Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

(47/48)

Великое, мудрое умение — понять непривычное, в чужом разглядеть близкое себе — было свойственно большинству русских путешественников и ученых — исследователей Индии. И первым в описке их имен со всем основанием может быть названо имя любознательного россиянина Афанасия Никитина, чьи «Записки о хожении за три моря» считаются одним из лучших европейских источников по средневековой Индии.

Индия издавна славилась в России как земля сказочных чудес и несметных богатств. Упоминания о ней встречаются в старинных русских былинах и первых летописях. Сведения об Индии доходили до Руси через греческие и византийские источники, от арабов, от народов Средней Азии и Закавказья. Наверное, немало наслышан был о ней и тверской купец Афанасий Никитин, когда в 1466 году отправился в свое многотрудное и опасное путешествие в южные заморские страны. Почти шесть лет длились его странствования. По Волге и Каспийскому морю до Ширванского ханства, а затем через Персию и Аравийское море к берегам Индии — таков был путь Никитина к заветной «индейской» земле.

Отважный землепроходец, побывавший в Индии раньше, чем Васко да Гама «открыл» эту страну для жителей Западной Европы, Афанасий Никитин талантливо и беспристрастно описал увиденную им землю, ее природу, обычаи и нравы ее обитателей. Вместо легенд и сказок он сообщил своим соотечественникам действительные факты из жизни чужой страны. Как ни удивительны были многие явления этой жизни для русского человека, он подходил к ним непредвзято, с подливным уважением, доброжелательностью и стремлением понять их суть.

В XVI—XVII веках между Россией и Индией делаются взаимные попытки сближения в политике и торговле.¹⁾ Некоторые из русских купцов добираются до Индии, индийские «торговые гости» появляются в (48/49) России: в 1625 году в Астрахани существовал индийский гостиный двор, в середине века индийские купцы уже наезжали в Москву, Ярославль и другие города. Они привозили хлопчатобумажные изделия, шелка, кожи.

Важнейшее значение отношениям с Индией придавал Петр I. По его указанию ряд экспедиций изыскивал наилучшие пути в Индию. Петр мечтал, в частности, о том, чтобы проложить торговую дорогу в Китай и Индию через Северный Ледовитый океан. Успехом ознаменовалось в первые годы петровской эпохи посольство Семена Маленького в империю Великих Моголов, Русских тогда принял сам Аурангзеб, позволил им беспошлинную торговлю в Индии, осыпал дарами. В первом номере первой русской печатной газеты «Ведомости», которая вышла в Москве 2 января 1703 года, сообщалось: «Из Персиды пишут: индейский царь послал в дарах великому Государю нашему слона, и иных вещей немало…».²⁾

В 1714 году, когда по указу Петра I был основан первый естественнонаучный музей России — Кунсткамера, коллекции его состояли главным образом из личных собраний царя. Может статься, сюда попали и: какие-то предметы из подарков могольского императора и тех индийских товаров, которые Семен Маленький закупил в Дели и Агре.

У нас нет подробных сведений о составе индийских коллекций Кунсткамеры тех времен. Некоторые данные можно извлечь из первого музейного каталога «Musei Imperialis Petropolitani», vol. I–II–III и путеводителя: «Палаты Санктпетербургской Императорской Академии наук».³⁾ В приложении № IV каталога, в частности, описывается «коллекция скифских, китайских, индийских вещей, а также те вещи, которые сохраняются, будучи достойны изучения [и состоят] в одеждах, оружии, шкурах, столовой и всякой посуде, идолах и других предметах восточных и северных племен». Среди индийских предметов упоминаются различные сосуды, украшения, оружие — изделия из металла, рога, слоновой кости, раковин, скорлупы кокосовых орехов. В музейных документах существуют упоминания о коллекции индийских монет.

Большой ущерб, к несчастью, принес музею пожар 1747 года, который уничтожил этнографические коллекции Кунсткамеры. Около двадцати лет потребовалось на ремонт здания, приобретение равноценных коллекций (49/50) и восстановление экспозиции в ее прежнем объеме. В более позднем музейном путеводителе И. Бакмейстера «Описание Библиотеки кабинета редкостей и натуралиев» (1776 год) отмечалось, однако, что к этому времени музей уже значительно обогатился предматами культуры различных народов, в том числе по странам Азии. «Таковым множеством, — утверждал автор путеводителя, — ни один в Европе кабинет славиться не мог».⁴⁾

Архив современного отдела Южной Азии МАЭ содержит более 230 описей вещевых коллекций. Первая из этих описей под № 10 (в МАЭ принята единая нумерация всех вновь поступающих коллекций), в которой зарегистрирован единственный предмет — непальская монашеская шапка, составлена в 1842 году, поскольку именно к этому времени была налажена система учета музейных поступлений, действующая и в наши дни. Часть же ранних коллекций долго хранилась без соответствующей документации. Позднее эти коллекции были зарегистрированы в описях с грифами: «из бывшей Кунсткамеры» или «из старых поступлений МАЭ». Так, только в 1910 году были зарегистрированы две ступки из слоновой кости, украшающие и теперь экспозицию отдела (рис. 34). В 1931 и 1938 годах было составлено несколько описей, объединивших предметы культа и быта из Индии и Шри Ланки, среди которых мы находим серебряное изображение Ганеши тонкой художественной работы, а также изумительные по красоте серебряные чаши и вазы с рельефным орнаментом на темы мифологии, выставленные, в разделе «Металлические изделия [I];^*) ланкийские монеты XIII века; ткани и одежду, гончарные изделия, старинную упряжь для лошади [2]. К числу старых поступлений относится и коллекция акварельных рисунков на бумаге, в которых запечатлены сцены из «Махабхараты», шиваитские, вишнуитские, кришнаитские сюжеты [3].

В 1949 году была составлена опись № 4804, в которую вошли пятьсот безномерных, неизвестного происхождения предметов. Лишь частично среди них оказались вещи, числившиеся пропавшими по другим коллекциям отдела. Большинство же предметов, по всей вероятности, в свое время поступили в музей, но сведения о них оказались за многие и многие десятилетия утраченными. (50/51)

Среди этих ранних коллекций есть предметы старинные, редкие, оригинальные, художественно ценные. Однако обычно для того, чтобы ввести их в научный обиход, требуется серьезная работа по их определению. Тем не менее эти коллекции попользуются как экспозиционный материал и при умелом подходе могут служить интересным источником для научных исследований.

В начале XIX века знания русских об Индии стали достаточно разносторонними и обширными. Далекая страна перестала быть неведомой, полной одних лишь загадок. Уже несколько изданий выдержала полюбившаяся русским читателям книга Филиппа Ефремова [Чернышева] «Десятилетнее странствование и приключение в Бухарин, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда через Англию в Россию», впервые вышедшая в Санкт-Петербурге в 1786 году. Она сообщала немала любопытных сведений об Индии, куда прихотливая судьба забросила сержанта русской службы, попавшего в плен к бухарскому эмиру.

Многое о природе, городах Индии, ее людях и обычаях стало известно в России после путешествий братьев Атанасовых, Рафаила Данибегова, Габайдуллы Амирова. В последние годы XVIII столетия Индию посетили и оставили о том записи российские мореплаватели И.Ф. Крузенштерн и Ю.Ф. Лисянский.

Несколькими годами позднее для русской общественности был «открыт» Афанасий Никитин и его «Записки о хожении за три моря»; древний рукописный сборник, куда входило это сочинение, обнаружил крупнейший историк России Н.М. Карамзин.

Большую роль в распространении знаний об индийской культуре сыграл Герасим Лебедев (1749—1817),⁵⁾ музыкант, ученый, создатель первого в Индии театра европейского типа. Герасим Лебедев прожил двенадцать лет в Индии, изучил три индийских языка — бенгальский, хиндустани и санскрит, познакомился с индийской мифологией, астрономией, литературой. Его деятельность положила начало индоведению в России.

Может быть, среди тех, кого мы сейчас назвали, были лица, причастные к поступлению в наш музей упомянутых безвестных коллекций, но об этом, к сожалению, приходится только гадать.

Понятней стала Индия, точнее и конкретней представления о ней. «У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы, рожденной на берегах Ганга, и подобно ей, (51/52) жизнь твоя запечатлена долгом и жертвой»,⁶⁾ — писала Зинаида Волконская своей родственнице, жене декабриста Марии Волконской. Прекрасное и верное, хотя грустное, сравнение, если вспомнить судьбу этой замечательной (русской женщины. Но заметим кстати: чтобы пришла на ум такая ассоциация, нужно было знать не только о смуглой красоте индианок, но и о положении женщины в индийском обществе, о том, как глубоко почитается в нем добродетель верной, преданной жены.

С накоплением знаний возрастал и научный интерес к изучению Индии. В 1836 году в Санкт-Петербургском университете впервые было начато преподавание санскрита — древнего языка индийской культуры. В 1858—1859 годах открытием санскритско-персидского разряда на факультете восточных языков университета была заложена непрерывная традиция изучения культуры Индии и ее языков. Двадцать пять лет возглавлял это направление К.А. Коссович (1815—1883). Он познакомил русского читателя с несколькими произведениями древней индийской литературы, осуществив перевод их с санскрита, опубликовал лекции о санскритском эпосе, начал составление санскритско-русского словаря.⁷⁾

* * *

70–80-е годы прошлого века в истории русской науки об Индии озарены творческим талантом Ивана Павловича Минаева (1840—1890), которого по праву считают создателем русской индологической школы. И.П. Минаев положил начало многим направлениям индологии, в том числе и этнографическому. Им же была собрана и первая обширная тематическая коллекция индийского отдела МАЭ (ныне — отдела Южной Азии).

Еще в студенческие годы Иван Павлович твердо определил свою научную ориентацию: его привлекло изучение одной из древних религий, родившихся в Индии, — буддизма, этого крупнейшего явления духовной культуры многих стран Востока. В возрасте 32 лет И.П. Минаев был известен уже двумя значительными работами, которые появились одна за другой с перерывом всего в три года (в 1869 и 1872 годах). Это были его магистерская диссертация, состоявшая из издания, перевода и толкования древнейшего буддийского памятника «Пратимокша-сутра» (свода обрядовых предписаний (52/53) буддизма) и докторская диссертация «Очерк фонетики и морфологии языка пали». Последняя работа заявляла о своем авторе как о крупнейшем знатоке языка буддийской учености, она была лучшим учебным пособием в свое время — по ней обучали языку пали даже в самой Индии, в Шри Ланке и Бирме — и не утратила значения до наших дней.

Исследование буддизма И.П. Минаев считал главным предметом своих научных изысканий, и именно как буддолог он приобрел всемирную известность. Он глубоко проник в философско-религиозное содержание буддизма, дал тонкий анализ основных проблем его истории. Взгляды его часто отличались новизной, оригинальностью, и многие из них утвердились в дальнейшем развитии науки. Его капитальный труд «Буддизм. Исследования и материалы», опубликованный в 1887 году, стал крупным вкладом в мировую буддологию.

Однако интересы И.П. Минаева не ограничивались лишь этой достаточно обширной и сложной областью науки. Его научному методу был свойствен широкий страноведческий подход: его внимание привлекали и география, и история, и экономика Индии и сопредельных стран, проблемы их социального устройства, их языков и литератур, традиционной культуры. Он внимательно и кропотливо изучал историю индийских народов и с острой заинтересованностью вглядывался в их современную жизнь, не уставая повторять слова о необходимости всестороннего изучения «древней и новой Индии».⁸⁾

Важными событиями в научной жизни И.П. Минаева стали его путешествия на Восток, они обогатили его огромным количеством новых знаний, непосредственных впечатлений и, в частности, сделали возможным сборы коллекций. Минаев совершил три путешествия в Индию: в 1874—1875 годах, в 1880 году и в 1881—1886 годах. В первый раз кроме Индии он побывал также на Ланке и в Непале, а во время третьего путешествия посетил Бирму. В результате первой поездки на Восток появилась его книга «Очерки Цейлона и Индии (из путевых заметок русского), ч. 1 и 2»;⁹⁾ наблюдения в двух последующих поездках сохранили для нас дневники И.П. Минаева.¹⁰⁾ В путевых записях особенно ярко отразились широта и разносторонность интересов ученого в отношении изучаемых стран. Заметно проявляется в них его склонность к этнографическим наблюдениям. (53/54) Минаев сам неоднократно подчеркивал, что проблема этнографии чрезвычайно занимательны для него,¹¹⁾ и старался привлечь к ним внимание будущих исследователей. И.П. Минаев был, в частности, активнейшим членом этнографического отделения Русского географического общества (РГО) и всячески способствовал развитию этнографической науки в России. Он принимал деятельное участие в создании журнала «Живая старина», посвященного проблемам этнографии, составлял этнографические программы РГО.

Львиный остров лежал первым на его пути в Южную Азию. Приближаясь к берегам древней Ланки, Минаев уже много знал о ней, знал ее историю, священный язык ее религии, имел представления об образе жизни и обычаях ее народа. Однако не меньше было и вопросов, ответы на которые ученый надеялся получить в результате путешествия. При очном знакомстве со страной многое представилось так, как будто было видано прежде. «Вот, наконец, — читаем мы в его „Очерках", — пароход останавливается у Цейлона. Пестрая картина, развернувшаяся перед глазами, отчасти уже знакома по описаниям различных путешествий: двойные лодки сингалезцев, торгаши мавры с драгоценными камнями, эта потомки арабов или персов, когда-то торговавших в Цейлоне; сингалезцы с чудными длинными волосами, распущенными также по-женски, как это описал Птолемей, их простой и нельзя сказать, чтобы удобный костюм, описанный китайцами в VII в. по Р.X., — все эти мелочи и детали сообщены и изображены в любом путешествии по Цейлону. Едва пароход успел стать на якорь, как со всех сторон на него налетели лодки, лодочки; на палубе показались разнообразные народности, населяющие Галле (известный портовый город на юге Шри Ланки. — Н.К.); все это двигалось, кричало, шумело… Я вышел на берег одним из первых…».¹²⁾ Да, многие черты окружающего казались путешественнику давно знакомыми, но тем обостренней было его зрение, тем точнее подмечал он не поверхностные, а глубинные особенности местной жиэни, культуры. Этот внимательный взгляд знающего человека, специалиста, тонкого и глубокого исследователя сказался во всех его работах начиная с первой публикации о древней Ланке: в журнале «Вестник Европы» № 2 за 1875 год появились его первые заметки об этой стране — «Львиный остров. Письма с острова Цейлон». Полнота и достоверность (54/55) сведений, серьезное научное толкование фактов, богатое содержание отличают все без исключения работы И.П. Минаева.¹³⁾

Вступив на берег Ланки в порту Галле, Минаев направился сначала на восток, по южному берегу, через Матару в Хамбантоту. Затем — возвращение в Галле, оттуда — по западному побережью в Коломбо и далее на север через Курунегалу — к древней столице Шри Ланки — Анурадхапуре. Этот город-музей, оставленный жителями примерно в XI—XIII веках из-за гибельных засух, привлекал Минаева буддийскими развалинами: ступами Руанвели, Абхаягири, Тхупарама, Ланкарама, Джетаванарама, остатками храмов, часовен, дворцов. Разрушенные временем, они, однако, многое могли сказать уму и чувству того, кто знал их историю, связанные с ними предания. Глядя на четырехгранные колонны Бронзового дворца, остатки грандиозных лестниц, мощные гранитные чаши искусственных прудов, плиты, карнизы, столбы, украшенные прекрасной резьбой, Минаев воображал древнюю столицу сингалов такой, какой она описана в местных хрониках: «…город был морю подобен: он сиял златыми маковками своих ступ и позолоченными кровлями дворцов; по улицам было постоянное движение; взад и вперед двигались слоны, кони, телеги и толпы народа; стоял гул и: шум от плясунов, фокусников, певцов и музыкантов… игравших на раковинах и других инструментах… Главные улицы носили названия Лунной, Царской, Песочной и Речной… Улицы были усыпаны песком: белым в середине и черным по краям. Во многих местах были перекинуты арки, на которых развевались золотом и серебром изукрашенные флаги. По сторонам улиц стояли ниши; в нишах помещены были вазы с цветами или же статуи с светильниками… В самом городе и окрестностях были обширные пруды; на базарах были лавки иностранных купцов… а в самом городе купальни, постоялые дворы… Пятьсот человек ежедневно чистили город, а двести сторожили по ночам».¹⁴⁾

И.П. Минаев посетил также Полоннаруву (средневековую столицу) и, наконец, самое сердце страны — гореую область Канди. Таким образом, ученый объехал почти весь остров, побывал в главных населенных областях страны, осмотрел и изучил важнейшие памятники древней и средневековой культуры. Описанию памятников старины он уделил много места в своих (55/56) работах, так как в их изучении видел важную историческую задачу. По ним хотелось ему «прочесть нелживые свидетельства о том, чему веровал и молился народ, как предки нынешних сингалезцев были богаты и с каким изяществом и вкусом они умели обстанавливать свою жизнь», в них виделась ему «историческая жизнь даровитого племени».¹⁵⁾ Ради них Минаев проделал нелегкий путь ло стране, добирался до самых глухих мест, часто по плохим дорогам, через лесные заросли. Сделанные им описания древних памятников страны сохранили свою документальную ценность и до наших дней.¹⁶⁾ Интересны многие выкладки Минаева по истории Шри Ланки и памятников ее культуры: сопоставляя факты преданий, услышанных им от буддийских монахов и простых жителей острова, материалы местных хроник и свидетельства древних путешественников, он всегда стремился установить или по возможности прояснить историческую истину.

Немало страниц своих путевых записей И.П. Минаев посвятил этнографическим наблюдениям: он описал типы населения острова — сингалов, тамилов, бюргеров, мавров. Он фиксировал особенности их физического облика, одежды, жилищ, селений, пищи, видов транспорта, даже этнической психологии и поведения. Эти достоверные сведения ценны потому, что материалы по исторической этнографии острова весьма ограничены.

В подходе к изучению буддизма, который и сейчас составляет важный элемент духовной культуры основного населения Шри Ланки — сингалов, Минаев также проявил себя не только как историк религии, но и как этнограф. Его внимание обращалось к укладу и законам буддийской монашеской общины — сангхи, к обязанностям монахов и мирян, обрядовой стороне. Он стремился выяснить, каково народное осмысление буддийских догм.

С интересом наблюдал Минаев различные проявления народной культуры, обращался к местному фольклору. Ему удалось быть свидетелем некоторых праздников, и в своих записях он оставил подробные их описания. Он присутствовал на празднике «перахяра» в храме Далада-Малигава города Канди. Этот праздник посвящен буддийской святыне — «зубу Будды», а его торжественные процессии, с шествием слонов, факельщиками, знаменосцами, танцорами и музыкантами, имеют характер народного празднества. (56/57)

Не были безразличны ученому и проблемы добуддийской истории Ланки. В связи с этим его привлекали различные формы народных верований, в частности, своеобразный культ демонов болезней, с которым связаны живописные ритуальные танцы в масках.

Важные сведения сообщил Минаев о веддах. Он призывал к разрешению исторической и культурной «загадки» веддов: «Достоверная полная характеристика веддов поистине должна считаться благодарною проблемою для будущего исследователя; описание народа, его языка, религии, обычаев составит в высшей степени важный вклад в этнографию».¹⁷⁾ Потому и сам он так стремился побывать в стране веддов, хотя попасть туда было нелегко, потому так тщательно записал все, что смог узнать о них: об их одежде и пище, об утвари, оружии, орудиях труда, занятиях, верованиях, обрядах, об их языке. Минаев привез подлинный лук веддов, хранящийся и поныне в коллекции МАЭ [4].

Посещение И.П. Минаевым Непала было чрезвычайно значительным фактом, так как в те времена эта страна была почти закрыта для европейцев. Очень немногие путешественники проникли в это заоблачное королевство, отгороженное от остального мира высочайшими горными цепями. Книги и статьи о Непале, главным образом географического и политического содержания, тогда исчислялись единицами. Кстати, такое положение удерживалось еще много десятилетий: лишь в пятидесятые годы нашего века были сняты «запоры» с границ Непала, и ученые многих стран получили возможность полевой работы на его территории. Однако до сих пор научные материалы об этой стране все еще ограничены, особенно этнографические сведения.

Минаев прекрасно созиавал важность изучения Непала: «…немного стран в Индии, — писал он, — представляющих такое богатое поле для этнографических исследований, начиная с языков различных народов Непала и кончая народными суевериями, сохранившимися здесь в первоначальной неприкосновенности; в этой горной стране, между арийской Индией и тибетскими племенами, к северу, все оригинально и любопытно».¹⁸⁾ Действительно, эта своеобразная страна, в которой смешались языки и расы, соединилось влияние таких непохожих культур, как индийская и тибетская, которой почти не коснулось влияние западной цивилизации, воистину являет собой заповедный край для этнографа и историка (57/58) культуры. Легко понять, поэтому горячее стремление Минаева побывать в этом краю, его пренебрежение многими трудностями: подозрительностью местных властей, сложностью передвижения по горным дорогам. А побывав в Непале, И.П. Минаев постарался сообщить своему читателю наибольшее количество сведений об этой стране: о географии, истории, религиях, этническом составе населения.

Он обратил внимание на этническую пестроту Непала и, перечисляя его народы, указал их приблизительное географическое размещение, черты физического облика, особенности материальной культуры. Он заметил действенность родовых отношений, отсутствие у многих групп населения кастового строя, существование обычая полиандрии и других редких брачных форм. Минаев изложил историю Непала, какой возможно ее представить по данным местных хроник («ваншавали») и устных преданий. Ему бросилось в глаза своеобразие религиозных представлений, культовых форм; отсутствие монашества у буддистов, культ Ади-Будды как бога-творца, сосуществование буддийских и индуистских символов веры и объектов почитания, богатство и разной образие пантеона. Интересны сделанные Минаевым описания важнейших городов Непала — Катманду, Бхадгаона, Лалитапатана. Любопытны живые зарисовки придворных нравов, распределения ролей между номинальным тогдашним властителем Непала королем Сурендрой Викрамшахом и фактическим полномочным правителем страны, умным, искушенным в политической игре премьер-министром Джан-Бахадуром.

Из Непала И.П. Минаев привез небольшое собрание народных песен.¹⁹⁾ Но особую ценность имеет другое его приобретение — богатая коллекция непальских рукописей, ставшая впоследствии достоянием Государственном Публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.²⁰⁾ Здесь мы находим произведения различных жанров: сутры, пураны, сборники гимнов, копию «Буддха-чариты» Ашвагхоши, исторические хроники, магико-заклинательные тексты. В них содержатся разнообразные сведения по философии и догматике, об индуистском и буддийском пантеонах, астрологической науке, материалы по магии и обрядовой практике.

В Индии И.П. Минаев посетил главным образом северные и северо-западные районы: он побывал в Бихаре, Кумаоне, Соединенных Провинциях (ныне штат (58/59) Уттар-Прадеш), Пенджабе, Раджпутане, а также в Бомбейском Президентстве (современный штат Махараштра). Конечно, изучить досконально все увиденные им народы было невозможно, однако своим внимательным взглядом Минаев подмечал самые разнообразные явления их быта, культуры, обычаев. В своих дальнейших работах, широко используя собранные материалы и личные наблюдения, ученый постарался дать общую характеристику населения Индии своего времени, описать его национальный и религиозный состав, основные занятия, дать классификацию многочисленных языков, с приведением статистических данных. Главный его интерес по-прежнему был сосредоточен на истории и современном бытований индийских религий — буддизма, индуизма, джайнизма, ислама. Однако большое внимание Минаев уделил также изучению важнейших социальных институтов Индии — общины и касты, традиционных систем землепользования, органов самоуправления, судопроизводства.

Специальному анализу он подверг политику англичан в Индии, систему их управления страной. Резко критикуя колониальные порядки, он прежде всего осуждал пренебрежение английских властей к местной культуре: «Горсть чужеземцев, овладев обширной страной, нашла, что все учреждения, как социальные, так и политические, не нравятся ей и не могут быть ею терпимы; пришельцы не задумались разрушить все это, им нелюбезное, непонятное, но вместе с тем они не сумели воздвигнуть нового здания на месте старого, частью расшатанного, частью сломанного».²¹⁾ Как ученый, Минаев изумлялся, когда видел, что большинство англичан, подолгу живущих в Индии и на Шри Ланке, совершенно не знают местных языков, не понимают и не желают понять местные обычаи, нравы, вековые традиции, способны про древние рукописи, в которых и буквы не могут прочесть, сказать: «Сколько же здесь чуши написано!»²²⁾ По-человечески же его глубоко задевало «наглое обращение с инородцами»,²³⁾ высокомерное презрение к «черной коже». Вот его заметки от 2 марта 1886 года на пути из Бирмы в Калькутту: «С нами ехал какой-то купец из Гузерата (Гуджарата. — Н.К.) с сыном… Появление отца или сына в их пестрых расшитых золотом нарядах производило такое же впечатление, клкое возможно было бы ожидать при внезапном появлении среди культурной среды какого-нибудь дикого (59/60) зверя. На них озирались, их пытливо оглядывали, отец выносил эти назойливые взгляды спокойно, но мальчика видимо, конфузился от них, особенно же, когда вслух кто-нибудь спрашивал: „Этому что здесь нужно?". И этот, заплативший такие же деньги, как и все мы, тихо удалялся куда-нибудь в уголок».²⁴⁾

Сам Минаев с искренним уважением относился к народам тех стран, которые изучал, к людям, своим современникам, с которыми встречался, беседовал, чьим гостеприимством пользовался. Он поддавался живому очарованию древней индийской земли, ее природы, ее людей. Взволнованность чувств сквозит во многих его записях: «17 марта 1886 года… Не ждите описаний красот Дарджилинга, его рододендрон (рододендронов. — Н.К.), магнолий, деодаров, разлых видов вьющихся растений, не услышите от меня восторженных восклицаний, якобы долженствующих живописать панораму снежных вершин, а я видел все это и благоговел перед чудесами мира божьего и в отчаянии проклинал косноязычие, мешающее мне описать живо этот чудесный уголок… Я бродил по целым часам, ноги уставали, дух захватывало, а все-таки не хотелось идти домой, и тащился далее по тропинке или по шоссе. Но там оказывалось так хорошо, прохладно в тени, а внизу в ущелье змейками извивались тропинки с белыми домиками, виднелись чайные плантации, навстречу поднималась группа каких-то новых, невиданных мною народностей, и я шел далее».²⁵⁾

Глубокий интерес Минаева к изучаемым народам был не только научным, но и по-настоящему гуманистическим. Потому так резко бросались ему в глаза унизительные для местного населения колониальные порядки, потому так болела его душа о сохранении и развитии национальной культуры. Потому входил он во все детали местной жизни. Его интересовало в ней большое и малое: вопросы национального движения, общий уровень образования, быт студентов, оплата труда женщин-поденщиц. Серьезно сетовал он, когда замечал у местных жителей равнодушие к своему прошлому, к богатству собственной культуры. В то же время он придавал огромное значение контактам с ее истинными знатоками, искал их среди местных ученых, среди буддийских монахов и индийских пандитов. Знатоков фольклора, старинных преданий находил он в самой гуще народа. Он умел сблизиться с людьми, и в этом ему (60/61) конечно, помогало знание языков. На языке пали он вел дискуссии об истории буддийского канона с цейлонскими монахами, на санскрите беседовал с пандитами о древнеиндийской литературе, мог разобраться в сингальских и неварских рукописях и в то же время объясниться с крестьянином, ремесленником, торговцем на их родном языке — хиндустани, бенгали или маратхи. В городе Алморе Минаев познакомился и подружился с купцом по имени Красный Хари. Этот купец славился как рассказчик и актер народной драмы. От Красного Хари И.П. Минаев записал несколько народных фарсов в сценарном варианте — эти образцы уникальны, так как тексты индийских фарсов начали записывать лишь в последние 15-20 лет.²⁶⁾

Как правило, у местного населения Минаев встречал дружелюбие и доброжелательность. Он воспринимал это как отношение к русскому человеку, представителю России. В самом деле, многие индийцы проявляли горячий интерес к далекой стране, засыпали вопросами о ней русского ученого. Минаев выступал за развитие отношений между Россией и Индией, и в связи с этим интересовался их историей. На основании различных документов он, в частности, составил краткую историю русских путешествий в Индию.²⁷⁾ Им был издан обширный комментарий к «Хожению за три моря» Афанасия Никитина, явившийся блестящим исследованием по проблемам средневековой Индии. Минаев был также замечательным популяризатором знаний об Индии и сопредельных с ней стран, статьи и заметки за его подписью (часто одними только скромными инициалами «И.М.») многократно появлялись в последней четверти прошлого века на страницах русских тазет и журналов.

И.П. Минаев с большим умением составлял коллекции — книг, рукописей, предметов этнографии и искусства, которые он вывез из своих путешествий по Востоку. Блестяще подобранный книжный фонд Минаева хранится в библиотеке восточного факультета ЛГУ, рукописи — в рукописных фондах Публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина и Института востоковедения АН СССР, а коллекция предметов материальной культуры (индийских, непальских и тибетских) стала достоянием МАЭ: она поступила сюда 30 апреля 1893 года и получила номер 226.

Коллекция Минаева насчитывает 274 предмета, в ее составе — преимущественно культовые предметы, многие (61/62) из которых имеют ж тому же высокую художественную ценность. Здесь — изображения различных божеств, персонажей буддийского и ламаистского пантеона, культовая посуда (ложки, чаши, подносы, разнообразные сосуды), предметы для богослужения (колокольчики, четки, барабаны, гонги), символические изображения. Настоящее богатство составляет собрание мелкой бронзовой пластики. Интересны мраморные статуэтки будд и других буддийских божеств. В коллекции имеется целый набор своеобразных священных предметов: образа из глины, меди и серебра, печать-штамп с изображением Будды, глиняный медальон с изображением «следа Будды», миниатюрные (от 3 до 7 см высотой) глиняные модели буддийских ступ. Буддийские глиняные статуэтки выполнены в традициях народного искусства. И здесь же предметы тонкой художественной работы: серебряные образа, изготовленные в изысканной филигранной технике [5].

Особый раздел коллекции составляют два образца традиционной индийской резьбы по камню — детали каменной архитектуры: это массивный обломок камня с многочисленными одинаковыми изображениями Будды, расположенными в четыре горизонтальных ряда, представляющий собой кусок основания буддийской ступы, относящейся к раннему средневековью, и фраг мент мраморного рельефа с лотосовым орнаментом [6].^: Не так давно удалось установить,²⁸⁾ что последний экспонат относится к известной Амараватской культуре, важнейшим памятником которой является буддийская ступа в Амаравати (небольшом городе на правом берегу реки Кистны), датируемом II—IV веками нашей эры.

К образцам мастерски выполненных ремесленных изделий можно отнести такие предметы коллекции, как вырезанные из дерева фигурки животных и сосуд с крышкой на подносе в технике «бидри» [7].

Богатейший иконографический материал могут дать исследователю храмовые картины на холсте на буддийскую тематику, акварельные рисунки и литографии на сюжеты индийской мифологии и индуизма, а также зарисовки народного быта (рис. 1). Особенно интересны в этой серии народные рисунки на слюде.

Широта знаний, вкус, умение оценить вещь, отличить подлинную от подделки безусловно сказались в подборе коллекции И.П. Минаева. Сам ученый, занятый другими важными проблемами и большой педагогической (62/63) деятельностью, не смог заняться научным описанием и публикацией собранных им предметов. Он умер рано, в расцвете творческих сил, не успев завершить многое из того, что задумал. Коллекционирование было для него одной из побочных задач, но и к ней он отнесся с серьезностью специалиста. Предметы из его коллекции постоянно в течение почти ста лет экспонируются на выставках МАЭ. Они заслуживают внимания специалистов по искусству, ремеслам и религии Индии и Непала.

Рис. 1. Сценка «Бродячий дрессировщик». Бумага, акварель. Индия, XIX век.
№ 226-109/15-3, соб. И.П. Минаев, рег. 1893 г. Размеры: 20,2*16,2 см

* * *

В конце XIX — начале XX. века поступление отдельных предметов и коллекций из Индии и Цейлона в МАЭ несколько оживилось. Музей приобрел ряд предметов у частных лиц, несколько коллекций было передано в МАЭ другими учреждениями и музеями. Это было время, когда русские путешественники все чаще посещали Индию. В их числе были люди различных профессий и слоев общества — ученые, общественные деятели, врачи, художники и просто любознательные туристы.

В 1894—1895 годах МАЭ совершил значительный обмен дублетами этнографических коллекций с берлинским (63/64) Музеем народоведения (Museum für Völkerkunde), часть предметов поступила в МАЭ как дар. Среди них были этнографические коллекции из Индии, Индокитая, Китая, Японии и Индонезии собирателя доктора Т. Ягора. Собственно индийских предметов насчитывается 83 [8]: ткани, оружие, металлические изделия (посуда, украшения, амулеты), гребни; в большом количестве — приборы для курения (кальяны, хукки), набор, необходимый для приготовления бетелевой жвачки; оригинальные кожаные щиты из Джайпура. Своеобразны такие предметы, как орудие для самоистязания, употребляемое аскетами-индусами, и печать для нанесения кастовых знаков [9]. В 1900 году от того же Музея народоведения в Берлине в отдел Индии в МАЭ поступили еще три коллекции, содержащие серьги, браслеты и кольца различных народов Индии, глиняные сосуды с Шри Ланки и ассамские туфли [10].

Около 250 образцов индийских ремесел и искусства были собраны лицами, сопровождавшими наследника русского престола Николая Александровича (будущего царя Николая II) в его путешествии на Восток в 1890—1891 годах.²⁹⁾ В этих коллекциях [11]: изделия из мрамора, серебра, бронзы, слоновой кости, черного дерева, образцы тканей, вышивки. Особенно интересна коллекция оружия: уже упоминавшийся нами старинный шлем, богато орнаментированные стальные щиты, узорные бронзовые палицы в виде слоновьих голов. Богат художественной отделкой восьмиугольный шахматный столик из черного дерева, инкрустированный костью.

Отдельные предметы поступили в МАЭ в 1887 и в 1899 годах из Эрмитажа и Русского географического общества: художественные изделия из дерева, халаты раджи и красная кашмирская шаль [12]. В 1903 году небольшая (около 30 предметов), но интересная по набору вещей коллекция была приобретена музеем у братьев Хайт из Бомбея: она характеризовала одежду, украшения и предметы обихода бомбейских рыбаков [13]. От русского консула в Бомбее была получена коллекция глиняных фигурок, представляющих типы населения Индии [14]. От директора Кавказского музея и Тифлисской публичной библиотеки³⁰⁾ А.Н. Кознакова в 1904 году поступило около 50 предметов: скульптурные изображения божеств индуистского пантеона (Ганеши, Парвати, Вишну, младенца Кришны, Ханумана и др.), а в 1912 году веера и сумки из городов Коломбо и (64/65) Бомбей [15]. Упомянутый нами во введении ланкийский «ракшас», живописная и устрашающая фигура которого ныне возвышается в вестибюле МАЭ, подарена музею Русским географическим обществом [16].

Свой вклад в пополнение индийского фонда МАЭ внес молодой преподаватель кафедры санскритской словесности Петербургского университета А. Сталь-Гольштейн, побывавший в Индии в 1903 году.³¹⁾ Им подарены гипсовые статуэтки типов населения Индии, изготовленные в Лакхнау, мраморное раскрашенное изображение Ганеши, образцы индийских вышивок [17].

В описях отдела сохранилось имя безвестного матроса И. Семенова, у которого музей в 1905 году купил интересный предмет — модель судна с острова Шри Ланка [18]. Материалы, характеризующие культуру народов этого острова — сингалов и тамилов, содержатся и в коллекции № 1044 (1906 год). Есть тут глиняные изделия — вазы, сосуды для воды, чаши, кувшины, плевательницы для жующих бетель; уникальные образцы народных игрушек; плетеные изделия, в том числе несколько прекрасных циновок.

Большую ценность имеет коллекция, подаренная доктором Германом Майером из Лейпцига [19]. Она представляет собой набор из пятидесяти масок сингальского народного театра «колам». Коллекция сингальских, а также тамильских керамических изделий, поделок из скорлупы кокосового ореха, циновок и иного плетения была собрана в 1908 году известным русским ботаником В.И. Липским [20]. Эти предметы поступили в МАЭ по обмену коллекциями с ботаническим садом.

Большинство русских, путешествовавших по экзотическим землям Южной Азии, невольно увлекались этнографическими наблюдениями — их не мог не поразить этот особый людской мир, столь же своеобразный, как и тропическая природа. Художники XIX века стремились запечатлеть этот мир в своих набросках, рисунках, картинах. Виды природы, памятники архитектуры, городские и сельские сцены, типы населения Индии и соседних с ней стран сохранили для нас произведения художников А.Д. Салтыкова, В.В. Верещагина, Н.Н. Гриценко³²⁾ (чьи этюды впоследствии были частично использованы Н.Н. Каразиным). Ученые, которые не были индологами, старались записать то, что увидели, узнали о быте и культуре далеких народов. Так, знаменитый географ-климатолог А.И. Воейков, (65/66) путешествуя по Индии и Ланке в 1875—1876 годах с целью изучения погоды и климата этих стран, уделяя в то же время большое внимание вопросам этнографии. Интересны, в частности, его записки об обычаях некоторых народов и групп в Южной Индии (о народе тода, о христианских общинах в Траванкоре и др.).³³⁾ Географ-натуралист Андрей Николаевич Краснов в своих материалах об этих странах, помимо описаний ландшафтов отвел много места этнографическим зарисовкам, знакомил читателей с духовной жизнью народов, их бытом и нравами.³⁴⁾ Он потрудился и как собиратель, о чем свидетельствует привезенная им коллекция, состоящая из. предметов быта и культа Индии, Китая и Японии [21]. Индийская часть коллекции (117 предметов) содержим много образцов одежды — мужские куртки, штаны, рубахи, шапки, а также ткани, шали, покрывала, сумки, художественные металлические изделия, кальян из скорлупы кокосового ореха (рис. 10, 11), изображения божеств и некоторые другие предметы.

В 1910 году Индию посетил востоковед Михаил Степанович Андреев, которому мы должны быть особенно признательны за его любознательность путешественника, так как благодаря ей в МАЭ появились чрезвычайно ценные коллекции. С одной из них связана примечательная история. Проезжая через город Насик (штата Махараштра в Индии), М.С. Андреев прочитал в английском путеводителе для туристов, что в этом городе имеется памятник старинной деревянной резьбы — дворец XVIII века «Хингнас-вара»,³⁵⁾ трехэтажный, построенный из тикового дерева и принадлежавший некогда маратхским пешвам. Несмотря на недостаток времени, ученый не мог удержаться, чтобы не поглядеть на такую достопримечательность. Он отыскал этот дворец и был вознагражден за труд и потерю времени его действительно изумительной красотой. Достойным изумления оказалось и другое: прекрасный дворец как раз в это время разбирали на дрова, так как купец-перекупщик не нашел подходящего покупателя, чтобы продать дворец целиком. Варварское уничтожение замечательного памятника не могло оставить М.С. Андреева равнодушным, он постарался сделать, что смог. «Дом был так красив и являлся таким хорошим образчиком лучшего старинного искусства, уже редко попадающегося теперь в Индии, что я не мог устоять и при всех своих скромных средствах купил часть, внутренней террасы — (66/67) повидимому, одну из лучших частей дома, решив сохранить это произведение старинного индийского искусства для одного из русских музеев», — писал он впоследствии.³⁶⁾ По совету находившегося тогда же в Индии Ф.И. Щербатского³⁷⁾ М.С. Андреев переслал приобретенные детали дворца, также на собственные средства, Музею антропологии и этнографии. Одновременно он хлопотал перед Императорской Академией наук о выделении средств на. покупку дворца целиком, но эти хлопоты успехом не увенчались.³⁸⁾ Ныне коллекция № 1789, которую составил фрагмент дворца, является уникальной, так как подобных сооружений в Индии, насколько нам известно, не сохранилось (рис. 33).

Образец высокохудожественной резьбы по дереву, талантливого искусства индийских мастеров, представлен и в другой коллекции, доставленной в МАЭ М.С. Андреевым из Южной Индии [22]. В ней находятся составные части священной деревянной колесницы, украшенной рельефами на темы индийской мифологии и эпоса. Изображения богов, демонов, героев, сцен борьбы, стилизованных растений и животных исполнены с тонким художественным вкусом и высоким мастерством. В коллекцию вошли также изделия из бронзы: статуэтки божеств, изображения животных, жертвенная утварь, посуда, таблички с заклинаниями и другие предметы.

Немного позднее, в 1914 году, музей приобрел у того же собирателя еще 143 этнографических предмета. Эта коллекция [23] характеризовала быт народов Южной Индиц. В ее составе глиняные игрушки, изображающие типы населения и сценки индийской жизни, модели посуды, кухонная утварь, предметы обихода, оружие, музыкальные инструменты. Обращают на себя внимание такие своеобразные предметы, как деревянная терка для измельчения мякоти кокосового ореха, доска-подголовник, употребляющаяся вместо подушки [24].

В эти же годы у отдельных частных лиц были приобретены музеем, некоторые интересные экспонаты: лук, колчан и стрелы одного из племен нага, ланкийские кинжалы, цветные литографии на индуистские сюжеты [25]. Коллекция литографий, яркий образец народного искусства, отражающий богатство индийской фантазии, особенно интересна тем, что содержит редкие иконографические сюжеты. Для примера приведем два из них. Так, Вишну изображен, в священном лотосовом пруду: (67/68) бог помещен в центре пруда на огромном лотосе, он в желто-красных одеждах, высоком головном уборе, с гирляндой из цветов и ожерельями на шее; у него четыре руки, в каждой из которых атрибуты — булава, чакра, раковина и лотос. Слева и справа от бога два нарядно убранных слона с цветочными гирляндами в хоботах. Столь же выразительно и изображение Брахмы в его «грандиозном облике»: обнаженная выше пояса стоящая фигура с девятнадцатью головами и тридцатью девятью руками, в которых самые различные атрибуты, характеризующие Брахму как верховное божество, творца мира. Любопытно, как воплощена идея единства триады главных богов индуизма: на груди Брахмы изображен Вишну, возлежащий на змее Ананте (у ног Вишну сидит его божественная супруга Лакшми), и Шива в образе аскета со своим верховым животным — быком Нанди [36].

* * *

Заметный приток коллекций в течение пятнадцати-двадцати лет на рубеже столетий был далеко не случаен. Значительные перемены в музее начались с тех пор, как пост его директора в 1895 году занял академик В.В. Радлов. Многое, действительно, было необходимо изменить. Штат сотрудников состоял всего из трех человек — директора, ученого-хранителя и служителя музея, плохо обстояло дело с учетом и хранением коллекций, этнографические коллекции были разъединены и хранились в различных зданиях, стали малы для их показа музейные площади, явно устарели принципы экспозиции. В.В. Радлов считал, что задачей музея должны быть планомерные и систематические этнографические изыскания, а его выставки должны превратиться в истинно научное пособие по изучению материальной и духовной культуры народов всего мира. С этими замыслами он приступил к реорганизации музея. Вскоре его ближайшим помощником стал Л.Я. Штернберг, один из крупнейших этнографов начала нашего века, большой энтузиаст этнографической науки. Все было чрезвычайно непросто: изыскать средства на переустройство музея и приобретение новых коллекций, добиться у императорской Академии наук увеличения штата и новых помещений, подобрать необходимых сотрудников. В ежегодных печатных отчетах о деятельности МАЭ (первый такой отчет относится к 1906 году) бережно (68/69) отмечается каждый новый успех, каждое новое приобретение музея, но постоянно говорится и о его нуждах.

Среди вновь привлеченных сотрудников музея — этнографы, антропологи, археологи, востоковеды. Произведены усовершенствования в системе регистрации и каталогизации. С каждым годом увеличивается поступление коллекций в музей: так, за 1908 год их появилось в два раза больше, чем за предыдущий. МАЭ налаживает научные связи и обмен коллекциями со многими зарубежными музеями. Специальная забота руководителей МАЭ — этнографические командировки и экспедиции: в Тверскую губернию и далекое Приамурье, на Памир, Алтай, в Среднюю Азию, Минусинский край, Маньчжурию, Корею, Южную Америку, в Африку.

В музее ведется строительство: в 1909 году начинают надстраивать третий этаж здания. В связи с увеличением объема работы растут подразделения музея, постоянно создаются новые отделы. К 1916 году в этнографическом отделе уже выделяются отделы «народностей азиатской России», Северной Америки, Средней и Южной Америки, «культурных стран Азии», отделы Океании, Африки и Малайского архипелага, отдел «европейских народов». Раздельно существуют отделы антропологии и археологии, выделены подсобные отделы — отдел изображений, отдел дублетов и отдел технической фотографии. Весной 1913 года обособляется отдел Индии и для заведования им приглашают Александра Михайловича Мерварта, санскритолога, знакомого к тому же с некоторыми языками Южной Индии. О пополнении отдела заботятся все устроители обновляющегося музея: индийские предметы (покупают и приносят в дар музею В.В. Радлов, С.Ф. Ольденбург, сотрудники МАЭ Н.И. Воробьев, А.И. Иванов, долгое время заведовавший отделом «культурных стран Азии». Но собранные коллекции представляли быт и культуру народов индийского субконтинента неполно, отрывочно и часто односторонне. На их материале трудно было вести полноценные этнографические исследования, и их было недостаточно для осуществления заветной мечты сотрудников музея — создания современной по методике экспонирования, по-настоящему научной экспозиции по этнографии индийских народов. Необходима была экспедиция в Индию.

Подготовка к такой экспедиции стала главным занятием А.М. Мерварта с приходом его в МАЭ. Он изучил (69/70) индийский фонд музея, одновременно регистрируя вновь поступающие коллекции. В частности, составил описание³⁹⁾ упомянутой нами ценной коллекции М.С. Андреева 1912 года поступления. Описывая рельефы священной колесницы, статуэтки богов, А.М. Мерварт составил интереснейший свод по индийской иконографии.

Александр Михайлович готовился ехать в далекую экспедицию не один. Его сотрудником и помощником, с самого начала стала его жена Людмила Александровна. К Индии ее влекло с детства, с тех пор, когда она вместе со старшей сестрой и братьями заслушивалась рассказами отца об этой чудесной стране: Александр Михайлович Левин был одним из врачей,⁴⁰⁾ командированных русским правительством в Бомбей для борьбы с эпидемией бубонной чумы, которая вспыхнула в Индии в 90-х годах прошлого века. А.М. Левин сотрудничал с В.М. Хавкиным, прославленным бактериологом, создателем противочумной вакцины.⁴¹⁾ За свою жизнь Людмила Александровна овладела очень многими европейскими и восточными языками. Она окончила Бестужевские курсы⁴²⁾ и специализировалась в области германских языков, однако об Индии не забывала и, видимо, поэтому изучала санскрит у академика С.Ф. Ольденбурга. Людмила Александровна была в числе трёх «бестужевок», добившихся права держать экзамены за университетский курс, с тем чтобы поступить на государственную службу. Несмотря на чинимые официальными кругами препятствия, все три экзамены выдержали. Людмила Александровна получила право преподавать немецкий язык в гимназии. Здесь она познакомилась со своим будущим мужем Александром Михайловичем Мервартом и передала ему свою увлеченность Индией.⁴³⁾

Первым в штат МАЭ вошел Александр Михайлович, но с самого начала они работали вместе. К экспедиции. готовились обдуманно и тщательно: изучали литературу, посетили известные этнографические музеи в Берлине и Мюнхене, консультировались с европейскими индологами. Для выработки программы экспедиции была создана особая комиссия, в которую вошли академики В.В. Радлов и С.Ф. Ольденбург, профессор Ф.И. Щербатской, старший этнограф МАЭ Л.Я. Штернберг. Предварительная программа разрабатывалась Мервартами в течение. нескольких месяцев. Срок экспедиции был рассчитан на два года. Целью ее был прежде всего (70/71) сбор таких коллекций, которые по возможности полно и систематично характеризовали бы культуру и быт различных народов Индии и Шри Ланки. В будущей экспозиции, какой она была задумана, должны были быть показаны городской и сельский быт, предметы материальной культуры, изделия ремесел, культовые предметы, характеризующие религиозные воззрения и верования, образцы народных искусств. Кроме того, предполагалось всестороннее полевое этнографическое изучение этих народов и овладение хотя бы некоторыми из местных языков. Забегая вперед, скажем, что далеко не все сложилось так, как было задумано. Через несколько месяцев после отправления экспедиции в путь началась первая мировая война. Сломалось многое в намеченных планах. Удлинился срок экспедиции и сократились средства. Мешали работе подозрительность и надзор английских колониальных властей. Здоровье не всегда выдерживало непривычный тропический климат. Проблем мы и затруднения возникали постоянно: в передвижении, быту, в установлении контактов с местным населением. Немало вставало перед исследователями и научных проблем.

Большинство конкретных задач путешественникам пришлось ставить и разрешать уже в ходе полевой работы: выбирать наиболее характерные и интересные с^: точки зрения этнографии объекты изучения, факты и явления, разрабатывать методы сбора материалов, этнографических опросов. Директивы, данные экспедиции от Академии наук, имели самый общий характер. И снова забегая вперед, скажем, что основные задачи экспедиции все же были выполнены. Экспедиция внесла ценный вклад в развитие русской этнографии, создала богатейший фонд индийских и ланкийских коллекций МАЭ, вписала яркую страницу, в историю нашей науки.

Участники экспедиции, как в свое время и И.П. Минаев, должны были начать работу на острове Ланка. «Мы даже сами: не знали, до какой степени мы находимся под влиянием детских мечтаний, пока они не стали осуществляться одно за другим, — писали впоследствии Мерварты в своей книжке „В глуши Цейлона". — Каждый раз происходил один и тот же, несколько сложный процесс: разочарование при первом взгляде на место, которое еще с детства было окутано золотым туманом воображения, сожаление, что оно не таково, как мы его ожидали найти, и потом творческая (71/72) радость в составлении нового представления, которое больше походит на действительность… Мы вышли в ширь Индийского океана. Позади нас пекло Красного моря, мертвые виды Джедды и Ходейды. Нас обдувает не раскаленный аравийскийми скалами и песками воздух, а свежий ветерок, насыщенный морской сыростью и соленым ароматом… Стоят теплые бархатные ночи, на краю невероятно синего и голубого неба появляется Южный Крест — для нас, северян, символ экзотики. Смотришь на морское свечение и поневоле приходят на память старые дорогие сказки детства о Синдбаде, о рубинах острова Серендиба. Вспоминается Ланка, грозный остров царя демонов Раваны и его чудовищного войска. Представляешь себе жизнь Цейлона как бы погруженной в тот несколько усталый, несколько презрительный покой, который Будда проповедует, как высшее достижение. И хотя прочитано много о Цейлоне и его жителях — и не только одни сказки — но все же знаешь заранее, что в действительности все будет по-иному, что сперва будет опять разочарование, а потом — нечто новое — свое собственное».⁴⁴⁾

Так начиналось многолетнее и многотрудное путешествие. В самом деле, объектом изучения был не один народ, а народы, не одна страна, а страны с необычайной этнической пестротой, многонациональные, многоязыкие, с разнообразными и разнородными культурными традициями. Просто объехать их в качестве самого любознательного туриста было бы нелегко и в наши дни, при более развитых средствах транспорта, а тогда путешествие было сопряжено с многочисленными трудностями. Опять немного забегая вперед, отметим, что маршрут путешествия, совершенного нашими исследователями, был длинен и сложен, он включил в себя множество городов, поселков и деревень. Достаточно взглянуть на перечень крупнейших пунктов, где они побывали: Коломбо, Анурадхапура, Полоннарува, Канди, Матара, Галле, Негомбо, Джаффна — на Ланке; Мадрас, Каликут, Мадура, Кочин, Траванкур, Тричур, Тривандрам, Коттаям, Утакаманд, Бангалур, Коимбатор — в южной; Калькутта, Лакхнау, Дели, Лахор, Равалпинди, Шринагар, Амритсар, Бенарес (ныне — Варанаси) — в северной Индии. И это были опорные пункты, из которых совершались многочисленные поездки и походы по окрестностям, в деревни, к различным, особенно интересным группам населения. (72/73)

25 мая 1914 года А.М. и Л.А. Мерварты ступили на землю Ланки, в городе Коломбо. Подробным и внимательным знакомством с сокровищами местного музея они начали изучение культуры и быта местных народов,, сделали для МАЭ фотоснимки наиболее ценных коллекций. Напряженная работа в музее перемежалась частыми поездками по городам и селениям прибрежной полосы, к памятникам древней и средневековой культуры. Сразу же после приезда они начали изучать основные местные языки — сингальский и тамильский. Для сокращения затрат времени разделились: Александр Михайлович занимался тамильским языком, Людмила Александровна — сингальским. Собирательство велось с первых же дней пребывания на острове, и очень скоро, меньше, чем через два месяца, на родину была отправлена первая, значительная по объему (около тысячи предметов) коллекция. Она содержала почти полный набор инструментов, употребляемых разными ремесленниками, полный комплект масок народного театра «колам» и ритуальной церемонии изгнания духов, много предметов домашней утвари и другое. До места назначения эта коллекция не дошла: разразилась война, коллекции «застряли» в Александрии и были проданы с аукциона, потому что некому было платить за их хранение. Выяснилось это только через несколько лет.

Война нарушила связи с Россией и создала значительные трудности в работе. Не оставляла тревога за родных, за родину, переписка с музеем постоянно грозила прерваться, письма пропадали, нерегулярно приходили денежные субсидии. Однако научное задание сохраняло свою силу, и Мерварты работали. Теперь они решают уехать из прибрежной полосы острова, где исконный местный быт был в значительной мере стерт в результате многочисленных иноземных завоеваний.

Исследователи отправляются в нагорную, центральную часть Ланки — Кандийскую область. Кандийцы считаются носителями исконных сингальских традиций, они сохранили много неповторимых обычаев, говорят, одеваются и живут иначе, чем обитатели равнин, и даже антропологически несколько отличаются от них. После недолгого пребывания в городе Канди Мерварты предприняли трехнедельное путешествие по той части северной Шри Ланки, где находятся развалины древней культуры — Анурадхапура, Полоннарува; Сигири и другие. Затем экспедиция разделилась. Александр Михайлович (73/74) вернулся в Коломбо, где под руководством настоятеля буддийского монастыря Малигаканде — Шри Наниссеры Тхеро — начал изучать сингальский буддизм. Занятия проводились ежедневно в самом монастыре. Они давали ученому практику в языке пали, на котором велись беседы, и к тому же возможность непосредственно наблюдать жизнь монашеской общины. Не были оставлены и занятия тамильским языком, продолжалась работа в музее. Людмила же Александровна осталась погостить в знакомой сингальской семье в горной деревне, лежавшей в нескольких милях от Канди.

С первых дней пребывания на острове Людмила Александровна старалась познакомиться и сблизиться с местными женщинами, справедливо считая, что именно они являются главными хранителями старины. Но это оказалось совсем непросто. Почтенные сингалки имели предубеждение против европеянок, в знакомстве держались строго официальных рамок, церемонились, на душевное сближение не шли. Однако сломить лед было необходимо. «Я стала расспрашивать своего учителя сингальского языка о разных обычаях, в том числе о порядке приема гостей по кандийскому образцу… Сам он знал по-английски… Женщины его дома не знали ни звука ни на каком языке, кроме сингальского, и уклад их жизни был вполне туземный. Подружившись с ним, я пригласила через него к себе его жену и мать. Когда они пришли, то постаралась по возможности выполнить сингальский обычай — поднесла им блюдо со срезанными цветами, которым. обычно встречают гостей. Обе дамы воткнули себе по цветку в волосы. Когда они уходили, я вручила каждой правой рукой в правую руку по маленькому круглому лимону — символ благосостояния. И то и другое было сделано на веранде согласно сингальскому обряду, а все время визита мы просидели не на веранде, а в комнате, причем я угощала их специально сваренным вареньем, русскими пирожками и т.п., этим подчеркивая, что я принимаю их по-русски, так как я не англичанка, и что-де у нас, русских, на все есть свой установленный обряд. Это сингалы очень уважают и, в соединении со знанием и исполнением их обряда, это произвело на них такое впечатление, что через два дня они меня принимали тоже не на веранде, а в комнате, и не чаем с бисквитами, а по-сингальски — какао, кокосами и рисом. Европейцы редко учатся сингальскому языку, и мое, в то время еще очень (74/75) недостаточное, знание его, все-таки являлось приятной неожиданностью. Через несколько времени Велигоды пригласили меня погостить у них два дня…».⁴⁵⁾ Два дня в настоящей кандийской деревне! Но что можно успеть за эти два дня? Вот если бы остаться подольше… И это ей удалось. Расположить к себе жителей деревни Людмлла Александровна смогла не только знанием языка и уважением к обычаям, но и простой обаятельностью доброго человека, сочувственно относящегося к другим людям. Позже она узнала, что помогло ей и совпадение некоторых фактов. Однажды кобра, встретившись на пути Людмилы Александровны, не пересекла ей дороги и не напала, а уползла обратно в джунгли; в углу ее комнаты свили гнездо ласточки, которые по сингальским поверьям приносят счастье и поселяются лишь в соседстве с добрыми людьми; в день своего приезда она вылечила опасный нарыв на ноге маленькой дочери своих хозяев — недаром она сама была дочерью врача. В деревне же по этим наблюдениям и приметам самым серьезным образом сделали вывод, что их гостье покровительствуют «добрые силы».

Людмила Александровна была принята как своя и прожила в деревне целых три месяца. Она принимала участие в жизни деревни, в заботах семьи, у которой гостила. Благодаря этому ей удалось сделать многие интересные наблюдения в области домашнего быта, уклада деревенской жизни, религиозной психологии сингальского крестьянина, семейно-брачных и имущественных отношений. Она наблюдала, осторожно задавала вопросы, слушала разговоры женщин за всякой домашней работой, рассказы их о жизни своей, соседей и родственников, участвовала в ежевечерних беседах на веранде дома своих хозяев, куда собирались все почтенные люди деревни. Во время этих вечерних бесед обсуждались события дня, вспоминали прошлое, расспрашивали гостью о ее стране, рассуждали и спорили но вопросам устройства жизни, веры и морали. Рассказывали сказки. В дальнейшем Людмила Александровна сделала переводы некоторых сингальских сказок на русский язык, а свои фольклористические заметки изложила в статье «Техника сказывания сказок у сингальцев».⁴⁶⁾

Она описала также одежду местных жителей, устройство и внутреннее убранство их жилищ, бытовые привычки — подобные сведения имеют большую (75/76) ценность, так как материалы по этим разделам этнографии очень скудны в сингаловедческой литературе.

Людмиле Александровне удалось изучить и изложить, с приведением многих конкретных примеров, правила заключения браков с их своеобразными формами «дига» и «бини» (в первом случае муж берет жену в свой дом, во втором случае молодые поселяются в доме или на земле родителей жены), в соотношении со сложной системой прав наследования. Ее наблюдения свидетельствуют о том, что в начале века в кандийской среде еще существовали ассоциированные браки: «В деревнях, особенно в глуши, нам приходилось с ними встречаться. Это особенно относится к браку дига. При этой форме брака жених, приведший свою молодую жену в дом отца, конечно, считается ее мужем, но младшие его братья, сколько бы их ни было, также могут вступать с ней в супружеские отношения, в особенности пока они не женаты. Однако старший брат никоим образом не может вступать в такие же отношения с женой младшего брата. Впрочем, такое супружество возможно только с согласия молодой жены».⁴⁷⁾ Ею была также отмечена важная особенность — достаточно независимое и почетное положение в семье женщины-кандийки, обеспечиваемое возможностью наследования по женской линии и легкостью развода и повторного брака. «С первого дня меня поразило, — вспоминала впоследствии Людмила Александровна о днях, прожитых ею в сингальской семье, — господствовавшее в доме изысканно вежливое, прямо рыцарское отношение к женщинам. Правда, они делали свою работу, но если хозяин, его сыновья или мальчики-слуги видели, что им что-нибудь трудно поднять или поставить, то сейчас же бросались на помощь — картина, которую не увидишь в низменной части Цейлона, а также в Индии. Бросался в глаза вежливый почтительный тон, употреблявшийся мужчинами по отношению к женщинам. Уже через несколько дней я убедилась, что это общераспространенное среди кандийцев явление; недаром титул замужней женщины — "меникэ" (драгоценность). Среди кандийцев редко можно услышать даже грубое слово по отношению к жене».⁴⁸⁾

Здесь же в деревне нашей исследовательнице удалось непосредственно наблюдать отношения между людьми различных каст — во всех оттенках существующих норм, взаимоотношения мирян-буддистов с центром местной религиозной жизни — буддийским храмом и его (76/77) обитателями — монахами. Познакомилась она и с культом «бали».

Людмила Александровна присутствовала на церемониях «бали» и сделала о них подробные записи. Кроме того, она задалась целью раздобыть для МАЭ список какой-нибудь жреческой рукописи с каноническими описаниями персонажей «бали» и текстами заклинаний. Рассчитывать на то, чтобы приобрести саму такую книгу, конечно, не приходилось, так как книги эти являлись реликвией жреческих семей и переходили от отца к сыну вместе с наследственной профессией. Выяснив, кто из жрецов владел в то время наиболее старинной и обширной рукописью такого рода, Людмила Александровна стала вести с ним переговоры о ее переписке. Здесь произошел забавный случай, характерный с этнографической точки зрения. Хозяин рукописи поначалу почему-то заупрямился, а тем временем члены нашей экспедиции должны были отправляться в Индию, и дело не сладилось. Однако, когда через четыре месяца Людмила Александровна вернулась на некоторое время на Шри Ланку, семья этого самого жреца неожиданно щедро одарила ее не только списком желанной рукописи, но и красочными картинками, на которых изображались различные ритуальные моменты «бали» и необходимые священные предметы. Удивленная, она только после долгих расспросов смогла выяснить причины такой щедрости и внимания. Оказалось, что жрец, узнав, что Людмила Александровна уехала, а он так и не исполнил ее просьбы, всерьез испугался, что покровительствующие ей «добрые силы» теперь отвернутся от него, из-за чего с ним может произойти любое несчастье. Сила самоубеждения была такова, что жрец заболел, и когда Людмила Александровна снова встретилась с ним, он находился при смерти, изможденный и ослабевший. Однако, поняв, что на него не держат обиды, жрец выздоровел за несколько дней. Став обладателями списка жреческой рукописи «бали», Мерварты заказали знаменитому в то время местному художнику Сарлису сделать в соответствии с содержавшимися в ней каноническими описаниями рисунки персонажей «бали» в красках. Эти рисунки (их 80 штук) й несколько сингальских гороскопов (свитки из узких и длинных полосок пальмового листа с письменами и знаками, иногда украшенные узорами) в дальнейшем составили коллекцию № 3020. Рукопись и коллекция рисунков в сочетании (77/78) представляют редчайший материал для глубокого изучения такого интересного явления культуры сингалов, как культ «бали», рисунки же имеют еще и самостоятельную ценность как уникальные образцы их народного изобразительного искусства.

В той же горной деревне Людмиле Александровне удалось собрать любопытную коллекцию сингальской домашней утвари — полный набор кухонной посуды отдельной семьи [27]: она прекрасно изучила назначение каждого предмета во время домашних хозяйственных работ.

В кандийской области была приобретена еще одна интересная коллекция — художественной керамики [28]. В колониальный период это ремесло пришло в упадок, в начале нашего века оставалось уже очень немного гончаров, знавших старые традиции. Одного такого мастера Мерварты разыскали и заказали ему для МАЭ набор образцов его ремесла.

Ланкийских коллекций из числа привезенных экспедицией Мервартов более двадцати. В них представлены: основной сельскохозяйственный инвентарь [29]; модели ланкийских лодок [30]; характерный вид ремесла — плетение (в том числе предметы, сплетенные из полосок пальмового листа, — сумки, веера, кошельки, корзинки [31] и разнообразные циновки [32]).

Ланкийские маски — яркие, выразительные — немалая музейная редкость, особенно старинные, так как сделанные из мягкого дерева они плохо сохраняются. Велика музейная ценность каждого такого экземпляра, а экспедиция Мервартов привезла для МАЭ около 20 масок [33]. Они значительно дополнили те коллекции, которые уже имел музей [34], поскольку ни одна маска не повторяет другую, а взятые вместе коллекции масок МАЭ дают возможность интересного исследования в области народного сингальского театра, а также демонического культа. Большинство масок, привезенных экспедицией, — театральные, изображающие животных, людей и сверхъестественные существа. Только одна маска является ритуальной, но зато она особенно редкая, — это изображение демона, объединяющего в себе 18 болезней.

Несколько коллекций содержат предметы сингальского буддизма: одежду буддийского монаха, изображения Будды, дарохронительницу [35], картины ланкийских мастеров, иллюстрирующие жизнь Будды и историю (78/79) его перерождений [36], деревянные резные панели с изображениями на буддийские темы, украшавшие храмы [37].

В конце января 1915 года Мерварты покидали прекрасный остров, который они полюбили, с которым для них на всю жизнь связались воспоминания о собственной молодости, о высоком душевном подъеме, о днях напряженного, счастливого труда.

Путь их был — в южную Индию. Среди пожеланий, высказанных в МАЭ перед отправкой экспедиции, было одно, исходившее от С.Ф. Ольденбурга и Л.Я. Штернберга, ориентировавшее будущих путешественников на то, чтобы обратить особое внимание на дравидийский юг Индии, «как на область, чрезвычайно интересную с этнографической точки зрения и совершенно не затронутую в русской индологии».⁴⁹⁾

Для Мервартов знакомство с югом Индии началось в Мадрасе, и они снова сначала обратились к изучению коллекций местного музея, поскольку считали, что эта работа давала хорошую краеведческую подготовку. За все время экспедиции они досконально изучили материалы многих музеев: не только в Коломбо и Мадрасе, но затем также в Тривандраме, Бангалуре, Калькутте, Лакхнау, Сарнатхе и некоторых других. По возможности наиболее интересные экспонаты они фотографировали. По-прежнему величайшей заботой экспедиции оставался сбор коллекций.

В Мадрасе был составлен план дальнейшей деятельности. Выбрали два основных направления: изучение городского и сельского быта крупнейших местных народов — тамилов и малаяли, особенно их народных культов, театра и т.п., а также ознакомление с рядом племен.

Из Мадраса экспедиция совершила небольшое путешествие по известным центрам дравидийского индуизма. Наступало самое жаркое время года — конец апреля и май, и работу было решено перенести в горы Пальни, где можно было несколько отдохнуть от непереносимой жары и в то же время заняться изучением одного из малых дравидийских народов — палийан.⁵⁰⁾ Мервартам удалось собрать некоторые предметы быта этого племени, познакомиться с их своеобразными верованиями и приобрести интересные камни — фетиши, которым поклоняются палийан. Затем А.М. Мерварт вернулся в Мадрас для работы (79/80) в библиотеках и музее, к занятиям тамильским языком, а Людмила Александровна провела в Каликуте исследование быта, своеобразного семейного и религиозного уклада жизни одной из интереснейших групп местного населения — малаяльской касты наяров. Ей удалось наблюдать обряды, связанные с крупнейшим праздником малаяльцев — «онам».

Плодотворным оказалось пребывание членов экспедиции в городе Мадуре, старинном центре тамильской культуры. Здесь они сделали много наблюдений, связанных с жизнью тамильских брахманов и купцов — четти, фотографировали их жилища, одежду, украшения, собрали ряд коллекций. Александр Михайлович завершил начатый им ранее, перевод с тамильского языка средневековой поэмы «Манимехалей».

В Мадуре членам экспедиции пришлось столкнуться с неожиданным обстоятельством: в городе началась холера, и особенно она свирепствовала в бедных кварталах. Из единственной больницы, которая существовала под надзором миссионеров, разбежался почти весь персонал. И тогда Людмила Александровна пришла на помощь женщине-врачу. Они работали несколько дней вдвоем, обслуживая не одну сотню больных, пока наконец вернулись усовестившиеся сестры, аптекарь и санитарки. Людмила Александровна проработала в больнице до конца эпидемии.

Конец 1915 и начало 1916 года Мерварты посвятили изучению этнографии Малабарского побережья. Благодаря знанию тамильского языка они сравнительно легко освоили и родственный ему язык малаялам. И снова калейдоскоп различных народов, племен, каст. И снова собираются предметы быта, описывается фольклор, детские игры, рецепты местной кухни. Мерварты впервые познакомились с неизвестным тогда в Европе видом народного театра — малаяльским «катхакали». Они побывали на представлениях «катхакали», сделали фотографии действа и приобрели для коллекции МАЭ весь набор сложных своеобразных костюмов и реквизита «катхакали» [38].

В работе на Малабарском побережье экспедиции большую помощь оказал знаток местной этнографии Ананта Кришна Айар. «Он знал местный быт, как никто другой, — с благодарностью вспоминали потом Мерварты, — щедро делился с нами своим неисчерпаемым знанием».⁵¹⁾ Надо сказать, что участники экспедиции во (80/81) всех районах, где им приходилось работать, стремились наладить тесные связи с местными учеными и часто пользовались их помощью и советами. В своем отчете об экспедиции они с большим уважением и признательностью упоминают ботаника (он же ведал тогда и этнографическими коллекциями) Нарасинху Рао из музея в Мадрасе, выдающегося тамилиста Махопадхьяю Субраманью Айара, археолога Хирананду Шастри из Лакхнау, санскритолога Ганапати Шастри, религиеведа Т. Гопинатха Шастри, которые всячески шли им навстречу и помогали своим практическим опытом и знанием страны. Через экспедицию Мервартов в МАЭ был передан дар государственного Музея города Мадраса: изделия народного гончарного промысла [39]. Ученые из России высоко ценили вклад национальной интеллигенции в изучение местной этнографии. Они считали, что только при участии национальных научных кадров этнографическая наука откроет «много сторон быта, которые европейцам, даже отлично знакомым с местными языками и обычаями, были бы непонятны или оставались бы для них незамеченными».⁵²⁾

В некоторой мере экспедиция внесла и свой вклад в развитие местной этнографической науки. В 1917 году Александр Михайлович около полугода работал в качестве заведующего этнографическим отделом музея в Калькутте.⁵³⁾ За это время он привел в порядок, перерегистрировал и выставил несколько коллекций, составил путеводитель. В Коломбо им был составлен подробный критический отзыв о состоянии этнографического отдела, местного музея для представления правительству, а затем в Индии — отзыв о проекте Всеиндийского музея в Дели. Он принимал также деятельное участие в работе Бенгальского общества изучения Азии, где выступал с докладами по истории индийской драматургии.

…Прошло уже почти два года с начала экспедиции. Шла мировая война, переписка с Россией осуществлялась с мучительными перебоями. Но в МАЭ помнили о своей «индийской экспедиции». Мервартов числили в штате музея. А сами участники экспедиции при всех условиях ни на один день не снимают с себя музейных, научных, экспедиционных обязанностей. Для МАЭ каждое дошедшее от них письмо о проделанной работе — праздник, подробные сведения о результатах этой экспедиции любовно помещают в ежегодных отчетах о деятельности МАЭ. (81/82)

1915 г.: «В отчетном году по командировке от музея состояли А.М. Мерварт и Л.А. Мерварт, находящиеся ныне в Южной Индии, где, кроме собирания коллекций, занимаются лингвистическими и этнографическими исследованиями, преимущественно среди дравидийских народов. В этом году ими собрано 60 ящиков предметов».⁵⁴⁾

1916 г.: «Командировка А.М. и Л.А. Мерварт. От них в отчетном году получено всего четыре письма-отчета, сличив которые легко заметить, что значительная часть их писем пропала. Тем не менее удается установить в общих чертах как их маршрут, так и то, что ими сделано, а также получить представление о собранных коллекциях.

…За два года работы экспедицией, кроме большого и весьма ценного материала, относящегося к наблюдениям над религией, общественным устройством, кастами и материальной культурой жителей Цейлона и Южной Индии, собраны обширные коллекции, полно и всесторонне, судя по отчетам, представляющие жизнь туземного населения. Подсчитать, хотя бы приблизительно, число предметов не представляется возможным. Можно лишь указать, что ящиков с коллекциями набралось уже 140, фотографий — свыше 2000. Коллекции эти, за невозможностью доставить их в Россию, сданы на хранение в различных городах…⁵⁵⁾

Изыскания на юге Индии проводились экспедицией вплоть до середины 1916 года. Большое внимание было уделено изучению княжества Траванкур-Кочин (ныне штат Керала), привлекавшего исследователей своеобразным сочетанием культур: древнейшей, первобытном дравидийских племен и высоко развитой и строго выдержанной, ортодоксальной брахманской. Здесь было приобретено множество интересных коллекций: рыболовных сетей, корзин, различных плетеных изделий, циновок, моделей судов и оросительных сооружений, земледельческих орудий и музыкальных инструментов, одежды, а также коллекции, представляющие различные ремесла (резьба по слоновой кости, кокосовому ореху и др.), и орудия к ним, иллюстрирующие роль кокосовой пальмы в жизни обитателей прибрежной полосы, образцы обуви, игрушек, лечебные снадобья.

А.М. Мерварт предпринял поездку в Нагар-Койил — центр бытования культа змей. Л.А. Мерварт посвятила много времени изучению касты назрани-мапилла (82/83) (так называемые сирийские христиане), сначала поселившись в семье одного из ее членов, в городе Коттаям, а затем объехав многие их селения. Она изучила своеобразный быт и обычаи назрани-мапилла, собрала сведения по их истории, фольклору.

В окрестностях Коттаяма Мерварты познакомились с племенем ведаров, а в городах Западных Гхатов — с племенами мала-араян и урали. Ими была задумана поездка к интереснейшим в этнографическом отношении народам Нилгири — тода, кота, бадага и др., но этому плану воспрепятствовали английские чиновники. Придирчивый надзор колониальных властей помешал работе экспедиции и в штате Майсур (ныне — штат Карнатака), где удалось лишь познакомиться с этнографическими собраниями музея в г. Башгалуре и приобрести некоторые коллекции: женских украшений, лекарств и лакированных деревянных игрушек.

В целом южноиндийские сборы экспедиции были обильны, так как работе в этой области придавалось особое значение. К сожалению, судьба этих коллекций оказалась не совсем благополучной. Вещи в течение нескольких лет хранились в кладовых музея города Мадрас, из помещения с бетонным полом они впоследствии были перенесены в отделение с простым земляным — там термиты уничтожили около 40 процентов коллекций, главным образом деревянные и кожаные предметы, ткани, книги, записи, эмульсию на негативах и фотографии. Особенно печально, что среди погибших предметов много таких, которые иллюстрировали быт малых народов Южной Индии — тодов, ведаров, кадаров, урали, мала-араян, танда-пулаян.

Однако и сохранившиеся коллекции составляют ценную часть южноиндийских фондов МАЭ. Здесь богатый подбор художественных ремесленных изделий: изделия из слоновой кости малабарской работы — изображены различные божества, персонажи «Рамаяны», фигурки зверей — и инструменты костореза; большое собрание металлических изделий в технике «бидри» из Тривандрама [41]; поделки из металла, сандалового и других пород дерева [42]; бронзовые сосуды и подносы из города Мадуры [43]; изделия из кокосового ореха [44]; керамика [45]; ожерелья и другие украшения из бус и точеного дерева [46] и др. Коллекция № 3089 дает дополнительный материал для изучения южноиндийских ремесел: она содержит шаблоны орнаментов, (83/84) употреблявшихся малабарскими мастерами для резьбы по дереву и слоновой кости.

Религиозные представления и верования, а также ритуальную практику народов Южной Индии иллюстрируют: деревянные изображения аватар Вишну [47]; модели южноиндийских храмов [48] из мягкого дерева (по определению ботаников — Эшиномены шероховатой); церемониальные коромысла «кавади» для перенесения жертвоприношений [49]. С обрядово-церемониальной практикой связана коллекция, содержащая «тали» — символы замужества у тамильских женщин [50], и украшения малаяльских индусов разных каст [51]. Заслуживают упоминания коллекция туалетных принадлежностей, гребней, флакончиков и коробочек и набор парфюмерии [52]. (Благовония — розовое масло, мускус, ожерелья из душистых масс — привезены из Пудукотты, которая славится своими ароматическими товарами.

Среди прочих коллекция письменных принадлежностей — стилусов и тростниковых перьев [53]; посуда из мыльного камня для приготовления острых приправ [54]; модели земледельческих орудий [55]; предметы из археологических раскопок в Южной Индии (г. Адичанналур) [56].

…В середине 1916 года прихотливая почта все-таки доставила Мервартам документы от Академии наук о том, что срок их командировки продлен еще на два года. Приходилось решать, в каком направлении и где вести дальнейшую работу. Члены экспедиции сочла целесообразным для полноты этнографической картины переменить поле деятельности и через Мадрас выехали в Калькутту. Этот крупный центр, недавняя столица Британской Индии (только в 1911 году она была перенесена в Дели), город, построенный европейцами в дельте Ганга, населенный и перенаселенный индийцами разных вер и каст, уже сам по себе представлял интересный образчик для этнографического наблюдения. Кроме того, Калькутта так или иначе была центром Бенгалии, здесь постепенно скапливались достижения бенгальской культуры. В этом городе находились такие важнейшие культурные учреждения, как Калькуттский университет и музей, располагавший богатейшими этнографическими коллекциями. В первый свой приезд Мерварты пробыли в Калькутте недолго, но зато они провели здесь большую часть 1917 года (январь–февраль, (84/85) а затем — август — декабрь). Это было время «бенгальских сборов». Среди бенгальских коллекций экспедиции заслуживают особого упоминания представленный в экспозиции макет бенгальской деревни [57]; предметы деревенского быта: крестьянская одежда, покрывала для кровати, лампы, кальяны, веера, бусы из семян растений, ножницы для разрезания ореха арековой пальмы [58]; женские украшения [59]. Очень интересны коллекции идолов [60], персонажей бенгальского народного кукольного театра [61].⁵⁶⁾

Предметы народных культов бенгальцев вошли и в коллекцию № 3087 (где есть также южноиндийские вещи): здесь изображения духов и божеств, «столбы предков». По теме к ней примыкает и коллекция предметов, связанных с праздником Джаганнатха в г. Пури (штат Орисса), главным образом изображения различных божеств из мыльного камня.

В калькуттском музее А.М. Мерварт в частичное вознаграждение за работу получил для МАЭ дублеты многих интересных музыкальных инструментов, которые значительно дополнили ранее собранную экспедицией коллекцию. В дальнейшем музыкальные инструменты различных народов были соединены главным образом в коллекции № 2980. Здесь собраны предметы из Пенджаба, Кашмира, Хиндустана, Бенгалии, Ассама, дравидийских штатов Южной Индии, а также из Непала, Бутана, Бирмы, с Андаманских островов.

Экспедиция смогла побывать у некоторых из ассамских племен: изучить удалось главным образом народ кхаси, его язык, своеобразную социальную организацию с чертами матриархата, культ предков и различные стороны быта. Коллекции же удалось собрать шире — относящиеся не только к народу кхаси, но и к нага, гаро, абор, мишми и микир. Были приобретены также коллекции, характеризующие жизнь и быт андаманцев, этих темнокожих пигмеев Азии, охотников и собирателей. Лук и стрелы андаманцев (так же как мечи, стрелы и колчаны ассамских племен) вошли в коллекцию оружия различных племен и народов Индии [62].

…Бенарес, Лакхнау, Дели в северной Индии, Лахор, Амритсар в Пенджабе, Шринагар в Кашмире — вот основные пункты дальнейших путешествий экспедиции. Возможно, именно в Бенаресе, этом городе-храме, Мерварты приобрели амулеты и печати, которыми аскеты и богомольцы наносили на свое тело религиозные символы (85/86) и знаки [63]. А вот коллекцию глиняных раскрашенных моделей, изображающих богов индуистского пантеона, подвижников различных сект и типы жителей центральной Индии [64], экспедиция купила уже в Лакхнау.

…Конец 1916 года Мерварты провели в Дели — болела Людмила Александровна, понадобилась помощь и наблюдение врачей. Работа, однако, не прекратилась: в Дели Мерварты совершенствовались в языке урду, изучали быт мусульман. Много внимания уделили различным местным ремеслам, приобрели ряд коллекций, в том числе богатый набор штампов с узорами для нанесения орнамента (набойки) на хлопчатобумажную ткань [65], а также туалетные принадлежности, курительные приборы, кропильники, игрушки, горшки, куклы, образцы занавесей и циновок. Совершили ряд экскурсий, в частности в город Матхуру — древний центр культа Кришны, где присутствовали на театрализованном кришнаитском представлении «Раслила», во время которого изображается вся легенда о Кришне — божественном пастухе.

Особое внимание экспедиции привлекали северо-западные районы Индии — Пенджаб и Кашмир. Быт, обычаи, духовная культура жителей этих районов наряду с общими для ряда народов, северной Индии чертами имели и свои местные, национальные особенности.

В Пенджабе и особенно в Кашмире Мерварты наибольшее внимание уделили изучению ремесленного производства — местные мастера издавна славились на весь мир как большие искусники в ткачестве, вышивке, резьбе по дереву и металлу, изготовлении расписных изделий из папье-маше. В собранные здесь коллекции вошли в ряде случаев не только сами изделия, но и орудия ремесленного труда. Они содержат кашмирские. ковры и кошмы (намда) [66], резные решетки кашмирских окон [67], образцы вышивок и шалей [68]; ткани [69].

Разнообразна коллекция произведений кустарных промыслов Пенджаба и Кашмира [70]. Здесь и резьба по дереву: панели, ларцы, стол, подставка для книг, и предметы из папье-маше: блюда, подсвечники, подносы. В коллекциях № 3003 и 3171 мы находим пенджабские изразцы (а также их копии — рисунки) и другие керамические изделия. В трех коллекциях собраны кашмирские украшения [71]. Особую этнографическую (86/87) ценность имеет первая из этих коллекций, в которой представлены церемониальные драгоценности кашмирских брахманок (пандитани), то есть такие украшения, которые связаны с определенными ритуальными событиями, главным образом с обрядами жизненного цикла и прежде всего — свадьбой. Здесь, находятся самые разнообразные предметы: «ван-капан» — косоплетка для невесты; «сикья-кала» — украшение на шапочку невесты вроде диадемы; «анатх» — особое наушное украшение, которое невеста получает либо в приданое от родителей, либо как свадебный подарок от будущего мужа или свекра; разнообразные ожерелья, которые надеваются на различных этапах свадебной церемонии и др. Несколько коллекций составили бытовые предметы: вещи домашнего обихода (маслобойки, мутовки, весы) [72], обувь и головные уборы [73], прялки [74], переносные очаги «канкри» и самовары [75]. Богата коллекция кашмирской одежды: женской, мужской, повседневной, праздничной и театральных персонажей [76]. Приобрела экспедиция и своеобразные круглые карты для распространенной в Кашмире игры «сидаста» [77]. В описи коллекции собиратели приводят подробное описание правил игры.

Особую коллекцию составили несколько предметов домашней утвари [78] кашмирского племени гурджаров, кочевников-скотоводов, тяготеющих к тибето-гималайскому миру: деревянная чашка для воды, кальян из рога, железная ложка-ковш, носимый на веревочке у пояса и др.

Особо заинтересовал исследователей своеобразный кашмирский орнамент, в котором прослеживается влияние трех, скрещивающихся здесь, культур — персидской, китайской и индийской. Они собрали многочисленные образцы орнаментов, встречающихся в некоторых видах ремесел: рисунки для резьбы по дереву и узоры для раскрашивания папье-маше [79].

Среди североиндийских коллекций экспозиции много предметов индуистского и мусульманского культов [80], домашнего обихода и быта [81]. Большое количество кухонных принадлежностей находится в составе смешанной коллекции — и с севера, и с юга Индии [82]: тут переносный очаг, трубка для раздувания огня, щипцы для дров и углей, ручная мельница, стругалка для кокосового ореха, ухват щипцовый, сито, скалка для раскатывания теста и размельчения пряностей, ложка-(87/88) шумовка. Сюда же вошли наборы игрушечной мебели и посуды, копирующие бытовые предметы взрослых, а также другие детские игрушки, погремушки, модели плодов. В других коллекциях находим женские украшения [83]; изделия художественных промыслов: из металла и дерева (раскрашенные и лакированные) [84]; хлопчатобумажные изделия промышленного производства: скатерти, покрывала, занавеси [85]; головные уборы (особенно мусульманские) и украшения [86]; разнообразные оригинальные предметы североиндийской парфюмерки и туалетные принадлежности: налобные значки (наклейки), чашечки для румян и притираний, флаконы для духов, для сурьмы [87].

Большую художественную ценность имеет коллекция миниатюры раджпутской школы — 17 акварелей на бумаге на мифологические сюжеты [88].

…В начале 1918 года дальнейшая работа экспедиции в Индии стала невозможной. Средства от Академии наук давно истощились, Калькуттский музей по экономическим причинам вынужден был отказаться от должности заведующего этнографическим отделом, никакого другого достаточного заработка не находилось. Возможно, британская администрация не поскупилась бы субсидировать должность этнографа в Калькуттском музее или нашла бы иную научную вакансию, согласись Мерварты на ее предложения. Однако эти предложения были для них совершенно неприемлемыми: продать собранные коллекции и отказаться от возвращения в Россию. Как ни трудно приходилось экспедиции, как ни сильно было чувство заброшенности, оторванности от родины, но в наших путешественниках никогда не ослабевало сознание ответственности перед русской наукой. Все их помыслы и тревоги были устремлены к родному дому, близким и друзьям, любимому городу, милому сердцу музею на невском берегу, с которым теперь прекратилась всякая связь. Они знали, что в России совершилась революция, но сведения о ней в английских газетах были неясны, отрывочны, события освещены в самом мрачном тоне. Ученые знали, что Россия давно ждала революции, они были убеждены в ее необходимости и верили в ее благо. Но какова реальная суть событий, действительный ход вещей? Здесь, затерянным на чужбине, им оставалось только гадать об этом.

Экспедиция решила во что бы то ни стало возвращаться домой. Путь к дому оказался долгим и (88/89) трудным. Вначале обрадовала счастливая случайность: из Калькутты во Владивосток отправлялось русское торговое судно, зафрахтованное еще в 1916 году, и Мервартам удалось устроиться на него, записавшись в команду (он — сигнальщиком, она — фельдшером: брать пассажиров торговому судну не полагалось). Самое ценное из коллекций они везли с собой, все прочие индийские сборы оставались на хранении в музеях Калькутты и Мадраса. Казалось, все складывалось сравнительно удачно. Однако морское путешествие растянулось на несколько месяцев: в Бирме русское судно было конфисковано английскими властями как вражеское, наши путешественнихи вместе с командой были взяты в, плен, им пришлось пережить еще множество невзгод, прежде чем они достигли русской земли. Когда корабль, везший их, подплывал к берегам бухты Золотой Рог, Мерварты были в крайнем нетерпении: они боялись опоздать на транссибирский экспресс, отправлявшийся из Владивостока, как они помнили, лишь раз в неделю. Задержать свое приближение к дому хотя бы еще на неделю им казалось мучительным. На берегу они узнали, что Петроград, к которому они так стремились, отрезан от них несколькими фронтами…

…А МАЭ по-прежнему числил их в штате членов «индийской» экспедиции, хотя в отчете музея за 1918 год и записано, что «от них, вследствие перерыва сообщения, сведений не поступило». Трудное время гражданской войны. В музее холодно, люди голодают. «Персонал бывает в Музее при температуре ниже нуля; регистрируются новые коллекции и книги, просматриваются списки, составляются карточки, пишутся новые путеводители и обсуждаются проекты улучшений и новых предприятий; некоторыми лицами готовятся к печати работы по музейным материалам».⁵⁷⁾ Скупая интонация строгих отчетных слов, но за ними — самоотверженная преданность музею его небольшого штата, неизменная уверенность в том, что сохранение и улучшение этого ценного учреждения русской науке необходимо и важно. Даже в эти нелегкие годы коллекции музея, в частности и его индийского отдела, понемногу пополняются. В 1915—1917 годах поступили небольшие дары: коллекция печатей и планов индийских городов [89], несколько лубочных картин, глиняные фигурки божеств, деревянные сандалии, металлические щипцы и другие предметы быта [90]; модели ланкийского парусного (89/90) судна и двухколесных крытых повозок, запряженных парой зебу [91]; предметы храмового культа из бронзы, принадлежности туалетного столика, посуда для свадебного торжества [92].

При всей напряженности бюджета даже в 1918 году выделяются средства для покупки коллекций. Так, приобретены за тысячу рублей девятнадцать индуистских и буддийских культовых статуэток из Индии и Шри Ланки [93]. В соответствии с правительственными указаниями отдельные люди и организации забртятся о том, чтобы не погибли, а заняли положенное им место в музее брошенные без надзора частные коллекции и предметы. Так, в 1919 году в МАЗ от Конторы детской колонии поступает ценнейшая коллекция резной слоновой кости из города Муршидабада (современный штат Индии Уттар-Прадеш) [94], в апреле 1920 года совершена передача от политотдела Петротрудартели около сорока предметов культа и быта из металла: различные статуэтки, подносы, светильники, сосуды [95]. Районная библиотека Петроградской стороны передала в музей альбом с фотографиями по Южной Индии [96].

Известные путешественники по островам Индонезии А.Я. Смотрицкая и А.С. Эстрин подарили индийскому отделу два предмета с Шри Ланки: модель лодки и браслет [97]. Несколько ценных коллекций поступило в МАЭ из других музеев и позже, в середине и конце двадцатых годов. В 1924 году были приняты значительные и интересные по подбору вещей коллекции из. бывшего музея Штиглица. Это образцы тканей, покрывала, занавеси, коврики, паласы,⁵⁸⁾ образцы вышивок, купоны для кофточек, парчовые галуны [98]; металлические художественные изделия [99]; керамика [100], украшения [101]; кустарные изделия из папье-маше, лакированного дерева, мыльного камня [102]. В 1926 году Хабаровский краеведческий музей прислал в МАЭ пять моделей ланкийских лодок [103]. В 1927—1928 годах из государственного Музейного фонда поступили коллекции оружия, предметов культа, металлических изделий, картин и др. [104].

…Однако вернемся к нашей экспедиции. Только в 1920 году до МАЭ дошло одно из писем Мервартов. Оно уже не застало в живых Василия Васильевича Радлова: он скончался в мае 1918 года, отдав почти 25 лет своей жизни служению музею, и письмо читал Лев Яковлевич Штернберг. Радостно было от того, что наконец (90/91) стала ясна судьба «индийской экспедиции» — собран огромный коллекционный материал, фотографии, книги, живы и здоровы сами собиратели. Однако большая часть коллекций хранится в музеях Коломбо, Мадраса и Калькутты — их еще нужно вызволить, что совсем непросто в сложной международной обстановке. Необходимо было организовать переезд участников экспедиции из Владивостока в Петроград в ситуации, когда даже письма часто не достигали адресата. Для вызволения коллекций потребовались немалые хлопоты в течение двух с половиной лет, дипломатические переговоры с Англией через Наркоминдел по обращению Президиума Академии наук о разрешении вывезти принадлежащие России коллекции из Индии. В этих хлопотах самое деятельное участие приняли Комиссар внешней торговли и советский торгпред в Великобритании (1921—1923) Л.Б. Красин, индолог академик Ф.И. Щербатской, находившийся в то время в Лондоне. Первая партия коллекций (из Калькутты) поступила в музей лишь летом 1923 года. Взволнованно принял долгожданные сокровища В.Г. Богораз: «Из Индии в Россию приехали музейные коллекции — 73 ящика, 300 пудов… Всю эту лавину, все это стихийное богатство собрали молодые ученые… Коллекции пахнут каким-то пряным духом, сверкают, переливами тропических красок и хочется взять и припечатать эти краски к обыденной серой бумаге, на которой пишу».⁵⁹⁾ Вскоре благополучно прибыли и коллекции из Мадраса и Коломбо, заботу о доставке которых взял на себя капитан советского флота Красинский. Вещи прибыли домой раньше тех, кто их собрал, и еще целый год ждали разбора и классификации. Это могли осуществить только те, кто знал их историю и назначение.

На целых десять лет (вместо двух — каким был первоначально задуманный срок экспедиции) растянулась для Мервартов разлука с домом. До разгрома Колчака не было никакой возможности выехать из Владивостока на запад. Правда, Мерварты не сидели сложа руки, и в это время. Они приняли деятельное участие в создании историко-филологического факультета Дальневосточной республики, на основе которого впоследствии вырос Государственный дальневосточный университет. Александр Михайлович и Людмила Александровна преподавали здесь сравнительное языкознание, индийские языки, литературу и этнографию. В эти годы у них увеличилась (91/92) семья: родились дочь Любовь и сын Владимир (он погиб в боях под Москвой в 1941 году, уйдя на фронт добровольцем). Появились новые заботы, еще сложнее стала проблема переезда. Почти собрались в дорогу — совершился белогвардейский переворот в Приморье. Потом появились большие финансовые затруднения: преподавательская работа на созданном факультете не оплачивалась. Служба нашлась только в Русско-Азиатском банке, и семья Мервартов переехала в Харбин. Переписка с МАЭ шла крайне неровно, от письма до письма проходили месяцы. Мерварты выражали горячее желание вернуться в музей, к любимой работе. МАЭ хлопотал о разрешении на въезд их в Советский Союз, о визах, о разрешении на бесплатный проезд и беспошлинный ввоз коллекций. Наконец, все формальности были улажены, и летом 1924 года Мерварты с детьми и коллекциями в специальном вагоне-теплушке, который выхлопотал для них Наркоминдел, совершают долгий переезд из Харбина, через Верхнеудинск (ныне Улан-Уде) и Читу в Петроград.

Почти сразу, едва устроившись в квартире, предоставленной им Академией наук тут же, рядом с МАЭ — во дворе Зоологического института, они принялись за разбор коллекций. Привезенный экспедицией материал, состоял из 5575 этнографических предметов, фотографических коллекций (около тысячи позитивов и полутора тысяч негативов) и почти 800 томов книг по проблемам культуры и истории народов Индии и Шри Ланки.

В это время шла подготовка к 200-летнему юбилею Академии наук. Музей антропологии и этнографии получил дополнительные помещения, дирекция решила произвести полную реэкспозицию музея, и в частности создать новый отдел — индийский, на основе новых экспозиционных материалов. А.М. и Л.А. Мерварты с энтузиазмом взялись за дело; разобрали и зарегистрировали большую часть коллекций, и новая экспозиция в короткий срок была создана. По объему и содержательности материалов она не уступала другим отделам МАЭ. Экспозиция заняла большой двусветный зал с шестью парами окон, где в 79 шкафах, на четырех подиумах и семи щитах были выставлены предметы материальной и духовной культуры народов Индии, Ланки, Бирмы и Таиланда. Коллекции, привезенные экспедицией, были дополнены в экспозиции некоторыми предметами из более ранних собраний. Экспозиция имела (92/93) следующие разделы: вводный (о географии, типах населения и культур индийского ареала), «Оружие», «Рыболовство и судоходство», «Земледельческие орудия», «Культура пальм», «Жизнь индийского крестьянина», «Индус у себя дома», «Домашние ремесла», «Индийское кустарное искусство», «Мифология и обряды», «Принадлежности браминского культа», «Отшельники и паломники», «Секты и касты», «Народный театр», «Музыкальные инструменты», «Письмо и письменные принадлежности». Таким образом новая экспозиция широко и разносторонне представляла быт и традиции народов индийского ареала в отличие от всех прежних выставок, в которых могли быть показаны лишь отдельные явления и предметы индийской культуры.

Позднее, к началу 1926 года, был составлен путеводитель новой экспозиции, а также научные коллекционные описи. Путеводитель явился сжатым, но очень содержательным очерком материальной и духовной культуры народов Индии и Шри Ланки. Особую ценность до сих пор представляют предметные описи собирателей, так как они содержат научное описание вещей и многочисленные личные наблюдения ученых.

Еще во время экспедиции А.М. и Л.А. Мерварты приступили к научной разработке ряда проблем и аспектов индийской и ланкийской этнографии, в частности вопросов народного театра, фольклора, религиозных воззрений и первобытных верований. В течение пяти-шести лет после их возвращения в музей они опубликовали несколько работ на основе собранных научных и вещевых материалов: о музейном деле в Индии, об украшениях кашмирских брахманов, о ланкийской богине Паттини, о малабарском народном театре, о народном элементе в классической драме древней Индии и некоторые другие. Вышли из печати некоторые переводы индийских фольклорных произведений, очерк путешествия на Шри Ланку, заметки о путевых впечатлениях. Александр Михайлович составил и издал грамматику тамильского языка, ввел его преподавание в университете, тде читал также курс индийской этнографии (вторым после И.П. Минаева).

Казалось, что все это — лишь начало задуманной большой работы. Но судьба распорядилась иначе: наступила трудная жизненная полоса. В 1932 году скончался Александр Михайлович. Невзгоды и перемены жизни оторвали Людмилу Александровну от МАЭ. Однако (93/94) «индийский» период жизни всегда занимал особое место в ее воспоминаниях и чувствах. Автору этой книжки посчастливилось несколько раз повидаться с Людмилой Александровной в последние два года ее жизни: побывать в гостях в ее квартире в Москве на улице Чкалова, где книги на полках до высокого потолка заполняли все стены длинной прихожей, где в скромной комнате явно господствовал письменный стол и, как единственное украшение, бросалась в глаза детская фотография дочери и сына Людмилы Александровны над старомодной кроватью; встречать ее в Ленинграде — Людмила Александровна приезжала повидаться с родными и со старинными своими приятельницами по Бестужевским курсам. Людмила Александровна сама не начинала воспоминаний, но если просили — рассказывала о прошлом, о своих путешествиях. И поразительно, как ясно и близко обрисовывались в ее рассказах события пятидесятилетней давности. Они никогда не забывались, они жили с ней — вот почему, не на виду для всех, но под рукой, для себя, в верхнем ящике письменного стола всегда лежала фотография, запечатлевшая Людмилу Александровну и ее сингальскую приятельницу Бандарамянике в национальных кандийских нарядах на фоне пышной ланкийской зелени. Разве забудется то, чему отдано столько трудов и души?

«А мне жалко покидать Индию… Я пробуждаюсь, точно от очень приятного сна», — писал в свое время И.П. Минаев, прощаясь с полюбившейся землей.⁶⁰⁾ Мерварты считали свою работу продолжением трудов этого ученого в индологии, а себя — его наследниками. В самом деле, этих исследователей роднит многое в научных принципах, в подходе к изучению чужой культуры. Они обладали блестящей эрудицией, научной проницательностью, умением увидеть главное, оригинальное в изучаемом объекте, они проявляли трезвость суждений, стремление исходить только из фактов, научную добросовестность. С величайшей серьезностью они относились к местной культуре, с глубоким уважением и симпатией — к ее создателям.

* * *

В годы Великой Отечественной войны экспозиции МАЭ были разобраны, и вещи, упакованные в ящики, хранились в подвалах самого музея и Эрмитажа. (94/95)

Восстановление постоянной экспозиции индийского отдела относится к 1949 году, в нем принимали участие Л.И. Баславская, М.К. Кудрявцев, А.И Собченко; оформлением выставки занималась художник музея Т.Л. Юзепчук, манекены были исполнены скульпторами А.А. Колокольчиковым и И.Н. Хитровым. Принцип экспозиции был принят тематический, и в каждом из ее разделов были совокупно представлены коллекции из Индии, Пакистана и Шри Ланки. Количество выставленных предметов составило примерно десятую часть южноазиатских фондов. За прошедшие годы экспозиция подвергалась переделкам, одни экспонаты заменялись другими, принципиальный ее характер сохраняется до сих пор.

После войны значительные поступления в южноазиатские фонды МАЭ связаны с периодом, когда стали активно развиваться и укрепляться дружественные и культурные связи Советского Союза с освобождавшимися от колониальной зависимости странами Южной Азии. МАЭ принял дары от культурных делегаций и членов индо-советского культурного общества: глиняные статуэтки, набивные игрушки, вышитую одежду, украшения, художественные металлические изделия — от посланцев индийско-советского культурного общества [105]; одежду и обувь из Непала [106]; кашмирскую шаль — от главы бывшего княжества Джамму и Кашмир Каран Синха [107], и некоторые другие.

Целый ряд коллекций поступил в музей с выставки кустарных изделий Индии, показанной в 1956 году в Москве, Ленинграде и других городах СССР: резные изделия из дерева; украшения; куклы и другие игрушки; статуэтки и модели; изделия из металла; изделия из кожи; плетение; гончарные изделия; ткани, одежда, обувь, вышивки, ковры; муляжи плодов и фруктов; ткани, украшения, вазы, резьба по слоновой кости [108].

С выставки кустарных изделий Цейлона, открытой впервые в Москве в 1959 году, пришли в МАЭ экспонаты, составившие коллекции: художественных изделий из металла, резьбы по дереву, кости, рогу, образцов народного плетения, тканей, художественных произведений из серебра и белого металла [109].

От департаментов археологии Пакистана и Индии поступили копии археологических находок: предметов материальной культуры протоиндийской цивилизации из долины реки Инд [110]. (95/96)

Общество индийско-советской дружбы через Союз Советских обществ дружбы с народами зарубежных стран преподнесло в дар музею две богатые коллекции предметов быта из Пенджаба и Махараштры [111].

Некоторые коллекции поступили от научных сотрудников института этнографии АН СССР после поездок в Индию и Шри Ланку [112]. Ряд интересных предметов подарили музею студенты и аспиранты из Южной Азии, обучавшиеся в последние годы в вузах Ленинграда [113].

Две интересные коллекции были зарегистрированы в 1982 году: их собирателем был известный географ Д.Д. Руднев (1879—1932). В начале 1914 года он отправился в кругосветное путешествие по линии министерства просвещения и одной из своих задач также считал сбор коллекций для российских музеев. Его планы, как и у Мервартов, были прерваны началом мировой войны: кругосветного путешествия не получилось. Он поспешно вернулся в Россию, воевал, был ранен. После Октябрьской революции Дмитрий Дмитриевич принял деятельное участие в создании географического факультета университета. Умер он преждевременно, от тяжелой болезни. Из своей поездки он смог привезти на родину лишь часть собранных коллекций. По содержанию подлинно этнографические, они не сразу попали в МАЭ: фронт, госпиталь, напряженная работа, а потом скорая болезнь и смерть помешали самому Дмитрию Дмитриевичу поместить их в музей, но вещи были бережно сохранены его родственниками и почти все переданы в дар МАЭ в 1950 году, а небольшая группа оставшихся вещей была приобретена у них в 1982 г. Среди этих предметов — более шестидесяти индийских [114], это — прекрасные образцы деревянной и бронзовой скульптуры, расписное панно с изображением индуистского мифологического сюжета, а также фигурки из папье-маше, представляющие типы населения Индии.

Коллекции отдела Южной Азии МАЭ не только выставляются на его постоянной экспозиции, но показывались и показываются на различных временных выставках в самом музее, в музеях Ленинграда и его пригородов, а также других городах Советского Союза.

Отдел располагает также богатым собранием фотографических и других иллюстративных материалов, к которым прибегают не только сотрудники музея, но и другие лица и учреждения. (96/97)

Публикация коллекций отдела осуществляется по традиции главным образом в выпусках постоянного музейного издания — «Сборника Музея антропологии и этнографии», хорошо известного историкам культуры, искусствоведам, художникам.

Но самым массовым, «многотиражным изданием» музейных предметов является постоянная выставка отдела. В «тихое» время ее посещает до полутора тысяч человек в день и до пяти-шеститысяч — в сезоны «пик»: в дни школьных и студенческих каникул, в летний туристский сезон.

Богатый фонд отдела (на музейном языке: свыше двенадцати тысяч единиц хранения) любовно собран многими руками. В каждом из этих предметов — ум, талант, фантазия народа, которому он принадлежал, мастера, который его создал, но также и частица души собирателя, того, кто обратил внимание на тот или иной предмет, оценил его как произведение оригинальной культуры и сделал музейным достоянием. А значит, и фактом нашей собственной культуры.

Назад К содержанию

¹⁾ В.А. Ульяницкий. Сношения России с Средней Азией и Индией в XVI—XVII вв. М., 1889.

²⁾ См.: А.Ф. Малиновский. Известие об отправлениях в Индию российских посланцев, гонцов и купчин с товарами и о приездах в Россию индейцев с 1469 по 1751 г. — «Труды и летописи общества истории и древностей российских» (ОИДР). Ч. VII. М., 1837.

³⁾ Musei Imperialis Petropolitani. Vol. I, II, III. Ptp., 1742—1745. (98/99) Палаты Санктпетербургской Императорской Академии наук. СПб., 1741 (рукопись).

⁴⁾ И. Бакмейстер. Описание Библиотеки кабинета редкостей и натуралиев. СПб., 1776.

^*) В квадратных скобках указаны ссылки на номера коллекций и предметов.

⁵⁾ В.С. Воробьев-Десятовский. Индианист Герасим Степанович Лебедев. — «Очерки по истории русского востоковедения». Т. 2. М., 1956.

⁶⁾ «Русская старина», 1875, т. XII, с. 825.

⁷⁾ См. об этом: Г.А. Зограф. Роберт Христианович Ленц. — «Ученые записки Ленинградского университета. Серия востоковедных наук». Вып. 9. Л., 1960, № 279; Н.В. Лобанова. Кафедра индийской филологии. — «Ученые записки Ленинградского университета. Серия востоковедных наук». Вып. 13. Л., 1960, № 296.

⁸⁾ Понятие «Индия» во времена Минаева часто употреблялось в широком смысле: для обозначения всего ареала влияния индийской цивилизации, т.е. включая, кроме Индии, еще Шри Ланку, Непал, а иногда и Бирму.

⁹⁾ И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии (из путевых заметок русского). Ч. 1 и 2. СПб., 1878.

¹⁰⁾ Под заглавием: И.П. Минаев. Дневники путешествий в Индию и Бирму были изданы лишь в 1955 году издательством АН СССР в Москве.

¹¹⁾ Так, например, 17 марта 1886 года, находясь в Дарджилинге, Минаев сделал следующую запись в своем дневнике: «Для меня самое любопытное здесь — этнография местности. Все эти народности… до сих пор весьма плохо изучены и очень неудовлетворительна описаны». — И.П. Минаев. Дневники…, с. 174.

¹²⁾ И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии…, ч. I, с. 7.

¹³⁾ Список опубликованных работ И.П. Минаева содержит почти 150 названий, из них 124 работы вышли в свет при жизни ученого.

¹⁴⁾ И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии…, ч, I, с. 84-85; кстати сказать, пышность и великолепие Анурадхапуры, которые, возможно, несколько преувеличены составителями хроник, тем не менее подтверждены свидетельствами китайского путешественника Фа Сяня, посетившего остров в V веке нашей эры.

¹⁵⁾ Там же, с. 83.

¹⁶⁾ В условиях тропического климата даже камни быстро разрушаются — кто сосчитает, сколько деталей дворцов, храмов и других сооружений утрачено за прошедшие сто лет: разрушено солнцем, дождями, ползучей растительностью, использовано на поздние постройки? Работы по консервации и восстановлению ланкийских древностей по-настоящему еще только начинаются.

¹⁷⁾ И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии…, ч. I, с. 159-160.

¹⁸⁾ Там же, ч. I, с. 279.

¹⁹⁾ Некоторые из них он привел в своем переводе в главе «Непал». — И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии…, ч. I, с.282-284.

²⁰⁾ См.: Каталог индийских рукописей Российской Публичной библиотеки. Собрание И.П. Минаева и др. Составил Н.Д. Миронов. Вып. 1. Пг., 1918.

²¹⁾ И.П. Минаев. Очерки Цейлона и Индии…, ч. II, с. 98.

²²⁾ Там же, ч. I, с. 67.

²³⁾ [И.П. Минаев]. Положение английских владений в Азии. — «Новое время», 20.XI.1875.

²⁴⁾ И.П. Минаев. Дневники…, с. 165. (99/100)

²⁵⁾ Там же, с. 173.

²⁶⁾ М.П. Бабкина. Вклад И.П. Минаева в индийское театроведение. — Иван Павлович Минаев. М., 1967.

²⁷⁾ И.П. Минаев. Русские помыслы об Индии в старину. — «Журнал Министерства народного просвещения». 1884, № 10.

²⁸⁾ Б.Я. Волчок. Фрагмент мраморного рельефа из индийской коллекции И.П. Минаева. — «Сборник МАЭ». Т. XXII. Л., 1964, с. 254-259.

²⁹⁾ И.И. Петров. За Гималаями. М., 1958, с. 188-190.

³⁰⁾ Исторический очерк возникновения и развития Кавказского музея. — «Кавказский календарь на 1904 год». — II отдел, с. 46-51.

³¹⁾ А. Сталь-Гольштейн. Путевые впечатления об Индии. СПб., 1904.

³²⁾ Ученик известного мариниста Боголюбова. См.: И.И. Петров. За Гималаями. М., 1958, с. 188.

³³⁾ Путешествие А.И. Воейкова по Индии. Из писем его к барону Ф.Р. Остен-Сакену. — «Известия Русского Императорского Географического Общества», 1876, т. 12; А. Воейков. У сирийских христиан в Траванкуре (из путешествия по Южной Индии). — «Руское обозрение». М., 1890, т. 1.

³⁴⁾ А.Н. Краснов. Из колыбели цивилизации. Письма из кругосветного путешествия. СПб., 1898; А.Н. Краснов. Индия и Цейлон. СПб., 1900; А.Н. Краснов. Чайные округи субтропических областей Азии (Культургеографические очерки Дальнего Востока). Вып. II. Китай. Индия и Цейлон. Колхида. СПб., 1898.

³⁵⁾ Буквальный перевод этого названия довольно забавен: «Дворец асафетиды и нюхательного табака».

³⁶⁾ Архив АН СССР. Ф. 142, оп. 1, № 23, с. 146-147.

³⁷⁾ Ф.И. Щербатской (1866—1942) — ученик И.П. Минаева, крупнейший востоковед, знаток индийской философии.

³⁸⁾ М.К. Кудрявцев. Фрагмент дворца из города Насик (Индня). — «Сборник МАЭ». Т. XIV. М.–Л., 1953.

³⁹⁾ К сожалению, из-за другой научной нагрузки он не смог довести это описание до конца.

⁴⁰⁾ Отчет о командировке в Индию в 1897 году для изучения чумной эпидемии доцента Военно-медицинской академии, старшего врача Обуховской больницы А.М. Левина. СПб., 1897.

⁴¹⁾ См.: Марк Поповский. Судьба доктора Хавкина.м., 1963.

⁴²⁾ Санкт-Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы (1878—1918 гг.). Л., 1965.

⁴³⁾ Е.Я. Люстерник. Научная экспедиция А.М. и Л.А. Мервартов в Индию в 1914—1918 гг. — Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки. Вып. IV. Л., 1975.

⁴⁴⁾ Мерварт Л.А. и А.М. В глуши Цейлона. (Путевые заметки участников экспедиции Академии наук в Индию и на Цейлон в 1914—1918 гг.). Л., 1929.

⁴⁵⁾ Там же, с. 29-30.

⁴⁶⁾ «Сборник МАЭ». Т. VII. Л., 1927, с. 50-59.

⁴⁷⁾ Мерварт Л.А. и А.М. В глуши Цейлона…, с. 40-41.

⁴⁸⁾ Там же, с. 37.

⁴⁹⁾ А. и Л. Мерварт. Отчет об этнографической экспедиции в Индию в 1914—1918 гг. Л., 1927, с. 2.

⁵⁰⁾ В настоящее время их примерно тысяча человек.

⁵¹⁾ А. и Л. Мерварт. Отчет об экспедиции…, с. 11. (100/101)

⁵²⁾ А.М. Мерварт. Достижения и проблемы индийской этнографии. — «Этнография». 1927. № 1, с. 127.

⁵³⁾ Из-за условий военного времени прекратились поступления субсидий от Академии наук, и члены экспедиции должны были искать службу, которая дала бы им средства для пребывания и продолжения этнографической работы в Индии. А.М. Мерварт, кроме упомянутой должности в музее Калькутты, занимал некоторые посты в административных учреждениях Южной Индии. Л.А. Мерварт работала в женской больнице города Мадуры, преподавала в одном из женских колледжей Калькутты. На заработанные таким образом личные средства они приобрели и некоторые из коллекций.

⁵⁴⁾ Отчет о деятельности МАЭ за 1915 г., Пг., 1916, с. 22.

⁵⁵⁾ Отчет о деятельности МАЭ за 1916 г., Пг., 1917, с. 28-30.

⁵⁶⁾ См.: С.А. Маретина. «Рамаяна» в бенгальском кукольном театре. — «Сборник МАЭ». Т. XXI. Л., 1963, с. 252-266.

⁵⁷⁾ Отчет о деятельности МАЭ за 1919 г., Пг., 1920, с. 148.

⁵⁸⁾ См.: Б.Я. Волчок. Индийские паласы в собраниях МАЭ. — «Сборник МАЭ». Т. XX. Л., 1961, с. 114-124.

⁵⁹⁾ АН СССР, ф. 250, оп, 3, № 86, л. 2.

⁶⁰⁾ И.П. Минаев. Дневники…, с. 182.

Назад К содержанию