выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
|
выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter. |
|
К разделу Персоналии
Исторические записки, вып. 62, 1958 г.
[270] — начало страницы.
Лишь одного года Б. А. Романов не дожил до празднования 50-летнего юбилея своей научно-литературной деятельности.
Б. А. поступил в Петербургский университет по окончании одной из петербургских гимназий, в 1906 г., когда ему было всего 17 лет. Для университета годы первой русской революции ознаменовались тем, что в состав университетских преподавателей вошел ряд новых выдающихся молодых ученых. Университетскую обстановку, в которую при новой предметной системе преподавания попал Б. А., сам он позднее назвал по первому, испытанному им после поступления ощущению «хаосом». Однако в этом «хаосе» создавался для каждого студента, говоря словами самого Б. А., «свободный выбор» и «неподсказанные решения» в деле установления состава и порядка прохождения своих университетских занятий.
Б. А. выбрал руководителем своих университетских занятий А. Е. Преснякова, только что, в 1907 г., приглашенного в качестве приват-доцента в университет, как писал впоследствии Б. А., «под прямым влиянием роста научной требовательности студенческой аудитории». С первых же дней знакомства А. Е. Преснякова с явившимся неожиданно к нему на дом, что было довольно необычно по тем временам, молодым студентом, между ними установились тесные научные и дружеские отношения, вспоминая о которых 40 лет спустя, Б.А. писал, что «бережным руководством и подлинно отеческим вниманием» А. Е. Преснякова ему «посчастливилось пользоваться с самой студенческой скамьи до последних дней его жизни» (А. Е. Пресняков умер в 1929 г.). Что дал А. Е. Пресняков Б. А. можно опять-таки сказать словами самого Б. А., который пишет об «историке необычайно широкого и глубокого образования и разносторонних интересов; на редкость осторожном, вдумчивом и чутком критике древнерусских текстов». Все это черты, которые несомненно оказали влияние на будущее развитие Б.А.
Первый же год занятий в семинарии А. Е. Преснякова был отмечен исключительным по тем временам успехом. Доклад, который Б. А. прочитал в семинарии, послужил ему материалом для его первого печатного труда — статьи «Смердий конь и смерд», которая была напечатана осенью 1908 г. в таком авторитетном издании, как академические «Известия Отделения русского языка и словесности». Б. А. начал свою статью характерным и для этой и для других его позднейших работ замечанием, что, как ему известно, работа его «не будет повторением уже имеющихся в научном обращении мыслей». Так и позднее, в «Людях и нравах древней [270] Руси», Б. А. писал, что в работе над этой книгой, им, как он выразился, «в плане профессионально-историческом (и даже в плане техники исторического ремесла)» руководило «чувство нового». И действительно, к чему бы Б. А. и здесь, и в дальнейших своих работах ни подходил, первым, что в них было ощутимым для читателя, это впечатление совсем нового, часто неожиданно нового. В этой же статье есть другое характерное самопризнание Б. А., которое может приоткрыть некоторую завесу над особенностями его научного творчества. В конце статьи, подводя итог своему исследованию, Б. А. писал, что началась его работа с того, что ему «чувствовалось» неприемлемым обычное в литературе мнение о двух смыслах термина «смерд» (широком и узком) и что теперь произведенное им исследование позволило обосновать это «ощущение». Б. А. сам однажды выразился, что воображение всегда играло у него роль пружины в его работах. Он назвал раз себя и «выдумщиком». Кто слушал устные, особенно полемические выступления Б. А., тот явственно воспринимал то творческое возбуждение, при котором возникали у него во время речи все новые и новые повороты мысли. Само происхождение статьи «Смердий конь и смерд» явствует отчасти из заглавия. Именно «смердий конь» явился толчком к новому пониманию смерда, согласно которому смерды не входили в состав ополчения, собираемого вечем, а были в прямой зависимости от князя. К этому общему положению Б. А. пришел, наблюдая за упоминаниями о смердьем коне в летописи и «Русской Правде». От этих упоминаний — непосредственный переход к тому творческому воображению, о котором шла речь. «Вдумываясь в психику тогдашних людей, — писал Б. А., — можно будет понять, что смердий конь попал в княжеский устав не даром — за ним были заслуги, князьям было за что его ценить».
Статья Б. А. сразу же произвела большое впечатление. М. С. Грушевский откликнулся особой рецензией на небольшую сравнительно статью. Не соглашаясь с мнением Б. А. о смердах, что не могло быть неожиданным, Грушевский в то же время дважды подчеркнул «смелую конструктивную мысль» Б. А., а также «остроумность исходной его мысли», т. е. в сущности — того «ощущения» о котором писал Б. А.
Однако статья Б. А. примечательна была и тем, что, помимо основной ее новой мысли, но в связи с ее обоснованием, Б. А. затронул другие вопросы, которые ставили исследователей в тупик в течение десятилетий, а решения которых теперь кажутся простыми и почти само собой разумеющимися. Таков, например, вопрос об огнищанине, убитом у клети; первый исследователь «Русской Правды» В. Н. Татищев, переведя и истолковав всю открытую им «Краткую Правду», отказался от перевода этой статьи; все последующие толкователи видели здесь в огнищанине вора; Б. А. показал всю несообразность такого толкования; толкование Б. А. было принято А. Е. Пресняковым и стало прочным достоянием нашей литературы.
Этот первый опыт студенческой работы Б. А. сразу же был оценен в университетской среде.
Вторая студенческая работа Б. А., написанная в семинарии А. С. Лаппо-Данилевского, не была, к сожалению, в свое время напечатана, а теперь она сохранилась лишь частично. Она явилась для Б. А. новым и нелегким испытанием. Несколько лет спустя, вспоминая о характере занятий в семинарии А. С. Лаппо-Данилевского, он писал, что те, кто шел в этот семинарий, «хорошо знали», на что они «идут». Да и А. Е. Пресняков тогда ставил вопрос: «Интересно, какую репутацию заработает Романов у Лаппо-Данилевского, у которого он ныне работает в семинарии». Доклад, посвященный изучению служилых кабал, в полной мере подтвердил репутацию которую Б. А. уже ранее имел в университете. Служилые [271] кабалы, в противоположность таким богатым своим разнородным содержанием актам, как, например, порядные, представляют особые трудности для изучения именно вследствие скудости своего содержания. Путем мельчайших наблюдений Б. А. сумел подойти к решению вопроса о том, как было жизнью подготовлено появление в 1680 г. образцового письма служилых кабал, незадолго до того, в 1906 г., обнаруженного А. А. Шиловым.
В этом докладе впервые наметилась та блестящая литературная форма, которая стала потом неотъемлемым свойством всех работ Б. А. Особенно неожиданным для слушателей доклада оказалось, вместо сухой справки о первом упоминании термина «кабала», яркое изложение летописного текста 1371 г., в котором термин «кабала» всплыл на свет в связи с историей константинопольского путешествия кандидата в митрополиты архимандрита Михаила-Митяя.
Еще до окончания университета Б. А., как и многие его сверстники, был привлечен к литературной работе в двух энциклопедических словарях. Рост интереса к знаниям, литературе, искусству в широких массах населения, вызванный революционным движением 1905—1907 гг., имел одним из своих последствий появление ряда более или менее крупных словарных предприятий. Два из них возникли в Петербурге. В «Русской энциклопедии» принял ближайшее участие А. Е. Пресняков, и, естественно, его ближайшим сотрудником оказался Б. А. В «Новом энциклопедическом словаре» Брокгауза, где редактором по отделу русской истории оказался С. В. Рождественский, Б. А. явился тогда одним из самых желанных и основных авторов ряда важнейших статей. Если статьи Б. А. в «Русской энциклопедии» по самому ее характеру были очень кратки, то характер статей брокгаузовского словаря давал больше простора пишущему. На долю Б. А. пришлись, в частности, крупные статьи, посвященные Ивану Калите, великим князьям Василию I и Василию II, царям Ивану Грозному и Михаилу Федоровичу, а также опричнине Ивана Грозного. Общая установка всех статей брокгаузовского словаря была в первую очередь фактологической и преследующей по преимуществу справочные задачи, в противоположность общеобразовательным задачам другого, московского-энциклопедического словаря бр. Гранат. Однако редактор требовал, чтобы факты были установлены или проверены путем самостоятельной работы пишущего, и статьи Б. А. в словаре всегда были итогами его исследовательской работы, со ссылками во всех важнейших и спорных местах на источники, так, как это делается во всякой научной работе. Б. А. написал более 20 статей для словаря Брокгауза и около 50 статей для «Русской энциклопедии».
К дореволюционным произведениям Б. А. относится еще его речь, произнесенная в 1915 г. во время чествования А. С. Лаппо-Данилевского в Историческом кружке при Петербургском университете. По воспоминаниям одного из ближайших друзей Б. А., С. Н. Чернова, когда возник вопрос, кому произнести такую речь, «недолги были размышления, после которых все мы сошлись на Б. А. Романове как тонком и чутком молодом ораторе-историке». Речь Б. А. не отмечала никаких заслуг А. С. Лаппо-Данилевского, ни научных, ни иных каких-либо. Ее исключительной темой была изложение, подчас драматическое, того, что пережил сам Б. А. как студент в аудитории и в семинарии А. С. Лаппо-Данилевского. «Дерзкая в своей прямоте, она создавала, — по словам С. Н. Чернова, — неожиданное настроение в массе слушателей. Сам А. С. был и смущен и потрясен ею». Дополнением к этой речи могла бы послужить вторая речь, произнесенная Б. А. после смерти А. С. Лаппо-Данилевского в 1919 г. [272]
Великая Октябрьская социалистическая революция, произведя крутой переворот во всей общественно-политической жизни, практически сказалась и в совершенно новой постановке архивного дела, поставив на очередь вопрос о сохранении архивов, вопрос животрепещущей важности для каждого историка. Уже в апреле 1918 г. Советское правительство занялось архивами, что вскоре было закреплено известным декретом 1 июня 1918 г. Б. А. оказался в числе самых первых работников нового Главархива, во 2-м отделении V секции ЕГАФ (Единого государственного архивного фонда), ядром которого были фонды бывших министерств финансов, торговли и промышленности и государственного контроля. Основной характер архивной работы Б. А. в это время был далек от собственно научной работы. В опустевшее здание Сената свозили сотни тысяч дел, часто в полном беспорядке, из раскиданных по всем частям города зданий. Даже на самое элементарное упорядочение свозимого уходили все силы, и Б. А., подобно многим другим, в первые времена был занят в значительной мере даже простой чисто физической работой, не в меньшей мере чем простые архивные служители. Этим можно, в частности, объяснить тот парадоксальный, казалось бы, факт, что в основу первых работ, написанных Б. А. на основании архивных материалов, легли не материалы министерства финансов, бывшие в распоряжении Б. А., а материалы иного архива — фонда департамента полиции исполнительной Министерства внутренних дел.
Появление этих первых работ Б. А. было связано с началом издания «Архива истории труда в России». Фактический редактор этого издания Ю. И. Геосен широко организовал розыски архивных материалов и сам предлагал темы для статей, стараясь привлечь к изданию таких историков, как Е. В. Тарле, А. Е. Пресняков, С. Ф. Платонов и др. Б. А. поместил в «Архиве» статью, первую в ряду советских исторических исследований, посвященных изучению хозяйственного строя крепостной вотчины — предмета, которым досоветская буржуазная историография почти совсем не занималась и который получил такое разностороннее освещение в последующие годы в советской историографии. В своем «Эпизоде из хозяйственной жизни крепостной вотчины 19-го века» Б. А. использовал дело о разорении двух рыбинских вотчин, одной — крупнопоместной и другой — мелкопоместной, в начале XIX в. Ценно было в этой статье уже ее источниковедческое начало, впервые дававшее представление о значении документов, находящихся в делах о передаче помещичьих имений в опеку, для изучения экономического положения, крепостной вотчины. Затем Б. А. сделал здесь, говоря его же словами, опыт «реконструкции хозяйственного быта крепостных вотчин, взятых в опеку». Впервые в этой статье было точно и наглядно охарактеризовано положение крестьян вотчин обоих указанных выше типов, к тому же одной барщинной и другой оброчной, а также взаимозависимость помещичьего и крестьянского хозяйства. В настоящее время все эти вопросы многократно и разносторонне изучены, и многое здесь стало общим местом, но стоит еще раз повторить, что работа Б. А. была как бы родоначальницей в этой области советской исторической науки.
Вслед за этой статьей последовала написанная по аналогичным материалам заметка «К вопросу об освобождении беглых бродяг от крепостной работы».
Если темы из области дореформенной истории России XIX в. все же еще входили в круг дореволюционной историографии, то темы конца XIX — начала XX в. считались тогда достоянием публицистики, темами, которых серьезной исторической науке еще слишком рано было касаться. [273]
Эти голоса не умолкли среди историков и в первые советские годы. Б. А. дал категорический ответ на этот вопрос своими новыми работами, а в 1923 г. в своей рецензии на первые тома «Красного архива» писал по поводу так называемой «чисто научной» точки зрения: «Что бы ни говорили о «чрезмерной близости» этого периода к «современности», о невозможности рассматривать его в «надлежащей» исторической перспективе и с полным научным беспристрастием и т. д. и т. п., — историческая наука стоит лицом к лицу даже в университетском преподавании с неотступным требованием: давать построения русского развития в эти годы, пусть это построение сколько угодно меняется впоследствии под влиянием новых и новых открытий, точек зрения и глубины изучения».
Шагом на этом пути была обширная рецензия Б. А. на вышедшие тогда «Воспоминания и думы о пережитом» Д. Н. Шипова. Интерес к новейшей мемуарной литературе Б. А. обнаружил потом еще в ряде других работ (по поводу дневника Куропаткина, воспоминаний Курлова, позднее мемуаров Ллойд-Джорджа). Особенно важным оказался для будущей работы Б. А. интерес, который возбудили у него «Воспоминания Витте», конечно, в связи с архивными материалами находившегося в ведении Б. А. фонда министерства финансов. В 1922—1923 гг. появились одна за другой две статьи Б. А., имевшие один и тот же подзаголовок: «Документальный комментарий к «Воспоминаниям» гр. С. Ю. Витте». Это были статьи: «Витте и концессия на р. Ялу» и «Витте накануне русско-японской войны». Действительно, обе работы внешне были выдержаны в тоне комментария. Первая из них открывалась общей характеристикой Витте. И далее Б. А. вновь возвращался к общей характеристике версии «Воспоминаний», согласно которой Витте будто бы «решительно боролся против политики», вызвавшей русско-японскую войну.
Но затем, при появлении в следующем году в печати первой из этих статей в переработанном виде, ее подзаголовок уже гласил: «К характеристике личной политики Николая II». Еще через год появилась третья в этой серии статья: «Лихунчангский фонд». Эта статья явно означала переход от первоначального замысла к новой широкой постановке основной темы новейшей русской истории. Правда в сноске Б. А. отметил, что эта третья статья примыкает к первым двум и, «подобно им, носит характер документального комментария к «Воспоминаниям» Витте». Однако в подзаголовке ее мы уже читаем: «Из истории русской империалистической политики на Дальнем Востоке».
Наряду с этими исследованиями по истории русско-японской войны Б. А. одновременно напечатал ряд документов в «Красном архиве», относящихся к связанным с его исследованиями вопросам (Портсмут, безобразовский кружок летом 1904 г., конец русско-японской войны).
Дальнейшая работа Б. А. получила благоприятный толчок благодаря тому, что в 1926 г. представилась возможность издать сборник со статьей по истории дальневосточной политики. Однако, когда Б. А. начал перерабатывать свои статьи, то оказалось, что собранный им материал «уже не укладывался в рамки прежних построений и побуждал писать заново новое исследование». Так выросла первая огромная по объему работа Б. А., переведенная впоследствии на китайский и английский языки, «Россия в Маньчжурии (1892—1906 гг.). Очерки из истории внешней политики самодержавия в эпоху империализма» (1928 г.). Вся работа Б. А. построена была на основе изучения огромного архивного материала. Но с этим связана и другая особенность книги. Конечно, это был материал только русских архивов, главным образом министерства финансов и в меньшей степени министерства иностранных дел. Дипломатическая переписка других [274] держав за это время еще не была почти издана. Только в Германии поторопились в первые же годы после ее поражения в первой мировой войне издать для оправдания ее внешней политики сорокатомную серию дипломатических документов «Die Grosse Politik der Europäischen Kabinette», и Б. А. использовал в полной мере все то, что оттуда только можно было извлечь. Обе эти особенности — обилие русского материала и еще недостаточное наличие западного и американского материалов — отличают эту работу Б. А. в области внешней политики России на рубеже XIX—XX вв., которая поневоле явилась по преимуществу историей русской внешней политики, но зато изложенной с такой исчерпывающей полнотой и подробностью, что вряд ли будущий историк добавит к ней что-либо, кроме разве мелочей. Но, как отмечено Б. А. в самом подзаголовке, внешняя политика России охарактеризована в его книге как политика эпохи империализма. Отсюда изложение пронизывают две основные, неразрывно связанные одна с другой темы: одна — дипломатическая, вторая — экономическая. В дипломатической Б. А. шаг за шагом следит за тем, как внешняя политика России, поставив себе захватнические империалистические цели в Маньчжурии, неизбежно вела страну к будущей войне; экономическая сторона вопроса изучена Б. А. так же ярко и всесторонне при характеристике роли банков и их капиталов в истории русской внешней политики на Дальнем Востоке.
Одновременно с работой над основной своей темой Б. А. печатает много материалов по тесно с ней связанным вопросам: по истории русских финансов в начале XX в. и по истории русской внутренней политики, особенно по истории революции 1905 г.
Ряд отдельных сообщений, рецензий и тому подобных небольших работ был напечатан Б. А. в тогдашних изданиях: в «Красном архиве», «Анналах», «Борьбе классов», «Былом» и др. Особенно частым было сотрудничество Б. А. в органе Ленинградского Истпарта «Красная летопись», который тогда редактировала известная старая деятельница П. Ф. Куделлл, большая почитательница научно-литературного таланта Б. А.
Вместе с тем Б. А. издал два больших тома документов. Первый том — «Русские финансы и европейская биржа в 1904—1906 гг.» (М.-Л., 1926) — является существенной иллюстрацией того, как на русских финансах и переговорах о займах отразились события русско-японской войны (в частности, падение Порт-Артура и Цусимы, а затем переговоры в Портсмуте), а также как отнеслась европейская биржа к поддержке займами царского правительства в связи с революционными событиями 1905—1906 гг.
Второй том материалов отведен совсем обойденному в нашей исторической литературе «Рабочему вопросу в комиссии В. Н. Коковцова в 1905 г.» (М., 1926), когда под влиянием январских событий 1905 г. правительство сделало тщетную попытку, приступить к некоторым малозначительным мерам в области организации больничных касс, по сокращению рабочего дня до 10 час. и т. п.
Последующая работа Б. А., начиная с 1934 г. и до возникновения войны, была прежде всего направлена на продолжение изучения истории русско-японских взаимоотношений. В 1940 г. Б. А. закончил свои «Очерки дипломатической истории русско-японской войны». Эта работа была им защищена в качестве докторской диссертации 22 февраля 1941 г. в Институте истории АН СССР. Новая книга Б. А. во многом отличалась от «России в Маньчжурии». Сама постановка вопроса в «Очерках» была новая. Задачи «Очерков» были сложнее тех, которые ставились в первой книге, где Б. А. был занят изучением главным образом политики русского [275] империализма. В «Очерках» на первом месте оставалась прежняя задача, задача освещения дальневосточной политики России с точки зрения, как это теперь было подчеркнуто Б. А., двойственного характера русского военно-феодального империализма, когда этот империализм «был оплетен густой сетью отношений докапиталистических». Совершенно новой была постановка Б. А. второй задачи «Очерков» — «показать планомерный захватнический характер политики японского империализма». Начиная с первой главы, в которой, изучая «завязку русско-японского конфликта», Б. А. предметом первого же ее параграфа сделал общую характеристику «захватнической программы японского империализма на Дальнем Востоке», автор далее то в целых новых главах, то попутно в других обстоятельно развил эту новую, сравнительно с «Россией в Маньчжурии» тему, важнейшую для понимания возникновения и истории русско-японской войны 1904—1905 гг. Третьей задачей «Очерков» было рассмотрение русско-японской войны как «только одного из актов международной борьбы за раздел Китая и за господство на Тихом океане». В таком случае, кроме России и Японии, надо было распространить исследование также на политику тех империалистических держав, которые, как Англия, Германия, Франция и Соединенные Штаты Америки, прямо или косвенно участвовали в ходе развития русско-японского конфликта. Изучение этой «сложной перекрещивающейся работы» дипломатий всех шести упомянутых держав, было наиболее трудной задачей «Очерков». Решить вторую и третью задачи «Очерков» Б. А. смог, положив в основу своей работы только совершенно новый материал, в большом количестве появившийся на книжном рынке в конце 20-х и в 30-х годах в виде многотомных изданий дипломатических документов ряда стран, стремившихся, подобно Германии, оправдать свою внешнюю политику до первой мировой войны, и в виде обильной монографической литературы.
Наконец, в новой работе Б. А. была еще одна существенная особенность. Ряд параграфов «Очерков» отведен освещению внутриполитического положения России, в поисках, как писал Б. А., «связи и взаимодействия между столь «разнородными» на первый взгляд сферами», как «дипломатическая история» и «внутренняя» история России. В итоге получилась новая работа, отличавшаяся от первой не только по содержанию, но и по характеру изложения. Если на «России в Маньчжурии» при всем литературном мастерстве Б. А. не могло не сказаться обилие архивного материала, которое всегда и при всех условиях в большей или меньшей степени парализует свободу творческой мысли пишущего, то в «Очерках дипломатической истории русско-японской войны» ни мысль Б. А., ни его литературная манера не были скованы этим грузом и могли развернуться в полной мере. «Очерки дипломатической истории русско-японской войны» и явились одной из самых блестящих книг в советской исторической литературе. Начавшаяся война помешала им тогда появиться в печати, и в свет они вышли несколько позднее, в 1947 г.
Наряду с этим Б. А. возобновил давно прерванные им занятия в области древнерусской истории. Еще в конце 20-х годов в Постоянной историко-археографической комиссии Академии наук были начаты работы по подготовке нового издания «Русской Правды»; в полной мере они развернулись во второй половине 30-х годов, уже в образованном тогда Ленинградском отделении Института истории. В новом трехтомном издании «Правды Русской» второй том отведен комментариям к«Правде», и к участию в работе над ними был приглашен Б. А.
Творческая работа Б. А., как и других составителей комментария, была весьма ограничена редакционными требованиями. Согласно последним, Б. А. пришлось бы только собрать мнения ученых от Татищева и до наших [276] дней, появившиеся в печати, и механически расположить их в хронологическом порядке, без какого бы то ни было их критического рассмотрения. Как указано было в предисловии, «лишь в виде исключения» составители комментария могли приводить свои, еще не опубликованные в печати, мнения.
Однако Б. А. сумел дать в виде комментария к «Русской Правде» свой самостоятельный критический творческий труд.
Одновременно с работой по комментированию большого издания «Правды Русской» было предпринято издание «Русской Правды» в качестве «учебного пособия». Б. А. взял на себя здесь комментирование тех же статей, что и в большом издании памятника. Не стесненный никакими рамками, Б. А. сумел в «учебном пособии» сделать все то, чего не полагалось делать в большом издании «Правды», — подвергнуть критическому разбору всю литературу и дать свои толкования «Правды». О том, как значительна была эта работа, говорят уже некоторые цифровые данные. Из 43 статей «Краткой Правды» Б. А. принадлежат комментарии к 23 статьям; в «Пространной Правде» Б. А. прокомментировал 42 из 121 статьи. Но дело было не в количестве статей. Статьи, подобранные Б. А. для комментария, представляли собой важнейшие циклы их, связанные с изучением основного характера общественных и политических отношений в древней Руси. Так, в «учебном пособии» Б. А. подвергнул своему истолкованию такие циклы статей, как уставы о закупах и о холопах, устав о населении княжеского домена, устав об обидах и увечьях. Каждый из этих уставов получал здесь свое освещение в целом. Так, например, совсем новое и первое в литературе освещение получил устав об обидах и увечьях с точки зрения связи этого устава с политическими событиями 1015—1016 гг. в Новгороде. Б. А. предложил ряд новых толкований и чтений отдельных мест «Правды». Когда после окончания работы над «учебным пособием» Б. А. пришлось вернуться к комментированию большого издания «Правды», он мог здесь без ущерба для себя привести без критики все те мнения ученых, которые уже были им разобраны в «учебном пособии», и привести свои появившиеся в «учебном издании» новые толкования со ссылкой на «учебное пособие», где они были обоснованы.
Но в комментариях к большому изданию «Правды Русской» к моменту выхода в свет в 1947 г. оказался другой ряд комментариев Б. А., которые, без ссылок на «учебное пособие», были снабжены только инициалами Б. А., т. е. составлены после выхода «пособия» в свет. Особенно отчетливо это было заметно в таких комментариях, которые в начальной части своей восходят к «учебному пособию», а затем содержат новое добавленное толкование «Правды».
Итак, закончив только что изучение «Правды Русской» в «учебном пособии», Б. А. вновь за него принялся и пришел к ряду новых выводов. Эти новые выводы были Б. А. сделаны в книге «Люди и нравы древней Руси». Книга выросла на почве той связи, которая образовалась у Б. А. с ИИМК еще в середине 30-х годов. Первой работой еще для ГАИМК была порученная Б. А. рецензия на книги Н. Н. Воронина и С. Б. Веселовского. У Б. А. эта рецензия вылилась в большую критическую работу «К вопросу о русском сельском поселении эпохи феодализма. (По поводу работ Н. Н. Воронина и С. Б. Веселовского)», которая целиком остается еще до сих пор в рукописи. Б. А. выделил из нее и напечатал один этюд, содержащий тонкий анализ состава очень известной, но впервые детально критически изученной грамоты вел. кн. Олега Ивановича Рязанского Ольгову монастырю. Когда ИИМК затем стал готовить свою «Историю культуры древней Руси», Б. А. согласился написать раздел о быте и нравах. Но [277] работа Б. А. так разрослась, что вместо статьи пришлось уже думать об издании ее в виде отдельной книги, которая появилась в печати в 1947 г.
«Люди и нравы древней Руси» занимают особое место среди других работ Б. А., особое по теме и задачам, особое по приемам работы, особое и по приемам изложения. Задача этой книги — дать «живое и конкретное представление о процессе классообразования в древнерусском обществе», и с точки зрения этой задачи совсем в новом свете проходят перед читателем «Людей и нравов» как будто бы хорошо знакомые ему верхи и низы древнерусского общества, челядь и смерды, феодалы светские и духовные. Читатель, казалось, хорошо знаком с приемами изучения «Русской Правды» и других памятников древней Руси, но Б. А. отказывается от «протокольной» трактовки и литературных повествований, как он когда-то делал в 1908 г., а к «Русской Правде» применяет небывалый прием «литературной трактовки литых юридических формул». В смысле построения Б. А. говорит об «опыте мозаической реконструкции древнерусской жизни», который он производит в «Людях и нравах». Наконец, надо упомянуть и о том «мизантропе» XII—XIII вв., который присутствует во всем изложении древнерусской жизни в книге Б. А. и помогает читателю пережить чувства и мысли людей того времени. Работа Б. А. требовала сочетания таких особенностей научного и чисто художественного творчества, которые чрезвычайно редко встречаются у одного ученого. Для самого Б. А. эта книга, по-видимому, была одной из самых дорогих. По его словам, она была ему «ближе к сердцу», чем другие работы; перед обсуждением ее в университете в 1948 г. Б. А. говорил, что «продолжает сближаться» со своей книгой и он все более убеждается, «какая она моя».
В эти же годы Б. А. работал для Исторической комиссии АН СССР, для Комиссии по истории Ленсовета, в Институте языка и мышления АН СССР, по составлению древнерусского словаря. Из ряда этих работ надо отметить большую, составленную Б. А., как он сам ее определял, «хрестоматию»: «Революция 1905 г. и современная пресса». Здесь Б. А. собрал обильнейший материал из иностранной печати ряда западных стран, составив также соответствующий исторический очерк.
Годы пребывания Б. А. в эвакуации в Ташкенте были крайне неблагоприятны для какой-либо научной работы. В Ташкенте не было необходимой для такой работы литературы; материалы, высланные Б. А. из Ленинграда, по дороге исчезли. К тому же состояние здоровья Б. А. сильно пошатнулось. Тем не менее Б. А. читал здесь в виде докладов главы своих «Людей и нравов», а для одного из заседаний приготовил разбор книги А. И. Яковлева о холопах.
Вернувшись в Ленинград в 1944 г., Б. А. сразу же окунулся в трудную и сложную работу, связанную с подготовкой и наблюдением за изданием второго тома «Правды Русской». Во время блокады Ленинграда умер Б. В. Александров, не успев окончательно доработать свою часть комментария, умер, успев закончить только предварительное редактирование комментариев, Н. Ф. Лавров, самоотверженной работе которого все издание «Правды Русской» столь многим обязано. Теперь все редакционные заботы о приведении всего, часто сырого еще, материала в окончательный для печати вид, а затем и само наблюдение за изданием легли на плечи Б. А. Можно уверенно сказать, что издание этого огромного и громоздкого тома всецело обязано неустанной и напряженной работе Б. А., работе не только редакционной, но и технической. К этому же времени относится, напомним, и печатание «Очерков дипломатической истории русско-японской войны», которые вышли в свет почти одновременно с «Правдой Русской». [278]
Возвращение в Ленинград ознаменовалось для Б. А. еще тем, что он называл своей «дружбой с литераторами». Б. А. принимает участие в серии «Литературных памятников». В издании «Хождения Афанасия Никитина» Б. А. напечатал статью «Родина Афанасия Никитина», в основу которой был положен очерк истории Тверского великого княжества, написанный еще до войны для готовившегося многотомника по истории СССР. Это был очерк судеб Твери, в связи, как выразился Б. А., с изменениями и сдвигами «всей восточно-европейской конъюнктуры». Вторым литературным предприятием, в котором участвовал, по предложению Д. С. Лихачева, Б. А., был перевод «Повести временных лет». Б. А. перевел часть «Повести временных лет»; эта работа была для Б. А. «увлекательным делом», и, по его словам, он «с наслаждением раскладывал этот пасьянс в часы занятости». Были у Б. А. планы на издание в этой же серии повестей так называемого Смутного времени, но его отвлекли другие работы, всегда имевшими для него первостепенное значение.
В 1947 г., после выхода в свет второго тома «Правды Русской», «Людей и нравов древней Руси», а также «Очерков дипломатической истории русско-японской войны», Б. А. ставил перед собой вопрос, что сделать предметом своих дальнейших занятий: «антик или модерн». Вышло, однако, так, что Б. А. пришлось заняться и «антиком», и «модерном». В сфере «антика» перед Б. А. предстал Судебник царя Ивана Грозного, в сфере «модерна» — вновь международные отношения эпохи империализма.
Когда в Ленинградском отделении Института истории АН СССР после окончания работ над «Правдой Русской» был поставлен вопрос о продолжении серии комментированных изданий древних закнодательных памятников и когда остановились на решении издать три Судебника XV—XVI вв. (вел. кн. Ивана III, царя Ивана IV и так называемый Судебник царя Федора Ивановича), на долю Б. А. выпало комментирование Судебника царя Ивана Грозного. Работа эта представляла особые трудности. Существовала огромнейшая литература, изучавшая в течение двух столетий «Русскую Правду» и в его целом и в отдельных, даже самых мелких частях. Царский судебник, по выражению самого Б. А., имел «захолустное бытование» в литературе. В досоветское время он ни разу не послужил предметом такого исследования, которое дало бы целостную его характеристику. Даже тот единственный автор, М. Ф. Владимирский-Буданов, который в своей известной «Хрестоматии по истории русского права» дал комментарий ко всему Судебнику, все же, во-первых, характеризовал статьи Судебника как отдельные, самостоятельные, не связанные со всем памятником в целом нормы права, и, что важнее, все эти нормы рассматривались Владимирским-Будановым и всеми остальными буржуазными историками-юристами как материал для историко-догматических правовых построений, вне связи с породившими их общественно-политическими условиями. Совсем незадолго до начала работы Б. А. над комментарием к Судебнику в советской литературе явилось исследование И. И. Смирнова о Судебнике 1550 г. После этого исследования, писал Б. А., «Судебник этот предстоит перед нами как документ, вышедший из пекла острой социально-политической борьбы на критическом этапе истории Русского государства». С такой точки зрения взглянул на Судебник и Б. А., но весьма решительно разошелся с И. И. Смирновым в понимании самого исторического момента и характера происходившей тогда общественной борьбы, а тем самым — в понимании Судебника в целом. Б. А. разошелся с И. И. Смирновым и в толковании ряда отдельных статей Судебника, в которых Б. А. стремился уловить, говоря его словами, «мельчайшие следы этой борьбы». [279]
Прежде чем перейти к определению историографического значения работы Б. А., надо отметить особый характер его работы над этим комментарием. Если в «Правде Русской» тяготел и не мог не тяготеть над Б. А. историографический груз прошлых изучений, отчасти по самой установке комментария к «Правде», то здесь Б. А. оказывался в первую очередь исследователем, глаз которого обращен не столько на мнения своих предшественников, сколько на источники. Надо сказать, что круг источников, использованных Б. А., оказался здесь чрезвычайно великим, и многое было привлечено к толкованию Судебника Б. А. впервые, как, например, изданная еще около ста лет тому назад Оболенским боярская книга, но так и не привлекшая к себе внимания исследователей Судебника.
В противоположность комментарию к «Правде Русской», где Б. А. приходилось разъяснять лишь отдельные группы статей, комментарий к Судебнику является целостным произведением, все части которого плотно прилажены одна к другой; некоторым разъяснением и дополнением к комментарию являются также четыре статьи на темы о Судебнике, напечатанные отдельно.
Общая точка зрения Б. А. на Судебник, как указано было выше, существенно отличается от точки зрения И. И. Смирнова, с которым Б. А. постоянно приходится полемизировать в ходе своей работы. Б. А. оспаривает мнение И. И. Смирнова, который полагает, что Судебник является отражением антибоярской политики правительства Ивана Грозного, опиравшегося на дворянство и посад. Б. А. полагает, что, рассуждая так, И. И. Смирнов «несколько упреждает ход событий»; по выражению Б. А., И. И. Смирнов тут уже видит «следы микроопричнины». Общая точка зрения Б. А. на Судебник как на документ компромиссного характера, в некоторой мере примыкающая к ранее высказывавшимся аналогичным, но мало развитым взглядам С. В. Бахрушина, сказалась в толковании Судебника и в целом и во всех его частях.
Вот для примера один из вопросов, на который сам Б. А. обратил особое внимание, вопрос, связанный с историей землевладения и борьбы за землю, которая проходит через многие века нашей истории. Касающаяся этого вопроса ст. 85 Судебника велика по размерам, содержит целый ряд норм, сопровождаемых рядом условий и оговорок; терминология ее неясна и во многом неопределенна. Недаром Б. А. назвал всю статью в целом «крайне общей, отвлеченной», «бледной и зашифрованной», И. И. Смирнов, в соответствии со своей точкой зрения, полагал, что она ограничивала право родового выкупа и тем самым должна была способствовать переходу боярских земель в «чужие руки», т. е. способствовать переходу земель в руки дворян-помещиков. Путем подробнейшего толкования состава и всех самых мелких деталей статьи, и сопоставляя ее со вновь истолкованным соборным приговором 11 мая 1551 г., Б. А. нашел эти зашифрованные «чужие руки» в виде монастырского капитала, который, по его выражению, «в совершенно разнузданном виде, как грызун», точил «оборонный фонд государства». Статья теперь приняла характер покровительства не одним только дворянам-помещикам, но приобрела, говоря словами Б. А., «всеобщее для вотчинников всех мирских общественных групп и масштабов орудие обороны против стороннего человека» в лице монастыря. Имея в виду все категории светских землевладельцев, статья и носила компромиссный, по Б. А., характер, поскольку расхождение интересов крупного боярского землевладения и интересов мелкого поместного землевладения нельзя отрицать. Можно было бы привести еще много и много примеров нового и подробного толкования других статей Судебника [280] — в вопросе, например, о волчих грамотах и иммунитете, о служиль кабалах и детях боярских, о закладчиках и т. д.
Как ранее за работой над «Правдой Русской», так и здесь Б. А. глубоко ушел в строй и быт общества XVI в., и многое ему открывалось при помощи сложных творческих наблюдений над разнообразной массой разнородных источников; не мало было, как сам Б. А. говорил, и «счастливых находок».
Когда Б. А. начинал свою работу над комментированием Судебника, она вначале показалась Б. А. как бы взятой по необходимости и даже скучной. Лишь потом Б. А. ею увлекся и говорил об этой работе как об «очень интересной, даже захватывающей». «Мертвый» прежде документ теперь «как будто ожил». Насколько в работе над Судебником Б. А. глубоко проник в то, что скрывалось в жизни за сухими и мало выразительными нормами Судебника, можно судить уже по тому, что в разгар работы над Судебником у Б. А. появилась мысль осуществить свою «давнюю мечту» и написать работу о времени Ивана Грозного или, как ранее это случилось после работы над «Правдой Русской», написать новую книгу «Люди и нравы XIV—XVI вв.».
Но, как упоминалось выше, в 1947 г. вышли «Очерки по дипломатической истории русско-японской войны». Они тотчас привлекли к себе внимание. Сперва, в марте 1948 г., состоялось обсуждение новой книги Б. А. в Институте истории, а вскоре, в том же 1948 г., в «Вопросах истории» появилась рецензия на «Очерки» А. Гальперина. Рецензия заканчивалась словами о «большой научной ценности» книги Б. А., которая, как писал А. Гальперин, «будет служить важнейшим пособием для широкого круга читателей, изучающих эпоху империализма и российскую внешнюю политику». И обсуждение книги, и рецензия важны были тем, что не только указывали на пути дальнейшего расширения книги, но и прямо вызывали Б. А. на дальнейшую работу над ней заявлением, что «проф. Романов, несомненно, сумеет дать действительно полную картину подготовки войны и царской, и японской, и японо-англо-американской сторонами». Уже в 1948 г., вскоре после институтского обсуждения, Б. А. приступил к работе над новым изданием «Очерков», вплотную принявшись за нее в 1950 г., когда комментарий к Судебнику был закончен. Новое издание «Очерков» вышло в 1955 г. «Опыт с дальневосточной эпопеею», по словам Б. А., показал, что «можно всю жизнь заниматься большой темой и вновь и вновь находить новые факты и новые аспекты ее». Эти «новые факты» и «новые аспекты» прежней темы, теперь обнаруженные и увиденные Б. А., были столь значительны, что второе издание «Очерков» оказалось вдвое больше первого и было бы, вероятно, еще больше, если бы Б. А. удалось поработать в архивах.
Первой особенностью второго издания «Очерков» было такое значительное расширение их темы, которое делало это второе издание по существу совсем новой книгой. Первое издание даже в дополненном виде уместилось теперь почти полностью (одиннадцать из четырнадцати глав) в одной первой части второго издания, озаглавленной «На путях к войне». Совсем заново были написаны вторая и третья части нового издания. Если в прежнем издании изучение «дипломатической истории русско-японской войны» по существу было ограничено временем от «завязки русско-японского конфликта до «развязывания» войны (1894 г. — феврал 1904 г.), и все остальное в книге оказалось только дополнением к основной ее части, то в новом издании впервые оказались исследованными дипломатия времени самой войны, а в третьей части — ее политические последствия. Характерным для изложения времени самой войны во втором [281] издании было то, что в истории войны Б. А. вместо двух периодов теперь наметил три, причем третий — уже исключительно дипломатический, посвященный времени от начала мирных переговоров, через подробнейший анализ дипломатической истории портсмутских переговоров, до подписания самого мирного договора. Политические итоги войны были протянуты Б. А. от Портсмута к двум Антантам — в Европе и на Дальнем Востоке. Такое расширение понятия дипломатической истории русско-японской войны вплоть до ее далеко идущих последствий повлекло за собой расширение международного аспекта на всех ступенях «дипломатической истории» до рассмотрения фактов внешней политики, на первый взгляд далеко от русско-японской войны отстоящих. Особенно сказалось это на рассмотрении в новом издании английской и еще более — американской политики. Уже для характеристики довоенной дипломатии Б. А. теперь понадобилась особая глава о политике США в 1895—1903 гг. Многие страницы, посвященные истории мирных переговоров, содержат блестящую характеристику политики США этого периода и особенно президента Теодора Рузвельта. Параграф, посвященный мароккскому кризису и «Союзу двух императоров», отчетливо подчеркивает, как расширены были в новом издании «Очерков» возможные «аспекты» прежней темы. Наконец, с точки зрения «аспекта» связи внутренней жизни страны и «дипломатической истории» примечательны страницы, на которых Б. А., говоря его же словами, сделал «попытку календарного сращения историко-дипломатических и историко-революционных 1905—1906 гг. фактов под знаком политических последствий портсмутского мира».
В итоге «Очерки» Б. А. в новом их издании отобразили империалистическую политику мировых держав в таком объеме и в таких ее тончайших, по выражению Б. А., «паутинных» переплетениях, какими они еще тогда не были изображены ни в европейской, ни в американской литературе.
Ко времени окончания работы Б. А. над вторым изданием «Очерков» в Институте истории был поставлен вопрос об издании источников по истории империализма, и в связи с этим Б. А. задумал две работы. Одна из них, столь связанная тогда с критическим изучением «Воспоминаний» Витте, возвращала Б. А. к его исходным занятиям империализмом. Б. А. теперь задумал дать комментированное издание этих «Воспоминаний». Вторая работа была навеяна более ранней работой Б. А., о которой уже шла речь. Изданный в 1926 г. сборник документов «Русские финансы и европейская биржа» Б. А. решил теперь издать в новом, чрезвычайно расширенном виде. Первый сборник охватывал всего три года (1904—1906). Новый же должен был содержать материалы 1891 —1913 гг., т. е. охватить все довоенные займы эпохи империализма. Вторая работа Б. А. велась так, как он считал это наиболее желательным для всякого ученого и как он смог это теперь осуществить, — при содействии ученика-помощника. Одна ее часть сдана в настоящее время в печать. В предисловии к ней Б. А. вскрывает интереснейший факт в истории международных отношений конца XIX — начала XX в. — попытку Витте заключить заем на американском рынке и даже создать Русско-Американский банк на манер банка Русско-Китайского. Смерть Б. А. оборвала эту работу и не дала возможности осуществить его другие научные замыслы.
Труды Б. А. займут выдающееся место в советской историографии. Они касаются, благодаря редкой разносторонности интересов Б. А., самых различных эпох истории СССР. В них были отражены и древность, и средние века, и новейшее время. Всегда они были новым словом и носили печать тонкой и глубокой мысли и убедительного художественного [282] проникновения в изучаемый предмет, что так редко сочетается в полной: мере в одном лице.
Вся жизнь Б. А. прошла в непрерывной и неутомимой работе к которой он рвался и тогда, когда болезнь ему безжалостно мешала ею заниматься. Закончу словами самого Б. А.: «Я всю жизнь свою учился и сейчас учусь и всем говорю, что надо учиться. Может быть, потому меня, всегда заинтересовывали работы, за которые брался: искать и находить и вновь искать — так уж учил меня мой учитель Александр Евгеньевич. Беда будет, когда это у меня потухнет, а пока не потухло, я учиться «всегда готов»...»
*) Доклад, прочитанный 16 ноября 1957 г. на заседании, посвященном памяти Б. А. Романова (отчет о заседании см. на стр. 283-289).
Написать нам: halgar@xlegio.ru