Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. К разделам: Россия – XIX век | Средняя Азия

1. Чиновник особых поручений

В Оренбург В.И. Даль приехал летом 1833 г. и сразу получил первое серьезное поручение. В распоряжении Перовского, подписанном 17 августа, значилось: «Предполагая употребить Вас по разным делам внутри вверенного мне края и желая, чтобы Вы не упускали случая ознакомиться со всеми подробностями и наипаче местностями его, предлагаю Вам… отправиться на первый раз в землю уральских казаков».¹⁾ Одновременно управляющий уральским казачьим войском полковник Покотилов получил приказ распорядиться в отношении Даля, «чтобы в пределах войска уральского было оказываемо ему в потребных случаях законное пособие и чтобы все требуемые им сведения доставлялись без промедления».²⁾

Из архивных документов мы узнаем, что командировка длилась не менее месяца. В рапорте от 21 сентября Даль докладывал военному губернатору: «Объехав по предложению Вашего превосходительства войско уральское и имев уже честь отдать Вам лично отчет о сей поездке, осмеливаюсь просить покорнейше, дабы следующие мне казенные прогонные деньги за проезд от Оренбурга через Уральск до Гурьева, обратно до крепости Калмыковой, от оной до орды Букеевской, обратно по Узеням на Александров Гай… в Уральск и, наконец, степною дорогою через Илецкий Городок в Оренбург, всего за 2050 верст на три лошади, то есть 307 рублей и 60 копеек, — повелено было отколе следует мне выдать».³⁾

По возвращении из командировки Даль встретился с A.C. Пушкиным, который — «нежданный и нечаянный» — приехал в Оренбург 18 сентября, а уехал оттуда 20 сентября, и, как известно, они практически не расставались [203, 338, 371, 383, 403 и др.].

В эти дни В.И. Даль был переполнен впечатлениями от поездки по землям уральского войска, которыми поделился с издателем петербургской газеты «Северная пчела» Н.И. Гречем в письме, датированном 25 сентября. Эта «Корреспонденция» была опубликована за подписью Казака Луганского 11 октября 1833 г. и с тех пор никогда не перепечатывалась. В ней есть примечательные слова об (34/35) Оренбургском крае и об уральском казачестве. В частности, В.И. Даль пишет: «Уехав из Питера и не простившись даже с Вами, хотел я писать Вам немедленно по прибытии моем в Оренбург, день за днем, и вот уже прошло двенадцать недель со дня отбытия моего из столицы, когда судьба привезла меня… в Уральск, Если вообще край здешний представляет смесь необыкновенного, странного, многообразного, хотя еще дикого, то Уральское войско и заповедный быт его, столь мало известный, заслуживает внимания и удивления.

В.А. Перовский (1837 г.)

Край Оренбургский для нас важнее и значительнее, чем многие думают; едва ли Кавказ со всеми причудами своими может обещать то, что заповедает восточный склон хребта Уральского, Общего Сырта и прилежащие к Уралу степи. Не говоря о том, что Башкирия, т.е. Оренбургская губерния, красуется природою, какой нет более нигде в России, ниже о неисчерпаемых богатствах золотоносного Миаса и множества ему подобных ручейков, несущих из недр кремнистых гор веками в песок истертые золотые жилы окаменевших исполинов, — хочу намекнуть только на предстоящей торговле нашей огромный переворот чрез непосредственные сношения и связи с Южною Азией, и если это сбудется, то нет, кажется, сомнения, что мы достигнем цели сей не чрез Кавказ, даже едва ли чрез Астрахань и Каспийское море, но чрез Киргиз-Кайсацкие степи».

С переездом в Оренбург для В.И. Даля началась новая жизнь. Его обязанности касались управления огромным Оренбургским краем, разнообразным по природным условиям, населенным разноязычными народами, из которых каждый придерживался своих верований, обычаев, имел свой жизненный уклад. Далю предстояло изучить этот край, понять местных людей, найти с ними общий язык. Новое дело, за которое он взялся с присущей ему обязательностью, значительно расширило круг его практических и научных познаний, а общение с представителями различных народностей давало богатую пищу творческой фантазии писателя. Особенно радовала Даля возможность познакомиться с неизвестными ему наречиями русского языка и пополнить уже немалое собрание слов новыми оборотами речи, пословицами, поговорками. (35/36)

Архивные документы и воспоминания современников позволяют нам увидеть Оренбург глазами Даля, составить представление о его новых знакомых, о событиях первого года службы на новом месте.

Оренбург, построенный на реке Урал в XVIII в. как город-крепость, стоял на страже юго-восточных границ государства и был главным центром дипломатического и торгового общения России со среднеазиатскими ханствами. Под управлением военного губернатора находились не только Южный Урал и земли уральского казачьего войска, но и киргизская (казахская) степь Оренбургского ведомства, по которой в Оренбург и пограничные Орскую и Троицкую крепости шли торговые пути из Бухары, Хивы и Коканда. Казахи, уже сто лет назад принявшие российское подданство, доставляли тем не менее много хлопот непрерывными междоусобицами и неустойчивыми отношениями с враждебным России Хивинским ханством.

Хивинцы не только мешали международной торговле, постоянно нападая на караваны, но всячески поощряли захват в плен русских подданных, которых затем продавали в рабство на невольничьих рынках Хивы и Бухары. Как видно из материалов, хранящихся в ГАОО, русские власти вели непрерывную борьбу с этим злом. Все случаи похищения строго учитывались, собирались сведения о дальнейшей судьбе пленников, казна отпускала специальные средства для их выкупа, но, как правило, выкуп не удавался и в 30-е гг. XIX в. сотни русских людей находились в рабстве в среднеазиатских ханствах и не имели надежды вернуться на родину.

Все эти обстоятельства определяли полуторговый-полувоенный облик города и характер его населения. Власть осуществляли военный губернатор, он же командующий отдельным Оренбургским корпусом, и подчиненные ему военные и гражданские чиновники, назначавшиеся в столице. Важную роль играли Оренбургская пограничная комиссия, ведавшая делами степных соседей, и таможня. Оренбургский гражданский губернатор и его канцелярия находились в Уфе.

О внешнем облике города того времени можно составить представление по описанию, которое дал хорошо его знавший известный геолог Г.П. Гельмерсен (1803—1885). Он писал: «Оренбург, как известно, — это единственная настоящая крепость на русско-азиатской границе от Каспийского моря до Иртыша. Все остальные так называемые крепости не имеют совсем или имеют только легкие полевые укрепления. Поэтому Оренбург один смог противостоять атакам неистового Пугачева, который обстреливал город с церковной колокольни, которая находится восточнее в казачьем Форштадте.

Стены крепости возведены большей частью из того же красного песчаного камня, на котором расположен город, и имеют четверо ворот; на востоке — Орские, на севере — Сакмарские, на северо-(36/37)западе — Чернореченские и на западе — Водяные ворота. Против первых и третьих из этих ворот на небольшом расстоянии расположены два предместья, некоторые казенные постройки и несколько загородных домов высокопоставленных жителей. Улицы широкие, прямые и пересекаются под прямыми углами.

Площадь в Оренбурге. Рисунок художника А.Чернышова (1840-е годы)

Дома, за немногими исключениями, одноэтажные и большей частью из дерева. Многие значительные казенные постройки, как гарнизонные казармы, жилища некоторых военных начальников, Неплюевское училище, и один-два частных дома построены из камня и имеют два этажа. В центре города находится просторная четырехугольная площадь, на которой проводятся смотры гарнизона. С трех сторон она окружена большими каменными строениями, среди которых просторный манеж; но на четвертой стороне видны убогие деревянные хижины, в которых живут бедные татары, что составляет резкий контраст…

В Оренбурге насчитывается пять русско-греческих церквей, одна протестантская, временная католическая и одна мечеть. Шестая греческая церковь расположена в так называемом казачьем Форштадте, перед Орскими воротами, и приобрела историческое значение, о чем я упомянул выше. Одна из этих церквей, которая находится в большом торговом дворе (Gostinoi dworr), построена в благородном стиле, хотя очень проста. При ближайшем рассмотрении знаток увидит, что отношения, которые даны отдельным ее частям, очень хорошо продуманы и расположены со вкусом. Две другие церкви очень подчиненной архитектурной ценности стоят на высоком берегу Урала и поэтому служат жителям степи как маяки мореплавателям. (37/38)

Среди значительных построек заслуживает упоминания Гостиный двор, очень большой каменный четырехугольник с двумя входами, которые от внешней слепой стены ведут во внутреннее пространство к рядам лавок. Часть этих лавок занята исключительно бухарскими купцами и отделена от остальных. Здесь сидит со скрещенными ногами и завернутый в белую мантию равнодушный бухарец в окружении продуктов своего отечества и уделяет покупателю столь мало внимания, что не встает, не приветствует его и даже на вопрос о цене едва дает ответ на ломаном русском языке» [445, с. 150-153].

В.А. Перовский приехал в Оренбург со своей, как теперь принято говорить, «командой», в которую, помимо В.И. Даля, входили камер-юнкер H.H. Дурасов и И.В. Лебедев, последний занял должность секретаря губернаторской канцелярии. Но здесь Перовский встретил и многих опытных местных чиновников, они стали его помощниками и единомышленниками. Среди них, например, были образованные военные топографы полковник Г.Ф. Генс, инженер-капитаны К.Д. Артюхов и K.M. Тафаев, оберквартирмейстер A.A. Жемчужников и поручик Н.В. Балкашин, управляющий канцелярией военного губернатора майор А.И. Середа и другие.

Жизнь оренбургского общества того времени хорошо описана в «Воспоминаниях» военного министра И.Ф. Бларамберга (1803—1878), который прослужил в Оренбурге 15 лет. Он писал: «Оренбург был тогда… настоящим военным городом; в нем располагались все власти, и, так как большая часть жителей состояла из казаков или башкир, несущих военную службу, то здесь было полным полно офицеров всех чинов — настоящий парад мундиров. Линейная пехота, пешая и конная казачья артиллерия, оренбургские и уральские казаки, башкиры и киргизы — все они были представлены здесь. В Оренбурге находилось и много гвардейских офицеров из Петербурга, которые служили под началом военного губернатора генерал-адъютанта Перовского, собравшего возле себя блестящий круг образованных военных и гражданских чиновников, так что жизнь протекала тут очень интересно, и отдаленность от столицы не ощущалась» [208, с. 218].

В.И. Даль, человек общительный и веселый, легко вошел в местное образованное общество, что засвидетельствовала гостившая в Оренбурге барышня Е.З. Воронина, в ее письмах содержится красочное описание нового военного губернатора и лиц, приехавших с ним из Петербурга [197]. После встречи с молодой женой Даля, Юлией Егоровной, Воронина писала: «Мадам Даль мила, как нельзя более: миньятюрненькая, голос тоненький, звонкий; ну точно колибри эта интересная немочка. Муж ее литератор; это он пишет под именем Казака Луганского. Он служит у Перовского, женат не более двух месяцев; свадьба и остановила его в Петербурге, а то бы он приехал вместе с Перовским» [Там же, с. 648]. Под первым впечатлением (38/39) она замечает, что наружность его очень мало обещает и его надобно, так сказать, расшевелить, чтобы он заговорил, а очень приятно слушать его, когда разговорится [Там же, с. 652].

Но, описывая вечер, который состоялся через несколько дней, Воронина выражается уже совсем иначе. Она пишет: «Перовский уехал ранее всех, тогда Даль послал за своими сказками и прочел нам две из них, презабавные и прекрасно написанные в самых народных русских выражениях. Одна из них под названием «О воре и бурой корове», другая: «Дочь Строева или коровушка-буренушка». И он читал их очень хорошо. Потом начали петь: прежде Дурасов, который поет прекрасно, потом жена Даля преприятным голоском; наконец составили трио: Дурасов и Даль с женой пели русские песни прелестно» [Там же, с. 658], и на другом музыкальном вечере, тоже описанном Ворониной, они исполняли русские песни, по ее словам, «очаровательно».

Воронина сообщает и о встрече В.И. Даля с A.C. Пушкиным, причем приводит забавные подробности: «Мадам Даль, — пишет она, — рассказывала, как всем дамам хотелось видеть Пушкина, когда он был здесь. Он приезжал ненадолго и бывал только у нужных ему по делу людей или у прежних знакомых. Две ее знакомые барышни узнали от нее, что Пушкин будет вечером у ее мужа и что они будут вдвоем сидеть в кабинете Даля. Окно этого кабинета было высоко, но у этого окна росло дерево; эти барышни забрались в сад, влезли на это дерево и из ветвей его смотрели на Пушкина, следили за всеми его движениями, видели, как он от души хохотал; но разговора не было слышно, так как рамы были уже двойные» [Там же].

Но развлечениям Даль, конечно, не мог уделять много времени. В конце 1833 г. в Оренбурге происходили важные события, требовавшие его участия. Одно из них было связано с решением Перовского оживить русско-бухарские отношения. Для этого в качестве представителя Перовского с торговым караваном в Бухару отправился П.И. Демезон, выпускник Петербургского университета, он преподавал арабский и персидский языки в Неплюевском военном училище, а впоследствии стал одним из крупнейших русских востоковедов. Эта поездка длилась полгода и прошла успешно [442, 443, 450]. В это же время В.И. Даль впервые столкнулся с «восточными делами», которыми ему в дальнейшем пришлось заниматься постоянно.

Другое событие носило серьезный политический характер. К военному губернатору поступил донос, впрочем, как выяснилось позднее, ложный, о вооруженном мятеже, который якобы готовят польские ссыльные [298, 321, 364]. В комиссию для рассмотрения «дела поляков» Перовский включил В.И. Даля. Его подпись стоит первой в протоколах допросов обвиняемых — смотрителя музея Неплюевского военного училища Ф.К. Зана, бухгалтера Оренбургской (39/40) пограничной комиссии А.Д. Сузина и прапорщика И.В. Виткевича.⁴⁾ После основательного разбирательства они были полностью оправданы, а у Даля установились теплые дружеские отношения с Виткевичем, замечательным человеком с трагической судьбой [241, 440, 441, 443].

В конце 1833 г. в Оренбург приехал выпускник Дерптского университета геолог Г.П. Гельмерсен, совершавший поездку по Уралу для описания месторождений полезных ископаемых. Он оставался здесь до весны, занимаясь обработкой собранных материалов и проводя барометрические и температурные наблюдения, а затем отправился на Алтай. С В.И. Далем, возможно, они познакомились еще в Дерпте, но теперь их связали дружба и взаимопонимание. В Оренбурге Гельмерсен бывал не раз и позднее.

Первая половина 1834 г. прошла в Оренбурге под знаком организации и отправки задуманной еще при П.П. Сухтелене экспедиции для заведения на северо-восточном берегу Каспийского моря Ново-Александровского укрепления.⁵⁾ Ее возглавил знаток Оренбургского края и зауральских степей Г.С. Карелин (1801—1872), а В.А. Перовский руководил исполнением этого важного правительственного задания.

Недавно в оренбургском областном архиве удалось обнаружить документы, из которых следует, что в августе 1834 г. военный губернатор совершил поездку в Ново-Александровское укрепление, а сопровождали его В.И. Даль и И.В. Виткевич.⁶⁾ Таким образом, знакомство Даля с Оренбургским краем и казахскими степями продолжалось, доставляя ему новые, часто неожиданные впечатления. Они отражены в корреспонденциях, которые он посылал в Петербург Н.И. Гречу для публикаций в «Северной пчеле».

Должность чиновника особых поручений обязывала В.И. Даля принимать непосредственное участие в повседневных заботах по управлению Оренбургским краем. О разнообразии этих занятий нам известно из документов, хранящихся в ГАОО, в том числе из неизвестных до сих пор автографов Даля.

Одно из интересных в этом отношении архивных дел касается издания в Оренбурге провинциальной газеты, с чем еще в 1830 г. обращался в министерство внутренних дел тогдашний военный губернатор П.П. Сухтелен.⁷⁾ Он ссылался при этом на необходимость ускорить распространение среди населения распоряжений начальства, что было чрезвычайно важно в связи с бушевавшей в то время эпидемией холеры. Дело затянулось из-за значительных расходов и цензурных соображений. Осенью 1832 г. Сухтелен повторил запрос, (40/41) предлагая издавать в Оренбурге два раза в месяц «периодические листки, любопытные для всех по содержанию оных, а для местных жителей особенно полезные», под названием «Записки Оренбургского края». Он полагал, что может обойтись без отягощения казны, рассчитывая на деньги, получаемые с подписчиков, а политическую благонадежность гарантировал, принимая на себя ответственность соблюдать цензурные требования.⁸⁾

В ответ министерство запросило о цене предполагаемого издания и редакторе, так как в 1832 г. вышло постановление: «Чтобы никакие новые журналы не были дозволяемы без особого Высочайшего разрешения и чтобы при испрашивании такового разрешения были представляемы Его Величеству, кроме подробного изложения предметов журнала, и обстоятельные сведения об издателе».⁹⁾ Документ, датированный 21 марта 1833 г., поступил в Оренбург 15 апреля, т.е. уже после неожиданной кончины П.П. Сухтелена, резолюция на нем после назначения нового военного губернатора гласит: «Доложить по приезде его превосходительству Василию Алексеевичу»,¹⁰⁾ т.е. В.А. Перовскому. По-видимому, Перовский не сразу обратил внимание на письмо, так как в феврале 1834 г. последовало напоминание от министра внутренних дел Д.Н. Блудова: «21 марта 1833 года я имел честь относиться к предместнику Вашего превосходительства покойному генерал-адъютанту графу Сухтелену о сообщении мне дополнительных сведений касательно издания в Оренбурге периодических заметок. Я покорнейше прошу Вас, милостивый государь, поспешить доставлением в министерство внутренних дел означенных сведений».¹¹⁾ На письме — резолюция Перовского: «В.И. Далю для объяснения с делом».

О том, что Даль внимательно изучил все материалы по этому делу, свидетельствует обширная и собственноручно им написанная «Записка о делопроизводстве по предполагаемому в Оренбурге изданию газет».¹²⁾ Ознакомившись с ней, Перовский отправил Блудову донесение, в котором писал: «Хотя с своей стороны крайне желал бы споспешествовать общеполезному предприятию сему, но при всем том затрудняюсь устранением некоторых препятствий». Из них «главнейшее» состояло в том, что он не видел «никаких возможностей прикрывать издержки издания, буде не назначится на сей предмет особой суммы», так как приходилось рассчитывать только на местных подписчиков, а «образованный класс Оренбургской губернии, по ограниченному числу помещиков, весьма невелик».¹³⁾ Видимо, (41/42) в это же время стали обостряться отношения с Хивой, и расходы из внутренних средств на издание газеты представлялись неуместными. Но Перовский, очевидно, надеялся на дополнительные деньги из казны, о чем свидетельствует вставка в текст письма, сделанная его рукой: «Если же бы вышеназванные затруднения могли быть устранены, то издателем периодических записок назначил бы я тогда состоящего при мне для особых поручений коллежского асессора Даля».¹⁴⁾

Этих обязанностей В.И. Далю выполнять не пришлось, поскольку, как следует из ответного письма Блудова, в Петербурге разрабатывался общий проект издания губернских ведомостей, а потому было решено «с изданием в Оренбурге периодических записок приостановиться впредь до приведения означенных предположений в действие».¹⁵⁾

Другое архивное дело датировано 1834 г. (2 апреля — 30 декабря) и связано с пребыванием в Оренбурге Г.П. Гельмерсена. Дело, озаглавленное «Об отправлении по Высочайшему повелению титулярного советника Гельмерсена для геогностического исследования Северного Урала»,¹⁶⁾ начинается с адресованной В.А. Перовскому собственноручной записки В.И. Даля об организации выплаты Г.П. Гельмерсену 4500 руб., назначенных министерством на эту поездку. Даль пишет: «Находясь же ныне в самом городе Оренбурге и предполагая выехать в Сибирь прямо отселе, просит он, Гельмерсен, покорнейше, дабы сделано было распоряжение об отпуске ему означенной суммы непосредственно в месте пребывания его, в г. Оренбурге».¹⁷⁾

После соответствующей переписки 3 мая было получено разрешение министерства на немедленную выплату денег из оренбургского уездного казначейства, но ученый, видимо, уже уехал на Алтай, Перовский поставил на документе резолюцию: «Справиться, кому поручил Гельмерсен получение сих денег, не Далю ли?».¹⁸⁾

В дело подшита и другая записка В.И. Даля, составленная в ноябре и тоже адресованная Перовскому. Из нее видно, что деньги до Гельмерсена так и не дошли. Даль пишет: «В начале года Оренбургская казенная палата получила предписание министра финансов отпустить чиновнику 9^го класса Гельмерсену 4500 рублей; впоследствии министр финансов переассигновал сумму эту к отпуску из Томской казенной палаты; сия последняя с мая месяца поныне тщетно ожидает уведомления о сем Оренбургской палаты и Гельмерсен без денег».¹⁹⁾ (42/43)

Наряду с рассмотрением дел частного характера В.И. Далю приходилось заниматься и весьма серьезными вопросами. Из документов следует, что Перовский, вернувшись вместе с Далем из поездки в Ново-Александровское укрепление, узнал, что императорским указом от 5 июля 1834 г. ему предписано прибыть в Санкт-Петербург.²⁰⁾ Он отправился в столицу в начале зимы, поручив выполнение своих обязанностей помощникам. Управление военными и пограничными делами переходило к начальнику штаба отдельного Оренбургского корпуса — полковнику генерального штаба Рокасовскому, управлять гражданскими делами должен был гражданский губернатор Жуковский, а В.И. Далю было дано чрезвычайно ответственное задание — составить годовой отчет по управлению краем.

Перовский подписал 4 декабря следующее распоряжение: «Состоящему при мне по особым поручениям коллежскому асессору Далю. Покорно прошу Ваше высокоблагородие во время отсутствия моего заняться составлением отчета по управлению Оренбургским краем за 1834 г. Потребные для сего сведения будут доставлены к Вам секретарями канцелярии моей коллежским асессором Валовым и коллежским секретарем Лебедевым, коим приказано от меня исполнять неукоснительно все Ваши по сему предмету требования. В случае недостатка в канцелярии сведений, необходимых к составлению отчета, оные по предъявлению Вашему секретарем канцелярии должны быть истребованы, отколь следовать будет».²¹⁾

Материалы архива показывают, насколько серьезной и трудоемкой была эта работа. Отчет составлялся как по гражданской, так и по военной части, содержал самые разнообразные сведения, в том числе о посеве и урожае хлеба, о состоянии «денежного капитала для пособия в продовольствии», о падеже скота, о городовых расходах и доходах, о работах и расходах по устройству нового торгового пути от Верхнеуральска до Самары, о фабриках и заводах, о происшествиях (смертоубийствах, пожарах, наводнениях и т.п.), случившихся в Оренбургской губернии, об оспопрививании и т.д. Многие документы, касающиеся этих вопросов, имеют пометки, сделанные рукой Даля.²²⁾

В качестве приложения к отчету были составлены подробные ведомости по всем вопросам, в том числе «Список о возвратившихся из азиатского плена российских людях в 1834 году».²³⁾ В нем значатся 26 человек, похищенных в разное время, из которых одни «выбежали сами» из неволи, другие же были выручены различными способами. (43/44)

Отчет был одобрен Перовским, а затем и правительством. Военному губернатору было выражено за него высочайшее благоволение, а Даль, как значится в его формулярном списке, был «г. генерал-адъютантом Перовским награжден 2000 рублями из сумм, в распоряжении его состоящих» [439].

Далю и позднее приходилось заниматься составлением отчетов по управлению краем, например, в 1837 г. на его имя поступали такие документы, как «записки» о действиях и распоряжениях управляющего Оренбургским казачьим войском, о ходе работ «по построению в Оренбурге в куртине первого полигона крепости каменной оборонительной казармы» и т.д.

В июне 1834 г. В.И. Даль — «по засвидетельствованию начальства об отлично усердной службе» — был пожалован орденом Св. Станислава 3-й степени, а несколько ранее произведен в надворные советники.

В этом же году произошло важное семейное событие — 11 июня родился первенец — сын, нареченный русско-восточным именем Лев-Арслан-Василий, крестным отцом мальчика стал В.А. Перовский.

Е.В. Даль писала впоследствии, что отец назвал старшего сына Львом в память своего любимого брата, погибшего в 1831 г. в Варшаве, Арслан по-татарски означает «лев», а имя Василий было дано в честь крестного отца Перовского. Не совсем понятно, как это могло быть, ведь из более позднего послужного списка Даля следует, что его дети от первого брака, как и их мать, были лютеранами, да и сам Даль перешел в православие лишь к концу жизни.

Е.В. Даль отмечает, что на крестины Льва были приглашены пастор, священник и мулла, что тоже удивляет. Однако из шутливой записки Перовского к Далю, написанной 16 июня на летней даче военного губернатора («кочевке»), следует, что, видимо, так и было. Читаем в ней: «Знайте вперед, что кормилиц и нянек приискивают не после, а прежде родов; спасибо вам за извещение о здоровье юной матери. Когда крестины? — Я буду в городе, кажется, около 20-го. Скажите, тогда же или после намерены вы вверить наследника вашего святому назиданию пастора Гольма? — как жаль, что малютка под таким скучным предзнаменованием вступает в христианскую религию. — Знаете ли вы, впрочем, что пастор Гольм намерен дать драпа и объехать свое стадо, не лучше ли обратиться к мулле?»²⁴⁾

Далее Перовский упоминает о мосте, имея, по-видимому, в виду понтонный мост через Урал, к строительству которого имел отношение Даль [370, с. 91], и спрашивает о возможности приезда семьи Даля на «кочевку»: «Мне любопытно взглянуть на мост и пропеть с вами: «Возле речки, возле мосту, уж по мосту, мосту». — Можно ли (44/45) надеяться, что приедете к нам на кумыс? Я так пристрастился к кобыльему кислому молоку, что всех им потчеваю, не исключая и Льва-Василия Владимировича. А отчего он назван Львом?»

В 1834 г. В.И. Даль не оставлял как художественной, так и научной литературной деятельности. Так, в 1834 г. в петербургском журнале «Библиотека для чтения» была напечатана его «Сказка о воре и бурой корове», а 13 марта он отправил в Дерпт этнографический очерк о башкирах.²⁵⁾ Извлечение из этого очерка, вышедшего в «Ежегоднике Дерптского университета» на немецком языке, в том же году было опубликовано в «Журнале министерства внутренних дел» под заглавием «Замечание о башкирцах» [20]. Продолжая знакомить российскую публику с малоизвестным Оренбургским краем, В.И. Даль послал Н.И. Гречу корреспонденцию «Скачка в Уральске», которая была напечатана в газете «Северная пчела» 9-10 ноября «834 г.

С 1835 г. в Оренбурге сложилась тревожная обстановка из-за усложнившихся отношений с неспокойными восточными соседями. Особую озабоченность по-прежнему вызывали хивинцы, которые создавали постоянную угрозу для торговых караванов, чем подрывали выгодные для России связи с Бухарским ханством и другими странами Востока. Работорговый промысел, процветавший в Хиве, также наносил немалый ущерб России, поскольку именно русские ценились наиболее высоко в качестве живого товара. Этим весьма прибыльным делом занимались туркмены и казахи на Каспийском море и в пограничных селениях Оренбургского края. Кроме того, Хива оказывала постоянный нажим на кочевавшие на соседних с ней землях, но находившиеся в российском подданстве казахские роды, их принуждали платить подати хивинскому хану.

Сами же казахи находились в состоянии постоянной междоусобицы, которую не могли пресечь султаны-правители, официально признанные, но не имевшие реальной власти, несмотря на все усилия не удавалось искоренить обычай «баранты», служивший основой кровавых межродовых стычек. Дело усугублялось повышенным вниманием Англии к Средней Азии, что создавало для России серьезную внешнеполитическую угрозу. Этим и объясняется русская политика в отношении восточных соседей, которая стала более активной и жесткой в 30-е гг. XIX в.

Такую политику начал еще оренбургский военный губернатор П.П. Сухтелен, а затем последовательно проводил В.А. Перовский. Ее следствием стала, во-первых, закладка Ново-Александровского укрепления на северо-восточном побережье Каспийского моря, что должно было способствовать прекращению морских разбоев и похищения рыбаков, обеспечению безопасности караванных путей и (45/46) наведению порядка в отношениях с Адаевским родом казахов, постоянно колебавшихся между Россией и Хивой.

Другая важная предпринятая мера — устройство Новой пограничной линии, протянувшейся по казахским степям от Орска почти на 500 верст до станицы Березниковской. Места для новых укреплений выбрала во время похода в 1834 г. экспедиция обер-квартирмейстера отдельного Оренбургского корпуса полковника A.A. Жемчужникова, а на следующий год по этой линии уже заложили четыре форта — Императорский, Наследника, Николаевский и Михайловский. Одновременно укреплялись добрососедские и дипломатические отношения с Бухарским ханством, в связи с чем, вслед за П.И. Демезоном, такое же неофициальное путешествие в Бухару совершил в 1835—1836 гг. И.В. Виткевич. В.И. Даль непосредственно участвовал в разработке и осуществлении внешнеполитических проектов В.А. Перовского. Это видно из архивных материалов — как официальных документов, так и личных заметок и писем.

Любопытные подробности о жизни Даля в это время можно найти в его записных книжках, которые находятся в рукописном отделе РГБ в Москве. Особый же интерес представляют его письма к сестре, Паулине Ивановне Шлейден, с которой он делился многими заботами. Эти письма хранятся в ИРЛИ в Санкт-Петербурге. В письме, датированном августом 1835 г., Даль сообщает сестре, что все лето он провел в седле, не уточняя, впрочем, деталей: речь шла о делах, связанных с устройством Новой линии и относившихся к разряду секретных. Более подробные сведения мы находим в его записной книжке за 1835—1840 гг.,²⁶⁾ здесь упоминаются две поездки: в мае и июне-июле.

Первая поездка описана в короткой заметке, озаглавленной «Прогулка в степь 1835, май» и начинается словами: «16-го в четвертом часу выступили в пестром и разнородном вооружении всех народов».²⁷⁾ В ней отражены дорожные впечатления, в частности, остановка у казахского хана, имевшего 17 жен, 4 сыновей и 35 дочерей. Возвращение в Оренбург датировано 25 мая.

Вторая поездка, названная в дневнике «Поход в степь II. Июнь 1835», длилась целый месяц. Даль отмечает,²⁸⁾ что они выехали из Оренбурга 4 июня в 6 часов утра, 5 июня прибыли в Орскую крепость, побывали на Тоболе и вернулись домой 5 июля, пройдя за это время 1005 верст. Кроме заметок о походе, мы находим в записной книжке сочиненную Далем «Песню для уральцев на поход 1835 года на Тобол»,²⁹⁾ тексты уральских народных песен, а также наброски к (46/47) художественным произведениям — рассказу «Подолянка» и повести «Бедовик».

Уральский казак. Рисунок художника А.О. Орловского

Более основательно обстоятельства этого похода изложены в документах хранящегося в ГАОО дела «О перенесении части Оренбургской линии в Киргизскую степь»,³⁰⁾ начатого 24 марта. Этим же числом датировано и письмо только что вернувшегося из столицы Перовского Г.Ф. Генсу. В письме военный губернатор доводит до сведения председателя Пограничной комиссии содержание принятого Азиатским комитетом положения «по предмету сокращения оренбургской линии», утвержденного царем 5 декабря 1834 г. Далее в архивном деле следует переписка о выделении из казны на эту операцию 250 тысяч рублей, из которых 50 тысяч были выданы в мае 1835 г., а остальные выплачивались по мере надобности. (47/48)

Затем мы узнаем, что отрядом, выступившим в степь 4 июня, командовал сам Перовский. При нем находились чиновник особых поручений Даль, генерал-майор Циолковский, гвардии штабс-капитан Балкашин и линейного оренбургского батальона прапорщик Виткевич. Отряд состоял из 98 казаков и 50 башкирских всадников с офицерами.³¹⁾

Задачи и маршрут следования отряда описаны в письме Перовского, отправленном в Петербург 16 июля: «Желая лично осмотреть все пространство земли, присоединяемое к Оренбургскому краю перенесением некоторой части линии, я отправился из Оренбурга 5 июня и через два дня выступил из крепости Орской с конным отрядом в числе 150 человек. Прошел по всем местам, через которые предполагается новая линия, я обозрел, кроме того, часть течения Тобола и другим путем возвратился в крепость Орскую ровно через месяц, сделав всего по одометру 1100 верст. При осмотре новой линии я нашел, что оба крыла ее заняты согласно Высочайше утвержденному предположению, а именно: на правом крыле основаны укрепления Императора и Наследника, на левом Михайловское, а в промежутках их, считая к флангам, сделаны пять редутов и десять пикетов; на каждом из этих пунктов находятся войска и производится заселение; на будущий год укрепление новой линии будет приведено к окончанию».³²⁾

Как свидетельствует другое архивное дело,³³⁾ действия Перовского удостоились полного одобрения, выраженного в высочайшем рескрипте, о котором он оповестил 22 сентября всех «участников и сподвижников своих на поприще службы».

Тот же путь по степи до Тобола прошла затем геологическая экспедиция под руководством Г.П. Гельмерсена. Она должна была исследовать те места, где геологи, сопровождавшие в 1834 г. топографов из отряда полковника A.A. Жемчужникова, обнаружили следы золота. Экспедиция отправилась в конце июля 1835 г. из Орска и вернулась в сентябре. В дневниковых записях Г.П. Гельмерсена [478] подробно описаны ее путь, результаты работы и приключения, пережитые ее участниками. Сам Гельмерсен возвратился больным и был вынужден оставаться в Оренбурге до мая 1839 г., где приводил в порядок данные метеорологических, барометрических и психометрических наблюдений, которые вел в Оренбургском крае с 1828 г.

Осенью 1835 г. началась подготовка к важной внешнеполитической акции, в которой В.И. Далю также пришлось принять самое непосредственное участие. Торговля русскими пленниками в Средней Азии, продолжавшаяся несмотря ни на какие меры оренбургской (48/49) администрации, вынудила Перовского приступить к более решительным действиям — 25 сентября он обратился к управляющему Азиатским департаментом К.К. Родофиникину с большим письмом,³⁴⁾ где сообщал, что в Хиве и Бухаре живут до 3 тысяч русских, «которые на воровских происках киргизов (казахов) и трухменцев (туркмен) лишились свободы и в тяжком рабстве, недоедая и недосыпая, ждут искупления своего». И далее сообщает: «С бухарским и хивинским правительствами нельзя пускаться ни в какие переговоры, нельзя иметь никаких сделок и условий, ибо все это остается без всякой пользы, только на бумаге».³⁵⁾ «Несообразность таковых взаимных отношений в политике Державы нашей и этих ничтожных владельцев, — говорится далее в письме, — должна поразить всякого, кто имел случай познакомиться с этим предметом».³⁶⁾

Перовский напоминает об обязанности русских властей «изыскать средства для вынуждения от ханов Хивы и Бухары поступков, более сообразных с нашими понятиями о человечестве и справедливости», и добавляет, что «этого требуют невинные жертвы рабства и само достоинство нашей Державы».³⁷⁾ Поскольку политика ханов «состоит в том, чтобы обещать в случае нужды все с тем, чтобы не исполнять ничего», то было бы правильнее «не ставить их на одну доску с европейскими державами, зная, что один только страх и необходимость могут вынудить от них поступки чести и справедливости, а потому и должно действовать с ними положительнее и решительнее».³⁸⁾ В качестве первой меры предлагалось задержать на год-два всех среднеазиатских купцов, прибывших с караванами в Россию, и потребовать за каждого из них пять русских пленников. Экономический ущерб от этого, по мнению Перовского, не будет значительным, так как «Хива и Бухара без нашей юфти и без железа существовать не могут; этих двух потребностей не могут им доставить ни Китай, ни Персия, ни Индия, а следовательно, временное и вынужденное обстоятельствами затруднение в торговле в сущности не изменит взаимных торговых отношений».³⁹⁾

Черновик этого письма, как и другие документы последовавшей обширной переписки с правительством, испещрен поправками Перовского и Даля. Иногда текст полностью написан почерком Даля, можно полагать, что именно он занимался подготовкой документов и плана задержания хивинских купцов, который начал осуществляться в 1836 г. (49/50)

Приходится удивляться, что при столь напряженной службе писательская активность В.И. Даля нисколько не уменьшилась. В столичных изданиях регулярно появлялись его сообщения об Оренбургском крае и неведомой европейскому читателю Средней Азии, одновременно продолжали выходить ставшие популярными сказки Казака Луганского; выходили из печати его литературно-критические статьи и работы научного содержания, под которыми стояла подпись «Доктор медицины Даль».

Письмо В.А. Перовского к вице-канцлеру К.В. Нессельроде от 30 апреля 1840 г. Написано почерком В.И. Даля, правки В.А. Перовского

В 1835 г. «Северная пчела» опубликовала корреспонденции Даля «Скачки в Уральске и Оренбурге» [27], «О бухарском хане» [25]; отзыв на только что вышедшие «Малороссийские повести» украинского писателя Г.Ф. Квитки-Основьяненко [26], о творчестве которого он писал и позднее. Сказки Даля «Бедный Кузя» и «О нужде, (50/51) счастии и правде» [22] были опубликованы в «Библиотеке для чтения», а «Иван Лапотный» [31] — в «Московском наблюдателе». Отдельной книжкой вышла вторая часть «Былей и небылиц», журнал «Сын отечества» поместил перевод с татарского легенды «Жизнь Джингиз-хана» [24].

Тогда же «Библиотека для чтения» напечатала статью В.И. Даля «О козьем пухе» [23], где рассматривается история оренбургского пуховязального промысла, а «Ежегодник Дерптского университета» — заметки о русском языке и лечебных свойствах кумыса [30].

С 1835 г. началось сотрудничество В.И. Даля в «Энциклопедическом лексиконе» A.A. Плюшара, задуманном как первое справочное издание для образованных русских читателей и единодушно поддержанном в ученых и писательских кругах. Статьи для словаря заказывались известным литераторам, специалистам в различных областях науки, техники, искусства. Главным редактором первых семи томов был Н.И. Греч. Всего в 1835—1841 гг. вышло 17 томов «Лексикона», однако затем издание прекратилось, оставшись незавершенным.

В предисловии к первому тому «Лексикона» доктор медицины В.И. Даль назван в числе сотрудников и особо упомянут среди авторов статей по русской географии и статистике, «бывших в местах, ими описываемых». Большая часть его многочисленных очерков касается толкования терминов, связанных с Оренбургским краем, и слов татарского и казахского происхождения (айда, айдар, айран, аксакал, аксюяк, арчак, баранта, биш-бармак и др.).

Отметим, что В.И. Даль проявил здесь не только хорошее знакомство с тюркскими языками, но и глубокое знание быта и обычаев казахов, полученное при повседневном общении с ними. Это видно и в замечательной повести «Бикей и Мавляна», которую он в то время готовил к печати, и в статье «Баранта» [28] для «Лексикона» Плюшара.

О личной жизни В.И. Даля в этот период повествуют его письма к П.И. Шлейден. В письме, датированном 20 или 25 августа 1835 г. (дата неразборчива), он сообщает, во-первых, что дом, в котором семья жила до сих пор, продается, на днях придется переезжать, жена «хлопочет с банками, склянками, горшками и другим скарбом». Во-вторых, из этого письма видно, что мать Даля, Юлия Христофоровна, перебирается из Дерпта в Астрахань, к дочери Александре; упоминаются покойный брат Карл (умер в 1828 г. от чахотки) и брат Павел, тоже больной чахоткой.

Даль мало надеялся на выздоровление Павла: «Климат, право, везде один; он может дать отсрочку на две недели больному, но не спасает никого. И в южной Франции люди живут не долее нашего, и все, которых туда посылают лечиться от таких болезней, не возвращаются. Это пустое». (51/52)

«Энциклопедический лексикон» A.A. Плюшара, титульный лист 7-го тома (52/53)

Сыну Даля, Льву-Арслану, в это время уже исполнился год. Отец описывает малыша коротко, но ярко: «У сына моего глаза голубые, волосы — не знаю, какие будут, теперь русые. Он бегает сам и ломает все, что в руки попадается. Большой разбойник. Полон рот зубов».

Кроме семейных и хозяйственных забот они обсуждают в письмах литературные дела Владимира Ивановича. Он жалуется на издателей, у которых залеживаются его рукописи, на петербургских приятелей, обещавших помочь и позабывших об этом. «Если бы я был там сам, — пишет он, — все бы пошло». Делится Даль с сестрой и впечатлением от первого тома «Энциклопедического лексикона» Плюшара: «Если бы словарь наш издавался толковее, то было бы довольно работы; но опять беда (такая): у людей голова кругом ходит от миллиона, который выручили, и им некогда заниматься пустяками. Как-нибудь, авось и небось. Впрочем, первый том гораздо лучше, чем я надеялся. (Я за него боялся)». Из письма видно также, что Даль начал посылать сестре свои работы для перевода на немецкий язык и публикации «где угодно». В дальнейшем Паулина Ивановна систематически помещала статьи брата в газете «Петербургские ведомости», издававшейся на немецком языке.

Следующее письмо датировано 7 октября 1835 г., через месяц с небольшим после предыдущего. Речь в нем опять идет о заботах по изданию посланных в Петербург сказок, работе над статьями для энциклопедического словаря Плюшара и о семейных делах. Даль вновь сетует на невозможность часто бывать в Петербурге, на занятость друзей, обещавших помочь в издательских хлопотах, на строгости цензуры. Он пишет: «Поверишь ли, что… цензура делает? Вымарала мне половину книжки, ни дай, ни вынеси! Запретила употреблять в сказке слово чудо — будто оно пригодно только для священных предметов; вымарала поговорки: видно ты в солдатах не бывал, руки не знаешь, не позволили князю Владимиру низко кланяться перед Полканом, словом, нельзя ни в каком уставе выразить тех придирок, которые цензура себе позволяет, а между тем, просить на них некому, да и пенять на них нельзя: обожжешься на молоке, будешь дуть и на воду».

Даль сообщает о своих литературных занятиях и планах: «Теперь я занимаюсь приведением в порядок сведений о Средней Азии, показаний русских пленников и пр. и едва ли кончу все это прежде полугода». О словаре Плюшара сообщает: «В первом томе, если увидишь его, найдешь статеек пять, маленьких, моей работы, во втором — не знаю, что будет; а посылал я всего, на четыре первые буквы, статей до 50. Впрочем, первый том выше лучше, чем можно было, по поспешности дела (ожидать). Во всяком случае, предприятие важное и достохвальное».

Однако свое участие в этом предприятии Даль «до времени» приостановил из-за неясностей с оплатой и неопределенности с заказом (53/54) статей: ему не сообщают, «какие статьи обрабатывают», и он опасается, что «работа пропадет».

Из письма мы узнаем, что жена Даля ждет второго ребенка, мать решила перебраться в Оренбург и сюда же планирует переехать из Астрахани семейство сестры Александры, но возникли некоторые осложнения с переводом ее мужа на службу к Перовскому, что очень доволен новым жильем. «Мы теперь на новой квартире: немножко потеснее, но хорошо и уютно. Здесь так трудно найти жилье, особенно семейное, что такой дом, как у нас теперь, клад. Мы не должны с ним расстаться, покуда пробудем здесь, разве что хозяин сам выгонит…».

Интересны замечания Даля о жизни в Оренбурге, о местных привычках. Он упоминает о недавних скачках и описании их, подготовленном в «Северную пчелу». Для передачи П.П. Шлейдену, мужу Паулины Ивановны, такому же заядлому охотнику, Даль сообщает: «На этой неделе поеду с Перовским на 5 дней в горы, на охоту, которая здесь так богата, — расскажи это П.П. — знаю, не поверят люди, если б об этом рассказывать: сотня зайцев на десять ружьев в одно поле, дело обыкновенное; привозили мы и по 150… Скажи также П.П., что вальдшнепов бьем мы также десятками».

Особенно нравится ему простота отношений: «Есть ли у вас в Москве тонкое верблюжье сукно? Мы здесь ходим, изволите видеть, в черкесках, а они (шьются) всего лучше и дешевле из самоцветного верблюжьего сукна… Я теперь два года, (считайте), в Оренбурге и два или три раза надевал порядочное платье: за это Оренбург наш город золотой; ходи в чем хочешь: кто в шелку, кто в меху — никому нет нужды. Кажется, что до (войсковых это) не относится: те на вытяжку, как всюду. Но и сам Перовский ходит в казачьем мундире».

Любопытны высказывания Даля по поводу отношения к наградам: «Ты упоминаешь о наградах моих, по службе — об этом я, кажется, не писал тебе ничего — скажу теперь вот что: два чина, которые здесь получил, следовали мне за выслужением срока. Это не награда; а получил я Станислава 3-й степени да теперь еще 200 руб. денег. Но замечу, что я, при нынешнем положении моем, упираюсь руками и ногами противу наград. Еще прошлою зимою, когда Перовский был в Петербурге, написал к нему особое письмо, которое заключил таким оборотом, что принудил его сделать, чего мне хотелось, т.е. не представлять меня к наградам. На это у меня были свои причины, а именно; он и так уже сделал для меня много, и я хочу отслужить несколько и не оставаться у него в долгу свыше сил моих; во-вторых, у меня завистников довольно, знают же меня еще мало, а я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более, чем заслуживаю, более, чем люди, которые работают более меня. Это чувство для меня в такой степени нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче переносить обратное положение дел, которое я испытал довольно резко у Ридигера, во время после Польской (54/55) кампании. Но полно об этом, можно бы наговорить с три короба, да я не совсем охотно пускаюсь на этот предмет».

В 1836 году, как и в предыдущем, служебная деятельность В.И. Даля была связана главным образом с внешними проблемами, которые должна была решать в это время оренбургская администрация. Повышенный интерес англичан к Средней Азии и их явное намерение завязать отношения с правителями Бухары и враждебной Хивы, усилить торговое и политическое влияние в регионе вызывали все большую настороженность русского правительства. Поэтому в Петербурге внимательно прислушивались к сообщениям В.А. Перовского о положении на Оренбургской пограничной линии, в казахской степи и среднеазиатских ханствах, которые оставались закрытыми для европейцев.

Эти известия были основаны прежде всего на рассказах купцов, регулярно прибывавших с торговыми караванами в российские города — на оренбургский Меновый двор, на Нижегородскую ярмарку, в Астрахань. Много важных сведений получали также от казахов, непосредственно общавшихся с южными соседями и посещавших Хиву и Бухару. Но особенно ценным источником информации были рассказы русских невольников в Средней Азии, которым удавалось тем или иным способом «выбежать из плена».

В ГАОО сохранились многочисленные записи таких рассказов. Некоторые из них — потрясающие документы, повествующие о трагической судьбе простых людей — рыбаков, крестьян, казаков, мужчин и женщин, похищенных и увезенных на чужбину в рабство. В этих рассказах содержался и незаменимый востоковедческий материал, так как они давали представление о жизни среднеазиатских ханств, об их экономике, устройстве, народонаселении и т.д. Поэтому столь большое внимание уделял рассказам бывших пленников многолетний председатель Оренбургской пограничной комиссии Г.Ф. Гене (1787—1845), почерпнувший из них сведения, за которые, по словам В.И. Даля, «весь ученый и неученый мир должен сказать ему, неутомимому собирателю и исследователю, большое спасибо».⁴⁰⁾

Даль, писавший, что благодаря Генсу, он «мог бы взяться отвечать на любой вопрос относительно нынешнего состояния Средней Азии»,⁴¹⁾ продолжил эту работу. Некоторые из записанных им рассказов бывших пленников (Якова Зиновьева, урядника Попова, Федора Грушина, Тихона Рязанова, Андрея Никитина, портупей-поручика Медяника) были опубликованы в столичных периодических изданиях и вызвали у читателей огромный интерес. Отмечалось, что они изложены так мастерски, как умел излагать только Даль. Известный востоковед П.С. Савельев так писал об этих статьях Даля: (55/56) «Для этнографии края они представляют драгоценные данные, каких напрасно будем искать у ученых путешественников, и заслуживали бы быть изданы». Рассказы эти сейчас почти неизвестны, в собрание сочинений В.И. Даля попали из них очень немногие, а остальные можно найти только в малодоступных журналах и газетах того времени. В 1836 г. В.И. Даль сделал запись, которая имела важное значение, — в ней подробно излагался рассказ И.В. Виткевича о его необычайно смелой поездке в Бухару, где он провел полтора месяца. В октябре 1835 г. Виткевичу было предписано отправиться в степь, чтобы «осматривая все глазом просвещенным и беспристрастным», добиться — «личным внушением и советами» — мира между враждующимися казахскими родами и содействовать «упрочению спокойствия в самой орде и ограждению ее от смущений со стороны внешних врагов, завистников и ложных притворных доброжелателей».⁴²⁾ Речь идет о хивинцах, которые подстрекают подданных России казахов против русского правительства и «из видов корыстолюбия вовлекают их в несчастье».

И.В. Виткевич

В том, что Виткевич с его знанием языка и местных обстоятельств с заданием справится, сомнения не было, ему предписывалось провести всю зиму в аулах вблизи реки Сыр-Дарьи, добравшись туда с попутным бухарским караваном, и освободить из плена казака Степанова с женой, которые были захвачены летом на линии. Наконец, он должен был обратить самое бдительное внимание на слухи о событиях в Средней Азии. В инструкции говорилось: «Бухарцы и хивинцы, несмотря на то что они пользуются чрезвычайными выгодами от торговли с Россией, без которой они не могут обойтись, умышляют всегда против нас зло, покупают и держат в неволе наших людей, возмущают киргизов (казахов) и всегда готовы внимать советам, для нас невыгодным. Советы такие легко могут им быть предлагаемы европейцами, начавшими посещать соседние нам области Средней Азии, и потому мы должны наблюдать тщательно сношения их». (56/57)

Некоторые обстоятельства заставили Виткевича несколько изменить планы, продолжить путь с тем же караваном, проникнуть далее и побывать даже в самой Бухаре, где, отказавшись сидеть взаперти, он сумел обеспечить себе достаточную свободу действий и получил интересные сведения о Бухаре, ее хозяйстве и системе управления, нравах и обычаях народа, а также о происках англичан в Средней Азии. Пробыв в столице ханства полтора месяца, Виткевич вернулся в Оренбург вместе с афганцем Хусейном-Али, посланником афганского эмира Дост-Мухаммеда.

Таким образом, во второй раз — после П.И. Демезона, посетившего Бухару двумя годами ранее, — сотруднику В.А. Перовского удалось лично познакомиться со страной, неведомой европейцам, и благополучно вернуться из опасной поездки. Отчет о ней («Записка, составленная по рассказам оренбургского линейного батальона № 10 прапорщика Виткевича относительно пути его в Бухару и обратно») был засекречен и впервые напечатан почти полтора столетия спустя — только в 1983 г. [443].

Составил «Записку» В.И. Даль, о чем свидетельствует заметка, сделанная по-немецки Г.П. Гельмерсеном на рукописи, которая хранится в ПФА РАН.⁴³⁾ Гельмерсен, упомянув, что сам был знаком с Виткевичем, указал, что рассказ о путешествии отважный прапорщик «продиктовал в Оренбурге своему другу Далю». По возвращении Виткевич был вытребован в Петербург, а затем совершил поездку в Кабул с важным дипломатическим заданием, которое тоже успешно выполнил.⁴⁴⁾

Между тем обстановка в Оренбурге становилась все напряженнее. Продолжалась переписка с правительством по поводу проекта задерживать всех торгующих в России хивинских купцов, чтобы заставить Хиву вернуть русских пленников. Архивные документы, в том числе и написанные рукой В.И. Даля, показывают, что вначале Перовскому было разрешено задерживать праздношатающихся хивинцев, которые разъезжают по степи под предлогом мелочной торговли или, принимая на себя название мулл, восстанавливают казахов против России и «побуждают к уводу людей, которых передают невольниками в Хиву и другие соседние владения».⁴⁵⁾

Однако на более решительные меры правительство долго не решалось, предлагая взамен усилить из государственного казначейства денежные средства на выкуп пленных. Как писал вице-канцлер К.В. Нессельроде: «Тогда бухарцы и хивинцы, движимые чувством интереса, сами станут мало-помалу привозить к нам наших пленных и мы успеем, если не всех, то по крайней мере часть их освободить (57/58) из неволи, не причиняя тем ни малейшего расстройства торговле, безопасность и сохранение коей при всех наших действиях относительно народов Средней Азии есть первая и главнейшая цель, с которой должны сообразоваться все прочие».⁴⁶⁾

В ответ последовало гневное и убедительное письмо Перовского, подготовленное, видимо, Далем (его рукой написаны дата и адрес), где эта мера решительно отвергается, так как иначе «продажа русских русскому правительству обратилась бы в постоянный и доходный промысел».⁴⁷⁾ «Сейчас, — говорится в письме, — с помощью выкупа удается освободить в год лишь 2-5 человек, тогда как увозится в плен от 50 до 100. Уже складывается мнение, что «правительство не считает нужным или возможным принять меру против этого зла» и растет «ропот народный». Действительно, ведь каждый русский, попавший в Хиву, лишается жизни или свободы, между тем как хивинец чванно и смело выступает по оренбургскому Меновому двору или по нижегородской ярмарке».⁴⁸⁾

Далее Перовский утверждает: «Дерзость и самонадеянность хивинцев будет возрастать по мере снисходительности с нашей стороны и жалкая, смешная, но крайне невыгодная уверенность их, что Россия без Хивы существовать не может, упрочиваясь более и более, будет руководить и управлять действием и поступками их еще в большей степени, чем ныне». Поэтому, по его мнению, необходимо принять справедливые и решительные меры «для наказания дерзкого, строптивого и наглого образа мыслей и действий», учитывая, что «здесь дело идет о сохранении достоинства Державы, о благе народном, о произведении в быту невежественного и изуверского правительства общеполезного перелома».⁴⁹⁾

Нессельроде возражал Перовскому, повторяя прежние доводы и напоминая, что при нынешнем положении дел в Европе резкое выступление против Хивы «было бы вовсе несообразно с нашими видами и лишь сделало бы политические обстоятельства еще сложнее и затруднительнее».⁵⁰⁾ В ответном обширном письме от 5 мая 1836 г. Перовский доказывает, что отношения с хивинцами и так уже обострились до предела, что «они того только не делают, чего сделать не в состоянии», что «бездействие наше ободряет наглых проходимцев… на письменные сношения Хива не отвечает, смеется в глаза, посланным грозит смертью и рабством, а отвечает дерзко, грубо, заносчиво». В результате казахи теряют уважение к России и среди них начинается смута, так что вскоре, может статься, «останется только действовать оружием, чего при нынешних обстоятельствах (58/59) желать не должно».⁵¹⁾ В подтверждение своих выводов Перовский ссылается на отправляемую им в Петербург подробную записку, которая «составлена из показаний прапорщика Виткевича, на слово коего можно положиться».

В конце концов правительство признало убедительность доводов Перовского и 22 июня К.К. Родофиникин сообщал ему: «Государь Император вчера ввечеру собственноручно утвердить изволил постановление Азиатского комитета, разрешающее оренбургскому военному губернатору действовать на основании предложенного им плана… задержание хивинских купцов следует произвести не в каком-либо одном месте, а желательно одновременно по Оренбургской и Сибирской линиям, в Астрахани и на Мангышлаке». Предписывалось непременно объявить, что «все сии строгости относятся токмо до одних хивинцев, и тем успокоить прочих азиатцев, ведущих с нами торговлю».⁵²⁾

Акция эта была проведена 20 августа. На оренбургском Меновом дворе задержали всех хивинских купцов, а их товары — примерно на полмиллиона — были опечатаны и взяты на хранение. В послании к хану Перовский объявил, что задержанным будет позволено уехать вместе с имуществом только после того, как справедливые требования России будут выполнены. Мотивируя принятие столь жестких мер, Перовский писал хану: «Хивинцы начинают распоряжаться в степи кайсацкой, как дома: собирают подати с киргизов и купцов наших, грабят и притесняют киргизов, устанавливают своих ханов в Орде. Между тем Хиве не может быть неизвестно, что кайсаки эти уже со времен Абулхаир-Хана, т.е. уже более ста лет подданные русского государя и, следовательно, расправе хивинского правительства не подлежат».⁵³⁾ «Ни один купец, ниже путник наш, — говорилось далее в этом послании, — не смеет показаться в Хиве, потому что, нарушая все народные права, хивинцы встречают гостей своих ножом, ядом или кандалами невольников. Между тем хивинские купцы доселе свободно разъезжали по всему Российскому государству, пользовались покровительством законов, словом, торговали, меняли, приезжали и уезжали по своей воле без малейшего от нас притеснения».⁵⁴⁾

В заключение Перовский требовал: «Верните всех русских пленников и дайте ханское слово вести себя впредь мирно и дружественно; не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсацкого народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он дает у себя вашим — и старое забыто». (59/60)

В.И. Даль непосредственно разрабатывал план этой акции и составлял документы. Его рукой, например, написан текст распоряжений военного губернатора от 14 августа 1836 г., которые были отданы Пограничной комиссии, таможне, полицмейстеру, армейским и казачьим офицерам.⁵⁵⁾ Как и другие, Даль был уверен в действенности принятых мер; согласно полученным сведениям, хивинский хан принял решение немедленно вернуть на родину русских пленников.

Тем временем В.А. Перовский готовился к командировке в Петербург, куда собирался отправиться вместе с В.И. Далем поздней осенью. В столице военный губернатор предполагал продвинуть некоторые свои как политические, так и научные проекты, связанные с изучением Оренбургского края. К последним относилось предложение отправить исследовательскую экспедицию к северовосточным берегам Аральского моря. Этот проект Перовский намеревался обсудить в правительстве и в Академии наук. Занимал его и план создания «Музеума естественных произведений Оренбургского края», что также требовало поддержки петербургских ученых.

Понимая важность изучения природы Оренбургского края, Перовский всячески содействовал научным изысканиям. В 1835 г. по его инициативе в Оренбурге начали проводить метеорологические наблюдения с помощью барометра и термометра, приборы он заказал в механических мастерских Казанского университета. Делать наблюдения было поручено Ф.К. Зану, польскому политическому ссыльному, который исполнял обязанности смотрителя музея Неплюевского военного училища. Страстный любитель природы, Зан занимался геологией и минералогией, собрал богатые коллекции горных пород и минералов, трав и насекомых, в этом отношении единомышленником ему был В.И. Даль.

В.И. Даль с поездкой в Петербург связывал и собственные, чисто литературные планы. Ему хотелось выяснить отношения со столичными издателями. Это касалось прежде всего О.И. Сенковского, редактора журнала «Библиотека для чтения». Этот известный ученый-востоковед, занявшийся литературой и писавший под псевдонимом «барон Брамбеус», снискал себе в области журналистики дурную славу. Как редактор, он допускал произвол по отношению к авторам и их текстам, что крайне возмущало Даля. Об этом он писал П.И. Шдейден 7 марта 1836 г., негодуя по поводу исправлений, которые Сенковский внес в «Сказку о Георгии Храбром и волке»: «Георгий Храбрый, сказка моя, напечатана в Библиотеке, но опять с такими исправлениями, что они меня вывели из терпения; я написал к Смирдину и требую, чтобы он отдал все рукописи мои и не печатал бы ничего моего в Библиотеке. Сенковский, этот подлый, самолюбивый и нахальный человек, который оседлал Смирдина и делает, (60/61) что хочет».⁵⁶⁾ В письме от 4 октября он опять вспоминает «барона Брамбеуса, который, чай, скоро будет подписываться Наполеон, Чингиз-хан и — Бог знает чем».⁵⁷⁾

Свои чувства к Сенковскому Даль выразил в статье «Во всеуслышание», адресованной A.C. Пушкину, который начал издавать новый журнал «Современник»: «Какой вольный казак словесного царства потерпит над собой и над самим художеством самовластие этого хивинского хана? И взгляните на все, что он писал, то есть сам писал, а не набрал на прокат у других: в науке положительной он, может быть, полезен; но в изящной словесности писатель безвкусный, приторный, неблагопристойный, развратный, а разврат всегда распространяется и прививается легче и скорее, чем сама добродетель. Вот почему хан этот опасен и вреден» [37, с. 479]. Впрочем, литературная работа Даля в 1836 г. шла весьма успешно: были напечатаны повесть «Бикей и Мавляна» и третья часть «Былей и небылиц».

Несмотря на загруженность служебными делами, он, как видно из писем к сестре, закончил написанную по предложению В.А. Перовского «Памятную книжку для нижних чинов императорских казачьих войск», которая содержала правила, регламентирующие службу и жизнь казаков.

В письме к сестре от 7 марта Даль сообщал: «Я написал, по поручению начальства, «Памятную книжку для казачьих войск». Я очень любопытен, как это получилось и как ее примут. Это народная книжка, написанная простым языком, в которой излагаются все правила и обязанности казака». А 4 июня он уже писал о ее выходе и о предложении написать такую же книжку для солдат: «Памятная книжка моя, о которой ты спрашиваешь, удостоилась полного Высочайшего одобрения и распространена во все казачьи войска; кроме того, поручено мне написать еще нечто подобное, более (простое) в виде… народного чтения для солдат. Это мне очень приятно; и это занятие, за которое я взялся бы охотно и с большим чувством самоуверенности; в этом роде я могу быть полезен».

1836 г. ознаменовался для Даля радостным семейным событием: у него родился второй сын, названный Святославом. По этому поводу он писал сестре: «Имею честь поздравить: прибыл казак, 4-го марта в 8 часов утра. Такой же молодец, как и Ленька, который зовет его: «мой баць»; т.е. мой братец. Жена совсем здорова».⁵⁸⁾

Сохранились и две записки В.А. Перовского, который откликнулся на рождение мальчика в свойственной ему шутливой манере. В первой значится: «Душевно рад и поздравляю; надеюсь, что вы и второму внушите те строгие правила, которыми отличается первый. — Между тем продумайте, как бы нам это радостное событие (61/62) скрыть от пастора и окрестить новорожденного домашними средствами».⁵⁹⁾

Во второй записке, носящей служебный характер, Перовский торопит Даля, который работает над служебным документом: «Если бы мне не было известно, что вы час спустя после рождения возлюбленного сына вашего (имени еще не знаю) ходили стрелять зайцев, то я бы не беспокоил вас о имеющейся у вас бумаге относительно калмыцких челнов; потому что рождение сына и даже дочери есть законная причина на прерывание на несколько дней занятий по службе; но по вышеупомянутой причине, кажется, могу, не рискуя показаться бесцеремонным, спросить у вас, готова ли та бумага».⁶⁰⁾

В 1836 г. в Оренбурге поселилась мать Даля, Юлия Христофоровна. Женщина властная и резкая, она, видимо, не очень сдружилась с невесткой и порывалась уехать в Астрахань к дочери Александре. Настроение матери тревожило и огорчало Даля, тем более, что вопрос о переводе в Оренбург П.О. Кистера, мужа сестры, уже решился.

Своими переживаниями Даль делился с сестрой Паулиной Ивановной, 4 июня он писал ей: «Мы теперь на летней кочевке, в горах, живем (весело) в балаганах и кибитках; жена моя, маменька и дети в 30 верстах отсюда, у помещика адъютанта губернаторского Балкашина; вчера жена с детьми приехала ко мне, погостить; она раза четыре заболевала лихорадкой… но теперь здорова и в деревне очень поправилась. Дети тоже. Не знаю, нравится ли маменьке у нас, довольна ли она — кажется, не совсем; Бог знает, как это так сделалось — и я и жена все готовы для нее сделать, но, может быть, не умеем, делаем не ладно, не во время. Мне, признаюсь, кажется, будто она с самого начала не совсем полюбила жену мою, которая, право, любит ее всею душою, но, может быть, не умеет это показать. Как это странно и нехорошо на свете, что иногда добрые, хорошие, благомыслящие люди не могут сойтись без всякой вины и причины… «Мауляна» моя, хотя я три раза писал, чтобы ее отдали назад, но напечатана в «Библиотеке» и скоро выйдет…».⁶¹⁾

Как писала Е. Даль, покупка дома для увеличивающейся семьи свершилась случайно: «Он никогда не думал покупать себе дом, но какой-то отъезжающий до тех пор приставал к отцу, купи да купи у меня дом, что в самом деле купил». Осенью Даль писал сестре: «Маменька теперь живет у нас немного привольнее, по крайней мере своя комнатка, отдельная, в стороне». В новом доме нашлось помещение и для токарного станка, на котором он с увлечением работал, о чем рассказал позднее, в письме от 27 февраля 1838 г.: «В новый (62/63) покой свой — большой, просторный — поставил я верстак и станок токарный, потому что сидячая жизнь меня убивает, а здоровье нужно не на один год или два, а если угодно еще пожить, то лет на десяток — другой. Поэтому я каждый день часа два работаю на станках своих до усталости и бываю здоровее и веселее».

Кстати, вслед за Далем токарным делом увлекся и Перовский. Это видно из его записки: «Вчера я строгал до двух часов ночи и источил весь кленовый болванчик, пришлите мне другой, хоть березовый. — От работы болит поясница, зато вы удивитесь успехам».⁶²⁾

Собираясь поздней осенью в столицу, В.И. Даль тревожился за жену, которая надолго оставалась с детьми, но одновременно радовался предстоящим встречам в Москве и Петербурге. Он писал Паулине Ивановне 4 ноября: «Я еду скоро в Питер и еду один, жена не решается покинуть ребятишек. Я еду с Перовским, по делам, иначе бы гораздо охотнее остался здесь, как быть! а несмотря на все уверения Юлии, думаю, что ей очень грустно будет здесь, а (матери) ее и вдвое того жаль. Как быть! Надобно стараться как можно скорее воротиться и я думаю, что в феврале, коли не раньше, непременно поспею назад. Рад я увидеться с вами, и с петербургскими друзьями, приятелями и родичами — и все жаль покидать месяца на три жену — не для себя, я не истоскуюсь. Да ей будет тошно: и дом, и хозяйство, и люди, и дети — а хозяина нет; хлопот и неприятностей куча!

Мне позволят приостановиться у вас на несколько дней…

Зато прогулявшись да воротившись — заживешь вдвое уютнее и веселее, как душа потянется на свой очаг. В гостях хорошо, дома лучше! Жена сделала при этом одно только условие: чтобы весной не держать ее ни под какими предлогами, а отпустить куда-нибудь в деревню. Ей летом так душно и скучно в городе, что мочи нет; в деревне каждый раз она молодеет душой и телом».

В этом же письме В.И. Даль так пишет о своей жизни: «Подумаешь — я теперь в таком достатке, относительно житейского быта — что мне, право, по совести остается только изливать молитву свою чистою благодарностью, просьбы у меня нет, кроме: продли нынешнее наше положение. А между тем — сколько мелочных, суетных, пустых, но докучных хлопот, ни дня без досады! Как быть!». Упомянув брата Павла, дела которого «не совсем хорошо, не совсем и худо», и болезнь бабушки (вероятно, матери Юлии Христофоровны), он заключает: «Все горе да горе кругом — как не благословлять судьбы, пока у меня все так хорошо?».

Поездка в столицу началась в декабре и продлилась всю зиму, 1837 год В.И. Даль встречал в Петербурге. Как и ожидалось, она оказалась для него очень интересной и полезной. Он повидался со старыми друзьями и родственниками по материнской линии, (63/64) возобновил знакомства в писательской среде, установил личные деловые отношения с издателями.

Круг столичных литераторов принял Даля как признанного писателя, автора широкого известных произведений. Он активно включился в борьбу против «торгового» направления в журналистике, которое олицетворял редактор «Библиотеки для чтения» О.И. Сенковский, сошелся с близкими ему по взглядам В.Ф. Одоевским, A.A. Краевским, В.А. Соллогубом, А.П. Башуцким и др. Возглавлял эту группу литераторов A.C. Пушкин, с которым Даль встречался часто и дружески. Продолжились его старые знакомства с В.А. Жуковским и Н.И. Гречем.

Вероятно, В.И. Даль передал Пушкину для публикации в «Современнике» упоминавшуюся уже статью «Во всеуслышание». Пушкин был для него высоким образцом не только в художественной литературе, но и в журналистике, которая, по мнению Даля, приходила в упадок из-за Сенковского, «вносившего в нее недобрый, враждебный и губительный дух». Даль, критикуя Сенковского, излагает свой взгляд на журналистику и на роль журналиста и называет «Современник» Пушкина и «Московский наблюдатель» Погодина журналами «основанными, по духу и направлению своему, с достойной и благородной целью», а чувство, испытываемое в обществе к Пушкину, должно, как он пишет, «воспламенить каждого из нас к благородному соревнованию на поприще полезного и изящного».

Столичная жизнь дала В.И. Далю немало ярких впечатлений. Представление о том, чем жил Петербург в зимние месяцы 1837 г., можно составить, перелистав подшивки газет «Северная пчела» и «Литературные прибавления к Русскому инвалиду». Сообщалось, что в Большом театре идут спектакли «Жизнь за царя» Глинки и «Севильский цирюльник» Россини, что из печати вышли третье издание «Евгения Онегина» A.C. Пушкина и вторая книга «Записок кавалерист-девицы» Надежды Дуровой. Привлекали внимание начавшиеся пробные поездки между Царским Селом и Павловском по первой в России железной дороге.

А затем последовало известие о горестном событии, потрясшем Петербург и всю Россию. «Сегодня, 29 января, — писала «Северная пчела», — в 3-м часу по-полудни литература русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, по кратковременных страданиях телесных, оставил юдольную сию обитель. Пораженные глубочайшей горестью, мы не будем многоречивы при сем сообщении: Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности, которые были ряд блистательнейших и полезнейших успехов в сочинении всех родов. Пушкин прожил 37 лет: весьма мало для человека обыкновенного, и чрезвычайно много в сравнении с тем, что совершил уже он в столь краткое время существования, хотя много, очень много могло бы еще ожидать от него признательное отечество». (64/65)

Газета «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» поместила в черной рамке знаменитый текст, составленный В.Ф. Одоевским: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!… Более о сем говорить не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!… Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!» (В этом же номере газеты было опубликовано очередное произведение В.И. Даля — украинская сказка «Ведьма».)

Гибель Пушкина стала для Владимира Ивановича огромной личной трагедией. Узнав от Башуцкого о дуэли и ранении поэта, он сразу пришел к нему на квартиру. «Приблизился, — как писал он позднее, — к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток». Воспоминания Даля о последних днях Пушкина потрясают своей глубиной и профессиональностью, их составил не только глубоко любящий друг, но и опытный врач, он поставил диагноз и объективно описал ход смертельного недуга.

Литературные связи В.И. Даля значительно укрепились во время его продолжительного пребывания в Петербурге вместе с В.А. Перовским зимой 1836—1837 гг. Важнее всего для него были встречи с A.C. Пушкиным, но их приятельские отношения были прерваны трагической кончиной поэта, при которой Далю довелось присутствовать.

К.К. Данзас вспоминает, что Даль до самой смерти Пушкина оставался в его доме вместе с другими друзьями Пушкина и отлучался только на несколько минут. Пушкин не был коротко знаком с Далем и говорил ему «вы»; в последние минуты начал говорить «ты» [374, Т. 2. С. 378].

В записках В.И. Даля, озаглавленных «Смерть A.C. Пушкина», передано потрясение от потери великого человека, побратавшегося «уже не для здешнего мира». Он восхищается мужеством Пушкина, который «заставил всех присутствующих сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил» [Там же, с. 267].

Даль писал: «В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, и не мог отбиться от трех слов из «Онегина», трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, — слова: «Ну, что ж? — убит!».

О, сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского вопроса: «Быть или не быть». Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, — я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает (65/66) страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!» [Там же, с. 268-269].

Очень точно (что подтверждается воспоминаниями других очевидцев смерти Пушкина) Даль воспроизводит все подробности этой страшной ночи. Поэтому его воспоминаниями широко пользовались биографы поэта, начиная с В.А. Жуковского, который 15 февраля 1837 г. писал С.Л. Пушкину о последних часах жизни его сына [Там же, с. 393-407].

В написанных около 1840 г. «Воспоминаниях о Пушкине» В.И. Даль упомянул о вещах поэта, которые он получил на память. «Мне достался, — пишет он, — от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В.А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб» [Там же, с. 263]. Позднее Даль рассказывал П.И. Бартеневу, что Пушкин заходил к нему за несколько дней до дуэли и, указав на этот сюртук, только что сшитый, назвал его «выползиной» (т.е. кожей, которую меняет змея), которую он сбросит не скоро [202, с. 270].

В.И. Даль заметил, что сюртук A.C. Пушкина был подарен им М.П. Погодину [280, с. 263]. Этот простреленный сюртук видел в 1856 г. у Даля И.И. Пущин, которому он говорил, что собирается принести его в дар Академии наук или Публичной библиотеке [375. Т. 1.С. 108]. Впоследствии эта реликвия оказалась утерянной [420].

Перстень же Пушкина, служивший ему талисманом и сохранившийся до наших дней, был талисманом и для Даля. Так, вернувшись из столицы в Оренбург, он писал 5 апреля 1837 г. В.Ф. Одоевскому, что при взгляде на перстень ему сразу хочется написать что-то «дельное».

В разное время В.И. Даль обнародовал все, что ему было известно об A.C. Пушкине. Особый интерес представляют воспоминания об их встречах, в том числе о встрече в Оренбурге в 1833 г. и совместной поездке в Берды для беседы с казачкой Бунтовой, помнившей Пугачева. Даль писал: «Пусть бы всякий сносил в складчину все, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?» [374, т. 2, с. 264].

Однако личные переживания не отвлекали В.И. Даля от исполнения служебных обязанностей. Он помогал В.А. Перовскому в деловых хлопотах, это дало видимые результаты. Так, 20 февраля «Северная пчела» опубликовала указ Николая I, в котором говорилось: «Желая преподать способы к возвышению благосостояния пограничного города Оренбурга и усилить непосредственную (66/67) торговлю жителей с Азией, признали мы за полезное… распространить на сей город облегчения гильдейских повинностей и подушной подати, предоставленные Астрахани нашим указом от 30 октября 1836 года».

А 8 марта газета напечатала высочайший рескрипт на имя Перовского, в котором выражалось одобрение мерам, принятым против туркмен и адаевцев, обитающих на восточных берегах Каспийского моря, близ Мангышлака, для наказания их за разбои и грабежи, произведенные ими в течение минувшего года на водах Каспийских и даже в самих устьях Волги и Урала». Оренбургский военный губернатор получил «признательность за сей новый опыт неусыпной попечительности о сохранении, пользе и выгоде» вверенного ему края. Перовский получил поддержку своей политики в отношении Хивы. Как видно из еще не опубликованных писем В.И. Даля, в это время все были уверены, что задержание хивинских купцов принесет ожидаемые результаты — из Хивы будут возвращены все русские невольники, хан прекратит действия, враждебные России.

Решались и другие вопросы, связанные с управлением Оренбургским краем. Так, Перовский заключил договор с петербургским механиком Дж. Ишервудом об устройстве в Оренбурге водоподъемной паровой машины для обеспечения горожан водой из Урала. Задача казалась очень сложной, но уже через год водопровод был построен и начал действовать.⁶³⁾ Г.П. Гельмерсен в книге, вышедшей в 1841 г. [488], писал о «водопроводе, который завел нынешний военный губернатор генерал-адъютант Перовский» [478].

Одновременно были заказаны паровые машины для мукомольного и лесопильного заведений, которые предполагалось открыть в Оренбурге, контракт предусматривал обучение «семи способных молодых казаков Оренбургского войска искусству установлять машины, знать употребление их и проч.». Заметим, что это было отнюдь не рядовым событием — в январе 1836 г. «Северная пчела» писала: «В России с недавних времен заметно распространяется употребление паровых машин, но все эти машины строятся и управляются англичанами, которым мы платим очень дорого». Поэтому подготовка отечественных специалистов была весьма насущной. Оренбург, таким образом, оказался в числе первых российских городов, где не только внедрялось замечательное техническое новшество, но и появились местные умелые механики.

Не менее успешно Перовский вел переговоры с Академией наук — прежде всего были согласованы и получили правительственную поддержку его планы организации научной экспедиции к северо-восточным берегам Аральского моря. Решили провести ее весной (67/68) 1838 г., а приготовления начать сразу же. В Оренбурге подготовкой экспедиции должен был заняться В.И. Даль.

Другим серьезным научным предприятием, в котором ему предстояло играть главную роль, было устройство задуманного ранее Музеума естественных произведений Оренбургского края, т.е. естественно-научного краеведческого музея. Для осуществления этого проекта также требовалась поддержка Академии наук. В.А. Перовский обратился с просьбой о содействии к директору Зоологического музея академику Ф.Ф. Брандту. Они договорились о том, что обучаться набивать чучела будут присланы оренбургские «казачьи малолетки». Взамен была обещана доставка образцов редких животных, обитавших в Оренбургском крае и зауральских степях. Здесь главная роль отводилась В.И. Далю, который вел переговоры с академиком.

Из писем Даля к Брандту, недавно обнаруженных в ПФА РАН, видно, что между ними установились тесные научные и дружеские связи. В.И. Даль, который еще в университетские годы особенно интересовался биологией и был страстным охотником, в ходе работы по организации музея, настолько усовершенствовал свои познания в зоологии, что стал считаться профессионалом в этой области.

Но вернемся к зиме 1837 г. Даль — чиновник особых поручений при военном губернаторе. Обоих очень волнует вопрос о маршруте предполагавшегося в мае путешествия по России наследника престола, будущего императора Александра II. Программа поездки, составленная его воспитателем В.А. Жуковским, предусматривала, что от Царского Села он проследует через Новгород, Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку, Пермь, Екатеринбург до Тобольска, а затем вернется в Москву. В первоначальном варианте путешествия Оренбург не значился.⁶⁴⁾ Однако Перовский, заинтересованный в том, чтобы высокий гость посетил земли вверенного ему края, по-видимому, приложил немало сил для изменения маршрута. В марте он отправил В.И. Даля в Оренбург, поручив ему составление годового отчета, а сам оставался в столице до 4 мая. Как видно из архивных документов, 27 марта он уже знал, что цесаревич проследует через Оренбургский край в начале июня, и посылал подробнейшие распоряжения относительно организации его приема.

В.И. Даль трудился над годовым отчетом по управлению Оренбургским краем (этот отчет получил впоследствии особое одобрение), а город жил в напряженном ожидании, готовясь к торжественному событию. Для Даля оно тоже было радостным, так как среди лиц, сопровождавших наследника, был В.А. Жуковский, их старая дружба окрепла в часы, совместно проведенные у постели умирающего Пушкина. (68/69)

В путевом дневнике Жуковского [292] 12 июня появилась запись: «Приезд в Оренбург, в три часа пополудни. Тотчас с Далем на берег. Роща за Уралом». Дальше отмечено: «Вечер с Далем. Бал». Из последующих кратких заметок Жуковского видно, что и в следующие два дня они много времени провели вместе. Отмечены «разговор с Далем», пребывание «у Далевой жены». Когда 15 июня гости покинули Оренбург, В.И. Даль провожал их до Уральска. Жуковский записал, что он ехал вместе с Перовским, его ближайшим другом, но сначала в тарантасе с Далем.

Во время поездки в Уральск в семье произошло большое несчастье — скончался маленький сын Святослав. Для всех, а особенно для Юлии Егоровны это было тяжелым ударом, 20 июля Даль писал сестре: «Четыре года сряду тешила судьба нас житейным и семейным счастьем и только изредка разве… суетные случаи напоминали нам истину древнего (изречения): нет счастья на земле! Вот и мое семейство познало горькую утрату, которой молодой и крайне чувствительной матери перенести тяжело; не велик человек, а дом теперь пуст! 18-го июня, в день маменькиного рождения, часу в 3-м ночи Святослав скончался. Я, по приказанию В.А., ездил за наследником в Уральск, воротился уже в тот же день, 18-го в полдень. Юля теперь спокойна и вынесла всю беду лучше, нежели я полагал».⁶⁵⁾

Но долго предаваться печали ему не пришлось — в первых числах июля Даль вновь оказался в Уральске в связи с происшествием, которое произошло во время пребывания там наследника, — группа казаков пыталась подать ему жалобу на притеснения местных властей. После отъезда высокого гостя наказной атаман В.О. Покотилов оповестил Перовского об опасном брожении умов в казачьем войске. В разбирательстве этого дела участвовал и В.И. Даль. Виновные были наказаны, а зачинщики сосланы в Сибирь. Далем написан текст «Приказа генерал-адъютанта Перовского по Уральскому войску», датированный 4 июля 1837 г.⁶⁶⁾

В Уральске Даль — впервые после возвращения из Петербурга — смог основательно взяться за написание писем к столичным писателям и сестре. Эти письма чрезвычайно интересны, так как помогают понять, какой напряженной внутренней жизнью он жил в это время, успешно совмещая службу с писательством и работой натуралиста. Так, в письме A.A. Краевскому он сообщает, что написал «с пяток повестей и рассказов», которые нужно лишь переписать начисто.

Сестре Паулине Даль рассказывает о своем горе, переосмысливает его. Он пишет 4 августа: «Давно, давно и очень давно, сестрица, не писал я тебе ни слова. Сперва почти некогда было, работал, сколько сил было над отчетом за прошлый год, который следовало (69/70) кончить к приезду В.А., потом то, другое, третие, — дело затянулось, я заленился и когда, проводивши наследника в Уральск, воротился я домой в обед на маменькино рождение, то нашел Святлашу своего — на столе. Долго не верилось нам с женой в беду и горе. Вот, так были мы избалованы в четыре года нашего брака счастьем; особенно для нее, это было что-то новое, к чему она не привыкла. Меня уже не так легко удивить и сбить с толку — грусть и горе не гложет меня и не убивает через меру, а так, заставляет иногда только призадуматься на счет будущего и прошедшего и — предать дело воле Божией. Не миновать же того, чтобы умереть, ни нам, ни детям нашим; а коли оглянешься назад, поглядишь вперед, то видишь и тут и там одну только Вечность — то как-то совестно придавать муравьиному бытию своему такой вес и важность. Ничтожно и суетно привязываться к житейским заботам до такой степени, тогда как час, сутки, год и десять лет в сравнении с этою вечностью так же ничтожны, как один миг в жизни нашей. Коли Богу угодно сохранить и вырастить мне живого сына, то не стану плакать по мертвым.

Жена крепко порывалась куда-нибудь в деревню, ей летом в городе неимоверно скучно. Мне нельзя было ехать, и мы уже думали оставаться на все лето дома, как В.А.П. вдруг собрался и поехал, за делами, в Уральск, и мне велел ехать с собою. Поэтому я в тот же день отправил жену с Арсланом к Циолковскому в деревню, где они живут довольны и веселы уже около месяца, а мы сидим в Уральске, откуда, однако, скоро отправимся домой.

Тогда надобно опять засесть на полгодика, до весны, и поработать».⁶⁷⁾

Даль здесь мало пишет о делах, которые привели его в Уральск, так как цель поездки была секретной. Зато он довольно обстоятельно рассказывает сестре о своей литературной работе. Опять упоминает «Памятную книжку для нижних чинов Императорских казачьих войск», сообщает, что ему предложено написать такую же для солдат, только здесь уже должно быть не просто изложение правил службы, а занимательное чтение, которое будет развивать, просвещать, обучать не только военному делу, но и расширять кругозор, воспитывать патриотические чувства. Речь идет о будущей книге «Солдатские досуги»: «Посылаю тебе, при открывшемся случае, книжечку мою, которая наконец вышла. Кой-что выкинуто, но, спасибо, ничего не переменили. Она разослана во все казачьи войска. Теперь я приготовил: «Солдатские досуги», книжка, которой выйдет, если Правительству будет угодно, несколько частей и которая назначена для солдатского чтения и заключает дельное и шуточное, забавное и поучительное, в коротких, перемежающихся между собою статьях. Не знаю, как она понравится». (70/71)

Посвятив сестру в литературные планы, В.И. Даль завершает письмо словами: «Все это, и старания, и работа, и труды наши — все это так пусто; все пропадет как есть и, кажется, не стоило бы и начинать — но на что же дан человеку ум-разум и душа, если не на временное творение? Кто угодит на лучших современников своих, тот жил для всех веков и для потомства. А свыше сил своих никто не живет».

В следующем письме, датированном 4 октября, он откликается на известие о гибели писателя-декабриста Александра Марлинского (A.A. Бестужева), убитого в стычке с горцами на мысе Адлер 7 июня 1837 г., высказывается о его прозе: «…сердце отстало от головы, если не силою чувств своих, то по крайней мере благородством. Между ним и Пушкиным, о котором ты поминаешь в то же время, в этом отношении была большая разница: этот грешил в свое время порывами молодости, легкомыслия и как бы на зло судьбе и людям, которые его огорчали и не понимали; тот готов был посягнуть на все. От этого они и не сошлись, и Пушкин его не жаловал…»

Как и в других письмах, он упоминает о переводах своих сказок и статей на немецкий язык, которые выполняла Паулина Ивановна. В этом письме, касаясь поговорок, которые нередко перекликаются в разных языках, он просит обратиться за помощью к зятю: «Петр Петрович знает много немецких поговорок, которые могут заменить русские». Из этого же письма узнаем, что планировались переводы статьи Даля о построенном им мосте через Вислу, сказки о Чингиз-хане, заметки о русских пленниках в Хивинском ханстве. По этому поводу он пишет: «Сказка "Чингиз-хан" напечатана в "Сыне отечества" 1835, № 4; и она там с большими ошибками. Я пришлю ее списанную, вместе с описанием моста. Если поместишь в Немецкой Газете отрывок о невольниках наших в Хиве, то можешь сделать оговорку: "Молва говорит, что ныне правительство наше приняло меры для их освобождения, и если верить слухам, по-видимому достойным вероятия, то пленники наши будут вскоре возвращены в Россию…"». Есть здесь и сердитые замечания по поводу редакторских изменений, внесенных Сенковским в статью «О козьем пухе», с которыми Даль не может согласиться.

Письма, написанные сестре летом и осенью 1837 г., пестрят жалобами на недостаток времени: «От самого приезда в Оренбург и по нынешний день, — писал Даль 20 июля, — право, как-то все делалось так спешно, густо и суматошно, что я еще не опомнился; зима прошла, весна прошла и лето проходит — а у меня не было еще свободного дня, где бы можно сесть и подумать и опамятоваться. Вот и теперь: пишу к тебе, а сам думаю о другом, передо мною лежит груда бумаг. То большое, то малое, а в голове так пусто и бестолково, что не «схаменешься», как говорят на Украине».

«Много бы, кажись, в сутках времени, да при дележке не поровну на всех достается: кому делать нечего, у того досугу много, кому (71/72) есть что делать, у того не хватает часу , — таким, похожим на пословицу, высказыванием начинается письмо к сестре от 4 октября. Заканчивается оно примерно тем же: «Время у меня изорвано на клочки и я не могу приняться ни за что порядочное; чтобы написать что-нибудь… и потолковее, надобно месяц-другой не отрываться и не развлекаться. Поэтому… пишу повести, сказки, как письмо это, урывками и думая о другом. Запасов у меня наготовлено много; дай Бог, пожить еще на свете, нарадоваться благоденственным положением моим, которого лучше и счастливее желать было бы грешно, и со временем да помаленьку будем подвигаться вперед».

Творческий подъем, который В.И. Даль испытал в то время, не покидал его и позднее. Сам он объяснял это особое состояние непрекращающимся воздействием на него A.C. Пушкина. Вернувшись из Петербурга, он писал В.Ф. Одоевскому: «Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам я это могу сказать. Вы меня поймете: как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное».

Мысли его в это время были заняты произведением об уральских казаках. Он сообщал сестре, что собирается описать их жизнь, «нрав и быт совсем отдельные, особые, обычаи и отношения мало известные, но замечательные и достойные любопытства». В цитированном выше письме к Одоевскому речь шла о том же: «У меня давно на уме уральский роман; быт и жизнь этого народа, казаков, цветиста, ярка, обильна незнакомыми картинами и жизнью-самородою; это заветный уголок, который должен быть свят каждому русскому».

Этот роман так и остался в замысле, но его очерк «Уральский казак» [79], опубликованный в 1842 г. в сборнике «Наши, списанные с натуры русскими», по праву считается одним из лучших его произведений. В.Г. Белинский писал в «Отечественных записках», что этот мастерски написанный очерк читается, как повесть, имеющая все достоинства фактической достоверности, легко и приятно знакомящая русского читателя с одним из интереснейших явлений современной жизни его отечества.⁶⁸⁾ Именно в «Уральском казаке» проявилось умение Даля, по словам Белинского, «лицо типическое сделать представителем сословия, возвести его в идеал, не в пошлом и глупом значении этого слова, т.е. не в смысле украшения действительности, а в истинном его смысле — воспроизведения действительности во всей ее истинности».

Теме казачества, чрезвычайно занимавшей В.И. Даля и в связи со служебными делами, была посвящена упоминавшаяся в письмах к сестре «Памятная книжка для нижних чинов Императорского казачьего войска» [38], которая была написана по предложению В.А. Перовского и вышла из печати летом 1837 г. (72/73)

Оренбургский казак

В составленной самим Далем «Росписи напечатанным сочинением» по поводу этой небольшой книжечки сказано: «Правительство разослало в казачье войско, весьма некстати, общую памятную книжку (воинские правила, наставления и пр.) для всей армии; пошел ропот на солдатчину; я написал особую книжку и она принята, напечатана в Департаменте военных поселений и разослана во все казачьи войска». Даль очень гордился этим сочинением. В письме к М.П. Погодину от 2 декабря 1840 г., перечисляя свои труды, он заметил, что это — «полезнейшее и, может быть, самое лучшее, что я написал».

«Памятная книжка» вышла без указания имени Даля, но его авторство ни у кого не вызывало сомнения. Так, в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» от 1 августа 1837 г. читаем: «Мы с величайшим удовольствием прочли присланную нам недавно из Оренбурга "Памятную книжку для Императорских казачьих войск", писанную, как слышно, по поручению начальства одним из лучших наших литераторов, живущих в том краю. Простота и народность (73/74) языка, коим объясняются в ней важнейшие нравственные и служебные обязанности казака как человека и русского воина, обличают талант высокий, постигший искусство говорить понятно русскому необразованному человеку».

В «Памятной книжке» обобщены традиционные воззрения казака на службу, присягу, долг перед отечеством, приведены сведения о казачьем войске, о правилах несения службы. В ней, в частности, сказано: «Помни, что дороже всего тебе отчизна твоя. Помни и то, что отчизна эта, или Отечество, не одна станция твоя, не один двор твой да изба, а вся земля русская, которую из конца в конец не проедешь на коне своем, хоть и самом ретивом, в пять, не то шесть лет». На вопрос: «Что такое присяга?», — следует ответ, — «Присяга дело великое, страшное, святое. Присяга есть клятва, обещание, которое возносится от уст человека прямо к Богу… Святее и ненарушимее присяги на этом свете нет ничего».

Осенью 1837 г. В.И. Даль закончил повесть «Бедовик» (которая, как он признавался П.И. Шлейден, нравилась ему больше других), рассказы «Болгарка» и «Подолянка», «Солдатские досуги» и начал писать повесть из казахской жизни «Майна». «Заготовлено у меня, — писал Даль сестре, — также все для новой "Киргизской повести", не так плачевной, как "Мауляна", а более забавной — и смешная, шуточная, забавная сторона быта азиатского, кажется, будет новой».

Занимался В.И. Даль и литературно-критической работой: в 1837 г. были опубликованы две большие статьи о недавно вышедших сочинениях украинского писателя Г.Ф. Квитки-Основьяненко, которым он дал самую высокую оценку.

Внимание В.И. Даля по-прежнему привлекала модная тогда восточная тематика. К этому времени он уже свободно владел татарским языком, который начал изучать вскоре после приезда в Оренбург под руководством муллы Абдуллы, последний стал его близким другом. Оказывал ему помощь и знаток татарского и персидского языков, выпускник, а затем преподаватель Неплюевского военного училища, Мартиниан Иванович Иванов, служивший одновременно переводчиком при Оренбургской пограничной комиссии. Кстати, мало кому сейчас известно, что М.И. Иванов был автором «Татарской хрестоматии» и «Татарской грамматики», которые были опубликованы в Казани в 1842 г. и сразу стали библиографическими редкостями.

Нет в биографической литературе о В.И. Дале упоминаний о том, что он занимался переводами с татарского языка, между тем, в 1835 г. он напечатал в журнале «Сын отечества» свой перевод татарской легенды «Жизнь Джингиз-хана», а в 1837 г. в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» вышел перевод ее продолжения — «Об Аксак-Тимуре». В примечаниях к первому переводу Даль писал: «Кажется, перевод верен и близок: впрочем, подлинник во многих отношениях сбивчив и неясен, да притом и словаря татарского (74/75) у нас в России нет вовсе. Я ссылаюсь во всем, что сделал, на муллу Абдуллу и на учителя татарского языка при Неплюевском военном училище г. Иванова, который со всегдашним радушием и готовностью нередко служил мне, так сказать, живым словарем» [24, с. 227].

В 1837—1838 гг. особый интерес оренбургской администрации вызывала недоступная европейцам Хива, отношения с которой все осложнялись. Сведения об этой практически неизвестной стране черпались главным образом из рассказов бывших русских пленников. В.И. Даль обработал и опубликовал ряд таких рассказов, которые, при всей их документальности, носят характер художественных очерков.

К этому же времени относится большая статья медицинского содержания, написанная в форме письма к В.Ф. Одоевскому и опубликованная в журнале «Современник». Из нее видно, что и в оренбургский период жизни доктор медицины В.И. Даль не прекращал врачебной практики. Статья озаглавлена «Об омеопатии» [47] и посвящена защите гомеопатических методов лечения, горячим сторонником которых Даль стал, применяя их на практике и убеждаясь в их действенности.

Знакомясь с работой, которую Даль вел в 1837—1838 гг., нельзя не удивляться необыкновенному многообразию его творческих интересов и поразительной трудоспособности. В это время очень успешно шли и его научные дела, связанные прежде всего с организацией Музеума естественных произведений Оренбургского края и поиском интересных экспонатов для Зоологического музея Петербургской Академии наук. Уже в первом письме к Ф.Ф. Брандту, которое датировано сентябрем 1837 г.,⁶⁹⁾ Даль сообщал, что отправил ему шкуру странного волка, убитого в Бирском уезде, которого «не могли принять ни за быка, осла, лошадь, или за волка» и пришли к выводу, что это «какой-то выродок, игра ветренной природы». Кроме того, им выслано несколько экземпляров птиц, среди которых, по мнению Даля, были представители видов, неизвестных науке. С этого времени началась регулярная отправка посылок с шкурами редких животных и птиц, их оценили ученые и аккуратно фиксировали в протоколах Академии наук.

В переписке В.И. Даля и Ф.Ф. Брандта много внимания уделялось «казачьим малолеткам» — подросткам, обучавшимся в Петербурге набивке чучел у консерватора Зоологического музея Е.И. Шрадера. Двое из них (Иван Мелихов и Павел Волженцов) вернулись в Оренбург уже в 1838 г. и, поступив в полное распоряжение Даля, стали его помощниками по изготовлению экспонатов для оренбургского музея. (75/76)

С организацией музея было связано и приглашение в Оренбург молодого дерптского ученого Александра Лемана, в 1837 г. сопровождавшего академика K.M. Бэра в экспедиции на Новую Землю. В.И. Даль знал его еще мальчиком в Дерпте и, несомненно, по его совету В.А. Перовский послал Леману приглашение в Оренбург, предложив заняться естественно-научным описанием Южного Урала и устройством Музея естественных произведений Оренбургского края.

В 1837—1838 гг. началось знакомство и установилась переписка В.И. Даля еще с одним академиком — знаменитым востоковедом Х.Д. Френом. В их письмах обсуждались вопросы, связанные с приобретением восточных монет и рукописей, которые должны были пополнить коллекции Академии наук. Так, в письме от 1 мая 1838 г. Даль сообщил, что ему удалось купить у бухарцев превосходный экземпляр чрезвычайно интересной рукописи хивинского историка XVII в. Абу-л-Гази Бахадур-хана «Родословная тюрок». Эта ценная находка, переданная им в Академию наук, особо отмечалась в научной печати. Исследованием рукописи занялся крупный востоковед П.И. Демезон, служивший в Оренбурге до 1835 г.; позднее он издал текст этого сочинения вместе с французским переводом.

Среди дел, которыми В.И. Даль активно занимался в то время, была и подготовка к Аральской научной экспедиции, как следует из архивных документов,⁷⁰⁾ он получил значительную сумму на строительство лодок для нее. 23 марта 1838 г. он сообщал академику Брандту, что у экспедиции «есть шанс» и «здесь все собрано в дорогу». «Между прочим, — писал он, — я построил две большие лодки, которые следует одну за другой разобрать и транспортировать; они также должны быть взяты с собой. Каждая лодка имеет примерно 35 футов длины, 12 весел и парус. Короче, за приготовлениями дело не станет, если только хивинцы не устроят штуки и не задержат еще дольше пленных или дело затянут и отложат. Последнее, однако, невозможно; напротив, мы надеемся довольно твердо закончить все летом 1838 года».⁷¹⁾

Но эти предположения не оправдались, отношения с Хивой осложнились. Задержание купцов не привело к ожидаемому результату, так как хан, который поначалу был готов освободить всех пленных, стал медлить, изворачиваться и ограничился присылкой немногих, преимущественно стариков, а похищение людей с Каспийского моря и пограничной линии не прекратилось. Поэтому Аральская экспедиция была отложена на 1839 г.

Летом 1838 г. В.И. Даля постигло страшное горе — умерла его жена Юлия Егоровна. После рождения в феврале 1838 г. дочери, которую тоже назвали Юлией, она не переставала болеть и в конце июня скончалась. (76/77)

В.И. Даль. Рисунок неизвестного художника

Из писем Даля сестре видно, что сначала ничто не предвещало беды. Он писал ей 27 февраля: «Не забыть бы сказать, что у меня 22 февраля родилась дочь, кажется, будут звать ее Ольга и Софья. Первое имя от меня, второе от крестного отца. Жена здорова и весела; я продержал ее неделю в постели, а сегодня она встала. Ребенок тоже здоров». В этом письме есть лишь слабое предчувствие беды: Даль пишет, что боится какой бы то ни было перемены в своей жизни, так как «она, кажется, не может быть к лучшему, потому что все и так уже хорошо». Но из следующего письма, написанного 9 июня,⁷²⁾ почти накануне семейной трагедии, видно, что Юлия Егоровна болеет долго и тяжело. Болезнь ее, по словам Даля, загадочная, тяжкая. «Всякий день собираются у меня, — пишет он, — все четыре медика здешние и советуются; я не мог сам собою ни на что решиться. Вероятно, омеопатия пособила бы ей, как и помогла удивительным образом сестре, но у меня голова и сердце были не на месте, я ничего не мог делать, а притом еще и посторонние люди сбивали меня со всех сторон пересудами своими и я передал больную во власть и волю другим».

Кончина жены, несмотря на ее долгую болезнь, все же была для Даля неожиданностью. Он тяжело переживал случившееся. Опорой для него стала мать, которая полностью взяла на себя заботу о двух осиротевших детях. Его поддерживало сочувствие окружающих, в том числе В.А. Перовского: «Не стану говорить вам, сколько тронуло меня горестное, хотя и не совсем неожиданное известие; я покойницу любил как сестру, а вас люблю как друга, и потому вдвойне чувствую вашу потерю. — Я думал бы, что вы сделали бы хорошо, если бы переехали теперь на житье сюда с Арсланом. Вам, ему и женщине при нем готова особая квартира; здесь были бы вы совершенно свободны и мне кажется, что во всех отношениях было бы вам лучше? — Душевно жалею, что в последнюю поездку мою не удалось мне еще раз ее видеть».⁷³⁾ (77/78)

Слова поддержки приходили и от других сослуживцев, например из Москвы от недавно уволенного в отставку инженер-капитана Агапиева: «Я услышал здесь об ужасной потере, Вами испытанной, и спешу изъявить Вам мое душевное участие; лишившись сам многого, я знаю, что такое горе. Поэтому в какой бы час ни попалось Вам это письмо, примите его как следствие внутреннего моего влечения сочувствовать человеку, которого я уважаю за неизменное благородство правил и за честное, доброе сердце; а это везде и всегда редкость. Будьте здоровы, поберегите себя, это нужно Вашим детям».

Письмо, написанное Далем П.И. Шлейден спустя два месяца,⁷⁴⁾ проникнуто глубоким горем, но поражает мужественным и трезвым отношением к жизни. Он пишет, словно не о себе, рассматривая свое состояние как болезнь, против которой нет никаких лекарств, кроме времени и терпения. Из письма видно, что Даль принял приглашение Перовского и живет на «кочевке», где так любила бывать жена, письмо без даты, в нем, в частности, говорится: «Тяжело, сестрица, и не знаю, как быть, как привыкать. Люди, у которых горе вырывается наружу, которые могут рассчитываться в подобных случаях наружными знаками отчаяния, у которых всякая беда бьет в кость и в ноги, — скоро отдыхают и забывают; тело изнемогает, временно, под бременем удара, душа рвется и бьется, и засыпает вместе с телом. Сон этот дарует новую крепость и силу, новые обстоятельства и отношения развлекают мысли и душу и горе забыто.

Не так бывает у людей, которые умеют заставить плоть, тело поработать вместо и на счет духа, у которых внешняя, наружная жизнь как-то всегда и при всех обстоятельствах довольна ровна и однообразна — здесь дух должен рассчитываться за духовное и ему подставы нет.

Знаю, что миллионам суждено испытать то же, что и мне; что миллионам определено нечто более тяжкое — верую в Творца и в посмертную жизнь, понимаю суетность, бренность, ничтожество каждодневной жизни, этого вековечного муравейника, переношу смиренно все и готов перенести еще более, не сломит меня никакое земное горе, не лишит меня — так я твердо уверен и надеюсь — рассудка; но если природа, Создатель, вложила в меня потребность, нераздельную с сущностью моею, и если лишает меня в то же время навсегда средства утолить потребность эту, любить, донельзя любить жену — тогда не могу не сознаться, что это выходит сказка о Тантале в лицах. Терпеть могу; сносить, молчать — но не могу дать ни покою, ни услады — не могу даже понудить себя к бесчувствию, равнодушию, к этой преждевременной смерти духа; первой потребности, без которой нет спокойствия ни одной минуты в течение целых суток — нет; болей, молись и жди — что будет, то будет. (78/79)

Живу опять на кочевке, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы век — горы, леса — новый вид на каждых ста шагах — и все это упорно и насильственно напоминает мне только, как бы она радовалась всему этому и утешалась, а без нее и тут скучно, грустно насмерть.

Впрочем, я думаю, никто этого не видит; я по наружности тот же человек, что и был; немножко более прячусь от людей и то только иногда». Действительно, из архивных документов и писем В.И. Даля к Ф.Ф. Брандту следует, что осенью 1838 г. он деятельно занимался делами Музеума и организовывал работу чучельников.

В конце 1838 г. произошло очень важное для В.И. Даля событие — 21 декабря Петербургская Академия наук избрала его членом-корреспондентом по естественному Отделению, тем самым он получил официальное признание как ученый-натуралист.

Из академических протоколов, хранящихся в ПФА РАН, видно, что кандидатуру В.И. Даля выдвинули академики Шмидт, Брандт и Бэр.⁷⁵⁾ В список для голосования по тому же Отделению были внесены и два иностранных ученых — Валентен из Бреслау и Гарлан из Нью-Йорка. В результате баллотировки наибольшее число голосов получил Даль: за него проголосовало 20 академиков из 21. Избранными были объявлены он и Гарлан, за которого было подано 18 голосов, один бюллетень оказался испорченным.

В.И. Даль высоко ценил это ученое звание и впоследствии с явной обидой заметил: «Академия наук сделала меня членом-корреспондентом… по естественным наукам, а во время соединения Академий меня, без ведома моего, перечислили во 2-е Отделение» (т.е. в Отделение языка и словесности). После того, как в 1863 г. В.И. Даль, уже признанный лингвист и этнограф, стал почетным членом Петербургской Академии наук, его первоначальное избрание в члены-корреспонденты в качестве ученого-натуралиста вообще забылось и лишь изредка упоминается биографами.

В 1838 г. В.И. Даль получил новый чин — коллежского советника. Кроме того, в 1839 г. «в награду за труды» ему было пожаловано 1000 десятин земли «в вечное и потомственное владение».⁷⁶⁾ Этой наградой он, однако, не воспользовался, продав позднее землю.⁷⁷⁾

Зимой 1838—1839 гг. В.И. Даль опять был с В.А. Перовским в Петербурге. Но на этот раз, когда он еще не пришел в себя после смерти жены, поездка не доставила ему радости. Он писал перед тем сестре, что, если прикажут, он поедет, но «по своей воле не хочется, очень не хочется». «Что я там буду делать? — объяснял он свое настроение. — Сотни новых лиц, огромное знакомство, которое всегда было мне в тягость, а теперь и подавно. Развеяться, кажется, не (79/80) могу; надобно дать с год место покою и одиночеству, чтобы я переработал это сам, от себя и в себе, иначе не будет легче».⁷⁸⁾

Однако служебные дела потребовали от него как раз в это время особого напряжения сил. В эту поездку Перовский добился от правительства согласия отправить осенью 1839 г., несмотря на резкое ухудшение отношений с Хивой, научную экспедицию к Аральскому морю. Одновременно, убедившись в бесполезности дальнейших попыток мирным путем добиться от хивинского хана освобождения русских невольников и прекращения грабежей и разбоев, он решил, что настало время прибегнуть к оружию. В этом он также получил правительственную поддержку.

Учрежденный по представлению Перовского особый комитет, куда вошли также вице-канцлер К.В. Нессельроде и военный министр А.И. Чернышев, разработал общий план военного похода на Хиву, который 12 марта 1839 г. был утвержден Николаем I. В.И. Даль, подробно описавший позднее все обстоятельства этого похода в статье «Военное предприятие противу Хивы», засвидетельствовал, что согласно этому плану предполагалось «в случае удачи предприятия сместить хана Хивы и заменить его надежным султаном кайсацким, упрочить по возможности порядок, освободить всех пленных, дать полную свободу торговле нашей» [Там же, с. 147]. Было решено ни в коем случае не откладывать поход далее весны 1840 года, подготовку к нему начать немедленно и содержать истинную цель предприятия в тайне, действуя под предлогом посылки одной только ученой экспедиции к Аральскому морю [Там же].

Кроме того, обсуждался еще один весьма важный вопрос — о необходимости перенести Ново-Александровское укрепление на новое, более удобное место на восточном берегу Каспийского моря. Для предварительного обследования побережья к оренбургскому военному губернатору был прикомандирован молодой, но опытный морской офицер капитан-лейтенант Л.Н. Бодиско. Таким образом, по возвращении из Петербурга весной 1839 г. В.И. Далю предстояло заниматься серьезными делами как научного, так и политического характера.

Душевное его состояние оставалось тяжелым, тем более, что, посетив проездом Москву, где жила его любимая сестра, он понял, что Паулина Ивановна неизлечимо больна и проживет недолго. В письмах он старался подбодрить ее и внушить надежду на успешное лечение, 12 июня он писал, что радуется силе ее духа, который она сумела сохранить несмотря на долгую болезнь, и добавляет: «Только имей терпение — хотел бы я сказать, но не должен, потому что, конечно, у тебя его больше, чем у меня и у многих других».⁷⁹⁾ (80/81)

Из этого письма мы узнаем многое и о самом Дале. Он, как всегда подробно, рассказывает сестре о своей жизни, о матери, детях, о делах и планах. «У мамы, — пишет он, — все очень хорошо, по-другому я не могу сказать, смотрит за всем хозяйством, и за детьми и еще за массой гостей; так как с тех пор, как я вернулся из Петербурга, дом не бывает пустым, что мне, впрочем, очень приятно, так как это люди, с которыми я с удовольствием общаюсь».

Здесь он имеет в виду приехавших в Оренбург моряка Л.Н. Бодиско, натуралиста А.И. Лемана, врача К. Розенбергера. Даль пишет: «Бодиско прибыл сюда двумя днями раньше меня; Штернберга я привез с собой, оба остановились у меня». А вслед за ними для естественно-научного описания Оренбургского края и участия в устройстве Музеума прибыл натуралист А.И. Леман. Даль и его сестра знали его еще мальчиком в Дерпте, а теперь он стал знаменитым ученым. Дерптским другом был и К. Розенбергер. Даль пишет, что общение с ним его радует, а игра в шахматы, в которой Розенбергер большой мастер, очень развлекает.

Даль по-прежнему остро ощущает свою потерю и страдает от одиночества. Он пишет далее сестре: «Мои малыши здоровы; Арслан стоит как раз рядом и разговаривает со мной. Юлия, конечно, не говорит почти ничего, но понимает все, что входит в область ее понятий, очень живая и подвижная. Таким образом, все внешне идет своим чередом, но мне совсем не кажется, что я дома и прижился здесь в Оренбурге, как раньше, а будто я должен был бы снова найти, что нам не хватает. Но с этим, конечно, кончено; здесь нельзя сказать: ищите и найдете, стучите и откроется вам!»⁸⁰⁾

При всей своей сдержанности он жалуется и в письме к A.A. Краевскому: «Не могу привыкнуть к одинокой жизни своей и едва ли когда привыкну, забуду прошлое и помирюсь с настоящим». И среди окружающих его людей, с которыми сблизился за годы совместной службы, В.И. Даль чувствует себя не очень уютно, о чем свидетельствует письмо В.А. Перовского от 10 июня 1839 г.,⁸¹⁾ оно явно связано с какой-то конфликтной ситуацией. Чтобы понять, в чем дело, обратимся к мемуарам Е.В. Даль. Она рассказывает, что отец ее, овдовев, оказался завидным женихом, что породило немало интриг и сплетен в оренбургском обществе. Пишет она и о какой-то светской сплетне, оскорбительной для памяти Юлии Егоровны. В письме Перовского также говорится о сплетне, вот его текст: «10 июня 1839. С людьми, которыми я дорожу, не могут быть мне в тягость ни письменные, ни словесные объяснения, но я далеко предпочитаю последние; если бы, когда я спрашивал вас о причине вашей чрезмерной ко мне холодности, вы решились переговорить со мною откровенно, то вероятно (избегли) бы мы оба сего положения, (80/81) для вас тягостного, для меня еще до сих пор загадочного, хотя теперь я уже начинаю видеть, что отвращение ваше к кочевке имеет непосредственную связь с отвращением собственно от меня. — С того времени, как начал я замечать холодное, принужденное и до крайности учтивое ваше со мною обращение, я часто сам себя допрашивал: чем, как и когда мог я произвесть такую в вас перемену? Совесть всегда отвечала, что дружеское мое к вам расположение с моей стороны никогда не было нарушено; чувства мои к вам оставались те же. Я по-прежнему отдавал полную справедливость и уму, и сердцу, и вашей душе; и так замечаемую в вас огорчительную для меня перемену оставалось приписать влиянию постигшего вас несчастия. Я жалел о вас, жалел, что с душою твердою и высокою, вы без борьбы дали себя раздавить злой судьбе. Но между тем как я о вас жалел, а обвинение не приходило мне на мысль, вы меня обвиняли. В чем? — Этого я и теперь еще ясно не вижу. В письме своем вы говорите: «вы может быть и сами не захотите отдать меня снова на общую потеху?» — «Все люди с жадностию кинулись воспользоваться беспомощным моим положением и проч. и все это могло случиться без всякой помехи — это больно».

Из этого и из многих других слов вашего письма я должен заключить, что вы обвиняете меня в каком-то общем против вас заговоре, — я отдал вас на общую потеху, — я не помешал людям безжалостно терзать вас! — Любезный Даль! Я никогда ни письменно, ни словесно никогда не обманывал, а потому надеюсь, что вы поверите мне, когда я поклянусь вам честию, что мысль смеяться над вами или отдавать вас другим на посмеяние никогда меня не касалась; если же, по вашему мнению, я виновен в том, что не воспретил того другим, то на это отвечу вам, что в то время я никак не мог себе вообразить, чтобы сплетня глупой девчонки могла до такой степени сбить с толку умного человека. Вы и тогда, и после обращением своим имели всю возможность доказать нелепость ее вымысла. Если вы этого не сделали из презрения, то зачем же было все это принимать так к сердцу? Зачем до сих пор показывать столько огорчения? Я тогда же сказал вам, с какой точки смотрю на эту глупость. — Но отчего включили вы меня в общую опалу? Если и в этом помогли сплетни, то я бы, кажется, имел полное право не просить, а ожидать от вас, и не через год, а тотчас же, подробного объяснения. Оно бы убедило вас, что если я питаю к кому дружескую привязанность и искреннее уважение, то уж, конечно, этот человек не может быть смешным ни свету, ни мне.

Еще одно слово на последние слова вашего письма: если мне удалось сколько-нибудь сделать вам добра, то уверяю вас, что я не считаю вас в долгу, вы и мне и службе отплатили вполне и с избытком. Это достаточно ответит на вашу посредственность, бесполезность и проч. Вы довольно знаете, что вы мне нужны и что заменить мне вас некем. От души спасибо, вам за личную привязанность, — (82/83) больно было бы думать, что вы при мне только по долгу: но что делать мне, когда вы тут же прибавляете, что вы и вперед не видите здесь себе никакой отрады, и что вам остается удалиться из Оренбурга куда бы то ни было? Следовать ли мне моему или вашему внушению? Я говорю с вами откровенно и от вас ожидаю того же.

После положительного вашего отзыва о кочевке я не должен вас приглашать сюда. — Приглашение было бы похоже на принуждение и потому не повторю его, хотя бы вы были для меня здесь совершенно необходимы; но почему бы не приехать хоть на несколько дней детям и матушке? Вы можете обещать ей, что приедете после и сдержать обещание, если мысли ваши сколько-нибудь изменятся. — Я для вас нарочито построил дом, объявил, что вас ожидаю, а потому прошу вас, если уж решительно ни вы, ни семейство ваше сюда быть не хотите, то скажите об этом одному мне, а других держите в неизвестности, без чего назначенное вам жилье могут пожелать занять люди, которых я не желаю. В. Перовский». По-видимому, эти уговоры достигли цели, так как 12 июня Даль пишет, что вскоре собирается с матерью и детьми на «кочевку» к Перовскому.

Между тем служебные, научные и литературные дела В.И. Даля весной и летом 1839 г. шли вполне успешно. Много внимания и времени он посвящал организации музея. Об этом свидетельствуют документы ГАОО и письма Даля к академику Брандту. Так, в записке, поданной им 4 апреля Перовскому,⁸²⁾ приводится примерный расчет денежных средств «для занятия чучельников работой и вообще на устройство всего необходимого для основания местного собрания животных». Полученная им под расписку требуемая сумма в 731 рубль предназначалась для отделки «рабочей комнаты для занятий чучельников», ее отопления, освещения, устройства застекленных шкафов, а также для приобретения животных и выплаты чучельникам жалования и кормовых. Молодых людей часто посылали в экспедиции, откуда они привозили шкуры зверей и птиц.

В сентябре из Петербурга вернулись и два их товарища, которые получили более высокую квалификацию. Перовский распорядился: «Обучавшихся в Санкт-Петербурге у академика Брандта чучельному искусству малолетков Оренбургского казачьего войска Скорнякова и Лысова поручил я в непосредственное ведение состоящего при мне чиновника особых поручений коллежского советника Даля».⁸³⁾ Академику Брандту Даль сообщил, что после приезда им предложили в виде испытания изготовить чучела нескольких мелких птиц и что с заданием они справились прекрасно.

В.И. Даль продолжает посылать в Зоологический музей шкуры различных редких животных, а 25 мая пишет Ф.Ф. Брандту, что в (82/83) Петербург отправлены живой верблюд и слон, которого бухарский эмир подарил царю.⁸⁴⁾

В 1839 г. готовился к печати выполненный В.И. Далем перевод с немецкого первой части сочинения профессора Казанского университета Э.А. Эверсмана «Естественная история Оренбургского края». В примечаниях, которыми Даль снабдил перевод, видно, насколько глубоко он изучил природу Оренбуржья и зауральских степей.

Результаты своих наблюдений Даль публиковал и в столичных изданиях. В том же году он поместил в «Санкт-Петербургских ведомостях» серию статей, в которых знакомил столичных читателей с далеким Оренбургским краем. Корреспонденция от 24 марта была посвящена знаменитым оренбургским буранам. «Вьюга или метель, — читаем в статье, — которую мы знаем больше или меньше по всей России, принимает в обширных степях наших совсем иной, своеродный вид и на востоке и юго-востоке известна собственно под именем б у р а н а». Даль замечает, что слово это принято от кочевых и полукочевых народов, а затем дает описание зимнего и летнего буранов [58], с ними он был знаком очень хорошо, так как зимы в то время отличались суровостью. Как писал несколько позже один из оренбургских старожилов, снега и бураны были настолько обильны и свирепы, что во время последних крепостные ворота запирались, в них впускали только приезжавших в город, но из города даже в слободу не выпускали. Обилие снегов было так значительно, что некоторые улицы были совершенно занесены, торчали только концы труб, и жители выходили через прорытые галереи. Как пример, приводится случай с В.И. Далем, который, возвращаясь ночью, заблудился вблизи дома, после долгих скитаний по непролазным сугробам лошадь отказалась везти его далее. Усадив кучера в сани, закутав его полами своей дохи, Владимир Иванович решил ждать рассвета, когда рассвело, то оказалось, что лошадь уперлась в дымовую трубу занесенной избенки.

Среди разнообразных дел, заполнявших жизнь Даля в 1839 г., были и совсем неожиданные, например хлопоты, связанные с меблировкой нового дома для военного губернатора.⁸⁵⁾ Даль излагает просьбу Перовского к министру внутренних дел «исходатайствовать у Государя Императора единовременную сумму, сколько сочтено будет нужным, для снабжения вновь отстроенного в Оренбурге казенного дома всем необходимым как относительно убранства и меблирования самих комнат, так и устройства прочего хозяйства». Из других документов этого архивного дела следует, что необходимая сумма была отпущена и началась работа по оборудованию дома, продолжавшаяся до отъезда Перовского из Оренбурга зимой (84/85) 1841 г., жить в новом доме ему довелось только во второй период правления краем, в 1851—1856 гг.

Для В.И. Даля 1839 год оказался весьма плодотворным и в литературном отношении. Из печати вышли повесть «Бедовик» [52], четвертая часть «Былей и небылиц» [53], рассказ «Подолянка» [62], несколько сказок и притч. Тема Хивы, злободневная для Оренбурга, отражена в опубликованных в разных изданиях записях рассказов русских пленников и статье «Новейшие известия о Хиве» [63].

Однако самые серьезные заботы, которые волновали оренбургскую администрацию летом 1839 г., были связаны с организацией научной экспедиции к Аральскому морю, намечавшейся на осень, а также готовившегося одновременно военного похода против Хивы (первоначально его планировали начать весной 1840 г.). Подготовка к научной экспедиции продолжалась, хотя военные приготовления шли уже полным ходом. Так, 26 августа В.И. Даль писал академику Брандту, что будет участвовать в экспедиции, которая отправится поздней осенью по первому снегу, а возвратится весной, и надеется пополнить новыми экземплярами коллекцию насекомых. В экспедицию к Аральскому морю должны были отправиться и чучельники, чтобы собирать материалы и изготавливать экспонаты для нового оренбургского музея.

По поводу экспедиции В.И. Даль вел переписку и с академиком K.M. Бэром, который тоже намеревался принять в ней участие и хотел убедиться, действительно ли «хотят совершить нечто дельное и прочное» и «получить ответ на вопросы, которые ученый мир уже давно поставил, но не мог разрешить из-за отсутствия основательного исследования на местах» [219, с. 31].

Летом 1839 г. в Оренбург прибыли известные путешественники Пл.А. Чихачев и Е.П. Ковалевский. Первый намеревался, присоединившись к Аральской экспедиции, проследовать затем в Центральную Азию. Горный инженер Е.П. Ковалевский возглавлял группу геологов, которые направлялись в Бухару, где по просьбе эмира собирались заняться поисками полезных ископаемых. Оба они находились с Далем в дружеских отношениях. Однако осенью научная экспедиция опять не состоялась. Как сообщал 12 сентября военный министр Перовскому, император повелел, «чтобы ученая экспедиция была отложена до окончания предпринимаемого в Хиву похода» [401, с. 134].

В.И. Даль, принимавший непосредственное участие во всем, что касалось «хивинских дел», так впоследствии объяснял причину переноса военного похода с весны 1840 г. на более ранний срок: «Если бы отряд выступил из Оренбурга в самом начале тамошней весны, то пришел бы в безводные южные степи во время тамошнего знойного лета; а во-вторых, дальнейшая отсрочка повела бы за собою довольно значительные издержки» [77]. (85/86)

Напомним, что с весны 1839 г., после двух относительно спокойных лет, обострились отношения с Хивой, об этом свидетельствуют документы ГАОО, многие из них написаны рукой В.И. Даля. Например, архивное дело, озаглавленное «О неприязненных действиях хивинцев и распоряжениях правительства по этому случаю»,⁸⁶⁾ содержит множество сообщений из Уральска, Астрахани, с полуострова Мангышлак о повторяющихся случаях разбоя и похищения людей, о распоряжениях хивинского хана относительно пленения русских, о его угрозах разорить казахов Адаевского рода, населявших Мангышлак, если они не будут этому содействовать, и т.д.

Подробные рапорты Перовского о состоянии дел в степи, в том числе о мятежниках, отправлялись в Петербург военному министру и вице-канцлеру в мае-июне 1839 г., они написаны рукой Даля. Из них следовало, что расчет на то, что хивинский хан для освобождения задержанных купцов отпустит русских пленников, оказался несостоятельным. В.И. Даль писал впоследствии, что хан действовал «в надежде захватить гораздо больше русских, чем у нас содержалось хивинцев, и заставить разменять их» [77, с. 162]. Хан «не верил, по своим понятиям, искренности скромных требований наших, а как человек крайне ограниченного ума, безо всякого образования, который привык, сверх того, к безотчетному самовластию, и никогда никому не отдававший отчета в действиях своих, и теперь не мог решиться уступить очевидной необходимости. Советы у него собирались по ночам, десять раз решали выдать русских и через несколько дней, опять передумав, решали: попытаться еще раз обмануть русских новым льстивым письмом и обещаниями» [Там же].

Рукой Даля написан и черновик письма Перовского к Нессельроде от 14 ноября, в нем сообщалось, что хан собрал на южном склоне Устюрта отряды туркмен и хивинцев, а также о происках англичан в Средней Азии.⁸⁷⁾

Кроме того, В.И. Даль занимался и конкретными делами, касавшимися подготовки похода, в том числе верблюжьим караваном, которым предполагалось заменить войсковые обозы. Впоследствии Даль писал, что «верблюдов требовалось, полагая на каждого ноши от 12 до 15 пудов, во всяком случае более 10 тысяч, количество, которое едва ли когда было в здешнем крае в сборе» [77, с. 149]. Думали, что если запрячь верблюда в арбу, то он поднимет тяжесть в пять раз большую, но поскольку верблюд «в здешнем крае в упряжь не употребляется, то выписана была для образца крымская арба с верблюдами и по ней сделано здесь несколько других; впоследствии, однако же, оказалось, что в песках, грязи и глубоком снегу без дороги верблюд в упряжь не годится» [Там же]. (86/87)

Хивинский поход, начавшийся 14 ноября 1839 г., завершился печально. Небывало суровая и снежная зима привела к массовой гибели верблюдов — основного транспортного средства при движении по степи, и, как писал Даль, по невозможности проникнуть далее, войска, перезимовав на Эмбе, возвратились весной 1840 г. в Оренбург [Там же, с. 163]. При этом от мороза, болезней, цинги погибли многие солдаты.

Неудача не заставила отменить планы. В письме Перовского хивинцам от 16 мая 1840 г., черновик которого написан Далем, говорилось: «Я готовлюсь снова в поход, надеясь, что не каждый год непроходимые снега будут спасать Хиву».⁸⁸⁾ Впрочем, необходимость в новом походе вскоре отпала: хивинский хан, убедившись в невыгодности военных осложнений с Россией, выполнил поставленные условия. В июле он обнародовал фирман, в котором «строго воспрещалось всем подвластным ему племенам, под опасением казни, производить на границах Империи хищничества и грабежи и держать в неволе подданных».⁸⁹⁾ Все русские пленники были отпущены, причем, они, по словам Даля, получили на дорогу по золотому (4 рубля серебром), по мешку муки и по верблюду на каждых двух человек [Там же, с. 165].

Цель Хивинского похода была, таким образом, достигнута. Даль писал: «Самая удача предприятия могла поставить нас впоследствии в некоторое затруднение, что делать с Хивой завоеванной? Как быть, если хан бежит заблаговременно, а впоследствии найдет довольно приверженцев, чтобы снова утвердиться на престоле? Напротив того, нынешнее окончание дела нельзя не признать, по крайней мере, до времени вполне удовлетворительным» [Там же, с. 163].

Даль, выполняя свои служебные обязанности, вместе со всеми испытывал трудности зимнего похода. Среди архивных материалов есть множество написанных им записок о выдаче наград и подарков казахам — погонщикам верблюдов, отличившимся во время похода. Сам он получил в награду орден Св. Станислава 2-й степени с императорской короной.

Наряду с официальным отчетом о походе, его причинах и результатах, которые В.И. Даль привел в цитированной выше статье «Военное предприятие противу Хивы» [77], он оставил яркий документ об этих событиях, который по эмоциональности и стилю представляет собой художественное произведение — «Письма к друзьям из Хивинского похода» [150], опубликованное им в конце жизни.

Заметим, что о Хивинском походе 1839—1840 гг. вообще написано сравнительно мало, в основном это работы дореволюционного периода, а в более поздних исследованиях авторы ограничиваются (87/88) лишь общей негативной оценкой похода как колонизаторской акции и почти не касаются фактической стороны дела. Заслуживают внимания и опубликованные ранее, но мало известные широкому кругу читателей воспоминания и письма других участников похода — В.А. Перовского [346], М.И. Иванова [271], Н.П. Иванина [272] и других.

В Хивинском походе. Крайний справа — В.И. Даль
(по рисунку художника В.А. Штернберга, 1839 г.)

Вернувшись из похода, В.И. Даль опять погрузился в служебные дела, касавшиеся прежде всего отношений со среднеазиатскими ханствами. Как видно из архивных материалов, он занимался перепиской Перовского по этому поводу и готовил его секретные донесения в Петербург.

Поход русских войск в Хиву вызвал серьезное беспокойство у английского правительства, о чем вице-канцлер К.В. Нессельроде писал В.А. Перовскому 5 апреля 1840 г.: «Вашему превосходительству известно, что англичане и особенно главное правление их в Ост-Индии всегда с недоверием смотрели на всякие наши действия и меры относительно Средней Азии. Таким образом, и Хивинская экспедиция должна была обратить на себя внимание английского правительства, тем более, что она предпринята была вслед за экспедицией их в Афганистан».⁹⁰⁾ Чтобы развеять появившиеся слухи, что «мы идем якобы в Афганистан», Николай I лично объяснил английскому послу настоящие цели Хивинского похода. В Лондоне приняли это объяснение, но не скрывали, однако, что военная экспедиция русских «производит весьма вредное влияние на дела в Афганистане»; у англичан создалось впечатление, что Россия поддерживает свергнутого ими афганского правителя Дост-Мухаммеда, на сторону которого склонялся бухарский эмир. «Сие побудило, — продолжал (88/89) Нессельроде, — английское министерство обратиться к великодушию Государя Императора с ходатайством о повелении дать знать бухарскому эмиру, что Россия не имеет никаких враждебных замыслов против Англии и находится с ней в дружественных отношениях».⁹¹⁾

Нессельроде пишет далее, что поскольку наши войска вернулись, не дойдя до Хивы, откуда вступить в сношения с бухарским эмиром было бы «легко и весьма бы даже кстати», то теперь следует найти иной путь. Ссылаясь на волю императора, он предлагает Перовскому повторно отправить в Бухару геологическую миссию капитана Ковалевского и поручить ему объяснить хану словесно, что единственная цель русской экспедиции — Хива, что испытав все меры убеждения, правительство оказалось вынуждено употребить силу оружия для наказания и усмирения хивинцев, чтобы обеспечить торговые пути с Бухарой и прочими азиатскими странами, что поход на Хиву не имеет ничего общего с экспедицией англичан в Афганистан, что Россия не принимала решительно никакого участия в политических переворотах, происшедших там в последнее время, что между Россией и Англией существуют мир и доброе согласие и что, следовательно, всякие слухи, несообразные с настоящими объяснениями, должны быть признаваемы несправедливыми.⁹²⁾

Резолюция Перовского от 22 апреля гласит: «Отвечать, что по настоящим нашим отношениям к Хиве я нахожу непреодолимые препятствия (объяснить их) к посылке с безопасностью в Бухару Ковалевского и всякого другого русского чиновника; а потому не признает ли г. Нессельроде полезным, чтобы я вступил с бухарским ханом в письменное сношение и объяснил ему все, что предполагалось поручить сказать чрез Ковалевского».⁹³⁾

Далем написан черновик ответного письма, датированного 23 апреля.⁹⁴⁾ В соответствии с резолюцией Даль описывает непреодолимые препятствия, не позволяющие выполнить предложение Нессельроде: «При нынешних отношениях наших к Хиве я не вижу возможности отправить г. Ковалевского или вообще какого бы ни было русского без явной опасности в Бохару; бохарские караваны не могут миновать занимаемых постоянно хивинцами переправ на реке Сыре, да и не осмелятся обойти их, если бы была на то возможность, из опасения подвергнуть весь караван разграблению; поэтому посланный от нас чиновник не мог бы миновать рук хивинцев и участь его в таком случае была бы более, чем сомнительна. Полагая, что нет никакой нужды подвергать для этого кого-либо явной (89/90) опасности, я, с другой стороны, думаю, что все сообщенное мне Вами, милостивый государь, может быть передано эмиру бухарскому на письме…».⁹⁵⁾

Джеймс Аббот. Рисунок А.И. Лемана (1840 г.)

Рукой Даля написан и черновик письма Перовского к Нессельроде от 14 мая 1840 г., в котором приводятся некоторые сведения о пограничных делах. Наряду с сообщениями о судьбе торговых караванов, вышедших в Бухару из Оренбурга и Троицка, о волнениях в казахской степи, здесь есть существенное замечание: «Вообще, не должно ожидать ныне в степи большого спокойствия до окончания дел с Хивой; естественно, что кочевые племена, находящиеся между враждующими сторонами, будут более или менее участвовать во взаимной вражде этой до решительного переворота».⁹⁶⁾

В другом письме, написанном почерком В.И. Даля и датированном 20 мая, вице-канцлеру сообщается о бесчинствах казахов Адаевского рода (угоне скота у соседних племен, нападениях на казаков и рыбаков, сожжении судов, затертых льдом и т.д.) и успешном карательном походе против них.⁹⁷⁾

Чрезвычайно любопытны архивные материалы, касающиеся английских агентов, действовавших в то время в Средней Азии. Один из них — Джеймс Аббот, капитан артиллерии Ост-Индской компании, прибыл в столицу Хивинского ханства из Герата в январе 1840 г. Как видно из его записок, опубликованных позднее [474], он старался убедить хана в том, что его страна, «первая по обширности своих владений, численности населения и мощи», является — не в пример северному соседу Хивы — «естественным союзником мусульманских государств» [Там же, с. 93]. Собирая разведывательные данные о Хиве и действиях России в Средней Азии, Аббот переправлял их к своему начальству в Герат. Покинув Хиву, он по неясным причинам оказался 1 мая 1840 г. у русского Ново-Александровского укрепления на побережье Каспийского моря. Здесь он представился ханским поверенным в делах, передал Перовскому письмо от хана и пожелал быть отправленным в Петербург, естественно, встретили (90/91) его весьма настороженно. По правительственному указанию ему разрешили приехать в столицу, но не в качестве хивинского посланника, а оттуда проследовать на родину.

Вслед за ним англичане послали в Хиву другого офицера — поручика Ричмонда Шекспира, который должен был, действуя решительнее, добиться дружбы с хивинцами и получить от них посреднические полномочия в переговорах с Россией, что послужило бы созданию плацдарма Англии в Средней Азии. Однако такого оборота дел хан опасался. Он решил искать мира с Россией, вернуть невольников и направить в Петербург для переговоров своего посла. Шекспиру осталось только присоединиться к посольству и ограничиться ролью представителя державы, дружественной России, который якобы спас ее подданных из плена, причем он распространил ложный слух, будто англичане уплатили за них выкуп, но это ему не удалось. Из Оренбурга Шекспира сразу отправили в Петербург, а оттуда в Англию.

Другие английские агенты — полковник Чарльз Стоддарт и капитан Артур Конолли — оказались не столь удачливыми, их поездка по Средней Азии кончилась трагически. Стоддарт, состоявший при английской миссии в Персии, прибыл для переговоров в Бухару, где был встречен крайне враждебно и, спасая жизнь, даже принял мусульманство. Конолли побывал в Коканде, где ему удалось избегнуть смертельной опасности, но в Бухаре в нем заподозрили хивинского лазутчика и арестовали. Вместе с ним задержали и Стоддарта, который по ходатайству русского правительства, казалось, был уже отпущен и готовился к отъезду с караваном, направлявшимся в Оренбург, но в 1842 г. их обоих после жестоких пыток публично казнили на площади Бухары перед ханским дворцом.

Мужеству английских офицеров, впрочем, отдал должное известный русский геолог, путешественник и писатель Е.П. Ковалевский. Он писал впоследствии о тяжкой участи, постигшей англичан в Средней Азии: «Все эти люди имели сведения друг о друге через туземцев; положение, общее всем им, заставляло принимать участие одного в судьбе другого; случалось даже, что вещи, отнятые туземцами у одного, выручались другим и служили ему грустным напоминанием прошедшего и зловещим знамением будущего. Впоследствии некоторые из этих людей сошлись, и двое из них только для того, чтобы умереть вместе под ножом убийц» [274, с. 89].

Мы располагаем интересными сведениями о пребывании в Оренбурге Дж. Аббота. Сохранилось письмо, которое В.А. Перовский написал В.И. Далю 22 мая 1840 г.: «Подумав еще о капитане Абботе, я решился его задержать здесь под арестом до получения о нем разрешения из Петербурга… Приезд Аббота в Нов. Алекс. совершенно походит на действия шпиона: первоначально едет он на Мангышлак, потом напрашивается в Нов. Алекс, выдавая себя за аккредитованное от Английского правительства к нашему лицо, и (91/92) объявляя, что бумаг у него никаких нет; наконец показывал пачпорт (особым) образом поддельный В. Перовский».⁹⁸⁾

В.А. Перовский не подверг англичанина даже домашнему аресту, а приставил к нему «в виде переводчика надежного офицера генерального штаба». А чтобы Аббот не увидел возвращения наших войск из дальнего и трудного похода, Перовский предложил ему осмотреть Уральский край, столь любопытный и мало известный европейцам.⁹⁹⁾ Капитан с величайшей благодарностью отправился с прикомандированным к нему офицером в Златоуст.

О недолгом пребывании Аббота в Оренбурге неизвестно ничего. Но среди тех, кого Перовский приставил к нему, несомненно были вернувшиеся из Хивинского похода В.И. Даль и А.И. Леман. Это подтверждают документы, которые удалось обнаружить в архивном фонде Лемана в Петербурге. Прежде всего привлекает внимание портрет Аббота, выполненный Леманом, который был прекрасным художникам. На рисунке, сделанном пером, изображен молодой офицер в мундире, форменной фуражке, с бородкой, сбоку подписано карандашом «Abbott».¹⁰⁰⁾

В том же архивном фонде находятся три ранее неизвестных письма В.И. Даля к Леману. В одном из них, адресованном в Златоуст, говорится (перевод с немецкого): «Только что я услышал, дорогой Леман, что Вы в Златоусте. Завтра, в воскресенье, мы со Старбергом тоже будем там; подождите нас, Бога ради, и не предпринимайте в наше отсутствие ничего. Мы хотим вместе совершить все экскурсии на Таганай и т.д. Куда хотите, но только вместе! До свидания. Даль».¹⁰¹⁾

Известно, что летом 1840 г., едва придя в себя после путешествия с войсками, Леман отправился в исследовательскую поездку по Южному Уралу. Из приведенного письма следует, что Даль оказался в тех же местах. Можно предположить, что Даль сопровождал англичанина в путешествии по Южному Уралу.

В архиве ГАОО имеется копия проекта письма В.А. Перовского хивинскому хану, датированная 25 июня 1840 г.: «…Хотя во исполнение повелений Его Императорского Величества правительство Хивинское неоднократно было извещаемо мною во всей подробности о справедливых требованиях России… требования сии доныне не приведены еще в исполнение…

Его Императорскому Величеству благоугодно было повелеть мне еще раз подтвердить Владельцу Хивинскому:

Во-первых, что присылка в Оренбург всех Русских, насильственно удерживаемых в неволе, должна предшествовать всяким переговорам и возобновлению всяких сношений… (92/93)

Во-вторых, вместе с возвращением всех находящихся в Хиве русских невольников, Ханство Хивинское должно прекратить навсегда враждебные свои против России действия, не притеснять и не возмущать Кайсаков, более уже ста лет признающих над собою владычество России; не вмешиваться вовсе в их дела и не оказывать покровительства изменникам Кайсацким; не задерживать насильно и не грабить караваны, идущие как из Бухары в Россию, так и обратно; строго наблюдать, чтобы Хивинцы не покупали и не держали у себя Русских в неволе и наконец предоставить Русским торговцам в Хиве ту же свободу и ту же личную безопасность, какими в России пользуются подданные всех азиатских областей, находящихся с нами в мирных и торговых сношениях…

Когда все сие будет выполнено, тогда только будут прекращены приготовления к военным противу Хивы действиям, отпустятся задержанные в России купцы Хивинские с их товарами и торговые сношения возобновятся на прежних основах.

Итак, Владыке Хивинскому открывается еще возможность к примирению; но для сего он должен действовать искренне и не тратя времени в бесполезных для него ухищрениях. Если он вполне постигнет собственные выгоды, то он поспешит исполнить сии требования наши; если же он станет по-прежнему упорствовать в необдуманной вражде против России, то последствия сего упорства докажут ему, что всякое неблагонамеренное действие получает рано или поздно заслуженное наказание…».¹⁰²⁾

Хиванский поход, а также дипломатические переговоры и угрозы не сразу, но принесли ожидаемые результаты. Так, уже 17 августа 1840 г. комендант крепости Илецкая Защита сообщал: «Сейчас получил я из киргизской степи извещение, что бывший в плену корнет Аитов следует с пленными Русскими прямо к линии…».¹⁰³⁾ А 19 августа в Петербург Перовскому из Оренбургской Пограничной комиссии было отправлено письмо, в котором говорилось: «Возвратившийся из Хивы корнет Аитов объявляет, что освобожденные тамошним Владельцем Русские пленные, числом до 400 человек, при посланце Ахуне Атаджане Ибрагимове и англичанине Шекспире отправлены к Ново-Александровскому укреплению».^103а

Ссылаясь на рапорт коменданта этого укрепления, начальник штаба Рокасовский доносил 17 сентября военному губернатору, что «возвращенные из Хивы 416 наших пленников, в том числе несколько женщин и детей, 5 сентября отправлены из Ново-Александровска морем на трех вольнонаемных судах и прибыли в Гурьев 12-го числа».¹⁰⁴⁾ В архивном деле имеется список всех пленных с указанием места и времени пленения каждого из них, а также документы об (93/94) освобождении задержанных хивинских купцов. Наконец, в письме Перовскому от К.В. Нессельроде от 10 сентября 1840 г. говорится, что действия хивинского хана, «решившего наконец исполнить одно из главных требований наших», позволяют «тем более удовольствоваться сим событием, что он отстраняет необходимость возобновления ныне военной экспедиции против Хивы и, следовательно, избавляет воинство Российское от тех трудностей степного похода, которые оно со свойственным оному самоотвержением столь мужественно переносило в экспедиции прошлой зимы».¹⁰⁵⁾

С окончанием Хивинского похода наступил перелом и в личной жизни В.И. Даля. Он, наконец, оправился от тоски по безвременно ушедшей жене, хотя и сильно изменился. Е. Даль, его дочь от второго брака, писала позднее: «Смерть эта так подействовала на отца, что он точно переродился: из веселого, почти беспечного, вышел вечно вздыхающий, вечно задумчивый; с этой минуты я начинаю узнавать своего отца в каждом его слове — он сделался именно таким, каким я его впоследствии знала» [243, с. 144]. Понемногу он возвращался к нормальной жизни.

Летом 1840 г. В.И. Даль вступил во второй брак. Его женой стала выпускница петербургского Патриотического института Екатерина Львовна Соколова, дочь оренбургского помещика, героя Бородинского сражения, майора в отставке Л.В. Соколова (к тому времени покойного). Даль когда-то спас ему жизнь, сделав ему серьезную хирургическую операцию.

Судя по рассказу Е.В. Даль, тридцатишестилетний вдовец, считавшийся завидным женихом, колебался в выборе между одной из местных красавиц, обладавшей бархатным голосом, восторженной девицей, которую он прозвал «высокой поэзией», и Е.Л. Соколовой, ее он называл «милой прозой». Его колебания пресекла решительная Юлия Христофоровна. Она не обратила внимания на красавицу и, поставив, по словам внучки, «высокую поэзию» на ее высоту, сблизилась с «милой прозой». Е. Даль пишет: «Мать моя вернулась раз очень задумчивой от Юлии Христофоровны и рано ушла спать. На другое утро приехала Юлия Христофоровна и, побеседовав с бабушкой наедине, позвала мать, и тут же при всех было ей передано предложение отца. Бабушка была в ужасном удовольствии. Отец был ее всегдашним любимцем и, конечно, не могло быть сомнения, что и покойный дедушка благословил бы эту свадьбу» [243, с. 147].

В оренбургском областном архиве хранится прошение, собственноручно написанное В.И. Далем 20 июня 1840 г.: «Коллежский советник Даль просит покорнейше о выдаче ему свидетельства в позволении сочетаться браком с девицею Катериной Львовной (94/95) Соколовой, родившейся 2-го марта 1819-го года. Согласие матери на союз этот получено».¹⁰⁶⁾

Свидетельство было выдано 22 июня 1840 г. заместителем находившегося в столице Перовского. Последний также прислал требуемый документ, подписанный им 29 июня.¹⁰⁷⁾ Венчание состоялось 12 июля 1840 г. в церкви села Никольского, недалеко от поместья Соколовых Гнездовки.

Екатерина Львовна была, видимо, девушкой незаурядной, иначе не обратил бы на нее внимания в 1837 г. во время своего пребывания в Оренбурге В.А. Жуковский, который встретил ее в гостях у Юлии Егоровны Даль и сделал заметку в дневнике: «У Далевой жены. Соколова, выпускница Патриотического института» [376, с. 9]. Но лучшим подтверждением служит письмо В.А. Перовского от 1 июля 1840 г., присланное В.И. Далю вместе со свидетельством о дозволении вступить в брак: «Поспешаю препроводить вам требуемый вами вид; форму соблюдем после: нужно от вас прошение и согласие матери и самой невесты. — Я вполне одобряю и принятое вами намерение и выбор. — Намерение, потому что в ваши лета и с вашими правилами, вам невозможно было оставаться в Stato qua; выбор, потому что он хорош, или лучше сказать, это единственный выбор, который вы могли сделать не только в Оренбурге, но даже во всем околотке, т.е. в окружности — 2 т. (тысяч) верст. — Все будущее говорит в вашу пользу, потому и не остается мне ничего более, как радоваться за вас. Я люблю вас и, вероятно, люблю более, чем вы предполагаете; вы не могли оставаться Гагештольцом и поступили согласно с законами природы, чести и общества, решившись взять себе жену и дать матушке вашей дочь, а вашим детям мать…».¹⁰⁸⁾

Еще два письма Перовского Далю, присланные из Петербурга в конце 1840 г., касаются наград, о которых военный губернатор хлопотал для своего подчиненного, проявлявшего к ним обычное равнодушие. Как видно из архивного дела «О награждении генералов, штаб и оберофицеров и нижних чинов за участие в Хивинской экспедиции в 1839—1840 гг.»,¹⁰⁹⁾ высокими наградами были отмечены многие военные. Что касается гражданских лиц, в том числе Даля, то для них вопрос решался особо и на это ушло немало времени.

Только 15 декабря Перовский смог сообщить Далю: «Государь Император по представлению моему об отличной службе Вашей в продолжение зимней экспедиции в Киргизскую степь 1839—1840 гг. Высочайше повелел причислить Вас к Министерству внутренних (95/96) дел с оставлением для занятий при мне и пожаловал Вам орден Св. Станислава 2-й степени, императорской короной украшенный».¹¹⁰⁾

Этому предшествовали разного рода осложнения, что, по-видимому, сердило Даля, так, 24 ноября Перовский писал ему из Петербурга: «Хотя мне весьма хорошо известна и степень вашего честолюбия, и какими равнодушными глазами вы смотрите на награды вообще, не менее того я полагаю, что без объяснения с моей стороны вам могло бы показаться странным не видеть себя в числе получивших награды за наш прошлогодний поход. Забыть о вас было бы мне непростительно, да и невозможно; мне напоминают о вас обе памяти: память головы и память сердца — благодарность; но мне не хотелось бы, чтобы вы могли приписать мне даже и замедление, от меня совершенно независимое; а потому скажу вам, что несмотря на все мои старания, мне до сих пор еще не удалось преодолеть встречаемые затруднения».¹¹¹⁾

В этом же письме Перовский проявляет заинтересованность в научной работе А.И. Лемана и в судьбе зоологических коллекций, собранных во время Хивинского похода для Музеума естественных произведений Оренбургского края. Эти же вопросы он затрагивает и в следующем письме к Далю, датированном 22 декабря 1840 г. Он пишет: «Я получил ваше письмо от 10-го дек. Любезный Даль, мне и без него хорошо были известны ваши мысли на счет наград, но при бывшем на Оренбурге дожде я… желал чтобы и на вас упала благодатная капля; вышло иначе; делать нечего. К очередной награде я не представлял, потому что много не дадут, а малую толику могу я вам доставить по возвращении моем в Оренбург, никого не прося о том…

О музеуме переговорим и устроим по моем возвращении в Оренбург, которое, как кажется, могу с достоверностию предсказать к концу января».

О том, чем занимался В.И. Даль в конце 1840 года и что волновало его тогда, можно судить по его переписке с М.П. Погодиным, который начинал издавать журнал «Москвитянин». Направление нового журнала Далю показалось близким и он сразу стал активно сотрудничать в нем [274, с. 293].

В письме от 19 ноября Даль, посвящая Погодина в свои творческие планы, обещает, «если Перовский позволит», прислать для публикации полное описание Хивинского похода [Там же, с. 293]. Видимо, обнародовать данные, считавшиеся секретными, не удалось и оно появилось в печати только в 1860 г. [77]. Здесь же Даль сообщает: «Заготовлено вчерне пять, шесть повестей; есть собрание русских народных сказок, песен, пословиц, притч и пр. и пр. Собрание, (96/97) которое пополняется ежедневно и служит мне запасом ко всему [274, с. 295]. Сетуя на недостаток времени для литературного творчества, Даль пишет 30 декабря: «У меня такая работа на руках, — казенная, — что никак не кончу прежде трех месяцев… и работа нужная, срочная, отчеты по управлению Краем» [Там же, с. 305]. Следовательно, пока Перовский находился в Петербурге, Даль занимался годовым отчетом.

Эта ответственная работа и писательские дела заставляли его вести замкнутую жизнь. «В последние три года, — пишет он в том же письме, — как это случается в служебных городах, переменилось в глазах наших почти все поколение здешнее; чтобы оставаться со старыми в коротких сношениях и вступать в таковые с новыми, необходимо навещать их всех с почтением, в воскресенье и по другим праздникам, чего я не терплю, ненавижу, никогда не делаю и потому, ограничившись знакомством трех, четырех домов, отбился вовсе от большого света».

О крайней занятости говорится и в письме, датированном серединой января 1841: «Сию минуту жене кровь кинул и уложил ее — ребятишки вокруг меня шумят — между тем огромные кипы бумаг ждут на столе — и в то же время требуют меня в людскую, кучер заболел — а тут еще из канцелярии пришли за делом, да жена просит кинуть все и почитать ей что-нибудь» [274, с. 309]. Но все же Даль отправляет Погодину «несколько небольших статеек — что успел списать из готового», и обещает прислать новые работы: «Вчерне есть три-четыре повести, но их необходимо отделать, а теперь невозможно» [Там же].

В следующем письме, тоже написанном в январе, он перечисляет посылаемые рукописи, среди них — «Записки Пекарского о Пугачеве». Даль замечает: «Он, как правдивый современник, говорит просто и незамысловатую правду; кажется, стоит напечатать; они ходят здесь по рукам в рукописи, но довольно редки» [Там же, с. 310]. Рукопись была опубликована в «Москвитянине» в том же году [67] с примечанием Погодина: «Приносим усердную благодарность В.И. Далю за доставление этого нового драгоценного документа к истории Пугачевской, неизвестного Пушкину и заключающего любопытные подробности — писанного современником и действующим лицом».

В числе статей, отправляемых в этот раз Погодину, Даль называет работу начальника Архангельского порта П.Ф. Кузьмищева «О сибирском и камчатском наречии, с приложением небольшого словаря» и просит ее напечатать: «Вещь отменно хорошая, благонамеренная, любопытная». Кузьмищев тоже с увлечением собирал новые слова, В.И. Даль впоследствии не раз упоминал его как единомышленника по работе над составлением толкового словаря.

В письме от 4 марта 1841 г. содержится восторженный отклик Даля на первые книжки «Москвитянина», которые он «прочитал (97/98) вместе с женой». Екатерину Львовну, видимо, тоже волновали литературные проблемы.

В этом же письме В.И. Даль сообщает об «ученых» четвергах, которые продолжаются всю зиму, а также обещает прислать через две недели повесть «Вакх Сидоров Чайкин» [85], которая, «если судить по неукротимому смеху жены», получилась забавной, «Полтора слова о русском языке» [76] и «Осаду Герата» [73], но «скоро наш Перовский будет, — пишет Даль, — тогда, вероятно, опять немножко придется поработать и не знаю, много ли останется свободного времени» [274, с. 314]. Действительно, в следующем письме (4 июня 1841 г.) читаем: «Трудно мне обещать вам наверное, что еще пришлю; никак не могу располагать временем вперед, не от себя завишу». Однако здесь же он обещает скоро прислать «повесть, которая уже переписана, киргизскую Майна» и добавляет: «Я читал ее на четвергах наших и, по общему мнению, она удалась лучше, чем другие повести мои» [Там же].

Даль сожалеет, что в Оренбурге многое считается секретным и замечает: «О, если бы можно было писать свободно, с истинно русским чувством и привязанностью ко всему хорошему о нашем крае и здешних обстоятельствах — но этого нельзя; тут наваришь, что век не расхлебаешь» [Там же, с. 316]. В связи с этим он подтверждает, что его художественные произведения написаны на основе личных наблюдений. «Все повести мои, — пишет он, — если угодно взглянуть на них, происходят в краях и странах, мне коротко известных, где я бывал, живал и сам все видел… Турция породила Кассандру и Болгарку; Польша — Подолянку; Оренбург — Мауляну и Майну; русские губернии — Вакха, Бедовика; Малороссия — Василия Граба; Южная или Новая Россия — Мичмана Поцелуева» [Там же, с. 317].

21 апреля 1841 г. родилась первая из трех дочерей В.И. Даля от второго брака — Мария. Увеличившаяся семья доставляла новые заботы, заставляла заботиться о материальном положении. Будущее Даля волновало и Перовского, который решил оставить свою должность. Архивное дело «О переводе коллежского советника Даля из Министерства внутренних дел в Департамент уделов и о награждении его чином статского советника»¹¹²⁾ содержит бумаги, из которых видны трудности, с которыми пришлось столкнуться Далю. Поскольку занимаемая Далем должность, как выяснилось, не давала ему права на получение следующего чина, то Перовский выхлопотал ему перемещение в министерство внутренних дел, но 8 апреля Перовский писал министру Строганову: «Положение его от этого сделалось еще стеснительнее, потому что он по отчислении из моих чиновников особых поручений лишается присвоенного этому званию (98/99) штатного жалования, а это при недостаточности его состояния крайне для него тягостно».¹¹³⁾ Он же ходатайствовал о производстве Даля в чин статского советника, а в случае невозможности — о причислении его к чиновникам особых поручений по этому министерству «с назначением ему жалования от 2 до 3 тысяч рублей на ассигнации, которые по выше объясненным уважениям совершенно для него необходимы»,¹¹⁴⁾ причем предполагалось, что Даль по-прежнему останется при Перовском.

Однако на это прошение последовал отказ и пришлось искать иной выход, тем более, что отставка Перовского становилась вполне реальной. Беспокойство В.И. Даля отразилось в его письме от 13 июля 1841 г. к А. Леману в Бухару, куда тот отправился с геологической экспедицией К.Ф. Бутенева. Даль писал по-немецки: «Сейчас нас всех, чиновников, занимает мысль, куда мы должны деться и где окажемся с женами и детьми, когда Перовский уедет, что произойдет наверняка скоро. Бог знает, куда судьба забросит каждого и где ему уготован кусок хлеба».¹¹⁵⁾

Выход нашелся с приездом в Оренбург брата военного губернатора — Л.В. Перовского, занимавшего пост товарища министра уделов. Он предложил В.И. Далю место чиновника особых поручений. Затем последовало письмо В.А. Перовского министру внутренних дел от 22 июля: «Г. товарищ министра уделов при свидании со мной лично изъявил желание на перемещение в ведение Департамента уделов служащего при мне коллежского советника Даля согласно с его о том просьбою. Так как коллежский советник Даль причислен по вверенному Вам министерству, то я счел нужным довести об этом до сведения Вашего сиятельства и покорнейше просить Вашего, милостивый государь, уведомления, не изволите ли находить каких-либо препятствий к перемещению чиновника Даля в ведомство Департамента уделов».¹¹⁶⁾

Препятствий не оказалось, и В.И. Даль с семьей стал спешно готовиться к отъезду в столицу. Он выехал из Оренбурга в августе, получив от В.А. Перовского поручение, связанное с оренбургским училищем земледелия и лесоводства. Из предписания, датированного 4 августа, видно, что это поручение было дано лишь формально, так как возвращение Даля в Оренбург уже не ожидалось. Перовский писал: «Так как я не полагаю ограничить этим Ваше занятие в Петербурге, то сверх данных вам моих поручений имею в виду еще некоторые другие, потребующие долговременного там пребывания Вашего, то я прошу Вас, если бы Вы могли исполнить это до (99/100) получения от меня последующих предложений, не выезжайте из Петербурга сюда обратно без особого моего на это разрешения».¹¹⁷⁾ Л.А. Перовский в свою очередь сообщил, что Даль зачислен на новое место службы с 1 сентября 1841 г.¹¹⁸⁾

2. В.И. Даль — натуралист

Литературоведы, исследовавшие творчество Даля, показали, что в его художественных произведениях и очерках отражена природа Оренбургского края, легенды, верования и обычаи населявших его народов. В поездках по краю Даль наблюдал жизнь людей, собирал пословицы и поговорки, значительно пополняя материалы для своего будущего монументального труда — «Толкового словаря живого великорусского языка», замысел которого тоже созрел в Оренбурге. Эти материалы послужили основой для серьезных этнографических исследований, которые он продолжил позднее в Петербурге в Русском Географическом обществе. По существу этим, как правило, и ограничиваются сведения о научных исследованиях В.И. Даля в Оренбурге.

Между тем имеются многочисленные документы, свидетельствующие, что диапазон научных интересов В.И. Даля — человека одаренного многообразными талантами и наделенного неистощимой любознательностью — был необычайно широк, что именно в оренбургский период он сумел реализовать свои способности. Мы располагаем сейчас многочисленными материалами, чтобы утверждать, что в Оренбурге Даль проявил себя как зоолог и натуралист широкого профиля, как востоковед-тюрколог, знаток географии, истории, литературы Средней Азии, как теоретик медицины, много размышлявший над вопросами врачебного искусства, а также как инженер-практик, не раз демонстрировавший немалые познания в области точных наук, полученные во время обучения в Морском кадетском корпусе.

Эти материалы обнаружены, во-первых, в ГАОО, где хранится множество автографов В.И. Даля и различных документов, касающихся его службы в должности чиновника особых поручений при военном губернаторе.

Важнейшие документы, касающиеся научной деятельности В.И. Даля, находятся в ПФА РАН. К ним относятся рукописные протоколы Конференции Петербургской академии наук, а также письма В.И. Даля к ученым — директору Зоологического музея Академии наук, академику Ф.Ф. Брандту, к знаменитому востоковеду, академику Х.Д. Френу (1782—1851) и известному дерптскому натуралисту А.И. Леману (1814—1842). (100/101)

Ценнейший научно-биографический материал содержится в рукописных фондах ИРЛИ. Это рукописи неопубликованных статей В.И. Даля, письма к сестре (П.И. Шлейден) и к нему от В.А. Перовского, Я.В. и Н.В. Ханыковых, И.В. Виткевича и других. Имеются интересные с этой точки зрения документы и в рукописном отделе РНБ.

Архивные материалы показывают, что научная деятельность В.И. Даля в Оренбурге была тесно связана с его служебными обязанностями. Будучи чиновником особых поручений при В.А. Перовском, последний придавал большое значение научному исследованию Оренбургского края и соседнего с ним азиатского региона, Даль занимался организацией этих исследований и принимал в них непосредственное участие. Это соответствовало его интересам и позволило ему серьезно заниматься многими вопросами естественных и гуманитарных наук.

В.А. Перовский, приступая к исполнению обязанностей оренбургского военного губернатора, хорошо понимал, что обширный край, которым ему предстояло управлять, сказочно богат, но плохо изучен и освоен. Эти обстоятельства, подтвержденные незадолго до того крупнейшим немецким ученым Александром Гумбольдтом (1769—1859), который в 1829 г. совершил путешествие по Уралу, были учтены в программе управления краем, отражены они и в написанном позднее отчете В.А. Перовского о деятельности за 1833—1841 гг., рукопись его хранится в РНБ.¹¹⁹⁾

Из этого отчета видно, что В.А. Перовский планировал, а затем последовательно осуществлял всестороннее изучение Оренбургского края, который, по его словам, имел «двоякую важность: как источник богатств, еще мало исчерпанных, и как оплот и опорная точка для влияния на племена, некогда обуревавшие Европу своими вторжениями».¹²⁰⁾ В то же время он считал, что «пограничное положение края, обезопасение восточных пределов Империи, обеспечение азиатской торговли нашей и распространение влияния России»¹²¹⁾ требовали внимательного изучения соседнего региона, в том числе казахских степей и ханств Средней Азии, берегов и прибрежных областей Аральского и Каспийского морей.

Отметим, что все эти исследования проводились им комплексно и, как писал в 1850 г. журнал «Географические известия», не составляли несвязанных отдельных работ, а напротив, должны были обнять Оренбургский край и соседние с ним страны во всем их объеме, со всех сторон.

В.И. Даль, как следует из его газетных публикаций и статей в научных журналах, полностью разделял взгляды В.А. Перовского и (101/102) участвовал в разработке и реализации планов по изучению Оренбургского края и зауральских степей.

В Оренбурге у них было немало единомышленников, увлеченно исследовавших Южный Урал и зауральские степи. Прекрасными знатоками края были председатель Оренбургской Пограничной комиссии Г.Ф. Гене, неутомимый путешественник Г.С. Карелин, офицеры-картографы A.A. Жемчужников, К.Д. Артюхов и K.M. Тафаев, ориенталисты П.И. Демезон и М.И. Иванов, ссыльные поляки И.В. Виткевич и Ф. Зан. В новом военном губернаторе они нашли деятельного покровителя и, как сказано в упомянутом журнале, «труды всех этих лиц были одобрены и сверх того либо непосредственно призваны еще новые деятели, либо оказано возможное пособие тем, которые приезжали по собственному побуждению» [347, с. 427]. Среди последних немалый вклад в изучение Оренбургского края внесли Э.А. Эверсман, Г.П. Гельмерсен, Пл. А. Чихачев, Е.П. Ковалевский. Среди «новых деятелей», приглашенных в Оренбург В.А. Перовским, были братья Я.В. и Н.В. Ханыковы и А.И. Леман.

В 1837 г. Перовский предложил отправить к Аральскому морю научную экспедицию для исследования этого района, тогда еще совсем неизвестного. Это предложение получило правительственную поддержку и Академия наук образовала комиссию по подготовке экспедиции, однако из-за неспокойной обстановки на границах ее отложили. И организацией экспедиции Перовскому довелось заниматься в 1856 г., во второй период своего управления Оренбургским краем. Но он все же не отказывался от своих замыслов, и в Хивинском походе 1839—1840 гг. группа ученых (В.И. Даль, Н.В. Ханыков, А.И. Леман, Пл. А. Чихачев, И.О. Васильев) провела важные научные исследования в неизведанной до той поры степи.

Подводя итоги организованным исследованиям «по части естественных богатств», Перовский, как видно из его отчета за 1833—1841 гг., испытывал законное удовлетворение. Во-первых, он отмечал успехи картографов: «Для приведения в известность естественных богатств, — писал он, — сделана глазомерная съемка, доставившая довольно верную карту всего края, потребность которой была крайне ощутительна; сверх того, инструментально сняты значительная часть губернии и вся линия; составлены хозяйственные карты Оренбургских и калмыцких казачьих земель и сделана выборка из межевых планов для определения границ поземельных дач различных сословий. Определены 6 новых астрономических пунктов.¹²²⁾

Большое значение для исследования природы края имели систематические метеорологические наблюдения, которые, как указал в отчете Перовский, были в это время «учреждены в Оренбурге, Уфе и Уральске».¹²³⁾ (102/103)

Особое внимание он уделял обобщению результатов, полученных при изучении флоры, фауны и геологии, объединявшихся в то время термином «естественная история». В отчете он отмечает: «Поручено профессору Казанского университета Эверсману составить естественно-историческое описание края, первые две части которого им уже и окончены. Сверх того, для подробнейших геогностических исследований командированы были знающий горный офицер и кандидат Дерптского университета Леман, а для описания южной части Башкирии — поручик Рейхенберг».¹²⁴⁾

Из отчета также видно, что Перовский считал своей большой заслугой организацию Музея естественных произведений Оренбургского края. «Приступлено, — пишет он, — к собиранию предметов по части естественной истории и устроено особое помещение для хранения коллекций».¹²⁵⁾

В.И. Даль имел прямое отношение ко всем перечисленным В.А. Перовским направлениям научных исследований. Как будет показано ниже, он непосредственно участвовал в подготовке Аральской научной экспедиции, занимался организацией оренбургского естественно-научного музея, перевел с немецкого на русский язык сочинение Э.А. Эверсмана «Естественная история Оренбургского края».

Свои познания в картографии В.И. Даль проявил в основательном критическом разборе карты зауральских степей, по которым проходили русские войска во время Хивинского похода, она была составлена немецким географом и картографом К. Циммерманом (1813—1889) [74, 105].

Даль написал ряд работ, которые представляют собой научные исследования, связанные с природой Оренбургского края, историей и этнографией населяющих его народов, народными промыслами. К ним можно отнести цикл очерков об уральских казаках и статьи о башкирах, например в статье «О козьем пухе» рассматривается история оренбургского пуховязального промысла и его состояние в первой половине XIX в.

Сочинения В.И. Даля свидетельствуют о его интересе к востоковедению и немалых познаниях в этой области. Он был хорошо знаком с тюркскими языками, отмечал сходство и различие между ними, разъяснял значение отдельных тюркских слов и оборотов. Анализ текста его очерков и писем дает основание причислить его к первым отечественным лингвистам-тюркологам. В.И. Даль увлекался и собиранием восточных рукописей.

В Оренбурге В.И. Даль находился в центре кружка, который объединял образованных людей из окружения Перовского, живо интересовавшихся природой края, его историей, фольклором, участвовавших (103/104) в изучении Урала, казахских степей и Средней Азии. О собраниях этого кружка он рассказывал П.И. Шлейден в письме от 27 февраля 1838 г.: «Не помню, писал ли я тебе о наших «четвергах». Нас собралось теперь десять человек, мы собираемся по четвергам поочередно у двух, у меня и у генерала Генса, и каждый по очереди занимает остальным вечер своим предметом. Тут один говорит об истории, другой о кайсаках и башкирах, третий о сравнительной анатомии, четвертый о Бородинском сражении, пятый о расколах и пр. и пр. Затея очень хороша, идет досель довольно удачно; несколько статей были довольно любопытны и занимательны, так что это можно и должно напечатать. Может быть, мы составим из них сборник».¹²⁶⁾

О «четвергах» В.И. Даль упоминает и в следующем письме к сестре, датированном 9 июня: «Четверги наши кончились, все разъехались — а зимой, может быть, возобновятся. Маловато дельного народу. Впрочем, все-таки статей и заметок набралось довольно замечательных; вероятно, будут они напечатаны».¹²⁷⁾ О занятиях кружка В.И. Даль писал М.П. Погодину 4 марта 1841 г.: «…Вечера наши продолжаются эту зиму; кажется, я вам об них говорил? Нашлось здесь человек 12, которые предпочли карточным вечерам предложение мое: сходиться у меня раз в неделю и занимать каждому по очереди других. Это удалось гораздо лучше, чем можно было надеяться; вышло несколько статей таких дельных, умных, занимательных, что хоть бы их читать и не в Оренбурге. Например: философия истории; о происхождении кайсаков; о раскольниках; о новейших делах в Персии; о взаимном отношении аллопатии и омеопатии и пр. Я читал статью о русском языке, которую послал Вам, потом физиологию и патологию глаза, потом повести и пр. Это оживляет, подстрекает, греет».¹²⁸⁾

Участником этих научных заседаний был прежде всего председатель Оренбургской пограничной комиссии Григорий Федорович Генс, человек высокообразованный, собравший за долгие годы службы в Оренбурге огромный материал об азиатских народах, их истории и этнографии. В работе кружка участвовали также преподаватели Неплюевского военного училища А.Н. Дьяконов и М.И. Иванов. Первый — инспектор классов и учитель истории и географии, любитель и знаток русской словесности был, по словам В.И. Даля, его «помощником и сотрудником» в начатой работе по составлению «Толкового словаря живого великорусского языка»; он причислял А.Н. Дьяконова к тем немногим людям, с которыми он мог «отвести душу и посоветоваться в этом деле» [167, Т. 10, с. 274]. Второй, М.И. Иванов, преподавал в училище татарский (104/105) и персидский языки и одновременно служил переводчиком при Оренбургской пограничной комиссии. Он был автором двух книг — «Татарская хрестоматия» и «Татарская грамматика», вышедших в 1842 г. и сыгравших важную роль в отечественной тюркологии.

К ним присоединился и приехавший в 1835 г. новый чиновник особых поручений при военном губернаторе, недавний выпускник Царскосельского лицея Я.В. Ханыков (1818—1862), на которого В.А. Перовский возложил обязанность «собирания сведений по всем отраслям статистики и местной истории». В дальнейшем Я.В. Ханыков получил известность как востоковед, автор серьезных работ по картографии и экономической географии.

В 1838 г. на службу в Оренбург приехал и его брат, Н.В. Ханыков (1819—1878), впоследствии крупный ученый-востоковед, он также с интересом занялся изучением Оренбургского края, а в 1841—1842 гг. совершил путешествие в Бухару.

О заседаниях научного кружка В.И. Даль сообщал и в письмах к A.A. Краевскому, так, 26 февраля 1838 г. он писал: «Статьи с ученых вечеров наших прислать Вам едва ли будет можно, потому что мы с Ханыковым затеваем издать — если со временем удастся — Оренбургский сборник, в который войдут лучшие статьи с этих вечеров. Замечательных и достойных печати статей было только четыре: Генерал-майора Генса, о происхождении кайсаков; Ханыкова, о философии истории; Иванова, о мусульманских школах или медресах и так называемой учености здешних мусульман и пр.; Дьяконова, о раскопках и в особенности об Иргизском монастыре. Я читал им последним вечером довольно длинную повесть Бедовик, которую, намерен Вам послать. Получил ли Одоевский мое письмо об омеопатии?».¹²⁹⁾ По-видимому, Краевский заинтересовался оренбургскими материалами и просил присылать их для публикации. Даль разъяснял ему в письме от 4 октября 1840 г.: «У меня найдется, — пишет он, — готовых три или четыре повести, от 10-15 листов каждая (печатных), и по мере того, как их перепишут, все присылаю. Пришлю так же, как только управлюсь, кипу других вещей, сколько наберу… Относительно прочих сотрудников, о которых вы пишете, дело обстоит гораздо по-сомнительнее. Генерал Генс имеет уже несколько раз маленькие неприятности за сведения, которые сообщал другим — Вы знаете, что у него все секретно, даже статистика, география Киргизской степи, Бохары, Хивы и Кокана. Поэтому он решительно ничего печатать не хочет; я буду таскать у него помаленьку, что могу, и извлекать, что можно. Но у меня досугу не больно, сколько бы на все это надо. Что можешь сделать. Есть у нас еще молодой человек, Нагибин, и от него получите вероятно что-нибудь; он будет работать все, на что я ему укажу, человек с головой и если (105/106) заплатите ему работу, если найдете, что статьи готовы, то помогать Вам будет.

Дьяконов — преподает по пяти и по шести глав в день и человек сверх того хворый; много ли тут остается времени? Между тем я вытереблю у него статью о раскольниках, статью очень занимательную и любопытную.

Ханыков ничего нигде не может печатать, кроме Журнала Министерства Народного просвещения; вот почему он даже от печатания должен отказаться вовсе…

Много, много любопытного есть в нашем краю; но что прикажете делать, кому охота лезть под обух? Пуганая ворона куста боится, придерутся после ваши, столичные, так что не рад будешь и печати. Все секретно» [Там же, лл. 8-8об.].

Зимой 1841 г. научный кружок пополнился новым членом. Им стал И.Ф. Бларамберг, военный картограф, которому предстояло возглавить работы по картографированию края.

В своих «Воспоминаниях» он пишет: «Так как все рода войск были представлены их начальниками, большей частью генералами, я нанес им свои служебные визиты; затем я посетил генерала фон Генца, начальника пограничной комиссии, т.е. Киргизского управления, затем доктора Карла фон Розенбергера и фон Даля, своих старых знакомых. С тремя последними я преимущественно и общался. Как упоминалось выше, жизнь в Оренбурге была тогда очень оживленной. В зимние месяцы обычно в течение недели собирались каждый вечер в одном определенном доме. Здесь обменивались новостями, музицировали, молодежь танцевала, пожилые господа и дамы играли в карты. Поскольку генерал находился еще в Петербурге, я использовал свое свободное время для того, чтобы привести в порядок материалы о Персии и переписать их первую часть набело. Вечера я большей частью проводил у генерала Генца, у Розенбергера и Даля, где устраивались литературные вечера, а не карточные игры» [208, с. 219-220].

К описанию этих вечеров И.Ф. Бларамберг возвращается и несколько позже, называя некоторых новых членов кружка, которых не упоминал В.И. Даль: «Свободные вечера я проводил в обществе образованных людей, которых тогда в Оренбурге было много. Это были в основном чиновники из Петербурга и Москвы, которых охотно приглашал на службу генерал-адъютант Перовский. Так, литературные вечера, которые мы устраивали у меня, генерала Генца, доктора Розенбергера, Владимира Даля, Ханыкова, полковника Цеге фон Лауренберга и других, проходили очень интересно и были поучительны, ибо каждый должен был рассказать что-нибудь о своей жизни или о своих путешествиях либо прочитать из художественной литературы. Эти вечера заканчивались всегда скромным, но веселым ужином» [208, с. 247].

Еще в годы учебы на медицинском факультете Дерптского (106/107) университета В.И. Даль особенно интересовался биологией и даже подумывал о перемене профессии. Е.В. Даль писала: «Отцу представлялась было возможность переменить род своих занятий, перейти на факультет естественных наук, а там в виду научная поездка в Сибирь. Отец сколько колебался: он с детства чувствовал влечение к этого рода занятиям, а тут хирургия с ее кровью, медицина с ее мнимою филантропией, но зато тут верный кусок хлеба… и он решился остаться медиком. Отец мне говорил, что это решение стоило ему такой борьбы, что и решась уже остаться медиком, он вдруг заленился и с месяц ничем не занимался» [243, с. 101].

Интерес к биологии, однако, у него остался неизменным и он смог заняться ею основательно в Оренбурге. Во время частых служебных поездок по Оренбургскому краю Даль имел возможность наблюдать природу Южного Урала и зауральских степей во всем ее разнообразии. С животным миром он хорошо познакомился, будучи страстным охотником. Его энтомологическая коллекция заслужила высокую оценку у профессионалов. Результаты естественно-научных наблюдений В.И. Даля отразились в его художественных произведениях, а также в специальных статьях, которые публиковались в столичных газетах и журналах, в «Энциклопедическом лексиконе», издававшемся A.A. Плюшаром.

Глубокие познания Даля-натуралиста проявились в примечаниях к первой части «Естественной истории Оренбургского края», написанной известным казанским профессором Э.А. Эверсманом. Они настолько основательны, что В.И. Даля можно в известной степени считать соавтором этого замечательного труда.

Важнейшая заслуга В.И. Даля как зоолога состояла в организации «Музеума естественных произведений Оренбургского края» и собирании редких представителей животного мира этого региона для Зоологического музея Петербургской Академии наук. Результаты этой работы отражены в его длительной научной переписке с академиком Ф.Ф. Брандтом, директором Зоологического музея.

Среди естественно-научных вопросов, которые интересовали В.И. Даля, следует назвать проблему изучения Аральского моря, его берегов, устьев впадающих в него рек, животного и растительного мира Приаралья. Необходимость как можно скорее исследовать этот район, тогда почти неизвестный науке, признавали ученые разных специальностей, они предполагали сделать здесь интересные открытия. В.И. Далю принадлежит ряд статей по этим вопросам, в том числе «Арал» и «О барсах и тиграх Приаралья». Кроме того, как свидетельствуют архивные документы, он активно участвовал в подготовке академической ученой экспедиции к северо-восточным берегам Аральского моря, которая была начата по инициативе В.А. Перовского в 1837 г., но не состоялась из-за осложнившихся отношений с Хивинским ханством и в связи с военным походом против него зимой 1839—1840 гг. (107/108)

«Музеум естественных произведений Оренбургского края»

В.И. Даль сыграл важную роль в истории оренбургского краеведческого музея, которому в 2001 г. исполнилось 170 лет. Далю же фактически принадлежит заслуга создания зоологического отдела этого учреждения, о чем свидетельствуют документы из ГАОО [310, 311, 315].

Первый музей Оренбурга. Ко времени приезда В.И. Даля в Оренбург здесь уже более двух лет действовал музей при Неплюевском военном училище, организованный военным губернатором П.П. Сухтеленом (1788—1833), человеком высокообразованным и просвещенным, из архивных материалов видно, что, прибыв на новое место службы весной 1830 г., он уже в ноябре приступил к созданию «Музеума для сосредоточения всяких предметов, служить могущих к вящему развитию понятий юношества и к общей пользе распространения наук, особенно в Оренбургской губернии».¹³⁰⁾ Основу музея, по замыслу Сухтелена, должны были составить добровольные пожертвования, поэтому он обратился с просьбой о содействии ко многим покровителям наук, любителям познаний и ученым испытателям природы. В списке лиц, которым 12 ноября 1830 г. был разослан «пригласительный циркуляр», фигурируют генерал-губернаторы Восточной Сибири, Иркутский и Енисейский, главные начальники горных заводов Уральского хребта, Колывано-Вознесенских, Нерчинских и других горных заводов, известные ученые из Петербурга, Дерпта, Харькова, Кременца и т.д., уральские заводчики, чиновники разного ранга. Такие же письма были отосланы хану Внутренней киргизской (т.е. казахской) Орды Джангеру Букееву, калмыкскому князю Тюменеву и другим.

Сухтелен, выражая полную и приятную уверенность, что эти лица не откажутся принять участие в столь общеполезном предположении, направил каждому «проспект предметам, долженствующим войти в состав коллекций Музеума». Как видно из этого документа, предполагалось, что музей будет состоять из двух отделов. Первый должен был включать предметы по части естественной истории, т.е. зоологии, ботаники и минералогии. Здесь следовало представить всевозможных животных и различные растения, а также минералы во всех видах, среди них металлы, камни, соли, горючие вещества, окаменелости. Во второй — этнографический — отдел должны были войти предметы по части искусств и промышленности, одежды разных народов, украшения, оружие, домашняя утварь и т.д. Особо отмечены модели машин и орудий, причем имелись в виду машины, употребляемые в горном деле, при орошении полей и садов, устройстве (108/109) мельниц, в строительстве, а также орудия земледелия, звероловства, рыболовства.

Таким образом, П.П. Сухтелен задумал создать музей весьма широкого профиля, в котором, наряду с экспонатами, представляющими Оренбургский край, предполагалось собирать вообще разного рода редкости, которые имеют научно-познавательное значение, поэтому 24 ноября 1830 г. он обратился в Комитет Неплюевского военного училища с письмом, в котором сообщил о своем желании «при сем училище устроить Музеум» и решении «принять на себя особое попечительство об оном, впредь до большого образования сего Музеума».¹³¹⁾

Доказывая необходимость музея для Оренбургского края, он писал, что «край сей обширный и богатый многочисленными произведениями природы, заключающий несколько народов, разнящихся верою, нравами, обычаями, промышленностью, одеждою», мало известен даже его жителям. Познать его поможет музей, который, по мысли Сухтелена, представит сокращенную, но верную картину целого края и покажет посетителям все сокровища страны, ими обитаемой, кроме того, музей должен помочь перенять у других полезный опыт в усовершенствовании орудий труда, улучшении быта и т.д.

В архивном деле есть и ответы на разосланный «пригласительный циркуляр», по ним можно судить, как на первых порах комплектовалось музейное собрание. Письма адресовались самому Сухтелену, на его имя присылались коллекции минералов, гербарии и другие пожертвования, которые он направлял в музей с особым распоряжением. На каждое письмо и посылку неизменно следовал личный ответ Сухтелена с выражением глубокой благодарности.

Почти все, к кому обратился оренбургский военный губернатор, горячо поддержали его начинание. Например, начальник Колывано-Вознесенских горных заводов Е.П. Ковалевский писал из Томска, что «желая по возможности содействовать сему патриотическому намерению, а с тем вместе и распространению естественных наук в отдаленном нашем крае», распорядился собрать и выслать в Оренбург коллекцию горнокаменных пород, «дополнив оную редкостями из других царств природы».¹³²⁾

Ботаник, академик Н.С. Турчанинов ответил из Иркутска, что готов «способствовать успехам просвещения в любезном моем отечестве», и уже 28 февраля 1831 года сообщал: «Спешу отправить к Вам собрание растений здешнего края, заключающее в себе около 700 видов. С будущею почтой надеюсь отослать Вашему сиятельству несколько обрубков деревьев и кустарников, в Иркутской области растущих».¹³³⁾ (109/110)

Начальник Нерчинских горных заводов С.П. Татарянов, подтверждая готовность «по возможности служить учрежденному при Неплюевском училище Музеуму некоторыми произведениями Нерчинского горного округа, относящимися до минералогии и растений, растущих в Даурском крае», спрашивал, как доставить их в далекий Оренбург.¹³⁴⁾ По предложению Сухтелена, эти коллекции были сначала привезены в Звериноголовскую крепость, а затем отосланы по почте к месту назначения.

Интересные экспонаты поступили в этнографический отдел музея: 29 января 1831 г. хан Джангер Букеев писал П.П. Сухтелену, что «вменяя себе в особенную честь содействовать хотя безделкою к образованию рождающегося Музеума», посылает некоторые предметы казахской мужской и женской одежды и обещает «в самоскорейшем времени дополнить все вещи, равно как и предметы хозяйственного быта и промышленности наших ордынцев».¹³⁵⁾ Из Астрахани от князя Сербеджаба Тюменева в дар музею были присланы «шишак с литерами арабскими золотой насечки, калмыцкое седло, мужское и женское калмыцкое платье»,¹³⁶⁾ из Уральска — одежда уральской казачки, а от генерал-губернатора Восточной Сибири — «полный наряд тунгусского шамана и металлическое изваяние, служившее, как полагать надлежит, к обрядам веры первобытных тамошних обитателей».¹³⁷⁾

29 января 1831 г. П.П. Сухтелен направил в Уфу к оренбургскому гражданскому губернатору И.Л. Дебу письмо с просьбой принять участие в организации Музеума и пригласить «любителей просвещения Оренбургской губернии к пожертвованию приличных для означенного Музеума предметов».¹³⁸⁾ На это приглашение откликнулись многие штатские и военные чиновники, помещики, священники. В музей присылали старинные книги и рукописи, древние монеты, разного рода археологические находки, окаменелости, просто любопытные мелочи. Среди подарков оказались, например, часть черепа огромного неизвестного животного, зуб и кости мамонтовые, найденные на берегах рек Урал и Белая, и т.п.

Ценную коллекцию предметов по части археологии, нумизматики и минералогии передал музею челябинский земский исправник Ф.Ф. фон Квален. Своим собранием минералов поделился известный оренбургский натуралист Г.С. Карелин. Немалый вклад в музейное собрание сделал и сам П.П. Сухтелен. Особое внимание он уделял восточным рукописям, считая, что они могут служить полезным (110/111) пособием для воспитанников Неплюевского училища, изучавших персидский и тюркский языки.

По проекту Сухтелена важное место в музее должен был занять зоологический раздел с чучелами животных и птиц, обитающих в Оренбургском крае. Для обучения нелегкому чучельному искусству он решил послать ученика в зоологический кабинет Казанского университета к прославленному натуралисту профессору Э.А. Эверсману, переехавшему в Казань из Оренбурга в 1828 г. Выбор пал на Григория Масленникова, закончившего уездное училище в Уфе. Документы архивного дела показывают, как внимательно следил Сухтелен за его обучением, а затем за работой в музее. Впоследствии Масленников стал ближайшим сотрудником Г.С. Карелина и сопровождал его в экспедициях по Каспийскому морю, Сибири, Алтайским и Саянским горам.

Обязанности смотрителя и устроителя музея вначале взял на себя, причем временно, добровольно и бесплатежно, Н.Д. Шангион-Гартинг, чиновник министерства иностранных дел, состоявший в штате военного губернатора. Этот молодой человек — племянник Сухтелена — изучал восточные языки, намереваясь заниматься вопросами, касающимися отношении России со Средней Азией. Вскоре П.П. Сухтелен отправил его в Константинополь с целью покупки восточных рукописей для Неплюевского военного училища и Музеума, а на должность смотрителя и устроителя приискал человека, обладавшего достаточным образованием и научной квалификацией. Эту должность он предложил находившемуся в политической ссылке магистру философии Виленского университета поляку Томашу (или, как его называли в Оренбурге, Фоме Карловичу) Зану [337]. Судя по формулярному списку Зана,¹³⁹⁾ он был определен устроителем Музеума при Неплюевском военном училище 23 января 1831 г., но к активной работе, как показывают документы, приступил в ноябре.

Выбор Сухтелена оказался в высшей степени удачным, так как Зан был искренним любителем естественных наук. Закончив физико-математический факультет Виленского университета и получив в 1816 г. ученую степень кандидата, а в 1823 г. — магистра философии, он занимался педагогической деятельностью, но одновременно и запрещенной политической: стал организатором тайных студенческих обществ. Эти общества были раскрыты, а его арестовали, осудили и, как сказано в его формулярном списке, в ноябре 1824 г. он был «отослан в Оренбург, где, выдержав целый год ареста, оставлен на жительство».

В Оренбурге Ф.К. Зан серьезно занялся наукой, проявив особый интерес к геологии и ботанике, и получил всеобщее признание как (111/112) знаток этих дисциплин. Он занимался преподаванием, а в 1830 г. был зачислен на службу в Оренбургскую Пограничную комиссию. Отсюда по рекомендации Г.Ф. Генса¹⁴⁰⁾ Сухтелен перевел его в Неплюевское училище «с тем, что он может быть полезным для заведения Музеума, а если будет надобность, употребить его для устройства артезийских колодцев, произведя ему жалование по 600 рублей в год из сумм, на сие училище отпущенных».¹⁴¹⁾

Из архивного дела видно, что 31 ноября 1831 г. Зану было поручено привести в порядок присланные заводчиком А.Г. Зотовым из Пермской губернии минералы, металлы, соли, раковины.¹⁴²⁾

Зан относился к своим обязанностям добросовестно и бескорыстно, с подлинным интересом к музейному делу. Так, в рапорте от 19 декабря 1832 г. он сообщает Сухтелену, что изготовил «вещи, необходимые для устройства и сохранения Музеума» (рамки, коробки, подставки под экспонаты, болванчики для костюмов и др.). Он пишет: «Все издержки удовлетворял я … из собственного жалования, за мои услуги назначенного; представляя о чем Вашему превосходительству, имею честь просить всепокорнейше об отпуске мне 260 рублей, мною издержанных, дабы я имел возможность и впредь поддерживать благоустройство общеполезного заведения».¹⁴³⁾

Представление о состоянии Музея Неплюевского училища в 1833 г., когда в Оренбург приехали В.А. Перовский и В.И. Даль, можно составить из описания посетившей его тогда Е.З. Ворониной. В письме от 30 сентября она рассказывала: «Нынешним утром мы были в Музеуме. Зан ожидал нас там и показывал все достойное примечания; но надо быть несколько раз, чтобы рассмотреть все подробно, а в один раз можно заметить только те вещи, которые больше бросаются в глаза, да и то осмотришь их поверхностно. При входе внимание обращается на огромную кость, часть головы какого-то допотопного зверя… По сторонам стоят куклы в рост человеческий в разных, очень богатых Азиатских костюмах, по четыре с каждой стороны. В одном ряду Мордовка, Калмычка, Киргизка и Уралка, в платьях замужних женщин; в другом две девушки, Уралка и Киргизка; Калмык в казацком мундире и Сибирский Шаман. Около развешаны кольчуги, седла, чепраки и разные одежды, в том числе рубашка, свитая из рыбьих пузырей, претонкая и прозрачная; надевается совсем с головой. Такие рубашки носят женщины Самоедки… В стеклянных шкапах и ящиках разложены каменья, раковины и проч. На полках помещены чучелы небольших зверьков и птиц…» [199, с. 651].

Можно пожалеть, что Воронина не оставила более основательных воспоминаний о Музеуме, но даже приведенных ею сведений (112/113) достаточно, чтобы понять, что музей был организован вполне профессионально и производил на посетителей большое впечатление.

В краеведческой литературе утвердилось мнение, что после смерти П.П. Сухтелена музей при Неплюевском училище сразу пришел в упадок по вине нового оренбургского военного губернатора В.А. Перовского, который предписал прекратить по нему расходы. Изучив архивное дело, мы увидели совсем иную картину.

Называясь «Музеумом при Неплюевском военном училище», это заведение в действительности не имело никакого официального статуса и финансировалось из губернаторских средств, отпускавшихся казной «на Богоугодное и полезное». Теперь перед Комитетом училища, который никогда в музейные дела не вникал, встал неприятный вопрос, не придется ли ему нести перед новым начальством материальную ответственность за ценности, хранившиеся в училищном помещении. Поэтому 29 июля 1833 г. от имени Комитета директор училища К.Д. Артюхов представил В.А. Перовскому пространную записку.¹⁴⁴⁾ Покойный П.П. Сухтелен, по его словам, не подчинил Музеум Комитету училища, желав, как сам лично объяснил директору, при первоначальном его учреждении, иметь оный под непосредственным своим распоряжением с той целью, чтобы как начальнику губернии и, кроме того, как особе, имеющей с разными местами сношения, благонадежнее и успешнее действовать к собиранию предметов, в состав Музеума входящих. Артюхов подчеркивал, что и теперь поступают бумаги на имя директора и Комитета с препровождением в Музеум разных предметов, что и передается все г. Зану. Между тем «Комитету ничего не известно о состоянии Музеума, даже он не имеет сведения о том, есть ли в оном опись и шнуровые книги для записывания в приход поступающих предметов».¹⁴⁵⁾

В.А. Перовский, всесторонне изучив обстоятельства дела, принял решение ничего не менять, но передать Музеум под опеку директора училища, который 7 декабря 1833 г. получил от него следующее разъяснение: «Хотя Музеум и не составляет принадлежность Неплюевского училища, а есть собственность здешнего края, но должен, однако, находиться в заведывании Вашем, как ближайшего лица, коему сие поручить можно».¹⁴⁶⁾

Другими словами, все осталось по-прежнему, был лишь наведен должный порядок в управлении музеем и учете имущества. Пополнение же музейных фондов продолжалось, и Перовский, сам увлекавшийся коллекционированием редкостей, уделял этому немало внимания, заботился о доставке экспонатов и искренне благодарил жертвователей. (113/114)

В 1835 г. Перовский начал постройку отдельного здания для музея. В архивном деле имеется документ, который свидетельствует, что 14 сентября была выделена денежная сумма, необходимая для продолжения работ при возведении здания, назначенного для помещения Музеума.¹⁴⁷⁾ Деньги на строительство отпускались и позднее.

Несправедливым оказывается и утверждение H.H. Модестова: «Нельзя не пожалеть, что Перовский не сумел по достоинству оценить научной трудоспособности Зана и использовать ее так, как сделал это граф Сухтелен, который брал Зана с собою во время служебных поездок по Оренбургской губернии и которому тот представлял свои геогностические и ботанические записки» [331, с. 52-53]. К Зану Перовский относился в высшей степени доброжелательно, с большим уважением к его научным познаниям. Именно Перовский командировал его летом 1834 г. в степь с экспедицией для поисков месторождений золота и, получив от него «геогностическую карту и описание степного участка между Орской крепостью и Береговским отрядом», выхлопотал ему за это в министерстве финансов денежное вознаграждение в 1500 рублей.¹⁴⁸⁾ Тогда же Перовский представил Ф.К. Зана к повышению в чине.

Между прочим, это ходатайство послужило поводом к изменению статуса Музеума и существенно повлияло на его судьбу. В том же письме был сделан запрос: «Как в делах о Музеумах в министерстве внутренних дел нет никаких сведений на счет Оренбургского Музеума, то канцелярия министерства покорнейше просит… доставить, буде можно, в непродолжительном времени сведения, когда именно и на каком основании учрежден в Оренбурге Музеум и вообще что может относиться до настоящего предмета».¹⁴⁹⁾ В ответ 18 февраля за подписью правителя канцелярии оренбургского военного губернатора А.И. Середы последовал подробный отчет о музее, об истории его возникновения и нынешнем состоянии, включая строительство нового здания за счет «экономических сумм», состоящих в ведении Перовского.¹⁵⁰⁾ Заключался отчет словами: «Об этом Музеуме нет сведений в министерствах внутренних дел и народного просвещения потому, что он основан приватным образом при Неплюевском училище, состоящем в ведомстве Главного начальства военно-учебных заведений».

Из последующих документов видно, что в Петербурге нашли нужным этот непорядок устранить и официально перевести музей в упомянутое ведомство. Как сообщал новый директор Неплюевского училища подполковник Марков в рапорте Перовскому 28 июня (114/115) 1837 г.,¹⁵¹⁾ согласно этому положению, «один из учителей, находящихся при училище, несет обязанность смотрителя училищного Музеума», 13 июля 1837 г. Марков принял от Зана музейное имущество по реестру,¹⁵²⁾ причем обнаружил значительный беспорядок, особенно в геологическом и зоологическом отделах. Оставшемуся не у дел Ф.К. Зану не пришлось искать нового занятия в Оренбурге, по ходатайству Перовского он получил разрешение жить в столице и должность библиотекаря в Горном институте, а через четыре года он вернулся на родину.

Таким образом, музей при Неплюевском военном училище, который считался «собственностью края», перешел в ведомство военно-учебных заведений, а В.А. Перовский решил создать новый краевой музей. Архивные документы свидетельствуют, что директор Неплюевского училища и военный губернатор пришли к соглашению о разделе экспонатов. При училище оставили минералогическое собрание — как пособие для основательного изучения минералогии Оренбургского края — и нумизматический кабинет, который мог быть полезен при преподавании истории и статистики. Остальные экспонаты предполагалось переместить в здание «Музеума края», или «главного Музеума», строительство которого было начато в 1835 г. на территории училища лесоводства и земледелия.¹⁵³⁾

Таким образом, к 1837 г. вместо задуманного Сухтеленом музея широкого профиля, который должен был служить «к вящему развитию понятий юношества и к общей пользе распространения наук» в Оренбурге оказалось два музея. Один из них, оставшийся при Неплюевском военном училище, был обязан хранить «только предметы, которые могут быть полезны в отношении к преподаваемым в училище наукам». Второй пока существовал лишь номинально, так как здание для него еще строилось, а экспонаты по-прежнему хранились в Неплюевском училище, кроме того, его зоологический отдел находился в плачевном состоянии. Архивные документы, которые удалось обнаружить в ГАОО и ПФА РАН показывают, что В.А. Перовскому и В.И. Далю принадлежит не только заслуга организации этого музея, но и большой личный вклад в формирование его фондов.

«Музеум естественных произведений Оренбургского края». Новый музей, который в документах именовался «Музеум естественных произведений Оренбургского края», основанный по инициативе В.А. Перовского, составлял предмет его гордости. В отчете о деятельности военного губернатора в Оренбургском крае за 1833—1842 гг. среди важных результатов отмечены «собрание предметов по части естественной истории» и устройство «особого помещения (115/116) для хранения коллекций».¹⁵⁴⁾ Вообще собирание ботанических, энтомологических, минералогических коллекций было в то время предметом всеобщего увлечения [228]. Отдавал ему дань и В.А. Перовский, унаследовавший этот интерес от своего отца графа А.К. Разумовского, чьи естественно-научные коллекции были довольно известны. Кроме того, Перовский обладал немалыми познаниями в ботанике и зоологии. Например, А.О. Смирнова-Россет писала в своих воспоминаниях, что имела случай убедиться в этом в 1842 г. во время совместных поездок по Италии.

Перовский хорошо понимал важность изучения растительного и животного мира тех обширных областей, которые находились в его ведении. Именно он предложил известному казанскому профессору Э.А. Эверсману, раньше жившему в Оренбурге, взяться за написание «Естественной истории Оренбургского края». В 1840 г. первая часть этого замечательного сочинения была издана в Оренбурге в типографии отдельного Оренбургского корпуса на средства канцелярии военного губернатора [467, 468].

Интерес к коллекционированию проявился у В.И. Даля рано, о чем свидетельствует, например, запись в «Дневном журнале», сделанная им в 1817 г. во время плавания по Балтийскому морю и посещения столицы Швеции, в ней он описывает впечатления от стокгольмской кунст-камеры: «Противу петербургской она, конечно, мала, но есть в ней весьма много примечания достойное, как то: слон, зародыш кита, двухголовый ягненок, весьма много как уродов человеков, так и различных зверей; более 50 сортов многоразличных иностранных змиев, около 20 сортов самых редких и иностранных рыб, весьма много минералов, две мумии из Египта, лежавших уже там более 3000 лет, черная белка, ворон с большими крыльями, крокодил, черепаха величиною в канапейный круглый стол, голова носорога, молодой гиппопотам, голова буйвола, втрое больше обыкновенной бычачьей головы, великое множество африканских, азиатских и американских птиц, и растения, имена коих я не знаю» [482, с. 32].

В.И. Даль всегда был страстным охотником и занимался коллекционированием, он и в Оренбурге встретил многих единомышленников, которые уже проявили себя при организации музея при Неплюевском военном училище. Здесь были составлены знаменитые естественно-научные коллекции Г.С. Карелина и Э.А. Эверсмана.

В.И. Даль сотрудничал с Э.А. Эверсманом, о чем свидетельствует, например, его письмо к А.И. Леману, написанное летом 1841 г. Рассказывая о жизни на «кочевке» Перовского в Башкирии, он сообщает, что Эверсман, который провел там три недели, просмотрел (116/117) его коллекции насекомых и обнаружил два экземпляра ночных бабочек, принадлежащих к новым видам.

Письмо В.И. Даля академику Ф.Ф. Брандту от 12 сентября 1837 г. из Оренбурга

Для создания «Музеума естественных произведений Оренбургского края» много сделали В.А. Перовский и В.И. Даль во время своего пребывания в Петербурге зимой 1836—1837 гг. В эти месяцы было обсуждено и решено множество важных для Оренбургского края проблем, в том числе и дела по организации музея, о подготовке для него квалифицированных специалистов. За помощью они обратились к академику Ф.Ф. Брандту (1802—1879), директору Зоологического музея Петербургской Академии наук. Он приложил много усилий, чтобы превратить этот музей в образцовое научное учреждение. Быстрому пополнению музейных коллекций способствовали связи, которые Брандт установил с натуралистами-любителями, работавшими в разных регионах России. Оренбургский край представлял для него огромный интерес, поэтому он сразу согласился выполнить просьбу Перовского и принять на обучение искусству набивать чучела четырех человек, рассчитывая получить взамен интересные экспонаты для Зоологического музея. Это зафиксировано в протоколах конференции Академии наук 3 февраля 1837 г.¹⁵⁵⁾ (117/118)

Получив согласие Брандта принять для учебы «казачьих малолетков» с тем, чтобы они хорошо овладели искусством изготовления чучел животных и птиц, Перовский передал организацию этого дела В.И. Далю, и всю официальную переписку об оплате их обучения и пр. вел от имени военного губернатора Даль.

Кроме того, на Даля была возложена обязанность организовать добычу и отправку в Зоологический музей шкур редких животных из Оренбургского края и зауральских степей. Познакомившись в Петербурге с Брандтом, Даль вступил с ним в переписку, которая длилась долгие годы и носила не только деловой и научный, но и дружеский характер.

Когда молодые чучельники, окончив учебу, вернулись в Оренбург, то поступили в полное распоряжение Даля. Их работой и устройством музея он непосредственно руководил до своего отъезда в Петербург в 1841 г. Затем эти обязанности были возложены на католического священника Отдельного оренбургского корпуса М.Ф. Зеленку, кандидата Виленского университета, сосланного в Оренбург в 1833 г. за участие в польском восстании [332].

История «Музеума естественных произведений Оренбургского края» связана также с именем А.И. Лемана (1814—1842), кандидата Дерптского университета, приехавшего в Оренбург в 1839 г. по приглашению Перовского для участия в организации музея и составления естественно-научного описания Южного Урала. Он тесно сотрудничал с В.И. Далем, с которым его связали общие научные интересы, а затем и сердечная дружба.

Летом 1841 г. Леман отправился в Бухару с геологической миссией К.Ф. Бутенева, а вернувшись через год, уже не застал в Оренбурге ни В.И. Даля, ни В.А. Перовского, которые уже уехали в столицу. Леман последовал за ними, так как для завершения его работы требовались книги и другие пособия, которых в Оренбурге не было. Однако сначала ему нужно было завершить дела, связанные с музеем. В одном из последних распоряжений Перовский предписал: «Поручить Леману по возвращении неотлагательно привести в порядок сделанные им для музея коллекции». Как показывают документы ГАОО, новый военный губернатор В.А. Обручев пунктуально выполнил распоряжение своего предшественника и даже приказал задержать отъезд Лемана «до тех пор, пока он совершенно не устроит в Музеуме все им собранное, ибо многие птицы и звери еще не поставлены».¹⁵⁶⁾

Коллекции разместились в трех комнатах здания Благородного собрания, строительство которого было закончено в 1841 г. Обручев уделял этим коллекциям должное внимание и покровительствовал заведующему музеем.

Леман быстро справился с работой и в рапорте от 12 июля (118/119)

Опись имущества «Музеума естественных произведений Оренбургского края».
Автограф В.И. Даля, 1841 г. (119/120)

1842 г. докладывал: «Окончив порученное мне устройство Музеума естественных произведений Оренбургского края и имея надобность лично уведомить Санкт-Петербургскую Академию о результатах моего путешествия в Бухарию, покорнейше прошу Ваше превосходительство выдать мне назначенные… прогонные деньги на проезд до Санкт-Петербурга и подорожную по казенной надобности». К рапорту приложен список экспонатов, доставленных им в музей после путешествия в Бухару. В этом списке перечислены названия млекопитающих (35 видов), птиц (110 видов), амфибий, рыб, а также минералов и растений. К сожалению, плодотворная работа А. Лемана на этом оборвалась: выехав из Оренбурга, он заболел и умер в Симбирске 30 августа 1842 г.

Что касается дальнейшей судьбы «Музеума» и музея Неплюевского военного училища (позднее кадетского корпуса), то она, судя по документам, была не столь плачевной, как это обычно считается. При Неплюевском училище действовали минералогический, нумизматический и ботанический отделы. Другие же отделы предполагалось перевести в специальное помещение при училище лесоводства и земледелия, но его строительство затянулось и, хотя при новом военном губернаторе В.А. Обручеве завершилось, но сведений о переезде части музея в документах найти не удалось.

Во время своего второго правления краем (1851—1857) В.А. Перовский, как видно из других архивных дел, заботливо опекал оба музея Оренбурга.

Реорганизация обоих музеев Оренбурга произошла в 80-е годы XIX в., когда их экспонаты были распределены между учебными заведениями города и, таким образом, начался новый период истории музейного дела в Оренбургском крае.

«Владимир Иванович Даль, начальник наш и отец». О судьбе «казачьих малолеток», получивших в Петербурге профессию чучельников, рассказывает объемное дело из ГАОО, датированное 1837—1845 гг. и озаглавленное: «Об обучении в Петербурге четырех казачьих мальчиков Оренбургского войска учебному искусству, об отпуске им в Оренбурге жалования и о содержании музея».¹⁵⁷⁾ Многие страницы в этом деле написаны почерком Даля. Его изучали в начале XX века два известных краеведа — П.Н. Столпянский [412] и H.H. Модестов [330], которые пришли к противоположным выводам относительно роли В.И. Даля в деле создания «Музеума естественных произведений Оренбургского края». Первый, приписывая ему все заслуги, утверждал: «Он бесспорно пробудил в графе В.А. Перовском интерес к местной природе и указал, какую пользу можно извлечь. Край неизвестен — нужно изучить его, а для изучения необходимо основать местный Оренбургский музей. В.А. Перовский согласился с В.И. Далем и по мысли последнего обратился в (120/121) Петербург в Академию наук к академику Ф.Ф. Брандту, не возьмется ли последний обучить четырех казачьих мальчиков искусству набивания чучел» [412, с. 72].

По мнению же H.H. Модестова, Даль играл гораздо более скромную роль, чем та, которую отмечает в своей статье Столпянский [330, с. 41]. Он считал, что документы не дают права предполагать, что инициатива устройства зоологического музея в Оренбурге принадлежала всецело Далю, так как его участие было тесно связано со служебными обязанностями в качестве чиновника особых поручений, и Даль был «только верным и точным исполнителем приказаний оренбургского военного губернатора» [Там же, с. 72].

Документов в упомянутом архивном деле, действительно, оказалось недостаточно, чтобы составить полное представление об обстоятельствах создания «Музеума естественных произведений Оренбургского края». Недавно нам удалось обнаружить в ГАОО и ПФА РАН дополнительные материалы, в том числе письма В.И. Даля, которые поясняют эти обстоятельства.

Как уже упоминалось, зимой 1836—1837 гг., находясь вместе с В.И. Далем в столице, В.А. Перовский познакомился с академиком Ф.Ф. Брандтом и заключил с ним соглашение о подготовке чучельников. Об этом мы узнаем из письма Перовского к Брандту, написанного 2 февраля 1837 г. в Петербурге. В нем говорится: «Милостивый государь, пользуясь расположением Вашим и словесным изъясненным согласием принять на себя труд обучить нескольких малолетков казачьих искусству сымать, сохранять и набивать кожи птиц и зверей, отнесся я уже в Оренбург о высылке сюда четырех человек на Ваше, милостивый государь, имя. На содержание учеников заблаговременно отпускаемо будет до 500 рублей в год на каждого; но я прошу Вас покорнейше отправить обратно в Оренбург двух из учеников этих, чем скорее, тем лучше, обучив их только сымать надлежащим образом и оберегать шкуры; остальных двух, более способных, оставить у себя, если это возможно, на более продолжительное время для обучения их искусству набивать птиц и зверей».¹⁵⁸⁾ Письмо кончается словами: «Надеюсь, что Вы, милостивый государь, возьмете на себя труд этот собственно в пользу и для распространения науки Вашей, надеюсь со временем благодарить Вас на деле доставлением в Музей Ваш зверей и птиц, свойственных Оренбургскому краю».¹⁵⁹⁾ Эти слова отмечены в протоколе заседания Конференции Академии наук от 3 февраля, когда обсуждалось предложение Перовского.¹⁶⁰⁾

В архивном деле приведенному выше письму предшествует черновик, написанный рукой В.И. Даля. Почерком Даля написаны и (121/122) отправленные в Оренбург распоряжения Перовского командующему Оренбургским казачьим войском генерал-майору Щуцкому и начальнику штаба отдельного Оренбургского корпуса генерал-майору Рокасовскому.¹⁶¹⁾ В письме Щуцкому говорится: «Имея в виду основать в Оренбурге собрание всех местных произведений природы для учебных пособий по естественным наукам, прошу Ваше превосходительство выбрать четырех здоровых, расторопных и грамотных малолетков казачьих от 14-ти до 16-ти лет и отправить их немедленно при надежном уряднике сюда в Петербург». Рокасовского военный губернатор просит «озаботиться для скорейшей отправки малолетков этих, дабы они могли быть употреблены сего же лета в дело», научившись «собирать и сохранять предметы естественной истории, в особенности из царства животных».

Как сообщал в своем рапорте Щуцкой,¹⁶²⁾ 23 февраля в Петербург под присмотром урядника Федурова были отправлены «четыре здоровых, расторопных и грамотных мальчика» (Иван Мелихов, Павел Волженцов, Степан Лысов и Андрей Скорняков). Первым трем, уроженцам станицы Чернореченской, было по 16 лет, а оренбуржцу Скорнякову — 14. В столицу они прибыли еще до отъезда оттуда военного губернатора.

Таким образом, мы видим, что в Петербурге Перовский и Даль вместе решали вопросы, связанные с проектом организации музея и спешили подготовить квалифицированных помощников, чтобы, как предполагалось, уже летом 1837 г. начать изготовление музейных экспонатов.

Планы, однако, изменились, два чучельника, Мелихов и Волженцов, были отправлены домой с оказией только весной 1838 г. и прибыли в Оренбург в июне. В письме к Перовскому, переданном с ними, Брандт писал, что все ученики, «находившиеся под руководством и надзором консерватора Зоологического музея Шрадера, теперь весьма хорошо знают препарацию в приготовлении и сохранении естественных предметов». Оставшиеся в Петербурге еще на год, по словам академика, «оказывают отличные способности».¹⁶³⁾

По возвращении чучельников на три месяца отправили в Гурьев «для собирания в течение наступившей осени различных пород птиц, собирающихся к Нижней линии во время отлета в большом количестве».¹⁶⁴⁾ А в ноябре В.И. Даль, опекавший их, подал военному губернатору записку с просьбой решить дальнейшую судьбу молодых людей. «Если, по воле Вашего превосходительства, — писал он, — употреблять Волженцова и Мелихова для собирания предметов естественной истории, то желательно, чтобы они уже постоянно находились (122/123) в распоряжении того, кому угодно будет поручить надзор за этим делом».¹⁶⁵⁾ В ответ, как, очевидно, и предполагалось, последовало распоряжение передать их «в непосредственное ведение» В.И. Даля.¹⁶⁶⁾ С этого момента в архивном деле постоянно фигурируют его записки о необходимости выделить средства для занятия чучельников работой и для основания местного собрания животных, т.е. для ремонта, отделки и отопления рабочей комнаты, устройства шкафов для чучел, приобретения животных и т.д. Средства сразу же выделялись — из сумм, ассигнованных «на улучшение края».

Как видно из писем В.И. Даля к Ф.Ф. Брандту, хранящихся в ПФА РАН,¹⁶⁷⁾ в это время он систематически отправлял в Петербург научные сообщения и посылки с шкурами зверей и птиц, обитающих в Оренбургском крае, которые были добыты и обработаны Мелиховым и Волженцовым. Ученые высоко оценили работу В.И. Даля и 21 декабря 1828 г. он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук.¹⁶⁸⁾

Весной 1839 г. закончился срок обучения Лысова и Скорнякова. В записке от 25 мая Даль сообщает, что по приказанию Перовского академику Брандту отправлены письмо об их возвращении и деньги на дорогу,¹⁶⁹⁾ а 10 сентября он пишет военному губернатору: «Прибывшие из Санкт-Петербурга казачьи малолетки Скорняков и Лысов по словесному приказанию Вашего превосходительства должны быть зачислены в казаки и прикомандированы ко мне для занятий по музею; не угодно ли будет положить им при этом жалованья до двести рублей в месяц и казенное довольствие пайком; а при разъездах по 25 копеек кормовых и прогоны, как это определено было уже для казаков Мелихова и Волженцова».¹⁷⁰⁾ Все эти предложения были сразу приняты и отданы соответствующие распоряжения.¹⁷¹⁾

Академику Брандту Даль написал, что вновь прибывшим чучельникам было предложено испытание — изготовить чучела нескольких синиц и жаворонка, с заданием они, к удовольствию губернатора, справились прекрасно.¹⁷²⁾

Когда несколько месяцев спустя начался военный поход в Хиву, все четверо чучельников были включены в отряд и сопровождали В.И. Даля и А.И. Лемана, проводивших по пути научные наблюдения и собиравших экспонаты для музея. Юноши вместе со всеми испытали невзгоды, выпавшие на долю участников трудного зимнего (123/124) похода. У Волженцова, например, как писал Даль, «села на подбородок сибирская язва», но ее «вырезали, присыпали и все прошло благополучно» [150, с. 455-456]. На обратном пути Скорняков вместе с Леманом совершил поездку к Ново-Александровскому укреплению, которая дала интересные научные результаты.

Наступило лето 1841 г., работа шла полным ходом: Мелихов находился на «кочевке» при Перовском, Лысов оставался в музее в Оренбурге, Скорняков, ставший к тому времени урядником, вместе с Волженцовым готовились к отправке в Бухару, куда в составе геологической экспедиции Бутенева собирался Леман. Сопровождая экспедицию, они совершили трудное путешествие по степям до Бухары, а затем по долине р. Зеравшан до ее верховьев, куда до них не ступала нога европейцев. После возвращения Леман в рапорте от 27 июня 1842 г. доносил; «Во все время нахождения миссии в Бухарии, равно как и при затруднительном следовании оной в оба пути по Киргизской степи, бывшие при мне чучельники урядник Андрей Скорняков и чернореченский казак Павел Волженцов совершенным знанием своего дела, постоянным отличным поведением и неусыпным рвением в исполнении своих обязанностей заслужили быть представленными к награде».¹⁷³⁾ Речь шла о выдаче Скорнякову 100 рублей серебром и производстве Волженцова в чин урядника. Но генерал Обручев, сменивший Перовского на посту военного губернатора, нашел нужным награды уменьшить: первый получил 75 рублей серебром, а второй 30.¹⁷⁴⁾

Осенью 1841 г. покинул Оренбург В.И. Даль, а спустя несколько месяцев уехал и В.А. Перовский. Руководство музеем принял на себя М.Ф. Зеленка. Передавая ему дела, Даль сообщал о чучельниках: «При музее состоят — Оренбургского войска урядники Скорняков и Лысов и казаки Волженцов и Мелихов. Первые два во всех отношениях отлично хороши и вполне надежны, знают дело свое отлично. Лысов уступает Скорнякову только несколько в расторопности. Последние два обучены только снимать и приготовлять меха и шкуры, а набивать хорошо не могут. Они требуют также более строгого надзора по поведению.

Доселе заведено было, что четыре чучельника эти не отлучались постоянно от домов своих во весь год, а только поочередно и по мере надобности. Во время отлучек из домов своих, а именно Скорнякова из Оренбурга, а остальных трех из Черноречья, они получали кормовые деньги… Все расходы по музею можно вполне поверить Скорнякову или Лысову, которые в этом отношении известной честности».¹⁷⁵⁾

Однако после отъезда В.И. Даля и В.А. Перовского отношение (124/125) к музею изменилось. Уже в ноябре 1842 г. для сокращения расходов при музее были оставлены только Скорняков и Лысов, другие же двое отправлены в станицу впредь до востребования.¹⁷⁶⁾ Позднее, 1 июня 1844 г. Зеленка докладывал военному губернатору Обручеву: «Согласно предписанию Вашего высокопревосходительства от 20 мая прошлого 1843 г., прекращены постоянные занятия чучельников в Музеуме, из оставшихся двух один в то же время отправлен в станицу и отпуск ему содержания прекращен. А остается один Скорняков, которому вменено в обязанность ежедневно находиться при Музеуме, смотреть за чистотою чучел и выделывать оные, когда поступают какие экземпляры».¹⁷⁷⁾

Архивные материалы показывают, что В.И. Даль и из Петербурга, пользуясь своим влиянием, продолжал оказывать поддержку своим воспитанникам. За помощью к нему обратился Андрей Скорняков, которого не удовлетворяло его положение, о чем свидетельствует собственноручное письмо Скорнякова от 22 февраля 1843 г., обнаруженное в ПФА РАН.¹⁷⁸⁾ Оно адресовано Егору Ивановичу Шрадеру, консерватору Зоологического музея, в свое время обучавшему «казачьих малолетков», и начинается словами: «Так как Вы наслышались и пишете ко мне от г. полковника Владимира Ивановича Даля, что я желаю опять в Санкт-Петербург к Вам, в Академию, в Музеум, это справедливо оне говорят, и я очень желал бы усовершенствоваться известною Вам наукою и послужить с Вами еще вторичный раз в Музеуме». Он просит не отказать ему, напоминая, с каким старанием и прилежностью учился, и надеется, что о его ревностной службе рассказывал В.И. Даль, которым он был «всегда доволен» и помнит его.

«Егор Иванович, — пишет далее Скорняков, — после расстания с Вами моего я был в четырех походах; первый раз с полковником г. Далем, в Хивинской зимней экспедиции и три раза с Александром Ивановичем Леманом, а последний раз в Бухарии за 2000 верст от Оренбурга». По его словам, после того, как «военный губернатор Перовский отправился совсем из Оренбурга», все стало по-другому, а о Зеленке, который «поступил вместо полковника Владимира Ивановича Даля», он говорит: «По этой части они не знают». Скорняков рассказывает, что с Лысовым они «наделали штук 400 больших зверей» (медведя, оленя, трех сайгаков, дикую козу) и «птиц больших довольно», причем использовали все шкуры, «которые были приготовлены при Владимире Ивановиче Дале, начальнике нашем и отце».

По-видимому, благодаря стараниям В.И. Даля, откликнувшегося на призыв о помощи, 8 декабря 1844 г. к Обручеву поступил (125/126) запрос из Департамента военных поселений «о четырех казачьих малолетках, которые обучались в Зоологической лаборатории Академии наук анатомическому препарированию и чучельному искусству».¹⁷⁹⁾ Отвечая на вопрос, «куда именно они были по возвращении в войско распределены по настоящему их образованию», Обручев вынужден был признать, что «три из них, по неимению более надобности присутствия их, обращены в войско впредь до востребования» и только один находится при музее.¹⁸⁰⁾

Судьба Скорнякова, несомненно, по ходатайству В.И. Даля, решалась в самых высоких инстанциях. Так, 30 сентября 1845 г. М.Ф. Зеленка доносил В.А. Обручеву: «Оренбургского казачьего войска урядник Скорняков, находившийся постоянно при здешнем Музеуме, согласно Высочайшему повелению, последовавшему в 18 день июля, переведен в препаратора в Зоологический Музеум Императорской Академии наук по уважению отличной способности его к анатомическому препарированию и чучельному искусству».¹⁸¹⁾ На место Скорнякова он просил назначить Лысова. Из других документов ГАОО видно, что 26 марта 1847 г. Степан Лысов умер, а в музее его заменил Иван Мелихов.¹⁸²⁾

В мае 1851 г. в Оренбург, сменив В.А. Обручева, на губернаторский пост вновь вернулся В.А. Перовский. И уже 13 ноября к нему поступило прошение от коллежского асессора Андрея Скорнякова (в этот чин он был произведен в 1849 г.) об обратном переводе его в оренбургский Музеум.¹⁸³⁾ Прошение мотивировалось желанием «перейти в родной климат» для восстановления расстроенного здоровья и необходимостью оказывать помощь «престарелой матери, жительствующей в городе Оренбурге». Перовский, обратившись с ходатайством к министру народного просвещения, получил согласие на перевод Скорнякова в Оренбург.¹⁸⁴⁾ В июле 1852 г. он приехал и приступил к работе в музее, где, кроме Ивана Мелихова, встретил и Павла Волженцова, которого губернатор вернул из страницы в марте того же года.¹⁸⁵⁾

Музей начал быстро возрождаться, и для пополнения его коллекций чучельники опять совершали далекие поездки по Оренбургскому краю. (126/127)

«Ученое путешествие, обещавшее плоды немаловажные…»

Аральское море, долго остававшееся совершенно неизвестным в Западной Европе, было знакомо русским с XIII в. и в «Книге Большого чертежа» (XVI в.) именовалось «Синим». Вопрос о его подробном исследовании возник в XVIII в. в связи со строительством на реке Яике (Урале) города-крепости, который заранее был назван Оренбургом. В инструкции, данной в 1734 г. И.К. Кирилову — начальнику отправлявшейся в неизведанные края Оренбургской экспедиции, ему предписывалось «стараться завести на Аральском море пристань и вооруженные суда». Для этого следовало вначале построить на Урале несколько небольших лодок, которые потом, разобрав, держать со всеми снастями в постоянной готовности. Впоследствии, «когда город построится и связи с киргизами и каракалпаками утвердятся», предполагалось разобранные суда в зимнее время перевезти на Аральское море и, опять собрав и вооружив их, отправить в плавание для исследования моря и для торговли. От этих намерений тогда пришлось отказаться из-за отсутствия сведений о побережье Арала. Впервые очертания его восточной части были обозначены на карте геодезиста Муравина, совершившего в 1741 г. поездку в Хиву. Впоследствии изучение этого региона продолжалось, но шло очень медленно.

В первой половине XIX в. Аральское море, его берега, устья впадающих в него рек, природа Приаралья привлекли внимание ученых разных специальностей, рассчитывавших на новые интересные открытия. Было ясно, что серьезное исследование могла провести только хорошо оснащенная научная экспедиция с программой работ, составленной Академией наук. Инициатором такой экспедиции стал в 1837 г. оренбургский военный губернатор В.А. Перовский. Нам встречалось утверждение, что разговоры о ней велись с одной целью — замаскировать подготовку к военному походу в Хиву, который был предпринят зимой 1839—1840 гг. [406]. Между тем архивные. документы свидетельствуют, что научную экспедицию Перовский не только задумал значительно раньше и независимо от военной, но и провел большую работу по ее организации. Самым активным участником этой работы был чиновник особых поручений при военном губернаторе — В.И. Даль.

Первый шаг к осуществлению этого замысла В.А. Перовский сделал во время совместного пребывания с Далем в Петербурге зимой 1836—1837 гг., когда намечались новые планы исследования природы Оренбургского края и устройства музея. Он подал Николаю I записку,¹⁸⁶⁾ в которой говорилось: «Со времени основания Оренбурга и по нынешнее время большие и малые отряды ходили по разным (127/128) направлениям в степи Кайсацкой и доставили многие любопытные и важные сведения. Но ни разу еще не было совершено в местах этих ученое путешествие, которое, однако же, обещало бы плоды немаловажные и было бы оценено всею Европою».¹⁸⁷⁾ По мнению Перовского, главнейшим предметом изысканий должна была стать северная половина Аральского моря, восточные его берега, река Сыр, само море и многочисленные острова его — район, о котором имелось самое темное и поверхностное понятие.¹⁸⁸⁾ Он был уверен, что ученые сотрудники этого предприятия, занявшись изысканиями и наблюдениями по всем отраслям естественных наук, определили бы наконец географическое положение Аральского моря, и ученый мир познакомился бы с новою малоизвестною для него страною.¹⁸⁹⁾

Экспедиция, по замыслу Перовского, должна была отправиться летом 1838 г. под прикрытием шести сотен казаков при 50 стрелках линейных батальонов и четырех трехфунтовых орудиях и проследовать по хорошо продуманному маршруту. «Выступив из Орской крепости, — писал он, — отряд следовал бы выгоднейшим для него путем по рекам Ори и Иргизу до урочища Ходжакуль; здесь, по изобилии воды и кормов, должно быть коренное становище отряда и сюда же доставлялось бы из Орской крепости потребное количество продовольствия. Оставив небольшую охранную команду, отряд продолжал бы путь к северо-восточной оконечности Арала, к заливу Сары-Чаганак, обозрел бы берега рек Сыра и Куван, поднявшись по ним верст на 200 до Орской караванной дороги. Между тем спущенные на воду в заливе Сары-Чаганак взятые на этот предмет две или три лодки осмотрели бы северо-восточные берега Арала, загадочный большой остров Барса-Кайтмас, где не бывала еще нога европейца, и малые острова, лежащие у восточных берегов, исследовали бы устье реки Сыр, столь важной в торговых отношениях, и, сделав всему этому опись, возвратились бы в одно время с отрядом к Сары-Чаганаку или Камышлы-Башу».¹⁹⁰⁾

Относительно западной части Арала Перовский писал, что хотя исследовать ее было бы весьма желательно, но «отношения наши с хивинцами таковы, что лучше отложить это до другого, более удобного времени». По его мнению, «невозможно будет разуверить хивинцев, что отряд наш шел не в Хиву и что не воротился, устрашившись угроз их и неприязненных действий».¹⁹¹⁾

Поскольку экспедиция требовала больших расходов, Перовский предполагал, что с министерством просвещения их разделят министерства финансов и военное, заинтересованные в результатах (127/128) экспедиции: они помогут определить на р. Сыр-Дарье «точку для основания давно предполагаемого укрепления, имеющего способствовать связям и сношениям нашим с азиатскими областями и дать торговле нашей надежную опорную точку».¹⁹²⁾

Обосновывая необходимость задуманного предприятия, Перовский заключает: «Не говоря о разысканиях, какие могут быть сделаны по части естественных наук в местах, доселе бывших недоступными ученому свету, экспедиция может также обогатить нас сведениями, нужными для правительства, и которые могут послужить в последующем руководством при всех будущих действиях, до тех мест касающихся».¹⁹³⁾ В соответствии с запиской Перовского, заслушанной и одобренной на заседании Азиатского комитета министерства иностранных дел 11 марта 1837 г., было принято решение «делать исподволь нужные приготовления так, чтобы все было готово к марту месяцу 1838 г.».¹⁹⁴⁾ Министру просвещения С.С. Уварову, который одновременно был президентом Академии наук, поручалось «учинить заблаговременно выбор ученых, долженствующих поступить в состав экспедиции, и снабдить их конструкциями и нужными деньгами на проезд и содержание во время экспедиции».¹⁹⁵⁾ Поэтому 9 апреля Уваров направил в конференцию Академии наук отношение, в котором предлагалось «ныне же заняться рассмотрением проекта сей экспедиции в ученом отношении».¹⁹⁶⁾

Академия наук отнеслась к проекту очень серьезно. Для его обсуждения была назначена весьма авторитетная комиссия в составе академиков востоковеда Френа, астронома Струве, зоолога Брандта, физиков Ленца и Бонгарда. Она заседала 7 июля и 15 сентября и, признав «пользу экспедиции в ученом отношении», предложила обратить внимание на следующие моменты: «1) на географическое определение мест, особенно же описание берегов Аральского моря; 2) на физические наблюдения; 3) на исследование предметов из трех царств природы и 4) на разыскание древностей и собирание этнографических сведений о тех краях».¹⁹⁷⁾

Предполагалось, что географические исследования будут производить специалисты-картографы, офицеры Генерального штаба, причем академик Струве вызвался снабдить их в свое время необходимыми инструкциями».¹⁹⁸⁾ Академик Ленц должен был разработать инструкции относительно физических наблюдений, которые, как сказано в заключении комиссии, «имеют относиться до явлений (129/130) земного магнетизма, метеорологии и вообще таких, которые входят в состав физической географии или физики земного шара».¹⁹⁹⁾ Эту работу собирались поручить кому-нибудь «из числа молодых натуралистов или отличных студентов здешнего университета».²⁰⁰⁾

Любопытны соображения академической комиссии по поводу натуралистических исследований. «Естественные произведения, — говорится в ее заключении, — должны быть собираемы в сколь можно большем числе по всем трем царствам природы, всякого класса и семейства, с точным означением их месторождения и имени, под которым они известны в том крае, и тщательным указанием образа жизни животного и таких свойств, которые исчезают по смерти или от способа сбережения, каковы, например, цвета и т.п. Эта часть, как обширнейшая, должна быть вверена главному лицу экспедиции, которое будет избрано из числа членов самой Академии или профессоров университета».²⁰¹⁾

Особое внимание было уделено собиранию зоологических коллекций. Предполагалось включить в состав экспедиции специалиста по изготовлению чучел — «одного из учеников Зоологической лаборатории, которому будет вменено в обязанность научить еще нескольких участников экспедиции, например, казаков, искусству препарации и брать их на помощь для изготовления в кратчайшее время наивозможно большего числа предметов».²⁰²⁾

Комиссия была уверена, что получит поддержку оренбургского военного губернатора, когда решила «просить его, чтобы он позволил присоединиться к экспедиции в качестве собирателей двум казачьим мальчикам, которые через несколько месяцев должны возвратиться из нашей Зоологической лаборатории в Оренбург».²⁰³⁾ В постановлении комиссии сказано: «Г. Военный губернатор, сколько можно судить по изустным его отзывам, охотно согласится на это во уважение пользы, которую экспедиция принесет чрез то Оренбургскому Музеуму».²⁰⁴⁾ Большое значение академическая комиссия придавала также этнографическим наблюдениям и археологическим изысканиям, которые, как утверждалось в ее решении, «имеют производиться всеми членами экспедиции».²⁰⁵⁾ Подобную инструкцию для них составлял академик Френ.

В ноябре 1837 г. руководителем экспедиции был утвержден академик Бонгард, а в помощь ему назначены оканчивающие курс университета студенты К.Ф. Кесслер и Н.И. Железнов, а также препаратор (130/131) Вознесенский.²⁰⁶⁾ Началась работа по снаряжению экспедиции, были заказаны экипажи, составлена смета.²⁰⁷⁾ Приготовления предполагалось закончить к марту 1838 г. «принимая в уважение, что самое благоприятное для экспедиции в подобные места время есть весеннее, когда в степях можно найти достаточно и корму для скота и воды».²⁰⁸⁾

В Оренбурге тоже готовились к отправке экспедиции. Перовский, вернувшийся вместе с Далем из столицы в апреле 1837 г., несмотря на множество других забот, не упускал из вида всестороннее изучение Южного Урала и неизведанных зауральских степей. Именно в это время «для описания Оренбургского края и устройства Музеума» был приглашен молодой исследователь, только что вернувшийся из экспедиции на Новую Землю, кандидат Дерптского университета А.И. Леман. По приезде в Оренбург в 1838 г. он тесно сотрудничал с В.И. Далем. Несомненно предполагалось, что Леман примет участие и в работе Аральской экспедиции.

В ГАОО имеются документы, подтверждающие, что Перовский занимался оснащением предстоящей экспедиции. Так, уже в сентябре 1837 г. он выделил из средств канцелярии 2000 руб. «коллежскому советнику Далю на постройку лодок для экспедиции к Аральскому морю».²⁰⁹⁾ Эта работа в начале 1838 г. была выполнена, и 23 марта в письме академику Ф.Ф. Брандту В.И. Даль сообщал: «Между прочим, я построил две большие лодки, которые следует одну за другой разобрать и транспортировать; они также должны быть взяты с собой. Каждая лодка имеет примерно 35 футов длины, 12 весел и парус».²¹⁰⁾

Первоначально начало экспедиции планировалось на сентябрь 1838 г. В сентябре из министерства просвещения в Академию наук поступило сообщение: «Ныне оренбургский военный губернатор уведомляет, что… экспедиция, к которой в Оренбурге делаются уже все приуготовления, должна выступить с линии около половины марта будущего года, и как гг. ученые, вероятно, пожелают осмотреться там и приуготовиться к дальнейшему пути, то желательно бы было, чтоб они прибыли в Оренбург заблаговременно, зимним путем».²¹¹⁾

В.И. Даль в цитированном письме к академику Брандту писал о том, что у экспедиции есть шанс и что в Оренбурге все собрано в дорогу. Помешать, по его словам, могли только «штуки хивинцев», но он тогда был уверен в том, что русские пленные вскоре будут возвращены и все осложнения закончатся летом 1838 г. (131/132)

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Напряжение в отношениях России с Хивой еще более усилилось, поэтому путешествие становилось небезопасным. Поэтому 1 января 1838 г. последовало решение отложить до весны 1839 г. ученую экспедицию к берегам Аральского моря,²¹²⁾ затем вообще наступила полная неопределенность. Так, С.С. Уваров писал в Академию наук, что на его вопрос, состоится ли экспедиция в указанный срок, вице-канцлер Нессельроде ответил, что «по сему предмету он докладывал Государю Императору и Его Величество, приняв в уважение настоящее положение дел в Средней Азии и существующие неприязненные отношения к Хиве, Высочайше повелеть соизволил означенную экспедицию отложить до обстоятельств, более к тому благоприятных».²¹³⁾

Но Перовский настаивал на прежнем проекте и во время очередного визита в столицу добился нужного решения. В апреле 1839 г. Академию наук оповестили, что царю «благоугодно было предоставить ближайшему рассмотрению» Перовского все вопросы, связанные с отправлением ученой экспедиции к Аральскому морю и «разрешено ему ныне же приступить к нужным приготовительным мерам».²¹⁴⁾ В мае военный министр вынес решение о военном отряде, «назначенном в прикрытие ученой экспедиции для осмотра восточных берегов Аральского моря», походной церкви со священником для этого отряда, а также об артиллерийском снаряжении.

Таким образом, путешествие должно было состояться в ближайшее время, Академии вновь следовало приступить «к приготовлениям, собственно до ученой части относящимся»,²¹⁵⁾ но на сей раз академики к распоряжению отнеслись с сомнением. Ее непременный секретарь П.Н. Фус писал С.С. Уварову 14 апреля, что после отсрочки экспедиции подготовка к ней прекратилась и теперь невозможно приготовиться «с тою основательностью и осмотрительностью, которые составляют необходимое условие успеха в предприятиях сего рода».²¹⁶⁾ Кроме того, назначенные ранее участники экспедиции были заняты сейчас другими делами. Но главная причина состояла в следующем: «До сведения Академии дошло, что сам г. генерал-адъютант Перовский пригласил от себя к содействию этой экспедиции некоторых ученых, которые были предварены заранее, могли основательно подготовиться и, находясь уже на месте или в недальнем от него расстоянии, оставят путешественникам Академии лишь недобранное ими, а посему участие Академии в сей экспедиции становится даже излишним».²¹⁷⁾ Видимо, речь здесь шла о Лемане, уже (132/133) работавшем в Оренбурге, кроме того, академики были недовольны «весьма стесненным временем» и тем, что маршрут был составлен Перовским без их ведома.

На ясно выраженное академиками «желание не участвовать в экспедиции» 12 мая С.С. Уваров ответил, что «Академия не может считаться освобожденной от участия в оной».²¹⁸⁾ Вскоре он сообщил П.Н. Фусу, что царь изволил одобрить представление генерал-адъютанта Перовского, который для значительного сокращения издержек и для того, чтобы не потерпеть в степях недостатка в воде, считает необходимым выступить в ноябре сего года.²¹⁹⁾

Академики были, таким образом, вынуждены вновь заняться подготовкой к экспедиции. На заседаниях специально созданной комиссии обсуждалась программа работ, которая требовала изменений, так как из летней экспедиция превратилась в зимнюю и, следовательно, будет проходить в других условиях. Поэтому, например, вместо ботаника и зоолога в ее состав нужно включить геолога. Предполагалось и участие в ней ориенталиста. Рассматривался вопрос и о маршруте экспедиции.²²⁰⁾ Но академикам сообщили, что маршрут не определен, но предоставлен ближайшему рассмотрению оренбургского военного губернатора, и что по примерно полагаемому сроку экспедиции возможно будет воспользоваться на берегах Арала весенним временем,²²¹⁾ другими словами, путешествие, начавшись осенью, могло продлиться до весны.

Академик K.M. Бэр, которому комиссия поручила составить доклад, отправил 15 июня 1839 г. конфиденциальное письмо В.И. Далю [219], адрес которого он узнал у академика Х.Д. Френа. Таким образом, прославленный ученый не сомневался, что Даль был душой всего предприятия и существенно влиял на разработку программы экспедиции. Бэр пишет, что сам принял бы в ней участие, «если бы был уверен, что хотят совершить нечто дельное и прочное, что хотят получить ответ на вопросы, которые ученый мир уже поставил, но не мог разрешить из-за отсутствия основательного исследования на местах» [Там же, с. 30]. На этот счет у него были серьезные сомнения.

Прежде всего академик жалуется на неясность в планах и сроках экспедиции, на постоянный перенос этих сроков. «Вы знаете, — пишет Бэр, — что Академии было давно поручено организовать научную экспедицию на Аральское озеро и что позднее вся экспедиция была отменена. В апреле этого года мы вновь получили сообщение, что экспедиция состоится и Академии можно к ней готовиться. Однако, поскольку нам было официально указано, что эта экспедиция (133/134) должна отправиться в начале весны, Академия от всего отказалась в уверенности, что теперь уже поздно. Затем нам было сообщено, что экспедиция отправится в ноябре. При таких обстоятельствах казалось очевидным, что все должно быть приготовлено для зимнего путешествия. Ботаник был отпущен; пригласили зоолога, обладающего знаниями геогнозии. Выяснилось, что экспедиция должна будет провести на Аральском озере еще и весну» [Там же, с. 30-31].

Далее Бэр указывает на недостатки в предлагаемом плане экспедиции и перечисляет проблемы, которые, по его мнению, она должна решить: «Вопросы о прежнем течении Окса и о предполагаемом впадении западного рукава в Каспийское море, вообще проблема прежнего отношения Аральского озера к Каспийскому морю, исследование отношения Устюрта к горам, которые можно рассматривать как последние отроги Урала, короче говоря, следует не ограничиваться восточным побережьем Аральского озера, но проникнуть на запад; разумеется, примут во внимание весь исторический материал, который попадется» [Там же, с. 31].

«То, что генерал-адъютант и военный губернатор Перовский, — продолжает Бэр, — позаботится о том, чтобы каким-то образом поддержать это предприятие и обеспечить ему возможно больший успех, не вызывает никакого сомнения, судя по всеобщим отзывам об этом ученом и дальновидном человеке» [Там же]. Однако он просит Даля сообщить о его личном отношении к предлагаемому плану. «Вот что я хотел бы знать, — пишет он, — считаете ли Вы вероятным, что может быть оказано необходимое содействие для того, чтобы академическая экспедиция отправилась от южной оконечности Арала вдоль предполагаемого русла Окса или вдоль чинка, или раздельно, в зависимости от обстоятельств и потребности? Есть надежда, что удастся снарядить еще одну экспедицию в сторону, по крайней мере к южной оконечности Мугоджарских гор и к северному краю Усть-Урта (конечно, лучше всего до Мертвой губы)? И наконец, возможно ли, чтобы первая часть экспедиции вышла из Оренбурга только в феврале? Во-первых, в покрытой снегом степи, пожалуй, нечего делать, а во-вторых, по крайней мере моя особа тяжело перенесла бы пребывание зимой в открытой степи и совсем без пользы мерзла бы там» [Там же].

Петербургские академики, конечно, не представляли реального положения дел в районе Аральского моря и опасностей, грозивших участникам экспедиции. Интересуясь только научной стороной дела, они не понимали осторожности Перовского, который колебался относительно проведения исследований на Устюрте, т.е. в непосредственной близости от хивинских владений.

Поскольку в последнем плане экспедиции еще не было окончательного маршрута, Бэр считал возможным внести в него дополнения. «Я предложил бы, — настаивал он, — кроме экспедиции, выходящей из Оренбурга, держать в готовности на Каспийском море (134/135) корабль, с которого после прохождения сухопутной экспедиции можно было бы легко проникнуть в северный или южный край Усть-Урта. Тогда я сначала поехал бы в Оренбург, от Оренбурга в Сергиевск, а оттуда, в зависимости от того, будет ли сухопутная экспедиция продвигаться медленно или быстро, о чем я узнал бы в Оренбурге, направился бы к северному или южному краю Усть-Урта» [Там же, с. 32].

Бэр ждал от Даля и его личных соображений по академическому плану, который в это время составлялся: «Прошу Вас, глубокоуважаемый друг, если можно сообщить мне, что именно В ы (выделено Бэром. — Авт.) ждете от будущего в рассуждении указанных вопросов… Постороннее вмешательство в это дело создало совершенно ненужные препятствия, поэтому многое может пойти вкривь и вкось. Но поскольку я докладчик и, если хотите, автор плана, то, как я полагаю, адресованное мне доверительное сообщение было бы уместным, а не подлежащее оглашению осталось бы у меня в строгой тайне, хотя и оказало бы влияние на принимаемые меры» [Там же]. Письмо это подтверждает значение, которое академик придавал мнению В.И. Даля: «Мы ответственны перед императором и перед государством за то, что эта экспедиция будет иметь результат. Но если нам ничего не говорят о цели, то мы не можем строить никаких предположений и должны высказать пожелание, чтобы рассмотрение вопросов, ответов на которые ждет Европа, было отложено на более подходящее время. Вы лучше сможете оценить обстоятельства, чем я. Однако мне кажется, что мое обращение к Вам повсюду должно оставаться секретом, за исключением более высоких сфер. Потому что именно оттуда желал бы я получить луч надежды, хотя и точно знаю, что не могу получить его прямо и с уверенностью» [Там же].

По предложению K.M. Бэра академическая комиссия приняла новый, расширенный план исследований, который П.Н. Фус 14 июля 1839 г. представил С.С. Уварову [399, с. 90-97]. В нем предполагалось, что продолжительность и маршрут экспедиции, в отличие от первоначального замысла, заранее точно не определены, а будут зависеть от обстоятельств. Более длительное путешествие, по мнению академиков, весьма желательно, прежде всего для географической съемки восточного берега Аральского моря и для успеха естественных наблюдений и коллекций, а особенно «чтобы приблизиться сколько возможно к решению важных историко-географических вопросов, которые занимают ученый свет с того времени, как вообще пробудилось любознание историка»; эти вопросы, однако, «по сию пору оставались не разрешенными потому, что никогда не было предпринимаемо в сих столь малодоступных местах строго ученого изыскания» [Там же, с. 91].

Отметив, что на всей обитаемой поверхности земного шара нет ни одной стороны, в которой… произошли бы такие обширные (135/136) перемены, как в окрестностях Каспийского и Аральского морей, составители проекта указали на два момента, которые в то время оживленно обсуждались в научных кругах и требовали выяснения. Во-первых, высказывалось предположение, что в прошлом Аральское и Каспийское моря составляли единое целое. Во-вторых, имелись свидетельства, что река Аму-Дарья еще сравнительно недавно впадала не в Аральское, а в Каспийское море, поэтому возник вопрос о причине перемены ее русла. Экспедиция, по мнению Академии, должна была «удостовериться, действительно ли можно еще распознать прежнее русло Аму-Дарьи к стороне Каспийского моря, иссохло ли оно вследствие искусственной запруды или от действия природы и до какой степени оно замелело» [Там же, с. 93].

Далее Академия высказывала пожелание, «чтобы кроме исследования восточного берега Арала и рукавов Сыр-Дарьи, также Усть-Урт подвергнут был по возможности геологическому разысканию и чтобы произведены были наблюдения, не находятся ли на север и юг от этой равнины следы прежнего покрытия морем или речных русел» [Там же, с. 95]. Помимо того, отмечалось, что большим научным успехом было бы «ближайшее рассмотрение памятников зодчества, уцелевших от времен прежнего блеска по дороге между южным концом Аральского моря и Каспийским» [Там же, с. 94].

Если проект получит одобрение, то Академия наук предлагала следующий состав экспедиции: академик Бэр, адъюнкт Асмус, астроном Савич, биологи Железное и Кесслер, востоковед Савельев, вместе с лаборантом Зоологического музеума и двумя служителями или толмачами.²²²⁾ К проекту прилагалась смета по расходам экспедиции: 22 900 руб. единовременно (на приобретение экипажей, научных инструментов и оборудования, а также на закупку естественных предметов, рукописей, монет и других древностей во время путешествия) и 1966 руб. 66 коп. на ежемесячные оклады участникам экспедиции.

С.С. Уваров сообщил 9 июля непременному секретарю Академии: «Ныне г. генерал-адъютант Перовский меня уведомил, что экспедиция выступит из Оренбурга или Орска в апреле 1840 года, почему гг. ученые должны будут прибыть туда непременно зимним путем, т.е. в конце февраля» [399, с. 41-42, 117-124].

В связи с этим K.M. Бэр пишет В.И. Далю второе письмо: «13 июля 1839 г., Петербург. Мой уважаемый друг и коллега по Академии!.. Цель моего теперешнего письма — не что иное, как просьба сообщить мне, когда генерал-адъютант и военный губернатор Перовский будет в Москве. Я хотел бы получить об этом известие, как только его отъезд будет окончательно решен. (136/137)

Дело в том, что мне представляется совершенно необходимым, чтобы вступили в переговоры с господином Перовским до отправления экспедиции. Когда Вы получите это письмо, императору будет представлен план расширенной научной экспедиции. Если он будет утвержден его величеством, то будет необходимо вступить в переговоры с господином Перовским, насколько и при каких условиях этот план может быть выполнен. Если же план не будет утвержден, то все же осуществится хотя бы чисто научная экспедиция; попытаются получить полезные результаты, какие позволят обстоятельства. Но и в этом случае, вероятно, будут предприняты шаги для наведения справок, чтобы быть в состоянии должным образом использовать ограниченные средства. Так, например, установлено, что военный конвой, как только вступят в степь, станет средством сообщения и связи, и так далее.

Очень жаль, что нам впервые сообщили о перенесении экспедиции на следующую зиму тогда, когда генерал-адъютанта Перовского здесь уже не было. Разумеется, никто не ожидал, что тогда можно было бы предупредить препятствия, зависящие от определенных обстоятельств. Однако экспедиция, ставящая своей целью собирание коллекций и т.д., не может обойтись без багажа и должна сделать некоторые приготовления, а их ей лучше всего обсудить с знатоком тамошних мест и с начальником военного конвоя.

С покорнейшей просьбой наилучшим образом рекомендовать меня генерал-адъютанту и военному губернатору Перовскому Вас дружески приветствует с чувством глубокого уважения преданный Вам д-р фон Бэр. 1 июля 1839» [219, с. 36-38].

В Оренбурге в это время подготовка к экспедиции шла полным ходом. Перовский не упускал возможности пополнить ее состав полезными работниками. Так, он привлек к участию в ней капитан-лейтенанта Л.Н. Бодиско, опытного морского офицера, присланного в начале 1839 г. для осмотра берегов Каспийского моря у полуострова Мангышлак, куда собирались перенести Ново-Александровское укрепление [399, с. 41-42, 117-124].

Между тем сроки отправления продолжали меняться.

Хивинцы по-прежнему создавали препятствия караванной торговле с Бухарой и не прекращали провоцировать разбои в степи и на Каспийском море, захватывали людей и продавали их в рабство. Архивные документы показывают, что Перовский, возмущенный этой «беспримерной доселе дерзостью», пришел к решению водворить порядок силой оружия. С начала 1839 г. он стал добиваться правительственной санкции на военный поход в Хиву. Его доклад на имя Николая I, поданный 8 февраля, был одобрен, а 12 марта последовало решение о подготовке к этому походу. Особо подчеркивалось, что она должна идти одновременно с приготовлениями к ученой экспедиции, посылаемой к Аральскому морю [Там же, с. 40-41]. Сначала военный поход планировался на следующую (137/138) весну, но затем, принимая во внимание трудности степного пути знойным летом, Перовский предложил перенести его на ноябрь 1839 г.

Поэтому, получив в августе на отзыв расширенный план действий экспедиции, который разработала Академия наук, Перовский вынужден был считаться с новыми обстоятельствами. С одной стороны, план полностью его удовлетворил. «Должен в полной мере согласиться, — писал Перовский в сентябре, — на пользу предположения Академии, которая, рассмотрев и исследовав ученую задачу во всем ее объеме, разрешила ее достойным образом. Важнейшие во всей Средней Азии спорные вопросы относятся именно до тех стран, на которые Академия обратила особенное внимание свое, и решение их, без сомнения, было бы важным не только в ученом, но и в политическом и торговом отношениях» [Там же, с. 130-131]. Но с другой стороны, поскольку ученая экспедиция предположена была, когда еще настоящее предприятие против Хивы вовсе не имелось в виду, Перовскому пришлось сделать заключение, что она могла бы быть отложена при таких обстоятельствах до окончания предпринимаемого похода [Там же, с. 131].

Эти соображения оказались решающими. Николай I, также одобривший академический план, повелел задержать снаряжение экспедиции и ожидать решения оренбургского военного губернатора относительно «времени, к коему составлен будет отряд, для прикрытия оной необходимый» [Там же, с. 133], истинную же причину отсрочки — подготовку военного похода — держали в секрете. Поэтому 18 сентября С.С. Уваров предписал непременному секретарю Академии ожидать распоряжений Перовского, «не спеша снаряжением экспедиции».²²³⁾

Однако военный поход из-за небывало суровой зимы не принес ожидаемого успеха, а экспедиция к Аральскому морю, которую несколько раз откладывали, не состоялась совсем. Ассигнованные на нее деньги были помещены в Государственный заемный банк для обращения в проценты и не получили другого назначения, так как имелось в виду, что экспедиция к Аральскому морю не отменена, а только отложена,²²⁴⁾ применение им было найдено только в 1856 г., когда Академия наук отправила туда молодого исследователя H.A. Северцова, обратившись при этом за поддержкой к В.А. Перовскому, который вновь управлял краем как оренбургский и самарский генерал-губернатор [306]. Вопрос этот решался в последний год второго периода правления Перовского в Оренбургском крае. (138/139)

Ученые в Хивинском походе

Научная экспедиция к Аральскому морю, которую готовил в 1839 г. В.А. Перовский вместе с членами Петербургской Академии наук, вызвала огромный интерес в ученом мире. Востоковеды, географы, зоологи, ботаники, геологи понимали, что при непосредственном знакомстве с этим регионом они смогут получить много неоценимых по новизне и важности данных. Отмену экспедиции встретили в научных кругах с разочарованием.

Особенно огорчило это молодого талантливого востоковеда П.С. Савельева (1817—1859), которого включили в состав экспедиции по рекомендации академика Френа. Он мечтал о путешествии в Среднюю Азию и надеялся совершить его в 1839 г. сначала с геологом Е.П. Ковалевским, отправлявшимся с группой специалистов горного дела в Бухару по просьбе эмира, а затем с известным путешественником Пл.А. Чихачевым, который планировал поездку по Центральной Азии, и, наконец, с Аральской экспедицией. Как писал биограф Савельева, он больше года только тем и жил, что этими ожиданиями, приготовляя себя путешествовать по Средней Азии с наивозможно большею пользою. Русское востоковедение, несомненно, много потеряло из-за того, что планы Савельева не осуществились.

Отмена экспедиции к Аральскому морю, конечно, замедлила работу русских ученых по исследованию этого региона. Однако В.А. Перовский, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, старался использовать все возможности, чтобы восполнить ущерб, нанесенный науке. В состав военного отряда, отправлявшегося в Хивинский поход, он включил несколько человек, которые должны были по пути вести разного рода научные наблюдения.

Само собой разумелось, что руководить научной работой будет В.И. Даль, совмещая это со служебными обязанностями. Казахские степи Далю были уже хорошо знакомы благодаря многочисленным командировкам. В изучении животного и растительного мира степи во время похода Даль тесно сотрудничал с А.И. Леманом, дерптским натуралистом, которого Перовский пригласил в Оренбург специально для научного описания края и устройства «Музеума естественных произведений».

В Хивинском походе принимал участие также астроном-геодезист И.О. Васильев (1802—1866), который в 1838 г. был командирован в Оренбург для определения астрономических пунктов на территории края и в казахской степи. Он проводил топографические съемки и определил географическое положение Ак-Булакского укрепления. В.И. Даль в письме из Хивинского похода к Г.П. Гельмерсену упоминает о его «определении долготы и широты устья реки Аты-Якши, впадающей в Эмбу, и прекрасного, но невкусного и нездорового ключа Ак-Булака, в 160 верстах от подошвы Усть-Сырта» [237, с 52]. По словам Даля, это помогло бы решению географических (139/140) задач и, возможно, доставило новые сведения об очертании и положении Аральского моря.

В состав отряда включили и приехавшего в Оренбург в 1838 г. молодого чиновника особых поручений при военном губернаторе Н.В. Ханыкова (1819—1878), впоследствии выдающегося русского востоковеда. Он собирал сведения о Средней Азии и работал над составлением географической карты региона. Через год после Хивинского похода Перовский отправил его и А.И. Лемана в Бухару вместе с научно-дипломатической миссией К.Ф. Бутенева, они стали первыми европейцами, которые совершили путешествие по Бухарскому ханству и описали его.

Интересны обстоятельства присоединения к военному отряду известного путешественника Пл.А. Чихачева (1818—1892). Широко образованный человек, знаток многих языков, он оставил блестящую карьеру военного и придворного ради занятий наукой и совершил несколько путешествий, в том числе по Северной и Южной Америке. Он задался целью посетить неведомую в то время Центральную Азию и получил поддержку Академии наук, которая рассмотрела проект его путешествия на заседании Конференции 1 марта 1839 г. Академик K.M. Бэр, подтвердив целесообразность экспедиции на Тибет, подчеркивал трудность задачи и высказал пожелание, чтобы были изучены физическое состояние региона, этнография, лингвистика; проникнуть на Тибет он предлагал через Персию или через Оренбург, Семипалатинск, Бухару и Коканд.

Поездка Чихачева была одобрена правительством, и он намеревался начать путешествие, присоединившись к научной экспедиции, подготовку к которой вел В.А. Перовский. В ГАОО имеются любопытные документы, рассказывающие о его приезде в Оренбург и участии в Хивинском походе.

Пл.А. Чихачев (1818-1892)

Архивное дело, озаглавленное «О предпринятом по Высочайшему соизволению путешествии г. штабс-ротмистра Чихачева в Центральную Азию»,²²⁵⁾ начинается секретным письмом военного министра (140/141) графа Чернышева Перовскому от 7 июня 1839 г.: «Государь Император, известясь о намерении уволенного из кавалергардского Ея Величества полка штабс-ротмистра Чихачева обозреть Центральную Азию в ученом отношении и одобряя это полезное предприятие, предоставляет ему присоединиться к ученой экспедиции, назначенной к восточным берегам Аральского моря под прикрытием отряда, снаряжаемого по распоряжению Вашего превосходительства».

Черновик ответного рапорта Перовского написан рукой В.И. Даля. В рапорте говорится; «Смею просить Ваше Сиятельство покорнейше, разрешить наперед недоумение мое, в которую именно из двух экспедиций г. Чихачеву представлено следовать, в военную ли, которая пойдет зимою, или собственно ученую, которая выступит весною? Вторая, как Вам, милостивый государь, известно, пойдет только до Аральского моря, до устьев впадающих в него рек, откуда г. Чихачеву может быть еще сильно затруднительно достигнуть в безопасности даже и самую Бухару, в чем можно успеть при известных обстоятельствах несравненно лучше и вернее, присоединясь к любому Бухарскому каравану.

Если же г. Чихачев намерен присоединиться к военной Хивинской экспедиции, то это, как мне кажется, сопряжено будет для него еще с большими неудобствами; уже одно то обстоятельство, что он сопутствовал нашему военному отряду, может поставить его впоследствии в весьма затруднительное положение и во всяком случае может быть ему только помехой, а не пособием».²²⁶⁾

В следующем письме министра Перовскому предписывается «по прибытии г. Чихачева в Оренбург устроить дальнейшее его путешествие по Вашему благоусмотрению и отправить его так, как Вы признаете это лучшим и удобнейшим, ибо настоящий способ достижения внутренних стран Центральной Азии был указан г. Чихачеву по совершенной невозможности проникнуть туда чрез Восточную Индию, как он было намеревался это сделать».²²⁷⁾

Перовского уведомили, что Чихачев намерен приступить к исполнению желания посетить Центральную Азию, не ожидая содействия на то ученой экспедиции, предназначавшейся для исследования берегов Аральского моря. Военный министр пишет: «Его Величество высочайше повелевать соизволил, дабы г. Чихачев отправился вместе с Вашим превосходительством в предпринимаемую Вами экспедицию, во время которой Вы, милостивый государь, можете употреблять его по своему усмотрению и по разрешении на месте вопроса насчет возможности проникнуть далее в Центральную Азию устроите дальнейшее путешествие г. Чихачева так, как признаете то лучшим и удобнейшим».²²⁸⁾ (141/142)

В ноябре 1839 г. Чихачев прибыл в Оренбург. Его приезд совпал с началом Хивинского похода, он отправился с отрядом в надежде в дальнейшем продолжить путешествие самостоятельно и разделял со своими спутниками все невзгоды трудной кампании. В.А. Даль в одном из своих «Писем из Хивинского похода» сообщает: «Новый товарищ наш и сожитель Чихачев, путешественник, по званию и призванию… молодец, красавец, говорит на всех языках, как на своем, бывал в Германии и в Испании, в Алжире, в Мексике, но не бывал еще в Хиве и потому отправляется туда с нами при сей верной оказии. Он говорит и распевает весь день персидские стихи и прозу с муллой нашим и с переводчиком и этим бесит второго нашего товарища, естествоиспытателя Немана» [150, с. 444]. В походе Чихачев проявил себя с самой лучшей стороны — В.И. Даль писал из похода: «Чихачев у нас один из полезнейших людей в отряде; он взял на себя самую тяжелую в военное время и самую неблагодарную часть: попечительство о больных. Он возится с ними день и ночь, не ест и не спит и успел многих накормить, которые без него, вероятно, остались бы голодны, и обогреть таких, которые бы замерзли» [Там же, с. 495-496].

Мужество и благородство Чихачева произвели на всех глубокое впечатление. Об этом красноречиво говорит черновик рапорта Перовского от 20 апреля 1840 г., написанный рукой Даля.²²⁹⁾ Перовский просит военного министра «донести до сведения Государя Императора, что офицер этот, взяв на себя по доброй воле на все время похода присмотр за походным госпиталем и большею частью даже и самое устройство его, посвятил себя этой трудной и беспокойной обязанности с истинно примерною неутомимостью, усердием и постоянством». Здесь Перовским сделана вставка: «Во все время необычайно трудного зимнего похода г. Чихачев, можно сказать, не отходил от больных ни на минуту, он, не зная покоя, днем и ночью заботился только изысканием средств к обеспечению наших страждущих воинов». За участие в этом походе Чихачев был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени.²³⁰⁾

Как писал академик Грот, этому даровитому, отважному, рыцарски благородному человеку не удалось, к сожалению, исполнить своего пламенного желания — побывать в Центральной Азии.²³¹⁾ Когда в 1848 г. Чихачев предпринял новую попытку и хотел проехать по долине Аму-Дарьи до ее истоков, новый оренбургский военный губернатор на запрос министерства ответил: «По моему мнению, подобное желание следовало бы отложить до тех пор, пока хивинцы не убедятся в явной своей пользе от водяного сообщения от Раимского укрепления по Аральскому морю в устье Аму-Дарьи». Министерство (142/143) иностранных дел согласилось с этим, и вскоре Чихачев навсегда уехал в Париж.

В Хивинском походе Пл.А. Чихачев занимался и научными исследованиями. На основе наблюдений, которые провели он и В.И. Даль, академик K.M. Бэр составил статью «О климате киргизской степи с предварительными общими замечаниями о метеорологии вообще» [319, с. 122]. Он писал в связи с этим секретарю Лондонского королевского географического общества Дж. Уошингтону: «Господин Чихачев, образованный молодой человек, полный рвения к географическим и физическим наукам, сопровождавший экспедицию в качестве добровольца, прислал мне наблюдения над температурой. Он вел их во время похода до середины февраля. Я вычислил среднюю температуру декабря — 17,6°R, января — 13,2° и февраля — 16,8°, всех трех месяцев — 16°R» [Там же].

Е.П. Ковалевский (1809—1868)

Среди ученых, участвовавших в Хивинском походе, был и Е.П. Ковалевский (1809—1868), известный геолог и горный инженер, неутомимый путешественник, побывавший на Балканах, в странах Востока и в Африке, талантливый писатель и общественный деятель. Он попал в поход в связи с намечавшейся на 1839 г. русской миссией в Бухару, которая снаряжалась по просьбе эмира к Николаю I оказать помощь в поисках золота и драгоценных минералов в землях Бухарского ханства. Руководить группой геологов было поручено капитану корпуса горных инженеров Е.П. Ковалевскому, который, несмотря на свои тридцать лет, уже имел огромный практический опыт и был участником разведок и разработок золотых месторождений на Алтае, Урале и в Черногории. В Оренбургском областном архиве хранится дело «О командировке в Бухарию горного инженер-капитана Ковалевского», из которого мы узнаем, что 3 апреля 1839 г. он получил предписание безотлагательно отправиться в Оренбург и там явиться к военному губернатору г. генерал-адъютанту Перовскому, чтобы получить дальнейшие определения и все необходимое для проезда в степь.²³²⁾ Тем же числом датировано (143/144) письмо В.А. Перовскому от вице-канцлера К.В. Нессельроде, который пишет о Ковалевском: «Опытность сего офицера, основательные познания его по горной части и приобретенные им еще прежде некоторые сведения о Средней Азии подают надежду, что он оправдает выбор и исполнит возложенное на него поручение с должным благоразумием и желаемым успехом».²³³⁾

Ковалевскому были даны подробные инструкции относительно работы экспедиции и тех сведений о Бухаре, которые следовало собрать попутно. Правительство, заинтересованное в расширении торговли с восточными странами, прежде всего хотело знать о наиболее употребляемых товарах, о ценах на них, о возможности увеличить сбыт изделий русских горных заводов — сельскохозяйственных орудий и т.п. Большое значение придавалось данным о состоянии бухарских промыслов, особенно обработки стали. Кроме того, рекомендовалось произвести естественно-научные наблюдения, что позволило бы уточнить представления о природе Бухарского ханства и казахских степей, о реках Сыр-Дарье и Аму-Дарье и т.д.

В Оренбург Ковалевский прибыл в начале мая. Здесь к нему присоединились включенные в его отряд горный инженер алтайских заводов штабс-капитан А.Р. Гернгрос, штейгер Захар Жмаев и унтер-штейгер Василий Морозов, работавшие на Златоустовском горном заводе, а также мастеровой Герасим Чекмалев, присланный с Змеиногорского завода на Алтае. В качестве переводчика был назначен состоящий в штате Оренбургской Пограничной комиссии коллежский регистратор Григорьев.

В письме Нессельроде к Перовскому от 10 апреля, которое привез с собой Ковалевский, выражалось «пламенное желание министерства, чтобы вся горно-изыскательская экспедиция сия была отправлена нынешнею весною, дабы не оставаться в Оренбурге до осени без всякого дела и попусту издерживая суммы, назначенные на ее содержание». Однако выполнить это пожелание Перовскому не удалось, — прежде всего из-за того, что он был занят подготовкой военного похода в Хиву. По этой причине, а также из-за отсутствия попутного каравана дело с выездом миссии в Бухару затягивалось. Ковалевский, однако, не оставался без дела и использовал неожиданный досуг для изучения Оренбургского края. Большую помощь оказывал ему председатель Оренбургской Пограничной комиссии Г.Ф. Генс, большой знаток края. В одном из писем Ковалевский писал: «Чтобы разогнать тоску, я деятельно занимаюсь в Архиве пограничной комиссии, а на днях отправляюсь в степь с генералом Генсом к одному или двум султанам» [220, с. 48]. В июне Ковалевский совершил научную поездку по Оренбургскому краю — изучал залежи каменного угля в Стерлитамакском уезде, а затем обследовал Сергиевские (144/145) минеральные источники и месторождение серы. Он описал этот район, выяснил состав почвы, сделал химический анализ минеральной воды. Результаты исследований были опубликованы им в «Горном журнале» в 1840 г. в статье «Сергиевские серные воды».

В Бухару миссия выбралась только поздней осенью, присоединившись к возвращавшемуся бухарскому посольству.²³⁴⁾ С большой поклажей — инструментами для метеорологических исследований, дарами для эмира, провиантом и фуражом — 30 октября отряд отбыл из Оренбурга в юго-восточном направлении. Спустя две недели по тому же пути двинулись войска. Начался знаменитый зимний поход на Хиву 1839—1840 гг.

Отряд Ковалевского в сопровождении охраны из казаков двигался достаточно быстро, хотя погода готовила неприятности. Ударили двадцатиградусные морозы, чего в октябре-ноябре никогда в этих местах не бывало. Реку Илек 5 ноября путешественники переходили по льду. Потом выпал необычайно глубокий снег, начались бураны. Ковалевский исправно вел путевой журнал, где подробно описал места следования отряда. Его заметки содержали ценнейшие данные о ландшафте, растительности и животном мире, о геологическом строении почвы казахских степей, о быте населения и особенностях кочевого скотоводства. В журнал заносились результаты метеорологических наблюдений. Ковалевский и Гернгрос собирали образцы горных пород, по возможности проводили разведочные работы.

Но вскоре участники экспедиции оказались вовлеченными в военные действия [273]. Каравану встретился посланец из Хивы, который, по словам Ковалевского, возбуждал киргизов (т.е. казахов) против русских. Поэтому путешественникам 17 ноября пришлось изменить маршрут и остановиться у хивинского укрепления в районе песков Большие Барсуки. Членов экспедиции взяли под стражу, а будущее не сулило ничего доброго. Оставалось единственное средство к спасению — побег. В ночь с 21 на 22 ноября, воспользовавшись бураном, Ковалевский и его спутники бежали из лагеря и направились к находившемуся в 300 верстах временному русскому укреплению Ак-Булак.

В официальных документах об этом говорилось: «Горная экспедиция вынуждена была, по случаю неприязненных в степи действий, отделиться тайно от каравана, при коем следовала в Бухарию, и искать убежища под защитой войск наших, в то время в Хиву шедших». Они оставили все свои вещи, кроме пороха и двух небольших артиллерийских орудий — фальконетов, которые пригодились уже на следующий день, чтобы отбиться от погони. До укрепления они добрались 24 ноября и остались здесь в ожидании отряда (145/146) Перовского. Идти к нему навстречу, как писал Ковалевский в донесении, они не могли по случаю совершенного изнеможения [399, т. 1, с. 207].

Отдохнуть, однако, не удалось. Через три дня большой отряд хивинцев напал на Ак-Булакское укрепление. Ковалевский и Гернгрос, как старшие по званию, взяли на себя руководство обороной. Небольшой гарнизон укрепления численностью не более 300 человек, причем большей частью больных, одержал победу. Они не только отбили четыре атаки хивинцев, но и обратили их в бегство. Этот эпизод повлиял на весь исход хивинской кампании и заставил хана пойти на мировую. В конце января отряд Перовского подошел к Ак-Булакскому укреплению и его защитники вместе с войсками двинулись в обратный путь. С трудом передвигаясь по зимней степи, в середине марта 1840 г. они вернулись в Оренбург.

В июне пришло сообщение, что Ковалевский и Гернгрос повышены в звании: первый пожалован в майоры, второй — в капитаны.²³⁵⁾ Тогда же Перовский сообщил в столицу, что он не видит возможности отправить в настоящее время без явной опасности в Бухарию находящегося в Оренбурге горного инженер-майора Ковалевского или кого бы то ни было русского. Нессельроде ответил, что высочайше повелено отложить экспедицию: «Когда же впоследствии окажется возможным безопасно предпринять путь в Бухарию, — заключал он, — тогда сделаны будут распоряжения о посылке туда предназначенной экспедиции для исполнения данного хану обещания».²³⁶⁾

В официальном сообщении, датированном 13 июля, майору Ковалевскому предписывалось прибыть в сопровождении капитана Гернгроса в Петербург для донесения о сведениях, какие он мог собрать в течение пятимесячного своего пребывания в Киргизской степи.²³⁷⁾ Эти сведения они опубликовали в совместной статье «Описание западной части Киргиз-Казачьей или Киргиз-Кайсацкой степи», которая была напечатана в 'Торном журнале» в 1840 г. [275].

Перовский высоко оценил действия участников экспедиции, их храбрость и находчивость в военной обстановке. Его резолюция на запрос, можно ли признать майора Ковалевского и капитана Гернгроса участниками Хивинского похода и внести эти данные в их послужные записки, гласит: «Нахожу, что они имеют на это полное право».²³⁸⁾

Интересно, что имущество экспедиции Ковалевского, брошенное ими в Бухаре, сохранилось там в неприкосновенности, а в 1842 г. было возвращено геологической экспедиции, которая под руководством горного инженера К.Ф. Бутенева исследовала недра Бухарского ханства. (146/147)

Говоря о научных исследованиях, которые проводились в летние и осенние месяцы 1839 г. и во время хивинской кампании, нельзя не упомянуть еще одного участника — капитан-лейтенанта Л.Н. Бодиско, который в марте приехал в Оренбург из Астрахани. Ему предписывалось явиться к Перовскому в связи с высочайшим повелением назначить морского офицера с особыми поручениями в распоряжение оренбургского военного губернатора. Эти особые поручения состояли в обозрении, глазомерной и инструментальной съемке восточных берегов Каспийского моря, что было необходимо для предполагавшегося переноса Ново-Александровского укрепления на более удобное место. Вместе с Бодиско осмотр берегов проводил капитан Генерального штаба Ширков.

Из формулярного списка следует, что Л.Н. Бодиско было в то время 34 года, образование получил в Морском кадетском корпусе. В ходе службы сделал на море 18 кампаний.²³⁹⁾ В.И. Даль, знакомый с Бодиско еще по Морскому корпусу, писал сестре, что, вернувшись весной 1839 г. из столицы в Оренбург, застал приехавшего двумя днями раньше Бодиско, который поселился у него и с которым он с удовольствием общается.²⁴⁰⁾

14 апреля Л.Н. Бодиско получил от В.А. Перовского инструкцию относительно осмотра берегов Каспийского моря [399, с. 41-44], денежные средства, а также инструменты и материалы, необходимые для топографических работ и черчения планов.²⁴¹⁾ Перед началом экспедиции Бодиско сообщал Перовскому из Астрахани: «Долгом поставляю приложить сведения, которые переданы мне изустно здешним военным губернатором г. генерал-майором Темирязевым: эмбенская промышленность пострадала в нынешнем году необыкновенно от смелого нападения туркменцев, действовавших по внушениям хивинского хана, — ими захвачено в короткое время 168 человек и уведено в Хиву. Для выкупа кого возможно я получил от здешнего военного губернатора 4000 руб.»²⁴²⁾

Таким образом, его нелегкая научная задача осложнялась и политическими обстоятельствами. Тем не менее 21 июля Перовский доносил военному министру, что Бодиско и Ширков, выполнив поручение, 28 июня прибыли в Астрахань и «занимаются теперь отделкою чистых планов и приводят в порядок свои записки, надеясь в непродолжительном времени доставить ко мне описание обозренных ими берегов и планы инструментальной и глазомерной съемок с промерами» [399, с. 100]. Здесь же приводятся их соображения о постройке нового укрепления на полуострове Мангышлак. (147/148)

В.А. Перовский 21 августа обратился к морскому министру A.C. Меньшикову со следующим письмом: «Милостивый государь Александр Сергеевич! Для описи Аральского моря и устьев впадающих в него рек, по случаю предпринимаемой ученой экспедиции сделаны с моей стороны все приготовления и построены между прочим четыре большие разборные лодки, которые, будучи отправлены туда сухим путем, должны быть собраны на месте. Как для сего, так и для управления гребными судами и даже для самой береговой описи я считаю необходимым иметь при отряде морского офицера; как капитан-лейтенант Бодиско, окончив уже прежнее поручение, находится ныне в Оренбурге, и усердием своим и знанием дела вполне оправдал доверенность начальства, то я и решаюсь просить Вашу светлость покорнейше оставить Бодиску под начальством моим до окончания предпринимаемой экспедиции, в которой он, как я уверен, может быть весьма полезен…»²⁴³⁾

Согласие на эту просьбу было получено 3 октября, Л.Н. Бодиско включили в состав экспедиции к Аральскому морю, но после очередного переноса ее срока он присоединился к отряду, который отправлялся в Хиву, и оставался с ним до конца похода. Представляя его к награде, Перовский писал морскому министру, что капитан-лейтенант Бодиско «как во время приуготовительных к походу работ, постройки разных лодок, вооружения их и пр., так и во время самого похода, несмотря на необходимые трудности, не только нес службу наряду с другими, но и часто употребляем был на поручения, требовавшие соображения и особой деятельности и усердия».²⁴⁴⁾

После окончания похода Перовский вновь просил морского министра прикомандировать Л.Н. Бодиско к «приостановленной» Аральской научной экспедиции, когда она будет снаряжена: «Не желая долее задерживать здесь этого усердного к службе и способного офицера, — писал он, — я предписал ему отправиться к своей команде, снабдив его прогонными и подорожной до С.-Петербурга… смею надеяться, что в случае приведения действия предположения об ученой экспедиции Ваша светлость не откажет вновь командировать в наше ведение этого офицера».²⁴⁵⁾

Сохранились изображения некоторых участников Хивинского похода — В.И. Даля, Н.В. Ханыкова, А.И. Лемана, Пл.А. Чихачева. Автор — Василий Иванович Штернберг (1818—1845), талантливый художник, который недавно закончил Академию художеств, соученик и друг Т.Г. Шевченко. Он приехал из Петербурга в Оренбург весной 1839 г. вместе с В.И. Далем, который писал сестре: «Штернберга я привез с собой».²⁴⁶⁾ В «Письмах из Хивинского похода» (148/149) В.И. Даль писал: «Академист Штернберг, художник душой и телом, милый малый, о котором мы все жалеем; но он, присоединившись к нашему походу волонтером, побыл с нами только три дня и, раздумав дело, еще во время воротился. Он едет в Питер и потом, вероятно, в Италию, где, говорит, несколько теплее» [150, с. 444].

В.И. Даль, А. Леман и Э.А. Эверсман

Среди ученых, работавших в Оренбурге одновременно с В.И. Далем, особое место занимает А.И. Леман. Короткая, но яркая биография уже упоминавшегося нами талантливого дерптского ученого-натуралиста Александра Лемана (1814—1842) тесно связана с Оренбургом, где он прожил три последних года своей жизни, посвятив их изучению природы Южного Урала, зауральских степей и Средней Азии.

Леман родился 18 мая 1814 г. в Дерпте (ныне Тарту) в семье врача Иоганна-Адольфа Лемана. Получив начальное образование дома, он продолжил его в местном университете, изучая естественные науки, интересовавшие его с детства. Помимо хорошей теоретической подготовки, он приобрел богатый опыт натуралиста-практика: во время частых экскурсий по окрестностям родного города он научился составлять превосходные естественно-научные коллекции, дополняя их зарисовками, в которых проявился его немалый художественный талант. Леман, как пишут его биографы, мечтал о путешествиях в страны, еще не исследованные. Научные склонности и способности Лемана были оценены его учителями и в 1837 г. по рекомендации профессоров Дерптского университета Е.Е. Паррота и М.Ф. Энгельгардта он стал участником знаменитой северной экспедиции академика K.M. Бэра, впервые посетившей Новую Землю [404]. Под руководством этого замечательного ученого Леман прошел отличную подготовку к самостоятельной научной деятельности и приобрел репутацию знающего и добросовестного исследователя.

В 1838 г., вскоре после возвращения в Дерпт, В.А. Перовский предложил ему заняться естественно-научным описанием Южного Урала и устройством краеведческого музея, на что Леман с радостью согласился. В марте 1839 г. он покинул Дерпт и отправился на юго-восточную границу России, посетил по дороге Петербург и Казань и прибыл в Оренбург в середине апреля.

В то время А. Леману было 25 лет. Оренбург подарил ему такие яркие впечатления, какие не представлялись начинающему ученому даже в самых смелых мечтах.

В Оренбурге Леман сразу вошел в круг местных краеведов из окружения В.А. Перовского, но особенно близкие отношения связали его с В.И. Далем. Их знакомство началось намного раньше, еще во время учебы Даля в Дерптском университете в 1826—1829 гг. (149/150) В письме к сестре от 12 июня 1839 г. Даль пишет; «Прибыл Леман, которого ты, наверное, помнишь по имени по Дерпту, он был в то время маленьким мальчиком, а сейчас он — имеющий мировую славу натуралист, который уже с академиком Бэром побывал на Новой Земле. Приятный, обходительный юноша».²⁴⁷⁾

О дружбе Немана и Даля, их сотрудничестве свидетельствуют, в частности, три неизвестных ранее письма Даля (на немецком языке), обнаруженные в ПФА РАН среди материалов богатого и плохо изученного фонда Лемана,²⁴⁸⁾ много интересных документов, отражающих научную деятельность Лемана, хранится также в ГАОО.

Из документов оренбургского архива мы узнаем о конкретных задачах, которые ставил перед ним В.А. Перовский: «Главною целью занятий Лемана в Оренбургском крае было устройство Оренбургского Музея и составление геогностического описания Южного Урала». С самого начала Перовский поручил Леману собирать и готовить к экспозиции чучела животных, обитающих в Оренбургском крае, составлять коллекции насекомых и минералов, гербарии и т.д., чем молодой ученый и занялся вскоре после приезда в Оренбург: летом 1839 г. он отправился путешествовать по Южному Уралу и Башкирии для знакомства с природой края. Позднее Перовский уточнил, что от исследователя ожидают не рассказа о путешествии по краю, а научного описания его природы.²⁴⁹⁾

В письме к академику Ф.Ф. Брандту от 25 мая В.И. Даль сообщал, что Леман погружен в работу и уже насобирал много прекрасного и интересного. В частности, он нашел, что местный рак относится к виду, еще не описанному, и с его мнением согласен Э.А. Эверсман. Передавая суждения Лемана об ибисе, Даль делает примечание: «Леман протестует против слова «утверждает», ибо он лишь "предполагает"».

В.А. Перовский возлагал на Лемана большие надежды и в связи с предполагавшейся научной экспедицией к восточным берегам Аральского моря. Однако Леман от этой поездки отказался, но когда в ноябре 1839 г. начался зимний военный поход на Хиву, то Леман стал участником этого похода и впервые получил возможность познакомиться с природой зауральской степи. В труднейших условиях он вел систематические научные наблюдения, о результатах которых сообщал В.И. Даль в письмах к друзьям. К сожалению, дневник, который Леман вел в то время («Reise nach Chiva»), хранящийся в ПФА РАН, до сих пор не исследован.

Участник Хивинского похода М.И. Иванов вспоминал впоследствии: «Следовавший при отряде естествоиспытатель Леман, человек честный, добросовестный и трудолюбивый, собирал находящиеся (150/151) в Киргизских степях неизвестные еще тогда и малоизвестные породы животных, растений и минералов [277]. Другой спутник Лемана — молодой офицер Н.П. Иванин рассказал о его работе подробнее: «На обнаженных возвышенностях нам было приказано по пути, для предстоящих зоологических и геологических трудов ученой экспедиции собирать небольшие камни и мышей, на что солдаты наивно смеялись меж собой, говоря: "Чать, не мало и в Питере этой дряни"». Пополнялась и минералогическая коллекция. «По Илеку, Исенбаю и другим речкам, — рассказывает он, — таскали ему плотный кварцевый песчаник, с стекловидным блеском слюду, просто кварц с белыми гальками, серый и желтый полевой шпат, роговую обманку, известняк, асбест, яшму и порфир. У Эмбы окаменелые рыбки нашлись; на стороне Темира я нашел один зуб, да бросил его: он с помощью мороза чуть-чуть не откусил мне пальца. Уральский казак тоже не брал, уверяя, что его потерял киргизский сатана» [278, с. 135].

Небывало холодная и снежная зима, которая, в частности, была причиной неудачи всего похода, мешала работе натуралиста. Как заметил Даль в письме Г.П. Гельмерсену: «Леман очень и очень способный человек, но из-за снега и он ничего не смог сделать. Дюжины две мехов от млекопитающих — особенно грызунов, столько же растений, которые неутомимый собиратель отрыл под снегом и определил, и притом отчасти таких, каких здесь никогда еще не находили. Потом он снял и сообщил нам очень наглядный геогностический чертеж всего пройденного нами пространства; далее он набрал дюжины две минералогических образчиков, несколько окаменелостей, которые Вам будут интересны…» [237, с. 16]. Производились также метеорологические наблюдения и измерялась температура воздуха. В целом работа Лемана оказалась вполне успешной. К научным трофеям прибавились чучела степных лисиц-корсаков и других животных. Собранные коллекции Леман значительно пополнил в конце похода весной 1840 г., когда на обратном пути от Эмбы он отделился от основного отряда и проследовал к Ново-Александровскому укреплению на восточном берегу Каспийского моря. За заслуги в хивинской кампании по представлению Перовского Леман был награжден орденом Св. Станислава 3-й степени.

Любопытные сведения о работе Лемана во время Хивинского похода содержатся в письме В.И. Даля к нему от 17 февраля 1840 г., написанное, когда Леман решил отправиться к Ново-Александровскому укреплению.²⁵⁰⁾ Даль, который сопровождал Перовского, сообщал Леману о разрешении совершить задуманную экспедицию и давал необходимые наставления. Он советует Леману не тащить с собой уже собранных шкур: «Во всяком случае, — пишет он, — Вы (151/152) оставите здесь чучела лисиц-корсаков, которые Вам совсем не понадобятся». Предполагая, что Леман будет в Оренбурге раньше, В.И. Даль просит: «Вы, конечно, зайдете к моей старушке-маме и принесете ей хорошие вести от ее сыночка. Приветствуйте ее и скажите, что мы, вероятно, тоже скоро будем там, но не знаем точно, когда».

Судя по открытому листу, выданному Леману 16 марта, он должен был вместе с чучельником Лысовым отправиться в Ново-Александровское укрепление, а оттуда чрез Астрахань в Букеевскую орду и обратно в Оренбург.²⁵¹⁾ Однако в Оренбург Леман вернулся из Астрахани, так как во время морского путешествия из-за сильных ветров, недостатка провизии и питьевой воды испытал много лишений и заболел. В биографии Лемана, написанной академиком Г.П. Гельмерсеном, говорится, что его крепкое здоровье здесь впервые надломилось и в Оренбург он прибыл больным и в жалком состоянии; однако едва выздоровев, продолжил исследования в горах и степях Южного Урала и осенью 1840 г. добрался до Златоуста [378].

К этому времени относится и другое письмо В.И. Даля, адресованное «Его Благородию Александру Ивановичу Леману в Златоуст»: «Только что я услышал, дорогой Леман, что Вы в Златоусте. Завтра, в воскресенье, мы со Старбергом тоже будем там; подождите нас, Бога ради, и не предпринимайте в наше отсутствие ничего. Мы хотим вместе совершить все экскурсии на Таганай и т.д. Куда Вы хотите, но только вместе! До свидания. Даль».²⁵²⁾ Не исключено, что поездка В.И. Даля была связана с путешествием по Уралу английского агента капитана Дж. Аббота, о котором уже упоминалось.

Зиму Леман провел в Оренбурге, занимаясь, по словам Гельмерсена, приведением в порядок и определением собранных им объектов, часть которых позднее попала в Академию наук.

В то же время в Петербурге было принято решение командировать в Бухару горную экспедицию. Русская миссия, начальником которой стал горный инженер К.Ф. Бутенев, должна была выехать из Оренбурга весной 1841 г., а организация этого важного научного и дипломатического предприятия возлагалась на В.А. Перовского. По его инициативе в состав миссии включили А. Лемана. В.А. Перовский писал вице-канцлеру К.В. Нессельроде 7 февраля 1841 г.: «Назначение предполагаемой в нынешнем году миссии в Бухару дало повод надеяться на возможность исследовать сказанную страну во всех частях. Желая вполне воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами, я считал бы полезным прикомандировать к миссии его молодого натуралиста кандидата Дерптского университета Лемана, способности которого мне известны как по совершенным (152/153)) им поездкам в Оренбургском крае, так и по участию в зимней экспедиции 1839—1840 гг.»²⁵³⁾

В инструкции, данной Леману Перовским, значилось: «Назначив Вас, милостивый государь, для отправления с миссиею в Бухару, я считаю нужным сообщить Вам, что главная цель посылки Вашей заключается в исследовании физического состояния ханства и его окрестностей… Для пособия Вам при исследованиях командируются с Вами два чучельника, которых предписано мною снабдить всеми нужными принадлежностями для составления зоологических и ботанических коллекций».²⁵⁴⁾ Чучельники Андрей Скорняков и Павел Волженцов, как позднее докладывал Леман, во время путешествия отличились «совершенным знанием своего дела, постоянным отличным поведением и неусыпным рвением в исполнении своих обязанностей»,²⁵⁵⁾ поэтому музейные экспонаты, привезенные в Оренбург, отличались высоким качеством.

Экспедиция Бутенева, отправившаяся в Бухару 20 мая 1841 г. и возвратившаяся следующим летом, имела важное научное значение, так как были получены интереснейшие данные о природе областей Средней Азии. По дороге Леман знакомился с растительным и животным миром казахских степей. Один из участников похода вспоминал позднее: «Как в хивинской экспедиции, так и в этой, путешествовал известный натуралист Леман, которому я способствовал в сборе растений и составлении коллекций. Между прочим, нам удалось добыть двух хамелеонов, но к неудовольствию нашему, по опущении их в спирт замечательная игра и переливы красок их кожи у живых совершенно исчезла и кожа обесцветилась» [365, с. 590].

В Бухару экспедиция прибыла 5 августа. Здесь Леман получил письмо от В.И. Даля — самое длинное и содержательное из писем, обнаруженных в ПФА РАН, оно датировано 13 июля 1841 г. В это время В.А. Перовский решил оставить пост оренбургского военного губернатора и, как видно из письма, Даль беспокоился о себе и своих товарищах в ожидании серьезных перемен. Действительно, вскоре он получил назначение в столицу и, передав заведование музеем М.Ф. Зеленке, покинул Оренбург. Когда через год Леман вернулся из Бухары, он тоже отправился в Петербург, но его настигла в дороге внезапная смерть. Письмо, оказавшееся прощальным, Даль начинает словами: «В отдалении от остального мира, где Вы, дорогой Леман, сейчас находитесь, несколько строк из этого другого мира, к которому Вы тоже принадлежите, возможно, не будут Вам нежелательными… Дай Бог, чтобы и дольше так продолжалось». «Моя жена и моя мама, — добавляет он, — передают Вам привет и желают Вам очень много счастья». В заключение Даль замечает: «Сейчас (153/154) всех нас, чиновников, занимает мысль, куда мы должны деться с женами и детьми, когда Перовский уедет, что произойдет наверняка скоро. Бог знает, куда судьба забросит каждого и где ему уготован его кусок хлеба».²⁵⁶⁾

Между тем, после недолгого пребывания в столице Бухарского ханства исследователи, разбившись на группы, двинулись в восточном направлении — по долине Зеравшана до горного массива Каратау.

Леман, Ханыков и геолог Богословский оказались первыми со времен Тимура европейцами, побывавшими в Самарканде. Четверть века спустя Ханыков вспоминал, что, прибыв туда 2 сентября 1841 г., он полагал, что с 8 сентября 1404 г., дня въезда в Самарканд Гонзаллиса Клавихо, посланника Генриха III Кастильского, ни один европеец не посещал еще этой знаменитой местности. Однако выяснилось, что отряд Лемана и Богословского достиг Самарканда днем раньше. «Леман, — пишет Ханыков, — предлагал мне, шутя, купить у него право первенства посещения города и, конечно, я не думал тогда, что скорая смерть этого замечательного и талантливого молодого ученого и его спутника доставит мне, без покупки, печальное преимущество быть первым, еще живым, после Клавихо, свидетелем отживания Самарканда».

Отряд Лемана и Богословского, побывав в верховьях Зеравшана и исследовав горную местность, вернулся в Самарканд, где провел некоторое время. Леман хорошо познакомился с городом и подробно описал увиденное. В академическом архиве хранятся его мастерски выполненные зарисовки мавзолеев Шах-и-Зинца, медресе Шер-Дор и Тилля-Кары, развалин мечети Биби-Ханым — первые известные изображения этих прекрасных архитектурных памятников эпохи Тимуридов.

Вернувшись в Бухару, где Леман и его товарищи прожили несколько месяцев, он приводил в порядок результаты наблюдений, составлял описание Бухары, ее жителей, их обычаев, медицинских познаний, учебных заведений и т.д. [475].

В Оренбург миссия возвратилась в июне 1842 г. Леман, как пишет Г.П. Гельмерсен, вернулся возмужавшим, душевно окрепшим, обогащенным опытом и знаниями, но тем не менее невзыскательным и все в том же веселом настроении, благодаря которому он умел вызывать оживление в любом кругу. Он с радостью ждал возвращения на родину, по которой сильно истосковался.

В Оренбурге ему предстояло завершить дела, связанные с организацией музея. В одном из последних распоряжений В.А. Перовский предписывал: «Поручить Леману по возвращении неотлагательно привести в порядок сделанные им для музея коллекции».²⁵⁷⁾ (154/155) Кроме того, он должен был упорядочить собранные им сведения как о Южном Урале, так и о Бухаре, а результаты сообщить Академии наук. Завершить же порученное ему описание Оренбургского края Леман, по мнению Перовского, не мог в Оренбурге, по недостатку там необходимых пособий, и должен для этого приехать в столицу.

Из документов, хранящихся в ГАОО, видно, что новый военный губернатор В.А. Обручев пунктуально выполнил предписания своего предшественника и даже приказал задержать отъезд Лемана до тех пор, пока он совершенно не устроит в Музеуме все им собранное.

В рапорте от 12 июля Леман писал: «Окончив порученное мне устройство Музеума естественных произведений Оренбургского края и имея надобность лично уведомить Санкт-Петербургскую Академию о результатах моего путешествия в Бухарию, покорнейше прошу… выдать мне… прогонные деньги на проезд до Санкт-Петербурга, полугодовое жалованье и подорожную по казенной надобности»,²⁵⁸⁾ к рапорту приложен список экспонатов Оренбургского музея.

Леман покинул Оренбург 24 июля, но почувствовал себя больным и задержался в Бузулуке. Затем он решил свернуть в Симбирск, где рассчитывал на помощь своего друга доктора Розенбергера, но справиться с болезнью — «нервной лихорадкой» — не удалось, и 30 августа 1842 г. Александр Леман скончался.

Тяжело восприняли эту неожиданную потерю оренбургские друзья Лемана В.И. Даль, Г.П. Гельмерсен, Я.В. и Н.В. Ханыковы, известный географ и путешественник Пл.А. Чихачев. Последний, причислив Лемана, к «светлой плеяде наших среднеазиатских путешественников», писал, что «все те, которые участвовали в Хивинской экспедиции 1839—1840 гг., могли оценить самоотвержение этого ревностного мученика науки».

Преждевременная смерть помешала Леману обработать и подготовить к печати записи, которые с присущей ему аккуратностью он вел во время путешествий по Южному Уралу, зауральским и прикаспийским степям и Средней Азии. После его кончины по поручению Академии наук Г.П. Гельмерсен привел в порядок и в 1858 г. издал заметки о поездке из Оренбурга в Бухару и Самарканд. В качестве «зоологического приложения» в книгу было включено составленное академиком Ф.Ф. Брандтом описание позвоночных животных, которых Леман наблюдал в своих путешествиях. Научная общественность России приветствовала выход книги из печати. Так, «Географические известия», издаваемые Русским Географическим обществом, писали, что «сознание пользы подобного труда еще более усиливает сожаление о безвременной кончине Лемана». «Обширная (155/156) начитанность, — говорилось далее, — добросовестность и страсть к науке, характеризовавшие Лемана, ручались за основательность его разысканий,соединение же в нем непосредственного знакомства с Южным Уралом, Киргизской степью и западными оконечностями Тхань-Шаня и Билура давали надежду на чрезвычайно обильную массу новых и невозможных для другого геологических выводов, которые… пролили бы окончательно свет на этот отдел Средней Азии» [347].

Э.А. Эверсман (1794—1860)

Выдающийся исследователь природы России, сыгравший важную роль в развитии зоологии и экологии животных, Эдуард Александрович Эверсман (1794—1860) был тесно связан с Оренбургским краем в течение сорока лет [228]. Уроженец Германии (родился 11 января 1794 г. в дер. Верингхаузен под г. Хагеном в Вестфалии), он получил в Берлинском и других немецких университетах разностороннее образование. Готовясь первоначально к профессии горного инженера, Э.А. Эверсман основательно изучал физику, математику, минералогию, металлургию, но затем его интересы изменились — он посвятил себя наукам о живой природе, особенно зоологии. Его увлекла мечта о путешествии в страны Азии, растительный и животный мир которой в начале XIX в. был почти неизвестен. Осуществлению этой мечты помогло то, что его отца, видного горного инженера пригласили в Россию, где в 1814—1820 гг. он занимался строительством оружейной фабрики в Златоусте. Путь на Восток для Э.А. Эверсмана открывался через Урал.

Решив, что в будущих путешествиях окажется полезной профессия врача, он прослушал курс на медицинском факультете Дерптского университета. В 1816 г. в Дерпте, уже имея ученую степень доктора философии, Эверсман защитил диссертацию и получил диплом доктора медицины и акушерства. В том же году он переехал в Златоуст и занялся врачебной практикой, одновременно приступив к систематическому исследованию природы Урала. Успехи на этом поприще были отмечены его избранием в 1820 г. в действительные члены Московского Общества испытателей природы.

Для путешествия в Центральную Азию, которое оставалось главной целью Э.А. Эверсмана, была необходима материальная (156/157) поддержка. Она пришла неожиданно — в связи с отправкой в 1820 г. через Оренбург в Бухару первой русской дипломатической миссии под началом A.C. Негри (1784—1854). Эверсмана по ходатайству Оренбургского военного губернатора П.К. Эссена включили в состав миссии с тем, чтобы из Бухары он продолжил самостоятельно — под видом купца — путь в Кашгарию и Тибет. И хотя ему пришлось вернуться в Оренбург вместе с миссией, но поездка дала интереснейшие научные результаты, которые принесли молодому натуралисту европейскую славу.

По возвращении из Бухары Эверсман женился на С.А. Мансуровой, дочери известного генерала и крупного оренбургского землевладельца, вошел в круг местной аристократии и навсегда остался в России. В Оренбурге он прожил до 1828 г., когда был избран профессором кафедры естественной истории Казанского университета и переехал в Казань. Однако он по-прежнему часто бывал в Оренбурге, проводя летние месяцы в своем имении Спасском, и навсегда сохранил связь с оренбургскими друзьями. Позднее в их число вошли В.А. Перовский и В.И. Даль.

В результате многолетних исследований природы юго-восточного региона России Эверсман составил богатейшие зоологические коллекции и множество научных работ, в основном опубликованных в «Записках» Казанского университета. В них описана фауна исследованных областей, сделаны важные выводы, касающиеся систематики животных и зоогеографии. Особенно славилась энтомологическая коллекция Э.А. Эверсмана. В письме к академику Ф.Ф. Брандту от 8 октября 1838 г. В.И. Даль писал, что в ней «бабочек 1100 видов, жуков 2000 видов, мух и пчел тоже 2000».²⁵⁹⁾ Эту огромную, образцово составленную коллекцию впоследствии приобрело Русское энтомологическое общество, она хранится сейчас в Зоологическом институте РАН.

Среди сочинений Э.А. Эверсмана особое место занимает «Естественная история Оренбургского края». Ее первая часть («Вступление в подробную естественную историю Оренбургской губернии») вышла в свет в 1840 г. в Оренбурге, вторая («Естественная история млекопитающих животных Оренбургского края, их образ жизни, способы ловли и отношение к промышленности») — в 1850 г. в Казани, третья («Естественная история птиц Оренбургского края») — там же, в 1866 г., уже после смерти автора. Описание насекомых Оренбургского края приводится в особой работе Э.А. Эверсмана, опубликованной на латинском языке в Казани в 1844 г. Инициатором создания «Естественной истории Оренбургского края» был В.А. Перовский, которому и посвящен этот труд. По словам Эверсмана, он взялся за него после того, как осенью 1836 г. получил от оренбургского военного губернатора «вызов» написать «естественную (157/158) историю, или, лучше сказать, естествоописание Оренбургского края» [467, с. 82].

Завершив в январе 1837 г. первую часть сочинения, автор писал В.А. Перовскому, обращаясь к нему в посвящении к книге: «Ваше превосходительство, милостивый государь! Почтив меня однажды посещением своим, Ваше превосходительство изволили предложить мне написать «Естественную историю Оренбургского края». Желание Ваше было для меня приказанием; сверх того, оно вполне согласовалось с собственным призванием моим. Таким образом, давнишнее намерение мое обнародовать наблюдения по части естественной истории, собранные мною в течение двадцати лет на всем пространстве между Волгою и хребтом Урала, удостоились Вашего поощрения и ныне сбылись на деле. Осмеливаюсь поднести Вашему превосходительству первую часть трудов этих: ОБЩУЮ ИСТОРИЮ ОРЕНБУРГСКОГО КРАЯ. И кому бы я посвятил книгу эту, если не Вам, виновнику ее издания?» [Там же, с. 80-81].

Русский перевод книги, написанной по-немецки, выполнил В.И. Даль. В предисловии переводчика говорится: «Приказание перевести сочинение это с немецкой рукописи на русский язык исполнил я, во всех отношениях, с особенным удовольствием. Независимо от всегдашнего желания сделать угодное своему начальнику, личные отношения мои к сочинителю и привязанность к предмету сочинения заставили меня заняться делом со всевозможным старанием» [Там же, с. 84]. Сделать это оказалось очень нелегко из-за обилия специальных научных терминов и стремления В.И. Даля избегать в русском тексте иностранных слов. Он пишет: «Придерживаясь, сколько смог и умел, смысла и духа подлинника, я избегал нерусских выражений и оборотов, стараясь передать русские названия предметов» [Там же]. Только там, где «русские названия могли быть темными», он присоединял, для ясности, названия немецкие.

Отметим, что, как пишет Даль, он, по разрешению и желанию сочинителя, осмелился присовокупить от себя несколько замечаний. Их значение он оценивает с присущей ему скромностью: «Вовсе не будучи ученым естествоиспытателем, все притязания мои я ограничиваю тем, чтобы способствовать, по силам своим, людям более ученым и сведущим в изысканиях их и в распространении полезных знаний». Однако научный анализ примечаний В.И. Даля к «Естественной истории Оренбургского края» позволяет исследователям считать его в какой-то мере соавтором этой прекрасной книги. Даль проявил себя как тонкий наблюдатель и знаток природы края — лесистых и горных районов Урала и степи по левую сторону реки Урала до Каспийского и Аральского морей.

Даль не только подмечает и ярко описывает особенности климата Оренбургского края, в том числе зимние и летние бураны, но и оценивает природные условия с медицинской точки зрения, утверждая, что этот климат «вообще здоровый». Приводит данные о (158/159) характерных болезнях, распространенных среди людей и домашних животных. Он дополняет описание марева, рассказывает о загадочных озерах Башкирии Ачулы-куль и Кандра-куль, о замечательных пещерах в Уральских горах, с которыми связано много народных сказок, об особенностях рек Южного Урала и т.д. Приводя дополнительные сведения о безводных районах зауральских степей, пишет о трудностях, с которыми сталкиваются кочующие здесь казахи. При обсуждении описанных Эверсманом палов, вошедших в обычай у кочевых народов, Даль доказывает вред этого гибельного обычая и приводит примеры его трагических последствий. Сообщает о попытках лесоразведения в Оренбургском крае при Перовском и учрежденном последним училище лесоводства, об углублении артезианского колодца, заложенного в центре Оренбурга, об открытии некоторых полезных ископаемых на Урале, а также о том, что в зауральских степях еще не удалось отыскать каменного угля, годного для горного дела.

Работу над переводом книги Эверсмана В.И. Даль закончил летом 1838 г. В приписке к письму академику Ф.Ф. Брандту от 1 мая он сообщал: «Доктор Эверсман написал по приглашению нашего губернатора Естественную историю Оренбургской губернии, включая описание степей и т.д.; первая часть, общее обозрение, готова, и я получил поручение сделать ее перевод, как только Эверсман вернется из-за границы, мой перевод будет ему представлен».²⁶⁰⁾

Даль писал Брандту 8 октября: «Я хочу упомянуть о крайне интересном естественно-историческом труде, первую часть которого на этих днях я закончил с немецкого на русский. Наш губернатор побудил профессора Казанского университета Эверсмана написать обстоятельную естественную историю Оренбургского края; Эверсман обживает и объезжает здешнюю область уже в течение 20 лет. Первая часть содержит общие сведения о стране, климате, погоде вместе с геогностическим обзором страны. Далее следуют специальные части, где все, что относится к трем царствам природы, должно быть названо по именам и описано вместе с латинскими названиями».²⁶¹⁾

В ГАОО хранится дело «Об отсылке профессору Эверсману 1500 руб. за Естественную историю Оренбургского края», документы которого рассказывают, как проходила публикация сочинения.²⁶²⁾ Оно начинается письмом В.А. Перовского к Э.А. Эверсману, которое написано после ознакомления с текстом перевода рукописи: «Милостивый государь Эдуард Александрович! С большим удовольствием прочитал первую часть Вашего ученого и основательного труда «Естественную историю Оренбургского края». Я поставляю себе в особую заслугу, что подал повод к сочинению Вами этой (159/160) полезной и единственной у нас в своем роде книги и что могу способствовать к ее скорейшему распространению в отечестве нашем.

Ограниченность средств, коими я могу располагать для подобных предметов, не позволяет мне вознаградить труды и время Ваше по достоинству, если только труд и время могут быть оценены.

Между тем… надеюсь однако же, что Вы не откажетесь от предложения скорого окончания великого труда Вашего собственно из любви к науке, которой Вы на поприще своем успели уже принести столько существенной пользы».²⁶³⁾ Отметим, что текст письма написан почерком В.И. Даля.

После одобрения рукописи началась подготовка к ее публикации. Печатать ее Перовский решил в походной топографии штаба отдельного Оренбургского корпуса на средства, которыми располагала канцелярия военного губернатора. Бумагу закупили в Петербурге в марте 1839 г. и затратили на нее 1215 руб., о чем свидетельствует письмо Я.В. Ханыкова. Книга вышла из печати в 1840 г. В архивных документах значится, что «в типографии штаба отдельного Оренбургского корпуса напечатана «Естественная история Оренбургского края», сочинение г. Эверсмана; на царской бумаге 20 экземпляров, на обыкновенной 1300 экземпляров. Итого 1320 экземпляров».²⁶⁴⁾ Тогда же 30 из них, в том числе все напечатанные на «царской бумаге», были отправлены в Петербург В.А. Перовскому, который, гордясь этим изданием, демонстрировал его в столице. Поскольку основная часть тиража осталась на руках у автора и переводчика, понятно, почему сочинение, получившее признание в ученом мире, сразу стало библиографической редкостью. Впервые оно переиздано в 2001 г. в Оренбурге [468].

В заключение заметим, что в 1851 г., когда В.А. Перовский вновь вернулся в Оренбург в должности оренбургского и самарского губернатора, он получил из Казани вторую часть сочинения Эверсмана, изданную в 1850 г. В сопроводительном письме ректора Казанского университета И.М. Симонова говорилось: «Ваше превосходительство, милостивый государь Василий Алексеевич! Совет Императорского Казанского университета определил поднести Вашему высокопревосходительству в дар изданную университетом вторую часть «Естественной истории Оренбургского края», сочинения профессора Эверсмана, которого первая часть обязана появлением в свет просвещенному покровительству Вашего высокопревосходительства к наукам и искреннему благорасположению к управлявшемуся прежде и ныне вновь управляемому Вами Оренбургскому краю…».²⁶⁵⁾ (160/161)

3. В.И. Даль — востоковед^*)

Город-крепость Оренбург сразу стал главной точкой соприкосновения России с Востоком. Здесь сходились пути караванной торговли, отсюда отправлялись русские дипломатические миссии в казахстанские степи и ханства Средней Азии, сюда прибывали посланцы восточных правителей. Более ста лет Оренбург охранял юго-восточные границы России от нападений извне.

Чтобы решать нелегкие задачи внешней политики и торговли, необходимо было хорошо узнать восточных соседей — изучить географию и составить карту центрально-азиатского региона, освоить языки населявших его народов, ознакомиться с их характером и бытом. Это поняли и последовательно осуществляли «устроители» и первые начальники Оренбургского края И.К. Кирилов (1689—1737), В.Н. Татищев (1686—1750), И.И. Неплюев (1693—1773). Вместе со своими помощниками П.И. Рычковым (1712—1777) и А.И. Тевкелевым (1675—1766) они сделали Оренбург центром практического востоковедения.

Почти одновременно город стал одним из центров научного востоковедения — ориенталистики, изучения истории, литературы, памятников материальной и духовной культуры народов Востока. В XVIII в. такие исследования велись главным образом в Петербургской Академии наук. Начало научному востоковедению в Оренбуржье было проложено в 1737—1739 гг., когда в должности начальника края находился выдающийся государственный деятель и ученый, создатель первой научной истории России В.Н. Татищев. Он был знаком с восточными языками и проявлял большой интерес к истории народов Азии, часто переплетавшейся с судьбой русского народа.

Татищев собирал восточные рукописи, искал в них сведения, касающиеся истории России. Много внимания, например, он уделил сочинению хивинского историка XVII в. Абу-л-Гази Бахадур-хана «Родословная тюрок». Он старался организовать восточные переводы на русский язык. С этой целью он учредил школу переводчиков при Оренбургской комиссии. Ему же принадлежала инициатива создания русско-татарско-калмыцкого словаря.

В этой работе В.Н. Татищеву деятельно помогал его ученик П.И. Рычков, который позднее продолжил начатое дело самостоятельно. Он писал, что поручал купцам, отправлявшимся из Оренбурга в Бухару и дальше, доставать не жалея денег, рукописные книги по истории Востока на арабском и персидском языках, а к переводу привлекал толмачей, служивших в Оренбурге. Полученные из восточных книг сведения, а также материалы о Казахстане и Средней Азии, собранные у путешественников, П.И. Рычков использовал (161/162) в своих сочинениях. Его «Краткое известие о татарах и о нынешнем состоянии тех народов, которые в Европе под именем татар разумеются» содержало важные данные об этих краях.

В XIX в. востоковедение оформилось в самостоятельную науку. В России появились учебные и научные учреждения, задача которых состояла во всестороннем изучении Востока. Четко определились два направления в востоковедении: практическое, подчиненное интересам министерства иностранных дел, и академическое, которое развивалось в Академии наук и в Петербургском, Московском и Казанском университетах.

Оренбургу было суждено объединить оба направления этой науки, чему во многом способствовала созданная в 1799 г. Оренбургская Пограничная комиссия, в которой видели своего рода филиал Азиатского департамента министерства иностранных дел России, поэтому ее чиновники по долгу службы становились востоковедами-практиками. Среди них прежде всего назовем Г.Ф. Генса (1787—1845), который более 20 лет возглавлял это учреждение.

Но ввиду важности внешнеполитической роли, которую играла Оренбургская Пограничная комиссия, ее штат пополнялся первоклассными специалистами — востоковедами, которые умело сочетали исполнение обязанностей с научными исследованиями. Об этом свидетельствуют биографии известных русских востоковедов П.И. Демезона (1807—1873), В.В. Григорьева (1818—1881), В.В. Вельяминова-Зернова (1830—1904), И.И. Ильминского и других, которые в разное время служили в Оренбурге.

Большое значение для русского востоковедения имело открытие в Оренбурге в 1825 г. Неплюевского военного училища (с 1844 г. — кадетский корпус) — первого военного учебного заведения, где арабский, татарский и персидский языки входили в число главных предметов обучения. Преподавали их такие знатоки восточных языков, как П.И. Демезон, М.И, Иванов (род. в 1812 г.), С. Кукляшев и другие.

Отметим, наконец, что немалую роль в превращении Оренбурга в крупный центр отечественного востоковедения сыграли военные губернаторы П.П. Сухтелен и В.А. Перовский. Они стремились привлечь к работе специалистов-востоковедов и заинтересовать востоковедением других сотрудников. Благодаря П.П. Сухтелену в Оренбурге оказался П.И. Демезон. С В.А. Перовским в 30-х годах сюда приехали из столицы В.И. Даль и талантливые братья Я.В. и Н.В. Ханыковы, которые внесли важный вклад в изучение Востока и Средней Азии. Во второй период службы В.А. Перовского в Оренбурге (1851—1857) вместе с ним здесь работали Я.В. Ханыков, В.В. Григорьев, В.В. Вельяминов-Зернов.

По инициативе В.А. Перовского в дипломатических миссиях в Бухару принимали участие П.И. Демезон, Н.В. Ханыков, И.В. Виткевич (1808—1838), записки которых о Средней Азии имели большое значение как для практического, так и для научного востоковедения. (162/163) Серьезно занимались вопросами востоковедения многие образованные гражданские и военные чиновники, служившие в Оренбурге в этом время. Особого упоминания среди них заслуживает В.И. Даль.

В Оренбурге В.И. Даль служил восемь лет (1833—1841). По делам службы В.И. Далю приходилось постоянно общаться с казахами, состоявшими в российском подданстве, и с представителями Бухарского, Хивинского и Кокандского ханств, вникать в политику этих государств, а следовательно, заниматься вопросами, которые относятся к востоковедению. В этой области он приобрел большие познания. Своим руководителем и наставником В.И. Даль считал Г.Ф. Генса, о котором писал в 1835 г. в газете «Северная пчела»: «Меня здесь Бог натолкнул на клад: не только могу я вам сказать, коли угодно, как зовут хана Бохарского с чадами и домочадцами и весь двор его по имени и отчеству, но почти мог бы взяться отвечать на любой вопрос относительно нынешнего состояния Средней Азии, благодаря от всей души ученого и благомыслящего человека, который, не будучи сам в состоянии, по многосложности служебных занятий, воспользоваться собранными им в течение десятков лет записями, поручил мне вынести из-под многолетнего спуда сведения, за которые весь ученый и неученый мир должен сказать ему, неутомимому собирателю и исследователю, большое спасибо».

Материалы Г.Ф. Генса касались всех сторон жизни совершенно закрытых для европейцев ханств Средней Азии и были основаны на сведениях, полученных от купцов, привозивших товары в Оренбург, и рассказах освобожденных от плена русских. Из цитированной выше статьи видно, что В.И. Даль собирался обработать и опубликовать эти материалы: «Все издание мое, — сообщает он, — само собою разделяется на три части:

1. Рассказы русских пленников о Средней Азии, независимой Татарии и Туране и соседственных с ней странах;

2. Рассказы путников и купцов о том же;

3. Объяснения и замечания ко всему к этому, расположенные не отрывками, к которым не знаешь, как приноровиться, отколь подойти, а соединенные в одно целое, в связный рассказ.

Тут же будут приложены родословные Бухарских, Хивинских, Кокандских ханов, Афганских шахов. Не знаю, в каком виде удастся мне издать все это, — но я работаю прилежно и почти половина дела закончена».

Свой план В.И. Даль осуществил, хотя, к сожалению, лишь частично. Он опубликовал в разных периодических изданиях ряд рассказов русских пленников: Федора Грушина, Андрея Никитина, Якова Зиновьева, урядника Попова, Тихона Рязанова, портупей-поручика Медяника, а также рассказ освобожденных пленников об осаде Герата персами в 1837—1838 гг., в которой им довелось принимать участие. Эти публикации вызвали огромный интерес у современников. Известный востоковед П.С. Савельев упоминал статьи (163/164) В.И. Даля, составленные из рассказов русских пленных в Хиве, писал, что для этнографии края они представляют драгоценные данные, каких напрасно будем искать у ученых путешественников, и заслуживали бы быть изданными отдельно, книгою. Н.И. Веселовский отмечал, что эти рассказы были изложены так мастерски, как умел излагать только Даль. На основе этих сведений В.И. Даль написал статью «Новейшие сведения о Хиве», которая была напечатана в 1839 г. на немецком и русском языках.

Много сведений о Хивинском ханстве приводит В.И. Даль в сочинениях, посвященных зимнему военному походу на Хиву 1839—1840 гг., в котором сам принимал участие. В 1842 г. он опубликовал статью «Военное предприятие противу Хивы» [77], а в 1867 — «Письма к друзьям из похода на Хиву» [150].

В 1836 г. В.И. Даль записал рассказ своего друга прапорщика И.В. Виткевича о его смелой поездке в Бухару, где тот собрал много интересных сведений о Бухарском ханстве, его хозяйстве, системе управления, нравах и обычаях народа. Эта запись, хранящаяся в рукописи в ПФА РАН, опубликована только в 1983 г.

С большим интересом В.И. Даль относился к казахскому народу, его языку, быту, обычаям. Об этом свидетельствуют его замечательные литературные произведения на казахские темы «Бикей и Мауляна» и «Майна», а также очерки, носящие этнографический характер, например, «О кумысе». Глубокое знание казахских степей он проявил в статье о карте, изданной в Берлине.

Не меньшее внимание В.И. Даль уделял Башкирии и башкирскому народу. Уже в 1834 г., вскоре после приезда в Оренбург, он опубликовал в Дерптском научном ежегоднике на немецком языке статью «Замечания о башкирцах», которая тогда же в сокращенном русском переводе была помещена в «Журнале министерства внутренних дел». В художественных произведениях Даля оренбургского период башкирская тематика также играет значительную роль.

Интерес к фольклору и этнографии татар, башкир, казахов побудил В.И. Даля к серьезному изучению тюркских языков, знакомство с которыми началось у него еще во время турецкой кампании. Он систематически занимался татарским языком под руководством оренбургского муллы, а в очерках и письмах отмечал сходство и различие между тюркскими языками, разъяснял значение отдельных слов и оборотов. Современный анализ работ В.И. Даля дает основания причислить его к первым лингвистам-тюркологам.

Отметим еще одну важную заслугу В.И. Даля перед отечественным востоковедением — собирание редких восточных рукописей. Живя в Оренбурге, он общался с людьми, через которых можно было найти рукописи, ценные для науки, и не упускал таких возможностей. Так, по просьбе востоковеда академика Френа он предпринял поиски рукописи сочинения «Родословная тюрок» хивинского (164/165) историка Абу-л-Гази Бахадур-хана (1603—1664), которые увенчались успехом. В письме к Френу от 1 мая 1838 г. Даль сообщил, что ему удалось через бухарцев приобрести прекрасный экземпляр сочинения, который он затем передал в Академию наук. Его находка была особо отмечена в академических протоколах и научной печати. Исследованием этого важного исторического документа занялся П.И. Демезон, который впоследствии (в 1871—1874 гг.) опубликовал его текст с французским переводом и комментариями.

Как видно из материалов, хранящихся в ПФА РАН, в 1840 г. Даль представил в Академию рукопись, содержащую часть турецкого перевода исторического сочинения известного Табери, а в 1842 г. передал в дар Академии для Азиатского музея десять восточных рукописей.

Самое яркое свидетельство интереса В.И. Даля к востоковедению и знания им восточных языков — выполненные им переводы на русский язык татарских легенд «Жизнь Джингиз-хана» [24] и «Повествование об Аксак-Тимуре». Первый перевод был опубликован в 1835 г. в журналах «Сын отечества» и «Северный архив», второй — в 1838 г. в газете «Литературные прибавления к Русскому инвалиду».

В примечаниях к легенде о Джингиз-хане В.И. Даль сообщает, что перевод был сделан с татарского текста, опубликованного в 1822 г. адъюнктом восточной словесности Казанского университета И. Хальфиным (1778—1829), а последним сказка «заимствована из какой-то старинной рукописи, отысканной в татарской деревеньке» [24, с. 227]. Далю понравилась эта легенда, которая «как все сказки, основана на некоторых исторических событиях, перемешана с баснословными преданиями, разукрашена небывальщиною всякого рода и искажена странностями уносчивого восточного воображения… Сказка эта вещь неважная, но наравне со многими подобными заслуживает, кажется, быть тиснутою, хотя бы только в повременном издании» [Там же]; примечательны слова Даля: «Стыдненько, что мы доселе не много ознакомились с непространною словесностью азийских народов или около белой Руси обитающих» [Там же.].

В.И. Даль уверен в точности своего перевода и называет тех, кто помогал ему — оренбургского муллу и преподавателя Неплюевского военного училища М.И. Иванова. «Кажется, перевод верен и близок, — пишет он, — впрочем, подлинник во многих отношениях сбивчив и неясен, да притом и словаря татарского у нас в России нет вовсе. Я ссылаюсь во всем, что сделал, на муллу Абдуллу и на учителя татарского языка при Неплюевском военном училище, г. Иванова, который со всегдашним радушием и готовностью нередко служил мне, так сказать, живым словарем» [Там же].

Приведем небольшой отрывков из этой сказки, иллюстрирующий достоинства перевода. В нем идет речь о том, как красавица (165/166) Буртакучюн спасла четырех мальчиков из непокорных родов, которые по приказу Джингиз-хана были вырезаны, а хан, узнав об этом, приказал привести ослушницу. «Буртакучюн, отвечав на это, хорошо, иду, встала, накинула хребтовую соболью шубу на распашку, а на нее башмет алого шелку, надела на голову шапку чернобурой лисы и взяла утаенных четырех ребятенок с собою. А ребятам тем было, которому одиннадцать, которому тринадцать, а которому и четырнадцать годов и собою бесконечно пригожи. Сама же Буртакучюн была пятерицею пригоже их; и в то время не было человека, видавшего подобную красавицу; только всемогуществом Божиим могла быть создана таковая. Волосы у нее были в сорок сажен маховых, и две прислужницы, склав их в золотые чащи, несли их за нею вслед… Пан, увидев красоту ее и долгий волос, изумлялся; однако же сказал: "гой Буртакучюн, для чего ты, утаив детей этих, стала мне виновата воровством? " И Буртакучюн умильно молвила: "О хан! Из сожаления к тебе утаила я их и сделала". И Джингиз-хан спросил: "Да почему же ты меня жалела? " Она же отвечала: "О, хан, мой, тяжело будет душе твоей так я подумала… Ты, будучи ханом, не раб всевышнего бога? И сам лев даже, хотя он и зверь лютый, гонится за добычею вперед, а за тою, которую уже миновал, назад не кидается, а дарует ей волю… Хан мой, ты человек. И так, даруй жизнь мне и детям этим! Месть — дело низкое, чернь, не щадящая достоинства, погубила бы и их при общем убийстве, а потому, чтобы не истребились роды их и племена, я их сокрыла". Тогда Джингиз сказал: "Той, ради убедительных речей пространного, как море, сердца твоего дарю им жизнь и свободу от сотни тысяч смертей"».

4. Оренбург в писательской судьбе В.И. Даля

Еще до отъезда в Оренбург В.И. Даль тесно сблизился с многими столичными литераторами и получил значительную известность как писатель. Первый его рассказ «Цыганка» [3] был напечатан в 1830 г. в журнале «Московский телеграф», издававшемся Н.И. Полевым (1796—1846).

В 1832 г. под псевдонимом «Казак Луганский» Даль выпустил отдельным изданием сборник «Русские сказки. Пяток первый» [7], который получил одобрение у В.А. Жуковского и A.C. Пушкина.

Впоследствии В.И. Даль, вспоминая о первых встречах с Пушкиным, писал: «Это было именно в 1832 году, когда я, по окончании турецкого и польского походов, приехал в столицу и напечатал первые опыты свои. Пушкин, по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается». (166/167)

По поводу первых сказок В.И. Даля П.И. Мельников-Печерский писал: «Они встречены были с восторгом всеми лучшими писателями того времени; особенно Пушкин был от них в восхищении. Под влиянием первого пятка сказок Казака Луганского он написал лучшую свою сказку — О рыбаке и золотой рыбке — и подарил Владимиру Ивановичу ее в рукописи с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому, сказочник Александр Пушкин» [326, с. XXXVII].

К 1832 г. относятся еще две публикации Даля: «Из украинской повести» [6] и «Слово медика…» [4]. Сказки и очерки В.И. Даля стали появляться в разных столичных изданиях — в журнале «Сын отечества», кбторый издавал Н.И. Греч (1787—1867), в газетах «Северная пчела» (издававшейся Н.И. Гречем и Ф.В. Булгариным) и «Литературные прибавления к Русскому инвалиду», издателем которой был А.Ф. Воейков (1778—1839).

В 1833 г. «особою книжкою», как сказано в «Росписи» опубликованных сочинений В.И. Даля, вышла первая часть «Былей и небылиц», а в сборнике «Новоселье», изданном в честь А.Ф. Смирдина (1795-1857), — «Сказка о Емеле-дурачке» [10]. Тогда же в журнале «Сын отечества» появился очерк В.И. Даля «Описание моста, наведенного на реке Висле для перехода отряда генерал-лейтенанта Ридигера» [8], вышедший также отдельным изданием в типографии Н.И. Греча.

С переездом В.И. Даля в Оренбург его сотрудничество со столичными журнальными изданиями продолжало успешно развиваться. Знакомство с отдаленным Оренбургским краем, жизнью и бытом населявших его народов дало новый толчок творчеству писателя, который всегда интересовался вопросами этнографии и целенаправленно собирал образцы народных говоров.

Во время своей первой командировки в земли уральского войска, в которую В.И. Даль отправился сразу по приезде в Оренбург в 1833 г., он получил новые впечатления и темы для очерков и рассказов. И уже в 1833 г. в «Северной пчеле» появилось его письмо Н.И. Гречу об уральцах [13]. В «Росписи» он упоминает «статейки» из этой серии, вышедшие в 1834 г.: «Новый атаман» [15], «Совершеннолетие наследника» (кстати, ее в газете обнаружить не удалось), «Скачка в Уральске» [18] и др.

В.И. Даль продолжил и публикацию сказок. В 1834 г. в журнале «Библиотека для чтения», издававшемся О.И. Сенковским (1800—1858), была напечатана сказка «О воре и бурой корове» [19], а в 1836 — «Сказка о Георгии Храбром и волке» [34]. В примечании к ней В.И. Даль отметил: «Сказка эта рассказана мне A.C. Пушкиным, когда он был в Оренбурге, и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга. Этот разговор состоялся 19 сентября 1833 г.»

В 1836 г. в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» (167/168) В.И. Даль опубликовал «Сказку о бедном Кузе бесталанной голове и переметчике Будунтае».

С В.Ф. Одоевским (1804—1869) — одним из наиболее образованных людей своего времени, писателем, публицистом, литературным и музыкальным критиком, ученым-изобретателем, популяризатором научно-технических знаний — В.И. Даль сдружился раньше, а события зимы 1837 г. еще более сблизили их. Одоевский сотрудничал с Пушкиным в «Литературной газете» и «Северных цветах», помогал ему в редактировании «Современника», до последней минуты он не терял надежды на благополучный исход дуэли. Сохранилась его записка Далю от 29 января 1837 г.: «Напиши одно слово: лучше или хуже. Несколько часов назад Арндт (доктор) надеялся».

После отъезда Даля в Оренбург они переписывались. Одоевскому адресовано письмо Даля «О омеопатии», которое было опубликовано в 1838 г. в журнале «Современник».

Среди тех, с кем В.И. Даль особенно сблизился зимой 1836—1837 гг., был A.A. Краевский (1810—1889), который с 1834 г. сотрудничал в «Журнале министерства народного просвещения», а в 1837—1838 гг. редактировал «Литературные прибавления к Русскому инвалиду».

Таким образом, проведя в столице несколько месяцев, В.И. Даль упрочил отношения с многими писателями и издателями. Вернувшись в Оренбург и погрузившись в служебные дела, каждую свободную минуту он использовал для литературного творчества, а его результатами, новыми замыслами и планами делился в письмах со столичными друзьями. A.A. Краевскому он не только посылал свои сказки, рассказы и очерки, но писал по его просьбе рецензии, например, на сочинения украинского драматурга Г.Ф. Квитки-Основьяненко (1778—1843). В 1839 г., когда Краевский после смерти Воейкова стал издателем журнала «Отечественные записки», В.И. Даль активно с ним сотрудничал. В вышедшем в том же году 3-м томе этого журнала была опубликована его повесть «Бедовик», очень доброжелательно встреченная критикой. В.Г. Белинский писал, что в ней «так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца» и что «характер героя ее — чудо».

Среди корреспондентов В.И. Даля был и П.А. Плетнев (1792—1865), известный литератор, профессор Петербургского университета, один из ближайших друзей A.C. Пушкина и A.A. Дельвига. В 1835—1836 гг. он помогал Пушкину в работе над «Современником», а в 1838 г. стал редактором-издателем этого журнала. Как и В.И. Даль, П.А. Плетнев присутствовал при кончине Пушкина.

В Петербурге В.И. Даль дружески общался с А.П. Башуцким (1803—1876), бывшим военным, адъютантом при петербургских генерал-губернаторах, который с 1834 г. занялся издательской и журнальной деятельностью [350]. (168/169)

По-видимому, А.П. Башуцкий в это время увлек В.И. Даля своими издательскими планами, которые по большей части оказались несостоятельными. Из писем Даля к Краевскому видно, что он разочаровался в Башуцком как в корреспонденте и пришел к выводу о ненадежности его проектов, но продолжал сотрудничать с ним и позднее представил свой очерк «Уральский казак» [79] для публикации в задуманном Башуцким в 1840 г. коллективном издании — альманахе «Наши, списанные с натуры русскими». Этот очерк, прошедший цензуру 25 февраля 1841 г., вышел в свет в 14-м выпуске альманаха в декабре 1842 г. Позднее Даль печатался и в издававшемся А.П. Башуцким 1847—1849 гг. еженедельном журнале «Иллюстрация».

Живя в Оренбурге, В.И. Даль переписывался с историком, литератором, журналистом М.П. Погодиным (1800—1875), который в 1841 г. вместе с С.П. Шевыревым (1806—1864) начал издавать журнал славянофильского направления «Москвитянин». Впоследствии, в московский период жизни, Даля связала с Погодиным близкая дружба.

Оренбургские письма В.И. Даля чрезвычайно интересны как с биографической, так и с научной точки зрения, некоторые из писем сохранились в подлиннике. К последним относятся находящиеся в Отделе рукописей РНБ письма В.И. Даля к В.Ф. Одоевскому²⁶⁶⁾ и A.A. Краевскому,²⁶⁷⁾ которые опубликованы только в 2000 г.

Письмо к В.Ф. Одоевскому написано 5 апреля 1837 г. (т.е. вскоре после возвращения из Петербурга) на почтовой бумаге с рисунком «Вид дома в деревне Андреевке Оренбургской губернии» (такую бумагу выпустила тогда походная типография при штабе Отдельного оренбургского корпуса). «Придравшись к удобному случаю, — пишет Даль, — рад я поклониться Вам душевно и пожать руку Вашу, благодарить за дружбу Вашу и расположение с первого дня встречи нашей; не забывайте меня и я Вас поминать буду». Он сообщает Одоевскому, который участвовал в редактировании «Литературных приложений к Русскому инвалиду», что через Башуцкого и Краевского послал рецензию, или, как он выражается, «воззрение на пьесу Г.Ф. Квитки-Основьяненко "Сватанье на Гончаровке"», которая была опубликована в 1836 г. на украинском языке в Харькове. Для «Современника» он передал перевод рассказа Квитки-Основьяненко «Солдатский портрет», понравившийся В.А. Жуковскому и напечатанный в 1833 г. в Харькове в альманахе «Утренняя заря». «Ей богу, — жалуется Даль, — нет ни средств, ни досугу переписать; должен, чтобы мало-мальски сдержать слово, послать измаранную черновую рукопись свою; иначе протянулось бы дело еще на неделю». (169/170)

Даль надеется еще кое-что послать, но не может довести задуманное до конца, так как очень занят. «Работы столько теперь, — пишет он, — что только украдкою от самого себя мог сделать и это: работа, говорят, не медведь, в лес не уйдет, — да казенная работа упырем сидит на шее и не дает покою». В подтверждение он сообщает, что «даже еще ни разу не был в поле», на охоте, хотя «ястреба клекотом своим зовут на потеху».

Письма A.A. Краевскому, датированные 1837—1840 гг., не только свидетельствуют о напряженной творческой работе В.И. Даля и его активном участии в литературной борьбе того времени, но сообщают много важных сведений о событиях, происходивших в Оренбурге, об умственной жизни оренбургского общества.

Первое письмо,²⁶⁸⁾ написанное 30 июля 1837 г., начинается словами: «Любезный Александр Андреевич, пишу записочку эту из Уральска, где сидим мы, по делам нашим, уже три недели». Эти «дела» были связаны с инцидентом, который произошел 16-17 июня при посещении Уральска путешествовавшим по России наследником престола. Цель письма — выяснить, почему A.A. Краевский не сообщает о получении заказанного им «разбора» пьесы Г.Ф. Квитки-Основьяненко «Сватанье на Гончаровке». «За что Вы забраковали мой разбор Сватанья? — спрашивает Даль. — Длинен или короток, широк или узок? Или опоздал?» Он сообщает также, что написал «с пяток повестей и рассказов», которые нужно переписать начисто, да нет переписчиков. «Однако, — пишет он об этих работах, — когда вернемся в Оренбург, хотелось бы отправить Вам». Здесь же упоминается стихотворение «Не стыдно ль Вам», тоже отосланное Краевскому ранее.

Второе письмо, датированное 1 сентября, написано в Оренбурге после получения ответа. Даль объясняет, что 6 апреля он отправил Башуцкому для передачи Краевскому или Одоевскому свой разбор «Сватанья» Г.Ф. Квитки-Основьяненко и русский перевод рассказа того же автора «Солдатский портрет». Он пишет, что от Башуцкого не получил ни строки в ответ. Другое письмо ему же со стихотворением «Не стыдно ль Вам» он отослал 24 июля, но также «услышал одно молчание». Эта необязательность, по-видимому, его сильно беспокоила.

Поскольку Башуцкий, позволивший Далю выписывать через него книги, на письма не отвечал, то Даль просит Краевского взять эту задачу на себя: «Виноват, что нагружаю Вам на шею, — пишет он, — право, просить некого, а писать прямо книготорговцам, как мы, губернские жители, знаем, чрезвычайно неудобно. Они все большие паны, не допроситься, не домолиться и считаться с ними не дай Бог».²⁶⁹⁾ Даль хотел бы получить «Русские простонародные предания (170/171) и суеверные обряды» И.М. Снегирева (1793—1868), автора «Сказаний русского народа». Об этих сочинениях он пишет: «Дни мне были подарены им, да, видно, забыл, а хочется, чтоб были». Кроме того, он просит подписать себя и H.H. Дурасова на сочинения Пушкина и журналы.

Даль сообщает Краевскому, что пишет статьи для популярного «Энциклопедического лексикона», который в 1835—1841 г. издавал известный петербургский книгоиздатель, книготорговец и владелец типографии A.A. Плюшар (1806—1865). По словам Даля, у него заготовлено десятка два статей на букву «Г**, но из-за чрезвычайной занятости по службе он не успел их отправить. При этом Даль опять жалуется на переписчиков: «Такие все лихие грамотеи, что того и гляди из Луки сделают Акула».

Он обещает выполнить заказы Краевского, в частности, дать разбор «второй части» сочинений Г.Ф. Квитки-Основьяненко, когда получит ее. Ему хотелось бы послать в «Литературные приложения» отрывок из сочинения хивинского историка XVI в. Абу-л-Газы Бахадур-хана «Родословная тюрок», экземпляр которого «достал из Бухары», но полагает, что для издания Краевского это будет тяжело и сухо.

Весьма любопытны последние строки письма, из которых следует, что в пограничном Оренбурге, имевшем статус военной крепости, многие сведения об отношениях со среднеазиатскими ханствами считались секретными. Даль пишет: «Можно бы отсюда прислать Вам много повестей о хивинских дикарях, да Азиатский Департамент, кажется, не велит; чего доброго, потянут к допросу, а этого очень не люблю. Пуганый сыч и притолока боится».

Особого внимания заслуживает упоминание о стихотворении «Не стыдно ль вам», его Даль называет «преполитическим» и полагает, что его «вероятно, нельзя будет напечатать».²⁷⁰⁾

Действительно, напечатано оно не было. Его рукописный текст хранится в отделе рукописей РНБ в Петербурге,²⁷¹⁾ выполнен писарским почерком, но под ним стоит собственноручная подпись Даля, здесь же — его карандашная приписка: «Прошу покорнейше передать князю В.Ф. Одоевскому или Краевскому для помещения в "Литературные прибавления"». Ниже отметка A.A. Краевского: «Статья написана в свое время, но запоздавшая несколько в печати».

Приводим текст этого неизвестного стихотворения В.И. Даля, оно очень близко по смыслу и духу к знаменитому «На смерть поэта» М.Ю. Лермонтова: (171/172)

Третье письмо Краевскому, датированное 26 февраля 1838 г.,²⁷²⁾ содержит интересные сведения об «ученых вечерах», которые систематически проводились в Оренбурге по инициативе В.И. Даля. Он сообщает Краевскому, что затевает с Я.В. Ханыковым издать «Оренбургский сборник», в который войдут лучшие статьи с этих вечеров. Планируя сборник, Даль отказывается предоставить эти статьи Краевскому, но зато обещает послать ему свою довольно длинную повесть «Бедовик», которую он читал последним вечером членам кружка.

Кроме того, Даль отмечает, что его послание, на этот раз коротенькое, написано по поводу небольшого поручения: «Василий Алексеевич Перовский просит Вас принять на себя труд узнать, действительно ли, по общим слухам, печи Дихта так превосходны, как они описаны у Вас, и если да, то… уведомить в двух словах, чего будут стоить подробнейшие чертежи таких печей, так, чтобы (местный) архитектор мог по ним их выстроить». Даль просит: «Если можно, то исполните это дело для общей пользы и в угоду отца и командира».

Следующее письмо к A.A. Краевскому написано в Оренбурге 4 октября 1838 г. в ответ на письмо Краевского, которое, по словам Даля, обрадовало и утешило как нельзя больше, потому что содержало новости неожиданные и тем более радостные. По-видимому, они касались плана Краевского издавать журнал «Отечественные записки», который начал выходить в 1839 г. Даль обещает изданию Краевского, которому он — «первый подписчик», всяческое содействие и не желает лучшего места «думам и мечтам своим». «У меня, — пишет он — найдется готовых три или четыре повести, 10-15 листов каждая (печатных) и по мере того, как их перепишут, все пришлю», Даль собирается, — «как только управится», — отправить Краевскому кипу других вещей и добавляет: «Бедовик и затем Мичман Поцелуев, а потом и Савелий Граб прибудут к Вам один за другим и Бедовик скоро, только бы не принести ему Вам беды!» Очевидно, Даль опасался осложнений с цензурой, но повесть благополучно вышла под названием «Бедовик» в 1859 г. в «Отечественных записках».

В этом же письме В.И. Даль высказывается по поводу петербургской литературной жизни. Приветствуя издательские планы Краевского, он пишет: «Журналистика наша была в отчаянном положении; по крайней мере, издалека на нее глядя, кажется, что каждому доброму человеку надо бы было обходить омут этот и устраняться от всякого сношения с людьми, у которых вместо совести лежит полновесный медный пятак». Ниже он добавляет: «С Сенковским путь водится сатана, а не наш брат».²⁷³⁾ (173/174)

О том, что переписка Даля с литераторами, несмотря на постигшее его горе (болезнь и смерть жены), в 1838 г. шла своим чередом, свидетельствуют вопрос о судьбе письма к В.Ф. Одоевскому «О омеопатии» и приписка на полях: "П.А. Плетнев писал мне, что оно в «Современнике"».

Следующее письмо, В.И. Даль отправил A.A. Краевскому 16 мая 1839 г., когда в Оренбурге, как он пишет, готовились к ученой экспедиции на Аральское море, не состоявшейся из-за начавшегося поздней осенью военного похода на Хиву. Даль пишет, что разная работа, случившаяся в это время, помешала ему сдержать обещание, данное директору Гутенберговой типографии. Речь шла о статьях, из которых три Даль собирается вскоре выслать и добавляет: «Переписчики наши набирают по жиденькому листочку в день и это также немаловажная остановка».

Даль сообщает, что получил разрешение опубликовать статью о Красном Яриле, по-видимому, он имел в виду описать посещение наследником 16 мая 1837 г. плавней в Красном Яре, в Уральске, где местные мальчишки удивляли его своими «коленцами» на воде.

В это время в Оренбурге находился Е.П. Ковалевский, горный инженер, путешественник и писатель, Даль пишет: «Пожмите ручку Одоевскому; поличие его теперь ходит по улицам Оренбурга и навещает иногда и меня; это Ковалевский, горный, который был в Черногории и теперь едет в Бухару, славный и красивый человек. Он необыкновенно похож на князя Одоевского».

В конце письма обычно сдержанный В.И. Даль делится с Краевским своими тяжелыми переживаниями в связи с потерей жены: «Очень скучно живется; почти в первый раз отроду скучаю и томлюсь. Не могу привыкнуть к одинокой жизни своей и едва ли когда-нибудь привыкну, забуду прошлое и помирюсь с настоящим».

Трудный зимний Хивинский поход, из которого В.И. Даль вернулся весной 1840 г., и последовавшая женитьба на Е.Л. Соколовой, видимо, отвлекли его от переписки со столичными писателями. Это совпало с обострившейся борьбой между разными литературными течениями, представленными в журналах, в которых он печатался. О взглядах В.И. Даля на эту борьбу можно судить по его письмам к М.П. Погодину, который вместе с СП. Шевыревым готовился издавать журнал «Москвитянин» и обнародовал его программу. Издатели предлагали «доставлять публике скорые и верные известия о важнейших явлениях в жизни литературной, ученой, художественной и гражданской, во всех частях России и в главных государствах европейских, распространять полезные сведения и понятия и тем содействовать по мере сил своих великому делу отечественного просвещения».

«Первое место в Москвитянине, — писал Погодин, — посвящается России. Ее словесность, история, география, статистика, юриспруденция будут головными предметами, и я употреблю все свои (174/175) силы, при помощи многочисленных корреспондентов, чтоб знакомить более моих соотечественников с любезным нашим Отечеством, в коем до сих пор так много неизвестного» [201, кн. V. С. 492].

Именно это импонировало В.И. Далю. В 1840 г. началась его многолетная переписка с М.П. Погодиным, которая переросла в дружеские отношения. Письма В.И. Даля, хранящиеся сейчас в рукописном отделе РНБ, известны благодаря Н.П. Барсукову, который опубликовал в 1896 г. многочисленные выдержки из них в своей книге «Жизнь и труды Погодина» [201]. Часть переписки Даля и Погодина за 1837—1858 гг. с исчерпывающими комментариями опубликована в 1993 г. A.A. Ильиным-Томичем [274].

Приветствуя новый журнал, В.И. Даль писал 19 ноября 1840 г.: «Да здравствует Москвитянин с руками, с ногами, с головою. Никто из добропорядочных людей не сомневается теперь, что у нас журнала нет, и что недостаток этот убивает словесность, нет сообщительного звена жизни ее, нет единства, согласия, общего труда, поощрения — нет направления, благообразного и благомыслящего совета, нет критики. Критика и брань — критика и личная ссора — сделались нам тождественными словами; писатели с нею в таких отношениях, как два приятеля, которые разбранились за какие-то городские сплетни и обходят друг друга на улице, не сымая шапки, когда бывало прежде тряхнут один другому руку. Оба смешны для посторонних, оба сами заедают себе века — и только».²⁷⁴⁾ Положение в журналистике такое, что, по мнению Даля, речь должна идти о «спасении Отечественной словесности, которая тонет и хватается не как порядочный утопленник, за соломинку, а за всякое плавучее говешко. От этого она и опоганила себе руки и поганит каждого порядочного человека, который вздумает с нею поздороваться по-братски».²⁷⁵⁾

Даль заявляет: «Я не участвую теперь ни в одном издании — надоело. Греч приглашал к участию в возобновляемом Вестнике, в котором трудиться будут Полевой, Булгарин и другие честные и благородные литераторы. — Я отвечал ни да, ни нет, а обязательства на себя не взял».²⁷⁶⁾

В то же время программу «Москвитянина» он поддерживает: «Я всегда душой готов, многоуважаемый Михайло Петрович, помогать всеми силами вашему общему делу». В письме от 30 декабря Даль пишет, что новый журнал должен дать отпор «позорному, гибельному направлению, которое взяло верх потому только, что обстоятельства дали ему временно в руки вещественные на то средства».²⁷⁷⁾ (175/176)

Заметив, что вражда междоусобная, если она загорится, кровопролитнее войны врагов, ссора друзей непримиримее ссоры двух людей друг другу посторонних, Даль тем не менее убежден, что необходимо сразу определить «отношения к пишущей каналий». По его мнению, Погодин должен «обдумать, определить и высказать наперед, в каком отношении Москвитянин будет к таким-то и таким-то» и «с самого начала поставить себя на такую точку, где стоять должно. Не смущаться ничем и стоять: правда возьмет верх, лишь бы стало средств насущных».

Первый номер «Москвитянина», вышедший 1 января 1841 г. и содержавший статьи М.П. Погодина («Петр Великий»), С.П. Шевырева («Взгляд русского на образование Европы»), ставшее знаменитым стихотворение Ф.Н. Глинки о Москве, имел большой успех у столичной публики и не вызвал нареканий цензуры. Но уже в марте 1841 г. власти были недовольны издателями из-за помещенного в журнале анекдота о Булгарине. Друзья, в том числе В.Ф. Одоевский, предупреждали их о необходимости быть осторожнее.

Откликнувшийся на это событие В.И. Даль писал М.П. Погодину 1 июня 1841 г.: «Радуюсь душевно вашему здоровью, радуюсь также весьма, что вы остаетесь в Москве, у нас были слухи, что вас перезвали к такому делу, от которого нельзя было бы отказаться. Скорблю душевно, что и вы испытали уже, в то противное время, все обычные неприятности журналиста — это тем больнее, что у нас идет все то не от житейских сует и трудностей издания — а от препятствий, убивающих дух. При таких обстоятельствах руки не поднимаются на работу, голова тупеет, сердце дремлет».²⁷⁸⁾

В другом письме из Оренбурга, датированном 4 марта 1841 г., В.И. Даль высказал свое мнение о первых номерах «Москвитянина», о критическом разделе журнала, а также по поводу «Отечественных записок», отношение к которым теперь у него стало совсем иным. «Москвитянин», по его мнению, «это первый журнал, в котором есть цвет, краска, видишь повременное издание, видишь, что издатель держался цели, маяка, знаешь, чего искать и ожидать, словом, это завлекает. Знакомить русских с заморьем в таком духе, как вы делаете, знакомить русских с Русью, это предмет, это цель, это задача — и задача достойная».²⁷⁹⁾

Подробно рассматривает В.И. Даль критические статьи С.П. Шевырева, выражая свою точку зрения на литературную критику вообще. «К сожалению, — пишет он, — я Шевырева знаю мало; не знаю, как ему покажется, если я осмелюсь высказать, что я думаю и чувствую, читая статью его; но я бы желал, чтобы все, что мне и другим добрым людям удастся написать, было разобрано так. При такой критике всякое самолюбие, всякая личность становится (176/177) поодаль, в сторону, глядишь на произведение, а не на человека, сердце порывается к истинно прекрасному, парит гораздо выше пресмыкающихся в прахе. Разругай меня в пух на этот лад и строй, и у меня не станет на критика ни одной капли желчи, я с душевным уважением протяну к нему руку. Тут критик и сочинитель в стороне: тут на поприще одно и только произведение и олицетворенное искусство, изящное художество. Мы отвыкли от этого ладу. Расхвалить и разругать сделались издавна техническими выражениями нищенской критики нашей в мишурных галунах; критика — царь, но какого царя нам доселе показывали? Нам выводили на позор царя шпалерного, с короной и державой под сусальным золотом, из-за которого выглядывал, для увеселения публики, балаганный шут… от которого в казарменных представлениях предостерегают зрителей первого ряда скамеек… Если вы прежде заглядывали в журналы, то убедитесь, что во мне не говорит обиженное самолюбие; меня не разругали, сколько знаю и видел по крайней мере, нигде…».²⁸⁰⁾

Очень выразительно высказывается В.И. Даль в письме от 1 июня 1841 г. о своем отношении к Краевскому и его журналу: «Издатели Отечественных записок люди добрые, прекрасные, я с ними давно короток, я готов был принести малые силенки свои им на помощь так же охотно, как теперь вам, они платят мне двести рублей, за лист, но я отстал потихоньку (между нами!), потому что желудок у меня не варит того духа, который управляет издателями. Сначала я писал к ним, высказал чистосердечно все, что чувствовал и думал, что не идет благомыслящим, благородным людям руководствоваться такими правилами, таким духом; это жалкое подражание барону Брамбеусу, жалкое тем, что оно невольное, бессознательное; не поверили, не могли или не хотели отстать; язык почти хуже, чем был в Библиотеке: критика — хоть святых выноси; крючки, придирки, личности… Безбожным языком переведенные романы в пять, шесть томов печатаются сподряд — разве это журнал?»²⁸¹⁾

В завершение Даль говорит о своих очень скромных авторских претензиях и желании иметь дело с «Москвитянином», хотя обещанный гонорар здесь вдвое меньше, чем в «Отечественных записках». Он готов получать свое «маленькое, но должное» и обещает: «Я полезу на нож за правду, за Отечество, за Русское слово, язык, за все истинное и изящное. Вслух я подобной вещи не скажу… но в письме, которое читать будут только жена моя и люди, с которыми я теперь говорю, Погодин и, может быть, Шевырев».²⁸²⁾ (177/178)

Вернувшись в октябре 1841 г. в Петербург, В.И. Даль увидел в литературном мире столицы картину довольно безрадостную. По этому поводу он писал Погодину: «…Здесь застой в словесности убийственный, скоро, даст Бог, прорастет плесенью. Журналы передают из рук в руки, продают, перепродают; издатели надрываются, подрываются и надуваются поочередно. Издание "Наших", несмотря на заготовленные, очень хорошие — но не совсем русские — политипажи, даже на часть изготовленных статей, ждут у моря погоды, т.е. денег, и потому еще не печатаются».²⁸³⁾

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 15, л. 1, 7.

²⁾ Там же, л. 1об.

³⁾ Там же, л. 2.

⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 18, №№ 18, 94.

⁵⁾ Там же, оп. 10, № 4110.

⁶⁾ Там же, № 4186.

⁷⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 4, № 9796.

⁸⁾ Там же, л. 18-19об.

⁹⁾ Там же, л. 27-27об.

¹⁰⁾ Там же, л. 27.

¹¹⁾ Там же, л. 30.

¹²⁾ Там же, л. 28-29об.

¹³⁾ Там же, л. 31об.

¹⁴⁾ Там же, л. 32.

¹⁵⁾ Там же, л. 33 об.

¹⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 10869.

¹⁷⁾ Там же, л. 1.

¹⁸⁾ Там же, л. 5.

¹⁹⁾ Там же, л. 6-6об.

²⁰⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 10986.

²¹⁾ Там же, л. 16-16об.

²²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 1082.

²³⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 10989/9, л. 79-82.

²⁴⁾ ИРЛИ.

²⁵⁾ РНБ, отд. рук., ф. 862 (И.А. Шляпкин), № 142, л. 9.

²⁶⁾ РГБ, отд. рук., ф. 473, картон № 7.

²⁷⁾ Там же, л. 1.

²⁸⁾ Там же, л. 3об.-5об.

²⁹⁾ Там же, л. 6-6об.

³⁰⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4290.

³¹⁾ Там же, л. 26-26об.

³²⁾ Там же, л. 3.

³³⁾ ГАОО, ф. 6, оп, 5, № 1076.

³⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4371.

³⁵⁾ Там же, л. 1.

³⁶⁾ Там же, л. 1-2.

³⁷⁾ Там же, л. 2.

³⁸⁾ Там же, л. 4об.-5.

³⁹⁾ Там же, л. 5-5об.

⁴⁰⁾ «Сев. пчела». 1835. 19 января (№ 15).

⁴¹⁾ Там же.

⁴²⁾ Центр. Ист. архив, ф. 4, № 1231-а, л. 14-18.

⁴³⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. I, № 19, л. 1.

⁴⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 7, № 738.

⁴⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4371, л. 15об.

⁴⁶⁾ Там же, л. 21-21об.

⁴⁷⁾ Там же, л. 23об.

⁴⁸⁾ Там же, л. 23.

⁴⁹⁾ Там же, л. 29-29об.

⁵⁰⁾ Там же, л. 32.

⁵¹⁾ Там же, л. 34-37.

⁵²⁾ Там же, л. 38-39об.

⁵³⁾ Там же, л. 55.

⁵⁴⁾ Там же, л. 63об.

⁵⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4350.

⁵⁶⁾ ИРЛИ.

⁵⁷⁾ Там же.

⁵⁸⁾ ИРЛИ.

⁵⁹⁾ Там же.

⁶⁰⁾ Там же.

⁶¹⁾ Там же.

⁶²⁾ Там же.

⁶³⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11277.

⁶⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11263, л. 3-5.

⁶⁵⁾ ИРЛИ.

⁶⁶⁾ «Рус. старина». 1897. № 11. Очерк VIII.

⁶⁷⁾ ИРЛИ.

⁶⁸⁾ «Отеч. записки». 1843, Т. 26. № 1. Отд. VI. С. 13.

⁶⁹⁾ ПФА РАН.

⁷⁰⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4632, л. 92об.

⁷¹⁾ ПФА РАН.

⁷²⁾ Там же.

⁷³⁾ ИРЛИ.

⁷⁴⁾ Там же.

⁷⁵⁾ ПФА РАН, ф. 1, оп. 1^а, № 58, л. 129.

⁷⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 4, № 10172.

⁷⁷⁾ ГАОО, ф. 18, оп. 2, № 24.

⁷⁸⁾ ИРЛИ. Отд. рук. 27.412/CXCVIб. Л. 10.

⁷⁹⁾ Там же.

⁸⁰⁾ ИРЛИ. Отд. рук. 27.412/CXCVIб. Л. 10.

⁸¹⁾ ИРЛИ. Отд. рук. 27.368/CXCVIб. Л. 8.

⁸²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 30.

⁸³⁾ Там же, л. 40.

⁸⁴⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 73об.

⁸⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11508, л. 1-2.

⁸⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 1, № 4941.

⁸⁷⁾ Там же, л. 100.

⁸⁸⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 1, № 4941, л. 115об.

⁸⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5026, л. 9.

⁹⁰⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 2055, л. 1.

⁹¹⁾ Там же, л. 2.

⁹²⁾ Там же, л. 2об.-3.

⁹³⁾ Там же, л. 1.

⁹⁴⁾ Там же, л. 7-7об.

⁹⁵⁾ Там же, л. 7-7об.

⁹⁶⁾ Там же, л. 17-18.

⁹⁷⁾ Там же, л. 19-20об.

⁹⁸⁾ ИРЛИ.

⁹⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 2068, л. 1-4об., 6-7об.

¹⁰⁰⁾ ПФАРАН, ф. 56, оп. 1, № 3; № 20, л. 11.

¹⁰¹⁾ Там же, № 3, л. 1.

¹⁰²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5068, л. 24-27, 30.

¹⁰³⁾ Там же, л. 32-32об.

^103а В книге знак сноски 103 поставлен дважды – выше и здесь. OCR.

¹⁰⁴⁾ Там же, л. 178-178об.

¹⁰⁵⁾ Там же, л. 127-128об.

¹⁰⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 11665, л. 1.

¹⁰⁷⁾ Там же, л. 4.

¹⁰⁸⁾ ИРЛИ, отд. рук.. 27368/CXCVIб, л. 8.

¹⁰⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5141.

¹¹⁰⁾ Там же, л. 196-196об.

¹¹¹⁾ ИРЛИ, отд. рук., 27.368/CXCVIб, л. 8.

¹¹²⁾ ГАОО,ф. 6, оп. 18, № 154.

¹¹³⁾ Там же, л. 1.

¹¹⁴⁾ Там же, л. 1 об.

¹¹⁵⁾ ПФАРАН, ф. 56, оп. 1, № 31, л. 3.

¹¹⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 18, № 154, л. 4.

¹¹⁷⁾ Там же, л. 6.

¹¹⁸⁾ Там же, л. 8-8об.

¹¹⁹⁾ РНБ, ф. 71, № 13.

¹²⁰⁾ Там же, л. 3.

¹²¹⁾ Там же, л. 58об.

¹²²⁾ РНБ, рук. отд., ф. 571, № 13. л. 50-50об.

¹²³⁾ Там же, л. 49об.

¹²⁴⁾ Там же.

¹²⁵⁾ Там же.

¹²⁶⁾ ИРЛИ, рук. от.

¹²⁷⁾ Там же, письмо от 9 июня 1838 г.

¹²⁸⁾ РГБ. Отд. рук. Ф. 231Д1, оп. 10, № 16.

¹²⁹⁾ РНБ, отд. рук., ф. 391, № 318, л. 5.

¹³⁰⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5350, л. 7.

¹³¹⁾ Там же, л. 8.

¹³²⁾ Там же, л. 21.

¹³³⁾ Там же, л. 36.

¹³⁴⁾ Там же, л. 31-33об.

¹³⁵⁾ Там же, л. 33.

¹³⁶⁾ Там же, 106-106об.

¹³⁷⁾ Там же, л. 58-58об.

¹³⁸⁾ Там же, л. 24-24об.

¹³⁹⁾ Там же, л. 177об.-198.

¹⁴⁰⁾ Там же, л. 192об.-193.

¹⁴¹⁾ Там же, л. 187об.-188.

¹⁴²⁾ Там же, л. 119-125.

¹⁴³⁾ Там же, л. 168.

¹⁴⁴⁾ Там же, л. 187-188об.

¹⁴⁵⁾ Там же, л. 188об.

¹⁴⁶⁾ Там же, л. 197об.-198.

¹⁴⁷⁾ Там же, л. 219.

¹⁴⁸⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4257.

¹⁴⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 3850, л. 223-223об.

¹⁵⁰⁾ Там же, л. 232-232об.

¹⁵¹⁾ Там же, л. 237-237об.

¹⁵²⁾ Там же, л. 239-240об.

¹⁵³⁾ Там же, л. 239-239об.

¹⁵⁴⁾ Рук. отд. РПБ, ф. 571 (В.А. Перовского), № 13.

¹⁵⁵⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 7, л. 32-33об.

¹⁵⁶⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5240, л. 571-571об.

¹⁵⁷⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623.

¹⁵⁸⁾ Там же, л. 2-2об.

¹⁵⁹⁾ Там же, л. 2об.

¹⁶⁰⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 7, л. 32-33об.

¹⁶¹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 2об.-3.

¹⁶²⁾ Там же, л. 3-3об.

¹⁶³⁾ ПФА, ф. 51, оп. 3 и № 8, л. 32-32об.

¹⁶⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 27-28.

¹⁶⁵⁾ Там же, л. 22.

¹⁶⁶⁾ Там же, л. 25-25об.

¹⁶⁷⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, л. 7.

¹⁶⁸⁾ ПФА РАН, оп. 1а, № 58, л. 126-129.

¹⁶⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 35.

¹⁷⁰⁾ Там же, л. 39.

¹⁷¹⁾ Там же. л. 40-49.

¹⁷²⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 9, л. 56-57.

¹⁷³⁾ ГАОО, ф. 6. оп. 10, № 5241, л. 540-540об.

¹⁷⁴⁾ Там же, л. 679, 700, 703.

¹⁷⁵⁾ ГАОО, ф. 6. оп. 3, № 9, л. 56.

¹⁷⁶⁾ Там же, л. 73.

¹⁷⁷⁾ Там же, л. 91, 91об.

¹⁷⁸⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 22, л. 28-28об.

¹⁷⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 94-94об.

¹⁸⁰⁾ Там же. лл. 98-98об.

¹⁸¹⁾ Там же, лл. 108-108об.

¹⁸²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 7, № 72.

¹⁸³⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12969, лл. 1-2.

¹⁸⁴⁾ Там же, л. 4.

¹⁸⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 13017.

¹⁸⁶⁾ ПФА РАН, ф. 2. 1-1837, № 2, л. 7-10.

¹⁸⁷⁾ Там же, л. 7-7об.

¹⁸⁸⁾ Там же, л. 7об.

¹⁸⁹⁾ Там же.

¹⁹⁰⁾ Там же, л. 8.

¹⁹¹⁾ Там же, л. 8об.

¹⁹²⁾ Там же, л. 9.

¹⁹³⁾ Там же.

¹⁹⁴⁾ Там же, л. 9об.

¹⁹⁵⁾ Там же.

¹⁹⁶⁾ Там же, л. 6.

¹⁹⁷⁾ Там же, л. 16об.

¹⁹⁸⁾ Там же. {Открывающая кавычка потеряна в книге. OCR.}

¹⁹⁹⁾ Там же.

²⁰⁰⁾ Там же, л. 17об.

²⁰¹⁾ Там же, л. 17.

²⁰²⁾ Там же, л. 17об.

²⁰³⁾ Там же, л. 18.

²⁰⁴⁾ Там же.

²⁰⁵⁾ Там же, л. 17.

²⁰⁶⁾ Там же, лл. 22-23об.

²⁰⁷⁾ Там же, л. 37-37об.

²⁰⁸⁾ Там же, л. 9об.

²⁰⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4632, л. 92об.

²¹⁰⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 79об.-80.

²¹¹⁾ ПФА РАН, ф. 1, 1-1837, № 2, л. 20-20об.

²¹²⁾ Там же, л. 25.

²¹³⁾ Там же, л. 35-35об.

²¹⁴⁾ Там же, л. 36-36об.

²¹⁵⁾ Там же, л. 36об.

²¹⁶⁾ Там же, л. 38.

²¹⁷⁾ Там же, л. 38об.

²¹⁸⁾ Там же, л. 40об.-41.

²¹⁹⁾ Там же, л. 42-42об.

²²⁰⁾ Там же, л. 43-45, 51-61об.

²²¹⁾ Там же, л. 46-46об.

²²²⁾ ПФА РАН, ф. 2, 1-1837, л. 102.

²²³⁾ ПФА РАН, ф. 2, 1-1837, № 2, л. 72об.

²²⁴⁾ Там же, л. 74-74об.

²²⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 16, № 7, л. 1-2.

²²⁶⁾ Там же, л. 3-3об.

²²⁷⁾ Там же, л. 4.

²²⁸⁾ Там же, л. 9-10.

²²⁹⁾ Там же, л. 17-18.

²³⁰⁾ Там же, л. 18-18об.

²³¹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12548.

²³²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4933.

²³³⁾ Там же, л. 5-6 об., л. 31-39.

²³⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4933, л. 64-64об.

²³⁵⁾ Там же, л. 86, 87.

²³⁶⁾ Там же, л. 93.

²³⁷⁾ Там же, л. 89.

²³⁸⁾ Там же, лл. 108-108об.

²³⁹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 1-1 об., л. 2-7об.

²⁴⁰⁾ ИРЛИ. Письмо к П.И. Шлейден от 12 июня 1839 г.

²⁴¹⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 13-14 об., л. 15.

²⁴²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 1, № 4941, л. 52.

²⁴³⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 16-16об., 19.

²⁴⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, №5141, лл. 10-10об.

²⁴⁵⁾ ГАОО, ф 6, оп. 10, № 4928, л. 21-21об.

²⁴⁶⁾ ИРЛИ. Письмо к П.И. Шлейден от 12 июня 1839 г.

²⁴⁷⁾ ИРЛИ. Письма к сестре П.И. Шлейден.

²⁴⁸⁾ ПФА РАН, ф. 6, оп. 1, № 5241, л. 452.

²⁴⁹⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. 1, № 22, л. 2-3.

²⁵⁰⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. 1, № 31, л. 1.

²⁵¹⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. 1, № 22. л. 5.

²⁵²⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. 1, № 31, л. 8-8об.

²⁵³⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5240, л. 85-85об.

²⁵⁴⁾ Там же, л. 329-329об.

²⁵⁵⁾ Там же, л. 540-540об.

²⁵⁶⁾ ПФА РАН, ф. 56, оп. I, № 31, л. 2-3.

²⁵⁷⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5211, л. 452-452об.

²⁵⁸⁾ Там же, л. 571-571об.

²⁵⁹⁾ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 84об.

²⁶⁰⁾ Там же, л. 76об.

²⁶¹⁾ Там же, л. 84об.

²⁶²⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11488.

²⁶³⁾ Там же, л. 1-1об.

²⁶⁴⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 10, №5110/1, л. 15.

²⁶⁵⁾ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12978, л. 1.

^*) Исследования ведутся при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ).

²⁶⁶⁾ РНБ, рук. отд. Ф. 539, оп. 11, № 417.

²⁶⁷⁾ Там же, ф. 391. № 318.

²⁶⁸⁾ Там же, л. 1-1об.

²⁶⁹⁾ Там же, л. 2об.

²⁷⁰⁾ Там же, л. 3, 2.

²⁷¹⁾ Там же. Ф. 391, № 22.

²⁷²⁾ Там же, л. 4-5 об.

²⁷³⁾ Там же, лл.7, 8-8об.

²⁷⁴⁾ РГБ, отд. рук. Ф. 23/II. Оп. 10, № 16.

²⁷⁵⁾ Там же.

²⁷⁶⁾ Там же, л. 2.

²⁷⁷⁾ Там же, л. 4об.

²⁷⁸⁾ Там же, л. 9.

²⁷⁹⁾ Там же, л. 7.

²⁸⁰⁾ Там же, л. 7-7об.

²⁸¹⁾ Там же, л. 9об.

²⁸²⁾ Там же, л. 8.

²⁸³⁾ Там же, л. 16.

Назад К содержанию Дальше