Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Поездка на южное побережье

Лов палоло

Самоанская весна жаркая, душная, мучительная. После жарких дней приходят душные ночи. Человек, одуревший от дневной борьбы с парализующей вялостью, тщетно пытается найти кусочек прохладной простыни. Неподвижный воздух облепляет тело влажным кожухом, а во всех порах и складках кожи собираются маленькие озерки пота, которые соединяются в потоки и стекают на постель. Иногда внезапно приходят ливни, или много дней подряд сеет мелкий дождик, но он не несет облегчения. Воздух становится еще более влажным. Весна приходится на октябрь и ноябрь. Потом, в декабре, все еще жарко и душно, но частые грозы с молниями и очень сильные ветры дают возможность прийти в себя.

Именно на весну приходится брачный сезон палоло. Это длинный и тонкий съедобный морской червь, который живет в коралловых рифах у берегов некоторых островов Тихого океана. Его жизненный цикл определяют фазы луны. На Самоанских островах он появляется в октябре–ноябре, как раз тогда, когда луна находится в последней четверти. В это время гонадные участки червей отделяются от головы, которую черви засовывают в коралловые расщелины, поднимаются на короткое время на поверхность моря, а затем исчезают. Самоанцы могут с большой точностью определить день, час и место их появления. Вероятно, палоло становится все меньше. Раньше на Уполу существовало несколько мест лова. Сегодня их только два — Алеипата и Саламуму. Они расположены далеко от Апиа и совсем недоступны для легковых автомобилей.

— Мне бы хотелось съездить на лов палоло, — сказала {140} я как-то в присутствии священника Гюто, нашего хорошего знакомого, который провел на Самоа двадцать два года.

Несколько месяцев спустя, в октябре, священник Гюто позвонил нам.

— Вы хотите поехать? Да? Прекрасно! Я приеду за вами послезавтра в час ночи.

Погода обещала быть хорошей. Море было гладким, без единой морщинки. Пунктуально, как и было обещано, появился священник Гюто на своем «Лендровере». На этом старом и мощном, как танк, автомобиле мы уже объездили весь остров.

Нас было четверо: Гюто, шофер Том, муж и я. Ночь безветренная. Рыбаки уже вышли в море. В лагуне и на рифах мерцали светлые пятнышки факелов. Сначала мы ехали вдоль берега на запад, в сторону аэродрома Фалеоло. От деревни Леулумоэга повернули в глубь острова на так называемую «The Marines' Way»¹⁾, неровная поверхность которой удивительно напоминала высохшее русло горного потока. Тут мы почувствовали, что в машине ужасно пахнет бензином, и убедились, что канистра, которую мы наполнили в Апиа, наполовину пуста. Бензин залил пол, просочился в корзину с одеждой и едой, разъел пластмассовые корпуса термосов. А Том все это время курил сигареты... Мы привели все в порядок, насколько это было возможно, и затряслись дальше по американской дороге.

— Том, ты помнишь, когда строили эту дорогу?

— Да, в тысяча девятьсот сороковом году приехали американские маринес. У них были машины. За несколько месяцев моряки очистили это место от кустарника и построили шоссе от Леулумоэга до Лефага. Они пробыли у нас почти всю войну, и уже казалось, что так и останутся здесь в полной безопасности до самого конца войны. Но их перебросили в район Соломоновых островов, и там маринес почти все погибли. После них осталась целая куча блондинистых детей афа малини²⁾ и эта дорога. Но она уже испорчена. {141}

Дорога действительно становилась все хуже. Луна спряталась за тучи, и начал моросить мелкий дождик.

— Здесь все время моросит, — сказал священник Гюто. — Когда я жил в Сафата, то иногда ходил через горы в Апиа. В определенном месте можно было обозначить границу дождя — в Апиа светило солнце, а на южном побережье лил дождь.

Отец Уто, как называли самоанцы Гюто, провел в небольшой деревеньке в джунглях одиннадцать лет. Он приехал туда прямо из Франции молодым, энергичным, но едва знающим самоанский язык. Священнику пришлось пережить немало тяжелых минут, прежде чем он привык к местным обычаям, людям, наблюдавшим за ним, одновременно доверчивым и подозрительным, и к великому одиночеству. Целые мили бездорожья отделяли его от ближайших поселений европейцев.

— У меня, конечно, не было ни автомобиля, ни даже велосипеда. К тому же он был бы бесполезен в лесу, через который с трудом может пройти человек. Я ходил к прихожанам пешком или, если удавалось, ездил на лошади. Мой конь был красивым и умным животным и очень ко мне привязался. Каждый день утром, во время завтрака, он просовывал морду в комнату и толкал меня в плечо, требуя сахара. Но у него был один недостаток — быстрая смена настроения. Он мог понести безо всякой причины, и нужно было хорошо знать его, чтобы в этот момент не потерять управления. Как-то приехал в Сафата один священник из Апиа, очень приятный, но из тех людей, которые все знают и все умеют. Ему захотелось прокатиться на лошади. Я его предупреждал, просил, чтобы он был осторожен. Все без толку. Я как раз был на богослужении, когда услышал крики, призывы на помощь и топот ног. Произошло несчастье — конь понес, священник свалился на землю и сломал ногу в двух местах, а в окрестностях ни больницы, ни врача, ни даже санитарки. Нужно было как можно быстрей перевезти больного в Апиа. Сначала я подумал везти его на лошади, но испугался, что как бы еще чего-нибудь не случилось. Да он бы и не вытерпел боли при такой тряске. Можно было идти пешком прямо через горы, однако чрезвычайно трудно нести тяжелого, взрослого мужчину столько миль. Оставалось море. Я положил больного в каноэ, {142} и вместе с верным самоанцем мы поплыли в Лефага. Никогда не забуду этой поездки. Священник каждую минуту терял сознание. Казалось, я не довезу его живым. В Лефага удалось достать автомобиль, и все кончилось благополучно.

На дороге появились люди. Все больше темных фигур семенило по обочине шоссе на юг, в сторону Саламуму. Некоторые несли на плечах самоанские каноэ, которые называются паопао. Том крикнул что-то группе мужчин, которых мы обгоняли. Священник остановил автомобиль, и к нам мгновенно вскочило восемь человек, а трое вскарабкались на крышу. Стало тесно, как в варшавском трамвае в часы пик. Мы тронулись дальше.

— Как шли дела вчера? — спросил Том одного из пассажиров.— Много показалось палоло?

— Было немного, но сегодня должно быть больше.

— В первый день на поверхность всплывает немного червей, — рассказывал Том. — Только на вторую ночь начинается настоящий лов. Поэтому столько людей и направляется в Саламуму.

Саламуму приветствовало нас проливным дождем. Наши пассажиры оказались бесценными проводниками, так как места лова находились далеко за деревней. Дорога кончилась, и мы въехали в тропический лес, который, по крайней мере для меня, с любой стороны выглядит одинаково. Тучи закрыли звезды, а шум моря полностью заглушил шум дождя, стучавшего по крыше кабины. Я не смогла бы даже определить стороны света. «Лендровер» каким-то чудом все же ехал и находил в чаще дорогу, спускался в глубокие овраги, подскакивал на камнях, разрывал спутанные ветви, переваливался с боку на бок, как ванька-встанька, возвращался снова в вертикальное положение. Самоанцы, сидевшие на крыше, протиснулись внутрь автомобиля и, высматривая что-то в темноте, покрикивали:

— Тауматау, тауангавале, лума! (Направо, налево, прямо!)

После получаса такой езды мы оказались вдруг на небольшой полянке. За деревьями в свете фар поблескивало море. На пляже сидели, лежали, прохаживались {143} толпы людей. Некоторые спали на песке, прикрывшись уголками лавалава. Дождь моросил беспрерывно.

— Это хорошо, палоло любит дождь, — сказал священник Гюто.

Я застучала зубами и почувствовала глубокое отвращение к этим капризным червям. Мы сели на влажный песок. Моя лавалава тотчас же промокла, и вода холодными струйками начала стекать по спине. Том бродил по морю и высматривал первых червяков. Было темно — хоть глаз выколи. Только ежеминутно вспыхивали огоньки электрических фонариков, так как факелы давно уже погасли на дожде. Несколько каноэ качалось в лагуне. Вдруг далеко на рифах раздался крик:

— Палоло!

Вся толпа кинулась в воду.

Выбраться в открытое море в Саламуму исключительно трудно. Полоса рифов проходит недалеко от берега, причудливо изрезанного и загроможденного черными скалами вулканической лавы. Скользкие валуны кольцом окружают маленькие озерца морской воды и далеко выступают в океан.

Вооружившись необходимым реквизитом для ловли палоло, мы бросились в воду. «Бросились», разумеется, в переносном смысле, так как стоило нам пробежать несколько метров по песку, как дальше мы (то есть священник Гюто, муж и я) должны были уже ползти. Том и остальные самоанцы мчались по скалам, перескакивая с камня на камень, иногда соскальзывая в кипящую воду, будто их нес по воздуху ковер-самолет. И все-таки трудно поверить в то, что на свете существует что-либо более скользкое, чем скалы Саламуму. Альпинисты, штурмующие скалистую гору, не могли сравниться с нами, когда мы вползали на голый каменный пригорок.

На нас, наверное, смешно было смотреть: я со своей куриной слепотой ощупывала вокруг выпуклости и впадины, опираясь при этом на сито для ловли палоло как на палку, и, конечно, всякий раз попадала в неожиданно подвернувшуюся расщелину, что приводило к печальным последствиям для открытых частей тела. Падре осторожно передвигался в сидячем положении, и это благодаря утолщению фигуры в области пояса обеспечивало ему максимальную устойчивость. Збышек справился {144} с задачей лучше нас всех, но и он заработал несколько синяков и царапин. Мы еще только доползли до воды, а Том был уже далеко на рифах. Я догнала его, не обращая уже внимания на волны. У меня было столько ушибов и синяков, что я перестала переживать за порванную лавалава, за сандалии, которые унесло море. Я хотела палоло. Много палоло. А палоло не было. Показался один, другой червяк и — конец. Сотни людей в полной тишине погружали сита под наступающую волну и при свете фонаря сосредоточенно осматривали сетки. Червей не было.

Ливень перешел в мелкий дождичек. Потом совсем перестал. И вот, когда я уже потеряла надежду, на светлом фоне сетки увидела темного, длиной в несколько сантиметров, извивающегося червяка.

— Палоло! У меня палоло! — крикнула я. Осторожно переложила я существо, похожее на глиста, в красивую корзину, сплетенную из пальмовых листьев матерью Тома и обмотанную лавалава. Хоть я ничего там не заметила, но в ней уже лежали два червяка, пойманные священником Гюто, и три — Томом. Снова я почувствовала запах бензина, но не стала задумываться над этим. С удвоенной энергией я черпала воду ситом, но все было напрасно. Мы уже час сидели в море, когда небо на востоке порозовело.

— Уже поздно, — сказал Том, — палоло исчезает перед восходом солнца.

Озябшие, мы медленно вышли на пляж. Вместе с нами шли толпы самоанцев. Все несли пустые корзины, и, хоть некоторые из них добирались из своих дальних деревень до Саламуму много часов, никто не проявлял ни недовольства, ни усталости. Иначе это было бы не фаасамоа. А палоло всегда был и будет — через год, через сто лет.

— У нас шесть червей, — сказал священник Гюто, — можешь их законсервировать в банке со спиртом.

Это замечание заинтриговало Тома.

— Зачем? Разве поляки любят палоло в алкоголе?

Я хотела привезти палоло в Варшаву. Для этого у меня была припасена огромная банка спирта и несколько маленьких баночек для экспонатов. Так как палоло было очень мало, я отлила немного спирта и сунула руку в корзину. Но черви исчезли, испарились. Зато {145} остался сильный запах бензина. Лавалава воняла, как бензоколонка. Только после тщательных поисков мне удалось отыскать два жалких остатка червей: один голубой — женский, другой бежевый в полоску — мужской. Они были крошечными, в сантиметр длиной, но еще шевелились. Я положила их в банку на память. Что ж, бензин — отличный растворитель...

Наступил серый, дождливый день. Мы собрали костюмы и лавалава, хлебнули немного горячего кофе из термоса и поехали вдоль южного побережья на запад.

Вдоль берега тянулись то плантации, то джунгли. На плантациях преобладали какао и бананы. В 50-е годы эту часть острова называли даже «банановым югом». Однако позднее стали больше сажать деревья какао, и во время нашего пребывания на Самоа площадь, занятая под какао, равнялась площади, занятой бананами. Зато здесь было меньше, чем на севере, кокосовых пальм, хотя почти в каждой деревне мы видели примитивные печи для сушки копры. Все плантации, однако, были вообще неважно, ухожены, объедены вредителями, заросли сорняками, а их границы, обозначенные лавой, соседствовали с лесом.

На южном побережье Уполу есть три широкие пояса лавы, которая несколько веков назад сползла в море и оставила свободные от рифов проходы в лагуну. Эти места при строительстве окружной дороги не были оценены должным образом для прибрежного судоходства, а прилегающие к морю участки суши (скорее, скалы, покрытые низкой, спутанной растительностью) не годились для строительства жилья. Здесь нет поселков, а пейзаж с бушующим океаном, с одной стороны, и недоступными джунглями — с другой, оставляет впечатление дикого и заброшенного.

Как во времена королевы Саламасины

Перед возвращением в Апиа мы хотели заехать в деревню Салани, где, если верить самоанскому мифу, провела последние годы жизни добрая королева Саламасина. В XVI в. она объединила страну под своей властью и обеспечила ей долгие годы мира и {146} благополучия. В Салани она переселилась, тоскуя по любимому сыну Тупуманаиа, которого похитили местные ораторы, чтобы заполучить вождя с самым высоким титулом и таким образом поднять престиж своей деревни. Саламасина смирилась с судьбой. В Салани она прожила оставшиеся ей дни и почила навсегда под обломком белого коралла. Но вопреки ожиданиям мы не нашли в Салани могилы королевы. Не слышали мы и рассказов за чашей кавы о Тало и Офоиа, ораторах — похитителях детей, а также анекдотов из жизни королевы. Зато перед нами была деревня, вид которой, как и многих других самоанских деревень, ни на йоту не изменился с XVI столетия. Но люди, разумеется, были одеты в ситец вместо листьев, ели как традиционные блюда, так и консервы, ходили в церковь, читали молитвы и стихи из Библии, но, кроме этого...

В одной из хижин молодая женщина, так же как и ее прабабка много веков назад, плела напольную циновку из лыка. Она сидела, низко согнувшись, скрестив ноги, а ее пальцы исполняли быстрый извечный танец на волокне пандануса. Женщина на минуту подняла голову и поздоровалась с нами.

С другого конца деревни доносился глухой шум. Мы подъехали к круглому фале для гостей, в котором группа пожилых женщин пряла ткань сиапо. Рядом с домом лежали длинные и тонкие ветки тутового дерева. Самые толстые из них не превышали нескольких сантиметров в диаметре.

Женщины пригласили нас в дом. Папалаиги хотят увидеть, как они работают? Они весело рассмеялись. Ничего особенного. Одна из женщин хлопнула в ладоши; тут же появилась молодая девушка и показала нам, как надо снимать с веток мягкую молодую кору. Одно движение ножа, резкий рывок, и кора снимается, как бальная лайковая перчатка! Кору разворачивают и острой раковиной соскребывают твердый внутренний слой. Белое лыко поливают водой, собирают в пучки и по нескольку раз расстилают на деревянной наковальне. Банг, банг — с глухим стуком бьет молот по белой кожуре. Она расплющивается, расползается так, что узкие полоски превращаются в широкие листы неодинаковой толщины. Кое-где виднеются дыры. Затем листы штукуют, склеивают клеем из сока хлебного {147} дерева, дыры заделывают. Эту часть работы можно назвать ремеслом. Потом начинается искусство.

Старуха вытащила пыльную доску, большую и темную. На ней вырезаны декоративные цветы.

— Это матрица для окрашивания сиапо. Ее изготовляют из ствола хлебного дерева и вырезают на ней орнамент. Наши матери после использования немедленно их сжигали, чтобы никто не смог скопировать узор. Мы редко так делаем, — рассмеялась старуха. — Не много бы мы заработали для нашей деревни, если бы матрица служила нам только один раз!

Матрицу подкладывают под тапу и тряпочкой, смоченной в красителе, проводят по ее поверхности. Все выпуклости резьбы отчетливо отпечатываются на ней, а интенсивность рисунка зависит от степени прилегания матрицы. Самые выпуклые места доски дают на поверхности тапы наиболее темный узор.

— Затем мы делаем так... — женщина взяла оранжевые семена пандануса и очинила их, как карандаши. Получилась тонкая кисточка. Женщина окунула ее в краситель и обвела контуры цветов гибискуса и листьев хлебного дерева, из которых состоял орнамент.

— Черную краску мы добываем из обугленных орехов лама, а все оттенки красного и коричневого — из измельченного в порошок и растворенного в древесном соке красного камня, — пояснила она, не прерывая работы.

— Эти камни мы находим в горах. Но их все труднее становится искать. Тина-а-а-а! — крикнула вдруг женщина, подняв голову. — Принеси красный камень для папаланги!

Прибежала запыхавшаяся маленькая девочка и подала мне кусочек минерала, который напоминал кирпич довольно плотной консистенции.

— Возьми — это тебе! — сказала женщина, когда я хотела отложить его в сторону. — Это тоже тебе, — добавила она, подняв с земли и вручив мне только что изготовленную красивую тапу...

— Не отказывайся, ты должна принять, — шепнул отец Гюто, увидев, что я покраснела и начала лепетать что-то невпопад.

Мы начали прощаться, потому что, хоть дождь еще лил, было видно, что солнце клонится к закату. {148}

— Жаль, что вы не можете у нас остаться, — сказала та же матрона. — Приезжайте опять! А мы вас навестим, когда повезем в магазин Апиа наши изделия.

— Когда вы собираетесь в город?

— Через несколько недель. Нашему женскому комитету необходимы деньги перед рождеством.

В этом и заключается принципиальная разница между старой и новой самоанской деревней. Теперь предметы местного производства готовят на продажу. Добывают копру, выращивают бананы и какао мужчины. Корзины, циновки сиапо, ожерелья и другие традиционные и новомодные мелочи изготовляют женщины. Сам метод работы принципиально не изменился, хотя ассортимент товаров расширился. Сегодня, как и прежде, женщины работают под руководством жены вождя самого высокого ранга. Организационные формы остались очень близкими к традиционным, только прежнее объединение жен матаи и нетитулованных женщин заменили женским комитетом. Кроме того, если раньше изделия предназначались исключительно для нужд деревни или для обмена дарами во время маланги, теперь этим целям служат деньги, полученные от продажи изделий.

Растущая потребность в деньгах побуждает к действиям. Самоанцы ищут новую, более привлекательную продукцию и более быстрые, упрощенные формы труда. Например, обаятельная восьмидесятилетняя Атуа предложила окрашивать полотняные и бумажные ткани тем же способом, что и тапу. Получается очень красивый материал с благородным традиционным рисунком. Но...

— Ужасно жадными стали люди! — сокрушается Атуа, которая при всей своей предприимчивости не отступила бы от традиции ни за какие деньги. — Представьте себе, они вырезают шаблоны из фанеры, накладывают их на ситец и закрашивают открытые места. На что это похоже!

— Хорошо, что эти упрощенные способы не достигли еще Салани! — вздохнула я, осматривая свою красивую тапу. Тут меня стали мучить угрызения совести.

— Не знаю, вправе ли я была принять такой подарок!

— Ты не могла отказаться, — отец Гюто снял руки с баранки автомобиля и начал с романской живостью жестикулировать. — Это, по самоанским понятиям, было {149} бы самым ужасным оскорблением. Разумеется, по фаасамоа, ты их должна отблагодарить. Лучше всего пошли им что-нибудь из продуктов. То, что они покупают в магазине за деньги: консервы, сахар, керосин или сигареты. Только помни — стоимость твоей посылки должна быть равна рыночной цене циновки! Или, если хочешь, подожди, пока они сами не приедут. Но это рискованно.

Конечно, такие долги лучше всего оплачивать немедленно. Уже после короткого пребывания на Самоа узнаешь, что самоанцы одаривают своих гостей щедро и от души, но и от них ждут той же самой готовности дарить. Кажется, что ничего сложного в этом нет, и тем не менее... Возьмем, например, укоренившуюся у нас, европейцев, манеру поведения в обществе. Мы приглашены в самоанский дом. Видим красиво сплетенную корзинку.

— Ах, какая красивая! — восклицаем мы, не подозревая, что те восторженные оценки предметов, находящихся в доме, которые с удовольствием воспринимают хозяева в Европе, на Самоа — искушение судьбы. В разговорах мы забываем о корзине и, уже прощаясь, сталкиваемся с неожиданным сюрпризом. Понравившуюся корзину нам суют в руки, а у хозяйки, если она даже получила ее в подарок от единственной любимой дочери, такое выражение лица, словно она специально сплела ее для нас. Потом проходят дни, недели и та же женщина навещает вас. Она может прийти в восторг при виде нового транзисторного приемника, и, разумеется, ждет от нас, как от хорошо воспитанных людей, что мы расстанемся с ним с беззаботным видом. Если же мы сделаем вид, что не понимаем, в чем дело, она не будет настаивать, но придет к выводу, что мы невоспитанные люди и не умеем вести себя в обществе.

Нарисованная выше картина, конечно, несколько преувеличена. Однако, откладывая изъявление своей благодарности, можно попасть в неприятное положение. Этой науке мы стали обязаны своему садовнику, который был родом с Тонга. Он работал у нас недолго, приходил только раз в неделю, но очень взволновал меня, когда за день до нашего отъезда в отпуск на родину принес в подарок красивую напольную циновку. Я подумала, что таким образом он хочет отблагодарить {150} нас за рубашку и брюки, которые получил от мужа. И еще больше утвердилась в своем мнении, когда он мимоходом упомянул, что его жена очень любит шить.

— Что за деликатный и приятный человек, — сказала я Збышеку. — Он дал нам понять, что его жена легко может переделать для него твою одежду.

Когда после отпуска мы вернулись в Апиа, то узнали, что садовник уже несколько раз интересовался датой нашего приезда. Он не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день явился с радостным выражением на лице, расспрашивал, хорошо ли мы съездили, здорова ли аинга на родине, а когда тема для разговоров была исчерпана, просто сидел и глядел вокруг с растущим беспокойством. Какое-то время мы старались его развлечь. Потом воцарилась тишина.

— А где швейная машина? — спросил он наконец. Мы не могли понять, о чем речь.

— Швейная машина! Я же говорил вам, что моя жена любит шить!

Действительно, мы не привезли из Европы швейную машину. Нашу нетактичность можно было оправдать лишь недолгим пребыванием на Самоа и незнанием местных обычаев. Тем не менее садовник вежливо с нами попрощался, но больше к нам не приходил. {151}

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ Дорога американской морской пехоты (англ.).

²⁾ Афа малини — наполовину маринес. — Прим. авт.