю проблему счастья. Несчастье обыкновенно порождается потребностью в чем-то, чего вы не имеете или не можете получить. Путь к счастью в том, чтобы вы нуждались именно в том, что вы получаете, т.е. были в согласии с божественной волей. Это они и называли «жить в согласии с природой», без того более материального смысла, какой киники вкладывали в эту фразу: ведь природа — это бог. Конечно, они пользовались этим понятием, чтобы не рассматривать вопрос о роскоши и наслаждении, богатстве я успехе, обо всей сложности цивилизации, не предусмотренной божественным планом. Но согласие с божественной волей означает не только пренебрежение этими [302] материальными вещами: стоик не хочет скорбеть о смерти сына, потому что она решена премудрым и ничего лучшего не могло бы случиться. Ведь высшая сила не только премудра, но и сверхдобродетельна: все, что она делает, является наилучшим. Поэтому для достижения гармонии с этой силой наиболее необходима добродетель; она, а не что-либо иное, есть счастье; добродетель в самой себе находит достаточную награду. В течение веков многие верили в нее, а некоторые придерживались ее в жизни.

Добродетель была центральным пунктом стоической этики. В этом отношении Зенон не шел на компромиссы: по его словам, намереваться сделать зло — все равно, что совершить его.⁸⁾ Сначала он утверждал, что все не являющееся абсолютной добродетелью, есть порок; но это правило было так непрактично, что он должен был перед смертью видоизменить его допущением вещей, безразличных в моральном отношении; впоследствии они были разделены на вещи, которые следует предпочесть, и вещи, которые следует отвергнуть, причем стоик был обязан выбирать первое: на этой основе стоическая доктрина долга была значительно усилена. То, что вы обязаны следовать морали, не было для них просто предположением, так как первый постулат стоицизма заключался в том, что он сам есть моральная система; и отсюда вывод, что всякое противоположное поведение ошибочно, так как вносит несогласие в космический порядок, который есть нечто большее, чем человечество. И средство человека войти в гармоническое единение с богом заключается в мудрости и добродетели, а в обеих этих областях возможен прогресс. Таким образом стоик подходил к исследованию вопроса, какой прогресс проявляется в его собственной жизни, и отсюда выросла идея о сознательном моральном росте. Высшая сила все предусмотрела на пользу людям, и у них есть помощник в трудном деле: впервые в философии появляется понятие совести. Совесть и долг — краеугольные камни стоической этики.

Влияние этой этики на мир и христианство было велико. Критика могла овладеть внешними укреплениями системы, остроумие могло поражать мудреца своими стрелами, но центральная крепость — философия поведения — держалась прочно. Стоицизм на деле был в такой же мере религией, как и философией, и притом мужественной, [303] как это оказалось на деле. Для пренебрежения ко всему телесному требовалась сила, и на сильные натуры это действовало как укрепляющее средство. Настоящий стоик, кем бы он ни был, был господином своей души, или на их языке αὐτάρκης, т.е. человеком самодовлеющим. И он был господином своей судьбы: судьба не могла нанести ему ущерба, потому что она приносила ему то, что он сам выбрал бы. Но для всех — сильных и слабых — это учение имело смысл своего рода откровения, поскольку оно подчеркивало значение душевной жизни. Какое бы зло мир ни причинял людям, над одной областью он не имеет власти: ты можешь уйти в свою собственную душу и в ней обрести мир; там принести себе вред может только сам человек.

Скептическая школа начала свое существование с Пиррона Элидского, который в молодости сопровождал Александра в Индию; но он ничего не писал и известен нам только благодаря своему ученику, Тимону «силлографу» (стр. 251). Учение Тимона было просто: источником всякого беспокойства является противоречивое знание, но и знать ничего нельзя; поэтому следует воздерживаться от суждения и ни в коем случае не впадать в авторитарный догматизм. Следует помнить, что ничто не имеет значения, — не важно даже, живете ля вы или умираете; только таким путем можно достигнуть цели, невозмутимости (ἀταραξία). Он заработал много денег, проповедуя эту идею, но он не достиг невозмутимости, так как значительную часть своей жизни он посвятил нападкам на Аркесилая за браконьерство в заповеднике; и он не оставил преемника, потому что с Аркесилаем (около 254 — 242 гг.) скептицизм перешел в Академию. Аркесилай был афинским патриотом, обладал прекрасным характером, но как философ он был отрицательной силой: он также верил, что знание невозможно, и думал, что доказал это опровержением стоической теории знания о «непреодолимом впечатлении», чем невольно отдал дань положению, достигнутому Стоей. Его более значительный преемник — Карнеад (213—129) — был так занят борьбой со Стоей, что он сам о себе говорил, что никогда не был бы никем, если бы не Хрисипп. Он оказал большую услугу людям своего времени, напав на теневую сторону Стои — гадания и астрологию — и принудив Панеция изменить свою позицию [304] в этом отношении; разрушить же «непреодолимое впечатление» было вовсе не так трудно. Но Карнеад не добился реального результата: он не мог затронуть существо стоицизма, и мир просто прошел мимо него. Ведь людям надо было как-нибудь жить и действовать, а в этом смысле Карнеад не мог ничего предложить. Поскольку знание невозможно, Аркесилай заявил, что руководителем действия должна быть рассудительность, что само по себе ничего не говорит. Карнеад заменил ее вероятностью, но мог истолковать ее только следующим образом: «поступайте, как ваши соседи». И он сам дал повод ко многим ложным толкованиям своей привычкой аргументировать и за и против любого тезиса, смотря на это как на умственное упражнение. Он попробовал выступать в таком духе и в Риме в 156 г., и простодушные римляне были шокированы таким антиморальным легкомыслием. Даже его ученик, карфагенянин Гасдрубал-Клитомах, который заполнил 400 свитков, пытаясь письменно изложить устную проповедь Карнеада, признавался, что иногда он сам не знает, какова настоящая точка зрения Карнеада. Но Карнеад, хотя у него была своего рода страсть к разрушению, был человеком с хорошей личной репутацией и одним из самых острых умов Греции всех времен, и некоторые из указанных им трудностей так никогда и не были преодолены. Скептицизм умер вместе с ним, но воскрес снова вместе с современником Цицерона, Энесидемом, и еще раз при Антонинах: он удовлетворял определенной потребности, так как было полезно, чтобы кто-нибудь критиковал и подвергал резкому разбору догматическую философию.

Было сделано верное наблюдение, что в религиозной области единственно жизнеспособными в эллинизме были философия и восточные религии. Над олимпийцами уже сгущались сумерки, несмотря на внешнюю видимость — новые эпифании,⁹⁾ новые праздники, попытки религиозного оживления в Греции после 146 г. (стр. 55); и большие храмы, которые были построены и закончены, обычно посвящались какому-либо чужеземному божеству, вроде Сераписа Александрийского или прекраснобровой богини Магнесии. В каком направлении шло развитие событий, можно видеть по одному крупному храму в греческом городе, посвященному греческому богу: храм Аполлона [305] в Дидиме был еще не окончен и четырьмя веками позже, не из-за недостатка денег в Милете, а из-за недостатка той живой веры, которая прежде позволяла городам заканчивать постройку храмов в течение одного поколения. Некогда в Додоне Зевс сам вещал в шуме дубовой листвы, в журчании источника; в Дидиме выдача прорицаний стала делом канцелярии. Много причин содействовало решению судьбы олимпийцев. Они принадлежали городу-государству и падали вместе с ним: философия убила их в глазах образованных, а индивидуализм — в глазах простых людей. Эти люди не были больше частью полиса, довольствуясь культом своих корпораций, но нуждались они в чем-то, что непосредственно говорило бы им самим. Но может быть, решающим было завоевание Азии и Египта: ведь это было только военное, а не духовное завоевание. Греция была готова принять иноземных богов, но иноземец редко отвечал тем же: греческая Дура-Эвропос свободно допустила к себе богов Вавилона, но ни один греческий бог не был допущен в вавилонский Урук.¹⁰⁾ Иноземные боги могли принимать греческие имена, но не более этого. Они были сильнее, и завоевание Азии должно было потерпеть неудачу, как только Восток в сфере религии почувствовал свою собственную силу и слабость Греции. Наука и философия, которую Греция могла дать Азии, были предназначены только для немногих избранных: эти знания никогда не предназначались для масс. Если бы Птолемей I сделал Зевса верховным богом в Александрии и начал преследовать Осириса, Египет боролся бы, но мог бы это понять. Но если Птолемеи вместо этого строили храмы египетским божествам, это в глазах египтян было не терпимостью, а слабостью: это значило, что у завоевателя не было веры в своих собственных богов. Начиная со II века, эллинизм находился между молотом и наковальней — мечом Рима и духом Египта и Вавилона. Один человек увидел это — Антиох Эпифан, и с тех пор он прослыл сумасшедшим. Но его попытка объединять свое царство на базисе греческой религии и культуры не удалась, и греческой религии судьба больше не подарила подобного шанса.

Индивидуализм проявился в огромном росте частных ассоциаций после 300 г. (стр. 101). Они были тем постоянным каналом, по которому иноземные культы проникали [306] в греческий полис.¹¹⁾ Несколько иноземцев, оседавших в нем, могли организовать клуб для отправления культа своего бога, и к ним могли присоединяться греки. Эти ассоциации, вероятно, возникали ввиду разнообразия культовой практики; например, многие клубы Диониса в Египте имели свои собственные богослужебные книги.¹²⁾ Иноземцы, объединенные в клубы, могли поклоняться богу того города, в котором они осели, как гелиасты в Родосе поклонялись Гелиосу, — но греки, состоявшие в клубе, хотя и часто поклонялись какому-либо олимпийцу, никогда не практиковали культа бога своего собственного города. Музы выступили на передний план в качестве официальных божеств крупных научных корпораций — четырех философских школ в Афинах и Александрийского Мусейона. Культ целого ряда демонов-помощников или покровителей — Амина¹³⁾ и Гиподекта¹⁴⁾ в Афинах, Пасия¹⁵⁾ на Косе, Антистера¹⁶⁾ на Фере — содействовал расчистке пути для восточной демонологии; семейные клубы почитали своего предка в качестве героя.¹⁷⁾ Но одного в III веке клубы никогда не делали: они никогда не воздавали религиозных почестей обожествленному царю, а это может служить веским доказательством того, что царский культ вначале был чисто политическим явлением. Первым случаем такого царского культа было принятие азиатской ветвью артистов Диониса, под руководством Кратона Теосского, культа Эвмена II; Кратон основал клуб атталистов;¹⁸⁾ египетские басилисты всегда поклонялись какому-нибудь богу.¹⁹⁾

Наиболее важным греческим богом этого времени за пределами Греции был Дионис, культ которого артисты Диониса разнесли по всему миру; искусство и литература обеспечили ему триумфальное шествие по Азии по примеру Александра.²⁰⁾ Его имя — Сабазий — было приравнено к Саваофу, и поэтому он оказал влияние на евреев диаспоры (стр. 206); орфики отождествляли его с очень многими божествами, а в Египте он был отождествлен с Сераписом благодаря наличию элементов культа Осириса в культе последнего. Он стал предком как Атталидов, так и Птолемеев, и возможно, что фанатически преданный ему Птолемей IV мечтал о том, чтобы сделать его главным богом своей пестрой державы (стр. 194). Конечно, если бы вообще греческому богу предстояло завоевать мир, то на [307] это был способен только Дионис. Но как ни велико впоследствии стало влияние орфиков, дальнейшее развитие событий пошло не по этому пути.

Доминирующим фактором эпохи было стремление к единому богу. Александр разрушил границы национальных государств, что означало нарушение границ национальных культов; и хотя более не было единой империи, продолжали существовать единый «обитаемый мир» и единая культура, которая (как казалось) требовала единого бога, и к этой идее философия уже приучила образованных людей. Эта идея могла принимать форму национального бога, претендующего на положение бога всей земли, как Яхве в Иудее. Но другим движением, типично эллинистическим, было широкое распространение синкретизма — приравнения или слияния одного бога с другим в качестве сходных форм единого божества, скрытого под их именами.²¹⁾ Люди могли поэтому поклоняться различным богам, не обнаруживая пристрастия к одному из них. Если Стратоника, жена Антиоха I, одарила Аполлона Делосского (стр. 105), перестроила храм сирийской Атаргатис в Гиераполе²²⁾ и вступила в клуб в Смирне, который почитал египетского Анубиса,²³⁾ она, несомненно, видела в них только формы единого божества. Этому процессу содействовал стоицизм. Стоики не отбрасывали народных богов; они сделали их демонами и включили в свою пантеистическую систему путем аллегорического толкования всех мифов, даже варварских; они хотели объяснять, а не разрушать, так как боги тоже были частью благодетельного миропорядка, покрывалом, милосердно дарованным простому человеку, чтобы уберечь его глаза от слишком ослепительной наготы истины.

Тем не менее, одно божество стояло особняком: даже стоики не могли ассимилировать Тюхе. Она была всецело эллинистической концепцией. Первые перипатетики — Деметрий Фалерский²⁴⁾ и Теофраст²⁵⁾ — придали ее образу определенную форму: Менандр подозревал в ней провидение;²⁶⁾ неизвестный поэт сравнивал ее с Иридой, посланницей богов.²⁷⁾ Она занимала господствующее положение в течение всего III века, и даже Полибий²⁸⁾ и Посидоний позднее делали уступки народной вере и пользовались ее именем. Тюхе не была слепым случаем, но такой закономерностью событий, которую люди не могли понять. [308] Но все могли видеть ее. Тюхе возвела такого-то военачальника Александра на трон, а другого уложила в могилу. Тюхе определила, что Македония должна была сокрушить Персию и позже (как пророчествовал Деметрий)²⁹⁾ должна была, в свою очередь, пасть сама. После Киноскефал греки симпатизировали Филиппу V,^*) потому что Тюхе повернула свое колесо.³⁰⁾ Она вовсе не была злой богиней, так как она не лишала людей надежды: сегодня Тюхе улыбнулась тебе, завтра, может быть, моя очередь. Каждый человек имеет свою Тюхе, своего «даймона»;³¹⁾ римляне называли его своим «гением»: он был почти индивидуальностью человека. Города и граждане одинаково клялись даймоном царя,³²⁾ — у людей была безотчетная вера в «Тюхе» Александра или Антигона Досона;³³⁾ так, вследствие большого влияния Антиохийской Тюхе (статуя работы Эвтихида) она в конце концов превратилась в городскую богиню.

Для образованных людей место религии было занято философией и наукой. Но они почти не оказывали никакого воздействия на простого человека: он должен был поклоняться чему-нибудь, и так как Олимпийцы поблекли, то стало развиваться более реальное религиозное чувство, и тогда притягательная сила более близких человеку и уверенных в себе восточных культов стала непреоборимой. В этой области Восток взял в плен своего завоевателя; и хотя это движение, может быть, не достигло своей вершины до христианской эпохи, оно нарастало в течение всего эллинистического периода. Однако надо проводить различие между отдельными странами. О Персии, представлявшей такую огромную силу, здесь ничего нельзя сказать.³⁴⁾ Сюжет слишком сложен и темен, но, конечно, дни Непобедимого Митры еще не наступили, хотя киликийские пираты поклонялись ему в I веке:³⁵⁾ упоминаемый в Египте Митрайон был только местной часовней нескольких персидских наемников.³⁶⁾ Из Египта и Вавилона шли два влияния мирового значения; культы Сирии и Анатолии пользовались значительным местным влиянием, но вряд ли могли с ними равняться своей исторической ролью, хотя сирийские культы проникли в Грецию (стр. 310) и Египет,³⁷⁾ а анатолийские нашли широкое распространение (стр. 312).

В Сирии усилилась мощь древних религий, хотя носила следы греческого влияния: монеты, особенно [309] римского периода, обнаруживают настоящее смешение культов и синкретизм.³⁸⁾ Но хотя известны отдельные древние жреческие государства анатолийского типа, здесь нет действительно доминирующего божества, несомненно потому, что Сирия в политическом отношении всегда делилась на отдельные царства или сферы влияния. Наиболее могущественным богом был дамасский Адад³⁹⁾ (Риммон Ветхого завета), который поглотил в себе многих местных ваалов; он стал дамасским Зевсом и Зевсом Гелиополя (Баалбек), но его главный храм находился в Гиераполе-Бамбике (Маббог), где он был Зевсом еще до 150 г. Его супруга в Дамаске и Гиераполе — Атаргатис,⁴⁰⁾ «сирийская богиня» Лукиана, — была первоначально остроконечным камнем (бетиль), но уже довольно давно стала женщиной под влиянием появившейся в стране персидской богини Анахиты (Анаит); еще позже она часто была богиней греческого города.⁴¹⁾ Самыми знаменитыми ее храмами были храм в Гиераполе, куда на двухгодичный праздник стекались люди со всей Азии, чтобы очиститься в ее священном пруду, и где жили в священной ограде ручные львы и медведи, и храм в Аскалоне, где Атаргатис была морской девой с местным именем Деркето. Где бы она ни появлялась, она всюду имела при себе свой священный пруд и священных рыб — рыб Евфрата, которые помогали ей при ее рождении и за это были награждены тем, что их превратили в созвездие Зодиака. Ее аттрибуты — рыбный садок, евнухи и львы — роднят ее с Артемидой Эфесской и Анатолийской богиней, «владычицей диких». Ее храм был жилищем стай голубей, как некоторые современные мечети. Культ бога Адада распространился до Делоса еще ранее 100 г., но культ Атаргатис распространился дальше: она была одним из элементов образа «сирийской Афродиты»; другой ее составной частью была финикийская Астарта, культ которой распространился по всей Греции и даже достиг Македонии.⁴²⁾ Ее клуб в Афинах имел свою долю на священной территории ее родственницы — Анатолийской Матери.⁴³⁾

Атаргатис была не единственным бетилем в Сирии: черный камень в Эмесе, Элагабал, позднее сыграл большую роль в Гиме, а другой камень связан с городом Селевкидов — Селевкией в Пиерии. Дело в том, что в культ Селевкии входили два бога — бог грома, Зевс Керавний⁴⁴⁾ [310] (вероятно, Балсамем — «небесный владыка»), и Зевс Касий⁴⁵⁾ — конический камень, почитаемый на соседней горе Касий. Тем самым Селевкия официально приняла местные туземные культы, как Дура официально приняла из Вавилона Адада и Нанайю. Зевс Касий совершал путь в Египет, а оттуда на Делос; но в Селевкии он остался камнем и принял человеческий облик только во времена Адриана. Подобным же образом аммонитский Мильком (Молох) продолжал все время существовать как бог эллинизированного Раббат-Аммона (Филадельфия).⁴⁶⁾ Но самым интересным богом из всех было местное божество города Долихе в Коммагене,⁴⁷⁾ которое жило там, «где росло железо»:⁴⁸⁾ оно, на самом деле, было Теисбасом (хеттским Тешубом) — богом того странного погибшего народа халдов или халибов, величайших кузнецов железа к западу от Китая, которые некогда управляли Ванским царством в Армении, но теперь жили разрозненными группами всюду, где было железо и где они могли ставить свои кузницы и заниматься своим наследственным ремеслом. Позднее в качестве Юпитера Долихена этот маленький бог железа со своим молотом распространился по всей Римской империи по следам римского меча.

Выше уже были описаны храмовые государства Малой Азии (гл. IV). Мы не можем сказать, насколько древним был культ анатолийской богини природы и ее сына и супруга. Но у греков была упорно державшаяся традиция, что «фригийцы» — древнейшая раса на земле⁴⁹⁾ и что их религия древнее египетской. Подлинный анатолийский культ был, вероятно, древнее фригийского, но нельзя сказать, к какому забытому народу он восходит или каковы были первоначальные имена богини и ее сына, которые всегда могли на местах варьировать; может быть, культ Ма действительно чрезвычайно древен. Первоначальный культ был прикрыт все новыми и новыми наслоениями завоевателей и синкретировался с ними; хетты, очевидно, дали образ крестьянского божества, которое придало этому богу новую силу; индоевропейцы — фригийцы — принесли с собой своего бога неба, который в завоеванных им святилищах возвысил бога за счет богини и принял почитаемое всем имя Зевса;⁵⁰⁾ персы принесли с собой Анаит, которая усилила образ богини. Храмовые проститутки встречаются и в Вавилонии, но нельзя сказать, [311] какая страна заимствовала этот обычай у другой, и не восходит ли он у обеих к еще более древнему миру. Хотя греки, конечно, принесли в города своих собственных богов, многие из греческих имен в Анатолии являются новыми обозначениями туземных богов. Связь анатолийской богини с Грецией может быть чрезвычайно древней; но поскольку дело касается эллинизма, то хотя как Μήτηρ — анатолийская Матерь — она имела свои культовые ассоциации в Афинах,⁵¹⁾ начиная с IV века, а как Ма или Кибела она, наконец, достигла Македонии,⁵²⁾ Суз⁵³⁾ и Рима, и хотя Аттис и Адонис проникли в эллинистические клубы,⁵⁴⁾ — анатолийская религия в целом осталась вросшей в почву Анатолии. Но в своей собственной стране она была исключительно сильна: даже в Эфесе Артемида держалась как государство в государстве вплоть до времени Лисимаха. Была собрана ценная статистика для наиболее эллинизированной провинции — Лидии⁵⁵⁾ — вне территорий греческих полисов: 117 надписей относятся к греческим культам и 237 к азиатским, из которых 112 имеют отношение к анатолийской богине и ее сыну; эти цифры показывают, до какой степени греческий дух не смог справиться с Анатолией. Но цифры эти включают и весь римский период — для одного эллинизма статистика оказалась бы еще более неблагоприятной.

В этом отношении показательна история Мена Аскайнского,⁵⁶⁾ который был анатолийским богом, вероятно синкретизированным с вавилонским богом луны. Когда Селевкиды построили Антиохию в Писидии, было признано необходимым в интересах туземных поселенцев соорудить вблизи города, на горе Каракую, новое святилище Мена. В настоящее время уже раскопаны священная дорога и зала посвящений, и по найденным надписям видно, что и греческая Антиохия в I веке поклонялась Мену. Август заменил жреца своим прокуратором и таким образом стал богом для этих посвященных богу крестьян. Но Мен, хотя он жил рядом с крупным эллинистическим городом, сопротивлялся всем попыткам удалить его, и еще в IV веке н.э. его культ был настолько жизненным, что в качестве бога ассоциации так называемых Текморейских гостеприимцев он был центром последней борьбы язычества с христианством в Малой Азии, и храм на Каракую был разрушен победителями, подобно Серапеуму [312] в Александрии. Символ посвящения в его культ — полумесяц лунного бога — в своей форме подковы тождествен с древнейшей формой подковы, найденной в Шотландии.

Великим вкладом Вавилонии был культ звезд, который мы называем астрологией.⁵⁷⁾ Ее корни восходят к очень далекому прошлому, и хотя во времена Селевкидов многие вавилонские астрономы отказывались иметь с ней дело, она развилась в Вавилонии в законченную систему. Звезды, и прежде всего планеты, очевидно, двигались по небесному своду согласно определенным законам; и вот появилась теория «соответствия», обнаружившая исключительную живучесть, согласно которой небеса наверху и земля внизу дублируют друг друга и то, что совершается на небесах, воспроизводится и на земле. Но движения небесной сферы носили постоянный характер; поэтому если здесь имеется соответствие, то такими же предопределенными должны быть и события на земле. Также оказались предопределенными и поступки людей, потому что человек является микрокосмом — малой вселенной, соответственно отражающей мир великой вселенной, а его душа — искрой того, небесного огня, который горит в звездах. Из этого ряда мыслей родилось одно из самых страшных учений, когда-либо угнетавших человечество: вавилонская «Геймармена» или Судьба, управляющая в равной мере звездами, землей и людьми. Все их движения определены недвижной Силой, аморальной, которая не знает ни любви, ни ненависти, но придерживается хода вещей так же неуклонно, как планеты — своего пути.

Греки услышали об астрологии около 400 г. Платон в поздний период своей деятельности обнаруживает некоторое знакомство с нею, а Эвдокс и Теофраст знали, что халдеи составляют гороскопы.⁵⁸⁾ Действительно, знание вавилонского культа звезд принес в Грецию Берос около 280 г., но время его успеха приходится на II век, когда наука начала переживать упадок и непреодолимое продвижение Рима вполне могло производить впечатление земного отражения мировой Судьбы. В конце концов культ звезд проник во многие религии и сообщил им своеобразную окраску. Астрономия могла бы убить его; вместо этого к концу II века он убил астрономию (гл. IX) и с тех пор сохранял за собой поле битвы вплоть до Коперника. Он достиг Египта тоже во II веке, когда появились те [313] сочинения (до 150 г.), в которых открытие астрологии было приписано мифическому египетскому царю Нехепсо и его жрецу Петосирису, и он распространился по всему средиземноморскому миру из Александрии, ставшей как бы вторым его центром. Детали этого культа звезд, вероятно, разрабатывались в течение всего римского периода. Существовало несколько его систем. Согласно одной, главную роль играли планеты, а согласно другой — двенадцать знаков зодиака, превратившихся в Египте в 36 деканов, соответствующих 36 декадам египетского года и управляющих 36 демонами с необычайными именами⁵⁹⁾ — Хнумен и Хнахнумен, Смат, Срат и Сикат, которые управляют также 36 частями тела. Но планетная астрология обладала еще большей властью над душами: семь планет — Солнце, Луна, Меркурий, Венера, Марс, Юпитер, Сатурн — были истолкователями Судьбы, престолами ужасных космократоров, или «владык мира сего», которые впоследствии стали определенно злыми и враждебными душе человека. Семи планетам были присвоены особые цвета, соответствующие семи этажам вавилонского храма, свои минералы, растения и животные, а их символами стали семь гласных букв греческого алфавита. Отсюда пошло то постоянное злоупотребление числом «семь»,⁶⁰⁾ которое еще живет в нашей (эллинистической) неделе⁶¹⁾ и проявлялось в семи спящих, семи чудесах мира, семи возрастах человека, которые Шекспир заимствовал из астрологии,⁶²⁾ семи покрывалах Исиды, семиступенчатой лестнице Митры, семи радостях праведников в апокалипсисе Салатиела, семи ангелах и семи кубках Откровения, семи вратах ада и седьмом небе.

Знаки зодиака управляли судьбами различных народов⁶³⁾ и городов:⁶⁴⁾ монеты свидетельствуют, что Антиохия и Нисибия находились под знаком Овна, Эдесса — Водолея, а Сингара и Ресена — Стрельца. Но для людей было важно то, что их судьбы от рождения были определены их звездами, и компетентный астролог мог составить гороскоп и предсказать их. В I веке Судьба была уже на пути тому, чтобы вытеснить более снисходительную Тюхе из роли арбитра человеческой жизни. Позже, под влиянием стоицизма, некоторые были готовы приветствовать Судьбу как избавление от капризов Тюхе и обманутых надежд. Но в глазах большинства Судьба была отрицанием [314] свободы, немыслимой тиранией,⁶⁵⁾ и ее гнет над человеческими душами стал бы невыносимым, если бы не некоторые пути избавления от него, на которые сейчас следует указать.

Было печально, но, может быть, неизбежно, что Стоя, многие из представителей которой явились из Азии, приняла астрологию.⁶⁶⁾ Слабой стороной стоицизма был его отход от научной почвы, и астрология стала его самым темным пятном. Говорят, что Зенон с самого начала испытал на себе влияние астрологии.⁶⁷⁾ Несомненно, Хрисипп рассматривал халдеев как своих союзников,⁶⁸⁾ и сходство обеих систем было явным. Для обеих вселенная была органическим целым, управляемым единой всемогущей силой и скрепляемым чем-то, что стоики называли симпатией,⁶⁹⁾ а вавилоняне — соответствием. Для обеих человек был микрокосмом, а его душа — искрой эфирного огня. Разрушение и буквально повторяющееся обновление мира в конце каждого мирового периода тоже было в какой-то форме общим для обеих. Но существовало и очень важное различие: вавилонский рок был аморальной силой, а стоическая судьба — моральным провидением, которое изначала позаботилось о людях. Стоицизм вел упорную борьбу за превращение рока в подобие провидения. Это было нелогично, но в этом очень нуждались люди: возможно, что постоянная популярность «феноменов» Арата (стр. 246) частично объясняется его утверждением, что провидение создало звезды. Школа Эпикура, к ее чести, отбросила астрологию. Карнеад нападал на нее, как и на Стою, и предложил такую загадку: «Почему люди, осужденные судьбой умереть в разное время, умирают во время одного кораблекрушения?»⁷⁰⁾ Но астрология выпутывалась не только из таких затруднений и пряталась под защиту теории общих влияний, которые одолевают влияния более специальные. Тем не менее, Карнеад заставил великого стоика Панеция Родосского, друга Полибия и Сципиона, исключить из своей системы астрологию и народных богов. Имело важное значение и то обстоятельство, что именно стоицизм Панеция, рационалистический и строго моральный, через кружок Сципиона проложил себе путь в Рим. Вначале Рим заимствовал у Стои только ее философию поведения. Астроном Гиппарх мог бы оказать людям еще большие услуги, чем Карнеад (стр. 268): [316] если бы он использовал свои огромные математические способности для усовершенствования, а не разрушения гелиоцентрической системы Аристарха, он на многие века спас бы мир от астрологии, так как гелиоцентризм — это смерть астрологии. Но он только действовал в духе, прямо противоположном традиционным ролям Европы и Азии: в то время как халдей Селевк защищал гелиоцентризм, греческий астроном был горячим сторонником учения о связи души человека со свездами.⁷¹⁾ Но какова бы ни была ответственность Гиппарха, человеком, который больше других потрудился над прочным внедрением в Европе астрологии и родственных ей учений, был преемник Панеция, Посидоний.

Посидоний⁷²⁾ из Апамеи в Сирии (135—51 гг. до н.э.), работавший в Родосе и занимавший там высокую гражданскую должность, был последней крупной интеллектуальной личностью, порожденной еще не тронутым римским влиянием эллинизмом. Его учение охватывало многие области знания, его учеником был Цицерон, и Посидоний возглавлял науку в первой половине I века, как Эратосфен в конце III века. Выше уже говорилось о его работе в качестве историка, географа и мастера описаний. Его труды обнаруживают его сильные и слабые стороны — обширный ум и безграничную жажду знания, но в то же время некритический и ненаучный дух. Как философ он смешал со Стоей некоторые элементы платонизма, и это смешение зашло еще дальше. Невероятно трудно определить его подлинный облик по его религиозно-философской деятельности. Из его сочинений ничего не сохранилось, и только незначительное количество материала у более поздних писателей может быть приписано ему с полной определенностью. Стало обычным приписывать Посидонию все, что обнаруживает некоторые соответствующие тенденции, и изображать его в виде двойственного ума, стоящего между Востоком и Западом и заимствующего у обоих, автора великой системы, которая объединила все преходящие тенденции своего времени — науку и суеверие, культ звезд и народную веру, небеса и землю, людей, богов и демонов, — и человека, в котором все скрещивается и от которого исходит все.

Но Посидоний ли это, или это только имя, условное для духа I века? Его личность, может быть, неясна, чтобы высказывать [316] на его счет слишком догматические утверждения: вряд ли можно распутать тот клубок влияний, который часто носит имя Посидония. Достоверно известно, что он ставил Зевса выше Судьбы и не отождествлял их;⁷³⁾ это значит, что его мир был миром религии, управляемым разумом и волей. Возможно, что он работал над какой-то схемой; он хотел доказать тесную взаимосвязь между землей и небом. До него наука и философия шли своими особыми путями; он хотел слить их, но наука должна была служить его философии. Поэтому неверно было бы сказать, что в науке он хотел найти вообще смысл вещей: он хотел найти свой смысл в вещах, связь земли и неба; Посидоний взял на себя труд показать, что луна вызывает приливы, что климат определяет расу, что солнце раскрашивает индюка и что благодаря ему приобретает свою окраску аквамарин в руднике Аравии, потому что все это шло в пользу его тезиса, его учения о жизненной силе, с помощью которой небо действует на землю и которая пульсирует во всей вселенной. Его обширное собрание данных, иллюстрирующих изменения на земной поверхности, имело для него значение доказательства параллелизма земли и человека: огонь и вода бегут по венам земли, как кровь и воздух по венам человека; закупорьте вену, и оба будут страдать — начнется извержение вулкана, и вена человека разорвется.

Но что еще входило в его космическую систему, кроме неба и земли, Зевса и человека? Как мы уже знаем — боги; вполне возможно, и астрология.⁷⁴⁾ Он отклонил бы обвинение в суеверии; его пантеистическим божеством, имманентным каждой части вселенной, была природа: все, что существует, находится в природе. Беда в том, что он слишком много разных вещей признавал реально существующими. Он верил в гадание и писал о нем:⁷⁵⁾ оно тоже входило в его природу. Он писал о демонах;⁷⁶⁾ и имеется достаточно данных, чтобы доказать, что он верил в то, что душа превращается в демона и живет в высшей воздушной сфере⁷⁷⁾ и во время сна с людьми говорят сверхъестественные существа.⁷⁸⁾ Таким образом, его собственная система, хотя она и была в некоторых отношениях так же возвышенна, как его идеи о вселенной под управлением божественного провидения, была не очень далека от того, что мы назвали духом времени. В его вселенную включалось [317] слишком многое, так как он не проводил различия между тем, что существует, и тем, в существование чего люди верят. Он открыл двери демонологии и еще многому другому. Неважно, что он сам не вошел вместе с толпой в эту открытую дверь, — толпа видела, что его присутствие делало ее действия достойными уважения: если демон может появиться во сне, почему не может в кристалле, а если в кристале… на этой наклонной плоскости нельзя удержаться. Каждый брошенный любовник или любопытный ремесленник, за яйцо ибиса или пучок чеснока нанимавший какого-нибудь бродячего египтянина вызвать демона, мог заявлять, что он только доводит до логического конца учение великого Посидония.

Переходим к путям возможного избавления человека от Рока. Один из них указывался самими небесами: некоторые явления, как, например, кометы, не могли быть подчинены какому-либо определенному порядку, так что, очевидно, в мире действовали какие-то силы, помимо неизменных вращений сферы. Соответственно этому сама астрология допускала многие совершенно нелогические элементы: она сумела включить в свою систему Тюхе⁷⁹⁾ и стала развивать учение о «благоприятных случаях», счастливых сочетаниях планет, которые могут быть использованы достаточно смелым человеком. Но говоря вообще, существовало три главных способа, с помощью которых человек мог скрыться от влияния своих звезд, и все они зависели от веры в то, что некий бог действительно более могуч, чем рок, управляющий богами. Это значило, что человеческий дух, как это всегда бывало, восставал против мертвого груза детерминизма и объявлял, что ничего подобного не должно быть. Оружием его была неискоренимая вера людей в какое-то помогающее им божество; им только оставалось найти его. Эти пути — гносис, магия и восточные мистические религии. Гносис означает знание, но не знание философа: какой-то бог некогда непосредственно раскрыл основной секрет вселенной какой-либо избранной душе, и если человек найдет это знание, скрытое от других людей, то он уже не подвержен року, — он обезвредил вращение звезд. Они могут терзать его тело, но его душа вне их досягаемости, так как разум выше рока.⁸⁰⁾ Гносис породил некоторые возвышенные доктрины, но хотя его корни восходят [318] к эллинизму, его дни в это время еще не наступили. Все его крупные системы значительно позже христианской эры.

Ни одна эпоха или страна не была свободна от магии.⁸¹⁾ Но во II веке следом за астрологией обрушилась на греческий мир новая азиатская волна. Все ее реки — ассирийская, вавилонская, анатолийская, персидская, еврейская — сливались в Египте, как в резервуаре, а из Египта текли дальше и орошали всю землю. Ее основная идея заключалась в том, что употреблением надлежащих средств можно принудить к чему-либо богов. Формула принуждения луны говорит: «Ты должна сделать это, нравится ли тебе это или нет».⁸²⁾ Для некоторых это было почти воскрешение старой греческой воли к свободе, но приложенной к другой сфере; бога или демона можно принудить изменить судьбу человека. Но для народной массы, в глазах которой культ звезд означал не великую гнетущую систему, а какого-нибудь бродячего халдея и его гороскопы, магия была только средством быстро получить что-либо желаемое. Мы знаем много магических папирусов с формулами и церемониями для получения всякого рода личной выгоды; они обещают успех в любви или зарабатывании денег, излечение от болезни, изгнание чертей, уничтожение врага; в них есть универсальные магические формулы, пригодные на все случаи жизни. В магических целях употреблялись все материалы — от скромной луковицы до изумруда, судя по редко, вероятно, применявшейся формуле, начинающейся словами: «Возьми драгоценный изумруд и вырежь на нем жука».⁸³⁾ Естественно, играли крупную роль священный ибис и павиан, нашедший труп Осириса. Вызвать демона можно было различными способами: маг мог заставить вас увидеть его в воде, чернилах или кристалле, причем значительную роль играло внушение, но он мог быть вызван и лично. Если вы были достаточно вооружены всем необходимым, то могли на время быть его господином, но он позже мог причинить вам вред, и поэтому, кроме защитных чар, имелись формулы, быстро отсылавшие демона обратно на его место. Обычно вызывался один из демонов или духов не слишком высокой сферы; но иногда мог быть вызван и великий бог, как это мы видим в знаменитом заклинании к Тифону.⁸⁴⁾ Лучше всего можно было держать [319] демона в руках, если ты был в состоянии назвать его настоящее имя; но он, вероятно, тщательно скрывал его, и для того, чтобы быть уверенным в успехе, ты должен был назвать много его имен, в которых встречались испорченные формы всех языков Азии с рядами бессмысленных слов: Тифон оказывался владеющим «именем в сотню букв»,⁸⁵⁾ еврейские маги без зазрения совести использовали имя Яхве, и самым могучим из всех, поскольку это могло стать известным человеку, было то «Неизреченное Имя», которым некогда Соломон запечатал в бронзовых сосудах 19 999 демонов воинства Лукавого.⁸⁶⁾ В некоторых формулах и нет ничего, кроме имен; и иудейские эссены клялись не раскрывать имен ангелов,⁸⁷⁾ а это означает, что они пользовались ими в целях магии. Магия почти стала религиозной системой; многие в нее верили, и в папирусах встречаются молитвы об избавлении от влияния звезд кого-либо.⁸⁸⁾ Она имела отношение к низшим формам гносиса: ты мог принудить бога раскрыть тебе его тайное знание. Но гносис в его высших формах отбрасывал магию. Рок, как говорится в одном гностическом сочинении, нельзя ни к чему принудить.⁸⁹⁾

Но гораздо важнее магии были эллинистические религии мистерий.⁹⁰⁾ Магия могла изменить твою судьбу, но посвящение освобождало тебя вообще от власти рока. Бог мог действовать и действовал по своему усмотрению, и хотя звезды могли воздействовать на твое тело, твоя душа, даже в этой жизни, была за пределами их досягаемости, а после смерти могла подняться над их сферами в сферу божественного и жить вместе с богами: ты в самом деле достигал «спасения». Всеобщая основа мистерий заключалась в том, что выискали этой «сотерии», — спасения в личном единении с богом-спасителем, который сам умирал и снова воскресал. Пользуясь хороню известной орфической фразой, можно сказать, что вы переставали быть верующим, жезлоносцем и становились Вакхом — вы сами как бы превращались в бога. Мистерии давно существовали в Греции; новой была только их мощная притягательная сила в этот момент крушения греческой религии. Со II века религиозное чувство людей углубилось. Было много религий-мистерий, и каждая из них заявляла, что именно она обладает исконным и подлинным посвящением и всеобщей силой. Каждая из этих религий заявляла, что [320] другие почитают только ее собственного бога под другими именами. Более древние формы продолжали существовать, и орфизм, с его религиозным экстазом, идеями чистоты и вражды плоти и духа, получил широкое распространение. Вероятно, орфические гимны получили свое окончательное оформление в Пергаме. Но мы должны особо сказать о тех новых формах, которые появились в греческом мире в результате занятия Анатолии и Египта.

Нормальная форма анатолийских мистерий была открыта В. Рамсеем.⁹¹⁾ Их общее сходство с мистериями Элевсина и Исиды не нуждается в комментариях. При посвящении верующий вступал в новую жизнь, материально олицетворяемую на горе Каракую переходом из одной части залы посвящений в другую; он приближался к трону бога, получал обетование: «Счастливый и блаженный, ты бог, а не смертный», очищался в священном пруду и затем присутствовал на мистическом представлении божественной свадьбы бога и богини. В некоторых мистериях он должен перед этой свадьбой присутствовать при смерти и воскресении бога, и он слышал, как жрец возвещает весть утешения: «Будьте веселы, бог спасен; так и мы после наших испытаний найдем спасение».⁹²⁾ Несомненно, вслед за окончанием посвящения следовало признание посвященного богом. Рамсей придавал особое значение обряду священной свадьбы в этих мистериях, как символизировавшему рост нравственности, цивилизации, высшего права и выступление против храмовых проституток. Этот взгляд оспаривался⁹³⁾ на том основании, что общее пользование женщинами не есть историческое явление. Но для того чтобы оказывать огромное влияние, вовсе не надо реально существовать — дело состоит в том, верили ли действительно люди в то, что такой обычай в самом деле существовал. Повидимому, они в него верили: греки с полным беспристрастием приписывали его как первым афинянам,⁹⁴⁾ так и современным им дикарям,⁹⁵⁾ а египтяне — всему человечеству на заре развития.⁹⁶⁾

Но из всех мистерий, наводнивших эгейский мир, наиболее важной была египетская. Серапеум на Делосе показал, что триада, так повлиявшая на эллинизм, состояла не из Исиды, Сераписа и их сына Гора, или Гарпократа, а из Исиды, Сераписа и Анубиса⁹⁷⁾ — бога, который уводил души в царство бессмертной жизни. В этом культе [321] с самого начала подчеркивался факт, что его великий дар людям — бессмертие,⁹⁸⁾ хотя и Исида также заявляла, что она выше Рока⁹⁹⁾ и что над прибегающими к ее защите Рок уже не властен. В I веке должно было казаться, что если возможна универсальная религия, то ею может быть только эта. Отовсюду люди обращали свои взоры к Серапису и Исиде, как к своим спасителям. Их культ широко распространялся, и его всюду проникающая власть была такова, что Исида, единственная из всех иноземных божеств, получила доступ в вавилонский Урук,¹⁰⁰⁾ а Серапис достиг Индии.¹⁰¹⁾ Сераписа¹⁰²⁾ сознательно создал Птолемей I, все еще под влиянием идей Александра. Это был Осирис в форме Аписа и в сочетании с греческим влиянием должен был объединить в общем культе греков и египтян. Но египтяне не хотели принять его, и хотя он удержал характерные черты Осириса и Исиду в качестве его супруги, он стал греческим богом Александрии, а на земле он и Исида были представлены божественной четой Птолемеев. Зевс, Гадес, Асклепий и другие внесли свои черты в образ Сераписа. Он стал правителем вселенной, богом, которого его почитатели создали для себя почти в таком виде, как это им было угодно. Его имя остается неразъясненным, потому что некоторые ученые теперь отбрасывают традиционное объяснение Осирис — Апис, а выведение его из культового имени вавилонского Эа — šar apsi¹⁰³⁾ — не встретило широкого признания.

В III веке в городах египетской сферы влияния шла оживленная пропаганда в пользу Сераписа.¹⁰⁴⁾ Его культ быстро распространился по эгейскому миру,¹⁰⁵⁾ и иногда, как в Эретрии, он входил в более древнее святилище Исиды, культ которой часто пролагал путь его культу, как это было в Афинах.¹⁰⁶⁾ Вначале культ Сераписа, подобно культу Исиды, был связан с частными ассоциациями; но позже он часто становился официальным, как в Афинах,¹⁰⁷⁾ Деметриаде, Танагре, Линде, Дионисополе, Херонее, Фессалонике¹⁰⁸⁾ и Делосе. Например, на Делосе¹⁰⁹⁾ египетский жрец Аполлоний ввел этот культ до 300 г., и после того как в течение двух поколений бог жил в частных квартирах, внук Аполлония построил для него дом. В 166 г. он имел три храма, и в этом году (или ранее) один из них перешел в собственность города; позже этот официальный Серапеум был значительно расширен. В Египте известны [322] 42 храма, Посвященные ему,¹¹⁰⁾ но главными из них были храмы в Александрии и Мемфисе. Рассказывают, что Птолемей I вызвал из Афин Эвмолпида Тимофея для организации его мистерий в духе Элевсинских. Папирусы часто намекают на каких-то таинственных «κάτοχοι»,¹¹¹⁾ которые жили в ограде мемфисского Серапеума. Объяснение профессора Вилькена, что это были религиозные фанатики, принадлежащие богу, вряд ли позволяет понять, почему они не могли уходить, если желали. Кажется более вероятным, что они находили защиту в храмовом убежище и, будучи не в состоянии его покинуть (из страха ли перед кровавыми междоусобиями или по какой-либо другой причине), а иногда, чтобы избежать удаления, сами посвящали себя богу (что встречается и в других местах)¹¹²⁾ и даже искали посвящения. Разрушение александрийского Серапеума и статуи бога в 391 г. н.э. епископом Феофилом было воспринято миром как внешнее свидетельство окончательного триумфа христианства.

Но как ни важен был Серапис, он вряд ли мог равняться со своей супругой; если он никогда не призывался без нее, она часто призывалась одна, без него.¹¹³⁾ Из всех божеств эллинизма величайшей была, вероятно, Исида,¹¹⁴⁾ Мириадоименная. Она была отождествлена фактически со всеми богинями и обожествленными женщинами, известными тогда миру; она была единственной реальностью, которую все другие отражали несовершенным образом. Она была Владычицей Всего, Всевидящей и Всемогущей, Царицей обитаемого мира, она была Звездой Моря, Диадемой Жизни, Законодательницей и Спасительницей; она была Милостью и Красотой, Счастьем и Изобилием, Истиной, Мудростью и Любовью.¹¹⁵⁾ Вся цивилизация была ее даром и находилась на ее попечении. Ее статуи изображали молодую матрону в скромном платье с изящными и благопристойными чертами, увенчанную синим лотосом или полумесяцем и иногда держащую на руках ребенка, Гора. Ежедневно ей приносились жертвы, как Атаргатис в Вабике¹¹⁶⁾ и Анаит в Экбатане,¹¹⁷⁾ но только по большим праздникам показывалось почитателям ее подлинное изображение, пышно убранное и горящее драгоценными камнями; ее жрецы (они были одеты в черное) хорошо знали всякие церемонии, которые могли привлечь людей. На ноябрьском празднике, Исиях, [323] представлялись страсти Осириса — его смерть от руки Тифона, поиски его тела верной Исидой, его божественное воскрешение. Более великолепным был весенний праздник спуска корабля, когда для празднования открытия навигации пышная процессия, так живо описанная Апулеем, совершала свой путь от храма к морскому берегу, чтобы спустить на воду символический корабль богини.¹¹⁸⁾ Служба ей приравнивалась как бы к военной, посвященные были воинами в ее армии. Это посвящение отнюдь не было легким делом. Послушник мог служить ей много лет, прежде чем богиня «призовет» его, а войти в ее святилище без призыва означало смерть.¹¹⁹⁾ Правда, смертью было и вхождение в него после призыва и инструкции мистагога, но это была смерть прежней жизни обращенного и рождение к новой жизни, жизни спасения. В самой церемонии обращаемый сначала очищался водой, а потом странствовал по темным переходам подземного мира, как некогда Осирис между своей смертью и воскресением, подвергаясь некоторым испытаниям. Возможно, что он в самом деле «умирал» и был «погребаем», причем, вероятно, значительную роль играло внушение. В конце концов он выходил на яркий свет в священных одеждах, с факелом в руке, приветствуемый собранием верных как бог, и его душа с этого времени была свободна от власти судьбы и смерти.¹²⁰⁾

Но культ Исиды был не только церемониалом или даже мистериями, как бы они ни были важны. Исида была явлением, не известным ранее средиземноморскому миру в исторические времена, но однажды в нем показавшись, она его уже не покидала. Она была богиней женщин. Половина человеческого рода была лишена друга на небесах. Афина была богиней только мужчин; и если женщины призывали в муках родов Артемиду, то лишь за неимением какой-либо другой богини. Обыкновенная женщина имела мало общего с воинственной девственницей, которая покровительствовала искусству, или девственницей-охотницей, холодной, как посвященная ей луна; не больше она имела общего с богиней плодородия древнего матриархального века и даже с Афродитой, хотя люди могут, конечно, одухотворить что угодно. Но теперь у женщины был друг, и величайший из всех, который может ее понять, который, как и она сама, был женой и матерью и страдал, [324] как она сама может страдать. Сама Исида не оставляет никакого сомнения в этом отношении: она — «слава женщин», которая дает им «силу наравне с мужчинами».¹²¹⁾ Ее исповедание, гимн Исиды, найденный в Иосе,¹²²⁾ говорит: «Я — Исида. Я та, кого женщины называют богиней. Я установила, что женщины должны быть любимы мужчинами. Я соединила жену и мужа, и я изобрела брачный контракт. Я установила, что женщины должны рожать детей и что дети должны любить своих родителей». Именно этим Исида подчинила себе средиземноморский мир. Когда христианство, наконец, восторжествовало и Зевс, Аполлон, Серапис и звездные боги были свергнуты со своих тронов, только Исида в некотором смысле пережила общее падение богов: культ девы был введен еще до разрушения Серапеума, и поклонницы Исиды спокойно перешли к культу другой Матери — в какой мере спокойно, можно видеть из того факта, что известно много примеров, как ее статуи позже служили изображениями Мадонны.¹²³⁾ [325]

Назад К оглавлению

¹⁾ Общие труды: жизнеописания философов у Диогена Лаэртского; общие работы Вендланда, Керета (кн. V, гл. 2) и Белоха, гл. XII. Е. Zeller, Stoics, Epicurians and Sceptics, перев. 1880 г. Стоя: H. von Arnim, Stoicorum veterum fragmenta; этюд A. Grant в его Aristotle’s Ethics, 1885; G.H. Rendall, Marcus Aurelius (введение), 1896; W.L. Davidson, The stoic creed, 1907; E.V. Arnold, Roman stoicism, 1911 (библиография); E.R. Bevan, Stoics and Sceptics, 1913; Эпикур: Usener, Epicurea, 1887; C. Bailey, Epicurus, 1926; The Greek atomists and Epicurus, 1928. Скептики: Arnim, Arkesilaos u. Karneades в P.W.

²⁾ Th. Gomperz, Greek thinkers (перев.) II, 205; Tarn. Ant. Gon., 22.

³⁾ Hense, Teles². Prolegomena; Tarn, цит. соч., 233.

⁴⁾ Дальнейшее отражает только мой взгляд на них.

⁵⁾ De Nat. D. I, XLI (114).

⁶⁾ Ed. Williams, 1907 (Teuhner).

⁷⁾ Для современников он финикиец: Timon, fr. 38 (Diels, Poet. Philos. Fr.); Crates, ibid. 215, N 27. Зенон — финикийское имя: Herzog, Koische Forschungen, 71, N 42.

⁸⁾ Arnim I, fr. 251, должен иметь этот смысл.

⁹⁾ Ditt.³ 398,557. Линдская хроника — А, 11. 3, 7; S.G.D. I, 3086; Pfister, Epiphanie в Р.W., § 22 сл.

¹⁰⁾ Sckroeder, Berl. S.В. 1916, 1180.

¹¹⁾ Foucart, Les associations religieuses, Ziebarth, Gr. Vereinsvesen; Poland, цит. соч.; Nock, C.R. 1924, 105.

¹²⁾ B.G.U. 1211; Schubart, Einführung, 352.

¹³⁾ Ditt.³ 1096; Michel 1548.

¹⁴⁾ I.G. II, 1061.

¹⁵⁾ Ditt.³ 1106, 1. 148, но см. примечание Тиллера.

¹⁶⁾ I.G. XII, 3, 329.

¹⁷⁾ Michel 1001; Ditt.³ 1044.

¹⁸⁾ OGIS 325-6; Michel 1016; I.G. XI, 4, 1061.

¹⁹⁾ OGIS 130; I.G. XII, 3, 443; San Nicolo, Äg. Vereinswesen 26.

²⁰⁾ Nock, J.H.S. 1928, 21.

²¹⁾ Самый крупный пример — Исида (ниже); самое подробное изложение — Kaerst, цит. соч., р. 208.

²²⁾ Lucian, De Dea Syr. 17, 19.

²³⁾ Michel 1223.

²⁴⁾ Polyb. XXIX, 21, 1-9.

²⁵⁾ Его Kallisthenes; Cic. Tusc. III, 10, 21.

²⁶⁾ Κώνειαζὸμεναι, 11. 18 сл.; fr. 482-3, Kock.

²⁷⁾ Powell, Collect. Alex. 196, N 34.

²⁸⁾ Другой взгляд: W. Siegfried, Studien z. gesch, Anschaung des Polybios, 1928.

²⁹⁾ Polybios, см. выше.

^*) В книге – «Филиппу I». OCR.

³⁰⁾ App. Mac. 9, 1.

³¹⁾ Тожество: Bouche-Leclercq, L’Astrologie grecqué, 288; Wilamowitz, Hell. Dicht. I, 74; Hermes LXII, 290.

³²⁾ OGIS 229, 1. 62; Str. 557; P.S.I. IV, 361; P. Cairo Zen. 59462; B.G.U. 1257.

³³⁾ Athen. 251 C.

³⁴⁾ Дата документов Рейценштейна крайне неясна. См. Baynes, Israel among the nations, 289-294. Cp. Kaerst, цит. соч., 218, 239.

³⁵⁾ Plut. Pomp. 24.

³⁶⁾ Wilcken, Archiv VII, 71.

³⁷⁾ Schubart 353; доб. Archiv VIII, 287.

³⁸⁾ Hill, В. M. Coins, Phoenicia, и J.H.S. 1911, 56; Wroth, B.M. Coins, Galatia etc. (Syria).

³⁹⁾ Dussaud в P.W. s.v.: Syria III, 219.

⁴⁰⁾ Lucian, De Dea Syr.; Dussaud, цит. соч.; Cumont, Dea Syria в P.W.; Honigmann, Hierapolis, ibid.; Str. 748.

⁴¹⁾ Cumont, Mon. Piot. XXVI, 14; монеты.

⁴²⁾ Список y Cumont, Dea Syria; ’Αρχ. Δελτ. II, 144, N I (Македония).

⁴³⁾ Poland 478.

⁴⁴⁾ Cumont, Balsamera в P.W.; Etudes syriènnes 221.

⁴⁵⁾ Salač, B.C.H. 1922, 160; Roussel, Les cultes égyptiens à Délos, 25 N 16.

⁴⁶⁾ Hill, B.M. Coins. Arabia, XXXIX.

⁴⁷⁾ Cumont, Et. Syr. 196.

⁴⁸⁾ Надписи y Cumont; Suidas, Χάλυβες; Schol. Ap. Rhod. I, 1323 (cod. Paris). Cp. Str. 223-4 («растущее» железо); Plin. XXXVI, 125 (мрамор); Hippolytus, цит. y Reitienstein, Poimandres 85 (все минералы).

⁴⁹⁾ Herod. II, 2; cp. Hippolytus, цит. место, p. 83.

⁵⁰⁾ Cp. Calder, J.R.S. II, 247.

⁵¹⁾ Poland 214.

⁵²⁾ Baege, De Mac. sacris 113; ’Αρχ. Δελτ. VIII, 267.

⁵³⁾ Cumont, Mém. Délég. en Perse XX, 80, N 2.

⁵⁴⁾ Michel 982; Ditt.³ 1098.

⁵⁵⁾ J. Keil в Anatolian Studies 239.

⁵⁶⁾ Ramsay, C.R. 1905, 418; B.S.A. XVIII, 37; J.H.S. 1912, 151; J.R.S. VIII, 107. Anderson, J.R.S. III, 267. M.M. Hardie (Hasluck), J.H.S. 1912, 111.

⁵⁷⁾ Bouché-Leclercq, L’astrologie grecque, 1899; Cumont, Astrology and religion among the Greecs and Romans, 1912; Fr. Boll und C. Bezold, Sternglaube und Sterndeutung, 3. Aufl, von W. Gundel, 1926; H. Gressmann, Die hellenistische Gestirnreligion, 1925.

⁵⁸⁾ W. Capelle, Hermes LX, 372.

⁵⁹⁾ Bouché-Leclercq 222.

⁶⁰⁾ Некоторые думают, что этот обычай древнее астрологии.

⁶¹⁾ См. F.H. Colson, The week, 1927.

⁶²⁾ Bouché-Leclercq, 501.

⁶³⁾ Cumont, Klio IX, 263.

⁶⁴⁾ Hill, В. M. Coins, Arabia etc.

⁶⁵⁾ Boll-Bezold, 22, 79.

⁶⁶⁾ Cp. M. Pohlenz, N.J.Kl. Alt. 1926, 257.

⁶⁷⁾ Nilsson, G.G.A. 1916, 44.

⁶⁸⁾ Arnim, fr. 954.

⁶⁹⁾ К. Reinhardt, Kosmos und Sympathie, 192g.

⁷⁰⁾ Cic., De Fato, 11 сл.

⁷¹⁾ Plin. II, 95; Rehm, Hipparchos в P.W., 1680.

⁷²⁾ Bevan, Stoics and Sceptics; Reinhardt, Poseidonios, 1921 (подчеркивает греческую сторону его мышления); обычный взгляд суммируют Wendland, Hell.-röm. Kultur, 134; Otto, Kulturgesch., 128; жизнь: Jacoby, F. Gr. Hist. II, 154.

⁷³⁾ Aetius, p. 324; Diels.

⁷⁴⁾ Cumont, Astrology and religion, 84.

⁷⁵⁾ περί μαντικῆς; Cic. de Div. I, 6; cp. Susemihl, II, 13 2, n. 166.

⁷⁶⁾ περί ἡρώων χααί δαιμόνων; Macrob. Sat. I, 23, 7.

⁷⁷⁾ Предполагая, что Sext. Emp. Adv. math. IX, 71-4, принадлежит ему; так, Bevan, 108; Reinhardt, 473.

⁷⁸⁾ Cic. De Div. I, 64; Reinhardt, 467.

⁷⁹⁾ Bouché-Leclercq, 288.

⁸⁰⁾ Corp. Herm. XII, 9, цит. у Reitzenstein, Mysterienreligionen³, 300, 408.

⁸¹⁾ Общие обзоры: Th. Hopfner, Griech.-ägyptische Offenbarungszauber 1921 u. 1924; u. Mageia в P.W.; cp. Weinreich, Phil. Woch. 1925, 795.

⁸²⁾ C. Wessely, Griech. Zauberpapyrus von Paris und London, p. 31, N 2242; cm. p. 32, 11. II, 16.

⁸³⁾ Ibid., p. 132, 1. 231.

⁸⁴⁾ Ibid., p. 49, II. 179 сл.

⁸⁵⁾ Ibid., p. 51, 1. 252; p. 79, 1. 1380.

⁸⁶⁾ Reitzenstein, Poimandres, 295.

⁸⁷⁾ Jos. B.J. II, 142.

⁸⁸⁾ Poimandres 78.

⁸⁹⁾ Цит. у Reitzenstein, Myst. rel.², 301 (считается утерянным).

⁹⁰⁾ Общая литература: R. Reitzenstein, Die hellenistischen Mysterienrelígionen³, 1927; W.R. Halliday, The pagan background of early Christianity, 1925, гл. VIII.

⁹¹⁾ В.S.A. XVIII, 37; J.R.S. VIII, 132. Ср. Picard, Ephese et Claros, 1922.

⁹²⁾ Firmicus Maternus, De err. prof, rel., 22 сл.

⁹³⁾ Farnell, Greece and Babylon, 277.

⁹⁴⁾ Clearchus, F.H.G. II, 319.

⁹⁵⁾ Agatharch. G.G.M. I, pp. 130, 133, 143, 153. Cp. Plut. Mor. 328G.

⁹⁶⁾ Брак изображен Исидой, Ditt.³ 1267.

⁹⁷⁾ Roussel, Les cultes égyptiens à Délos, 277; добавить B.C.H. 1926, 425, N 48.

⁹⁸⁾ Также Р. Оху., 1380, II. 13, 242.

⁹⁹⁾ Apul. XI, 6, 15.

¹⁰⁰⁾ Schrceder, Berl. S. B. 1916, 1180; имена составные с Иси- и Эси-.

¹⁰¹⁾ Монета Хувишки: Р. Gardner, В.М. Coins, Greek and Scythic kings etc., 149.

¹⁰²⁾ Wilcken, U.P.Z. I. 77; Kaerst, цит. соч., 242; Bevan, Ptol. Dynasty, 41; Sethe, G.G.A. 1923, 106; Roeder, Sarapis в P.W.; Lehmann-Haupt, Sarapis у Roscher.

¹⁰³⁾ Lehmann-Haupt, цит. соч. «Серапис» в Вавилоне у Arr. VII, 26, 2, — пропаганда Птолемея I; см. Kaerst, цит. соч., 244; Nock, J.H.S. 1928, 21, N 2.

¹⁰⁴⁾ Р. Cairo Zen. 59034, 59168; P.S.I. IV, 435.

¹⁰⁵⁾ Kaerst, цит. соч., 255-8, со многими ссылками. Доб.: Paton and Hicks, 371 (Кос); B.G.H. 1927, 219 (Фасос); I.G. XII, 2, 51 (? Метимна); Tod, В.S.А. XXIII, 36 (Македония).

¹⁰⁶⁾ ’Αρχ. Δελτ., I. 115; Ditt.³ 280; Roussel, цит. соч.

¹⁰⁷⁾ Paus. I, 184; известны имена многих жрецов.

¹⁰⁸⁾ I.G. IX, 2, 1101, 1107; Michel 890; Ditt.³ 765 (5); 762, 1207; B.G.H. 1927, 228.

¹⁰⁹⁾ I.G. XI, 4, 1299; вообще, ibid., 1215-1295, и Roussel, цит. соч.

¹¹⁰⁾ Lefebvre, Ann. Serv. XIII, 103.

¹¹¹⁾ Wilcken, Archiv VI, 184; VII, 299; U. P. Z., 1. 52. Sethe, Gott. Abli. XIV, 5; G.G.A. 1914, 385; 1923, 106. Woess, Asylwesen, 140-164. Reitzenstein, Myst. Rel.³, 198. Bevan, Ptol. dynasty, 296.

¹¹²⁾ Новые фрагменты Alexis y Woess 164.

¹¹³⁾ Roussel, цит. соч., 276.

¹¹⁴⁾ Meyer и. Drexler, Isis. У Roscher наиболее полно. Cp. Roeder, sis в P.W.; F. Legge, Forerunners and rivals of Christianity, I, 56.

¹¹⁵⁾ P. Оху. XI, 1380.

¹¹⁶⁾ Lucian, De Dea Syr., 44.

¹¹⁷⁾ Isidore 6.

¹¹⁸⁾ Apul. XI, 8 сл., 16.

¹¹⁹⁾ Paus. X, 32, 13; Reitzenstein, Myst. rel.³, 254.

¹²⁰⁾ Apul. XI, Reitzenstein, цит. соч., 19.

¹²¹⁾ P. Оху. 1380, 11. 130, 214. Грубее у Diod. I, 27.

¹²²⁾ Ditt.³ 1267; cp. I.G. XII, 5, 739, гимн Андроса и новая копия из Киме; Salac, B.C.H. 1927, 378; Roussel, Rev. Е.G. 1929, 137.

¹²³⁾ Meyer и. Dretler, 431; cp. 428-30; C.W. King, The Gnostics and their remains², 173 («черные девы»).

Назад К оглавлению