Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Искендеров А.А.
Тоётоми Хидэёси

Часть первая.
Начало пути

Самурай, или буси, означает «воин». В древней Японии термин «самурай» (буквально «слуга») помимо своего прямого употребления в зпачении «быть в услужении у знатного лица» применялся также для обозначения воинов, которые несли караульную службу в императорском дворце и патрулировали улицы и площади столицы..

Позднее, с развитием феодальных отношений, самураями стали называть членов вооруженных дружин, создававшихся владельцами [46] поместий (сёэн) для охраны своих владений от нападения соседних феодалов, а также для подавления крестьянских выступлений. Дружины эти постепенно расширялись и превращались в настоящее княжеское войско, без которого нп один сколько-нибудь влиятельный феодал, все больше обособляясь не только от соседа, но и от центральной власти, не мыслил уже своего существования. Чем крупнее был феодал, тем острее он ощущал потребность в собственном войске.

Самураи-воины вербовались в основном из более или менее обеспеченной части сельского населения: деревенских старост, владельцев именных наделов (мёдэн), других слоев крестьянства. Будучи членами феодальных дружин, самураи в массе своей не порывали с земледелием. После боевых сражений они, как правило, возвращались в родные деревни и продолжали крестьянствовать. Несложная военная техника и снаряжение, которым был вооружен самурай, ограниченные масштабы боевых сражений не требовали от самураев высокой выучки и постоянного нахождения на военной службе.

Небольшая часть самурайства за верноподданническую вассальную преданность феодалу получала от него в дар землю вместе с приписанными к ней крестьянскими дворами. Такие самураи впоследствии сами превращались в феодалов, нередко достаточно влиятельных, жестоко эксплуатируя безземельных крестьян. В основном же земельные участки, которые получали самураи за военную службу, были небольших размеров. Самураи сами их обрабатывали, лишь изредка прибегая к найму арендаторов. По своему положению это были, по определению акад. Е. М. Жукова, полукрестьяне,¹⁾ которые по первому же зову своего властелина, как по сигналу боевой тревоги, являлись на приписные пункты и в составе военных дружин участвовали в боевых сражениях.

Медленно, но неуклонно развивался процесс выделения самурайства в самостоятельный класс-сословие, укреплялось его привилегированное положение в японском средневековом обществе. Чем дальше, тем больше самурайство взбиралось вверх по иерархической лестнице, оспаривая у древней родовой аристократии власть и привилегии.

По составу и имущественному положению самурайство не было однородным. Кроме низшего и среднего слоев, сохранявших тесную связь с крестьянством, начинают выделяться самураи более высокого ранга, занимавшие верхние ступеньки феодальной пирамиды власти. Некоторые из них входили в ближайшее окружение сёгуна.

Судьба самурайства все прочнее переплеталась с феодальными войнами и все больше зависела от них. Войны становились [47] содержанием всей их жизни. Самураи существовали для войн и жили войнами. Чем чаще возникали войны и чем дольше опи продолжались, тем острее ощущалась потребность в самурайском воинстве.

В XVI столетии, когда междоусобицы происходили уже не эпизодически, но непрерывно и становились, по существу, постоянно действующим фактором на политической сцене Японии, потребность содержать достаточно сильные, хорошо обученные и значительные по численности феодальные армии необычайно возросла. Самурайство как ударная сила феодальных армий приобрело черты профессиональных военных, обособилось в замкнутую, хотя и достаточно широкую общественную группу, объединенную общностью социальных и профессиональных интересов.

Пока самураи, находясь в частнопоместных хозяйствах, сохраняли прочные связи с землей и крестьянством, они не представляли самостоятельного социально-классового образования с исторически определенным, отличным от других классов и социальных групп положением в системе общественных отношений. Лишь с образованием крупных феодальных княжеств социальное положение самурайства начинает качественно меняться: самурайство обособляется от основной массы крестьянства и превращается в самостоятельную общественную группу. Начавшись в период Камакура, а точнее, в конце XII — начале XIII века, этот процесс окончательно завершился в середине XVI столетия.

В истории японского самурайства были свои периоды взлета и падения, расцвета и упадка. Однако в исторических судьбах самурайства XVI век занимает особое место. Именно в то время произошел качественный сдвиг в общественном положении самураев, которые полностью порывают с землей и крестьянством и окончательно формируются как самостоятельный класс-сословие, господствующий над всем обществом.

Обособлению самурайства и выделению его в особый самостоятельный общественный класс-сословие помимо структурных изменений в самом японском феодализме и непрерывно продолжавшихся межфеодальных войн способствовало еще одно немаловажное обстоятельство. В XVI веке в Японии впервые появилось огнестрельное оружие, которое завезли в страну португальские купцы. Оно произвело ошеломляющее впечатление на японских феодалов, которые наперебой скупали его за большие деньги у португальцев и испанцев. Спрос был так велик, что вскоре в самой Японии налаживается довольно широкое оружейное производство.

Огнестрельное оружие произвело подлинный переворот в военном деле, вызвало большие изменения в тактике ведения боя, потребовало совершенствования военного искусства. Появился новый [48] для японских феодальных армий род войск — пехота, на вооружении которой находилось огнестрельное оружие Фитильные ружья-аркебузы, употреблявшиеся в Европе в XIV—XVI веках, японцы окрестили «танэгасима» (по названию острова, на котором в 1542 году высадились португальцы, доставившие сюда огнестрельное оружие). Наряду с конницей, испокон веку считавшейся главной силой на ратном поле, вооруженной копьями-пиками и стрелами, появляются пехотинцы, которых называли «легкие на ноги» (асигару).

У самураев в связи с этим резко увеличился объем воинских обязанностей. Японский самурай XVI века — это уже не средневековый конный латник, а владеющий огнестрельным оружием воин, знакомый с тактическими основами боя, ибо сам бой приобрел ряд качественно новых черт, менялись его характер и содержание. Победителем из него далеко не всегда теперь выходил тот, у кого было больше войска. Успех сражения все чаще определяли не только внезапность нападения, воинская доблесть и отвага самураев, как это часто бывало прежде. Одного этого уже было недостаточно. Все большее значение приобретали оснащенность феодальных армий огнестрельным оружием и степень владения им. Не только числом, но в еще большей мере умением можно было выиграть военную кампанию.

В круг новых обязанностей самураев входило не только отличное владение огнестрельным оружием, но и глубокое освоение новых способов ведения боя, важнейшим элементом которого постепенно становился огонь. Для того чтобы выиграть сражение, войска должны были добиваться полного взаимодействия всех подразделений и частей, постоянно маневрировать, осуществляя обходы противника с флангов и нанося ему ощутимые удары с тыла.

Появление на вооружении феодальных армий огнестрельного оружия вызвало не только серьезные изменения в тактике ведения боя, в характере наступательных операций. Оно потребовало сооружения более надежных оборонительных укреплений.

В первую очередь это коснулось замков феодалов, служивших главными опорпыми пунктами новых владетельных князей, их цитаделью и оплотом. Новые даймё прекрасно понимали военное значение замков, особенно при неослабевающем накале военных действий в стране, непрерывном расширении производства и все более массовом применении огнестрельного оружия. Величественная грандиозность замков, их пышное убранство, символизировавшие могущество и силу влияния новых феодальных магнатов, свидетельствовали также о резко возросшем военно-оборонительном значении этих укреплений. Каждый крупный феодал стремился опередить своего соперника в изобретательности не только по [49] части архитектурных форм и дорогостоящих украшений, но и но надежности фортификационных сооружений.

Вместо старинных деревянных замков воздвигались внушительных размеров мощные укрепления из камня и железа, настоящие крепости, за высокими и толстыми стенами которых могло расположиться немалое войско. Такие крепости-замки почти невозможно было взять штурмом. Укрывавшиеся в них феодалы со своим войском способны были выдерживать длительную осаду.

Хотя в среднем японские средневековые замки занимали небольшую площадь, всего метров 500-600 в длину и 200-300 в ширину, но уже и в ту пору воздвигались значительные по размерам и огромные по площади замки. Их отличали грандиозные дворцовые здания в несколько этажей, крепостные стены со сторожевыми башнями, надежно охранявшие обитателей замка от внешней опасности. Непременная принадлежность японского средневекового замка — широкие и глубокие искусственные рвы, окружавшие его со всех сторон и служившие дополнительным средством защиты. Иногда эту функцию выполняла естественная водная преграда — река, озеро или непроходимые болота. Замки-крепости сооружались, как правило, па гористой или холмистой местности, на краю отвесной скалы в сотни метров высотой, что в те времена также обеспечивало их неприступность.²⁾

Во второй половине XVI века в Японии строятся весьма значительные по размерам феодальные замки.³⁾ Например, общая площадь только внутренних помещений замка, принадлежавшего феодальному клану Такэда из провинции Каи, составляла почти 20 тыс. кв. м.⁴⁾ Замок Одавара, построенный феодальным магнатом XVI века Го-Ходзё, располагался на обширной территории, обнесенной крепостными стенами, площадью 170 га. Общая протяженность крепостных стен равнялась приблизительно пяти километрам.⁵⁾ Это почти в два раза больше протяженности стен Московского Кремля.

По мере того как самураи, порывая с деревней, оседали у стен феодальных замков, здесь вырастали поселения, постепенно превращавшиеся в города. Этот тип феодального города, получивший наименование призамкового, был самым распространенным в средневековой Японии. По подсчетам японского историка Харада Томохико, в течение всего XVI столетия в этой стране появилось 184 новых феодальных города, из них 83 развивались как призамковые.⁶⁾ Многие знаменитые японские замки, вокруг которых бурно расцвели такие крупные города, как, например, Нагоя, Химэдзи, Осака, Канадзава, Одавара, Фукуока и др., были основаны в XVI веке, преимущественно во второй его половине.⁷⁾

Призамковые города становились политическими, экономическими [50] и военными центрами крупных феодальных княжеств. Вместе с тем они явились рассадниками новой культуры, прежде всего архитектуры и стенной живописи. Замки при всей их громоздкости и вычурности представляли собой великолепный архитектурный ансамбль, оригинальные формы и национальный стиль которого в неповторимом своеобразии смогли передать дух и атмосферу той эпохи. Великолепная внутренняя отделка замков, выполненная мастерами-умельцами, росписи знаменитых художников составили яркую страницу в истории самобытной японской культуры, внесли качественно новые, в значительной мере реалистические моменты в ее развитие.

Самураи вместе с их челядью составляли значительный процент жителей призамковых городов. Более того, вместе с ремесленниками и торговцами они, в сущности, явились той основой, на которой сформировалось впоследствии городское, так называемое третье сословие.

Как отмечалось выше, самурайство по своему составу не было однородным. Оно состояло не из одних полководцев и военачальников, но включало лиц среднего и младшего командного состава феодальной армии, для которых военная служба была единственным источником существования. Несмотря на эту неоднородность, можно, очевидно, говорить о японском самурайстве как о вполне обособленной и в целом единой общественной группе, связанной своей принадлежностью к воинству, что объединяло его, подобно клану, и превращало в самостоятельное военно-дворянское сословие.

Некоторые западные исследователи, пытаясь понять социальную природу и морально-нравственные особенности японского самурайства, иногда сравнивают его с европейским средневековым рыцарством. Так, английский профессор Б. Чемберлен полагал, что «воспитание, занятия, правила чести и, вообще, вся нравственная атмосфера, окружавшая самураев, представляла поразительное сходство с той, в которой находились английская знать и джентри в средние века. У них, так же как у англичан, безответное и восторженное повиновение феодальным повелителям перешло в преданность до гробовой доски монархам, управляющим по божественному праву. У них, так же как у англичан, имеют значение только происхождение и воспитание, а не деньги. Для самурая слово было равносильно обязательству, и ему предписывалось быть столь же благородным, сколь и храбрым. Без сомнения, некоторые резко обозначенные местные оттенки сильно отличают японские понятия о рыцарстве от западных. Обычай самоубийства, харакири, входящий в кодекс понятий о чести, хотя и напоминает дуэль наших предков, представляется одной из таких своеобразных [51] особенностей. Еще более характерно отсутствие особой вежливости по отношению к прекрасному полу».⁸⁾

Разумеется, какие-то черты сходства между западноевропейским средневековым рыцарством и японским самурайством при желании можно найти. Но у них все-таки больше различий, чем сходства. Едва ли не самое существенное состоит в том, что рыцарство, хотя оно и принадлежало к военно-дворянскому сословию, оставалось прежде всего воинством, которое находилось на службе у господствующего класса, не являясь составной его частью. Что касается самурайства, к которому, строго говоря, относились все феодалы, от мелких и средних до крупных даймё, да и самого сёгуна, то это был в общем-то весь господствующий класс. Именно осознание своей принадлежности к господствующему классу объединяло самурайство, включая самые знатные его слои и прослойки, возвышало его над всеми другими слоями общества, ставило в совершенно особое положение, предопределяло специфические каноны, правила поведения, представления о чести и долге.

Если уж проводить историческую параллель, то с определенными оговорками самурайство можно было бы сравнить с дворянством, которое занимало господствующее положение в Западной Европе в феодальную эпоху. Но при этом следует учитывать по крайней мере два важных обстоятельства. Во-первых, самурайство было гораздо многочисленнее, чем западноевропейское дворянство. В странах Западной Европы дворянство в среднем не превышало 2% общего числа населения. В Японии самурайство составляло не менее 10% населения.⁹⁾ Во-вторых, самурайство представляло собой не просто господствующий, привилегированный класс, а такую социально-политическую силу, в формировании и развитии которой решающую роль сыграл военный фактор. Это было не просто дворянство, а дворянство военное, с сильно выраженными военно-милитаристскими чертами. Это был один из редких примеров в мировой истории, когда господствующий класс как обыкновенная военная сила сам себя защищал, постоянно находился в состоянии военных действий, отстаивая свое господствующее положение в обществе и привилегии. Являясь продуктом военно-феодальной диктатуры, самурайство на протяжении многих столетий служило ей верой и правдой, представляло достаточно широкую и сильную в военном отношении ее опору.

Многочисленность самурайства, насчитывавшего, по некоторым оценкам, 2 млн., или более 11% всего населения Японии в XVI веке,¹⁰⁾ и объединявшего в своих рядах крупных феодалов, средних и мелких землевладельцев, а также тех, кого можно было бы отнести к так называемому служилому самурайству (т. е. тех, кто не имел своей земли и жил исключительно военной службой), ставила [52] его в совершенно особое положение в японском феодальном обществе.

Своеобразие этого положения состояло в том, что самурайство выступало как бы в двух лицах: с одной стороны, оно само было господствующим классом-сословием, а с другой — представляло военную силу, которая ревностно отстаивала интересы и привилегии высших феодальных слоев и феодальную систему, как таковую. Это достигалось не столько благодаря общности экономических интересов самурайства и его материального положения, сколько единой системой политических, философских и религиозных взглядов, которых твердо придерживалось самурайство. Может быть, именно в этом кроется одна из глубинных причин, объясняющих, почему, несмотря на сильные потрясения, стремительные и часто неожиданные передвижения и перестановки внутри правящего класса, сопровождавшиеся бесконечными кровопролитными и опустошительными междоусобными войнами, существовавшая в стране система политической власти, формы и методы господства, по существу, оставались стабильными.

До тех пор, пока самурайство выступало единым и сплоченным в своей основе социальным организмом, хотя и было разбросано по враждовавшим между собой лагерям, феодальные устои оставались достаточно прочными, мало подверженными кардинальным переменам. Вместе с тем, как свидетельствует опыт японской истории, разложение, упадок и в известном смысле гибель японского сёгуната были в какой-то мере вызваны разорением и расслоением самурайства в результате лишения значительной его части, особенно низшего самурайства, сначала земли, а затем и других источников дохода, что привело к возникновению в его среде глубоких оппозиционных настроений, росту социального недовольства. Правда, этот процесс происходил уже в значительно более поздний период истории японского феодализма.

Особое положение самурайства в обществе предопределялось специфическими канонами, правилами и нормами поведения, устойчивыми представлениями о долге и чести. Все эти принципы и правила, вырабатывавшиеся на протяжении веков, составили систему взглядов и норм поведения, своеобразный неписаный моральный кодекс японского самурайства, известный под названием «путь самурая-воина» (бусидо).

Морально-этические правила и нормы поведения, отразившие идеологию господствующего класса феодальной Японии, призваны были, с одной стороны, выделить самураев из всей остальной массы населения, поставить их в привилегированное положение, а с другой — привить им верноподданническую идеологию, доказать, что слепая верность и бездумная преданность сюзерену являются [53] главной добродетелью самурая. Это вполне отвечало интересам сохранения и укрепления существовавших в стране социально-политических порядков. Вассальные отношения, которые пронизывали самурайский кодекс, распространялись в большей или меньшей степени на все слои самурайства, включая самые высокие его прослойки. Исключение составляли лишь сёгун да император, на которых не распространялись никакие регламентации.

Суть самурайской морали и самурайского бытия выражена в таких, например, типично самурайских пословицах и поговорках: «Лучший среди цветов — вишневый, первый среди людей — самурай»; «Когда стоишь перед своим господином, забудь о собственном отце и родном сыне». В этих лаконичных по форме, но достаточно емких по содержанию фразах, с одной стороны, подчеркивается общественное превосходство самураев, а с другой — внедряется в их сознание психология верноподданнического преклонения перед господином, который занимает более высокую ступеньку иерархической лестницы.

Если попытаться выделить наиболее характерные черты, которые в совокупности определяли бы облик японского самурая, то следовало бы, очевидно, прежде всего назвать такие основные качества, как вассальная преданность, воинственность, мужественность и отвага, высшим проявлением которых была готовность к самопожертвованию, пренебрежительное отношение к трудовой деятельности. Именно привитию этих качеств была посвящена вся система воспитания самураев. Этим требованиям должны были отвечать и морально-этические нормы, религиозные догматы, которыми весьма искусно пользовались представители господствующего класса для своего самоутверждения, сохранения и укрепления существовавших социальных порядков. Вооруженный самурай, этот «рыцарь без страха и упрека», верный своим понятиям о воинской чести, по первому зову готовый вступить в бой за своего господина — своеобразный символ феодальной Японии, раздираемой жестокими, кровопролитными междоусобными войнами. Из всех самурайских заповедей едва ли не главной была та, чье авторство приписывают крупному феодальному магнату XVI века Такэда Сингэн, который в своем кодексе семейного права записал, что истинный самурай ни на минуту не должен расставаться со своим мечом даже тогда, когда находится с любимой женщиной.¹¹⁾

Сложная система воспитания самурая должна была привить ему такие моральные качества и профессиональные навыки, которые рождали бы в нем чувство собственного достоинства, давали возможность ощущать себя отличным от других людей, стоящим выше их. Эта система призвана была воспитать у самурая три главных качества: мудрость (ти), гуманность (дзин) и храбрость [54] (ю). На этом треножнике держались моральные правила, которые были закреплены в самурайском кодексе бусидо и которыми строго руководствовались самураи.¹²⁾

Выработке этих свойств характера самураев способствовала хорошо продуманная система обучения и воспитания, включавшая целый комплекс разнообразных предметов — от фехтования и стрельбы из лука до философии, литературы и истории. Занятия гуманитарными дисциплинами преследовали цель дать самураям необходимый минимум общеобразовательной подготовки, повысить их интеллектуальный уровень. Все остальные предметы имели сугубо прикладной характер. Например, занятия каллиграфией вырабатывали четкий и красивый почерк в написании иероглифов и прививали самураям художественно-эстетический вкус, но в то же время по почерку и манере письма можио было как по своего рода индикатору судить о личных качествах и характере самурая.

Но, конечно, главное место в системе воспитания и обучения самураев отводилось военной подготовке. Сюда включались занятия по овладению боевым оружием, военной техникой и основами тактики, а также физическая подготовка. К тем далеким временам восходит и поныне широко распространенная в Японии борьба без оружия — «искусство самозащиты» (дзюдзюцу, или дзюдо). Этот вид борьбы, которую иногда называют «гибкий путь», был рассчитан на то, чтобы самурай в случае внезапного нападения на него более сильного противника мог, искусно владея различными приемами и способами борьбы, увернуться от удара и сам нанести ответный удар.

Неожиданные броски через тело, подножки, болевые захваты суставов, захваты на удушение, сильные и резкие удары рукой и ногой — эти и другие приемы не требовали большой мускульной силы. Они строились не на силе, а на ловкости и умении. Это была в основном оборонительная борьба без применения оружия. Ее целью было сковать противника, сделать его неспособным к сопротивлению. Поскольку расчет делался главным образом на применение болевых приемов, то необходимо было знать, какие части тела особенно чувствительны к ним, а это требовало от самурая знания анатомии человеческого тела.

Самураи прибегали к этому виду борьбы и в тех случаях, когда у воинов ломался меч или когда они переходили к рукопашной схватке. Кроме того, секретные приемы дзюдо применялись тогда, когда необходимо было избежать кровопролития. Например, во время торжественного выезда даймё каждый, кто оказывался на пути этой пышной процессии, должен был выразить свое почтение князю коленопреклонением, обязательно касаясь при этом лбом земли. В случае проявления неуважительного отношения к [55] феодальному властелину сопровождавшие его самурай, чтобы не привлекать внимания остальной публики и не омрачать торжественности обстановки, использовали против такого смельчака не меч, а приемы дзюдо.¹³⁾

Борьба дзюдо возникла в самурайской среде, ее способы и приемы были известны только самураям и держались в строгом секрете от простого люда. Все же в среде крестьян, лишенных права носить мечи, был распространен свой вид борьбы без оружия, при помощи которого они могли обороняться от вооруженных самураев. Такое искусство самозащиты называлось каратэдзюцу или каратэдо.¹⁴⁾

Особое внимание уделялось военной подготовке самураев. Они должны были хорошо фехтовать, уметь метко стрелять из лука, в совершенстве владеть оружием и конем, разбираться в искусстве ведения боя. Главным оружием самурая был меч. Их было два: длинный, двуручный и короткий, типа кинжала. Ношение двух мечей было не только исключительной привилегией самураев, но и их святой обязанностью.

Производство мечей, которые считались священным оружием,¹⁵⁾ издревле относилось в Японии к одной из самых почетных и очень престижных профессий. Мастера по изготовлению мечей пользовались особым покровительством крупных феодалов. Самурайские мечи отличались особой твердостью и упругостью при чрезвычайной остроте и стойкости лезвия. Технология их изготовления была крайне сложной. Чуть ли не миллион тончайших слоев разноуглеродной стали необходимо было прочно соединить между собой, чтобы получить клинок нужного качества. Иной раз на это уходило целых десять лет.¹⁶⁾ Такие клинки не уступали по качеству знаменитым дамасским клинкам и считались лучшими на Дальнем Востоке.

В XVI веке в связи с расширением масштаба междоусобных войн спрос на мечи резко повышается. Создаются все новые центры по их производству. Лучше всего оно было налажено в провинциях Ямасиро, Ямато, Бидзэн, Сагами и Биттю. Здесь жили наиболее искусные мастера, чье великолепное умение производить очень высокого качества клинки, которые называли «живой душой самурая», пользовалось заслуженной славой не только в Японии, но также в Корее, Китае и некоторых странах Юго-Восточной Азии, куда клинки экспортировались.

С появлением в Японии огнестрельного оружия, потребовавшего организации армии на новых началах, самураям пришлось приобщиться к новым видам оружия, освоить все новшества в военном деле. Ружья находились на вооружении в основном у пехотинцев, которые были рекрутированы главным образом из низших [56] слоев самурайства. Создание нового рода войск потребовало от самураев тактически более грамотного руководства боевым сражением. От этого в решающей мере зависели теперь боеспособность феодальной армии, ее мобильность и, что очень важно, умение не только стремительно атаковать противника, но и надежно обороняться, тем более что наряду с широким распространением огнестрельного оружия, которое доставляли в эту страну европейцы, началось его изготовление в самой Японии. Появились первые пушки, заряженные ядрами.

На протяжении многих столетий у самураев складывался свой особый стиль и уклад жизни, вырабатывались нормы поведения, которым они неукоснительно следовали. Даже по внешнему виду они выделялись из общей массы людей. У всех самураев была одинаковая прическа. Верхняя часть головы выбривалась, и волосы, собранные сзади и с боков в один пучок, перевязывались, смазывались жиром и аккуратно укладывались на макушке.¹⁷⁾

Как и для европейского дворянства, для института японского самурайства большое значение имело происхождение. Чем дальше и глубже в прошлое уходило своими корнями родословное древо, тем высокомернее и презрительнее самурай относился к тем, кто не был знатного происхождения. Правда, в ходе непрерывных междоусобных войн, составлявших неотъемлемую часть политической и военной истории японского феодализма, когда стремительно падали влияние и авторитет центральной власти, представленной некогда могущественной феодальной династией, принадлежность даже к самым древним аристократическим родам не могла оградить от неожиданных и крутых поворотов в человеческих судьбах. В это жестокое время больше, пожалуй, чем в другие периоды японской истории, было отклонений от исстари насаждавшегося в этой стране отношения к высокочтимым знаменитым предкам, прошлым заслугам, традициям и нравам.

Самурайство безжалостно выкидывало из своей среды тех, кто, лишившись сильного покровителя, разорялся, и в то же время быстро пополнялось за счет тех, кто «выбивался в люди» на волне междоусобицы. Самураями становились не только по наследству, но значительно чаще за заслуги на войне. Суровое военное время диктовало свои законы, предъявляло свои требования и мало считалось с нравами и обычаями прошлых времен. Жизнь и удивительная судьба Тоётоми Хидэёси — одно из самых ярких тому подтверждений.

Вся система воспитания и обучения самураев была насквозь пронизана религиозным фанатизмом, подогревавшим их смелость и храбрость, высшим проявлением которых считалось самопожертвование во имя особой вассальной преданности своему господину. [57] Как справедливо отмечал акад. Н. И. Конрад, «основным действующим фактором психического уклада, свойственного военному дворянству, была религиозность».¹⁸⁾

Буддизм, утвердившийся к тому времени в японском обществе на правах господствующей религии, был активно воспринят самурайством главным образом за то, что одна из основных и популярных его доктрин, особенно наиболее распространенной секты дзэн, проповедовала бренность всего земного и призывала к повиновению и отрешенности от грешного мира. Это как нельзя лучше отвечало собственно самурайским моральным нормам, дополнительно подкрепляло их, в особенности те положения самурайского морального кодекса, которые воспевали как самую высокую нравственность самопожертвование и беззаветную преданность сюзерену. Буддийская секта дзэн выделялась среди других религиозных сект большей простотой культивируемых ею ритуальных обрядов, религиозно-нравственных принципов и норм поведения. Ее отличали строгая простота храмов, отсутствие всякой выспренности и пышности при совершении религиозных обрядов. Все это также вполне отвечало настроениям, царившим среди самурайства, особенно на первых порах, когда оно еще сохраняло связи с народными массами, черпало из народной среды и простого воинского быта такие черты и свойства характера, как скромность, общительность, настойчивость, человеколюбие, отзывчивость, мужественность.

Однако в дальнейшем эти качества претерпели у самурайства значительную деформацию, подчиняясь одной-единственной и самой главной цели — служению своему господину.¹⁹⁾ Религия активно помогала культивировать в самурайстве такие качества, которые в максимальной степени отвечали интересам служения господствующему классу. Привития самураям именно этих качеств требовала вся атмосфера той эпохи, которую очень образно и точно передал акад. Н. И. Конрад: «Шла борьба, требовавшая непрерывного напряжения сил, открывавшая доступ к материальным благам, почету, славе; шла борьба, требовавшая постоянной мобилизации всех душевных и физических способностей, стойкости и упорства, мужества и жестокости, ума и хитрости. Лишь с такими качествами можно было преуспеть. Без них ждала гибель. Вместе с тем на формировании самурайских взглядов сказалось и воздействие господствующих верхов феодального общества, заинтересованных в том, чтобы эти качества были у их подчиненных, ибо блага сюзеренов и сеньоров добывались при помощи вассалов. Сказалось это воздействие и в том, что весь пыл воинов был направлен по нужному для господствующего слоя руслу — по линии служения господину. Так родилась доктрина верности, облагородившая [58] действия полудиких вначале воинов, снабдившая их буйство и жестокость благородным ярлыком, а главное — поставившая их энергию на службу интересам их господ. Рядом с „верностью" стал принцип долга, превративший естественную настойчивость и упорство воинов в возвышенное начало морального порядка. Храбрость и отвага, свойственные отдельным дружинникам, превратились в мужество как некое благороднейшее свойство человеческой природы вообще — по конфуцианской формулировке, равноправное с двумя другими: разумностью и человеколюбием».²⁰⁾

Это служение господину требовало от самурая полной отрешенности от всего, что могло отвлечь его от исполнения своего воинского долга, от повседневных действий во имя своего сюзерена, которому он был предан безгранично и ради которого готов был умереть в любую минуту. Самопожертвование, и в частности возведенное в ранг ритуальной церемонии самоубийство (харакири), столь выраженное у самураев, усиленно насаждалось религиозными догматами буддизма, его концепцией о бренности бытия, непостоянстве всего земного.²¹⁾

Не случайно, очевидно, известный литературный памятник «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ-моногатари»),²²⁾ рассказывающий о борьбе двух военно-феодальных домов — Тайра и Минамото, начинается поэтическими строками, излагающими содержание молитв, которые читались в индийском монастыре Гион, особенно усердно проповедовавшем учение Будды.

Философия буддизма, служившая основой идеологического воспитания японского самурайства, нашедшая отражение в литературно-художественных произведениях той эпохи, усиливала дух самопожертвования и укрепляла в сознании самураев представления о самурайском культе чести, о верности воинскому долгу, преданности господину. [59]

Истинным самураем считался также тот, кто готов был умереть на поле боя, покончить с собой, только не оказаться в положении пленника. В этом японский самурай резко отличался от западноевропейского средневекового рыцаря. Если пребывание в плену не бросало на последнего и тени позора, то для японского самурая это казалось просто невозможным: он скорее покончил бы с собой, чем сдался в плен. Если самурай смалодушничал и попытался любой ценой сохранить себе жизнь, то навсегда покрывал позором и себя, и всех своих близких.²⁴⁾ Нередко самураи вспарывали себе животы прямо на поле битвы, чтобы живыми не попасть в руки врага.

Специально для самураев был разработан ритуал самоубийства, которое совершалось в обстановке особой торжественности и даже какой-то праздничной приподнятости. Совершавший этот обряд как бы демонстрировал свою верность воинскому долгу, доказывая, что все достоинства самурая — доблесть, мужество, храбрость — присущи ему в полной мере. «Вспарывание живота» (харакири, или сэппуку) — это не простое самоубийство, а легально существовавший у самураев обычай, позволявший им искупить свою вину за совершенные серьезные проступки или преступления и тем самым избежать позора, спасти свою честь и не дать запятнать репутацию своей фамилии, проявить преданность своему покровителю, принести извинения друзьям и т.д. Причем если самурая принуждали к совершению харакири в качестве официального наказания за какие-нибудь особо тяжкие провинности, то обряд этот проводился с какой-то особой церемониальной торжественностью.²⁵⁾

Один из таких случаев описал бывший английский консул в Японии А. Митфорд, которому довелось присутствовать во время совершения обряда харакири. В феврале 1868 года японский офицер Таки Дзэндзабуро самолично отдал приказ сжечь поселение иностранцев в городе Кобэ и открыть по ним огонь, за что был принужден совершить самоубийство. Причем сделать он это должен был по велению самого императора.

Церемония харакири проходила в храме Сэйфуку города Кобэ. В качестве наблюдателей были приглашены семь представителей иностранных дипломатических миссий, в числе которых находился А. Митфорд, впоследствии подробно описавший этот случай в книге «Рассказы о древней Японии». Редко кто из иностранцев допускался к таинствам совершения обряда харакири. Тем интереснее этот рассказ А. Митфорда.

Автор пишет, что всех иностранцев пригласили вместе с японцами пройти в главное здание храма (хондо), где состоялась церемония харакири. Это был просторный зал с высокими черными [60] колоннами из дерева. Богато расписанный потолок, позолоченные фонари и затейливый орнамент были характерны для буддийских храмов. На специальном возвышении перед высоким алтарем лежал ковер из алого войлока. Пол был устлан красивыми белыми циновками. На определенном расстоянии друг от друга находились свечи, от которых разливался слабый, чуть таинственный свет, позволявший, однако, отчетливо видеть все, что происходило в зале. Был уже поздний час. Японцы уселись слева от возвышения, а семь иностранцев — справа.

Через несколько минут тягостного ожидания в зал вошел тридцатидвухлетний Таки Дзэндзабуро. Это был рослый и стройный офицер, одетый, как того требовал обряд, в льняную одежду. Он шел в сопровождении лица, который помогает совершению харакири (кайсяку), и трех офицеров, на которых были походные накидки (дзимбаори). Обычно в роли кайсяку выступал кто-нибудь из ближайших родственников или друзей того, кто совершал харакири. Однако на сей раз выполнение этой обязанности поручили одному из учеников Таки Дзэндзабуро. Так решили его друзья, поскольку ученик Таки Дзэндзабуро великолепно владел искусством фехтования.

Таки Дзэндзабуро гордо и неторопливо прошел через весь зал, с большим достоинством поднялся на возвышение, дважды помолился перед высоким алтарем и уселся на войлочном ковре спиною к алтарю. Кайсяку низко припал к земле слева от него. Затем один из офицеров вышел вперед, взял в руки подставку, которая в буддийских храмах обычно используется для подношений, и положил на нее завернутый в бумагу короткий меч (вакидзаси) с острым как бритва лезвием. Он низко поклонился Таки Дзэндзабуро, который почтительно взял с подставки меч, поднял его двумя руками до уровня головы, словно демонстрируя его всем присутствовавшим, а затем положил перед собой.

Еще раз почтительно поклонившись залу, Таки Дзэндзабуро дрожащим от волнения голосом, что вполне естественно для человека, которому предстояло совершить столь мучительно-болезненную процедуру, хотя никаких прямых признаков того, что он испытывает страх, заметно не было ни на его лице, ни в том, как он держался, сказал: «Я, и только я один виноват в том, что отдал ничем не оправданный приказ стрелять по иностранцам. Когда они пытались спастись бегством, я вновь приказал убивать их. За это преступление я должен покончить с собой. Я благодарен всем вам за то, что вы присутствуете при этом акте».

Сделав низкий поклон, он снял с себя верхнюю часть одежды и оголился по пояс. Тщательно, как того требовал обычай, он сложил рукава, подоткнул ими колени, чтобы придать своему телу [61] устойчивое положение и воспрепятствовать его падению вперед. Не спеша, твердой рукой он взял меч, который лежал перед ним, посмотрел на него задумчивым, нежным взглядом. На какой-то момент казалось, что он в последний раз собирается с мыслями. Затем он медленно вонзил в себя короткий меч ниже талии с левой стороны, провел им поперек вправо и, вращая меч в ране, сделал легкий разрез вверх. Во время этой мучительной операции на лице его не дрогнул ни один мускул.

Затем он вынул меч из раны, наклонился вперед и вытянул шею. Выражение страдания и жуткой боли впервые появилось на его лице. Но он не издал ни единого стона. В этот момент кайсяку, все еще сидевший возле него, припав к земле и ожидая своего часа, резко вскочил на ноги, в одно мгновение выхватил на лету свой меч и одним ударом отрубил ему голову. Раздался неприятный, тупой звук, словно от падающего тяжелого предмета.

Наступила смертельно напряженная тишина, которую нарушал лишь шум ручьем струившейся крови. Это было, заключает свой рассказ А. Митфорд, жуткое зрелище.²⁶⁾

Казалось бы, в наши дни трудно даже представить, чтобы кто-нибудь мог всерьез думать о возрождении самурайских традиций, которые никак не вяжутся с современной цивилизацией, с самой жизнью современного японца, его представлениями о морали, долге и чести. Но традиции и обычаи, особенно если они отражают националистические устремления, живут намного дольше, чем их конкретные носители, переживая целые исторические эпохи и общественные отношения, которые их породили и которым они служили, тем более что очень часто в роли национальных традиций выступают пережитки.

Об этом вновь напомнило самоубийство, совершенное известным японским буржуазным писателем Мисима Юкио по всем правилам самурайского кодекса. В ноябре 1970 года Мисима с несколькими своими единомышленниками проник в расположение одной из воинских частей «сил самообороны» в пригороде Токио и потребовал, чтобы командование выстроило солдат и офицеров. Затем он обратился к ним с воинственной речью, в которой на все лады прославлял те времена, когда в стране царил националистический угар, под сенью которого, как на дрожжах, пышно прорастали милитаризм, шовинизм, экспансионизм. Он сетовал на то, что слишком рано преданы забвению самурайские традиции и обычаи, медленно осуществляется милитаризация страны. В конце речи он трижды прокричал: «Да здравствует император!» — и затем, не встретив поддержки у солдат, в строгом соответствии со средневековым обрядом совершил харакири.

Это самоубийство показало, что в Японии живы еще [62] реакционно-националистические предрассудки, что есть определенные силы, мечтающие о возрождении японского милитаризма. Оно было использовано реакционными кругами для разжигания националистических страстей в стране, особенно среди молодежи, для воскрешения в памяти печально знаменитых образов пилотов-смертников, так называемых камикадзэ (буквально «божественный ветер»),²⁷⁾ которые в годы второй мировой войны шли на верную смерть, пикируя на американские военные корабли. Для психологической обработки камикадзэ в милитаристско-шовинистическом духе широко использовались средневековые традиции и обычаи японского самурайства.

Основные принципы самурайской морали, отражавшие и закреплявшие в японском феодальном обществе отношения господства и подчинения, до того, как они оформились в более или менее единую и стройную морально-этическую систему бусидо, были достаточно широко и отчетливо представлены, правда в своеобразной форме, в художественной литературе, которая подробно описывала и восхваляла военные подвиги, смелость и отвагу самураев. Такие рыцарские романы, именовавшиеся в Японии «военными описаниями» или «записками о войнах» (гункимоно, или сэнкимоно), представляли собой главный вид литературы в период возвышения самурайства.

В этих произведениях в ярких художественных образах, иногда в возвышенно-поэтической форме рассказывалось о реальных исторических событиях и реальных исторических личностях. Причем брались такие события и такие деятели из истории Японии, которые позволяли бы более убедительно и впечатляюще раскрыть боевые, волевые и благородные качества самураев. Это были в то же время и исторические повествования, и не только потому, что они были посвящены конкретным историческим событиям и реально существовавшим людям, но и потому, что в них содержался, притом не в малом объеме, исторический материал — различные исторические документы, в которых весьма тщательно и скрупулезно летописцы рассказывали о всевозможных повседневных делах, связанных с постройкой храмов, дорог, о различных событиях, в основном местного значения. Такие исторические отступления были мало связаны с развитием сюжетной линии повествования и поведением главных действующих лиц.

Авторы и точное время появления военных эпопей (гунки) неизвестны. Судя по всему, гунки — результат коллективного творчества. Гунки, как правило, изображали реальных исторических деятелей, «неистовые битвы», которые, по определению Ф. Энгельса, «заполняли средневековье своим шумом».²⁸⁾ Их популярность среди широких народных масс объяснялась не только доходчивой [63] формой изложения, ясным и близким для понимания содержанием, но прежде всего тем, что лучшие из этих памятников, как полагают некоторые японские исследователи, с точки зрения отражения самой сути действительности отличались в целом последовательным реализмом.²⁹⁾ Они значительно расширили круг читателей и слушателей, разорвали узкие рамки старой, так называемой классической аристократической литературы, рассчитанной на изысканную придворную публику. Это была новая литература, отразившая новую эпоху, связанную прежде всего с возвышением нового сословия — самурайства.

Самурай выступает не только главным действующим лицом острых и во многом трагических событий, развертывавшихся в то смутное время, но он впервые становится литературным героем. Показывая величие деяний самураев, с большой художественной выразительностью отображая такие присущие им черты, как беззаветная храбрость, презрение к смерти, вассальная преданность и т. д., авторы военных эпопей стремились высветить и негативные стороны их характера и поведения: вероломство, измены, заботу о личной выгоде и др. Такой облик самурая явно отличался от морали бусидо, которая, как считает, например, Иэнага Сабуро, приукрашивалась догматиками конфуцианского учения и лицемерно идеализировалась. С точки зрения отображения реальной действительности, полагает он, военные эпопеи, особенно «Повесть о доме Тайра», демонстрируют определенную широту взглядов и черты народности, отсутствовавшие в аристократической литературе.³⁰⁾ Черты народности, присущие этой новой литературе, нельзя, разумеется, трактовать так, будто гунки отразили жизнь народа в полном ее объеме, показали борьбу и устремления народных масс.³¹⁾ И все же было бы, очевидно, не совсем правильно вовсе отрицать наличие в них, пусть в крайне еще ограниченном виде, народного фактора, народных мотивов. Тем не менее это не дает оснований считать гунки полностью народными, а изображаемых в них самураев — народными героями.³²⁾

Написанные на смешанном китайско-японском языке с включением немалого числа чисто японских простонародных слов и выражений, гунки отражали тенденцию, связанную с приближением к национальному стилю и национальной форме художественного творчества, тенденцию, характерную для того периода, когда шея интенсивный процесс развития народной культуры.³³⁾ Сохраняя связь с прошлой эпохой, гунки в то же время во все большей мере учитывали новые веяния не только в жизни, но и в средствах и формах ее литературно-художественного отображения. В этом смысле они довольно объективно передавали характер и своеобразие эпохи, специфические особенности японского самурайства, [64] проявлявшиеся, в частности, в его неоднородности, когда, как отмечал Н. И. Конрад, «высшие его слои — в лице вождей могущественных домов — были связаны с родовой знатью: те же Тайра, те же Минамото вели свое происхождение от рода самих императоров. Простое же дворянство, — дружинники этих вождей, были тесно связаны с народной массой, с тем же крестьянством».³⁴⁾

Гунки имели еще одну важную особенность, связанную с тем, что они отразили процесс децентрализации литературы. Если до их появления книги писались только в столице и их авторами выступали, как правило, представители придворной аристократии, то в эпоху возвышения самурайства, когда на окраинах старой, разрушавшейся родовой монархии возникали и быстро набирали силу новые феодальные династии, создавая основу для установления в стране военно-феодального режима, управляемого верховным военным правителем — сёгуном, литература стала появляться не только в столице, но и на периферии. Говоря об этой тенденции, американский исследователь японской культуры Д. Кин обращает внимание лишь на то, что такая литература, лишенная тем не менее местного колорита, создавалась теми, кто сам отошел или был отстранен от прежних позиций в обществе и вел, в сущности, затворническую жизнь.³⁵⁾

Но не в этом или не только в этом дело. Если иметь в виду гунки как вид литературы для самураев и о самураях, то в них действительно нашли отражение не только «местные» события, т. е. борьба поднимавшегося нового сословия против придворной знати, борьба, которая начиналась из глубинок страны и, постепенно наращиваясь, вовлекала в свою орбиту все новые районы и силы, пока самурайство окончательно не укрепилось у власти. В создании этой литературы определенным образом участвовали местные авторы, если не в роли писателей, то по крайней мере в качество собирателей исторического материала, который явился основой для гунки и в какой-то мере для толкователей этого материала.

К лучшим из гунки, появившимся в средневековой Японии, относятся «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ-моногатари») и «Повесть о Великом мире» («Тайхэйки»). Первая из них рассказывает о возвышении и падении дома Тайра, достигшего своего расцвета при Киёмори, деятельность которого приходится на вторую половину XII века. Однако после его смерти в 1181 году феодальная династия Тайра быстро угасла, утратила свои позиции и уступила место более сильному феодальному дому Минамото. Полная драматизма, жестокая и кровопролитная борьба двух самых могущественных в ту пору феодальных домов, каждый из которых претендовал на верховную власть в стране, составляет содержание этой эпопеи. В несколько иной интерпретации та же история повествуется [65] в другой гунки — «Повесть о расцвете и гибели домов Тайра и Минамото» («Гэмпэй сэйсунки»), которая является одной из версий «Хэйкэ-моногатари».

«Повесть о Великом мире» рассказывает о событиях, связанных с борьбой двух императорских династий — Северной и Южной, каждая из которых считала себя единственно законной наследницей трона. В ней воспеваются подвиги верного и преданного самурая Кусуноки Масасигэ, который встал на защиту императора Годайго и смело выступил против презренного предателя и изменника — крупного феодала Асикага Такаудзи, узурпировавшего императорскую власть. Кусуноки Масасигэ предстает в этой гунки как олицетворение высочайшей преданности трону, как воплощение лучших черт и качеств самурая.

Вплоть до второй мировой войны официальная японская историография изображала Такаудзи как личность самую гнусную, мерзкую и предательскую за всю японскую историю. И, наоборот, Кусуноки Масасигэ служил образцом благороднейшего и честнейшего самурая, до конца выполнившего свой долг. Особенно часто использовалась для этого сцена, в которой описано, как Кусуноки Масасигэ, перед тем как выступить в последний бой под Минатогава, в котором он погибает, обращаясь к своему малолетнему сыну Масацура, говорит о том, что не задумываясь готов принести себя в жертву во имя трона, но хотел бы умереть с полной уверенностью, что наступит день — и его сын займет его место в борьбе за правое дело императора.³⁶⁾

В военных эпопеях, особенно в «Повести о Великом мире», довольно много мест, которые можно толковать как восхваление императора и императорской власти, преклонение перед троном и т.д. Тем не менее вряд ли следует преувеличивать эту линию в гунки. В главном они все-таки были нацелены на оправдание и восхваление новой военно-феодальной диктатуры в лице сёгуна и крупных феодалов. Сёгуны тоже любили подчеркивать, что действуют от имени и по поручению императора, и всячески демонстрировали свою лояльность в отношении его. Но это вовсе не отражало их действительных намерений.

Поэтому и в данном случае вряд ли можно согласиться с тем, что чуть ли не главная мысль, которая проходит через все гунки, заключена в идее о всесилии императорской власти, которая «священна и незыблема», и что «всякий, поднявший на нее руку, неминуемо подвергнется каре».³⁷⁾ Идея военных эпопей состоит все-таки в другом, а именно в поддержке и всяческом восхвалении самурайства. Более верной представляется мысль, высказанная авторами книги «Самурай», что поведение Кусуноки Масасигэ, так возвышенно описанное в «Повести о Великом мире», вовсе не [66] означает еще, что в Средине века «все японцы или очень многие из них сгорали от чувства лояльности к императору. Действительность говорит прямо о противоположном: склад ума у большинства самураев той эпохи был до конца „феодальным". Это значит, что их интересовали главным образом благополучие своей собственной феодальной фамилии и связи, которые устанавливались с борющимися компаньонами. В то же время предательства и измены были так часты во время войн между императорскими дворами, что возникает вопрос, существовала ли вообще хоть какая-нибудь лояльность среди самураев, особенно в период раннего средневековья».³⁸⁾

Проимператорские настроения особенно широко распространились среди самурайства в то время, когда в его среде постепенно зрела и формировалась антисёгунская оппозиция, приведшая к свержению токугавского режима и восстановлению императорской власти, названному официальной японской историографией «реставрацией Мэйдзи». В этих событиях, происходивших в конце 60-х годов XIX столетия, оппозиционно настроенное самурайство сыграло довольно активную роль.

Поднимавшееся и возвышавшееся японское самурайство выступало как ретивый страж феодальных порядков, складывавшейся новой системы феодальных отношений. Непрерывно продолжавшиеся в XVI веке междоусобные войны, которые постоянно увеличивали спрос на самурайское войско, вызывали, говоря словами Ф. Энгельса, «вереницы измен, предательских убийств, отравлений, коварных интриг и всяческих низостей, какие только можно вообразить, всего того, что скрывалось за поэтическим именем рыцарства, но не мешало ему постоянно твердить о чести и верности».³⁹⁾

Японское самурайство в этом отношении не было исключением.

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ См.: [Е. М. Жуков.] Исторические корни японского милитаризма. — Японский милитаризм. М., 1972, с. 10.

²⁾ Один из своих замков феодал Го-Ходзё воздвиг на вершине горы, на высоте 562 м над уровнем моря, что должно было обеспечить его большую надежность как оборонительного сооружения. См.: Сэнгоку-но хэйси то но мин (Воины и крестьяне в период межфеодальных войн). Токио, 1978, с. 167. В книге отмечается, что феодалы востока страны, такие, как Го-Ходзё, Уэсуги и Такэда, сооружая мощные замки, заботились прежде всего об усилении их оборонительных функций (там же, с. 166).

³⁾ В отдельных случаях длина наружного искусственного рва достигала 4-5 км [См.: Найто Акира, Мидзуно Кодзи, Юаса Кодзо. Сироно Нихонси (Замки в истории Японии). Токио, 1982, с. 156].

⁴⁾ Оруй Син, Тоба Macao. Нихон дзёкаси (История японских замков и крепостей). Токио, 1960, с. 423.

⁵⁾ Там же.

⁶⁾ Харада Томохико. Тюсэй-ни окэру тоси-но кэнкю (Изучение средневековых городов). Токио, 1942, с. 236.

⁷⁾ Анализируя бурный рост японских феодальных городов (особенно призамковых) в конце XVI — начале XVII в. профессор Йельского университета Дж. Холл пришел к выводу, что «трудно найти в мировой истории пример такого интенсивного городского строительства за столь короткий срок». См.: J. W. Hall. Castle Town and Japan's Modern Urbanization. — «Far Eastern Quarterly». Vol. 15. November, 1955, № 1, с 44.

⁸⁾ Чемберлен. Вся Япония. СПб., 1905, с. 298-299.

⁹⁾ См.: Inazo Nitobe. Bushido. The Soul of Japan. Tokyo, 1907, с 138.

¹⁰⁾ Некоторые японские историки, основываясь на данных описей земель (кадастров) и исходя из определяемых размеров урожая (кокудака), пришли к заключению, что население Японии во второй половине XVI в. составляло примерно 18 млн.; из них 2-3 млн. проживало в городах (см.: Окуно Такахиро. Такэда Сингэн. Токио, 1970, с. 173-174).

¹¹⁾ Цит. по: Иноуэ Киёси. Нихон-но рэкиси (История Японии). Т. 1. Токио, 1975, с. 201.

¹²⁾ См.: Inazo Nitobe. Bushido. The Soul of Japan, s. 85. Проф. Нитобэ Инадзо одним из первых в японской историографии попытался понять и объяснить роль бусидо как свода морально-нравственных принципов для воспитания самурайства в феодальную эпоху, а также место заложенных в нем норм поведения в моральных устоях японского общества в буржуазное время. Автор сам происходил из знатной в прошлом самурайской семьи (см.: Sukeo Kitasawa. The Life of Dr. Nitobe. Tokyo, 1953). Первое издание книги Нитобэ Инадзо появилось в 1899 г. До сих пор она не потеряла своего значения как познавательная, оставаясь, в сущности, наиболее обстоятельным специальным исследованием этой проблемы. {Русский перевод – в книге: Инадзо Нитобэ, Фредерик Норман. Японский воин.М., «Центрополиграф», 2009 – OCR.}

¹³⁾ См.: А. Б. Спеваковский. Самураи — военное сословие Японии. М., 1981, с. 94.

¹⁴⁾ Там же, с. 152.

¹⁵⁾ По преданию, богиня солнца Аматэрасу Омиками, которую легенда считает прародительницей японской императорской династии, посылая на землю своего внука, преподнесла ему в подарок меч, с помощью которого он, правя страной Ямато, должен был искоренять зло, утверждать справед ливость и добро.

¹⁶⁾ См. А. Б. Сневаковский. Самураи — военное сословие Японии, с. 121.

¹⁷⁾ Автор исторического повествования «Сёгун» американский историк и публицист Дж. Клавелл, выявляя некоторые общие черты, присущие японскому самурайству, замечает, что такой стиль прически был характерен для самураев второй половины XVI века и считался для них обязательным. См.: J. Clavell. Shogun. N. Y., 1977, с. 34-35.

¹⁸⁾ Н. И. Конрад. Японская литература в образцах и очерках. Т. 1. Л., 1927, с. 18.

¹⁹⁾ Некоторые японские авторы, отмечая, что идея преданности господину имела превалирующее значение в отношениях между самураем и сюзереном, подчеркивают вместе с тем, что эти отношения предусматривали уже и определенные двусторонние обязательства, основанные на новых моральных принципах, а не только на рабском подчинении, как это было в древнем обществе. «Подобные черты морали, — пишет Иэнага Сабуро, — в рамках отношений вассалитета были неизбежными, ибо феодальный союз сюзерена и вассала представлял собой форму общественных отношений, сложившихся во всех районах страны самостоятельно, независимо друг от друга, после крушения феодального единства древнего государства». См.: Иэнага Сабуро. История японской культуры. Пер. с яп. М., 1972, с. 101.

²⁰⁾ Н. И. Конрад. Японская литература. От «Кодзики» до Токутоми. М., 1974, с. 339-340.

²¹⁾ Буддийские представления об иллюзорности и эфемерности мира были взяты на вооружение сектой Дзэн, которая призывала своих приверженцев презреть смерть и не цепляться за жизнь. Именно это, как полагают некоторые исследователи, больше всего притягивало к дзэн-буддизму японское самурайство (см.: А. Б. Спеваковский. Самураи — военное сословие Японии, с. 62). Объясняя, почему секта Дзэн получила особое распространение среди господствующего класса в рассматриваемый период, Н. И. Конрад писал: «Выдвигая на первый план практику так называемого созерцапия, медитации, она тем самым усиливала в буддизме рационалистическую струю, решительно отстраняя веру в магическое значение религиозных актов и связанную с ними обрядность. Своим же культом воли и самообладания она отвечала требованиям, предъявлявшимся к воспитанию характера воина». См.: Н. И. Конрад. Избранные труды. История. М., 1974, с. 457. Следует, однако, сказать, что помимо дзэн-буддизма популярностью среди самурайства пользовалась и буддийская секта дзёдо, проповедовавшая «чистую религию» и не требовавшая от своих приверженцев ни богатых жертвоприношений, ни слишком строгого послушания.

²²⁾ Как отмечал Н. И. Копрад, облик самурая, рисуемый «Хэйкэ-моногатари» и в еще большей мере «Тайхэйки» («Повесть о Великом мире»), есть и то же время и облик бусидо, поэтому, считал он, познать «путь самурая-воина» можно, только обратившись к этим литературным памятникам (см.: Н. И. Конрад. Японская литература, с. 338, 339).

²³⁾ «Хэйкэ-моногатари» («Повесть о доме Тайра»). Пер. с яп. М., 1982, с. 27.

²⁴⁾ См.: P. Varley, Ivan and Nobuko Morris. Samurai. L., 1970, с. 32-33.

²⁵⁾ См.: Inazо Nitоbe. Bushido, с. 87.

²⁶⁾ A. Mitfоrd. Tales of Old Japan. Vol. 1. L., 1871, с. 231-236.

²⁷⁾ Этот термин своим происхождением восходит к XIII в., когда Япония подверглась нападению со стороны монголов, под властью которых находилась тогда значительная территория Азии, включая Китай и Корею. На острове Кюсю, который японцы считали наиболее вероятным местом возможной высадки неприятельских войск, была сосредоточена огромная масса самураев для отражения монгольского нашествия. Однако сама стихия пришла на помощь самураям. Поднявшийся у берегов Кюсю огромной силы тайфун вдребезги разбил почти все суда вражеской армады. Фанатично религиозные самураи всерьез поверили, что этот ветер вызвал сам бог, чтобы спасти страну Ямато от уничтожения, поэтому этому тайфуну дали название «божественный ветер» (по-японски камикадзэ).

²⁸⁾ Ф. Энгельс. О разложении феодализма и возникновении национальных государств. — Т. 21, с. 406.

²⁹⁾ Иэнага Сабуро. История японской культуры, с. 103.

³⁰⁾ Там же.

³¹⁾ В этом отношении нельзя не согласиться с мнением советского исследователя Е. М. Пинус, которая считает, что влияние событий народной жизни, в частности выступлений крестьян, в военных эпопеях не ощущается: «Мы не видим здесь также героя, который полностью олицетворял бы народные стремления». См.: Е. М. Пинус. Средневековые военно-феодальные эпопеи Японии — гунки (XIII—XIV вв.). — Памяти академика Игнатия Юлиановича Крачковского. Л., 1958, с. 113.

³²⁾ В интересном предисловии к русскому изданию «Хэйкэ-моногатари» этот литературный памятник без всяких оговорок отнесен к народному произведению, а самурай Ёсицунэ, младший брат первого японского сёгуна Минамото Еритомо, охарактеризован как народный герой (см.: «Повесть о доме Тайра», с. 21). В повести он действительно наделен многими благородными чертами (мужеством, честностью, добротой и др.), что еще больше подчеркивает жестокость и коварство Ёритомо и вызывает симпатии читателя к Ёсицунэ, который пал жертвой злобы и зависти своего старшего брата. Но ведь представители побежденного рода Тайра тоже вызывают сострадание и жалость, предстают куда более благородными, чем победители. Однако этого недостаточно, чтобы причислить их к народным героям, игнорируя тот факт, что речь идет о межфеодальной борьбе, которая нередко принимала крайне жестокий характер и всегда преследовала одну и ту же цель — захват власти и господство над народом.

³³⁾ См.: Иэнага Сабуро. История японской культуры, с. 126. Отход от старой аристократической литературы, рассчитанной на очень узкий круг читателей, наблюдается уже в творчестве Мурасаки Сикибу, которая по праву считается одной из ярчайших звезд на небосклоне не только национальной японской, но и мировой художественной прозы. Ее роман-эпопея («Гэндзи-моногатари») с большой художественной выразительностью и реалистичностью нарисовал образы живых людей, действовавших в реальных условиях, показал сложные перипетии их взаимоотношений, события и явления, составившие характерные черты и особенности эпохи Хэйан. Писательница смело отказывается от условных, нежизненных сюжетов, от установившейся канонической формы, заимствованной из древней китайской литературы, и демонстрирует реалистический подход к изображению жизненных обстоятельств и ярких человеческих характеров. Принципиально новый подход к художественному творчеству и новое содержание потребовали совершенства формы, и прежде всего перехода к широкому и активному использованию национальных языковых форм, т. е. японского языка. И хотя в «Гэндзи-моногатари» нет непосредственного изображения столь трагических событий, как в военных эпопеях, в частности в «Хэйкэ-моногатари» (правда, в относительно спокойной манере повествования, присущей «Гэидзи-моногатари», тоже проглядывается трагичность человеческого существования), между этими произведениями есть определенное сходство, выраженное прежде всего в их реалистическом подходе к изображению действительности.

³⁴⁾ См.: Н. И. Конрад. Японская литература в образцах и очерках. Т. 1, с. 326-327.

³⁵⁾ См.: D. Keene. Japanese Literature. Tokyo, 1977, с. 82.

³⁶⁾ «”Не помысли сравнивать и выбирать между счастьем и несчастьем, между благополучием и страданием, — приводит слова Масасигэ, обращенные к сыну, автор „Нихон гайси". — Не помысли уклониться к выгоде и забыть свой долг, обратив в ничтожество этим верность и преданность отца твоего властелину его... Принеси себя в жертву за благо государства: пусть будет для тебя впереди смерть одна, и ничего больше..." С этими словами он передал Масацура пожалованный когда-то Масасигэ императором драгоценный меч и, простившись, расстался с ним». См.: В. М. Мендрин. История сёгуната в Японии. Кн. 5, с. 51.

³⁷⁾ Е. М. Пинус. Средневековые военно-феодальные эпопеи Японии — гунки (XIII—XIV вв.), с. 111.

³⁸⁾ См.: P. Varley, Ivan and Nobuco Morris. Samurai, с 89.

³⁹⁾ Ф. Энгельс. О разложении феодализма и возникновении национальных государств, с. 411.

Назад К содержанию Дальше