выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
[Редакционное предисловие] С.Б.Окунь Н.Н. Белянчиков
Действительно ли Александр I умер в 1825 г. и не были ли идентичны личности царя и сибирского старца Федора Кузьмича? Вступая в полемику с Л. Д. Любимовым,*) мы прежде всего хотели бы отметить, что французская энциклопедия «Пти Ларусс», на которую, среди прочих справочников, он ссылается, явно склонна к гиперболизму. «Пти Ларусс» утверждает, что вопрос о смерти Александра I в 1825 г. «вызывает очень горячие споры» (стр. 214). Л. Д. Любимов приходит к выводу, что в настоящее время наконец имеется возможность с ними покончить. Оговоримся сразу, что наше выступление определяется отнюдь не стремлением завершить «горячие споры». Показательно, что большинство крупных историков, изучавших историю первой четверти XIX в., не приняло участия в этой дискуссии. Никто из них никогда не сомневался в смерти Александра I в 1825 г. и особенно не интересовался личностью Федора Кузьмича. Из историков-профессионалов к этой дискуссии имели касательство лишь три человека: вел. кн. Николай Михайлович и Н. К. Шильдер в дореволюционные годы, а в начале 20-х годов — советский историк К. В. Кудряшов.
Николай Михайлович, как известно, выступил в 1907 г. со статьей, в которой на основе исследования значительного круга источников категорически отверг «перевоплощение» Александра I в старца Федора Кузьмича и доказал бесспорность факта смерти царя в 1825 г. в Таганроге.1) Принадлежность к царствующей династии и доступ к секретным документам придавали его мнению дополнительную весомость, следствием чего явился ряд попыток со стороны сторонников противоположной точки зрения как-либо ослабить воздействие этого выступления. Именно с этим связаны циркулировавшие в Петербурге слухи, различные по деталям, но тождественные по выводам: Николай Михайлович втайне убежден, что Федор Кузьмич — это царь. Так, в записке Н. Врангеля, о которой упоминает Л. Д. Любимов, утверждается, что «великий князь Николай Михайлович, писавший о Федоре Кузьмиче, в первой своей брошюре явно не отрицает возможности отождествления Федора с Александром. Но, как рассказывает сам великий князь, император Николай II призвал его после появления этой брошюры и просил написать популярную статью, явно отвергающую возможность [192] этого факта. Тогда-то и появилась статья великого князя в «Историческом вестнике».2) Несколько иначе излагается «эволюция» взглядов Николая Михайловича в другом варианте, который Л. Д. Любимов уже сам слышал от вел. кн. Дмитрия Павловича, но где, как и у Врангеля, Николай Михайлович в конечном счете фигурирует в качестве сторонника той же версии, что Александр I и Федор Кузьмич — одно и то же лицо.
Возникает вопрос: какое произведение Николая Михайловича имел в виду Врангель, утверждая, что, ознакомившись с. ним, Николай II заставил автора выступить со второй работой, отвергающей первую? Такой работы не существует. Но дело не только в этом. Утверждение, что Николай Михайлович в статье, опубликованной в 1907 г. в «Историческом вестнике» (равно как и в статье, появившейся в, 1914 г.,3) где приводились новые данные о смерти Александра I, еще раз подтверждавшие абсурдность легенды о Кузьмиче), руководствовался не собственным мнением, а указаниями царя, представляется нам маловероятным. Сохранилось подтверждающее нашу точку зрения свидетельство Николая Михайловича, тем более убедительное, что оно не предназначалось для печати. В своих воспоминаниях он передает содержание разговора, происшедшего 4 февраля 1914 г. на семейном завтраке у Николая II: «Речь зашла о последних книжках кн. Барятинского и Михайлова о тождестве великого сибирского старца Федора Кузьмича и Александра I. Я воспользовался случаем разъяснить в сотый раз всю нелепость этой легенды, а также стремление известной нашей публики к возвращению старца в лоно святых. Рассказывал о нападках на меня, что разрушаю высокосимпатичную легенду, прославляющую благословенного монарха, которая пошла бы только на пользу и популярность царствующей династии».4) Действительно, данная легенда, изображающая царя «добровольно отказавшимся» от престола и превратившимся в не помнящего родства старца, была чрезвычайно выгодна монархическим кругам. Именно этим, на наш взгляд, можно объяснить живучесть ее в начале XX в., в предреволюционный период. Таким образом, утверждение, что Николай II запрещал распространение этой легенды, с точки зрения логики, лишено оснований.
Представляется недостоверным и рассказ вел. кн. Дмитрия Павловича о том. что вел. кн. Николай Михайлович во время первой мировой войны якобы убедился в тождестве Александра I и Федора Кузьмича. Надо сказать, что в период 1914—1917 гг. Николай Михайлович специально не занимался вопросом о Федоре Кузьмиче, а посему никаких изменений в его взглядах произойти и не могло.
Н. К. Шильдера почему-то принято считать исследователем, глубоко убежденным в том, что Александр I, покинув в 1825 г. Таганрог, появился позднее в Сибири под именем Федора Кузьмича. Однако это представление основывается не столько на его четырехтомном сочинении, посвященном царю, сколько на свидетельстве лиц, заинтересованных в привлечении Шильдера на свою сторону. Именно так поступил К. Н. Михайлов, автор туманно-мистического, сочинения об Александре I и Федоре Кузьмиче, почему-то именуемого «историческим исследованием». Михайлов доверительно сообщает читателю слышанный им от Шильдера рассказ о том, как к нему однажды явился во сне Федор Кузьмич и представился Александром I. На вопрос, заданный Шильдеру, верит ли он словам старца, историк «проникновенно и мечтательно» ответил «да».5) Возможно, у Шильдера и было страстное желание превратить Федора Кузьмича из героя своих сновидений в героя своих произведений. Но, не находя в материалах убедительных подтверждений, ни таинственному уходу из Таганрога «кающегося грешника», ни его «чудесному воскрешению» в Сибири, Шильдер ограничился в последней главе своей монографии лишь рассказом о возникновении легенды, отождествляющей Александра с подвергнутым телесному наказанию старцем. Многочисленные толки о судьбе царя и старца, пишет в заключение Шильдер, заслуживают внимания лишь как «несомненное произведение народной фантазии, старавшейся по-своему объяснить события этой смутной эпохи».6) [193]
Таким образом, из двух специалистов, имевших в дореволюционные годы касательство к обсуждению вопроса о Федоре Кузьмиче, один решительным образом отверг эту концепцию, а другой, душевно к ней тяготея, не рискнул все же заявить о ее правоте. Особо следует отметить, что и Шильдер и Николай Михайлович находились в совершенно исключительных условиях, имея доступ к самым секретным архивам; оба, являясь историками реакционного направления, должны были иметь весьма веские основания, чтобы не поддержать концепцию, которая пользовалась популярностью у авторитетной части господствующей клики.
В итоге в первой шеренге «борцов» за признание Федора Кузьмича царем оказались К. П. Михайлов и кн. В. В. Барятинский:7) журналист, впавший в мистику, и мистик, занявшийся журналистикой. Порывы их бурной фантазии не укрощались ни документальными, ни эпистолярными, ни мемуарными материалами. В них они вычитывали все, что давало возможность создать столь полюбившийся им образ. В 1923 г. вышла в свет работа К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича». Ее достоинство состоит в том, что автору удалось окончательно похоронить «двуединый вопрос» и оторвать проблему смерти Александра I от проблемы жизни Федора Кузьмича. Опровергнув весьма убедительно все доводы в защиту их отождествления, Кудряшов не смог, однако, ответить на вопрос: кто же в конце концов скрывался под именем Федора Кузьмича? Его предположение, что это был зять декабриста М. С. Лунина Ф. А. Уваров, таинственно исчезнувший в начале 1827 г., лишено достаточных оснований. Но в отношении Александра I вопрос можно было считать решенным. В советской литературе данная проблема более не фигурировала, а то, что появлялось на Западе, было простым перепевом давно известного.
И вот через сорок с лишним лет после Кудряшова в советской печати вновь выступил с «двуединой концепцией» (преподнесенной, правда, с вопросительным знаком) Л. Д. Любимов. Каким же новым материалом обогатил он свою заметку, решив вновь поднять старый вопрос? Не располагая свежими документальными материалами, Л. Д. Любимов пошел по иному пути. Он попытался расспросить потомков некоторых лиц, которые находились при Александре I в Таганроге и, если там была устроена инсценировка смерти царя, должны были знать о ней или даже участвовать в ней. Опросил он и тех, кто по своему положению мог знать о «тайне». В большинстве далекие потомки временных обитателей Таганрога в период октября — декабря 1825 г. склонялись к признанию тождества Александра I и Федора Кузьмича. Однако сам Л. Д. Любимов признает, что «совокупность всех противоречий и косвенных свидетельств не составляет еще доказательства» (указ. соч., стр. 213). Бесплодной оказалась и попытка выяснить точку зрения тех, кому «надлежало знать истину». Не обогащают наших сведений ни утверждение, что, по мнению Николая II, Федор Кузьмич — это «загадка», ни заявление, что царь, «не высказываясь определенно» о перевоплощении Александра в Кузьмича, в то же время «отнюдь не отрицал» такой возможности (там же). Л. Д. Любимов упоминает также о записках Н. Врангеля и И. Балинского, с содержанием которых он знаком лишь по рассказам. Поскольку оригиналы документов в руках у Любимова не были, а теперь привлекли к себе внимание, мы остановимся на их содержании.
Записка «Правда о Федоре Кузьмиче», принадлежащая перу известного искусствоведа Н. Н. Врангеля, находится в его личном фонде, хранящемся в ЦГИА. Датированная 5 сентября 1912 г., она была запечатана в конверт, на котором рукой Врангеля написано: «Разрешаю вскрыть после моей смерти». Н. Н. Врангель умер скоропостижно в 1917 году. Наследники, ознакомившись с содержанием записки, сочли обнародование ее преждевременным и поместили ее во второй конверт, на котором написали, что просят его вскрыть «в следующее после императора Николая II царствование».8) Оказавшийся в рукописном отделе Библиотеки АН СССР конверт был распечатан в 1935 году. В начале записки Врангель отмечал: «Я не мог огласить этого рассказа раньше, так как дал слово лицу, сообщившему мне его, никогда никому об этом не сказывать. Лицо это — полковник Игнатий Иванович Балинский, управляющий [194] конторой двора е. и. в. великого князя Николая Николаевича». Сын знаменитого психиатра, И. И. Балинский рассказал Н. И. Врангелю 5 сентября 1912 г., что однажды его отец, главный врач психиатрической клиники у Литейного моста, то есть Военно-хирургической академии, получил письмо от министра двора графа Адлерберга, «в коем граф уведомляет его, что по желанию его величества (императора Александра II) в клинику к ним назначается швейцаром бывший солдат Петропавловской крепости Егор Лаврентьев». Лаврентьев ранее был служителем при Петропавловском соборе. В его обязанности входила уборка усыпальницы царей. Находясь в клинике, Лаврентьев привязался к одному из сыновей Балинского, Андрею, дядькой которого длительное время состоял. «В 1890-х годах, — пишет Врангель, — уже 80-летним старцем, Егор сильно заболел и, чувствуя приближение смерти, просил на смертном одре Андрея Балинского его выслушать. Егор передал ему 40 тысяч рублей с просьбой передать эти деньги двум его (Егора) детям и рассказал следующее: в 1864 г. он, Егор Лаврентьев, вместе со своими тремя товарищами получил однажды приказание явиться в усыпальницу ночью. Прибыв на место, они вскоре увидели приехавшего министра двора графа Адлерберга, а вскоре прибыл и сам император Александр Николаевич. Вслед за сим подъехал траурный катафалк в сопровождении Николая Михайловича Галкина-Врасского;9) с катафалка сняли гроб, в коем лежал длиннобородый старец. Гроб перенесли в крепость, вскрыли могилу императора Александра I, которая оказалась пустой, и в гробницу положили тело привезенного Галкиным старца. Гроб снова закрыли, и граф Адлерберг сказал всем присутствующим: «Все здесь происшедшее должно сохраниться навсегда в тайне. Все здесь присутствующие будут награждены, но пусть никто никогда не узнает о том, что случилось». Через несколько дней служившие в крепости солдаты были назначены на другие места. Егора Лаврентьева наградили деньгами и назначили сперва плашкоутным смотрителем, а затем в клинику профессора Балинского. «Вся история, здесь рассказанная, записана рукою Егора и ныне хранится у Андрея Ивановича Балинского».10)
«По предположению Игнатия Балинского, — продолжает Врангель, — история Федора Кузьмича произошла так. Отцом императора Николая I был не Павел, а медик императрицы Марии Федоровны Вильсон — англичанин, приехавший в Россию при Екатерине II. Портрет (миниатюра) этого Вильсона, находящийся в Гатчинском дворце, разительно схож со всеми портретами императора Николая I. Приезд в Россию и приближение его ко двору относится к эпохе рождения Николая Павловича Предание в семье Балинских гласит, что, зная нелюбовь гвардии к Николаю Павловичу и желание Александра I устраниться от дел и дать конституцию, при дворе императрицы Марии состоялся заговор, и Вильсону (фактическому отцу Николая I) было поручено «уладить дело» в пользу последнего. По словам Балинского, вместо Александра I в гроб положили тело фельдъегеря Маскова, которое затем вынули, а «гроб в крепость был доставлен пустым». Александр I отбыл в Индию, Вильсон же возвратился в Англию, куда ежегодно переводились секретные суммы для пересылки Александру I. По словам Балинского, «год прекращения выдачи денег совпадает с годом появления Федора Кузьмича в Сибири».11) Как утверждает Балинский, о высылке этих денег сохранились «архивные сведения». После смерти Федора Кузьмича его останки были привезены Галкиным-Врасским в Петербург. В заключение Балинский сообщает еще одну деталь: «Любопытно отметить, что какое-то тайное предание всегда хранилось в царской семье, и императоры Николай I и Александр II передавали своим наследникам какие-то пакеты с приказанием хранить в тайне эти документы. Великий князь Николай Михайлович (с его собственных слов) как-то спросил об этом импер. Александра III, но государь, рассердясь, сказал: «Очень уж ты любопытен. Тебя это не касается». Наследник Александр Александрович во время своего путешествия на Восток посетил тогда еще бывшего в живых старца Федора и более двух часов пробыл с ним наедине. Свита же осталась в отдалении, и никто не знает, о чем был разговор между юным наследником престола и старцем».12) [195]
Таков записанный Врангелем рассказ Балинского. Однако трудно верить документу, содержащему ряд заведомо ошибочных деталей. Так, вопреки утверждению Балинского, никаких сведений о пересылке денег Вильсону в фондах архива министерства императорского двора не значится. Александр III вообще в Томске не был и с Федором Кузьмичем не встречался, не говоря уже о том, что наследником престола он стал через год после смерти старца. По словам Балинского, в 1864 г. могила Александра I оказалась пустой и в нее замуровали останки Федора Кузьмича; а А. И. Шувалова сообщила Л. Д. Любимову, что в конце 80-х годов, когда вскрыли эту же могилу, вновь нашли ее пустой (стр. 214).
Конечно, вовсе не обязательно, чтобы пересмотр какой-либо концепции был связан с наличием нового материала. Возможны случаи, когда давно известные источники вдруг заиграют неожиданными гранями и заново объяснят положения, которые давно считались бесспорными. Не тот ли здесь случай? Посмотрим, какими научными данными оперирует Л. Д. Любимов. Он начинает рассуждения о возможности ухода Александра I из «мира» с анализа его «духовной драмы» и выделяет в первую очередь травму, связанную с участием в убийстве отца, крах внешнеполитического курса, проявившийся в распаде Священного союза, и внутриполитическую катастрофу, столь ясно сказавшуюся в возникновении тайных обществ, о которых Александр узнал незадолго до ноябрьских событий 1825 года. Нет сомнения, что эти обстоятельства оказали большое воздействие на психику царя. Но почему они должны были заставить его покинуть престол и в течение почти сорока лет скрываться под обличьем бродячего старца? А. Е. Пресняков, один из тонких исследователей личности Александра I, считал, что «тяжким кошмаром прошла над ним кровавая ночь с 11 на 12-е марта 1801 года. Пережитого в те годы он никогда не забывал».13) Однако он и не казнил себя за убийство отца. Ведь предательство, по существу, началось еще раньше, когда Александр с такой легкостью согласился на предложение бабки занять престол, минуя Павла. К тому же имелось чудесное оправдание: Павел — тиран; из убийцы Александр в собственных глазах превращался в спасителя страны. Несколько, правда, мешала мать, но Александр оставил вдовствующую Марию Федоровну «царствующей», а брошенную им супругу Елизавету Алексеевну держал на положении вдовствующей.
Предположим, впрочем, что тень отца время от времени являлась Александру (хотя не может быть сомнения, что задушенного отца он опасался гораздо меньше, чём живого). Совершенно иначе, однако, обстояло дело с внешнеполитическими проблемами. Действительно, полностью реализовать свою внешнеполитическую программу александровское правительство после разгрома Наполеона не смогло. Но для того, чтобы из-за этих частичных неудач пойти в «старцы», надо было быть не «страдальцем» с больной душой, каковым преподносят Александра, а целиком душевнобольным человеком. Хотя Священный союз, как справедливо отмечает Л. Д. Любимов, принес Александру немало огорчений, следует все же иметь в виду, что распад его наметился в период сокращения революционных и национально-освободительных движений в Европе. В то же время антагонизм, проявлявшийся в недрах этой организации, предоставил России возможность действовать самостоятельно при решении ближневосточных дел. Именно в 1825 г. (когда, по мнению Л. Д. Любимова, Александру оставалось лишь опустить руки и тихонько скрыться, считая, что все потеряно) была разработана новая программа действий, которая несколько позднее, в конце 20-х — начале 30-х годов, привела к торжеству России на Ближнем Востоке.
Проявлением краха внутриполитического курса Л. Д. Любимов в первую очередь считает возникновение тайных декабристских организаций, о наличии которых Александр был осведомлен. Он прав, когда пишет, что в руки царя еще в 1821 г. попал донос, в котором излагалась история возникновения и характер деятельности Союза Благоденствия, одной из первых декабристских организаций. Но Л. Д. Любимов глубоко ошибается, думая, что Александр ничего против них не предпринял. Приводимые в заметке Л. Д. Любимова слова царя «не мне карать», если они даже и были произнесены, — очередное его фарисейство. Александр карал, карал жестоко, но с хитростью, учитывая обстановку, в условиях которой чрезмерная паническая ретивость опасна. Именно в связи с упомянутым доносом была создана специальная военная [196] полиция, закрыты масонские ложи, а лица, отмеченные в доносе как особо опасные, удалены из армии. Неправильно также утверждение, что в дальнейшем вся борьба с тайными обществами сконцентрировалась в руках Аракчеева, а когда всесильный временщик в связи с убийством его возлюбленной забросил все дела, то и царь отказался от всякого сопротивления. Правда, все это у Л. Д. Любимова сформулировано не столь откровенно. Но завуалированные рассуждения о том, что Александр «сам карать не хотел или не смел и в то же время прятался за Аракчеева», вслед за которыми следует сообщение, что Аракчеев после убийства Минкиной отказался выполнять свои обязанности, содержат именно эту мысль. На деле Александр никогда, вплоть до последних дней жизни, не выпускал из своих рук нитей ни управления, ни тайного сыска. Достаточно упомянуть хотя бы о его встречах, уже в Таганроге, с Шервудом и Виттом, двумя провокаторами, предавшими декабристов. При участии Александра был разработан план их дальнейших действий, так как к тому времени в руках правительства имелись лишь ограниченные сведения о тайных обществах. А поскольку царь проживал тогда в Таганроге, непосредственно руководить подготовкой разгрома декабристского движения поручено было начальнику Главного штаба И. И. Дибичу.
Отсюда видно, что психологические мотивы, которые вслед за прежними авторами, хотя и с некоторой модернизацией, повторяет Л. Д. Любимов, представляются совершенно неубедительными. Не могут быть приняты в расчет и делавшиеся Александром намеки на возможность отречения от престола, на которые широко ссылались и Михайлов и Барятинский и которыми, хотя и скупо, пользуется также Л. Д. Любимов. К высказываниям Александра, этого «византийца, воспитанного между Гатчиной и Царским Селом», следует относиться очень осторожно, поскольку беспринципность, облаченная в принципиальность, являлась характерной особенностью его красноречия. От него всегда можно было услышать то, что было приятно узнать его собеседникам, что могло поразить, удивить, восхитить, но очень редко то, о чем он в данный момент в действительности думал. Из одних и тех же уст различные собеседники слышали заверения и в приверженности к справедливости, ибо он, Александр, республиканец по духу, родился и умрет-де демократом, и в приверженности к военным поселениям, во имя сохранения которых он готов уложить трупами дорогу от столицы до Чудова. Вот почему заявление Александра о том, что он мечтает завершить свою жизнь «простым гражданином», что теперь наступило время, когда во главе государства должны находиться молодые правители, — только слова, слова, слова. Как можно, например, верить заверениям Александра, сделанным брату и невестке («Как я буду радоваться, когда вы будете проезжать мимо меня, а я из толпы, махая шапкой, буду кричать вам ура»), если после этих слов он в течение ряда лет ничего не сделал для узаконения передачи престола Николаю? Да и тогдашняя ситуация с манифестом о престолонаследии является одним из наиболее убедительных доводов в пользу того, что Александр думал еще царствовать и царствовать.
В заключение — об одном приеме, неизменно фигурирующем в работах «друзей» старца: указания на противоречия и намеки в показаниях современников таганрогских событий в октябре — декабре 1825 года. Л. Д. Любимов приводит один из этих «загадочных» документов, который, будучи взят у Шильдера, фигурирует в качестве «загадочного» также у Михайлова и Барятинского.14) Речь идет о письме П. М. Волконского из Таганрога статс-секретарю Марии Федоровны Т. И. Вилламову от 7 декабря 1825 г., где он спрашивает, надлежит ли тело Александра окончательно отпеть в Таганроге или отпевание состоится и в столице. При этом он считает более целесообразным сделать это в Таганроге, «ибо хотя тело и набальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят, почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть». Акцентируя внимание на утверждении Волконского, что «черты лица покойного совсем изменились» и что в Петербурге гроб открывать не следует, все, считавшие, что Александр не умер в Таганроге, а ушел из Таганрога, усматривают в этом письме чуть ли не прямое свидетельство в пользу того, что в гробу лежал не царь, а кто-то другой. [197]
Но если подойти к этому документу без всякой предвзятости, то все воспринимается иначе. Бальзамирование произведено было неудачно. Уже при натягивании кожи головы, как свидетельствует очевидец, «немного изменилось выражение черт лица».15) Волконский составлял письмо через 17 дней после бальзамирования. Процесс изменения цвета лица умершего все прогрессировал. А вещи, необходимые для переноса тела из дворца в собор, все еще из Москвы не прибыли. Когда двинется траурное шествие из Таганрога, было неизвестно. В этих обстоятельствах мнение Волконского о необходимости избегать публичного открытия гроба представляется вполне логичным и закономерным, тем более в условиях создавшегося междуцарствия. Тем не менее во время следования из Таганрога в Петербург, с 29 декабря 1825 г. по 28 февраля 1826 г., гроб вскрывали пять раз. Эти прощания и осмотры не превращались в публичные зрелища. Однако на них перебывало большое количество людей, близких покойному, считать их всех вовлеченными в авантюру бегства царя и захоронения вместо него случайного человека нет оснований при самой необузданной фантазии. Если бы это было действительно так, как представлялось Михайлову, Барятинскому и пр., то в подготовку и осуществление таинственного исчезновения должны были бы быть вовлечены не только Дибич, Волконский, Виллие и другие лица из таганрогского окружения, но и Мария Федоровна, Николай I, вся царская семья, Аракчеев и т. д. В этом случае мы бы, безусловно, располагали более достоверными данными по сравнению с вполне реалистическим письмом Волконского Вилламову, из которого трудно «выжать» больше, чем оно содержит.
Итак, новое изложение старой легенды, да простит нас уважаемый Л. Д. Любимов, ничего нового в легенду не вносит. Правда, оно составлено, как мы уже отмечали, под знаком вопроса. В сущности, Л. Д. Любимов оказался посередине. Он отошел от вел. кн. Николая Михайловича, категорически отрицавшего легенду, но не дошел до кн. Барятинского, ее активного апологета.
Для доказательства идентичности личности Александра I и Федора Кузьмича иногда используется их портретное сходство. Действительно, оно столь разительно, что никаких словесных доказательств перевоплощения царя в бродягу не требуется. Однако «Неделя», напечатавшая оба портрета, при этом не сообщила читателю, что так называемый портрет Федора Кузьмича был специально написан после его смерти «по мотивам» портрета Александра Павловича. Отсюда — и их поразительное сходство.
Стоит ли вскрывать могилу царя? Почему же не вскрыть! Коллекция скульптурных портретов М. М. Герасимова в этом случае пополнится еще одним произведением — портретом Александра I. Можно вскрыть для «успокоения» и могилу Кузьмича, хотя она уже вскрывалась в 1903 г. и в гробу был обнаружен остов человека в виде серой массы, то есть прах покойного старца.
С. Б. Окунь
* Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность проф. П. А. Зайончковскому, который оказал мне существенную помощь в работе над этой заметкой. — С.О.
1) «Исторический вестник», 1907, № 7.
2) ЦГИА СССР, ф. Н. Н. Врангеля (№ 683), д. 6, л. 4.
3) «Исторический вестник», 1914, № 9.
4) ЦГАОР, ф. вел. кн. Николая Михайловича, д. 16, лл. 43-44. Эти воспоминания опубликованы в «Красном архиве», 1931, кн. 6(49).
5) См. К. Н. Михайлов. Император Александр I и старец Федор Кузьмич. СПБ. 1914, стр. 8.
6) Н. К. Шильдер. Император Александр III. Т. IV. СПБ. 1905, стр. 445.
7) К. Н. Михайлов. Указ. соч.; В. В. Барятинский. Царственный мистик. СПБ. Изд-во «Прометей», б/г.
8) ЦГИА СССР, ф. Н. Н. Врангеля, д. 6.
9) «Ныне престарелого члена Государственного совета» (примечание Н. Н. Врангеля).
10) ЦГИА СССР, ф. Н. Н. Врангеля, д. 6, лл. 4-5.
11) Там же, лл. 5-7.
12) Там же, л. 8.
13) А. Е. Пресняков. Александр I. Птгр. 1924, стр. 184.
14) К. Н. Михайлов. Указ. соч., стр. 171: В. В. Барятинский. Указ. соч. стр. 66.
15) К. Н. Михайлов. Указ. соч., стр. 180.
Написать нам: halgar@xlegio.ru