Система OrphusСайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена,
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Назад

Воляк Ева
Архипелаг мореплавателей

Дальше

Тангалоа, благослови детьми

Образование и подзатыльники

Самоанцы искренне верят в то, что цель брака — рождение детей. Новомодная наука о контроле над рождаемостью и планировании семьи не нашла здесь отклика ни в широких массах населения, ни в отделе здравоохранения. Только изредка какая-нибудь сторонница эмансипации, утомленная бесконечными родами, идет под большим секретом к своей приятельнице папаланги в консультацию при больнице и просит противозачаточные средства.

На Самоа легко вступить в брак и относительно легко его расторгнуть. Официальные свадьбы с пастором, белым платьем, цветами и угощением для всей деревни — предприятие необыкновенно дорогое. Поэтому многие пары сочетаются фаасамоа, то есть, попросту говоря, живут вместе и считаются мужем и женой. Узаконивают такую связь дети. Их ждут с нетерпением, и если они не появляются в течение нескольких лет совместной жизни, мужчина и женщина расходятся по обоюдному согласию. Она возвращается к родителям и ждет следующего мужа, он ищет очередную жену. Если брак был заключен официально, жена возвращается к родителям и только спустя три года подает вместе с мужем в суд заявление о разводе.

Самоанцы глубоко убеждены в том, что бесплодие обусловлено сверхъестественными силами. Эта вера, ведущая свое происхождение с языческих времен и одобренная христианством, решающим образом влияет на тот печальный факт, что на Самоа один из самых высоких коэффициентов прироста населения, который превышает 3,3%.

Самоанские дети... смуглые и черноглазые, живые, {152} как искорки, выплескивающиеся из маленьких комнатенок, не умещающиеся в приемных больниц. Они необыкновенно подвижны и одновременно очень дисциплинированны. Они умеют развлекаться так бурно, что своей энергией, кажется, превосходят олимпийских чемпионов, а могут и часами сидеть на циновке, скрестив ноги, тихие, серьезные и такие неподвижные, что если бы не блестящие глаза, то можно было бы принять их за бронзовые фигурки. Но прежде всего обращает на себя внимание то, что их много, даже больше, чем в таких странах с огромным приростом населения, как Индия или Индонезия. Дети в возрасте до пятнадцати лет составляют на Самоа 53,6% населения, в то время как аналогичный возраст для Индии — 41,0; для Индонезии — 42,4; для Англии — 22,8%.

Самоанские дети помогают взрослым во всех хозяйственных работах. Часто на них взваливают те обязанности, которые не хотят брать на себя взрослые. Питаются же они чаще плохо, чем хорошо. Но их любят и им знакома, быть может, более счастливая и свободная жизнь, чем выхоленным и избалованным детям в европейских странах.

Поражает на Самоа отсутствие тесной связи детей с родителями. Здесь нет даже однозначного понятия «мать» и «отец». Вспоминаю, например, случай, который произошел в начале моей работы в больнице в Апиа. Одна из санитарок попросила у меня денег взаймы, так как у нее умерла мать. Она подробно рассказала о ее болезни, дороговизне похорон, горе осиротевшей семьи... Прошло три месяца, и та же самая девушка пришла ко мне с очередной просьбой дать ей денег взаймы, так как у нее умерла мать. Я была вне себя от возмущения. Я посчитала ее просьбу за наивный способ выманить деньги, да еще под предлогом, который свидетельствует о ее жестокости и бессердечии. А между тем — ничего подобного! Понятие тина — мать — означает на самоанском языке всех женщин в семье в возрасте матери, тама — отец — всех мужчин в возрасте отца, но прежде всего это слово означает главу семьи или вождя, независимо от степени родства. Как-то один из наших знакомых пережил в связи с этим один неприятный момент. Раз он пригласил на обед своего шефа, который прибыл из-за границы, и несколько и несколько {153} других особ. Атмосфера была весьма натянутой, и уважаемый гость, чтобы разбить лед молчания, вступил в разговор с симпатичной маленькой девчушкой, которая помогала матери убирать тарелки. Ее мать была домработницей в семье наших знакомых. Девочка говорила немного по-английски и охотно отвечала на вопросы. Выяснилось, что ее зовут Сина, что она живет в этом доме и ее мать хлопочет на кухне. И вот тогда был задан фатальный вопрос:

— А где твой папа, детка?

Сина лучезарно улыбнулась и без колебания указала на хозяина дома. Девочка и не пыталась лгать. Просто для нее отцом был глава дома, в котором она жила. Но наш бедный знакомый должен был объяснять своему начальнику обычаи фаасамоа.

Вернемся, однако, к случаю с санитаркой. Как мы догадались позднее, ее настоящая мать была жива и здорова, а умерли... тетка и бабка.

Обычаи, впрочем, тоже понемногу меняются. Не в такие уж отдаленные времена, когда первые миссионеры селились на островах, рождение ребенка в доме матаи высшего ранга оглашалось громкими криками ораторов. Пятикратным пронзительным у-у-у-у-у, если на свет появился мальчик, и троекратным — если девочка. Сами роды происходили публично. Оратор стоял на пороге фале, у изголовья роженицы сидел муж, за ним — брат, у ног — мать и сестра. Перед порогом всегда толпились вездесущие и любопытные дети. Сразу же после рождения ребенок переходил в руки самой старшей в семье женщины, которая мыла его, удаляла слизь из носа и бамбуковым ножом перерезала пуповину. У мальчика пуповину иногда перерезали острой военной палицей, чтобы был мужественным, а у девочки — краем матрицы для печатания тапы, чтобы она была работящей.

Первые дни новорожденного кормили кокосовым кремом. Приготовляла его пожилая опытная женщина по рецепту, который в то время считался самым лучшим. Старательно пережеванная мякоть кокосового ореха выплевывалась на кусок чистой, некрашеной сиапо и закладывалась ребенку в рот. Этот способ кормления применялся до тех пор, пока мудрая «деревенская бабка» не выдавала своего разрешения кормить ребенка {154} грудью. Ее согласие зависело от результатов «исследования» пищи. Она размешивала в скорлупе кокосового ореха материнское молоко с водой и бросала туда два раскаленных камешка. Если молоко свертывалось, оно признавалось горьким и неподходящим для кормления ребенка. Предполагают, что в свое время на Самоа очень много детей погибло из-за того, что бабки долго не давали матерям кормить их грудью. Может быть, таким способом регулировали прирост населения и заранее обрекали некоторых детей на смерть?

Наиболее торжественным днем в жизни ребенка был день, когда отпадала пуповина. По этому поводу устраивался большой семейный пир, включавший обмен дарами между семьями отца и матери. Пуповину не выбрасывали. Существовало поверье, что если ее съедят крысы, то у ребенка может быть трудная судьба. Поэтому специальными манипуляциями над пуповиной старались обеспечить ребенку определенное будущее. Например, считалось, что пуповина мальчика, брошенная в море, даст ему возможность в будущем стать отличным рыбаком, а закопанная под таро — хорошим земледельцем. По тем же причинам пуповину девочки закапывали у подножия тутового дерева, что должно было обеспечить ей ловкость при плетении циновок и ткани сиапо. Христианство принесло еще одно суеверие: если кусок пуповины попал в щель пола церкви, то ребенок вырастет очень набожным человеком...

Уже в первые недели жизни ребенка его подвергали различным косметическим операциям, которые должны были обеспечить младенцу здоровье и красоту. Часто его обмывали соком дикого апельсина и натирали кокосовым маслом или желтым красителем ленга. Проявляли также заботу о формировании черепа. С этой целью новорожденный спал на «подушке» из плоского вулканического камня. По бокам головы и на лоб клали по одному камню. Через какое-то время получалась желаемая плоская голова. Несколько десятков лет назад самоанцы относились с сочувствием к людям с продолговатым черепом и большим носом.

— Ах, какая клинообразная голова! Разве у бедняги не было матери, которая сформировала бы ему голову?! — вздыхали в таком случае дамы с изящно сплющенными головами и носами. {155}

Операции и церемонии, связанные с родами и первыми месяцами жизни ребенка, в последнее время сильно упрощены или забыты. Однако ненамного изменилось отношение взрослых к детям. Мальчик близок с матерью только во время кормления грудью. Этот период занимает год или два, обычно он заканчивается с появлением очередного ребенка в семье. Тогда несколько подросший малыш переходит под опеку старших детей или двоюродных братьев и сестер. Взрослых он обычно не интересует до достижения зрелости. Матерей заменяют десятилетние девочки.

Самоанские дети прекрасно приспособлены к общественной жизни. Ее принципы они осваивают с младенчества. Одно из основных правил, которое они запоминают раз и навсегда, — это обязанность слушаться и уважать старших. Причем не только взрослых, но и братьев и сестер, которые ненамного их старше. С возрастом они поднимаются все выше и выше по иерархической лестнице своей группы. Появляется все больше детей моложе их, которые обязаны их слушаться. Очередность соблюдается во всем, даже во время еды. Первыми получают еду матаи. Потом старшие мужчины и женщины. Затем молодежь, а позже всех дети. За ними стоят постоянно голодные куры, собаки и кошки. Точно так же распределяются и подзатыльники. Если двухлетний Иосепо набезобразничает, взрослая Тина бьет по голове десятилетнюю Салинуу, недосмотревшую за ребенком, а та уже дает тумака провинившемуся. Такая система предоставляет широкие возможности избежать неприятных обязанностей, перекладывая их на плечи младшего.

Девочки опекают братьев и сестер до той минуты, пока они не станут настолько сильны, что могут носить тяжелые корзины с бананами и таро, ведра с водой и выполнять работы по хозяйству, требующие большой физической силы. Нянчить теперь могут дети помоложе, а бывшие няньки вступают в более интересный период жизни, свободный от непрерывной тирании малышей.

Самоанка на этом этапе своей жизни становится девочкой на побегушках. Она бегает с поручениями, приносит воду, дрова для уму, помогает готовить еду. Она может плести из пальмовых листьев простые корзины для переноски овощей с плантации. Когда она {156} немного подрастет, то отправляется с женщинами на рифы и учится извлекать из ловушек осьминогов, нанизывать на веревку из коры гибискуса розовых медуз, отличать съедобных рыб от ядовитых и от тех, которые опасны только в определенное время года. Они усваивают также ряд предрассудков. Например, считается, что нельзя ловить осьминогов моложе года, а то на ловца падет несчастье...

В доме девушка учится традиционным женским обязанностям — прежде всего плести корзины и занавески, а потом — более сложные напольные циновки. Девушки с ловкими пальцами быстро овладевают искусством изготовления постельных циновок более тонкого плетения, а также красивых поделок, предназначенных для дома или на продажу. Для производства всех этих предметов используется универсальное сырье — листья пандануса. Из самых заурядных листьев, так называемых лауфале, они плетут напольные циновки и более «грубые» изделия. Другой вид, лаупаунго, меньший по размерам, но с большими листьями, служит для изготовления изящных, светло-золотистых постельных циновок. Самый ценный панданус — лауие, листья которого представляют прекрасный материал для изготовления великолепных шелковистых тонганских циновок иетонга. Эти последние считаются вершиной самоанского рукодельного искусства. Их производство исключительно кропотливо и трудоемко. Прежде всего листья пандануса очищают от колючек, сушат на солнце, сворачивают в рулоны и подвергают воздействию пара в земляной печи уму. После пропаривания острой раковиной соскребают твердый наружный слой и несут к лагуне. Там придавленные камнями листья отбеливаются в течение четырнадцати дней. Затем они еще раз просушиваются на солнце и с них удаляют остатки оболочки. Оставшиеся волокна осторожно разделяют на полоски толщиной в один-два миллиметра. Чем белее и тоньше волокно, тем красивее циновка, которая напоминает мягкую блестящую ткань.

Чем старше циновка иетонга и чем больше она потерта, тем выше ее стоимость, так как искусство их изготовления пришло сейчас в упадок и все меньшее количество циновок находится в обороте. Они имеют теперь скорее символическое, чем потребительское {157} значение. В стране, где денежная система была неизвестна, они на протяжении веков выполняли роль церемониальной валюты.

Я долго искала такую циновку для этнографического музея в Варшаве и подозревала, что столкнусь с трудностями при получении разрешения на вывоз этого экспоната, но мне и в голову не приходило, что тонганскую циновку вообще невозможно купить. Сначала, преисполненная энтузиазма, я обратилась к Лопати, известному строителю. Он умел, как древние самоанские мастера, построить великолепное фале из дерева и пальмовых ветвей, не используя при этом ни одного гвоздя. У него была обширная клиентура, а свой гонорар он обычно получал натурой — продуктами и циновками. Лопати постоянно жаловался на отсутствие наличных денег, а я со своей европейской близорукостью полагала, что он охотно обменяет какую-нибудь иетонга на самоанские фунты. Однако мастер не проявил ожидаемого энтузиазма.

— У меня нет ни одной, — ответил он на мое предложение.

— Почему? Что ты с ними делаешь?

— Фаалавалаве, конечно.

Конечно! Фаалавалаве — магическое слово, которое вмещает в себя все трудности самоанской жизни, все хлопоты и торжества — свадьбы, похороны, крестины, шумные события, требующие богатых даров, угощения и фиафиа. Тонганские циновки переходят из рук в руки, протираются, рвутся и приобретают долгожданный потрепанный вид. Каждый очередной обладатель относится к циновке как к ценному залогу, предмету обмена, а не купли и продажи. Правда, из-за них не ведут кровавых войн, как это нередко бывало раньше, а относятся с благоговением и поклонением, и самые старые, самые красивые циновки имеют даже собственные имена. В прошлом каждая молодая особа, перед тем как создать семью, должна была показать свое искусство изготовления тонганской циновки. Начинала она ее ткать в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, но часто так и не доводила работу до конца. В этом не было никакой необходимости. Циновку могла закончить ее дочь, сдав тем самым собственный экзамен на зрелость. {158}

Маленьких мальчиков раньше девочек допускают к интересным, сугубо «мужским» делам. Они помогают мужчинам ловить рыбу, работать на плантации, учатся строить дома и лодки. Каждый из них хочет выделиться ловкостью, стремится быть лучше брата или кузена, чтобы в будущем именно ему выпала честь представлять семью на деревенском фоно. Потом они вступают в ряды ауманги, и жизнь их начинает подчиняться строжайшей дисциплине и иерархии.

Дети на Самоа работают много, но почти никогда не бывают в тяжелом или безвыходном положении. Несмотря на то, что семьи очень разветвлены и живут в разных концах деревни или даже в разных деревнях, ни один дом, принадлежащий одному и тому же роду, не откажет им в крыше над головой и защите. Они даже могут жить у родственников, если им невмоготу оставаться в собственном доме. И случается, что таулеалеа, у которого попросил убежища ребенок матаи, отказывается выдать вождю маленького беглеца. Конечно, он это делает не прямо, а завуалированно, избегая отрицательных форм, которые ни один самоанец не употребит в общении с матаи. Таулеалеа уговаривает вождя, чтобы тот вернулся в свой достойный уважения дом и оставался там до тех пор, пока его достойный уважения гнев на достойного уважения ребенка не остынет.

Точно так же выглядит на Самоа положение внебрачных, брошенных или усыновленных детей. Усыновление — явление весьма частое и не требующее никаких правовых формальностей. Малыш вообще не переживает большого потрясения от смены окружения. Он становится членом нового детского коллектива, подчиняется его правилам и дисциплине. То же самое относится к детям внебрачным или брошенным, чьи родители перебрались в поисках лучшей жизни в другую деревню, в Апиа или вообще эмигрировали за границу. Впрочем, здесь трудно говорить о том, что они бросили ребенка в полном смысле этого слова, так как аинга о таких детях никогда не забывает. Образ их жизни не меняется в зависимости от того, есть у них мать и отец или нет. Трагедия может наступить только в том случае, если мать оставит грудного ребенка, а в округе нет кормящей женщины, которая бы его выкормила. {159} Бабки и тетки, хотя и из лучших побуждений, обычно кормят ребенка неправильно. Поэтому ничего нет удивительного в том, что дело доходит до различных заболеваний.

Мои самые трагические воспоминания о Самоа как раз связаны с такими маленькими скелетиками. С лицами старичков, обтянутыми сухой сморщенной кожей. Их приносили в консультацию отчаявшиеся бабки, которые никак не могли взять в толк, чего им не хватает.

— Я его кормлю хорошо, а он все худеет и худеет... — неизменно твердили они.

В то же время в углу полного мух фале у них стояла открытая несколько дней назад почерневшая банка со сладким сгущенным молоком, которая для ребенка опаснее неразорвавшегося снаряда...

Вообще с питанием детей на Самоа дела обстоят плохо. Это идет не от злой воли, а от закоренелой традиции, которая ставит детей на последнее место в очереди к кастрюле, а также из-за отсутствия знаний о рациональном питании. Еда, которую получают дети, обычно обильна и удовлетворяет их потребности, но слишком бедна белком, железом и витаминами. После того как детей отнимают от груди, они почти не видят молока, а другие продукты, содержащие много белка, такие, как мясо, птица, рыба, молочные продукты и яйца, получают в недостаточном количестве. Родители недооценивают даже роль свежих фруктов. Поэтому на Самоа, в стране, где круглый год вызревают богатые витаминами фрукты, встречаются парадоксальные случаи авитаминоза.

Иногда дети сами пытаются восполнить недостаток пищи. Один знакомый учитель из маленькой деревеньки на Савайи рассказывал мне, что неоднократно видел, как маленькие мальчики жадно ели живых рыбок, пойманных ими в лагуне. Они не стали их жарить, так как боялись, что кто-нибудь из старших заметит их «преступление» и потребует отдать рыбу в общий семейный котел...

После урагана 1966 г. Самоа получило от новозеландского Общества Красного Креста порошковое молоко, благодаря чему отдел здравоохранения смог начать давно запланированное мероприятие: «Стакан молока в школе для каждого ученика». К сожалению, через {160} несколько дней выяснилось, что всем детям молока не хватит и нужно отобрать тех, кто больше всего в нем нуждается. Выбрали самых заморенных с большими головами и вздувшимися животами. С сжавшимся сердцем я не раз наблюдала, как они дисциплинированно выстраивались в очередь к ведру, в котором учительница длинным черпаком размешивала в воде порошок. Большинству из них был незнаком вкус молока. Прошло уже пять-шесть лет после того, как младшие братья и сестры оттеснили их от материнской груди, и с того времени они понятия о нем не имели. С выражением исключительной сосредоточенности дети подносили ко рту полную чашу из скорлупы кокосового ореха и медленно пили. Минуту они смаковали молоко, как тонкие знатоки спиртного смакуют неизвестный им тип коньяка, и затем передавали пустую чашу следующему.

Мне всегда было интересно узнать, что они в действительности думают об этом «экзотическом» напитке, но так ничего и не сумела из них вытянуть, кроме слова лелей — хорошо. Самоанцы обычно не обсуждают с детьми вкусовых качеств продукта, а дети никогда не сомневаются в правильности указаний взрослых. Все, что дети получают от взрослых, — хорошо.

Очень редко можно встретить на Самоа детей голодных и запущенных, таких, вид которых свидетельствовал бы уже не о беспечности, а о злой воле опекунов. Вот, например, Иоане. Я встретила его во время посещения одной из школ неподалеку от Апиа. Уже с первого взгляда он невыгодно отличался от своих сверстников. Держался в стороне, не участвовал в общих играх и, в отличие от других детей, подошел ко мне с недоверием. Он не хотел, чтобы я его осматривала. Из списка учеников я узнала, что ему восемь лет, но по весу и по росту мальчик соответствовал нормам четырехлетних детей. Он был очень бледен. Его руки и ноги покрывала пестрая смесь из фиолетовой горечавки, ртутного хрома и йода, которыми школьные санитарки упорно и безрезультатно лечат все кожные заболевания.

Кроме вшей, чесотки и чирьев, Иоане имел красноречивые красные рубцы: один — на лице, другой — на голове, под волосами. Ребенок находился в ужасном {161} состоянии. Мышцы лица поминутно сокращались. Худенькие ручки и ножки производили непроизвольные движения, как будто они жили собственной независимой жизнью. Учительница ничего определенного не могла мне о нем рассказать.

— Он валеа, ну, знаете, — глупый. Ничему в школе не научился. От детей бегает, потому что они его на переменках бьют камнями.

Я вызвала мать. Она рассказала мне трагическую историю мальчика. Иоане родился шестым из ее десяти детей. Развивался он нормально, и, когда ребенку исполнилось четыре года, его усыновила одна семья с острова Маноно. Три года родители не имели о нем никаких известий. Первая весточка о ребенке пришла к ним из больницы, где ему лечили раны на голове, которые Иоане получил в результате столкновения с реальной жизнью. У новой семьи было мало земли и мало еды. Остатков, которые получал мальчик, хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Кроме того, его регулярно били с пристрастием по голове. Может быть, он не сумел приспособиться к своеобразным законам, по которым живет мирок самоанских детей, или слишком сильно кричал и его нужно было успокоить сильными ударами, или же был впечатлительным по сравнению с другими и иначе реагировал на обычную взбучку.

Что я могла сделать для этого ребенка? Моя роль ограничилась лечением его от кишечных паразитов, малокровия и чесотки. А изменения в психике ребенка... Что ж, сомнительно, чтобы его психика пришла в норму без сложного специального лечения, которое недоступно для самоанцев.

Иоане был исключением. Среди многих тысяч маленьких жителей острова я встретила только одного такого, как он. Вообще без преувеличения можно сказать, что самоанские методы воспитания дают отличные результаты. Дети рано начинают учиться работать, но, вопреки мнимой занятости, у них достаточно времени для игр. Они живые, веселые и сообразительные. В отличие от своих европейских ровесников — дисциплинированны и послушны. Как врачу мне никогда не приходилось иметь дело с более рассудительными и милыми пациентами. {162}

Азбука, а что дальше?

В одной сельской школе на Савайи я увидела на стене портрет вице-президента США того времени Хэмпфри. Портрет вырезали из обложки иллюстрированного журнала. Государственный деятель был погружен в меланхолическую задумчивость. Внизу неумелая детская рука написала по-английски: «Почему он грустный? Он грустный потому, что голоден».

Как нетрудно догадаться, это не было преднамеренной сатирой. Наоборот, портрет служил «наглядным пособием» по изучению английского языка. Пособий подобного типа можно отыскать в самоанских школах великое множество. Их поставляют американские цветные периодические издания, наполненные рекламой и фоторепортажами из жизни высших сфер общества. Благодаря им у молодых приверженцев трудного искусства чтения и письма по-английски складывается мнение, что жизнь в Соединенных Штатах Америки представляет собой сплошную полосу интимных вечеринок в обществе кинозвезд, прерываемых изредка короткими эпизодами стрельбы с бедра с подбрасыванием револьвера. Благодаря английским традициям, перенесенным на самоанскую почву через Новую Зеландию, здесь укоренилось убеждение, что европейцы с удовольствием проводят время за различного рода чаепитиями. И нередко к туристу в деревне подходит самоанский малыш и вежливо приглашает его зайти в фале на morning, afternoon или evening tea1) в зависимости от времени дня. Эта смесь гостеприимства островитян с консервативной английской номенклатурой производит забавное впечатление. Припоминаю, что как то раз поздним вечером я вышла из больницы в Апиа, где навещала подругу после родов. На газоне перед родильным отделением сидела самоанская семья. Самоанцы разложили на циновках еду: таро, бананы и куски рыбы. Увидев меня, тотчас же поднялась какая-то солидная матрона и плавным движением пригласила занять место рядом с собой.

— Не выпьете ли вы с нами вечернего чая?

Изучение английского языка на фоне общих школьных {163} проблем, вероятно, после системы матаи наиболее острая проблема на Самоа. Знание этого языка для самоанца представляет собой несколько большее, чем просто снобизм. Очень редко, но все же встречаются и такие самоанцы, которые считают, что английский язык — это патент «благородства», волшебный ключик к почести и должностям. Поэтому они охотно пользуются им даже в кругу земляков. Большинство же попросту понимает, что хочешь или не хочешь, но без знания английского языка невозможно получить образование и сделать карьеру. Это проявляется уже на уровне начальной школы. Ребенок начинает учиться в шесть лет. Первое время он не пользуется учебниками, а учится только тому, что показывает и пишет учитель на доске. Сразу же обращает на себя внимание существенная разница в уровне обучения языку между сельскими школами и столичными, в которых английский язык вводится уже в первых классах начальной школы как один из изучаемых предметов или как язык, на котором ведется обучение.

Если сельский ребенок желает в будущем получить среднее или университетское образование, — а в деревне живет две трети детей, — то он должен быть исключительно талантлив, чтобы конкурировать с одной третью городских детей. В течение года только сорок самых способных маленьких жителей деревень имеют шанс поступить в так называемую intermediate school — переходную школу в Anna, где за десять месяцев напряженного труда в классе ускоренного обучения они осваивают уровень знаний выпускников столичных начальных школ. Затем деревенские и городские дети учатся вместе. Из них будут отбирать кандидатов в общеобразовательные лицеи, учительские лицеи, Техническую школу и Школу тропического земледелия, которые готовят местную интеллигенцию и различных специалистов. Постепенно они заменят европейских экспертов и высших государственных чиновников.

Знание английского языка необходимо уже в средней школе, так как из-за отсутствия самоанских учебников дети вынуждены пользоваться американскими или английскими. Из маленькой горсточки самоанцев, достаточно подготовленных к поступлению в университет, большинство государственных стипендиатов {164} направлялось в Новую Зеландию, часть поступила в Медицинскую школу на Фиджи, а часть пользуется стипендией различных агентств ООН в Австралии, Новой Зеландии, на Гавайях... Обязательным условием для претендента на стипендию является его беглое знание английского языка.

В отношении целесообразности ускоренного обучения английскому языку, в ущерб родному, на Самоа обозначались два крайних течения и множество промежуточных, поддерживающих в большей или меньшей степени то или иное направление.

— Самоанский язык обречен на вымирание, — говорят сторонники «трезвого курса», очень популярного и представленного главным образом европейцами. — Его возможности ограниченны. Даже с тонганцами самоанцы объясняются с трудом, не говоря уже о жителях других полинезийских архипелагов, с которыми они вынуждены объясняться через переводчиков. Более того, недостаточно просто перевести тексты с языков более развитых на самоанский. Переводить можно только слова простые и конкретные: мокрый, голодный, солнце, ветер... Но как передать абстрактные понятия? И даже если бы группа экспертов разработала новый словарь и общество приняло бы его, то все равно из соображений чисто технических невозможно было бы издавать школьные учебники, специальную литературу и беллетристику на самоанском языке. Насколько огромной была бы стоимость перевода, издания и систематического обновления книг, предназначенных исключительно для страны с населением, едва достигающим 132 тыс. человек.

Сторонники новых порядков говорят:

— Не будем сентиментальны! Быстро вытесним самоанский язык из школ и учреждении и введем там английский. Кроме того, хотим мы того или не хотим, когда фирма «Потлач» утвердится на Савайи, американизация страны произойдет в таком же быстром темпе, как на Восточном Самоа, и дискуссия будет беспредметной.

Сторонники старых порядков приводят следующие аргументы:

— Нам не нужны ни иностранцы, ни их язык. Самоа существовало без них столько столетий, просуществует {165} и дальше. Мы создали собственную культуру и общественную систему, которая исключает несправедливость и бесправие. Посмотрите, что может нам предложить западная культура! Безработицу, деморализацию, неуважение к традициям. Наша сила в традициях. Мы устояли перед волной германизации во времена немецкой оккупации, сохранили извечные формы общественной жизни под новозеландским протекторатом. Разве нам следует отказываться от них сейчас на пороге независимости? Мы не хотим европейской культуры и цивилизации. Если самоанский язык был достаточно хорош для наших предков, то он хорош и для нас.

Конечно, Самоа не может оставаться таким, как тысячу лет назад, и даже таким, как двадцать лет назад, и молодые самоанцы, точно так же как и жители других малых стран мира, должны знать языки с большим словарным запасом. Даже в самых фантастических мечтах нельзя себе представить, чтобы такое государство, как Самоа, не имея больших перспектив развития, могло бы стать экономически независимым в области высшего образования и подготовки специалистов. Даже когда осуществится проект создания на Фиджи Центрального университета для стран южной части Тихого океана, языком, на котором будет вестись преподавание, будет английский, так как многочисленные полинезийские и меланезийские наречия не могут служить базой для всеобщего понимания.

Поэтому пользу изучения английского языка в самоанских школах оспаривать нельзя. Но это не означает, что следует отказаться от родного, самоанского, и похоронить многовековые достижения культуры. Например, ораторское искусство всегда высоко ценилось на островах. Говорят даже о трех разновидностях языка: будничном, вежливом и ораторском... прекрасном, цветистом, изобилующем сложными метафорами и поговорками, непонятными для непосвященных...

С развитием и распространением образования увеличивается потребность выражения на самоанском языке новых понятий. Поэтому самоанский язык постоянно развивается, и развивается он стихийно и порой довольно забавным образом. Мне кажется, что господствующая {166} в этой области радость творчества доведет самоанских пуристов до нервного расстройства.


Школа в Апиа

Чаще всего пользуются легким переиначиванием английских выражений по фаасамоа. Например, время — таими, нож — наифи, полдоллара — афатала и т. д. Некоторые слова появились благодаря деятельности миссионеров: апосетоло — апостол, попатисо — крест. Встречаются слова с латинским или греческим корнем. Поэтому они имеют научный характер. Например, ауро — золото, эпикопо — епископ.

Несмотря на финансовые трудности и нехватку кадров, самоанское правительство прилагает все усилия, чтобы сделать образование общедоступным. Ежегодно оно выделяет из своего бюджета около пятисот тысяч фунтов на нужды образования. Часть из них, около ста тысяч, поступает в виде помощи из Новой Зеландии. Эти деньги предназначаются главным образом для вознаграждения многочисленных новозеландских учителей и высших чиновников отдела просвещения, работающих на Самоа. Помощь оказывает также ООН, главным образом посылая специалистов, работающих в системе народного образования. {167}

Самоа предпринимает большие усилия для обеспечения всеобщего начального обучения. Правительство действует по следующему принципу: как можно больше знаний для как можно большего количества детей и как можно раньше. Почти 90% детей посещают начальную школу. Из них только одна пятая доходит до переходной школы и одна девятая до общеобразовательной школы типа лицея или профучилища, соответствующего нашему техникуму.

Часть детей заканчивают свое образование в первых классах начальной школы. Практически это означает, что они умеют читать псалмы из молитвенников, стихи из Библии и, возможно, немного писать и считать. Этим детям предстоит впоследствии представлять костяк самоанской деревни. Они станут земледельцами, рыбаками или же, в соответствии с родовой традицией, может быть, станут строителями лодок и домов. Самую большую группу составляют дети, которые закончили начальную сельскую школу и не имеют возможности продолжить образование. Они также останутся в деревне, но уже будут представлять более просвещенную прослойку, которая может способствовать некоторым изменениям и модернизации земледелия. Талантливые и более удачливые выпускники школ, проучившиеся год или два в средней школе, станут в шеренгу мелких чиновников, продавцов и продавщиц... Некоторые из них пойдут дальше, выучатся на каких-либо специалистов или закончат профессиональные курсы. Полное среднее образование получит только очень небольшая группа детей.

Сельские школы представляют собой начальный и самый важный комплекс учебных заведений, на которые ложится ответственность за общий уровень образования в стране. Они дают образование среднему гражданину Самоа.

Что представляют собой сельские школы?

Уже после нескольких месяцев пребывания на островах можно понять, что уровень их далеко не одинаков. Есть деревни богатые, есть бедные. Деревенские советы той или иной деревни более или менее заинтересованы в развитии образования. А от деревенского совета зависит очень многое, так как совет приглашает и оплачивает учителей, отвечает за строительство школы и следит {168} за ее состоянием, а также отвечает за приобретение пособий. Последняя обязанность носит чисто номинальный характер, так как учебники для начальных школ Самоа практически недоступны.

Школьные здания отличаются по внешнему виду от тех, что мы привыкли видеть. Никаких лавок, парт, кабинетов, классов нет. В легких деревянных бараках, поделенных на комнаты временными стенами, учатся свыше двадцати шести тысяч детей. Сидят они на панданусовых циновках, босоногие и серьезные, гордые своими разноцветными мундирами. Они любят школу. Может быть, потому, что привыкли к дисциплине и послушанию, или потому, что на несколько часов по утрам освобождены от хозяйственных забот. Кроме того, именно в школе к ним проявляют интерес и заботятся о них. Здесь дети освобождаются от обслуживания своих младших братьев и сестер и выполнения тех работ, которые надоели взрослым.

Сколько лет Миле?

Обучение в школе на Самоа необязательно. Поэтому некоторые родители оставляют детей дома, не желая терять ценную рабочую силу, какую представляет собой даже шестилетний ребенок. Только спустя несколько лет они решаются отдать ребенка в школу. Но в это время он уже выходит за рамки соответствующего возраста. До чего доходит человеческая изобретательность! Самоанцы не помнят скрупулезно дат рождения, а в семье всегда найдется несколько шестилетних детей, которые могут одолжить старшему ребенку свои метрики. Да и, кроме того, кто бы стал углубляться в установление возраста такой маловажной личности, как ребенок... Поэтому двенадцатилетний Лони является в первый класс в качестве шестилетнего Пени, и никто не будет удивляться его росту. Но... но, к сожалению, в школу может прийти несносная фомаи (врач) и вдобавок папаланги.

По списку, в который включено десять имен, она вызывает по очереди детей для осмотра. Остальные сидят по-турецки на циновке и смотрят на меня выжидательно с благочестивым страхом. Называю первое имя: {169}

— Мила Лети!

Поднимается угрюмый подросток, которого я сначала приняла за опекуна группы. Смотрю в список — не может быть! Черным по белому написано: Мила Лети, шесть лет.

Пытаюсь с ним говорить:

— Ты Мила Лети?

— Он! (Да!)

— Сколько тебе лет?

Ои.

— Сколько, четырнадцать?

Ои.

Я вздыхаю с облегчением от того, что сразу же угадала его возраст. Но во мне просыпается недоверие. Я на Самоа не первый день.

— А может быть, тебе шесть лет?

— Ои, — вежливо соглашается Мила Лети. Он согласится со всем, что я скажу. Взрослым возражать нельзя. Однако я настаиваю на своем.

— Мила, сколько тебе лет — десять, двенадцать, четырнадцать?

Я вижу, как в глазах Милы растет удивление. Еще минута — и он задаст стрекача, только я его и видела.

— Ои, — отвечает он ломающимся голосом.

Я заканчиваю с ним беседу и на карточке Милы в рубрике «возраст» ставлю красным карандашом большой вопросительный знак. Еще одна загадка поджидает меня в той же самой группе. Я вызываю маленького заморыша, который скромно сидит на краю циновки.

— Как тебя зовут?

— Соли.

Ищу в списке — Соли в списке нет.

— Как зовут твоего отца?

— Тоотоо.

В списке ясно написано: Макелита Тоотоо — Маргарет, дочь Жезла Оратора, девять лет. Ребенок же выглядит лет на пять. А может, он просто маленький?

— Открой рот!

У девочки только один зуб, нижний передний резец. Ей не может быть девять лет. Я навожу справки у учительницы. Да, это Макелита Тоотоо.

— Не может быть!

Учительница не соглашается со мной. Она сама {170} видела метрику. А может быть, это метрика другого ребенка? Не исключено, так как родители часто подменяют метрики. Наверное, они хотели выпроводить ребенка из дома, пока он не достиг школьного возраста. И такое случается. А то, что имя не сходится,— ничего не значит.

Однако имена не давали мне покоя. И не мне первой.

— Американцы, которые были у нас здесь во время второй мировой войны, — рассказывала как-то Фанафи Ларкинс, первая женщина на Самоа, имеющая степень доктора, — имели большие неприятности при выяснении имен своих симпатий. Обычно они спрашивали девушек сразу же после знакомства, как их зовут. Американцы не знали, что у нас не принято произносить собственное имя. Сконфуженные девицы произносили первое имя, пришедшее им в голову, а потом возникали в связи с этим забавные ситуации. А между тем, согласно нашему общественному кодексу, нужно было спросить об этом третье лицо, а потом уже обращаться к девушке. Надо думать, что после этого американцы не были высокого мнения о нас.

Фанафи не сказала, что беседа протекала с трудом, так как на Самоа как огня следует избегать вопросов, требующих однозначного ответа. Хорошо воспитанный самоанец никогда не даст отрицательный ответ особе, стоящей выше его на общественной лестнице. Он будет выделывать удивительные словесные выкрутасы, чтобы избежать явно отрицательного ответа. Поэтому робкая, немного испуганная девушка будет говорить неизменное «да», независимо от смысла вопроса.

Возвращаясь к вопросу об именах, можно легко убедиться, что здесь господствует полная неразбериха. Первое имя, так же как и у нас, ребенок получает сразу же после рождения, а точнее, в момент регистрации у приходского священника. Обычно, чтобы сделать приятное духовной особе, родители выбирают имя какого-нибудь святого покровителя, но очень быстро о нем забывают. Случается, что они выбирают просто красиво звучащее слово. Однако чаще всего малыша, который еще ничего собой не представляет и ничего не имеет, кроме громкого голоса и хорошего аппетита, называют просто Пепи — Малыш, как и всех маленьких поросят, крутящихся {171} во дворе. Только со временем из безымянной массы Пепи начинают выделяться отдельные индивидуальности — с именем, полученным при рождении, или с кличкой, «заработанной» по случаю какого-нибудь важного или смешного события.

Так как крикетные матчи пользуются огромной популярностью и проводятся ежегодно в каждой деревне, в их честь несколько новорожденных получают красивое имя Киликити. Во время перехода самоанской валюты с фунтов на доллары (тала) и центы (сене) страну захлестнула эпидемия имен Тала и Сене. Если бы они обладали денежной стоимостью, то быстро докатилась бы до инфляции.

Иногда имена бывают весьма необычные. Например, в резиденции верховного комиссара Новой Зеландии, Поля Гебитса, подавал на стол импозантный молодой самоанец. Дора Гебитс, итальянка по происхождению, сказала мне как-то за ужином:

— Ты себе не представляешь, как нелегко мне давать ему поручения.

— Да, он выглядит очень представительно. Наверное, неудобно посылать его за какой-нибудь мелочью на кухню.

Дора подвинула мне хлебницу.

— Хочешь масла? Муссолини, подай, пожалуйста, госпоже масло!

Муссолини имел счастье или несчастье родиться во время абиссинской кампании. Его родители читали местную прессу. Не знаю, кто в данном случае проявил политическую неосведомленность — отец Муссолини или газетный комментатор...

Славу своему потомству обеспечил также один работник аптеки в Апиа. Зачарованный магией химии, он выбирал имена своему многочисленному потомству по... таблице Менделеева и по списку лекарств. В его семье можно было встретить Окисене (кислород), Аспирини (аспирин), Иотини (йод). Одиннадцатый ребенок доставил ему, однако, много хлопот. На какое-то время его оставила изобретательность. Но так как наука всесильна, через десяток дней появился на свет маленький Сиоту, в котором каждый, кто знаком с английским алфавитом, узнал бы без труда СО2.

Только достигнув школьного возраста, ребенок обязан {172} вернуться к имени, записанному в метриках. Вместо фамилии к нему добавляют имя отца, и с этой минуты каждый маленький Пепи становится уже особой, четко определенной. То есть должен быть таковым. К сожалению, здесь мы подошли к самой сути хлопот педагогов. Единственным доказательством того, что свидетельство о рождении, предъявляемое руководству школы, принадлежит именно этому ребенку, а не какому-либо другому, является утверждение его родителей. А те не привыкли уделять чрезмерное внимание бумаге. Кто обязан при таком количестве детей помнить, кто родился раньше, а кто позже? Иногда эта амнезия создает впечатление небольшого надувательства, мелкого мошенничества...

Джордж Ирвин, который много лет был директором лицея в Апиа, рассказывал такой случай.

Ежегодно новозеландская администрация присуждает нескольким самоанским детям в возрасте двенадцати-четырнадцати лет стипендии в одной из своих средних школ. Как-то в конкурсных экзаменах принял участие мальчик по имени Савили. Он занял второе место, и казалось, что стипендия у него в кармане. Но, несмотря на малый рост, Савили по внешнему виду и манере держаться казался старше своего возраста. Тем не менее родители, учитель, а также пастор из его деревни упорно твердили, что Савили двенадцать лет и ни годом больше. В доказательство он предъявил документ, в котором было черным по белому написано, что Савили, мальчику из Савайи, двенадцать лет.

«Пусть слово возьмет самый объективный арбитр — наука», — решила комиссия. Савили сделали рентгеновские снимки зубов и убедились, что у него хоть и немного, но все же прорезались зубы мудрости.

— Ему, по крайней мере, восемнадцать лет, — сказал дантист.

— Савили двенадцать лет и ни годом больше! — упорно повторяли родители, пастор и учитель.

Сделали рентгеновские снимки его скелета и отослали в Новую Зеландию.

— Мальчику не меньше восемнадцати лет! — ответил врач.

— Двенадцать лет и не годом больше! — упорствовали непоколебимые адвокаты Савили.{173}

Теперь уже затрагивалась их честь. Мальчик должен был иметь двенадцать лет. Савили не стал стипендиатом, но его адвокаты вернулись домой с таким объяснением случившегося, что это позволило им сохранить достоинство.

— Руководитель отдела здравоохранения, — говорили они, — отказался выдать справку о состоянии здоровья, так как Савили развит не по возрасту.

Джордж Ирвин год спустя после описанных событий посетил школу в той деревне, откуда был родом несостоявшийся стипендиат. Там он встретил тринадцатилетнего Неви, брата не по возрасту развитого Савили. На этот факт вряд ли стоило обращать внимание, если бы его имя, записанное в классном журнале, не звучало бы... Савили.

Недалеко от нашего дома расположилась деревня Магиати. Она входила в Апиа, но лежала немного в стороне. К ней вела полуразрушенная дорога, которая кончалась сразу же за деревней. Сюда редко заглядывали европейцы.

Дети в Магиаги были исключительно запущенными. Редко случалось мне обнаружить в одной школе такой большой процент недоедающих, больных хроническими гнойными инфекциями среднего уха, с плохим слухом, с паразитами в кишечнике и целой гаммой разнообразнейших кожных заболеваний. Одних только чесоточных было около 70%! Кроме того, мое внимание привлек тот факт, что много детей было просто грязных. Наконец, я нашла объяснение этому. Оказалось, что в школе нет воды, а точнее, водосборника, в который можно было бы собирать текущую по водопроводу тоненькую струйку воды.

— Вода идет только ночью, а днем вообще перестает капать. Если бы у меня был большой бак, я наполняла бы его ночью, а днем у нас была бы вода, — объяснила мне директор школы.

— Вы должны поставить вопрос о покупке бака на деревенском совете.

— Я уже несколько раз просила, но мне отвечали, что нет денег. А такой бак стоит несколько фунтов. На {174} другие расходы деньги находятся — и на церковь и на фиафиа, а школа у них на последнем месте.

В тот же день мне представился случай познакомиться с одним из самых высокопоставленных ораторов Магиаги. Он пришел в помещение, где я осматривала детей, сел в углу на циновку и с интересом за мной наблюдал. Иногда он смеялся и от удовольствия похлопывал себя по бедрам.

— Я хочу, чтобы фомаи осмотрела моего сына, — сказал он, когда я закончила осмотр.

— С удовольствием. Приведите его сюда.

— Сын больной, лежит в фале.

Оратор был уважаемым членом деревенского совета, и я посчитала, что наступил подходящий момент напомнить ему о баке для воды.

— Состояние здоровья ваших детей хуже, чем во всех остальных деревнях на северном побережье. Школа находится в ужасных санитарных условиях, и если не удастся решить вопрос с водой, то я выступлю в отделе здравоохранения с предложением закрыть школу.

Оратор на какое-то время приуныл, но вскоре просиял и начал витиеватую речь о нуждах деревни, о делах более важных, чем прозаическая чесотка, о необходимости удовлетворить религиозные потребности и возрастающие расходы на нужды миссии... Если бы я не знала, что вожди Магиаги даже по самоанским стандартам чересчур увлекаются дорогими фиафиа и обильными обедами из импортного писупо, я могла бы еще поверить, что передо мной сидит одухотворенный аскет, который ест только коренья и пьет воду из ручья.

Так как разговор о баке не клеился, я вернулась к его сыну.

— Сколько лет больному ребенку?

— Двадцать четыре.

Я хотела уже порекомендовать сыночку пойти на своих двоих в ближайшую больницу в Апиа, но совесть врача в последнюю минуту не позволила мне это сделать.

Сын лежал на циновках в отличном настроении. От него разило самоанским пивом фаамафу, отличительный признак которого состоит в том, что им, хоть и нелегально, можно напиться быстро, эффективно и дешево. Сыночка мучил «самоанский живот», к тому же он сильно {175} страдал от безделия. Папочка внимательно наблюдал за осмотром и о чем-то шептался с санитаркой. Та в какой-то момент прыснула от смеха и быстро прикрыла рот ладонью.

— Он спросил, есть ли у вас муж, — сказала она по дороге в больницу. — Он сказал, что с удовольствием заимел бы в доме невестку, которая умеет лечить!

Миссия против миссии

Значительный процент школ на Самоа остается в руках миссий: протестантских, католических, методистских, мормонских, адвентистских... Они руководят как начальными (на 127 государственных школ приходится 30 миссионерских) , так и средними школами (в стране их семь государственных и 11 миссионерских). Особенно большую активность проявляют мормоны. В отличие от большинства миссионеров они располагают собственными значительными средствами и способностью к саморекламе. Они создали на Уполу и Савайи сеть школ, которые по своей типовой архитектуре похожи друг на друга, как близнецы. Однако эти школы представляют для самоанцев определенную притягательную силу из-за относительно высокого уровня обучения и хорошего оснащения учебными пособиями. Но, разумеется, самая главная приманка — возможность выехать на учебу или на работу в столицу мормонов, золотоносный Солт-Лейк-Сити, в Соединенных Штатах Америки.

Мормоны на Самоа хорошо организованы, уверены в себе и... нахальны. Они ходят от одного дома к другому, опрятные, улыбающиеся, выглядящие уж очень по-американски в своих белых рубашках и отутюженных брюках. Они все время носят с собой плоские папки. Апостолы по профессии, мормоны продают свою религию методами провинциальных коммивояжеров. Являются они всегда по двое.

— Хэлло, как поживаете! Мы хотим поговорить с вами о священном писании! — кричат они весело с порога.

Гостеприимство — первая заповедь общественной жизни на Самоа. Агенты светлой памяти Джозефа Смита уверены, что их не выставят за дверь, а отличаются {176} они небывалым упорством и решительностью. Пришли они как-то и к нам.

— Мы хотим рассказать вам о преподобном Джозефе Смите и истинах, открывшихся ему.

К сожалению, мы уже знали о преподобном Джозефе, золотых таблицах, архангелах и перевоплощении. Знали даже всех жен набожного пророка и «князя мормонов». Апостолы разочарованы и смотрят на нас с неудовольствием. Они выпивают без особого приглашения томатный сок со льдом и начинают копаться в своих папках. Затем вынимают из них рекламные листовки.

— Вот самая прекрасная в мире архитектура — собор мормонов в Солт-Лейк-Сити. В нем находится...

Я прошу прощения и выхожу в соседнюю комнату. Муж посылает мне вдогонку многозначительный взгляд. Он жалеет, что не ему первому пришла в голову такая мысль. Через неплотно прикрытую дверь я слышу монолог о штате Юта и странствиях паствы. Однако на таком расстоянии слова сливаются в безопасный шум и не мешают мне читать книгу. Я возвращаюсь только при звуках отодвигаемых стульев. Я застаю апостолов у открытых дверей в сад. Муж из последних сил старается сохранить любезное выражение лица. Зато апостолы не скрывают плохого настроения. Они обращаются ко мне и говорят вызывающе:

— Ваш муж сказал, чтобы мы больше здесь не появлялись.

Это был удар ниже пояса.

— Вы меня не поняли, — говорит муж, и я вижу, как у него дрожат от сдерживаемой ярости мышцы лица. — Мы всегда вас рады видеть. Но мы не подготовлены к диспуту на религиозные темы. Мы могли бы поговорить о погоде или международном положении. О Джозефе Смите и золотых таблицах мы не можем разговаривать!

Они уходят, не попрощавшись.

Наш хороший приятель, католический священник, который до того, как обнаружил у себя миссионерскую жилку, был лектором по теологии в одном из духовных семинаров во Франции, рассмеялся, когда мы рассказали ему о наших перипетиях.

— Не огорчайтесь! — говорит он. — Меня тоже обращали и хотели объяснить мне священное писание. Когда {177} же я им доказал, что они не имеют о нем ни малейшего понятия, то ушли смертельно обиженными.

Мормоны вообще не пользуются симпатией на Самоа. Священники других сект обвиняют их в нахальных способах обращения или, вернее, в подкупе душ верующих, состоящих членами других братств. Нормальных людей раздражает их агрессивность. Мормоны не без основания жалуются на трудности, которые они испытывают с язычниками, так как самоанцы примерно с 1830 г. исповедуют христианство. Винить в этом следует преподобного Джона Уильямса. Он прибыл на Самоанские острова на несколько десятков лет раньше мормонов и испортил им всю работу. Уильямс приплыл в 1830 г. на паруснике, который, как гласит общинное предание, птицей с небес опустился на Савайи.

— Папаланги! (Пришельцы с неба!) — воскликнули аборигены и за одну ночь под влиянием чудесного явления приняли христианство.

В действительности дело обстояло несколько иначе. Вся страна обратилась в новую веру в рекордно короткий срок, но причины этого миссионерского успеха были сложными. Самоанцы имели постоянные контакты с островами Фиджи и Тонга, где миссионеры осели несколькими годами раньше. Религия белых пользовалась там всеобщим уважением, благодаря материальным выгодам, которые она предоставляла.

Перед тем как на Самоа прибыл Уильямс, там был убит ненавистный жрец из Маноно. Великий вождь Малиетоа Ваиинупо использовал это убийство для того, чтобы начать войну за политическую гегемонию и титул короля всего Самоа. Именно в тот момент, когда он нуждался в поддержке, на острове высадился Джон Уильямс с великолепными дарами и безграничным престижем новой веры. Он прекрасно умел вести себя среди титулованных особ и сам не распространялся о своих делах. Для этого он привез с собой оратора, молодого самоанца с Тонга, который знал язык и обычаи. Так как же здесь не верить небесному знамению!

Малиетоа сразу понял, что присутствие миссионеров поднимет его авторитет и облегчит борьбу за власть. Поэтому он принял их как настоящих папаланги, обещал им свою помощь, гарантировал безопасность и быстро позволил себя окрестить. Вслед за ним приняли христианство {178} наиболее влиятельные вожди. Своим авторитетом и угрозой изгнания они принудили принять христианство остальное население. Малиетоа не ошибся. Он стал Тупу Самоа и на утеху своей старости (ему тогда было шестьдесят) приобрел за подарки миссионеров новую молодую жену.

На китобойцах и других кораблях, плавающих в Тихом океане, быстро узнали о том, что на Самоа живут христианские учителя, а местные жители дружественно относятся к европейцам. Все больше авантюристов и искателей приключений прибывало на архипелаг и оседало среди местного населения, часто выдавая себя за проповедников новой веры. Самоанцы их охотно принимали, так как обладание собственным «жрецом рода» поднимало их престиж.

Джордж Тернер, один из первых миссионеров на Уполу, записал в своих воспоминаниях2) подлинный рассказ одного самоанца о том, как матрос-дезертир обратил его в христианство. «Новая религия распространялась в нашей деревне. Люди один за другим принимали новую веру, съедали воплощения духов и ничего плохого с ними не случалось. Поэтому и я решил попробовать. Морской угорь и осьминог были воплощением богов, почитаемых в нашей семье. Я раздобыл их, а потом отослал с вопросом, должен ли их съесть или сначала принять новую религию? Мне ответили, чтобы я сначала принял новую веру. Я тут же пошел к дому белого человека. Я сказал ему, что исповедую его религию и буду прославлять только одного бога. После этого я приготовил угря и осьминога и съел кусочек каждого из них. Пришла ночь. Я ждал — заболею или нет? Ночь прошла, наступил день, затем прошел следующий день. Я чувствовал себя хорошо и поэтому решил, что бог белого человека могущественнее самоанских богов».

За протестантами прибыли методисты, католики, мормоны, свидетели Иеговы... Нет, вероятно, на свете такой секты или группы христиан, которая не имела бы своих приверженцев на Самоа. Ничего нет удивительного в том, что в борьбе за души между миссиями быстро дошло до не брезгующей никакими средствами {179} конкуренции. Начало ей положило Лондонское миссионерское общество, которое в 1845 г. уговорило вождей из Апиа не допустить, чтобы к берегу причалила лодка с католическими миссионерами. Когда же католики все-таки сошли на берег (правда, на несколько миль дальше предполагаемого места высадки), протестантские священники, не примирившись с этим, различными способами старались подорвать авторитет папистов.

До конфликта дело дошло в 1926 г. В тот год на Уполу заседал синод. Один из пасторов обратил внимание его участников на статью, появившуюся в американской прессе. В статье сообщалось, что в Ватикане есть глубокий колодец, куда бросают детей священников и монахинь. Пастор предложил опубликовать этот факт в самоанской прессе, чтобы он послужил предостережением всем желающим перейти в католицизм. Этого не сделали, но так как официального запрещения тоже не было, сплетня быстро разошлась по островам. В католических кругах наступило смятение. Одни паписты путем рукоприкладства пытались доказать превосходство своей веры, другие, глубоко потрясенные дискредитирующей вестью, покидали церковь. Самоанская католическая газета в пылу полемики только подлила масла в огонь, когда на ее страницах появились фразы такого содержания: «клеветники — это грязные саламандры, похожие на собак, которые пренебрегают хорошей пищей и пожирают отбросы на пляже».

Этого только и ждали протестанты. Они немедленно поместили в своей прессе статью, полную сожалений по поводу грязного языка папистов. В заключение было подчеркнуто, что от таких людей, разумеется, всего можно ожидать... Католический епископ решил передать дело в суд. Однако до скандала дело так и не дошло благодаря вмешательству новозеландского администратора. После «конференции за круглым столом» с участием представителей от противоборствующих миссий скандал удалось замять. Сегодня, кроме случаев личной неприязни, борьба между миссиями во многом утратила свою первоначальную остроту. Она превратилась скорее в соперничество за количество и качество воздвигнутых святынь и резиденций пастырей.

Если бы меня спросили, какое у самоанцев национальное хобби, я бы не колеблясь ответила — строительство {180} церквей. Протестантских, католических, адвентистских и каких только душа пожелает! Новые церкви растут, как грибы после дождя. На одном только участке побережья между Апиа и аэродромом Фелеоле длиной в двадцать две мили я насчитала их... тридцать четыре! Эта страсть, к сожалению, не распространяется на консервацию уже существующих зданий. Самоанцы, вероятно, действуют по принципу: то, что должно развалиться, пусть разваливается. И рядом с «руинами» античного типа, выстроенными пятнадцать лет назад, они ставят новую святыню.


Каменные церкви в деревнях — причудливый контраст с простыми фале самоанцев

И какие церкви! Часто они напоминают знаменитые европейские соборы, этакие «нотрдамы», возвышающиеся среди крытых соломой крыш самоанских деревень, или же византийские базилики с коническими крышами...

Как-то раз мы отправились со знакомым священником на другую сторону острова. Мы искали для варшавского Этнографического музея традиционный самоанский крючок, на который ловят тунцов. Наш приятель обещал достать такой крючок вместе с блесной в деревне Сафата. {181}

— Я знаю, у кого он есть. У вождя, которому несколько лет назад я оказал одну любезность. Он не сможет мне отказать.

Наш знакомый — приходский священник в Сафата. Так как ему была присуща большая доза здравого смысла, к тому же он пользовался большим авторитетом среди местного населения, ему удавалось несколько раз предотвратить неприятности, вызванные старыми родовыми спорами. Священник сумел довести их до полюбовной развязки таким образом, что ни одна из сторон не почувствовала себя ущемленной. Благодаря ему мирно закончились раздоры между двумя вождями с очень высокими в самоанской иерархии титулами. История эта словно позаимствована у Шекспира. В Сафата точь-в-точь повторилась драма Ромео и Джульеты. Самоанский Ромео сбежал в лес с доморощенной Джульетой, и разъяренные аинги собирались уже сводить кровавые счеты. Наш приятель скромно умолчал, какие макиавеливы трюки ему пришлось применить, чтобы умилостивить жаждущих мести патрициев. Достаточно сказать, что молодая пара рука об руку вошла на брачную циновку в местной церкви, а их семьи вместо того, чтобы убивать друг друга и уничтожать имущество, дружно поделили поросенка на свадебном пиру.

Через несколько лет пришло время расплаты. И теперь ни один самоанец из деревни не может отказать священнику.

— Мне нужен твой крючок с блесной для ловли тунцов, — сказал падре дяде экс-Джульеты.

Мы наблюдали за ними с некоторого расстояния. Понятно, что вождь был не в восторге от просьбы, но вошел в фале и через минуту принес на ладони небольшой предмет. Попрощавшись, священник возвратился к нам с крючком из прекрасно отполированного перламутра. Такие примитивные приспособления для рыбной ловли, раньше очень популярные на Самоа и других островах Океании, сегодня имеют музейную ценность. Только очень немногие рыбаки пользуются ими при рыбной ловле. Их с благоговением хранят, как и любые другие старые традиционные вещи. Впрочем, они всегда высоко ценились, и вожди самого высокого ранга считали делом чести иметь у себя собственную богатую {182} коллекцию. О выдающемся матаи даже льстиво говорили, что он словно «знаменитая блесна для ловли тунцов».

Самоанцы не относятся к людям, которые охотно расстаются за деньги или вещи, порой очень ценные, с предметами, унаследованными от предков. Они привыкли передавать их в семье из поколения в поколение. Это, прежде всего, относится к ценным циновкам иетонга и тканям сиапо, молотилам, украшениям из зубов дикого кабана. У них есть прекрасная черта характера: самоанцу легче подарить ценные предметы в доказательство дружбы или благодарности, чем их продать. Поэтому нас мучили угрызения совести. Ведь мы присвоили себе то, чего хозяин наверняка не лишился бы без морального нажима.

— Не печальтесь, — утешил нас священник, — такие крючки еще кое-где встречаются на Самоа, но при нынешнем половодье туристов, наверное, скоро исчезнут. Хорошо, что этот экземпляр попадет в музей, а не к частному коллекционеру, который не в состоянии ни оценить его стоимость, ни сберечь от уничтожения... А что касается меня... я уверен, что мой друг-вождь вскоре заявится в приход и скажет, что ему нужна моя самая лучшая циновка. И тогда я, в свою очередь, не смогу ему отказать.

Наверное, так оно и случилось.

Около Сафата, у деревенского малаэ, стоит церковь. Издалека и в полумраке она похожа на памятник трудно определимой эпохи, перенесенный ради нелепой шутки к самоанским хижинам. Толстые, некогда белые стены поросли сейчас коричневым мхом и потрескались вдоль грязных подтеков. Маленькие оборонительные оконца, скопированные с романских храмов, деформированные, преувеличенные в масштабе колонны, и уродливая ни то башня, ни то горб с неуклюжим рельефным крестом. На стене дата — 1956...

Как и десятки других церквей на Самоа, верующие воздвигли ее в порыве душевного подъема и честолюбия, желая «себя показать», продемонстрировать, что они не хуже протестантов или адвентистов, построивших свою церковь рядом... Без расчетов и планов, благодаря усилиям всей деревни появилось на свет это незаконнорожденное {183} детище неумения и энтузиазма. Целыми днями носили молодые мужчины с далеких рифов осколки кораллов и ночами выжигали из них на пляже белую известь... Они выкалывали из земли тяжелые камни и возводили стены святыни. После нескольких месяцев изнурительного труда и самопожертвования церковь построили. Но уже через десять лет новый приходский священник стал жаловаться на неудачное покрытие, плохую акустику и ошибки в конструкции. В ближайшее время он собирается построить новую церковь.

В стране, вечно борющейся с огромными финансовыми трудностями, где нет средств на строительство дорог, больниц, школ, канализационной сети и водопровода, всегда найдутся деньги на миссионерские цели. Как это делается? Откуда берутся наличные, когда потратить несколько шиллингов на лекарство ребенку для большинства людей невыполнимая задача?

— Мы делаем это фаасамоа, старым способом дохристианских времен. Вождь накладывает на какое-то время са, табу на плантацию бананов или копры. Деньги, вырученные за продажу урожая, предназначаются на миссионерские цели, — информировал меня вождь со степенью магистра философии Новозеландского университета.

— Табу?! И люди его придерживаются?

— Конечно! Это самый лучший способ уберечь плантацию от воров.

— А как это делается?

— Есть много способов, но самый популярный — талисман крысы. Наверняка ты его не раз видела. Это такая маленькая корзиночка из пальмовых листьев, в которую кладут сорняки. Ее вешают на дерево охраняемой плантации. Если кто осмелится сорвать плоды с этих деревьев, то все знают, что крысы съедят у него циновки и одежду.

— А какие есть другие способы?

— Можно на тропинке, ведущей к плантации, закопать десять маленьких кокосовых орехов. Тело того, кто украдет или уничтожит деревья, покроется нарывами и язвами.

На Самоа священники всех сект и их семьи находятся на полном иждивении верующих. Священники занимают высокое положение в общественной жизни. {184} Практически они равны матаи высокого ранга. Они заседают на почетных местах и деревенском совете фоно и вместе с вождями родов получают самых вкусных кур, свиней и свежую рыбу. Богатый дом приходского священника — часто единственный в «европейском» стиле на целую округу — дело престижа для деревни и представляемой ею секты. Пасторы, как и все люди, бывают разные. Часто они полны доброй воли, но, поднятые на пьедестал и наделенные властью, утрачивают чувство меры. Случаются также, сейчас, правда, уже редко, случаи злоупотребления религиозным влиянием миссии. Такой инцидент, завершившийся в суде, произошел перед нашим приездом на Самоа3).

Во время синода одной религиозной секты оратор с Савайи по имени Таутала подарил сто акров земли миссии для постройки на ней школы. Оратор объявил всем, что таким даром он хочет обеспечить себе место в раю. Его слова были встречены овацией присутствующих. Однако руководитель секты обратился в суд с просьбой утвердить право миссии на использование тысячи акров земли. Каким образом сто акров превратились в тысячу, никто сказать не мог. Руководитель секты в письме секретарю по самоанским делам высказал даже пожелание произвести обмер земли. Чтобы оказать жертвователям финансовую помощь, он готов был даже понести... половину расходов. В том же письме священник открыто заявлял, что желает включить в границы своей территории горный источник Сина, который был единственным для нескольких деревень, расположенных ниже.

Дело пошло в суд. Во время осмотра местности оказалось, что на землях, так щедро пожертвованных миссии (заметим — лучших на Савайи), находились также плантации других деревень, которые совсем не торопились занять лучшие места на том свете. На вопрос, откуда люди, лишенные земли, получат средства существования, Тлутала охотно ответил, что... миссия, если она останется довольна, даст им, наверное, немного еды.

— А что станет с членами других религиозных групп? Они тоже будут получать еду со своих собственных плантаций? {185}

— Не знаю, — коротко ответил оратор. — Решать будет миссия. Наверное, им можно будет помочь, если они примут нашу веру...

Суд, правда, отверг петицию. Но дело на этом не кончилось. Члены рода Таутала, жаждущие мести за торпедирование их благочестивых намерений, подожгли два дома, которые стояли на плантации. И вот вам самая большая несправедливость в этом мире — вместо рая оратор Таутала попал в тюрьму.


Назад К содержанию Дальше

1) Утренний, дневной, вечерний чай (англ.).

2) George Turner. Nineteen years in Polinesia. London, 1861. — Прим. авт.

3) Факт приведен на основе доклада: С. С. Marsack. Samoan Medley. London, 1961. — Прим. авт.


























Написать нам: halgar@xlegio.ru